Ястребы Утремера

V. Лев ислама

Наверху лестница вывела Кормак в коридор, вдоль которого он двигался дальше быстро, но осторожно, норвежский меч мерцал голубоватым светом в его руке. Пробираясь наугад, он свернул в еще один коридор и тут же столкнулся с дородным турецким воином, который замер на миг, разинув рот, словно увидел нечто сверхъестественное и ужасное в этом мрачном убийце, который шагал тихо, как призрак смерти, через замок. Прежде чем турок собрался с мыслями, голубая сталь перерубила его шею.

Кормак стоял над своей жертвой мгновение, сосредоточенно прислушиваясь. Где-то впереди он услышал слабый гул голосов и, судя по позиции этого турка, вооруженного щитом и изогнутым ятаганом, предположил, что тот стоял на страже перед дверью в одну из комнат. Неровное пламя факела слабо освещало широкий коридор, и Кормак, нащупывая в полумраке дверь, нашел вместо широкого портала замаскированный тяжелыми шелковыми шторами проем. Раздвинув их осторожно, он заглянул в большую комнату, где толпились люди с оружием.

Воины в кольчугах, остроконечных шлемах и с широкими, расширяющимися к острию, изогнутыми мечами выстроились вдоль стен, а на шелковых подушках сидели вожди — правители Эль Гора и их приспешники. В дальнем конце комнаты сидел Нуреддин Эль Гор, высокий, худой, с большими бровями, тонким носом и острыми темными глазами; всем своим видом он напоминал ястреба. Его семитские черты лица контрастировали с турками вокруг него. Его сильная рука беспрестанно поглаживала сделанную из слоновой кости рукоять длинной, узкой сабли, и он носил кольчужную рубашку. Главный изменник из Южной Аравии, шейх этот был человеком больших способностей. Он мечтал о независимом королевстве в этих холмах, и это были не безумные иллюзии, навеянные парами гашиша. Он собрал в союз военачальников-сельджуков, нескольких франкских изменников, таких как фон Гонлер, и орды арабов, турок и курдов, которые, бесспорно, так и стекаются под его знамена. Нуреддин представляет угрозу как для Саладина, так и для франков, которые все еще цепляются за Утремер. Среди одетых в кольчуги турок Кормак разглядел овчинные шапки и волчьи шкуры диких вождей из-за холмов — курдов и туркменов. Слава араба уже распространилась далеко, если такие изменчивые воины, как они, сплотились с ним.

Рядом с занавешенным дверным проемом сидел Косру Малик, давно известный Кормаку воин, типичный для его расы, крепко сложенный, среднего роста, с темным жестоким лицом. Даже сидя на совете, он не снимал остроконечный шлем и кольчугу с позолоченными щитками и качал на коленях ятаган с украшенной драгоценными камнями рукоятью. Кормаку показалось, что все эти люди обсуждают некоторые моменты, готовясь отправиться в очередной рейд, так как они были все хорошо вооружены. Но он не тратил время на размышления. Он откинул занавески рукой, защищенной броней, и шагнул в комнату.

Изумленные его появлением воины застыли на мгновение, и в этот момент гигант франк достиг Косру Малика. Турок, чьи темные черты лица побледнели, вскочил на ноги, как распрямившаяся стальная пружина, выхватив свой ятаган, но как только он это сделал, Кормак уперся ногами в пол и ударил со всей своей силы. Норвежский меч переломил изогнутый клинок и, пробив позолоченный щиток, рассек ключицу турка и вскрыл его грудь.

Кормак вырвал тяжелое лезвие из пробитой груди, отпихнув одной ногой тело Косру Малика, и прыгнул на своих врагов, словно лев в залив. Его голова в шлеме была наклонена, его холодные голубые глаза пылали из-под тяжелых черных бровей, а в могучей правой руке угрожающе сверкал окровавленный меч. Нуреддин уже вскочил на ноги и стоял, дрожа от гнева и удивления. Это внезапное появление едва не лишило его мужества, ничто никогда еще не поражало его так сильно. Его тонкие, как у ястреба, черты лица исказились в гневном рычании, его борода встопорщилась, и он быстрым движением выхватил свою саблю с рукоятью из слоновой кости. Затем, когда он шагнул вперед, его воины встали за ним — мгновения потрясения прошли.

Кормак — жестокая радость окатила его, когда он напрягся для отражения атаки — вдруг увидел, как на другой стороне большой комнаты широко распахнулась дверь, и появилось множество вооруженных воинов, сопровождаемых людьми Нуреддина, у которых были пустые ножны и тревожные лица.

Араб и его воины обернулись лицом к вновь прибывшим. Одежды этих людей, как увидел Кормак, были в пыли, словно от долгой езды, и в его памяти мелькнули воспоминания о всадниках, которых он видел верхом с горы на закате. Впереди шел высокий, стройный человек, чье тонкое лицо исчертили линии усталости, но его внешний вид выдавал в нем предводителя. Его одеяние было простым по сравнению с блистательными доспехами и шелками сопровождающих его воинов. И Кормак выругался в изумлении, признав вошедшего.

Тем не менее его удивление было не больше, чем у мужчин Эль Гора.

— Что делаете вы в моем замке без приглашения? — выдохнул Нуреддин.

Гигант в посеребренной кольчуге поднял предупреждающе руку и звонко сказал:

— Лев ислама, защитник правоверных, Юсуф Ибн Айюб, Салах-ад-дин, султан султанов, не нуждается в приглашении, чтобы войти в твой или любой другой замок, араб.

Нуреддин молча стоял, хотя его последователи начали приветствовать прибывшего; здесь были достаточно суровы к изменникам.

— Мой господин, — сказал он решительно, — это правда, я не узнал вас, когда вы вошли в комнату. Но Эль Гор мой, не в силу права или помощи или дара какого-нибудь султана, а благодаря лишь мощи моих собственных рук. Поэтому я говорю вам добро пожаловать, но не прошу милости для моих поспешных слов.

Саладин только устало улыбнулся. Полвека интриг и вражды сильно давили на его плечи. Его карие глаза, необыкновенно кроткие для такого великого господина, смотрели на молчаливого франкского гиганта, который все еще стоял, поставив одетую в броню ногу на то, что было Косру Маликом.

— И кто это? — спросил султан.

Нуреддин нахмурился:

— Назаретянин-преступник, он проник в мою крепость и убил моего товарища из сельджуков. Я прошу вас разрешить избавиться от него. Я дам вам его череп, украшенный серебром…

Жест остановил его. Саладин прошел мимо людей Нуреддина и остановился перед темным, настороженным воином.

— Я думаю, мне знакомы эти плечи и это темное лицо, — сказал султан с улыбкой. — Значит, вы снова повернулись своим лицом к Востоку, лорд Кормак?

— Хватит! — низкий голос норманна-ирландца заполнил всю комнату. — Вы поймали меня в свою ловушку; моя жизнь потеряна. Не тратьте время на насмешки, отправьте своих шакалов против меня, и настанет конец. Я клянусь моим кланом, многие из них лягут в пыль, прежде чем я умру, и мертвых будет больше, чем живых!

Высокая фигура Нуреддина задрожала в гневе, он вцепился в рукоять своей сабли так, что побелели костяшки пальцев.

— Что вы скажете на это, мой господин? — воскликнул он яростно. — Сколько еще будет этот назаретянский пес бросать грязь нам в лицо…

Саладин медленно покачал головой, улыбаясь, словно во всем этом была какая-то скрытая шутка:

— Это не может быть пустым хвастовством. В Акре, в Азоте, в Яффе я видел череп на его щите, блестящий, как звезда смерти в тумане, и правоверные падали под его мечом, как скошенные колосья.

Великий курд повернул свою голову, неторопливо осматривая ряды молчаливых воинов и смущенных вождей, которые избегали его спокойного взгляда.

— Большое скопление вождей для времени перемирия, — пробормотал он почти про себя. — Вы хотите выехать отсюда в ночь со всеми этими воинами, чтобы воевать с духами в пустыне или в честь какого-то призрачного султана, Нуреддин? Нет, нет, Нуреддин, ты переполнил чашу своих амбиций, мне кажется, и жизнь твоя потеряна!

Неожиданность обвинения заставила пошатнуться Нуреддина, и в то время пока он думал, что сказать, Саладин продолжал:

— Я узнал, что вы устраиваете заговор против меня; да, это и было вашей целью — соблазнить различных мусульманских и франкских лордов отказаться от их верности и воздвигнуть свое собственное королевство. И по этой причине вы разрушили перемирие, убили хорошего рыцаря, пусть он и кафир[19], и сожгли его замок. У меня здесь есть свои шпионы, Нуреддин.

Высокий араб быстро оглянулся вокруг, как будто готов был оспаривать этот вопрос с самим Саладином. Но когда он заметил количество воинов курда и отметил, что его собственные свирепые бандиты далеко от него, затрепетал, горькая улыбка презрения скривила его ястребиные черты, и убрав оружие, он скрестил руки на своей груди.

— Бог даст, — сказал он спокойно с фатализмом Востока.

Саладин кивнул в знак признательности, но жестом дал приказ командующему, который вышел вперед, чтобы не дать шейху сбежать.

— Здесь есть один, — сказал султан, — кому вы задолжали даже больше, чем мне, Нуреддин. Я слышал, Кормак Фицджеффри был братом по оружию сьера Жерара. У вас много долгов крови, о Нуреддин; оплата, следовательно, лицом к лицу с лордом Кормаком и его мечом.

Глаза араба вдруг заблестели.

— И если я убью его, буду свободен?

— Кто я такой, чтобы судить? — спросил Саладин. — Будет так, как пожелает Аллах. Но если вы будете сражаться с франком, то умрете, Нуреддин, даже если убьете его. Он происходит из того племени, которое несет гибель даже в смертельной агонии. Тем не менее лучше умереть от его меча, чем от веревки, Нуреддин.

Ответ шейха заставил Нуреддина вновь вытащить свою саблю с рукоятью из слоновой кости. Синие искры замерцали в глазах Кормака, и он громко заурчал, словно разъяренный лев. Он ненавидел Саладина, как ненавидел всю его расу, дикой и безжалостной ненавистью норманна-кельта. Он приравнивал вежливость курда, достойную короля Ричарда и крестоносцев, к восточной хитрости, отказываясь верить ему, зная, что обман и коварство живут в душах у сарацин. Сейчас он видел в предложении султана хитрый обман — стравить двух своих врагов друг с другом и злорадствовать над своими жертвами. Кормак усмехнулся невесело. Он не просит от жизни больше, чем увидеть своего врага на расстоянии меча. Но он не чувствовал признательности Саладину, только тлеющую ненависть.

Султан и воины отступили, оставив для соперников пространство в центре большой комнаты. Нуреддин вышел вперед, надев простой круглый стальной шлем с кольчужной сеткой, которая упала на его плечи.

— Смерть тебе, назаретянин! — прокричал он и прыгнул, словно пантера, в стремительной и безрассудной атаке, присущей арабам. У Кормака не было щита. Он парировал удар сабли, подставив свой клинок, и ударил в ответ. Нуреддин поймал тяжелое лезвие на круглый щит, который повернул слегка под углом в момент удара, так что меч франка скользнул по нему в сторону. Он вернул удар с таким напором, что скрежетнул по шлему Кормака, и тут же отпрыгнул на длину копья назад, чтобы избежать встречи с разящим скандинавским мечом.

Снова он прыгнул вперед, нанося удар, и Кормак отбил его саблю левом предплечьем. Кольчужные кольца сломались под острым клинком, и брызнула кровь, но в то же мгновение норвежский меч обрушился на руку араба, затрещали кости, и Нуреддин рухнул на пол. Воины ахнули, когда они представили всю мощь ударов свирепого и кровожадного ирландца.

Нуреддин так быстро поднялся с пола, что со стороны показалось, что это был отскок после падения. Зрителям казалось, что он не пострадал, но араб знал, что это не так. Он носил кольчугу, острый край меча не коснулся его плоти, но от силы этого страшного удара сломалось ребро, как гнилой прутик, и, понимая то, что он не в состоянии выиграть этот бой с франком, Нуреддин спешно бросился к нему с решимостью дикого зверя забрать с собой своего врага в вечность.

Кормак уже был рядом с Нуреддином, высоко подняв свой меч, но араб, приняв неизбежное, словно приобрел сверхчеловеческую скорость, он прыгнул, точно атакующая кобра, и ударил с силой, данной ему отчаянием. Кормак принял удар свистящей изогнутой сабли прямо на голову, и франк зашатался, когда острое лезвие прошло через стальной шлем и кольчужный капюшон, скользнув по его голове. Кровь заструилась по его лицу, но он, найдя точку опоры для ног, ударил снова, использовав всю силу своей руки и плеч. Нуреддин снова прикрылся щитом, но на этот раз у араба не было времени, чтобы повернуть щит, и тяжелое лезвие ударило прямо. Нуреддин упал на колени от удара, бородатое лицо его скривилось от боли. С мужественным упорством он снова поднялся, в его онемевшей и сломанной руке дрожал разбитый щит, но когда он поднял свою саблю, норвежский меч рухнул вниз, рассекая мусульманский шлем и пробив череп до самого рта.

Кормак поставил ногу на своего павшего врага и вырвал из его трупа окровавленный меч. Его свирепые глаза встретили причудливый взгляд Саладина.

— Ну, сарацин, — сказал ирландский воин с вызовом. — Я убил этого мятежника за вас.

— И своего врага, — напомнил Саладин.

— Да, — Кормак усмехнулся мрачно и жестоко. — Я благодарен тебе, хотя и знаю, что не было никакой приязни между мной и тем, что побудило тебя выставить этого араба против меня. Ну, положим этому конец, сарацин.

— Почему вы ненавидите меня, лорд Кормак? — спросил султан с любопытством.

Кормак прорычал:

— Почему я ненавижу любого из моих врагов? Ты не больше и не меньше, чем любой другой вождь разбойников для меня. Ты обманул Ричарда и успокоил изысканными словами и заверениями, но тебе никогда не обмануть меня, того, кто хорошо знает твое стремление к победе, знает, что ты готов использовать обман там, где бессильна сила оружия.

Саладин покачал головой, что-то бормоча себе под нос. Кормак взглянул на него, собравшись для внезапного скачка, чтобы забрать курда с собой во мрак. Норманн-гэл был продуктом своей эпохи и своей страны; среди воюющих вождей пропитанной кровью Ирландии милосердие было неизвестно, а рыцарство устарело и превратилось в забытый миф. Доброта к врагу была знаком слабости, вежливость к противнику — формой обмана, подготовкой к предательству. Такие науки впитал Кормак в стране, где человек показывал свое превосходство, не ведал пощады и бился, словно дьявол, сошедший с ума от крови, если хотел уцелеть.

Сейчас же, повинуясь жесту Саладина, воины, что толпились у дверей, расступились.

— Для вас путь открыт, лорд Кормак.

Гэл пристально смотрел на него, его глаза превратились в узкие щелочки:

— Это какая-то игра? — прорычал он. — Должен ли я повернуться спиной к вашим клинкам? Ну, нет!

— Все мечи в ножны, — приказал курд. — Никто не причинит вам вреда.

Кормак, словно лев, качнул головой из стороны в сторону, свирепо глядя на мусульман.

— Вы честно имеете в виду, что я буду свободен, несмотря на нарушение перемирия и убийство ваших шакалов?

— Перемирие было уже нарушено, — ответил Саладин. — И не по вашей вине. Вы воздали кровью за кровь и сдержали слово, данное мертвым. Вы грубы и свирепы, но я хотел бы иметь таких людей, как вы, в своем окружении. В вас есть неистовая преданность, и за это я уважаю вас.

Кормак неохотно убрал меч в ножны. Невольное восхищение этим мусульманином с усталым лицом родилось в нем, и это злило его. Смутно он понял сейчас, что такое понятие справедливости, правосудия и радушия, даже для врагов, не хитрый ход Саладина, не коварный обман, а естественное благородство природы курда. Он увидел вдруг воплощенные в султане идеалы рыцарства и высокой чести, о которых так много говорят — и так мало используют — франкские рыцари. Блондель был прав тогда, и сьер Жерар, когда они спорили с Кормаком о том, что благородное рыцарство не просто романтическая мечта устаревшей эпохи, но реальность, которая до сих пор существует и живет в сердцах некоторых людей. Но Кормак родился и вырос в дикой стране, где люди жили отчаянной жизнью волков, чьими шкурами прикрывали свою наготу. Он вдруг осознал свое природное невежество и устыдился. Он пожал своими львиными плечами.

— Я недооценил вас, мусульман, — прорычал он. — И у вас существует справедливость.

— Я благодарю вас, лорд Кормак, — улыбнулся Саладин. — Ваш путь на Запад открыт.

И мусульманские воины вежливо приветствовали, когда Кормак Фицджеффри вышел с королевским видом, худого благородного человека, которым был Защитник калифов, Лев ислама, Султан султанов.