Ярче тысячи солнц

Глава 20 На скамье подсудимых (1954–1955)

Судопроизводство по делу Ю. Роберта Оппенгеймера началось 12 апреля 1954 г. и продолжалось три недели. С самого начала подчеркивалось, что это не суд, а чисто административное расследование. Тем не менее применялись такие судебные процедуры, как показания свидетелей и их перекрестный допрос. Больше того, Роджер Робб, представлявший Комиссию по атомной энергии, усвоил тон агрессивного и безжалостного прокурора и рассматривал Оппенгеймера как преступника, которому предъявлено обвинение в государственной измене.

На заседания никого не допускали. Они происходили в непритязательном служебном здании военного образца. Белые доски на фасаде, деревянный «мостик вздохов» соединявший помещения, и безобразная зеленоватая крыша — все это в точности напоминало первое администраивное здание в Лос-Аламосе. Чтобы оставаться незамеченным, Оппенгеймер через заднюю дверь попадал на второе этаж в комнату 2022. Эту-то комнату — обычную канцелярию около восьми метров в длину и четырех в ширину и превратили в разновидность судебного помещения, установив несколько столов и стульев вдоль стен. В одному конце сидели члены Комиссии по вопросам безопасности, специально назначенные Комиссией по атомной энергии представительствовать на данном процессе. Гордон Грэйл, их председатель, интеллигент, симпатичный по внешности но довольно бесцветный чиновник, был сыном миллионера. В настоящее время он занимал пост президента университета в Северной Каролине, а также владел несколькими газетами и радиовещательными станциями. Справа от него сидел молчаливый Томас А. Морган, промышленник и с 1952 г. президент «Сперри Жироскоп Компани». Слева от Грэя расположился Уорд В. Ивэнс, известный профессор химии. Его редкие шутливые вопросы и привычка небрежно расспрашивать свидетелей несколько смягчали атмосферу трагически серьезного процесса.

На другом конце комнаты, напротив трех судей, стояла старая кожаная кушетка. Здесь посадили свидетелей, торжественно принесших присягу. Не менее сорока известных ученых, политиков и представителей Вооруженных сил давали показания. Обвинитель Робб сидел против окна, спиной к свету. Оппенгеймер со своим адвокатом расположился напротив.

В комнате редко собиралось более десяти — двенадцати человек; по временам оттуда слышались голоса из громкоговорителя, воспроизводившего слова Оппенгеймера, записанные без его ведома в процессе допросов во время войны. Запись использовалась для того, чтобы сличить его прежние показания с настоящими.

В течение всей первой недели Роберта Оппенгеймера допрашивали непрерывно с утра и до вечера. В наше время трудно себе представить человека, который бы мог так много и так блестяще говорить о себе, о своих надеждах и опасениях, достижениях и ошибках, как Оппенгеймер. Однако, читая протоколы дела (992 убористо напечатанных страницы), нельзя не поразиться тому, как нечленораздельно и неуверенно изъяснялся Оппенгеймер, обычно блестящий оратор, умевший зачаровывать слушателей. Казалось, он умышленно решил не пользоваться своим наиболее сильным даром. И только в письменных заявлениях, подготовленных им еще до начала процесса, чувствовался мастер слова.

Очевидцы, знавшие Оппенгеймера как выдающуюся фигуру в любой дискуссии, чье красноречие могло склонить оппонентов на его сторону, говорили, что на данном процессе он часто производил впечатление человека, находящегося в состоянии рассеянности. Он «временами лениво откидывался на спинку дивана, превращенного для данного случая в скамью подсудимых, с таким видом, как будто его мысли были где-то далеко». Говорят, что Андре Мальро, знавший Оппенгеймера через Шевалье (последний много лет был переводчиком Мальро), прочтя протоколы процесса, заявил, что не в состоянии понять, почему столь прославленный ученый мирился с оскорбительным обращением со стороны своего главного противника Роджера Робба. Рассказывают, что великий французский писатель воскликнул: Он должен был гордо встать и крикнуть: «Джентльмены, я есть атомная бомба!»

Но именно этого Оппенгеймеру не позволял сделать его характер. В нем всегда было больше от шекспировского принца Датского, чем от «Короля-солнца». Подобно Гамлету, он однажды вообразил, что рожден установить время (а, может быть, и мир) справедливости. Но его «широкий кругозор» (термин, которым он любил пользоваться для характеристики своего уклончивого отношения) всегда приводил ученого к колебаниям и медлительности в принятии важных решений, которые все-таки приходилось принимать либо из честолюбия, либо под давлением общественного мнения и о которых он немного спустя начинал жалеть.

Такой сложный и неустойчивый характер с самого начала оказался в невыгодном положении перед «узкоколейным» умом Роджера Робба. Прокурор безжалостно втягивал обвиняемого в противоречия, расставлял ему ловушки. Но, выставляя своего нерешительного противника в таком свете, он фактически оказывал ему огромную услугу. Действительно, после этого «отец атомной бомбы» никогда уже не будет выглядеть перед потомством бессовестным или даже безнравственным человеком, каким его считали некоторые разочаровавшиеся в нем бывшие друзья. Он может казаться теперь только слабохарактерным человеком, раздираемым противоположными тенденциями. Возможно, что неумение Оппенгеймера бороться с неблагоприятной ситуацией нигде так наглядно не проявилось, как в следующем диалоге между ним и Роббом.

Робб. Вы возражали против сбрасывания атомной бомбы на Хиросиму из моральных побуждений?

Оппенгеймер. Мы изложили наши…

Робб. Задавая вам вопрос, я имею в виду, что в ответе вы будете употреблять слово «я», а не «мы».

Оппенгеймер. Я изложил свои опасения и доводы другой стороне.

Робб. Вы хотите сказать, что ваши доводы были направлены против сбрасывания бомбы?

Оппенгеймер. Я изложил доводы против ее сбрасывания.

Робб. Сбрасывания атомной бомбы?

Оппенгеймер. Да. Но я не подтвердил их.

Робб. Вы имеете в виду, что, работая в течение трех или четырех лет днями и ночами, работая, как это следует из вашего ответа, почти блестяще, над созданием атомной бомбы, вы затем стали приводить доводы против ее использования?

Оппенгеймер. Нет. Я не приводил доводов о том, что ее не следовало бы использовать. Военный министр запросил меня о мнениях ученых. Я изложил доводы против и доводы за.

Робб. Но вы поддерживали применение бомбы против Японии, не так ли?

Оппенгеймер. Что вы имеете в виду под словом «поддерживал»?

Робб. Вы помогали выбрать цель, не так ли?

Оппенгеймер. Я выполнял свою работу. В Лос-Аламосе я не находился в положении человека, определяющего политику. Я обязан был делать все, что мне предложили бы, включая и изготовление атомных бомб различных конструкций, которые я считал технически выполнимыми.

Робб. Вы могли бы сделать и термоядерное оружие, неправда ли?

Оппенгеймер. Нет, не мог.

Робб. Я не об этом спрашиваю, доктор.

Оппенгеймер. Я мог бы работать над ним.

Робб. Если бы вы открыли секрет термоядерного оружия в Лос-Аламосе, вы поступили бы так. Если бы вы могли открыть его, вы бы так и сделали, не так ли?

Оппенгеймер. О, да.

В 1954 г., 22 апреля, Оппенгеймеру исполнилось 50 лет. При нормальных обстоятельствах такой день был бы большим праздником для преуспевающего ученого. Но это был день суда. На второй неделе процесса допрашивали многочисленных свидетелей. Все их выступления были полны похвал Оппенгеймеру. Они отмечали его энергию, его организаторские способности и его лояльность.

Часто во время многочасовых допросов свидетелей Грэем, Роббом и адвокатом Оппенгеймера, обычно когда допрос уже подходил к концу, вмешивался профессор Ивэнс и задавал вопрос, относящийся к характеру и привычкам допрашиваемого. Так он поступил и в это утро.

Преемник Оппенгеймера в Лос-Аламосе Брэдбюри сидел на кожаной кушетке. Ивэнс обратился к нему с вопросом..

Д-р Ивэнс. Не думаете ли вы, что ученые, как правило, бывают людьми со странностями?

Брэдбюри. Ученые тоже люди… ученый хочет знать. Он хочет знать правильно и точно…. Поэтому, я думаю, вы, вероятно, найдете среди людей, одаренных большим воображением в области науки, личности, которые страстно хотят заглянуть и в некоторые другие области с таким же интересом. Они стремятся проверить и убедиться, без предвзятых суждений в правильности или неправильности того, что именно данная константа, данная кривая или функция являются единственно верными.

Я думаю, что такое стремление открывать новые области, по-видимому, характерно. Если это делает ученых странными, то, по-моему, это весьма положительная странность.

Д-р Ивэнс. Вы не поступали так, неправда ли?

Брэдбюри. Ну…

Д-р Ивэнс. Вы отдаете дань увлечению рыбной ловлей или чему-нибудь в этом духе?

Брэдбюри. Да, у меня есть некоторые увлечения. В те дни я как физик-экспериментатор всецело был поглощен результатами своих исследований.

Д-р Ивэнс. Но это не делало вас странным, не так ли?

Брэдбюри. Об этом я предоставляю судить другим?

Д-р Ивэнс. Люди более молодые иногда допускают ошибки, не так ли?

Брэдбюри. Я считаю это неотъемлемой частью процесса роста людей.

Д-р Ивэнс. Думаете ли вы, что доктор Оппенгеймер допускал некоторые ошибки?

Таким образом, снова вернулись к главному объекту всех дебатов — Роберту Оппенгеймеру. Он сидел и слушал с лицом, похожим на маску.

Заявлений, сделанные в комнате 2022 в период между 12 апреля и 6 мая 1954 г., характеризуют не только историю жизни одного человека, но также и историю целого поколения ученых-атомников. На процессе все увидели их безмятежную молодость, их отвращение к диктатуре, увидели их ослепление величественным характером своих открытий, славой, которая грозила им гибелью, поняли всю тяжесть ответственности, лежавшей на них, к которой они не были подготовлены, их безвыходную запутанность и глубокое страдание. В этой небольшой комнате решалась не только судьба Роберта Оппенгеймера. Дебаты касались всех новых нерешенных проблем, с которыми начало атомного века поставило ученых лицом к лицу. Был поднят вопрос о новой роли ученых в обществе, об утрате ими тех глубоко укоренившихся этических представлений, на почве которых раньше развивались все науки.

Вопросы, которые задавал на процессе доктор Ивэнс, казались незначительными и не относящимися к сути дела Оппенгеймера. Но в действительности они имели глубокий смысл. Каков истинный характер нового героя нашего времени, ученого, столь могущественного и все же столь беспомощного? Эксцентричный профессор-химик, неизменно человечный даже будучи членом официальной Комиссии по расследованию, возможно, выступал от имени миллионов рядовых граждан, которые, как он смог почувствовать, смотрели на него со смесью восхищения и страха. «Являются ли ученые людьми со странностями?»— незамысловатые вопросы такого рода, ставившиеся Ивэнсом, были в действительности эхом миллионов голосов встревоженных людей, которые хотели слышать от ученых ответы на такие вопросы: «Являетесь ли вы такими же людьми, как и мы?», «Скажите нам, чего вы в действительности добиваетесь?». Ученые-атомники, дававшие поочередно показания перед этой комиссией, фактически сами находились перед лицом правосудия. И критический вопрос, на который им предстояло ответить, заключался не в том: «Были ли вы лояльны по отношению к государству?», а в том: «Были ли вы преданы человечеству?»

Падение Оппенгеймера официально узаконили решением, которое было принято Грэем и Морганом. Ивэнс голосовал за восстановление допуска ученого к секретным сведениям. Решение было окончательно ратифицировано отклонением апелляции Оппенгеймера Комиссией по атомной энергии. Только один член Комиссии — Генри Д. Смит — голосовал за удовлетворение апелляции^[42].

С этого момента Оппенгеймер начал новое восхождение к другим высотам в более чистой атмосфере. Освобожденный от бремени официальных обязанностей, Оппенгеймер посвятил себя работе по руководству Институтом перспективных проблем.

Эдвард Теллер, единственный из известных ученых, выступал против Оппенгеймера и, таким образом, в значительной степени способствовал низвержению своего соперника. В первые месяцы после процесса Оппенгеймера коллеги обращались с Теллером как с прокаженным или, еще хуже, как с правительственным доносчиком, в присутствии которого нельзя откровенно разговаривать. Теллер потребовал, чтобы ему дали возможность защитить свою позицию перед собранием коллег по Лос-Аламосу. Его выслушали при ледяном молчании.

Маскируя свою беспомощность показной драчливостью, Теллер обратился за советом к Энрико Ферми, одному из тех немногих людей, с мнением которых он всегда считался.

Беседа двух ученых состоялась при необычных обстоятельствах: Ферми лежал в постели. Прошло уже несколько недель, как ему стало известно, что у него рак и что надежд на выздоровление мало. Теллер тоже знал о его болезни. Это побудило его говорить более откровенно. Вспоминая о встрече, Теллер писал: «Считают, что обычно умирающий человек исповедуется в своих грехах остающемуся жить. Мне всегда казалось, что более логичен обратный порядок. Итак, я исповедовался перед Ферми в своих грехах. Никто, кроме него и бога (если он существует), не знает того, что я ему говорил, а Ферми может передать об этом только небесам».

В результате беседы, омраченной сознанием смерти и человеческой слабости, Ферми поддержал Теллера и помог ему написать статью для журнала «Сайенс». Статья эта под заголовком «Труд многих людей», подкупающая своей скромностью и искренностью, посвящена описанию разработки водородной бомбы. Она опровергала широко распространенное мнение (поддержанное, кстати сказать, самим Теллером) о том, что он один изобрел и изготовил супербомбу вопреки сопротивлению его коллег по Лос-Аламосу. Статья не прошла незамеченной. Теллер снова получил доступ в общество ученых-атомников. Его больше не избегали. Его терпели. Но он все же никогда не был полностью прощен.

Причины враждебности к нему, вероятно, лежали глубже, чем это сознавали сами физики. На Теллера смотрели не только как на человека, предавшего одного из своих коллег, но и как на живой пример и воплощение изменника идеалам науки.

Оппенгеймер все еще рассматривал годы своего ослепления и несчастья как часть истории. «Мы делали дело дьявола, — заявил он однажды летом 1956.г., как бы подытоживая пережитое. — Но теперь мы возвращаемся обратно к настоящей работе. Раби, например, говорил мне на днях, что решил посвятить себя впредь исключительно исследовательской работе".

Тем не менее многие из тех, кто некогда хорошо знал Оппенгеймера, не могли поверить в то, что он навсегда отказался от своей влиятельности. Один из прежних учеников Оппи, крупный ученый, оценивает ситуацию довольно скептически: «Я опасаюсь, что он только примеряется к новой роли в большом репертуаре… И если когда-нибудь ветер переменится, он снова будет занят в Вашингтоне с остальными».

Вряд ли оправдается подобное пророчество.

В одной из лекций Оппенгеймер довольно образно указал на цель, которой хотел бы посвятить себя: «Человек науки и человек искусства всегда живут на краю непостижимого. Оба постоянно должны приводить в гармонию новое и уже известное, бороться за то, чтобы установить некоторый порядок во всеобщем хаосе. В работе и в жизни они должны помогать друг другу и всем людям. Они могут проложить путь, который свяжет искусство и науку друг с другом и со всем широким миром многообразными, изменчивыми и драгоценными узами всемирной общности. Это сделать нелегко. Нам предстоит суровое время, но мы должны сохранить наше чувство прекрасного, способность создавать его и находить это прекрасное в местах далеких, непонятных и незнакомых».