Ярость

Глава 8

Коридор первого этажа пустовал. Ни души, никто не приходил, никто не уходил. В воздухе лишь висело пчелиное жужжание, которое роднит все школы, как новые, со стеклянными стенами, так и старые, воняющие паркетной мастикой. Шкафчики выстроились молчаливыми рядами, с редкими разрывами на фонтанчики с питьевой водой или двери в классные комнаты.

Урок алгебры шел в комнате 16, а мой шкафчик находился в другом конце коридора. Я подошел к нему, оглядел снизу доверху.

Мой шкафчик, с четкой надписью ЧАРЛЗ ДЕКЕР, выведенной моей рукой на полоске клейкой бумаги. Эти полоски нам выдавали каждый сентябрь, едва мы первый раз переступали порог школы. Мы их тщательно заполняли и приклеивали к шкафчикам еще до первого урока нового учебного года. Этот ритуал соблюдался так же свято, как и первое причастие. В первый день второго года, в Плейсервиллской средней школе, Джо Маккеннеди направился ко мне через забитый учениками коридор с этой самой полоской, наклеенной на лоб. Сотни новичков, все с желтыми именными карточками, пришпиленными к рубашке или блузке, в ужасе взирали на такое святотатство. А я чуть не лопнул от смеха. Конечно, его за это наказали, но уж я вдоволь повеселился. Пожалуй, эта проделка Маккеннеди примирила меня со школой на целый год.

Вот он, мой шкафчик, между РОЗАНН ДЕББИНС и КАРЛОЙ ДЕНЧ, которая каждое утро благоухала розовой водой, отчего в последнем семестре мой завтрак частенько выказывал желание покинуть желудок.

Но теперь все это в прошлом.

Серый шкафчик высотой в пять футов, на замке. Замки нам раздавали в первый день учебного года, одновременно с липучкой. Замок звался Титусом. Отомкни меня, замкни меня. Я — Титус, Полезный Замок.

— Титус, старина, — прошептал я. — Титус, старая закрывалка.

Я потянулся к Титусу, и мне показалось, что моя рука удлинилась на сотню миль, кисть словно прицепили к резиновой руке, которая могла безболезненно растягиваться. Черная номерная поверхность Титуса молча смотрела на меня, не осуждая, но и не одобряя моих действий. На мгновение я закрыл глаза. По телу пробежала дрожь, словно чьи-то невидимые руки тряхнули меня.

Когда я открыл глаза, пальцы левой руки крепко держали Титуса. Минутную слабость удалось подавить.

Комбинации на школьных замках очень простые. Шесть, три, два нуля. Титус знаменит прочностью, а не интеллектом. Замок раскрылся. Я сжимал его в руке, не вынимая из петель.

Из соседнего класса доносился голос мистера Джонсона:

— …и гессенцы, наемники, не особо рвались в бой, особенно в стране, которую они могли свободно грабить, зарабатывая на этом куда больше оговоренного жалованья…

— Гессенец, — прошептал я Титусу, осторожно вытащил, донес до ближайшей урны, бросил. Теперь он смотрел на меня снизу вверх, устроившись среди тетрадных листков с проверенными домашними заданиями и оберток из-под сандвичей.

— …но помните, что континентальная армия полагала гессенцев страшными немецкими машинами-убийцами…

Я наклонился, поднял замок, положил его в нагрудный карман. Образовалась выпуклость размером с пачку сигарет.

— Учти это, Титус, ты — старая машина-убийца, — назидательно сказал я и вернулся к своему шкафчику.

Распахнул дверцу. Внизу, скрученная в пахнущий потом комок, лежала моя спортивная форма, пакеты из-под завтраков, обертки шоколадных батончиков, огрызок яблока, покоричневевший от времени, пара черных кроссовок. Красная нейлоновая ветровка висела на крючке, на полке над ним лежали все учебники, кроме алгебры. «Гражданское право», «Американская государственность», «Французские сказки» и «Человеческий организм», этот путеводитель по человеческому телу, современная книга с юношей и девушкой на красной обложке и заклеенным по решению школьного комитета разделом «Венерические заболевания». Я решил начать с этого самого организма, проданного школе не кем иным, как стариной Элом Латропом. Я, во всяком случае, на это надеялся. Я достал учебник с полки, раскрыл где-то между «Основными элементами питания» и «Правилами пребывания на воде» и разорвал на две части. Без всякого усилия. Они все рвались легко, кроме «Гражданского права», написанного Силвером Бардеттом примерно в 1946 году. Обрывки я побросал на нижнюю полку. Наверху оставалась только логарифмическая линейка, которую я переломил пополам, фотография Рэкел Уэлш[2], приклеенная к задней стенке (ее я трогать не стал), и коробка с патронами, спрятанная за учебниками.

Я взял коробку, посмотрел на нее. Первоначально в ней лежали длинные винтовочные патроны под «винчестер» двадцать второго калибра, но теперь их заменили другие патроны, которые я выгреб из ящика стола в отцовском кабинете. Стену кабинета украшала голова оленя, и она смотрела на меня стеклянными глазами, когда я брал револьвер и патроны, но меня это нисколько не волновало. Голова принадлежала не тому оленю, которого он завалил, когда взял меня, девятилетнего мальчугана, на охоту. Револьвер хранился в другом ящике, за пачкой конвертов. Я сомневаюсь, что отец помнил, где лежал револьвер. Собственно, он там уже и не лежал. Теперь он оттягивал карман моего пиджака. Я вытащил револьвер из кармана и засунул за пояс. Я не ощущал себя гессенцем. Скорее, Диким Биллом Хикоком[3].

Патроны я сунул в карман брюк, достал зажигалку. Обычную газовую зажигалку с прозрачным корпусом. Я не курю, но язычок пламени меня завораживает. Я вертанул колесико, вспыхнул огонек, я присел и поднес зажигалку к вороху мусора на нижней полке шкафчика.

Первыми загорелись тренировочные штаны, потом пакеты из-под завтраков, разорванные книги. Повалил дым.

Я поднялся, захлопнул дверцу. Теперь дым выходил через маленькие вентиляционные отверстия над липучкой с моими именем и фамилией. Я слышал, как за дверцей потрескивает огонь. Вентиляционные отверстия засветились оранжевым. Серая краска начала трескаться и отшелушиваться.

Из класса мистера Джонсона вышел мальчик с зеленым пропуском: отпросился в туалет. Посмотрел на струйки дыма, поднимающиеся из вентиляционных отверстий, на меня и поспешил к пункту назначения. Не думаю, что он видел револьвер. Если б увидел, его бы как ветром сдуло.

Я же направился к комнате 16. Взявшись за ручку двери, оглянулся. Из вентиляционных отверстий валил дым, перед шкафчиком появилось черное пятно сажи. Липучка стала коричневой. Буквы слились с фоном.

Не думаю, что в тот момент в моем мозгу бродили какие-то мысли. Только трещали статические помехи, как в приемнике, когда ушел с одной станции и еще не поймал другую. Мой мозг словно поменял хозяина. Теперь им правил коротышка в треуголке Наполеона. Вытаскивал из рукава тузы и ходил с них.

Я повернулся к двери комнаты 16, открыл ее. Я надеялся, но не знал, на что.