Ясновидящая, или Эта ужасная «улица»

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Под вечер события этого дня обсуждались и в других семьях. Первым вернулся с работы бригадир строителей-монтажников Иннокентий Васильевич Красилин. Из кухни доносился визг и скрежет электрической дрели: там Федя сверлил стену, чтобы повесить шкаф для посуды. Нюра с матерью, Верой Семеновной, распаковывала в комнате чемоданы и узлы.

— Вера, ты где? — крикнул Иннокентий Васильевич из передней.

— Тут мы! — прокричала Вера Семеновна. — Федор, выключай свою адскую машину! Не слыхать ничего!

Вой дрели затих. Красилин вошел в комнату.

— Ты обедать сейчас будешь или погодишь? — спросила его жена.

— Погожу маленько. Я вроде сытый, не знаю с чего.

— Тогда садись последние известия слушать.

Иннокентий Семенович сел на диван, а Вера Семеновна на стул перед ним.

— Какие, говоришь, известия?

— Федор, — крикнула Вера Семеновна, — иди покажись отцу, он, поди, соскучился по тебе!

Появился Федя и молча стал у дверного косяка. Нюра продолжала сидеть на полу перед чемоданом. На голом по пояс Феде были теперь старые брюки, закатанные до колен, его загорелые плечи припудрила известковая пыль. На Нюре было линялое платье, в котором она вчера разгружала вещи.

— Так какие, говоришь, новости? — повторил Красилин.

— С новосельем нас молодежь сегодня поздравила.

— Кого поздравила? — не понял Красилин-старший.

— Ну, нас с тобой, «кого, кого»! — И Вера Семеновна сузила, глядя на мужа, голубые глаза. Совсем как Нюра, когда она сердилась.

Иннокентий Васильевич нетерпеливо ерзнул на диване.

— Знаешь, мать... я, однако, с работы, мне сейчас неохота твои кроссворды разгадывать.

— С милицией их привели, наших родименьких, — отчеканила Вера Семеновна. — В домоуправление. А управдомша уж к нам зашла. Вот так-то!

Красилин пригладил светлые прядки волос, прикрывавшие лысину, посмотрел на сына, на дочь. Федя по-прежнему стоял у дверного косяка, заложив руки за спину, Нюра сидела перед чемоданом, держа отцовскую рубашку.

— А чего они? — спросил наконец Красилин.

— Вермут купили и угощали здешнюю компанию. С приездом, значит.

— Хулиганничали?

— Да нет вроде. Только пили. Вот Нюра говорит, хотели авторитет у москвичей завоевать. Чтобы все по-столичному у них было.

Нюра в сердцах бросила рубашку обратно в чемодан и хотела что-то возразить матери, но отец перебил ее. Он посмотрел на Федю.

— Много вас было?

— Значит... значит, их трое, ну и мы с Нюрой. — Федя собрался было упомянуть дядю Колю, но вовремя смекнул, что этого можно и не делать.

— А вина сколько? — спросил его отец.

— На нас... бутылка, значит.

— Ну, с бутылки на пятерых... тут пьяный не будешь, даже с непривычки, — пробормотал Красилин, и это взорвало его жену.

— Отец! Ды ты что мелешь-то?! Ты соображаешь, что говоришь?! «Пьяный не будешь»! Да хоть бы по наперстку выпили! Сегодня наперсток, завтра два, а дальше так и пойдет? Ты соображаешь, что они под влияние подпали?!

Нюра вскочила с пола.

— Чего под влияние, под какое еще влияние?! — раскричалась она. — Отец! Ведь мамка тебе сама рассказывала, как Евлампия Андреевна опасалась: «Им, говорит, трудно адаптироваться будет...» А ведь Евлампия Андреевна еще какую правду сказала!

И Нюра выложила отцу все, о чем они с Федей часа два тому назад поведали матери: о вчерашнем разговоре с Матильдой с подробными характеристиками Оли и Миши, о сегодняшнем нападении «психованного» на Федю, и о том, как Федя стушевался и Нюре после этого пришло в голову купить бутылку, чтобы восстановить престиж Красилиных во дворе, и о том, как «психованная» на глазах у милиционера схватила бутылку и стала пить из нее, и о том, как «курчавый» ни с того ни с сего разбил фонарь. Вера Семеновна иногда прерывала дочь, но не для того, чтобы опровергнуть ее рассказ, а наоборот, чтобы дополнить его.

— Во, во! — сказала она. — Я как-то подошла к окну, гляжу, а на Федора нашего какой-то так и наскакивает, так и наскакивает... Сам росточком... Федьке, может, до подбородка будет, да и весь какой-то... соплей перешибешь, а он на Федора этак петухом, петухом, петухом!.. Уж чего он там Федору говорил, я не слышала, окошко закрытое было, только Нюра вот говорит, Федька стушевался.

— Ну и слава богу, что он стушевался! — перебил Веру Семеновну муж. — Кабы он не стушевался, что бы от того петуха осталось? Хлебнули бы мы теперь!

Тут Федя наконец придумал, как объяснить свое поведение:

— Я не стушевался, а это... ну, сдержанность проявил.

— Во! Правильно! — похвалил его отец. — И дальше проявляй. Сам знаешь: ты своей силы рассчитать не умеешь.

Разговор продолжался долго. Вера Семеновна боялась, что, подражая «этим столичным», ее дети могут хватить через край и, по ее выражению, «совсем с катушек сойти». Ее муж был настроен более оптимистично.

— Мать! Ну, ты вот прикинь: и с твоей и с моей стороны у них кровь-то... генетика, по-теперешнему, нормальная. Ведь ни в твоем роду, ни в моем никаких алкоголиков и других каких-нибудь таких не было. Чего ж ты боишься, что наши разом возьмут да и свихнутся?

Дальше Красилин-отец стал говорить примерно то же самое, что еще вчера говорила Антонина Егоровна Леше. По его мнению, московские ребята в большинстве своем были не лучше, но и не хуже сибирских, однако сейчас во дворе случайно подобралась кучка психованных, как называла их Нюра. К началу учебного года съедется нормальная молодежь, среди которой Нюра и Федя найдут себе друзей.

Заключил Красилин-старший этот долгий разговор таким наставлением:

— Ну, вы шпану здешнюю, значит, сегодня угостили, сами им поставили? А теперь хватит. Если кто снова подойдет — мол, давайте выпьем, — вы ему так и говорите: «А мы сейчас не желаем. И точка, мы сами себе господа!» — Говоря это, Иннокентий Васильевич расхаживал в мягких шлепанцах по комнате. Вдруг он остановился, поглядывая то на жену, то на детей. — Да! Тут еще такой вопрос: все-таки Федор петуху-то этому отпора не дал. Как бы теперь эти субчики не подумали, что он вообще слабоват насчет такого дела. Могут и ему на шею сесть, станут и Нюру обижать... — Теперь Красилин обращался только к сыну: — Ты, Федор, значит, таким образом: на живых людях свою силу не показывай, ну а все-таки что-нибудь такое им продемонстрируй: подыми что-нибудь потяжелей или еще чего... Чтобы они поняли, с кем дело имеют.

Федя обещал принять наставления отца к сведению и руководству, и впоследствии Красилин горько пожалел об этом.

Сразу после переселения в новый дом Олин отец уехал лечиться в санаторий, так что Оле пришлось объясняться сначала с дедушкой, а потом с матерью. Ее дедушке, Игнатию Игнатьевичу, было под восемьдесят. Он всю жизнь проработал военным врачом, но выправка у него даже сейчас была как у строевого офицера. Участкового, приведшего Олю, он встретил со своим обычным хладнокровием. Как пишут в плохих романах, ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он выслушивал информацию Ивана Спиридоновича.

— Благодарю вас и прошу прощения за причиненное беспокойство! — сказал он, наклонив седую голову. — Заверяю вас, что мы с дочерью отнесемся к этому со всей серьезностью.

После ухода Ивана Спиридовича началось объяснение Оли с дедушкой. Когда вчера Шурик сообщил, что за публика собралась у них во дворе, ни Кира Игнатьевна, ни ее отец не очень встревожились этим. Когда же Шурик рассказал, как он наврал Семке, будто Оля ужасная хулиганка, да еще владеющая каратэ, взрослых это лишь рассмешило. Но теперь, после визита участкового, Игнатий Игнатьевич был озадачен. Он сел в кресло, достал трубку и указал внучке на диван:

— Оля, присядь!

Оля села. Игнатий Игнатьевич стал раскуривать трубку. Он продолжал:

— Давай поговорим как человек с человеком: что тебя заставило вести себя таким странным образом?

Оля к своим близким относилась одинаково хорошо, но откровенней всего она бывала именно с дедушкой, таким невозмутимым, таким сдержанным, хотя и большим любителем поговорить. Она сбросила туфли и села поудобней, поджав под себя ноги.

— Ну, деда Ига... мне просто не хочется быть белой вороной среди всех этих... — Она повертела руками, не зная, какое слово подобрать.

— А что, они действительно такие, как Шурик описал?

— Думаю, что похуже, деда Ига.

— И ни одного порядочного?

— Н-ну... только вот Миша Огурцов. Но и ему тоже приходится сигаретами всех угощать.

В это время раздался звонок, Оля надела туфли и пошла открыть. Появился Шурик. Тяжело дыша, он вошел в комнату и почти без запинки доложил:

— Сейчас Степка на меня с кулаками бросился, а я его за волосы, а Демьян с одним новеньким подрался, и его сестра его тазом по голове. — Он перевел дух и закончил: — А Мишка Огурцов фонарь разбил... Камнем запустил, и вдребезги. И его в домоуправление потащили.

— Да! Делишки! — пробормотал Игнатий Игнатьевич. И поднялся, услышав, что в передней хлопнула дверь. — Кируша, ты?

— Я, — ответила Кира Игнатьевна. В последние дни она возвращалась из института перед обедом, чтобы работать дома над большой статьей.

— Так вот, разреши доложить тебе обстановку, — сказал Игнатий Игнатьевич и, не садясь, сжато и точно изложил дочери содержание разговора с участковым, Олину точку зрения на события сегодняшнего дня и последние известия, сообщенные Шуриком.

Самообладанием Кира Игнатьевна походила на отца. Стройная, очень подтянутая в своем строгом английском костюме, она стояла перед Игнатом Игнатьевичем, вытянув руки по швам, стояла совершенно неподвижно, и лишь янтарные серьги ее чуть дрожали, поблескивая золотыми ободочками.

— Ну, что ж мы стоим? Присядем! — только и сказала она, когда деда Ига кончил «докладывать обстановку».

Отец и дочь сели на диван. Шурик тоже уселся поглубже в кресло, выставив перед собой ноги в пыльных сандалиях. Он приготовился слушать интересный и долгий разговор. Он не подозревал, что мама в это время раздумывает: а не выпроводить ли сыночка в другую комнату? Но, решив, что в этом пока нет нужды, она обратилась к дочке, которая медленно прохаживалась перед ней.

— Значит, ты не хочешь быть белой вороной среди этих типов?

Оля промолчала, только плечами дернула: к чему повторять то, о чем уже сказано?!

— Иными словами, ты боишься оставаться в их глазах самой собой? — продолжала Кира Игнатьевна. Она знала, чем уязвить свою дочь.

Оля опять промолчала.

— Похоже, ты просто струсила перед ними, — заметила ее мама.

— Ничего не струсила, — буркнула Оля, и тут в разговор вступил дедушка.

— Ты, Кируша, не совсем поняла, — заговорил он мягко. — Да и Оля, на мой взгляд, плохо разбирается сама в себе. Я абсолютно уверен, что она ошибается, утверждая, что не хочет быть белой вороной среди местной молодежи. Наоборот, она очень этого хочет, она лишь к этому и стремится. — Игнатий Игнатьевич помолчал, с удовольствием убедился, что дочь и внучка смотрят на него удивленно, и продолжал развивать свою мысль: — Вот давайте проанализируем: что такое белая ворона? Это символ некой особи, которая резко выделяется на фоне окружающих. У себя в школе наша белая ворона привлекала к себе всеобщее внимание выходками смелыми, порой даже наглыми, на которые далеко не каждый решится, особенно если говорить о прекрасном поле. Теперь наша Оля попала в компанию, где мордобой и даже пьянка — явление обычное. Как же нашей Оле сохранить и в этой обстановке свой статус белой вороны? Для этого существуют два пути. Первый — это стать такой тихоней, такой скромницей, такой пай-девочкой, у которой вот-вот появятся крылышки за плечами. Однако подобный путь Оле не по нутру, и я ее в какой-то мере понимаю: пай-девочки в наше время успехом не пользуются. Остается второй путь: переплюнуть своей лихостью всю компанию. И Оля этим путем пошла. — Деда Ига обратился к внучке: — Скажи, мне, Оля, во время шествия с участковым все вели себя довольно скромно?

— Спокойно, во всяком случае, — ответила Оля.

— И одна лишь ты осмелилась выхватить у кого-то бутылку и демонстративно пить из нее на глазах у сотрудника милиции?

— Н-ну... Выходит, что так.

Игнатий Игнатьевич потер ладонями колени. Ему было приятно продемонстрировать дочери и внучке, какой он хороший психолог.

— Вот-вот, вот-вот! — сказал он улыбаясь и, повернувшись всем корпусом к Оле, поднял палец. — А теперь скажи нам, пожалуйста, что заставило тебя совершить столь дерзкий поступок? Может быть, какое-то непреодолимое желание ощутить вкус дрянного вина? Или такое же непреодолимое влечение просто к алкоголю, как у закоренелых пьяниц? А?

— Деда Ига! — Оля раздраженно повысила голос. — Я, кажется, сказала, что мне, ну... не хотелось быть хуже других.

Игнатий Игнатьевич поднял указательный палец.

— Нет, Лелюшка, тебе не этого хотелось, тебе хотелось быть ЛУЧШЕ других, в том смысле, как эти «другие» понимают слово «лучше».

Оля промолчала. Самодовольный тон дедушки все больше раздражал ее. Дедушка ведь не догадывался, что ей было наплевать на мнение «других» вроде Нюры или Феди и, тем более, Мишки Огурцова, что она хотела поразить воображение лишь одного: загадочного и романтичного Алексея Тараскина. Но Оле, разумеется, не хотелось докладывать об этом старшим.

— Хорошо, папа, — тоже с оттенком раздражения сказала Кира Игнатьевна. — Возможно, что ты прав. Ну а что из этого следует?

— Следует? — переспросил Игнатий Игнатьевич немного растерянно. Он понял, что слишком увлекся психологическим анализом, а о практических выводах не подумал.

Кира Игнатьевна продолжала:

— Допустим, Ольга решила перещеголять этих подонков во всех безобразиях. Ну а если кто-нибудь из них на преступление настоящее пойдет, Лелька и тут должна быть впереди?

Игнатий Игнатьевич совсем смутился.

— Видишь ли, Кируша... Я все-таки полагаю, что чисто генетически... Оля — натура такая здоровая, что она сможет противостоять... что у нее хватит чувства меры, чтобы...

Тут сдержанная Кира Игнатьевна вдруг вскочила.

— Папа! — почти закричала она. — Оставь ты в покое генетику и... и прекрати свои глубокомысленные словоизвержения. Я знаю одно: Лелька попала в компанию, где, как видно, все дозволено, и мне теперь хочется знать: если кто-нибудь из них возьмется за нож, моя дочь и тут захочет быть впереди?

Игнатий Игнатьевич встал, слегка одернул полы старенького пиджака, который носил только дома. Теперь он был невозмутим и холоден, как при участковом.

— Кира, я не привык к тому, чтобы со мной разговаривали подобным тоном. Извини меня! — И он, прямой, бесстрастный, неторопливо вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь.

Ни Оля, ни ее мама не проявили особого беспокойства по поводу его ухода. Обе привыкли к тому, что деда Ига часто выражает свою обиду на дочь подобным образом, и обе знали, что его обиды длятся недолго.

— Между прочим, здесь уже есть один такой, — вдруг послышался голос Шурика. — Он одну девчонку ножом...

Только тут Киру Игнатьевну возмутило, что ее сын находится в комнате.

— А ты как сюда попал? А ну-ка, марш! И не вмешиваться у меня в разговоры старших!

Мать и дочь остались одни. Поговорив с дочерью, Кира Игнатьевна пришла к такому же заключению, что и Красилин-старший: конечно, выделяться скромностью среди местного хулиганья Оле не надо, но и обращать на себя внимание милиции или взрослых соседей тоже не следует.

Совсем иначе шел разговор на эту же тему в семье Огурцовых. Глава семьи, Спартак Лукьянович, ходил взад-вперед в распахнутой полосатой пижаме, заложив руки за спину, выпятив живот, обтянутый белой майкой.

— Не оправдал ты, Михаил, не оправдал, не оправдал! — бубнил он одно и то же.

Напрасно Миша пытался объяснить отцу, что за народ собрался у них во дворе. Напрасно его мама, Таисия Павловна, толковала, что сын не от хорошей жизни стал хулиганить, что на это его толкает среда. Спартак Лукьянович любил говорить, но совершенно не умел слушать — ни своих подчиненных на работе, ни своих домашних. Он продолжал бубнить:

— Не оправдал ты, Михаил, не оправдал. Я тебя в каком плане воспитывал? В духе, чтобы ты был кто? Примером, так сказать, вперед, так сказать, смотрящим, а ты на поводу пошел у элементов. На поводу!

— Да пойми ты, истукан! — кричала Таисия Павловна. — Пойми, что мальчишка, может, свою жизнь спасает. Ведь разъяснил же он тебе, что его могут пришибить где-нибудь в темноте!

Спартак Лукьянович и ухом на это не повел. Он продолжал свое:

— На поводу пошел, Михаил, на поводу. Пошел на поводу и вот скатился. В трясину, так сказать. Так что не оправдал, не оправдал!..

Это продолжалось до тех пор, пока Спартаку Лукьяновичу не захотелось поспать перед ужином.

Оставшись с Мишей наедине, Таисия Павловна повторила ему, что фонари бить не следует, потому что это денег стоит, но и показывать ребятам, что ты пай-мальчик, тоже не нужно.

— Ведь в настоящий момент какая молодежь растет? — сказала она. — Я, конечно, не обо всех говорю, а все-таки... Если ты кого за горло не возьмешь, так он тебя самого ухватит.

А в семье Водовозовых никакого разговора и вовсе не было. Водовозов-старший пришел с работы, увидел синяк на скуле Демьяна и спросил жену:

— Дрался?

— А сам не видишь? — ответила Евгения Дмитриевна.

— Первым полез?

— А то нет?!

Григорий Ильич расстегнул ремень и стал вытягивать его из петель на брюках. Демьян спокойно наблюдал за его действиями и не двигался, только прикрыл зад тыльной стороной ладоней. Он по опыту знал, что зад менее чувствителен к ремню, чем ладони, но тем не менее всегда почему-то подставлял их под ремень. Когда отец шагнул к нему, Демьян набрал в легкие побольше воздуха. Когда отец взял его за шиворот, он даже не захныкал, но, когда последовал первый шлепок ремнем, раздался такой вопль, что Семка, смотревший в соседней комнате телевизор, встал со стула, подошел к аппарату и повернул вправо регулятор громкости. Примерно через минуту Евгения Дмитриевна сказала:

— Ну, хватит, Гриша. Соседи у нас еще незнакомые, подумают, что ты изверг какой.

Григорий Ильич прекратил порку и стал заправлять ремень в петли на брюках, а Семка в другой комнате снова подошел к телевизору и уменьшил громкость.