Языческий алтарь

Детские игры

В июне 1937 года Эфраима определили на воинскую службу в 15-й батальон альпийских стрелков. По прибытии в казарму в Барселоннет он прошел врачебный осмотр, написал диктант и получил набор из заплечного ранца, двух сумок, башмаков, сорочки, двух пар разлохматившихся обмоток, двух галстуков, нательной сетки, формы новой, формы старой. В ближайшие дни его гардероб пополнился накидкой и безразмерным беретом, который все стрелки, от рядового до майора, называли «пирогом». Памятуя уроки мадам Балиновой, он сумел вышить на гимнастерке эмблему батальона – треугольник с охотничьим рогом и цифрой «15» внутри.

Лето прошло в шагистике на плацу и в многодневных маршах по горам. Многие упражнения походили на детские игры: идти гуськом, прижиматься к земле, передвигаться на коленях и локтях, двигаться перебежками от укрытия к укрытию, от дерева к дереву, от окопа к окопу. Суровость и монотонность муштры не вызывали у него ни малейшего протеста. Как когда-то в семинарии, дисциплина, задуманная как издевательство, только усиливала его решительность и одиночество. Его не изводили ни утренние побудки, ни противоречивость приказов, он с крестьянским фатализмом сносил дрянную кормежку из крахмала, консервированного мяса и бисквитов.

В обычные дни наряды и построения почти не оставляли ему времени на размышления. Зато по воскресеньям он слушал радио и покупал газеты. В кафе «Юниверс», где солдатам давали скидку, его однополчане резались в карты и попивали пиво, а он читал репортажи Альбера Лондра, романы Мальро и Стефана Цвейга, которые ему посоветовал библиотекарь. Он задавал себе вопросы. Франко, Гитлер, Салазар, Муссолини, большевики… Почему диктатуры так легко побеждают? Не назревает ли новая война? Арман был прав: скорость все изменит. Преступление будет способствовать ускорению производства. Нерон и Калигула были ремесленниками. Сам Наполеон шествовал по Европе не быстрее орд Аттилы. Его пушки никуда не годились. То ли дело новые тираны: у них быстроходные машины, их пропаганда представляет благодеянием любое новое продвижение страха. Как показала бомбардировка Герники, прятаться стало негде.

Будущий капрал Бенито вел эти беседы с самим собой одновременно с овладением оружием. С обучением обращению с винтовкой Лебеля и с автоматическим оружием. Позиции для стрельбы стоя. Позиции для стрельбы лежа. Индивидуальной стрельбы по мишени. Оценки результатов. В нем проснулся инстинкт прилежного ученика, и он хотел первым выявлять собственные ошибки, учился кучной стрельбе и расстраивался, когда не оказывался лучшим.

По прямой расстояние между Барселоннет и Коль-де-Варез невелико. Но каждую неделю солдат Жан Бенито, открывая конвертик из бежевой бумаги, надписанный рукой управляющего, уносился мыслями в почти нереальный, почти сказочный мир, где нет равнения, геройства и матрикула, в мир, где звуки шагов в коридоре, взгляд Элианы, молчание Бьенвеню ценнее любых команд.

Первый снег выпал еще в ноябре. Он не прекращался всю ночь. Увидев утром белые склоны, солдат вспомнил зимние утра в своей комнате с белыми занавесками, ритуальную формулу Бьенвеню: «Пора вставать, Маленький Жан, время не ждет!», зрелище бесконечной горной гряды, всякий раз его удивлявшее, бархатный шорох снежинок, крутящихся на террасе, первая в году снежная баба в шляпке… О, горе и великолепие памяти, перемешивающей слезы и драгоценности в ларцах с двойным дном! Воришка неожиданно для себя поддевает фомкой крышку и любуется сокровищами, мерцающими среди пепла, а потом запускает в них руку. Застыв перед умывальником с холодной водой, Эфраим отдавался впечатлениям, которые считал давно утраченными, не обращая внимания на нетерпеливый голос за спиной, требующий мыться побыстрее и не занимать место дольше, чем надо.

Новая радость посетила его в день, когда роту поставили на лыжи: один он смог посостязаться в скорости с инструктором на проложенной под елями лыжне.

– Где вы обучились резкому торможению с поворотом? – спросил его унтер-офицер в конце занятий.

– Там, – ответил он указывая в сторону Италии, на горы.

– На маневрах этой зимой нести пулемет доверят вам.

С тех пор, как выпал снег, Бенито считал потерянными все дни, которые он был вынужден проводить в казарме, а не устремляться на снегоступах к вершинам по едва намеченным прошедшими здесь до него тропам. Он любил долгие утренние занятия, даже в собачий холод, когда он тащил на себе все – патроны, флягу, вещмешок, подсумок и винтовку, а ветер обжигал щеки, как бритва, глаза слезились, пальцы стыли в кожаных перчатках, а лодыжки в норвежских обмотках полностью теряли чувствительность. Тогда он считал честью для себя идти впереди взвода, выбирая наиболее надежный, пусть не всегда кратчайший маршрут. Порой товарищи осыпали его за это упреками, но он не обращал на это внимания. Он-то знал горы, знал, чего хочет, чувствовал себя полным сил, а сердце его оставалось свободным.

Утраченные фотографии

Пока юноша Эфраим застывал то и дело по стойке смирно, отдавал честь, щелкал каблуками и с утра до ночи бодро гаркал: «Есть, господин сержант!» «Так точно, господин старшина!» «Никак нет, господин лейтенант!», Бьенвеню, отпраздновавший шестидесятилетний юбилей, снова открыл для себя пору любви. Сначала его постиг нежданный медовый месяц, вышедший вопреки рассудку за пределы сроков, предписанных в учебниках. За бессонными весенними ночами последовало короткое, но многообещающее лето. Элиана, прежде ускользавшая из рук, как лесной зверек, теперь сладострастно красовалась в платьях с короткими рукавами, поглядывала из-под полей светлой соломенной шляпы, оставлявшей в косой тени глаза. Она не отходила от мужа, держала его то за руку, то за талию, что-то шептала ему на ухо, заставляя покатываться со смеху, словом, торжествовала.

За обеденным столом разыгрывались комические сцены. Если старый фермер отрывался от тарелки, то оказывалось, что Элиана делает то же самое в ту же саму секунду. Оставалось предположить, что у обоих поселились в головах кукушки, куковавшие одновременно. Старая Бобетта, ничего не упускавшая из виду, хотя уже начала страдать катарактой, только пожимала плечами при виде этих воркующих голубков.

Тем летом Арман извлек из сундука «Кодак» с мехом формата шесть на девять, которым не пользовался со времен своих любовных приключений в Венесуэле. К концу дня, когда переставало палить солнце, он водружал фотоаппарат на треногу, устанавливал его в углу террасы и залезал под черную накидку, чтобы обессмертить, по его выражению, мгновения, которые иначе будут преданы забвению. Дорого бы я дал сегодня, чтобы найти в ларе старьевщика хотя бы несколько из девятисот снимков мадам Жардр, сделанных этим фотографом-любителем. Боюсь, как бы все они не сгорели при пожаре в Высоком доме, как бы ее немного расплывчатая красота не превратилась вместе со всем его содержимым в дым. Сдается мне, там бывали японские сеансы с кимоно, зонтиками, веерами, белым гримом; андалусские и цыганские шалости с кофтами и мантильями; сцены в облачении морячка, гадалки, пастушки, летчицы; не забыты были некоторые кинозвезды, среди них Марлен и Луиза Брукс; не обошлось и без нескольких этюдов по мотивам «Завтрака на траве», на которых кавалер в канотье был для нагой Элианы не опаснее кузнечиков и сверчков.

Думаю, одна из этих полных солнца картин запечатлела конец лета. Внезапно задул ветер, по небу понеслись серые тучи, высокая тренога опрокинулась, фотоаппарат сломался. Арман печально сложил бесполезный мех. Элиану забила дрожь. Бьенвеню накинул ей на плечи шаль и увел в гостиную, где Эмильен уже разжигал камин. Прощай, фотосъемка, прощай, лето.

Совсем скоро Бьенвеню бесшумно, словно на цыпочках, перешел в осеннюю пору своей любви. Он аккуратно поместил немного размытые фотографии под целлофан в альбоме с позолоченной застежкой и покорно принял потускнение солнца и даже его отсутствие, холодный ветер, сырость и желтизну опечаленного леса.

В октябре Элиане Жардр пришлось поспешить с захворавшему папаше, Владу-барышнику. Бьенвеню, сославшись на подагру, а в действительности мучаясь жестокой неврастенией, нехотя отпустил жену. Минула неделя, вторая, еще неделя и еще. По деревне поплыли слухи о Мазио-младшем, мотоциклисте, тоже пропавшем. Разумеется, лживые. Людям нравится причинять другим боль. Клевета! Старый фермер на террасе – полузакрытые глаза, полный дыма рот – напоминал сухую колоду, потрескавшуюся, шелушащуюся, расколотую, но еще сопротивляющуюся непогоде. Каждые два дня Арман клал ему на колени телеграмму: «Улучшения не предвидится. Должна оставаться. Целую, Элиана».

В шесть часов вечера третьего ноября, в такую погоду, когда хороший хозяин забирает в дом дворового пса, она приехала за хризантемами. Бьенвеню видел, как она стягивает с головы белый шерстяной берет, как стряхивает воду с рукавов и с подола юбки, видел ее улыбку, оповещавшую о конце грозы, – загадочную улыбку, делавшую ненужными объяснения и предназначенную только для него. Он надолго прижал ее к себе, молча целовал ей шею и волосы, чувствуя жар ее груди. И снова поддался ее чарам, уступил ее умению жонглировать горячими углями, забыв про холод и про стучащий в окна дождь.

Ведь это осень, верно? Пора неуверенности, луж, тумана, закрывающего солнце, лени и немощи. Облетают листья, на ветках гниют несобранные плоды. По ночам Бьенвеню, лежавший без сна, слышал, как под окном падают яблоки, издавая глухие звуки, похожие на шаги призрака. Слышал ли он непроизнесенные слова? Слова, которые унесла с собой в могилу Лиз, слова, которые он сам не сумел сказать ребенку, слова, горевшие у него на устах каждый раз, когда рядом с ним спала Элиана?

В разгар беседы или в самые интимные мгновения его внезапно посещали мысли, не имевшие никакой связи с настоящим, и он оказывал им радушный прием, как птицам, пустившимся скитаться с наступлением зимы: казалось, для всех них у него найдется пища. Неудобство заключалось в том, что эти мысли с черным оперением изгоняли все остальные и полностью завладевали его сознанием.

Как-то вечером он сидел в пижаме на кровати, привалившись спиной к деревянной спинке в том самом месте, где облез лак, держал в пальцах незажженную сигару и смотрел на Элиану, которая, сидя перед зеркалом, вынимала одну за другой заколки из волос. Внезапно на язык к старому дурню опустилась одна из дерзких птиц, о которых я говорил. Он не сразу позволил ей зачирикать, но сердце у него было бесхитростное, поэтому он выпалил:

– Тебе надо было выбрать не меня.

– Ты о чем?

– Тебе надо было выйти за Эфраима!

Элиана вскочила и заперлась в туалете. «Ну, вот, теперь я ее разозлил, – пробормотал Бьенвеню. – Что я за дурень! Как я мог такое сказать?» Он закурил тонкую сигару, потушил лампу и стал рисовать в воздухе узоры раскаленным угольком. Хорошее упражнение для нервов. Но как остановить мысли, прилетающие невесть откуда? Та, которую он только что высказал, преследовала его уже несколько месяцев.

Элиана осторожно открыла дверь и улеглась в темноте, не произнеся ни словечка. Бьенвеню чувствовал тепло ее тела, вдыхал аромат волос. «Если бы я не повел себя так глупо, – корил он себя, – то обнял бы Элиану, ее груди легли бы на мои ладони. Или она сама прижалась бы ко мне, и мы бы обнялись. Но теперь этого счастья мне не видать».

– Когда я пьяный, мне лучше помалкивать, – пробормотал он извиняющимся тоном.

– Я не заметила, чтобы ты сегодня вечером выпивал.

– Я уже давно увлекаюсь вином, которое надо налить в бочку.

Услышав эти странные слова, женщина забыла, что сердится, и приподнялась на локте, чтобы взглянуть на лицо супруга, освещающееся при затяжках. Но он уже не курил, лица было не разглядеть. Тогда она включила лампочку над кроватью и повернулась. Взгляд Бьенвеню, устремленный на нее, был полон такого смятения, что вся ее злость разлетелась от приступа смеха.

Так проходили дни, ночи и воспоминания. Уж поверьте мне. Колесо времени не может вращаться назад, даже если сердце жаждет вернуться туда, где время было не в счет. Открывая по утрам глаза, старый Жардр чувствовал сырой запах коры, плесени, отмершей растительности, мха. Ему казалось, что этот запах исходит от него самого, пропитывая все его существо, как цветок, забытый в кармане, пропитывает своим тлением всю одежду. Элиана ничего не чувствовала, только бранила дожди, от которых гниют папоротники и растут грибы. Но с первым снегопадом запах пропал, и почти сразу же улетучились черные ноябрьские мысли. Ослепленный белизной гор, Бьенвеню снова обрел вкус к опьянению праздностью, нюансам коей нет числа. Ему всегда нравились одинокие вечера, последний солнечный луч, задерживающийся на горной вершине, когда долина уже погружена во тьму. А теперь он наблюдал закаты, как грандиозные кораблекрушения.

Он желал Элиану по-прежнему, с разнообразием, привносимым в любовь временем. Кроме того, она ценила его душевную тонкость. Но он подолгу молчал, и чем дальше, тем дольше. Короткими зимними вечерами его долгое молчание открывало двери безмятежной мысленной веранды, где его окоченевшее сердце отогревалось от одних и тех же воображаемых картин. Грезы неизменно уносили его к ребенку, он видел одинаковые сцены и блаженно вспоминал, с какой радостью сторожил когда-то его сон и судьбу.

Переписка

А потом наступил апрельский день 1939 года, когда он впервые почувствовал наступление старости. Она пришла не как зима с медленными снегопадами, парализующая желания, а как обескураживающая весна, отсутствие обновления. В тот день блестел от оттепели горный склон; изящная мадам Жардр поехала в субботнем автобусе в город за покупками. Бьенвеню все не выходил из спальни, и старуха Бобетта несколько раз спрашивала из-за двери, не нужно ли ему чего. К полудню Арман принес письмо от Эфраима. Там рассказывалось о крупных маневрах, о занимаемых «противником» позициях, которые надо захватить, о боевых группах из дюжины солдат и сержанта или капрала каждая. Солдат хвастался, что его назначили стрелком и вручили ему ручной пулемет, а это такая ответственность! Перед ним двигались шестеро стрелков, разведывавших местность и выбиравших наилучшую позицию. Боеприпасы несли пятеро подносчиков.

Арман, водрузив на нос очки, читал письмо медленно, с терпением школьного учителя, диктующего лентяям задачу, а Бьенвеню переживал, что не все усвоит. Главное, ему никак не удавалось представить Маленького Жана в военной форме, среди однополчан, продвигающегося перебежками, как тот сам писал, вдоль изгороди или близ моста, среди сугробов. Ему казалось, что их с повзрослевшим мальчиком разделяет бескрайнее ледяное пространство, расширяющееся с каждым новым, бесцельным днем.

После скромной трапезы на пару с Арманом он взял ружье, зарядил его двумя большими патронами и пошел бродить по лесу. День выдался чудесный, звуки разносились далеко. Арман, тайно следовавший за фермером, услышал два выстрела и бросился к нему, лишившемуся чувств, чтобы отнести его в дом. Позже выяснилось, что управляющему хватило предусмотрительности подсунуть хозяину холостые патроны.

Пока в Коль-де-Варез происходили эти события, старший капрал Бенито (он исполнял обязанности сержанта) участвовал в больших весенних маневрах и был вполне счастлив. Надо сказать, 1938 год, год Мюнхенского договора, кончился для него плохо: падением на замерзшем склоне за два месяца до Рождества, переломом ключицы и отменой увольнения в конце года. Это его крайне удручило, и он принял как благодеяние возобновление подготовки, далекие марш-броски на лыжах или на снегоступах, изматывавшие его физически и отуплявшие…

Вернувшись в казарму после недели на пронизывающем ветру, он получил письмо от Сони Балиновой. На своем бурном и беспорядочном французском она упоминала Чехова, Шаляпина, романы Ирэн Немировской, концерты Рахманинова в Нью-Йорке и небывалый ураган, разрушивший веранду ее дома и испортивший восемь манекенов. Постскриптум на той же самой надушенной бумаге сообщал, что ее сын скончался в своем инвалидном кресле в первый день весны, «вечером чудесного теплого дня, какие часто выдаются у нас в Санкт-Петербурге в начале лета. Между прочим, да будет тебе известно, дорогой Нарцисс, я выполнила желание Григория и положила в его гроб несколько дротиков».

Эфраим изорвал письмо на клочки меньше ногтя на мизинце, потом пожалел и собрал клочки, потом опять передумал и разбросал их. И сжег. И стер из памяти лицо друга, послав его по-русски, без объяснения причин.

А ночью ему приснилось, что Бьенвеню уехал из Коль-де-Варез, чтобы навестить его в Барселоннет, но увяз в снегу. Причем это старого Жардра нисколько не расстроило: сжимая в зубах сигару, он проник в ворота одной из ферм и спокойно зашагал по замерзшей колее большого двора. В дверях конюшни его поджидал мсье Альбер, восседавший в малиновом тюрбане на перевернутом ведре.

– Вот и вы, отец преступника!

– Все образуется, – миролюбиво отозвался фермер. – Вы плохо знаете Маленького Жана. Взгляните, какой подарок я вам принес!

И с легкостью, какую можно почувствовать только во сне, Бьенвеню вынул из кормушки вырубленную из льда маску. Он протянул ее сутенеру, а тот, сдвинув свой красный тюрбан, надел ее на лицо.

– У меня сгорели глаза! У меня сгорели глаза!

Снова сон навязывал свою логику, свои внезапные подмены. Теперь ледяная маска была на Григории. Катясь в инвалидном кресле вниз по склону, он жаловался, что видит из-за этой маски только огонь, и требовал дротики лучшего качества…

На этом месте Эфраим проснулся.

Гражданская жизнь

Он вернулся к гражданской жизни 2 июня 1939 года, на неделю раньше, чем обещал Бьенвеню. Без сожаления, но и без сильного воодушевления он сдал свое снаряжение, сложил вещи в синий мешок, связал в стопку книги, пожал несколько рук и ушел. В отличие от других демобилизованных, которые уже с самого утра начинали хлестать пиво, он ограничился угощением сослуживцев в кафе «Юнивер», а потом сел на площади перед мэрией в автобус.

В сущности, торопиться ему было некуда. В Коль-де-Варез его ждали только через неделю. Это давало ему время возложить цветы на могилу Телонии, что он давно поклялся сделать. Кроме того, ему хотелось повидать Соню Балинову и узнать обстоятельства смерти Григория.

Автобус высадил его неподалеку от улицы, где он впервые увидел Телонию. Тогда с вязов облетала желтая листва, а сейчас они образовывали тоннель свежести, которым пользовались влюбленные. Эфраим вышел на бульвар, по которому раньше часто гулял. Был самый жаркий час дня, его мучила жажда, но после двух лет одиночества в военной форме он не осмеливался усесться на террасе кафе, среди нереальной, нелепой толпы. Женщины в светлых платьях, молодые люди в льняных костюмах, с набриалиненными прическами и ухоженными усиками выглядели марионетками в одеждах от русской костюмерши, приготовленными для спектакля Гитри, о котором кричали газеты. Даже любительницы розового мороженого, ценители пива с лимонадом, курильщики сигарет, продавцы лотерейных билетов, игроки, спорщики, только что составившиеся парочки, державшиеся за руки через столики кафе, и парочки, сохранившиеся со вчера, те что обменивались суровыми взглядами, – все казались участниками спектакля, поставленного для отвода глаз, в котором не было места бывшему старшему капралу Бенито с синим мешком на плече, бритой головой и скорбью по Телонии. Лучше было не задерживаться на бульваре, а сразу отправиться к русской костюмерше.

Он прошел самыми тихими улочками, купил девять роз у знакомой цветочницы и позвонил в дверь Сони. Ему не открыли. Он положил мешок на порог, сверху пристроил букет, вышел на пустую улицу и легко перелез через стену в сад.

С первого же взгляда стало ясно, что дом опустел. На галерее не было кресла, исчезли манекены на роликах, ставни и двери были закрыты. Все свидетельствовало о запустении и забвении, только ивы по-прежнему сгибались под молодой листвой, а вокруг опор веранды бурно разрослись вьюны.

Он знал, что дверь кухни, выходившая на задний двор, не выдержит удара плечом. И верно, она оказалась незапертой и открылась с привычным скрипом. Он не ошибся: кухней не пользовались несколько недель, затхлый запах в коридоре подтверждал, что дом давно пустует. В гостиной не осталось мебели, за исключением старого дивана и сломанной швейной машины. Такая же пустота царила и в других комнатах, где остались на полу куски ткани, обрывки войлока, катушки ниток, иголки. Только в одной комнате сохранилась кое-какая мебель – та самая, которой пользовался он сам! Он узнал свою кровать, стол, лампу, несколько книг. К изнанке белого костюма на плечике была приколота записка:

Все утро следующего дня Эфраим наводил на могиле Телонии чистоту и сажал на ней цветы. Во второй половине дня ему захотелось увидеть кабачок речников, но заведение оказалось на замке. Неделю он расхаживал в белом облачении вокруг гостиницы, где был когда-то счастлив. Он не скрывал от себя, что это, скорее, суеверие, чем скорбь. На закате он возвращался к реке и садился у тех самых мостков, чтобы пробыть там до ночи. На другом берегу виднелись цыганские фургоны. Кони стояли под деревьями, ребятишки играли с палочками, пронзительно крича. По темной реке скользила красная рыбацкая лодка. Эфраим сидел у воды и не мешал своим мыслям плыть по течению.

Филин

В Коль-де-Варез он приехал глубокой ночью. Еще издали он увидел в спальне Бьенвеню свет и представил, как старик прислушивается с полузакрытыми глазами к звукам лета, сжимая в пальцах свою тонкую сигару. «Сейчас преподнесу ему сюрприз, – подумал он. – Посмотрим, по-прежнему ли у него тонкий слух». Он встал под окном и попытался изобразить уханье филина.

Лишь только он подал их старый сигнал, из темноты вышел старик Арман и с рыданием сжал его в объятиях.

– Вы не получили мою телеграмму?

– Нет!

– Ваш отец выстрелил себе в грудь.

Эфраим бросился на лестницу и чуть не сбил с ног старуху Бобетту, выходившую из комнаты Бьенвеню. Фермер лежал в глубине комнаты на своей большой кровати, вытянув руки вдоль тела, как солдат по стойке «смирно». Его голова была слегка приподнята на подушке, на груди горбилась повязка. Щеки ввалились, цвет лица был восковой, из полуоткрытого рта вырывалось неровное дыхание. Рядом с кроватью сидела Элиана.

– Раз вы приехали, я немного посплю, – прошептала она, вставая.

– Когда это произошло?

– Три дня назад.

– Почему его не отвезли в больницу?

– Он отказался.

В комнате стоял неприятный запах остывших сигарных окурков и чего-то крепкого и йодистого. Вокруг лампы крутилось насекомое. Эфраим опустился на край кресла, не зная, как быть. Почему он не вернулся в Коль-де-Варез раньше? Тогда все получилось бы совсем по-другому…

Минули нескончаемые минуты, а может, целых полчаса. Потом раненый застонал, пошевелил пальцами, приподнял правую руку и опустил ее на несколько сантиметров дальше. Насекомое еще раз ударилось о лампочку и упало на пол у кровати. Хрипение прекратилось.

– Это ты… ухал филином?

– Да.

– Прямо как… когда мы жили… в горах!

Голос его был всего лишь придушенным шепотом. Снова Эфраим подумал, что опоздал, что теперь уже ничего нельзя поделать, отец умрет. Он схватил его руку, испугался, какая она горячая и невесомая, и вспомнил, как когда-то, еще при Лиз, когда он слег с лихорадкой, Бьенвеню не отходил от него и часто брал его руку в свою.

– Вот что тебе надо… сделать… Маленький Жан…

– Я вас слушаю.

– Предложи Элиане выйти за тебя замуж. Не сегодня… через некоторое время…

– Хорошо.

– Я уже ей говорил… про тебя… как-то вечером… а она рассердилась.

– Я так и сделаю, обещаю.

Бьенвеню дышал с трудом, толчками, каждый вздох давался после нескольких попыток, словно струйка воздуха с трудом прокладывала себе путь к легким, но усилия страдальца ей помочь сводили на нет ее благодатное действие. Иногда эти содрогания сменялись внезапной неподвижностью, которая длилась, казалось, бесконечно, и это было страшнее всего.

– Ты здесь, Маленький Жан?

– Да.

– Ты вспоминаешь… горы?

– Конечно.

– Почему они… так далеко?

– Нет, они здесь, рядом. Мы ведь в Коль-де-Варез!

– Не эти горы… Другие… Где… эти…

– Кто?

– Слоны…

Последнее слово Эфраим, скорее, угадал, чем расслышал. Слоны! Значит, в агонии бедняге привиделись слоны, которых он никогда в жизни не видел. И, наверное, он с сожалением вспоминал июльский вечер, когда ребенок рассказал ему о переходе Ганнибала через Альпы. Эфраим наклонился к нему и спросил:

– Хотите, я отвезу вас туда, в другие горы?

– Разве они не слишком далеко… уже?

– Нет, не слишком. Они прямо перед вами.

– Тогда скорее… Не будем терять больше ни дня.

Думаю, Эфраиму не захотелось вспоминать курс античной истории. Но память постепенно наполнилась образами того, давнего лета. Теми же словами, с теми же подлинными и правдоподобными подробностями он рассказал, как раньше, о путешествии могучих животных, пришедших из Африки, о восхождении к перевалу изнуренных колонн, о безумии слонов на леднике, о последнем привале на убийственном северном ветру перед спуском в Италию…

То была последняя ночь старика Жардра в доме. Иногда Эфраим умолкал. Легкий вздох или дрожь пальца на простыне свидетельствовали, что его слушают, что рассказ надо продолжать, не беспокоиться, не останавливаться, не прерываться прежде того часа, когда прерваться придется.

И он продолжал, он говорил, позволял словам литься из уст, словно совершал приношение. Внезапно – речь в эту минуту шла о стадах, ринувшихся в разрыв туманной завесы, – Бьенвеню приподнялся в кровати и приоткрыл глаза. Его непроницаемое лицо исказила судорога.

– Видели бы вы его в снегу! Беги, сказал я Лиз…

Когда на следующий день приехал врач, чтобы засвидетельствовать смерть, Элиана и Арман сидели с белыми лицами в коридоре перед комнатой Бьенвеню. Из-за закрытой двери был слышен голос Эфраима, все еще описывавшего слонов, засыпанных снегом, скользящих по альпийскому льду, ревущих, душащих себя огромными цепями, падающих вместе с людьми-вожаками в пропасть. И там, вне времени, по ту сторону уже сказанных или еще не сказанных слов, возникал новый Карфаген, Рим лета Бьенвеню.