Ярче тысячи солнц

Глава 19 Падение Оппенгеймера (1952–1954)

В течение новой фазы гонки вооружений, проходившей под знаком «электронных мозгов», водородных бомб и управляемых снарядов, Роберт Оппенгеймер постепенно терял свое влияние в американском правительстве. Это началось с июля 1952 г., когда он отказался от поста председателя Генерального консультативного комитета. Последний считался весьма важным органом Комиссии по атомной энергии. Уход Оппенгеймера стал неизбежным после того, как победу одержали активисты «гражданской войны ученых» (так американский лектор Джон Мазон Броун назвал ссору специалистов по водородной бомбе). После этого деятельность Оппенгеймера в Комиссии по атомной энергии ограничивалась лишь отдельными случайными консультациями. В Вашингтоне теперь уже редко нуждались в советах Оппенгеймера. За весь год он привлекался Комиссией по атомной энергии для консультаций не более шести раз. Однако за ним все еще сохранялся допуск к наиболее тщательно оберегаемым секретам текущих достижений в области атомных вооружений. Среди американской интеллигенции репутация Оппенгеймера росла из года в год. Не в пример большинству других специалистов по ядерной физике, Оппенгеймер продолжал борьбу.

Отличиях и всевозможные награды сыпались регулярно на Оппенгеймера еще с 1945 г. в знак признания его заслуг во время войны. Некоторые из этих наград были весьма высокими, например медаль «За заслуги», врученная ему президентом Трумэном. Казалось, что он увлекался этими трофеями и коллекционировал их без разбора. Его шкафы были полны разных бумаг: почетных дипломов, писем с похвалами и пр. Одна из его секретарей работала по несколько часов в сутки, регистрируя и систематизируя газетные вырезки с новостями, статьями, карикатурами или фотографиями, относящимися к ее шефу. Оппи, несмотря на аскетический вид, очевидно, наслаждался своей известностью. Но научный престиж его начал падать. Имя Юлиуса Роберта Оппенгеймера, некогда известного как автора серьезных статей, ныне редко встречалось в физических журналах. За время с 1943 г., когда он оставил научную работу ради «большого света», и по 1953 г. его научные публикации составили всего-навсего пять незначительных статей.

Официальные обязанности Оппенгеймера как члена не менее двадцати пяти различных правительственных комиссий и комитетов после прихода новой власти — президента Эйзенхауэра — стали постепенно уменьшаться. Он получил возможность чаще выезжать за границу. Летом 1953 г. он читал лекции в Южной Америке. Позднее, осенью этого же года, он с женой выехал в Европу. Среди многих друзей Оппи навестил там и Хаакона Шэвалье, судьба которого никогда не переставала беспокоить его совесть.

Оказавшись под подозрением, профессор романских языков не смог найти себе преподавательской должности в Соединенных Штатах. Оставив свой дом, он поселился в Париже и занялся переводческой работой. Так как обвинение его было ложным, то полиция оказалась не в состоянии выдвинуть против него какие-либо улики. Однако пятно на нем все же осталось. В этом Шевалье пришлось убедиться, когда в 1950 г. он обратился в посольство Соединенных Штатов в Париже за получением нового паспорта. Трудности побудили его связаться с Оппенгеймером, о роли которого в «деле Шевалье» он все еще ничего не знал. Оппенгеймер послал ему письмо, которое помогло Шевалье получить новый паспорт.

Зимой 1953 г. у Шевалье были все основания рассматривать Оппи как друга и влиятельного покровителе Его восхищала перспектива увидеться с Оппенгеймером после стольких лет. Узнав, что Оппи хочет его навестить, Шевалье хотя и очень нуждался в заработке, покинул миланскую конференцию, где присутствовал в качестве переводчика, и помчался назад во французскую столицу.

Встреча этих двух людей после стольких лет разлуки была необыкновенно сердечной. Супруги Шевалье устроили Оппенгеймеру торжественный прием. Разговор вертелся, главным образом, вокруг их семей и общих знакомых. Говорить о политике избегали. Оппенгеймеру не раз предоставлялась возможность объяснить своему другу, что в 1943 г. на допросе у полковника Паша именно он, пытаясь защитить себя, сделал Шевалье героем сильно прикрашенной истории о шпионаже. Шевалье, например, рассказал, что, вероятно, потеряет свою должность переводчика в ЮНЕСКО, так как у него нет надежды пройти проверку в органах безопасности, которую недавно предписали всем американцам, работающим в этой организации. Изложение Оппенгеймером истинных фактов этого дела позволило бы, наконец, Шевалье понять причины его затруднений. Он мог бы тогда защитить себя от подозрений со стороны властей. Но Оппенгеймер молчал.

Прощаясь, Оппенгеймер обнял своих друзей. Шевалье и до сих пор содрогается при воспоминании об этом прощальном жесте. Больше он никогда не видел Оппенгеймера и ничего не получал, кроме единственного, чрезвычайно краткого и уклончивого ответа на письмо, которое Шевалье послал ему шесть месяцев спустя, когда узнал всю правду^[41]. К зиме 1953 г., как казалось Оппенгеймеру, дело Шевалье было похоронено. Но американские власти не забыли о нем. Эдгар Гувер, глава Федерального бюро расследований (ФБР), не считал, что этот эпизод из жизни Оппенгеймера получил должное объяснение. В 1947 г. он безуспешно возражал против выдачи допуска Оппенгеймеру. С тех пор агенты Гувера занимались собиранием дальнейших доказательств. Вашингтонский корреспондент газеты «Нью-Йорк Геральд Трибюн» Роберт Доновэн сообщает, что в 1953 г. набралось такое количество бумаг об Оппенгеймере, что если бы их сложили вместе, то они составили бы пачку высотой почти в человеческий рост.

В ноябре 1953 г., во время пребывания Оппенгеймера в Англии, Гувер составил из огромного количества документального материала сборник. В последний день месяца он разослал этот сборник не только всем заинтересованным правительственным чиновникам, но также и президенту Эйзенхауэру. Непосредственным поводом для возобновления интереса к делу Оппенгеймера послужило письмо Уильяма Л. Бордена, бывшего в прошлом старшим помощником у сенатора Мак-Магона. В этом послании, датированном 7 ноября 1953 г., Борден излагал мнение, основанное на его личном знакомстве с секретной картотекой Юлиуса Роберта Оппенгеймера. Мнение это состояло в том, что ученый по всей вероятности, был замаскированным советским агентом.

Президент Эйзенхауэр, как правило, не вмешивался в многочисленные расследования по линии безопасности в отношении государственных служащих, находившихся под подозрением. Но в этом необычном случае он распорядился собрать в Белом доме специальное совещание. Оно состоялось 3 декабря 1953 г. Присутствовали два члена правительства — министр юстиции Броунелл и министр обороны Вильсон, кроме того — Роберт Катлер, член Национального совета безопасности, и Льюис Страусс, председатель Комиссии по атомной энергии. После короткого обсуждения (Эйзенхауэр должен был отправиться на конференцию на Бермудские острова) президент приказал немедленно возвести глухую стену между Оппенгеймером и государственными секретными сведениями.

Во второй половине декабря Оппенгеймер, ничего не подозревая о собравшейся над его головой грозе, вернулся в Принстон, чтобы провести рождественские праздники со своими детьми. Настойчивый телефонный звонок от адмирала Страусса застал его дома. Глава Комиссии по атомной энергии настаивал на том, чтобы Оппенгеймер немедленно, до наступления рождественских праздников, прибыл в Вашингтон. После полудня 21 декабря Оппенгеймер вошел в адмиральский кабинет, помещавшийся в комнате № 226 скучного белого здания, в котором находилась Комиссии по атомной энергии. К своему удивлению, он обнаружил, что Страусс был не один. Рядом с ним стоял К. Д. Никольс, тот самый Никольс, которого Оппенгеймер встретил впервые одиннадцать лет назад в купе пульмановского вагона, где он, Гровс и Никольс набрасывали первые планы лаборатории по разработке атомного оружия.

Три человека заняли свои места за длинным столом для совещаний. Хотя отношение Страусса к Оппенгеймеру уже в течение нескольких лет не отличалось особенной теплотой, адмирал все же не нашел возможным сразу выложить ему скверную новость. Он начал с упоминания о недавней кончине адмирала Парсонса, сыгравшего заметную роль в истории создания и применения атомного оружия. Это был тот самый Парсонс, который в 1945 г., во время полета «Энолы Гэй» с бомбой, предназначенной для Xиросимы, сидя в темном заднем отсеке самолета, подготовил к срабатыванию взрывной механизм бомбы. Затем внезапно Страусс перешел к делу. Лицо Оппенгеймера стало пепельно бледным. Никольс, позднее записавший свои впечатления от этой встречи, вспоминает, что первой реакцией Оппенгеймера было его предложение о немедленном отказе от поста консультанта Комиссии по атомной энергии. Тогда Страусс вручил ему составленный Никольсом проект письма с перечнем обвинений, предъявляемых ему Комиссией.

Оппенгеймер ознакомился с документом. Двадцать три параграфа относились к связям с коммунистами. Но больше всего его поразил двадцать четвертый параграф: ученый осуждался за «энергичное сопротивление» созданию водородной бомбы не только до, но даже и после решения президента Трумэна. Документ заканчивался заключением о возникающих сомнениях в его правдивости, поведении и даже благонадежности.

Страусс встал. Он дал Оппенгеймеру сутки на решение вопроса, уйти ли ему немедленно и добровольно в отставку, или же предпочесть передачу дела в комиссию по проверке лояльности. Вернувшись домой, Оппенгеймер написал председателю Комиссии по атомной энергии следующее короткое письмо:

«Дорогой Льюис! Вчера вы сказали мне, что мой допуск к делам Комиссии по атомной энергии близок к аннулированию. Вы поставили передо мной вопрос о том, чтобы я сам просил о разрыве моего контракта и таким путем избежал бы детального расследования обвинений, на которые могла бы опираться в своих действиях Комиссия в случае моего отказа.

Мне заявили, что если я не сделаю этого в течение суток, то мне будет вручено письмо с извещением об аннулировании допуска и с перечнем обвинений против меня. Проект такого письма мне показали.

Я обдумал все самым серьезным образом. При сложившихся обстоятельствах такая линия поведения означала бы, что я признаю и соглашаюсь с тем, что не гожусь для службы правительству, которому я служил добрых двенадцать лет. Этого я сделать не могу. Если бы я был так недостоин, вряд ли я мог бы работать для нашей страны, занимая пост директора Института в Принстоне, или выступать от имени нашей науки и нашей страны.

Так как во время нашей вчерашней встречи Вы и генерал Никольс сказали мне, что обвинения в письме обычные, а времени у меня было мало, письмо я просмотрел лишь мельком, поэтому я считаю, что должен прочесть его детально и дать соответствующий ответ.

С совершенным почтением Роберт Оппенгеймер».

На следующий день, 23 декабря 1953 г., письмо Никольса с перечнем обвинений было вручено Оппенгеймеру официально. С этого момента его допуск ко всем правительственным секретным сведениям аннулировался. Чиновники службы безопасности Комиссии по атомной энергии явились в Принстон и очистили сейф, в котором Оппенгеймер, с согласия Комиссии, имел привычку хранить некоторые документы с грифами «Секретно» или «Весьма секретно».

Оппенгеймер всегда проявлял большой интерес к делу Дрейфуса. Теперь он сам, видимо, чувствовал себя подобно несправедливо обвиненному французскому офицеру, у которого сорвали с мундира погоны и сломали шпагу.

Публика обо всем узнала лишь три месяца спустя. В апреле 1954 г. защитник Оппенгеймера Ллойд Гаррисон в начале судопроизводства, которое должно было производиться в закрытом порядке, вручил главе вашингтонского отделения газеты «Нью-Йорк Таймс» Джеймсу Рестону письмо генерала Никольса с обвинениями и ответ Оппенгеймера на сорока трех страницах, датированный 4 марта 1954 г. Действия американского правительства против Оппенгеймера произвели глубокое впечатление не только потому, что обвиненный ученый был прославленным человеком ставшим для многих людей символом атомного века, но также и потому, что каждого из его современников сильно тронула судьба ученого. Прошло едва два месяца после того, как адмирал Страусс был вынужден в связи с несчастьем, постигшим японских рыбаков, объявить более точную официальную информацию о страшных эффектах взорванной водородной бомбы. Немало газет писало теперь о том, что разговоры о связях Оппенгеймера с коммунистами воскресили сейчас только потому, что ученый «выступал против водородной бомбы». Потрясенные и встревоженные люди всего мира, которых годами не допускали к обсуждению тех врпросов, которые так глубоко их касались, теперь смотрели на Оппенгеймера как на своего поборника. Еще до начала судопроизводства над Оппенгеймером уже сиял нимб мученика.

Коллеги Оппенгеймера с самого начала единодушно были на его стороне. Но только в очень редких случаях их поддержка вытекала из чувства личной симпатии. Они слишком хорошо знали историю его шатаний и компромиссов еще с 1945 г., чтобы, подобно широкой публике, считать его поборником человечности. Они руководствовались в основном профессиональной солидарностью и заботой о себе. Если специалиста, консультанта правительства, могли потом привлекать к ответственности за взгляды и угрожали позорным изгнанием, то такая же участь могла постичь и каждого из них. Многие еще со времени поддержки им законопроекта Мэя-Джонсона считали его чересчур смиренным и послушным в выполнении требований правительства. То, что именно его объявили саботажником, звучало парадоксально. Ученые, подобно лауреату Нобелевской премии Гарольду К. Юри и Эдварду У. Кондону, бывшему директору Бюро стандартов, раньше часто критиковали Оппенгеймера за его чрезмерную политическую гибкость и робость. Теперь они оказались среди тех, кто встал на его защиту.