Ярость мщения

53 НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Мягкий леденец был очень славный.

Дверь была открыта, и я вошел внутрь.

Я знал, какая комната будет моей. И надеялся, что не опоздал к обеду. Черви будут беспокоиться. Я пошел вниз по тапиоковым туннелям.

Стены были покрыты великолепнейшим голубым мехом, какого я никогда не видел. Он свисал длинными бархатистыми нитями. Можно было вести по нему рукой, спускаясь вниз по спиральному ходу. Мех слегка покалывал, мерцая и звеня, как маленькие колокольчики. От прикосновения поднимались искрящиеся клубы феерической пудры. Почему я раньше не замечал этого? А если его не трогать, он радостно светился сам по себе.

Повсюду на стенах виднелись маслянистые наросты, мягкие и аппетитные на вид, но есть мне пока не хотелось. Две жирные краснобрюхие тысяченожки прошмыгнули мимо, что-то бормоча о своем брюхе. Я сказал им: «Привет», — но они были слишком заняты и не ответили. Прежде всего их заботило, как поскорее стать большими и толстыми.

Меня радовал вид кровеносных сосудов, пронизывающих леденец. Они разбухли от влажного красного сиропа, пахнущего тоже очень сладко. Это был, похоже, один из лучших леденцов на свете. Здесь имелось все.

Я надеялся, что понравлюсь червям и они разрешат мне остаться. Я мог бы рассказывать им леденцовые истории.

Черви были в большой камере левого желудочка. Я знал это, потому что туда вели все сосуды. Сейчас, по крайней мере. Позже они направятся к настоящей главной камере, расположенной гораздо глубже.

Внутри леденца было четыре червя. Они были прекрасны. Все в полосах. Рисунки ясные и чистые. Меня это радовало. Я любил определенность. Их бока переливались пронзительным оранжевым, нежным розовым и местами даже скорбным лиловым.

Я знал имена червей, хотя и не мог их выговорить, так что просто поздоровался как можно приветливее и стал вежливо ждать, когда меня заметят. Они общались. «Аристотель» был достаточно большим, хотя и не самым крупным. У червей всегда есть большой, который передает знания остальным, и быть большим означало быть не самым крупным, а самым опытным. У «Аристотеля» лилового на боках было больше всего.

«Вельзевул» только недавно стал самцом и пока еще надувался от гордости и красовался: его оранжевые полосы так и светились. Все остальные считали его прекрасным. «Аристотель» очень хотел спариться с ним. И «Горгулья» тоже; она переливалась розовым и оранжевым.

«Дельта» была еще слишком юной, чтобы иметь личность; она лишь несла яйца. Она хотела перекатиться на спину и щекотаться до тех пор, пока не станет жирной от яиц. Это было видно по ее полосам — самолюбивым и малиново-розовым.

Они танцевали.

Это был танец «пика неугомонности перед самым отдыхом». Они обвивались друг вокруг друга и расплетались, скользили, терлись и щекотались, отчего их мех искрился. Мне хотелось присоединиться к ним. Я хотел отрастить свой собственный розовый мех. Но с этим можно и подождать. Я знал, что в свое время он у меня вырастет, и тогда я смогу слиться с червями.

Они должны многому научить меня.

А я — их.

Они должны знать, чего им следует опасаться. Мир вне леденца по-прежнему оставался слишком жестоким, слишком диким и еще не разбуженным.

Они «отдыхали». Они «были связаны друг с другом». Они «пели».

«Песня» «включала» меня. Я чувствовал себя внутри «музыки». Я мог погружаться в нее, как в колодец, все глубже и глубже, и по мере того как я делал это, я переставал быть собой и начинал быть" мною".

Я «обнимался».

Я «щекотался». Весь.

«Сливался».

— Пошли, Джимбо. — А?

— Я сказал — пошли. Пора идти.

Я сел, протирая глаза со сна. Мы по-прежнему находились в гнезде.

Он положил руку мне на плечо. Это напомнило историю в душе. Я поднялся на ноги. Было холодно.

— Где черви?

— Они ушли. А теперь и нам пора. Пошли. Мы узнали все, что нужно. Пошли отсюда.

— Что мы узнали?

— У тебя нет для этого слов. Пойдем. В его голосе звучало нетерпение.

— Я замерз.

— Знаю. Сюда. Через минуту станет теплее.

Он схватил меня и подтолкнул к туннелю. Я покачнулся и упал, он выругался и помог мне подняться.

— Прости.

— Иди сам. Я не могу делать это за тебя. Ты должен помочь мне. — Он поднырнул под мою руку и обхватил меня за спину. — Обопрись, Почти волоком он потащил меня вверх по туннелю. Мы оба были голые. Почему? В наготе что-то было…

Теперь гнездо казалось гораздо темнее, словно кто-то выключил свет. Вены больше не пульсировали. Оно умирает? Или его просто выключили?

На улице небо было черным, а земля яркой. Звезды были розовыми. Солнце — холодным. Облака — сплошными. Они клубились и наползали друг на друга — тяжелая крышка мира.

— Где мы?

— Ты просто иди, Джимбо. Это очень важно. Просто продолжай идти.

Все растения стали плоскими и примятыми. Умирая, они светились, словно горели изнутри. Вверх плыли тени. Поднималась пыль и уносилась прочь. Наши глаза тоже светились. Но добрых духов я больше не видел.

— Спокойней, парень. Закрой глаза, если это помогает.

— Я хочу вернуться обратно, спать.

— Через минуту ты ляжешь. Но сперва дело.

— Кто ты?

— Джим, мальчик, ты меня знаешь. Я — это ты. Ты — это я. Мы — это мы. А сейчас просто иди, не останавливайся, и я научу тебя сгорать от любви.

— Угу. Ты не можешь. Ты говорил, что этому нельзя научить.

— Я лгал.

Я споткнулся и упал. Земля была очень твердая. Я решил немного отдохнуть. Встать можно и потом.

— Джим, пошли, вставай!

— Потом. Мне надо немного поспать.

— Нет, Джим. Сейчас!

— Маки! — кудахтал кто-то надо мной. — Маки. Я раздраженно открыл глаза.

— Что? Неужели мы так близко от Изумрудного города? У меня же нет серебряных башмачков. Оставь меня одного. Это совсем другая история. Почему старая сука пристает ко мне?

— Потому что ты урод, и твоя мать смешно тебя раздевает. Ладно, Джим, пошли дальше. Держись за мою руку.

Шагни на свет, шагни из темноты — ты же знаешь, как это делается. Одну ногу ставишь перед другой.

— Я больше не хочу быть сумасшедшим, — сказал я. — Лучше уж я буду мертвым. Лучше я буду Тедом. Пусть меня лучше ведут…

— Хорошо, я поведу тебя. — Он потянул меня за руку. — Пошли, я буду Питером Пэном, а ты — одним из потерявшихся мальчиков…

— Мы можем летать?

— Да, мы можем летать.

— Правда? Мы действительно можем летать? — Да.

— Тогда незачем идти пешком. Давай полетим…

— Тебе придется сконцентрироваться.

— Я это сделаю. Я хочу лететь.

— Подними руки. Держись покрепче за меня. Давай вверх, выше, выше…

— Ты Супермен?[10]

— Я — тот, в ком ты нуждаешься. Тот, кого ты хочешь видеть во мне.

— Мы летим?

— Посмотри вниз.

Я посмотрел. Мы легко поднимались вверх — над полем, над гнездом, над моим фургоном… Я захихикал.

— Хорошо, Джим, мальчик. Это действительно хорошо. Продолжай подниматься. Еще немного.

— Какая это трудная работа — летать.

— Я предупреждал, что придется сконцентрироваться. Давай, помаши руками. И ногами тоже подвигай. Вот так, словно идешь.

Мы поплыли. Свечение земли было отражением нашего собственного сияния. Фургон, казалось, таял. Мы погружались навстречу ему.

— Я больше не могу, — прошептал я.

— Все в порядке, мы уже почти на месте. Теперь выпусти шасси для мягкой посадки, и ты будешь просто молодцом.

— И надо убрать столики и поднять спинки сидений, — добавил я.

Мы ударились о землю у самой дверцы фургона. Я отодвинул ее в сторону и упал верхней частью туловища внутрь. Он затащил мои ноги. Мы задвинули дверь, поднялись, шагнули, покачнулись и упали на койку, обвили друг друга руками и прижались друг к другу так (сильно, как только могли, в то время как ночь снаружи ревела сладострастными пурпурными звуками.

От него так приятно пахло.