Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

Петер открыл слегка приотворенную дверь. Они вошли в помещение, напоминавшее покинутую в панике контору. На полу лежал опрокинутый стул, клочки бумаги и множество пустых пачек из-под сигарет. Дверь в складское помещение болталась на одной петле.

- Что я говорил! - торжествующе закричал Петер, показывая на длинные ряды картонных коробок, сложенных штабелями по обе стороны прохода. Петер вскрыл одну коробку, вытащил банку, посмотрел на надпись.

- Мармелад зачуханный!

Петер швырнул банку на пол. Она с грохотом покатилась по всему пролету, пока не ударилась в дощатую стенку. Герман поражался невероятному количеству коробок. Здесь можно было обмазать мармеладом целые армии.

- Мармелад - ерунда! - заявил Петер и помчался к следующему корпусу.

Ржаные лепешки! Ржаные лепешки в таком количестве, что ими можно было бы кормить всю конюшню поместья. Герман начал запихивать пакеты с лепешками в карманы, хотел уже привязать целую коробку к багажнику, но Петер покачал головой.

- Мы не из-за этого добра тащились сюда за шесть километров.

Петер искал сдобные сухари и нашел в конце здания. Целая стена сухарей. Но нужно следить, чтобы выбрать коробки не с солеными, а со сладкими сухарями. Они сели на пол спиной к дощатой стенке, стали разрывать коробки и пробовать сухари.

- С этим хорошо бы попить, - сказал Герман.

- Не-е, пить здесь нечего. Только сухое молоко.

Герман размышлял, как это можно высушить молоко, когда раздался страшный взрыв, бросивший к их ногам выбитые оконные стекла, опрокинувший в проход три штабеля сладких сухарей (а что, если бы они там сидели?), метнувший в стенку куски дерева, грязь и камни и пробивший в крыше дыру такой величины, что в нее могла бы проехать телега. Петер мгновенно оценил ситуацию: взорвали последний корпус, с плавленым сыром.

- Бежим! - завопил он.

Пока они бежали по проходу, перепрыгивая через коробки с сухарями, грохнуло еще раз. Легковой автомобиль медленно ехал вдоль хранилищ, и следом за ним один корпус за другим взлетали на воздух.

Велосипеды!

- Если что-нибудь случится с велосипедами, как мы доберемся до дома?

Они забрали велосипеды от корпуса с мармеладом, побежали к будке часового, хотели добраться до шоссе, прежде чем раздастся следующий взрыв. Тут их заметил сидевший в кабине унтер-офицер.

- Какого черта вы тут делаете? - заорал он. Он остановил свою подрывную машину, прекратил взрывать дощатые стенки и ящики с плавленым сыром. - Есть там еще кто-нибудь? - спросил он сердито.

Петер отрицательно покачал головой.

Человек вдруг начал смеяться.

- Ну хоть нашли что-нибудь?

Он наклонился к заднему сиденью машины, вытащил бумажный мешок, бросил мальчикам.

- А теперь сматывайтесь, только быстро!

Петер поднял мешок на багажник.

- Слушай, это конфеты, - засиял он. Ему хотелось тут же на месте обследовать мешок, развязать его, попробовать, что там есть, но в этот момент взлетел на воздух корпус с сухарями, солеными и сладкими. Теперь уж точно надо было бежать.

Тем временем на улице собралась толпа. Когда начались взрывы, дренгфуртцы сбежались, чтобы попытаться хоть что-нибудь спасти из банок с мармеладом и пакетов с сухарями. "Проходите! Проходите!" - кричал солдат (откуда он только взялся?), стоявший у входа и следивший, чтобы взрывная операция прошла без осложнений. Герман и Петер, нажав на педали, проехали мимо него, свернули на шоссе, дребезжа звонками, прокладывали себе дорогу среди столпившихся людей. Отъехав на надежное расстояние, они остановились. Петер осмотрел содержимое мешка. Действительно, конфеты. Попробуем. Вкус малины.

- Делают одну большую кучу, - сказал Герман, оглядываясь на склад.

- В Йокенен этого хватило бы на сто лет, - ворчал Петер, разгребая обеими руками конфеты.

Все один сорт. Только малиновые.

Начался пожар. Белый дым клубился над разрушенными хранилищами и тянулся низко над землей на северо-запад.

- Я думаю, так же делают дымовую завесу, - сказал Герман.

Все сравнялось с землей, только мармеладный корпус остался стоять рядом с караульной будкой. Военная легковая встала поперек шоссе, оттесняя людей обратно в предместье. Теперь прощай, мармеладный склад. Боковые стены подались, повалились на землю, через потолок вылетели куски толя, дерева и картона. Свалилась, как будто опрокинутая невидимой рукой, и контрольно-пропускная будка. По улице покатились банки с мармеладом, разбитые и целые. Желтый абрикосовый мармелад потек в дренгфуртскую придорожную канаву.

- Ну вот и будке конец, - сказал Герман.

На обратном пути они обогнали обоз беженцев. Просторные повозки не спеша катили по шоссе. В них было очень уютно. Люди поставили на телегах деревянные стойки и натянули на них шерстяные одеяла.

- Правда получается, как фургоны на диком Западе? - спросил Герман.

Петер прицепился к одной телеге, разговорился с плотно закутанным детским лицом, выглядывавшим из-за навеса.

- Хочешь конфетку? - спросил он детское лицо.

Девочка приподняла брезент, и Петер бросил в телегу семь, а то и восемь конфет.

- Откуда вы? - поинтересовался он.

- Из Ангербурга, - ответила девочка.

Это было не так уж далеко, километров двадцать пять к востоку от Йокенен.

"Хорошо хоть фюреру ничто не угрожает", - думал Герман. Когда его штаб-квартира находилась в лесу между Ангербургом и Растенбургом, он был в крайней опасности. А без фюрера все пропало.

Прямо перед Йокенен затор на шоссе: транспорт остановлен большим стадом. Коровы запрудили всю проезжую часть, некоторые пробовали пастись по обеим сторонам шоссе и громко мычали, не найдя под твердым снегом ничего съедобного. Один крестьянин из Ангербургского округа о чем-то договаривался с группой солдат. Нужно пристрелить его корову, которая стояла в придорожной канаве с подвернутой ногой и отказывалась двигаться дальше. Герман и Петер протискались вперед и все видели своими глазами. Видели, как самый маленький из маскировочных халатов зарядил винтовку и отвел затвор. Эти тупоумные глаза там в канаве. Выстрел был совсем не таким громким, как его себе представляют. Корова какое-то мгновение стояла, как будто не могла шевельнуться на своих парализованных ногах. Потом вдруг повалилась на бок, задрала две ноги вверх, перекатилась обратно, свесила язык в снег, который тут же стал окрашиваться в красный цвет.

- Она сейчас замерзает, - сказал Петер. - Мясо не испортится, еще весной можно будет есть.

Да, это было время, когда придорожные канавы заполнялись консервированной говядиной. Иногда там попадались и лошади, потом овцы, потом и люди. То, что не мог пропустить большой поток, оседало в канавах.

Перед поворотом на улицу Йокенен опять пробка. Саксонцы отступали. Они перегородили шоссе, чтобы спокойно вывести свои тяжело нагруженные машины на дорогу.

- Эти тоже не на фронт, - заметил Петер. Ну, это-то было понятно, с отвертками и клещами на фронт не едут. Их дело было чинить, что возвращалось с фронта.

Герман и Петер поставили велосипеды возле двери дома Ашмонайтов. С гордостью внесли в кухню мешок с конфетами. Петер с размаха бросил мешок, и он громко шлепнулся на каменный пол. "Ну", - сказал он и разрезал мешок кухонным ножом. Мальчики лежали на полу и делили: тебе одну, мне одну.

- Уже вечер, Петерка? - спросила из своей кровати слепая бабушка, хотя для нее, собственно, всегда был вечер.

- Ты бы помолчала, бабушка, а то мы собьемся.

Они еще не закончили дележ, когда в дверях появилась Марта.

- Боже мой, наконец-то вы здесь! - захлебнулась она. Да, да, она опять натерпелась страху, что ее Герман мог попасть под колеса. Приходить домой так поздно!

- Двести семьдесят две конфеты! - торжествующе закричал Герман.

- Дети, дети, ведь уже темнеет. А все шоссе забито беженцами и военными!

Герман протянул матери малиновую конфету в фантике.

Разве это не удачный день? Двести семьдесят две конфеты. Когда такое бывало? Не бывало даже на Рождество или на день рождения.

Петер понес слепой бабушке целую пригоршню, просто высыпал сладкий дождь на красное клетчатое одеяло.

- На, бабушка! Ты тоже попробуй сладенького.

Спали плохо. Из-за взрывов в мармеладном корпусе - все время мармеладный корпус - Герман всю ночь то и дело вскакивал в испуге, его преследовал запах горелого, языки пламени, вырывающиеся сквозь стены хранилища. Потом шум в гостиной Штепутата. Рано утром, когда еще все спали, через выгон явился инспектор Блонски - что совсем неожиданно, не на лошади. Нервно кусая сигару, он произнес: "Надо сматываться".

Инстербург пал. Перед Ангербургом стояла Красная Армия. Кенигсбергу грозило окружение.

Штепутат силой усадил Блонского на диван. Были ведь приказы из округа, из управления области, лично от гауляйтера Эриха Коха. Немцы Восточной Пруссии не бросаются в бегство, они своими руками защищают свои дворы - если нужно, оглоблями и навозными вилами. В Эйдткунен эсэсовцы по приговору военно-полевого суда расстреляли бургомистра за то, что его деревня снялась с места раньше времени.

- Но в Ляйтнервальде уже никого нет, и в Норденбурге, и во всех деревнях за горой Фюрстенау.

Штепутат позвонил в Дренгфурт районному секретарю партии Краузе. Он должен знать.

- Этого Краузе уже давно и след простыл, - буркнул Блонски.

И ошибся. Партийный секретарь Краузе 23 января 1945 года сидел в своем партийном бюро на дренгфуртском рынке прямо напротив бывшего магазина маленького еврея Самуэля Матерна. Краузе изучал обстановку: прежде всего сохранять спокойствие! Парашютно-танковый корпус "Герман Геринг" удерживает Мазурский канал. Несомненно! Я это знаю из надежных источников. Мы сегодня из соображений безопасности отправляем женщин с маленькими детьми из Дренгфурта в Растенбург... По узкоколейке... Конечно, она еще работает... Только без паники! Кто бросается бежать, только напрасно забивает дороги и мешает подходу наших резервов!

Именно так. Подвести резервы. Штепутат перевел дух. Он был непоколебимо уверен, что высшее начальство не оставит маленький Йокенен в беде. На все свой порядок. Если бы была опасность, йокенцам сообщили бы.

- Но нужно быть готовыми к худшему, - сказал Блонски.

Да, тут он, пожалуй, прав. Быть готовыми - это не идет в разрез ни с какими приказами. Достаточно ли вообще повозок в Йокенен, чтобы двинуться в путь? Работников поместья придется объединить по три семьи на повозку. А что будут делать те, у кого нет ни лошади, ни телеги? Шорник Рогаль, например, дорожный сторож Шубгилла со своим множеством детей? Блонски предложил составить план, включив в него все повозки и всех лошадей деревни. Сегодня же, сейчас. Он зажег свою наполовину изжеванную сигару, ушел, не прощаясь, обдумывая свой план, подсчитывая лошадей и телеги, распределяя йокенцев. Жалко, что не было Микотайта - он со своим практичным умом организовал бы все наилучшим образом.

Не успел уйти Блонски, как появился дядя Франц.

- Я тебя понимаю, - спокойно сказал он Штепутату. - Как бургомистр, ты должен думать об этом по-другому... но как сосед... В общем, не удивляйся, если мы двинемся заблаговременно. Ты знаешь, родственники в Реселе. Мы собираемся там... Когда начнется, мы все вместе поедем оттуда.

Дядя Франц предпочел отправиться к своим католикам в Ресель. Там у Богоматери гораздо больше влияния на ход событий. Тетя Хедвиг всегда говорила: надо полагаться на Бога! А их Бог, Бог католиков, конечно, был в Реселе совсем близко.

Штепутат промолчал.

- Слушай, - продолжал дядя Франц, - я тебе оставляю Зайца. И телегу для тебя подготовил, стоит смазанная в сарае. Возьмешь себе еще одну лошадь в поместье, и у тебя будет отличная упряжка... На Зайца вполне можно полагаться.

Штепутат что-то пробормотал про себя, хотел, наверное, поблагодарить за Зайца и за смазанную телегу.

- Что будет с твоей скотиной? - спросил он спустя некоторое время.

- Скотину я отвяжу и наложу им корма. На неделю хватит. А за неделю все решится. Или мы вернемся, или придут русские и позаботятся о животных.

Марта молча сидела в кресле, вязала для Германа серые шерстяные чулки, хотя он и не любил их носить: они были такие колючие. Зато они очень теплые, мальчик! Пока Штепутат и дядя Франц подробно говорили о скоте (прежде всего, как поить коров), Марта думала о казаках, которые в августе четырнадцатого трясли для детей сливы с деревьев. Вспоминала их усатые лица, маленьких лохматых лошадей. Тогда все было совсем не так плохо. Но почему сейчас все начинается в самой середине зимы? В собачий холод, среди льда и снега? Не будет стряхивания слив. Жалко.

Старый каменщик Зайдлер сидел у окна на кухне. Он выпускал на стекло горячий дым из своей трубки и смотрел, как оттаивали ледяные цветы. Сначала стало видно серое небо, потом ветви яблони, потом Зайдлер увидел пруд и проложенные в снегу тропинки.

- Штепутат идет, - сказал он жене, сидевшей в кресле у печки с завернутыми в одеяло изуродованными ногами.

- Что ему надо?

Штепутат отряхнул с ног снег, громко постучал в дверь и уже стоял в кухне, прежде чем Зайдлер успел пригласить его войти. Было видно, что у него мало времени. Он сразу же и приступил к делу. На случай, если дойдет до эвакуации, решено так: Зайдлер со своей женой и Марковша поедут в одной повозке. С ними шорник Рогаль. Повозку дает поместье. Разумеется, взять с собой только самое необходимое, скоро ведь вернемся. И вообще все это только меры предосторожности на случай действительной опасности. Самое вероятное, что йокенцам никуда и не придется ехать, потому что Мазурский канал удерживается за нами.

- А старый Зайдлер никуда и не поедет, - проворчал старик у кухонного окна.

Он медленно поднялся, прошаркал в своих деревянных шлепанцах к шкафу, стал доставать оттуда всякий хлам, пока не добрался до того, что искал.

- У нас вот что есть, - сказал Зайдлер и развернул красный флаг размером почти метр на метр. Он осторожно сдул с красного полотнища пыль и паутину.

- Мы его сейчас вывесим, а, Минна? - закричал он в комнату.

Штепутат смотрел на него в полном недоумении.

- Еще до этого не дошло, - раздраженно сказал он. (Отвратительное впечатление будет, если где-то в Йокенен будет висеть красный флаг.)

- Но скоро, - торжествовал старик.

Зайдлер набил трубку, еще раз выпустил дым на оттаявшие стекла и сказал:

- И чего вы только боитесь? Думаете, наверное, Красная Армия будет жечь и убивать. Но это все пропагандистская болтовня этого Йозефа, вашего хромого Геббельса. Солдаты Красной Армии это не монгольские полчища царя. Они хотят освободить человечество, понимаешь? Они не собираются нести нам убийство и смерть. Они накажут только тех, кто того заслужил. Зато у остальных откроются глаза! Все Германия увидит, что кроме этого мира помещиков, священников и офицеров есть и другая жизнь. А после Германии коммунизм пойдет победным маршем по всему свету.

Старый Зайдлер заводился от своей речи, пару раз для убедительности стукнул в пол костылем и все время обращался к своей Минне, которая молча сидела у печки и грела кривые ноги.

- Здесь еще немцы, - сказал Штепутат. - Если они увидят твой красный флаг, бросят тебе в кухню пару гранат.

- Я знаю, что делаю.

Так и осталось. Старый Зайдлер не дурак. Коммунизм хочет завоевать весь мир. У кого такие цели, тот не может запугивать людей ужасами. Разве это не логичный ход мыслей для старого человека в далеком Йокенен?

Штепутат вышел, все еще качая головой. В сущности, упрямство старика оборачивалось и пользой: на телегах оставалось два свободных места.

В то время как Штепутат в служебном качестве носился по деревне, Марковша воспользовалась случаем, чтобы нанести Марте визит. Она больше всего любила приходить, когда Марта была одна. На этот раз она застала Марту за тайным укладыванием. Марта - Штепутат не должен был об этом знать начала с вещей, мало бросающихся в глаза, например, с белья. Накрахмаленные рубашки, кальсоны, толстые женские трико и длинные ночные рубашки исчезли в пододеяльнике, который она поспешно запихнула за шкаф при появлении Марковши. Но старая уже давно догадывалась, что происходит в гостиной Штепутата.

- О Господи Боже! - ахнула она. - Значит, нам тоже надо ехать.

Марта пыталась ее переубедить. Но Марковша уже не успокаивалась. Она хотела тут же бежать к себе и побросать все в мешок. Нужно ли взять прялки? И, конечно, солидный кусок ветчины из коптильни. И закатанное в банки: фарш и студень, битки и кабаньи ноги. А что будет с животными? Да в это время года! Ах, бедные курочки! Нет, она никуда не двинется! И кошке тоже нечего есть. Ну, может быть, какое-то время она будет ловить мышей. Но кролики. Нет, так не пойдет! Их, бедненьких, нельзя бросить. И вообще, здесь мы дома, здесь дым идет из трубы и печка теплая. Здесь нужно и оставаться, где все на своем месте.

- И где только наш Гинденбург? - удивлялась старушка.

- Он же умер, матушка Марковски.

- А-а, умер.

Марковше больше не на что было надеяться. Не будет битвы под Танненбергом, зимнего сражения среди Мазурских озер во спасение Восточной Пруссии. Да, вот если бы был жив Гинденбург! Она не могла знать, что спаситель Восточной Пруссии в этот день сам пустился в бегство. Вечером, когда забитый беженцами крейсер "Эмден" собирался выходить из Кенигсбергской гавани, к пристани подъехал военный грузовик. Солдаты потащили на борт саркофаги Гинденбургов. Они в последнюю минуту вынесли трупы из башни государственного памятника в Танненберге и доставили их в Кенигсберг. Добрый гений Восточной Пруссии покидал страшное место. Памятник Гинденбургу -похожее на крепость сооружение с шестью башнями - было взорвано немецким динамитом, чтобы не дать русским солдатам замарать своими свинскими надписями священные стены. Но после освобождения Восточной Пруссии Танненберг будет возведен опять! Так было провозглашено общегерманским радио.

И сбежавший Гинденбург тоже вернется, будет сидеть в своей башне и обозревать поле сражения под Танненбергом.

Положение улучшилось. На кладбище - прямо за могилами - 25 января заняла позиции немецкая артиллерия. Йокенские мальчишки были вне себя от радости, что артиллерия использовала вырытые ими окопы. По всем военным правилам артиллерия располагается на достаточном удалении от фронта, так что далеко перед ней находится пехота, а там еще большой кусок нейтральной полосы между нашими и противником. Если все это сосчитать, то для Йокенен дело выглядит не так уж плохо.

В обед Герман принес домой новость: дядя Франц уехал. Рано утром, еще до восхода солнца, он отправился на двух плотно набитых повозках к своим католикам в Ресель. Штепутат только рассеянно кивнул, однако после обеда пошел с Германом на покинутый двор и убедился, что дядя Франц на самом деле оставил Зайца и смазанную телегу. Перед входом в свинарник Герман увидел мертвую дворовую собаку. Почему собак не берут с собой? Неужели дядя Франц сам застрелил ее? "Для собаки это лучше", - сказал Штепутат и потащил Германа в сторону.

Но Герман не мог этого понять. Остановился. Посмотрел назад. Даже не похоронили собаку. Просто бросили перед свиным закутом.

"Мальчику нужно к такому привыкнуть", - думал Штепутат. А то плачет из-за мертвой собаки. А когда режут свинью, убегает в кусты на пруд. Но жизнь не только в том, чтобы есть колбасу - прежде чем получится колбаса, нужно убивать свиней. Они подошли к бургомистерской одновременно с почтальоншей. "Это последний раз", - сказала женщина, развозившая на велосипеде письма по окрестностям Дренгфурта. Сегодня вечером - последний поезд на Растенбург. После этого почты не будет.

Но 25 января она еще принесла Штепутату в Йокенен "Окружной бюллетень" и "Народный наблюдатель" со статьей о трудностях положения англичан в Индии. Письмо из районного военкомата с запросом сведений о призванном в народное ополчение Буби Хельмихе. Открытка от некоей фрау Шобевиц из Берлина, жившей в Йокенен в эвакуации и забывшей две книги - очень важные книги, за возвращение которых она будет очень признательна. И, разумеется, возместит расходы. "Вестник законов рейха" с постановлением от 12 января 1945 года об учреждении знака отличия за сбитый вражеский штурмовик завершал последнюю служебную почту Штепутата. Какие после этого еще объявлялись законы рейха, бургомистру Йокенен уже не суждено было узнать. Никогда не прибыли в Йокенен Второе постановление об администрации Сельскохозяйственного института в Тетчен-Либверд, распоряжение о прекращении действия особых правил в отношении восточных рабочих и прискорбное, но, по тогдашней обстановке, пожалуй, неизбежное уведомление, что ввиду серьезного военного положения 20 апреля 1945 года - день рождения фюрера - будет рассматриваться как обычный рабочий день. После этого вестник законов смолк.

Они сидели за обедом, когда от разрыва зазвенели тарелки.

- Это наша артиллерия! - с восторгом закричал Герман.

Он побежал к окну, посмотрел на кладбище. Нет, артиллерия не стреляла. Однако над горой Фюрстенау на высоте сто пятьдесят метров висело облачко дыма.

- Взорвали Бисмаркову башню, - заметил Штепутат и опять сел за стол.

Ели блинчики с черничным вареньем - любимое блюдо Германа. Марта в эти дни выполняла все желания. Рядом с черничным киселем на столе лежала газета - Штепутат больше смотрел на бумагу, чем в чашку. Явившийся из Эльберфельда гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох запретил гражданскому населению сниматься с места. Так писала газета. Немцы - мужчины и женщины - стоят там, где они стоят. Он, наверное, думал, что немецкие солдаты умрут от горя, если будут оставлять русским населенные деревни. В этот день, 25 января, сдали Ангербург. На солдатском кладбище расположилась русская артиллерия. Оттуда она через гору Фюрстенау беспрепятственно обстреливала Дренгфурт. Разрывы были слышны ясно и четко. Это звучало не так, как невнятный гул на границе, которым двенадцать дней назад началось наступление. Сейчас их можно было считать, эти разрывы.

- Почему же наша артиллерия не стреляет в ответ? - недоумевал Герман.

Что мог на это сказать Штепутат? К вечеру стало тихо, так тихо, как всегда в Йокенен. Русская артиллерия сделала перерыв. За горой Фюрстенау горело - никто не видел огня, только отражение пожара на вечернем небе. Или всходила луна?

Марта понесла ребенка в постель. Она не торопилась. Она нагрела на радиаторе одеяло, это очень нравилось Герману. Сидела на краю кровати, пока он не заснул. Боже мой, как долго может тянуться такая ночь. Вдруг ее охватило предчувствие, что еще до рассвета может случиться что-то ужасное.

- А что, если они придут ночью? - спросила она Штепутата.

Он покачал головой:

- Ведь все спокойно.

Штепутат подошел к телефону, позвонил на переговорный пункт.

- Телефонная станция, - ответил ясный голос.

- Девушка, вы можете соединить меня с Ангербургом?

- Линия на Ангербург прервана.

- А в Дренгфурт и Норденбург дозвониться можно?

- Да, пожалуйста.

- Спасибо, - сказал Штепутат.

- Какой номер вы хотите? - спросил ясный голос.

- Нет, спасибо, спасибо.

Штепутат повесил трубку.

- Видишь, - сказал он уверенно. - Все еще в наших руках.

До Ангербурга.

На следующий день, 26 января 1945 года, начавшийся без канонады, Марта поднялась рано. Утреннее небо, затянутое серыми облаками, и тихо, слишком тихо. На шоссе нет беженцев, нет военных. Что, Йокенен уже на ничейной земле?

- Я так больше не могу, - сказала Марта и опять принялась укладываться. Штепутат не вмешивался.

Мазур Хайнрих сидел, полностью одетый, в мастерской, положив узел со своими пожитками на гладильный стол. Сидел и курил трубку за трубкой.

- Вы ведь меня возьмете с собой, мастер?

Конечно, мы берем Хайнриха с собой!

Штепутат хотел осведомиться в Дренгфурте о положении дел. Можно ли в такую рань будить телефонным звонком районного секретаря? По настоянию Марты Штепутат набрал дренгфуртский номер. Линия молчала. Так что они, в конце концов, все-таки забыли про маленький Йокенен? Посмотрим, что делается в Бартен. Телефон звонил и звонил, но никто не снимал трубку. Что же это, йокенцы остались совсем одни? Ответит ли Растенбург? Нет, и эта линия молчит.

- Но наша артиллерия еще стоит на кладбище, - замечает Герман.

Слава Богу, артиллерия!

От кладбища через деревню галопом скачет Блонски. Останавливается у двери Штепутата и кричит: "Командир батареи говорит, чтобы мы убирались немедленно". Он уже скачет дальше, несется к домам работников, чтобы распорядиться там.

Конюх из поместья приводит к Штепутату маленькую черную лошадь.

- Ее зовут Илька, - говорит он.

Штепутат берет Ильку за узду, вместе с Германом ведет лошадь к оставленному двору дяди Франца. Выводит из конюшни Зайца. Они запрягают лошадей в пустую телегу, стоящую в сарае. Герман наклоняется завязать постромки и видит лицо отца.

О, да он плачет!

Герману разрешено самому ехать до дома Штепутата. Штепутат остается один на брошенном дворе. Что он там хочет? Вытереть слезы на глазах? Посмотреть на покинутый крестьянский двор?

Вороная Илька и гнедой Заяц составляют смешную пару: Заяц большой и сильный, Илька маленькая, с длинной черной гривой. Хайнрих приколачивает над телегой крышу из досок. Штепутат, вернувшись, натягивает одеяла. Больше не плачет. Марта таскает из дома ящики и мешки. Получается настоящий фургон, как в книгах о диком Западе. Под навесом уютно. Туда хорошо будет забраться, когда пойдет снег.

Пока они возятся у телеги, через деревню проходят солдаты в маскировочных халатах. Они идут с севера, со стороны Вольфсхагена, шагают на юго-запад. "Вы еще не ушли?" - спрашивает один, проходя. У них нет времени на долгие разговоры, они собираются на железной дороге, идущей на Бартен. Это последние? Что, Йокенен уже окончательно на ничейной земле?

Опять несется верхом Блонски.

- Нам лучше не ехать по шоссе, а то нас еще остановят, ведь у нас нет приказа выезжать. Лучше всего по деревням, через Скандлак, а потом лесами. На Шиппенбайль, к мосту через Алле. До моста надо добраться, пока его не взорвали.

Он еще что-то говорит молчащему Штепутату. Блонски поедет вперед с майоршей и маленькой бледной женщиной. За Шиппенбайлем он будет ждать и организует фураж для йокенского каравана. С севера доносится треск пулеметов. Это, наверно, в Вольфсхагенском лесу.

Небо по-прежнему серое. Снежные облака. В полдень с кладбища отходит артиллерия, не сделавшая ни единого выстрела.

- Хотите еще поесть? - спрашивает Марта, подходя к телеге с последними узлами.

Штепутат качает головой. Он идет к хлеву, отвязывает корову, бросает ей сено с сеновала. Марта открывает курятник, но курам холодно и они остаются внутри. Времени половина третьего.

В поместье гаснет электрический свет, красивый свет, горевший в Йокенен всего лишь с Рождества.

Над Дренгфуртом густой черный дым.

Марта закрывает дверь дома.

Ах, Господи, кролики. Бросить корма и открыть дверцы клеток. Пусть теперь сами смотрят, как им выжить.

Центральное отопление наверняка полопается, в такой мороз!

Внизу у поместья собираются первые повозки.

Будет ли снег? Мазур Хайнрих качает головой. Скорее мороз. Герман делает себе сзади в телеге теплое гнездо из одеял и подушек. Находит глазок, через который видно йокенский пруд. По льду до сих пор бродят все еще серые лебеди. Идут гуськом. К мосту. Потом к школе. Со стороны кажется, будто идут в школу. А что, если завтра вернется учительница, а йокенских школьников нет! А она задала столько уроков.

Штепутат берет ключ и еще раз входит в дом. Не надолго. Вытаскивает из ночного столика маленький пистолет. Возвращается к повозке с бутылкой в руках: мирный ром для окончательной победы. Задвигает бутылку под козлы. Так, еще что-нибудь?

Нет, ничего. Штепутат щелкает кнутом. Илька и Заяц налегают на постромки. Скрипит снег. Штепутат не оборачивается. Мазур Хайнрих тоже. Он сидит рядом со Штепутатом на козлах, трубка его погасла. Думает о своих мазурах.

- Ты там не мерзнешь, Германка? - спрашивает Марта, сидящая в глубине повозки.

Нет, он не мерзнет.

Каменщик Зайдлер на самом деле вывесил из чердачного окна красный флаг. Штепутат видит это мельком. Да видит ли? Ему это довольно безразлично.

Внизу, у въезда в поместье, повозки собираются одна за другой. Ну, поехали! Колонна трогается. Мимо домов работников к кузнице. Штепутат в конце каравана. А можно ли вообще проехать по проселочной дороге на Скандлак? Да, в поместье возили на санях хворост из леса и дорогу укатали плотно.

Как пышет белый пар из конских ноздрей!

Герман лежит на животе и смотрит через свой глазок назад. Он выезжает из Йокенен последним, видит, как серые дома медленно опускаются в белое снежное поле. Дренгфурт все еще горит.

- Мы последние, - заметил Хайнрих. - После нас никого нет. Из Колькайма все уже давно уехали и из Скандлака.

Ехали через пустые деревни, в которых не залаяла ни одна собака и ни в одном доме не горел свет. Эта тишина! Ни выстрела, ни грома пушек. На заметенных снегом деревенских улицах ни одного человека, с которым можно было бы поздороваться.

Приятным оживлением среди этой пустыни были коровы на скотном дворе поместья Скандлак. Они стояли в снегу и мычали. В Йокенен в это время была бы дойка. Потом сумеречный час, пора зажигать керосиновые лампы.

Стало темнеть. Они пересекли Скандлакский лес, проехали мимо засыпанных снегом елок, похожих на затаившихся снайперов. "Почему мы просто не едем в лес?" - думал Герман. Вырыть землянку и там переждать конец света. Что хорошего в этом длинном караване, который один-единственный самолет может разнести в клочья из своего бортового оружия? В таких случаях разве не нужно уходить из толпы, пробиваться в одиночку?

Вдруг из темноты под навес просунулась рука и тронула Германа за плечо. Это был Петер Ашмонайт.

- Вылезай, посмотри, - сказал Петер. - Везде горит.

Герман выпрыгнул в снег. Они шагали за скрипящими колесами и смотрели назад. В четырех, в пяти местах горизонт пылал.

- Это Йокенен? - спросил Герман.

Петер был почти уверен, что нет. Йокенен был южнее. А тут еще взошла луна, прикинулась большим пожаром на горизонте, втиснулась своим круглым ликом между двумя горящими домами, представляла собой зрелище даже лучше пожара, не дымила, не мерцала. Эта луна, прямо на линии фронта! Или она была на ничейной земле?

Герман и Петер поспешили вперед к повозке, на которой сидели мама Петера и слепая бабушка. Там был настоящий спектакль. У ехавший с ними женщины было трое маленьких детей. Малыши поочередно кричали, мешая друг другу заснуть. Петер протянул руку под подушки, на которых лежала слепая бабушка, вытащил горсть конфет. "На складе в Дренгфурте сейчас, наверно, уже русские", - подумал Герман.

Вдруг весь обоз остановился. Впереди шум: машины, гусеницы. Слава Богу, опять люди. Герман и Петер побежали к перекрестку. Отступал немецкий арьергард с Мазурского канала. Три солдата перегородили перекресток, следили, чтобы машины с людьми, несколько противотанковых пушек, три танка (один из них, с разбитыми гусеницами, на прицепной платформе) могли под покровом ночи беспрепятственно проехать на запад.

Мазур Хайнрих набил себе трубку, первую после того, как покинули Йокенен. Штепутат рядом с ним смотрел прямо перед собой, не говорил ни слова, не оглядывался, как бы ни пылал горизонт.

- Почему не едем дальше? - спросила сзади Марта.

- На шоссе солдаты.

Они подождали еще полчаса и еще полчаса. В таких случаях в голову приходят удивительнейшие мысли. Есть время на размышления. Пока тянулось это проклятое ожидание перед шоссе на Шиппенбайль, Штепутат нарушил слово, которое он дал себе и немецкому народу. Он вытащил бутылку мирного рома, рассмотрел в лунном свете этикетку, торжественно открыл посудину. Задумался на минуту, самому пить или дать Хайнриху сделать первый глоток. Наконец приложился сам и стал пить.

- На, глотни, - пробормотал Штепутат, протягивая ром Хайнриху.

Хайнрих пил, как будто это было самое естественное дело на свете, что они сейчас принялись за бутылку, оставленную на мирное время. Удивилась только Марта, но ничего не сказала. Она слезла с повозки, спохватившись:

- Господи Боже, мне нужно смотреть за ребенком.

Она побежала вперед и вытащила Германа из толпы, глазевшей на отступающих солдат, в то время как Петер, за которым не смотрел никто, оставался на улице, пока последние мотоциклы не забрали поставленных на шоссе часовых. Все. Конец. Нейтральная полоса.

- Вот опять тихо, - пробурчал мазур Хайнрих.

- Я думаю, они на нас наложили, - сказал Штепутат. - Все это время они делали на нас.

- Что подумает ребенок? - пыталась образумить Штепутата Марта из глубины повозки.

- Ребенок, ребенок! Он и сам уже увидел, как на нас наделали. Вот он, планомерный отвод войск, Хайнрих! Мы сражаемся за каждую пядь земли, Хайнрих! Только ничего этого не видно.

Такие слова говорил 26 января 1945 года бургомистр Карл Штепутат из Йокенен, четыре раза прилично глотнув из бутылки рома, которую он собирался распивать в мирные времена. Тот самый Карл Штепутат, который на все находил объяснение, всегда верил в благополучный исход, безропотно прожил шесть военных лет. Мирный ром для мирных времен.

Йокенский караван свернул на шоссе, идущее на Шиппенбайль. Лошадей пустили рысью. Дребезжали подвешенные к фурам ведра и кастрюли. Догнать ушедших вперед. Где-то снова соединиться с людьми. Успеть проехать по мосту через Алле, пока он не взлетел на воздух.

Сколько сейчас времени-то?

Было уже после полуночи. Наступило 27 января, день, когда в руки Третьего Белорусского фронта перешел Растенбург, Дренгфурт и - хотя об этом и не упомянули ни в одной сводке верховного командования - Йокенен, когда на севере войска Прибалтийского фронта вышли к Кенигсбергу, а на юго-западе, в районе Вормдит-Гутштадт-Либштадт, Четвертая немецкая армия пыталась прорваться к Висле. Над снегом сияла луна. Пожары на горизонте погасли. Совершенно нормальная, тихая ночь.

К утру поток на дороге стал гуще. Во время остановок хватало времени покормить лошадей. Пока Штепутат ходил за водой к брошенному двору, Хайнрих держал перед Илькой и Зайцем два ведра с овсом. Штепутат опять был трезвым и совсем таким, как и прежде. Опять надеялся на лучшее. Где-нибудь ведь фронт остановится. Может быть, на Алле, этой речке, пересекающей Восточную Пруссию с юга на север, разрезая ее на две части. Спереди дошел слух, что мост в Шиппенбайле уже взорван.

- Глупости! - сказал Штепутат. - Взрыв было бы слышно.

Но на шоссе зашевелились. Повозки, запряженные четверкой, обгоняли пароконные рысью. Встречного движения не было. Тем, кто хотел выехать на шоссе с проселочных дорог, приходилось долго ждать. На подъезде к Шиппенбайлю у одной телеги сломалось заднее колесо (к счастью, это были не йокенцы). Поток продолжал катиться, огибая сломанную повозку, возле которой трудились двое мужчин, в то время как плачущие дети стояли на обочине. Наконец опять немецкий солдат. Он стоял на деревянном мосту в Шиппенбайле и энергично размахивал руками, как полицейский-регулировщик, которому нужно очистить перекресток. Справиться было трудно. Люди, лошади, повозки со всех сторон стремились к мосту. Этому не было конца. Полчаса простояли в неразберихе перед мостом, потом дошла очередь и до йокенцев. Илька и Заяц били копытами по размочаленному дереву. Мост дрожал. На опорах висели подрывные заряды. В какой-то момент солдат на другом берегу повернет рычаг, и мост разлетится в щепки. Лошади напугаются, телеги остановятся прямо перед откосом... а может быть, и не остановятся. Те, со сломанным задним колесом, уже точно не успеют. В толпу отставших бросят гранаты. Храбрецы побегут по льду реки, с детьми за спиной. Будут карабкаться на крутой берег...

Но йокенцы были уже на другой стороне. Теперь отдохнуть. Выпрячь лошадей. За Алле были деревни, в которых еще жили люди. Это успокаивало. Например, деревня Ландскрон. Йокенцы высыпали из своих повозок, собрались на разъезженной площади перед ландскронским трактиром, заваленной остатками сена и конским навозом. В трактире им разрешили сварить кофе. Его хозяин уже тоже грузил повозку, трудился, вытаскивая из клубной комнаты наверное очень ценный ковер. Не хотелось оставлять. Йокенские женщины набились в кухню. Из котла к закопченному потолку поднимался горячий пар. Хайнрих таскал со двора хворост, поддерживая в печке бушующий огонь. На улице Штепутат, Герман и Петер задавали лошадям сено.

Пока взрослые пили в трактире кофе и ели хлеб с топленым салом, мальчики сидели на связке сена возле лошадей. Они смотрели вслед проезжающим мимо фургонам, которые уже не теснились так, как в Шиппенбайле, послушно поворачивали на всех извивах деревенской улицы, выезжали на перекрестке на шоссе и исчезали бесконечной лентой за деревьями. Герман надумал их считать, дошел до шестидесяти трех, когда начался этот убийственный гул. Над ними. В облаках - или под облаками? Гудело небо... в трех... четырех местах. В одной точке гул застыл, превратился в фонтан грязи, брызнувший к кронам деревьев из ямы на шоссе. Потом откатился, появился еще несколько раз в виде разлетавшихся во все стороны комьев земли, подбросил в воздух колеса, дышла и лошадиное мясо.

Где-то стрекотал зенитный пулемет.

А лошади! Они взвились на дыбы. Заржали. Затрещали дышла. К двери ландскронского трактира подлетела телега без кучера, описала крутую дугу, вывалила все, что на ней было, в грязь (к счастью, это была не йокенская телега). Лопнули постромки и вожжи. Мужчинам пришлось сгребать обломки развалившейся телеги на обочину, чтобы освободить проезд.

В этом хаосе проявила себя преданная душа Илька. Взятая где-то на Балтике и затем отданная в поместье Йокенен в обмен на реквизированную чистокровную лошадь, Илька стояла невозмутимо и жевала свое сено, иногда только небрежно взмахивая хвостом, как будто отгоняя мух. Заяц, не привыкший к такому шуму в небе Восточной Пруссии, хотел вырваться и понести вместе с другими лошадьми, усилить хаос, но Илька непоколебимо стояла в своих оглоблях и удержала его.

Все прошло так быстро, что, когда Герман и Петер выкарабкались из сена, все уже кончилось. Зенитный пулемет еще издавал звуки, стрекоча вслед затихающему на востоке шуму, но вскоре замолк. Когда Штепутат и Хайнрих подбежали к повозке, было уже тихо. Однако спокойный утренний кофе на этом закончился. Когда поехали дальше, Петер остался в телеге Штепутата. Он сидел с Германом и осматривал дорогу. Герман считал воронки на поле.

- Не очень-то хорошо они целились, - отметил Петер.

На самом деле, поле они перерыли здорово. Но один раз попали и в шоссе, прямо в край кювета. Герман и Петер лежали на спине и смотрели на ободранные ветви придорожных деревьев над головой. Там висели полотенца, рваные простыни, кусок брезента. Нет, никаких конечностей не было. Такое не держится там, наверху. Зато было вышитое полотенце с надписью: "Родной очаг всего дороже". Они удивлялись, что нигде не было трупов, даже лошадиных. Но впереди сидел мазур Хайнрих. Он, наверное, видел больше, он склонился над козлами и выблевал на дорогу все - и горячий кофе из трактира в Ландскроне и хлеб с топленым салом.

Уже к полудню опять остановка: слепая бабушка лежала, окоченевшая, в телеге и на каждом ухабе качала головой. Петер утверждал, что у нее отмерзли ноги, потому что они все время торчали из телеги. Во всяком случае, смерть пришла снизу, поднялась по ледяным ногам.

Четверо йокенских мужчин под руководством шоссейного обходчика Шубгиллы подняли слепую бабушку из телеги и отнесли ее в сторону от дороги на поле. Они выкопали яму, что было не так просто в поле, промерзшем не меньше чем на метр. В общем-то, они скорее разгребли снег, чем землю. Мальчики стояли на откосе и наблюдали. Герман представил себе, как весной, когда снег начнет таять, рука или нога слепой бабушки будет торчать из земли.

Особо торжественного настроения не было. Фрау Ашмонайт немного поплакала. И надо же, чтобы слепая бабушка надумала умирать в дороге, когда на йокенском кладбище для нее уже было готово место. Петеру велели точно запомнить, где ее похоронили. Когда-нибудь они заберут слепую бабушку в Йокенен. Когда будет теплее, когда станет лучше, когда будет мир.

Мужчины сняли шапки, простояли неподвижно до середины "Отче наш" и нагребли на слепую бабушку смесь мерзлого чернозема и снега. Ни песен о Господе Иисусе. Ни звона колоколов. Под землю уйти легко.

Пока хоронили слепую бабушку, на шоссе появился долговязый человек в партийной форме, с повязкой со свастикой на рукаве и револьвером на поясе. Он ходил от повозки к повозке в сопровождении лейтенанта в форме защитного цвета и двух молоденьких солдат (не старше Буби Хельмиха), совершенно не умевших обращаться со своими карабинами, и проверял документы. Искали мужчин, способных носить оружие, мужчин для немецкого народного ополчения. Мазуру Хайнриху пришлось слезть с телеги и, хромая, продемонстрировать, что его левая нога на пять сантиметров короче правой. Для Штепутата было достаточно его возраста и факта, что он был бургомистром Йокенен и руководителем всего каравана. Трактирщика Виткуна пробрал понос. Он скрылся в еловом леске и испражнялся там так долго, что у любого нормального человека успела бы отмерзнуть задница. Но с шоссейным обходчиком Шубгиллой им повезло. Он стряхивал грязь с лопаты, которой они закопали слепую бабушку, когда подошли эти в форме. Все пять с лишним лет войны Шубгилла нес свою исключительно важную в военном отношении службу на дорогах между Коршеном и Ангербургом. Но сейчас все было кончено с восточно-прусскими шоссе, обходчики больше не требовались. Даже множество детей, смотревших большими глазами из-под навеса, ничего не могли изменить: Шубгилла был призван в народное ополчение тут же на месте. Старший сын, которому недавно исполнилось пятнадцать, уже довольно неплохо умел запрягать и распрягать лошадей. Шубгилла взял свой узелок и пошел.

- Один Господь знает, что из этого выйдет, - сказала Марта, глядя, как Шубгилла уходит с людьми в форме. Она все больше и больше склонялась к тому, чтобы вовлечь в происходящие события Господа Бога, вложить все в его руки.

- Если бы Блонски не смылся заранее, взяли бы и его, - заметил мазур Хайнрих.

Да, Блонскому опять повезло. Но они с ним еще встретились, с маленьким инспектором Блонским, выехавшим с каретой и двумя женщинами из замка раньше их. Йокенский обоз догнал его еще до наступления темноты. Блонски поджидал в карете на одном из перекрестков. Он все устроил, разыскал для йокенцев ночлег в поместье под названием Юдиттен. Прежде всего отдохнуть. Переждать. Может быть, скоро вернемся обратно в Йокенен. В 1914 году вернулись.

Юдиттен. На несколько дней мир, теплые комнаты, капающая с крыш вода, спокойное воскресенье. Можно было бы и в церковь пойти. Дети получили молоко, женщины развесили в саду поместья выстиранное белье. Лошадей подковали, починили разорванную упряжь, нашелся и ветеринар, сделавший простуженной лошади укол. Не нашлось только врача для маленькой бледной женщины. Приступы слабости у нее участились. Однажды она упала в обморок на лестнице господского дома Юдиттен, и кучеру Боровскому пришлось нести ее в постель. С едой у нее тоже было неблагополучно. Она могла есть только очень сладкий молочный суп. Жареное из нее тут же выходило обратно. Майорша сидела у ее постели и ходила за ней, как за больным ребенком.

- Ей станет лучше, когда выйдет мартовское солнце, - сказал кучер Боровски.

В Юдиттен еще горел электрический свет, и всегерманское радио еще распространяло свои важные сообщения. Героическая битва бушует в Восточной Пруссии, уверял диктор. Почему только ее нигде не видно?

Никто не был так разочарован действительностью войны, как Герман Штепутат. Он понимал сообщения вермахта буквально и тщетно ожидал борьбы за каждый метр земли, за каждый окоп, каждый разрушенный дом. Но эта война разыгрывалась на огромных пространствах. Если где-то противник давил слишком сильно, фронт прогибался, отходил далеко назад на новые позиции. Врага больше не видели, а уж тем более не видели белки его глаз. Людей убивали на расстоянии, с помощью самолетов и дальнобойных орудий. Это получалось так чисто и никому не омрачало совесть. Уже не нужно было особой личной храбрости, только некоторое понимание техники.

- Скоро поедем обратно, - с уверенностью говорила старая Марковша.

Как в 1914-м.

- Дома как следует прибрать... Представляю, как там все выглядит. Тогда в спальне было полно конского навоза.

А может быть, Йокенен вообще не попал в руки русских. Сообщение вермахта об этом умолчало, сказали только, что Кенигсберг с 28 января в осаде. И что у Эльбинга Красная Армия пыталась выйти к Фришской лагуне. Атака Четвертой немецкой армии на юго-западе далеко не пошла, дала острову Восточной Пруссии только небольшую передышку. Генералу Хосбаху пришлось подать в отставку, потому что атаковать в западном направлении не разрешалось.

- Когда будем дома, зима уже почти пройдет, - грезила старая Марковша. Она прикидывала, на каких грядках посадить редиску и лук, сколько яиц положить под наседку, не будет ли в этом году картошка опять так дико зарастать пыреем.

Но однажды вечером снова запылал горизонт. И совсем недалеко. Это, наверное, был Бартенштайн. Прислуга Юдиттен паковала вещи, а Блонски и Штепутат до полуночи бегали по комнатам и конюшням. До рассвета нужно двинуться дальше.

Но куда дальше? Как убежать с острова? По льду? К счастью, была зима. Если бы удалось выйти через Фришскую лагуну на косу, а потом по узкой полосе песка вниз на юг. Где-то должна найтись лазейка. Хайльсбергский треугольник продержится, пока беженцы не будут в безопасности! Блонски принес этот слух с дороги. Говорили, что сказал какой-то офицер в больших чинах. Высокое начальство неустанно изобретало воображаемые треугольники, линии, высоты, кольца, круги и дуги, которые непременно нужно было удерживать. Жаль только, что Юдиттен был за пределами спасительного Хайльсбергского треугольника, далеко-далеко к северу. Им нужно было вниз на юг, а потом к вершине треугольника, к морю. И скорей через лагуну, пока не начал таять лед.

Коровы Юдиттен стояли на заснеженных лугах и мычали вслед отъезжающим людям. Скотина чувствовала, что люди в растерянности. Бегство в спасительный Хайльсбергский треугольник. Забитые дороги. На пути первый мертвый солдат. Когда на одном из перекрестков движение остановилось, к Герману подбежал Петер.

- Там впереди лежит один, - сказал он, приглашая Германа с собой. Они пробрались среди телег, мимо детей, игравших вокруг покосившейся снежной бабы. На перекрестке земля разворочена "тиграми". Герману хотелось посмотреть на этих колоссов, но Петер тащил его дальше. К канаве за перекрестком. Там зимнее солнце разъело снег, обнажило наполовину сгнившую прошлогоднюю траву, очистило аккуратную площадку для разбитого при воздушном налете военного грузовика.

- Там, - сказал Петер, показывая в кювет.

Рядом с перевернутой машиной лежало полчеловека. Крови не видно. Из шеи свисали мышцы и жилы. Похоже на старый веник. А голова? Не было головы. Так выглядел мертвый солдат. Старший ефрейтор. Совсем по-другому. Вот лежит, как будто он ничто, упавший забор, сдохший заяц, распространяющий вонь.

- Я думаю, его убило самое большое полчаса назад, - сказал Петер. Он отметил, что форма почти цела. Его так и подмывало пойти проверить, не осталось ли чего-нибудь в карманах. Мертвому это уже все равно! Но голова, эта отсутствующая голова удерживала его. Вдруг появится откуда-нибудь и закричит на него.

Танки освободили перекресток, ушли на Ландсберг. Караван двинулся дальше. Герману не терпелось показать матери безголового мертвеца, но из повозки было не видно. Он так и остался за опрокинутым грузовиком в бесцветной траве прошлого лета.

Но следующий мертвец был хорошо виден всем. Он висел на придорожном дереве - липа это или ясень? - с высоко поднятой головой (конечно, как же ему еще висеть). Одного ботинка у него не было, у бедняги. В такой мороз. Не было и пальто или куртки. Бросались в глаза свисавшие с тела потрепанные подтяжки. Носки у него были черные, это бесспорно. И клочковатая борода, но она могла вырасти и пока он висел. Он удостоверял свою личность документом, протягивая к проезжающим свою визитную карточку на куске картона: "Кто боится смерти почетной, умрет постыдной!" Мертвым теперь уже не было конца. Вот семья со страшным воем хоронила у обочины младенца (к счастью, эти люди были не из Йокенен). Эти погребения всегда всех так задерживают. К покойникам привыкли, как к поломанным колесам и ревущему скоту. Тяжело видеть только первого мертвеца.

Гораздо страшнее была гололедица. Днем под февральским солнцем дорога оттаивала. К вечеру замерзала опять. Приходилось пускать в дело кнут. Только не застрять на подъеме. Тогда уже тут и останешься. Пока Хайнрих держал вожжи, Штепутат с лопатой бежал рядом с телегой, сыпал лошадям под ноги песок. Так взбирались по обледенелой дороге на холм, а оттуда сползали вниз. Наконец стало невмоготу. Блонски пришел из головы колонны к Штепутату обсудить, где искать ночлег. Но уже больше не было обогретых господских домов и теплых коровников. Оставалось только открытое поле. Повозки становились одна к другой, за йокенцами подъезжали другие. Так продолжалось до темноты. Лошадей не распрягали. Штепутат накрыл их одеялами, чтобы защитить от инея. В ямках разводили небольшой огонь. Женщины кипятили снеговую воду, чтобы хоть попить горячего. Поле - занесенное снегом картофельное поле возле городка Ландсберг - было похоже на цыганский табор невероятных размеров. Что они, все хотели в Хайльсбергский треугольник, а оттуда к спасительному морю? Что они знали о море? Они только и видели, что тихие мазурские озера. На телеге через море? В Берлин. В рейх.

Коляска Блонского с двумя женщинами остановилась рядом с повозкой Штепутата. Пришлось и майорше и маленькой бледной женщине спать в коляске на заснеженном поле. Кучер Боровски раздобыл кирпич, нагрел его на огне, положил маленькой бледной женщине под ноги. Ей нужно было тепло, она кашляла день и ночь.

Сидевшая у окна коляски майорша сдвинула занавески и сказала Штепутату:

- Мой покойный муж всегда говорил об этом. Это не дело, говорил он.

Она обращалась к Штепутату, как будто он один был во всем виноват.

Блонски пришел с дороги с известием, что пал Бартенштайн. Бартенштайн это ведь было на пятьдесят километров западнее Йокенен!

- Ваш Гитлер бросил нас на произвол судьбы, - опять принялась майорша.

- Как это мой Гитлер? - возмутился Штепутат.

- Ну, вы же бургомистр Йокенен.

На самом деле, Карл Штепутат не мог этого отрицать. Ему вспомнилась фигура, раскачивавшаяся под придорожным деревом - это был все-таки ясень - в черных носках и свисающих подтяжках. Это тоже мог быть бургомистр, кто-то, не сумевший в этой страшной неразберихе выполнить свой долг. Штепутат не мог отделаться от этой картины, смотрел невидящим взглядом прямо перед собой, в затоптанный, грязный снег.

Бартенштайн пал 4 февраля 1945 года. Утром, не дожидаясь рассвета, дальше. Мимо Ландсберга и прямо к лагуне. Блонски ходил среди повозок. Следил, чтобы пламя костров не поднималось слишком высоко.

- Если русские увидят огонь, пустят сюда пару снарядов.

И действительно, гул не прекращался всю ночь. Заяц при каждом выстреле вздрагивал всем телом и вскидывал голову вместе с оглоблей.

Это утро началось раньше, чем все другие. Русская артиллерия забарабанила побудку еще до восхода солнца. Одна мина разнесла в клочья дерево при дороге и, как игрушечные шарики, вывернула из земли камни мостовой. Это утро было не для любителей поспать. Кто быстрее всех успевал надеть на лошадей хомут, кто размахивал самым длинным кнутом, тот первым выезжал на шоссе, мчался под рвущимися снарядами, мог свободно ехать до Ландсберга.

Но у полей вроде этого всего один выезд. Там сталкиваются, и образуется пробка. Лошади взвиваются на дыбы. Сцепившиеся телеги оттаскивают в сторону. Одна повозка сползает в кювет. Некоторые теряют терпение, бросаются через заснеженную канаву напрямик, переоценивают крепость тележных колес. Треск! Готово!

Что предпринимает в такой свалке маленький Блонски? Он скачет с обеими дамами в коляске через поле, все время параллельно дороге. Сразу видно, как устойчивы коляски, сделанные йокенским тележным мастером. В конце поля Блонски на плоском месте перелетает через канаву, становится во главе оторвавшейся группы, хлещет кнутом направо и налево. Блонски несется быстрее других и вскоре скрывается за поворотом на Ландсберг.

Снежное поле уже почти опустело, когда Илька и Заяц выбрались, наконец, на шоссейную мостовую. Где остальные йокенцы? Везде незнакомые лица, весь караван перемешался. Только трактирщик Виткун впереди, матерясь, лупит своих лошадей.

Наступает день. Достаточно светло, чтобы увидеть надломленный путевой столб, у которого шоссе разветвляется. Указатель отводит одну дорогу на запад, сообщает, что до городка Цинтен столько-то километров, а другую отгибает к югу, на Ландсберг, в мешанину домов и садов.

Ландсберг. Уютно расположился в долине. На крышах немного снега. Нехватает только дыма, поднимающегося из каминов, звона колоколов церкви, гудка лесопилки, дребезжания телег с молочными бидонами по булыжной мостовой. Поразительно тихо в этот ранний утренний час. Кругом огороды, фруктовые сады, низменные луга с вьющейся по ним узкоколейкой. Маленькая идиллия, которую нарушает только разбитый снарядами поезд, развалившийся и сгоревший прямо перед городом. Время утреннего кофе в маленьком городе, недосягаемого для огня минометов. Штепутат пускает лошадей шагом. Пусть отдышатся.

А тут этот сломанный дорожный столб, упорно утверждающий, что от Ландсберга до Цинтен столько-то километров. Как поступают люди на развилке дорог? Они следуют за толпой, по наезженной дороге, по проторенному пути. Даже лошади настаивают на этом. Нужно сильно тянуть за вожжи, чтобы направить их на новый путь. Дорога на Цинтен пуста, все устремились в спокойный, уютный Ландсберг. Штепутат тоже двинулся, куда все. Там, в городе, он соединится с остальными йокенцами.

В Ландсберге, казалось, шел праздник урожая. На запруженных улицах женщины с картонными коробками, мужчины с бутылками под мышкой. Еще один продовольственный склад Четвертой немецкой армии. Лимонный ликер и печенье. Мазур Хайнрих разволновался. Он бы с удовольствием принял чего-нибудь крепкого. А для Германа пачку печенья. Где же Петер Ашмонайт? У него-то нюх на такие дела. Он наверняка уже там и таскает в свой фургон печенье. Герман и Хайнрих отправляются вдвоем, навстречу людям, коробкам с печеньем и бутылкам с лимонным ликером. Вон пожилой мужчина с полупустой бутылкой в руке поет во все горло, вытирая своим пальто беленую стенку дома. Да, напиться нужно. В этой неразберихе у детей и у пьяных шансы лучше всех.

Или хромой Хайнрих не мог идти достаточно быстро, или они просто слишком поздно попали в Ландсберг, но до продовольственного склада с печеньем и ликером они уже не добрались. Их остановил пулеметный огонь из садов. Жутко близко. Тихий утренний час в Ландсберге кончился. Пулеметный огонь перекинулся на черепичные крыши. Как посыпались обломки! С ратуши обгоревшая глина дождем полилась на мостовую. Одно окно разбилось прямо над Хайнрихом. Осколки стекла упали на шляпу.

Из проходов среди плодовых деревьев солдаты выходили широким фронтом, как цепь загонщиков в охоте на зайцев. Не ища укрытия. Как на прогулке. Бегом из этого проклятого города!

С юга сплошным потоком шли повозки, повернувшие обратно: дорога на Мельзак была уже перекрыта. Назад к указателю на Цинтен. Штепутат хлещет лошадей. Но до указателя уже не добраться. Цепь загонщиков приближается и оттуда. Обратно! Попробовать выйти на Цинтенскую дорогу огородами. Телеги валят плетни, кусты смородины, торчащие капустные кочерыжки. Теперь через вспаханное паровое поле. Деревья там вдали - это дорога на Цинтен.

"Ложись", - шепчет Марта. Она сидит рядом с Германом и прижимает его к подушкам, защищает его своим телом. Герман пытается поднять голову. Перед ним две мужские задницы. Между ними кусок серого неба, качающийся вправо и влево. Ветки дикой груши. Жидкий столбик дыма, поднявшийся неизвестно откуда. Над головой Герман замечает в навесе дыру размером с кулак. Ага, это они прострелили.

- Ложись, мальчик!

Просто невероятно, как Хайнрих колотит лошадей. На толстом заду Зайца появляются черные полосы. А то, что течет по его ногам, - это кровь. Попали в Зайца! Герман не сводит глаз с отца в твердой уверенности, что он вдруг опрокинется назад, ляжет на одеяло, раненный, залитый кровью. Но Штепутат все так же вздергивает руками, хлещет вожжами по лошадям.

И вот телега встала. Как близко стреляют! Герман слышит голоса. Он подвигается к отцу, видит, что остановились перед длинным рядом деревьев вдоль Цинтенского шоссе. Прямо в поле. Через канаву не переехать. Повозки справа и слева. Некоторые сломались. Лошади, с полной сбруей легшие в снег, взбрыкивают задними ногами, грызут хлопья пены. Повисла на откосе и парадная карета поместья Йокенен. Блонски соскакивает с козел. Отпрягает одну лошадь. Выдергивает ее из канавы. Взлетает ей на спину. Бьет животное руками и ногами. Скачет один в Цинтен, все время по краю дороги, под защитой деревьев. Вслед маленькому Блонскому разряжают целый диск автомата, но не попадают. Он прорвался.

Герман поворачивается кругом. Видит ватные куртки. Меховые шапки с красной звездой. Повешенные на шею автоматы. Они спокойно подходят из ландсбергского предместья. Время от времени стреляют в воздух, чтобы не становилось слишком тихо. Немецкий связной-мотоциклист, наверняка хотевший доставить из Цинтена в Ландсберг важное донесение, в ужасе разворачивается и бросается наутек.

"Вот и приехали", - сказала Марта, на удивление спокойно. Ни казаков, ни сливовых деревьев.

Ватники прыгают через канаву, приближаются к стоящим повозкам. Эй, да они уже о себе позаботились. Из ватников выглядывают горлышки бутылок с лимонным ликером, в руках пачки печенья.

- Нас застрелят? - спрашивает, дрожа, Герман.

- Да выбрось ты это, Карл, - говорит Марта, показывая на партийный значок на отвороте пиджака. Штепутат оборачивается, выглядит так странно, смотрит на лежащего позади мальчика. Перед Хайнрихом и своей женой он бы не постыдился. Но перед мальчиком! Что он о нем подумает? Не должен ли он в этот час сохранять верность всему тому, во что раньше так верил? Да, если бы это было так просто: снять эту штуку, бросить ее в снег и начать новую жизнь!

Перед повозкой Штепутата стоит маленький русский солдат с круглым лицом. "Слезай!" - показывает он большим пальцем вниз. Пока мужчины спускаются, из-под навеса выглядывает лицо Марты. Рука протягивает маленькому солдату полупустую бутылку с ромом. Вот он, мирный ром, отложенный, чтобы выпить за окончательную победу. Маленький, похоже, не очень интересуется полупустыми бутылками рома, и подошедший второй солдат берет бутылку себе. Он же понимает и толк в часах. Штепутат с готовностью отдает ему свои золотые карманные часы. У Хайнриха дело затягивается, так что нетерпеливому любителю часов приходится отрывать цепочку вместе с пуговицей на жилете. Собиратель хронометров идет дальше, направляется, следуя тонкому нюху, к сломавшейся карете, в которой майорша и маленькая бледная женщина скрывают свои драгоценности. Около Штепутата остается только маленький русский. Спрашивает, есть ли оружие. Штепутат, с его пагубной привычкой к честности, кивает головой. В то время как у Марты перехватывает дыхание, Штепутат запускает руку под сиденье и протягивает солдату Красной Армии свой маленький револьвер. Ну, теперь уж обязательно случится что-то страшное. Но маленький русский только мельком взглядывает на револьвер, не находит в нем ничего интересного и небрежно швыряет в поле. Тем временем он обнаруживает на куртке Штепутата партийный значок со свастикой.

- Гитлер капут, - смеется он и срывает значок. Смотрит на него, как маленький ребенок, разбирающий на части дохлого майского жука. Вдруг его глаза начинают сиять. Он опускает значок Немецкой Национал-Социалистической Рабочей Партии в карман - привезти сувенир матери на Волгу.

Гитлер капут! Война капут!

Заметив за занавеской бледное лицо Германа, солдат бросает в повозку пачку печенья. Так что Герману все-таки достается печенье Четвертой армии.

Охотник за часами между тем добирается до Виткунши, видит у нее на шее серебряный амулет - рыбу, извивающуюся вокруг креста, - хочет его взять, но не учитывает упорства Виткунши. Она воет и визжит и никак не хочет держать упрямую голову неподвижно, чтобы любитель часов мог спокойно снять украшение. Ничего не поделаешь, пришлось пустить в воздух очередь из автомата. Солдат, не снимая рукавицы, берет за цепочку и сдергивает ее рывком. Без пролития крови. На шее Виткунши остается только красная полоса.

Все. Война уходит дальше. Только изредка еще раздаются одиночные выстрелы. Вот, значит, как оно выглядит, когда через тебя перекатывается линия фронта. Герману это представлялось гораздо страшнее - с развороченной землей, с оторванными человеческими конечностями и кровью со всех сторон.

Они в растерянности стояли на поле рядом со своими подводами и загнанными лошадьми. Прошло еще несколько собирателей часов, ходивших с автоматами от повозки к повозке и забиравших все, что делало "тик-так".

Пока из города не пришел русский офицер. Он замахал руками и приказал, чтобы беженцы возвращались обратно. Некоторые хотели забраться в повозки, но офицер показал рукой на город. Без лошадей и телег. Ладно, тогда пешком. Каждый схватил, что было под рукой. Всякую мелочь. А лошади? За ними вернемся. Может быть, вечером. Самое позднее, завтра утром. Заяц все сильнее истекал кровью, окрашивая под собой снег на поле под Ландсбергом. Илька же, как ни в чем не бывало, рыла землю копытами, пытаясь найти пучок засохшей травы или не убранную свеклу. Штепутат ослабил постромки лошадей - это было все, что он мог для них сделать.

Так, теперь пойдем к домам, в Ландсберг. А завтра вернемся, заберем телеги и поедем домой. Только домой. Починить отопление. Немножко шить. Когда растает снег, вскопать огород. В такое время именно житейские мелочи приходят на ум. Домой. Не к морю. Не в Берлин. Шквальная волна прошла над ними. Они лежали на суше и трепыхались.

Где же йокенцы? Не так уж много знакомых лиц. Майорша поддерживала маленькую бледную женщину. Виткунша не прекращала громко вопить, и мужу все время приходилось ее одергивать. Жена шоссейного обходчика Шубгиллы, окруженная своими многочисленными детьми, тащила к домам Ландсберга огромный чемодан. За ними Штепутат, Марта, маленький Герман и мазур Хайнрих. Больше никого из Йокенен. А где Петер Ашмонайт? Да, это на него похоже! Он проскочил. Петер везде мог пройти. Он носом чувствовал, где можно пролезть. Герман чуть не заплакал, когда понял, что Петера с ними нет. Он уже, небось, ехал по льду. Попадет в рейх. В первый раз Герман позавидовал Петеру, бедному Петеру, который все время жил полуворовством, полунищенством, к которому никогда не приходил Дед Мороз, а на Пасху если и бывали подарки, то разве что по ошибке. Петер прорвался.

Первое здание слева от дороги, если идти из Цинтена в Ландсберг, молокозавод, маленькое сооружение из обожженного кирпича с деревянной платформой и квартирами на втором этаже. Кто первый решил свернуть туда? Или их направил русский часовой, сидевший на дороге возле сгоревшей штабной машины и не пропускавший ни одного немца?

Ладно, пойдем на молокозавод. Внутри это было большое, сверкающее кафелем помещение с серебристо-серыми котлами вдоль стен. Эхо в нем загрохотало немилосердно, когда они затопали, сбивая с обуви снег. Чистые молочные бидоны аккуратно стояли в ряд на неподвижном конвейере. В сливной воронке лежала дохлая кошка. Как она попала в этот чистый молочный цех? Хотела похлебать молока и была застигнута войной? Германа подмывало покричать кукушкой или просто громко крикнуть, как это делают под мостами, чтобы послушать эхо. Но чувствовалось, что сейчас это было не к месту. Герман принялся считать черные дыры, оставленные автоматной очередью в гигантской центрифуге.

Нет, этот холодный молочный цех не годился для жилья. Когда кто-то случайно задел выстроенные походным порядком бидоны и те один за другим загромыхали по кафельному полу, йокенцев охватила паника. Они бросились через заднюю дверь во двор и забились в маленькую пристройку, где раньше, видимо, была контора.

На лестнице лежал труп немецкого солдата. Голова в снегу, ноги на верхней ступеньке. Лицо довольно грязное, но черты разобрать еще можно. Он лежал без оружия, как падший ангел, которого столкнули с лестничной площадки. Еще утром лимонный ликер и печенье, а сейчас в грязи на заднем дворе молокозавода. Оставалось только его немного подтолкнуть, и бедняга очистил бы лестницу, легко скатился бы в грязь. Но никто не решался к нему прикоснуться. Все протискивались мимо него, подтягиваясь на перилах лестницы, пока русский солдат не двинул его ногой.

Да, это была контора. Но не такая унылая, как обычно бывают конторы. С мягкими стульями и цветочными горшками на окне. Вот они разместились, йокенцы, а с ними и другие беженцы, пришедшие с того же поля. Сидели, сбившись в тесную кучу, как остаток стада, на которое напали волки. А русские, взявшие штурмом Ландсберг, приходили сюда поглазеть на немцев.

Был один солдат, который легко потянул Германа за левое ухо и со смехом сунул ему под нос автомат. Герман схватил холодную игрушку руками, а русский показал ему, как она работает. Просто шутки ради выпустил очередь в потолок и оттуда посыпалась штукатурка.

- Немецкий солдат капут! - торжествующе закричал он.

Не удивительно, что маленькие дети Шубгиллы расплакались. Потом пришел один, который плюнул Хайнриху в лицо - почему именно Хайнриху? - прошел со злобным видом по комнате, хлопнул за собой дверью, как в конюшне. Другие смущенно улыбались. И все, как одержимые, спрашивали часы. Но дать было нечего - первый любитель часов уже собрал все, что было. Двое принялись за часы в большом футляре, стоявшие в углу. Часы не ходили, но эти, повозившись, умудрились запустить бой, радовались, как напроказившие дети, все время переводили стрелки, чтобы часы били двенадцать. В конце концов часы захрипели и испустили последний вздох, и уже больше не могли ни тикать, ни бить. Солдаты некоторое время трясли корпус, тянули за маятник, свернули ключ. Когда стало ясно, что ничего не получится, они пнули каблуком в стеклянную дверцу. Немецкие часы - никс гут!

Трактирщик Виткун предложил затопить кафельную печь. Но пришлось бы идти на двор, принести из сарая дрова. Мимо трупа. Это вызовет подозрения. Лучше уж не выходить одному. Оставаться вместе. Придвинуться теснее, согревать друг друга.

На улице еще стреляли. Но не немецких солдат, а перепуганных кошек, белых голубей, садившихся на ставшие вдруг опасными крыши Ландсберга. Не смогли пережить эту войну и ландсбергские фонари, а уж тем более стеклянные витрины на главной улице.

"Калинка-малинка", - напевал русский с бородой клином и рябым лицом, усевшись рядом со Штепутатом. Потащил Германа к себе на колени. Он подбрасывал его на коленке, как играют с маленькими, как будто катают на лошади. При этом он без конца говорил что-то непонятное. Звучало, как будто он рассказывает про жаркое русское лето, детей, играющих на пыльной дороге, про бабушку, полощущую в ручье белье и развешивающую на улице для просушки. Он достал из кармана сливочные конфеты, трофейные конфеты с немецкого продовольственного склада. Прежде всего он успокоил этими конфетами плачущих детей Шубгиллы. Герман не знал, можно ли ему есть то, что держал в своих руках русский солдат. Когда Марта кивнула, Герман позволил засунуть развернутую конфету себе в рот. Русский хлопал Штепутата по плечу, показывая на Германа, говорил, что обычно говорят между собой отцы: славный парень, или что-то вроде этого.

Штепутат улыбался вымученной улыбкой. Собственно пора уже было кормить лошадей. Почему никто не идет к лошадям?

- Как им только не стыдно перед детьми!

Это сказала Виткунша. Ей хорошо было говорить. Ее старческое лицо, усеянное бородавками, было скорее отталкивающим, чем привлекательным.

Нет, они не стыдились перед детьми!

Марта поняла это своевременно. Она обмотала вокруг головы черный платок, выпустила седые пряди. Быть старой, безобразной! Она забилась в дальний угол, повесила перед лицом пальто Штепутата так, что совсем скрылась за ним. Посадила Германа к себе на колени. Если бы он только заснул! Чадолюбивые русские не станут беспокоить спящего ребенка.

Но карманные фонарики не давали заснуть. Внезапные, мучительные лучи света вспыхивали в дверях, слепили глаза, проходили дальше, задерживались в одном месте, двигались быстро в другом, проскакивали мельком по спящим детям Шубгиллы, останавливались на матери, награжденной крестом "Мать-героиня".

"Фрау, ком!" Голос не терпел возражений. Жена шоссейного обходчика Шубгиллы поднималась среди своих детей - уже в четвертый раз. Самый маленький проснулся, стал плакать, но сидевшая поблизости старая женщина успокоила его: "Мама скоро вернется".

Мама пошла за фонариком, вышла за черную дверь. Не успела она вернуться, как фонарик появился опять. На этот раз с другим голосом. Этот голос пустил в ход и приклад автомата, чтобы получить молодую девушку, съежившуюся на полу позади своих родителей.

Так продолжалось всю ночь. Никто не мог заснуть. Герман следил за движением фонариков. Когда луч приближался к нему, он крепче прижимался к матери, закрывал ее своим телом. О, он понимал, что происходит. Он видел, как возвращавшиеся женщины поправляли свое нижнее белье.

- Они свиньи, - сказал голос в темноте.

Герман раздумывал, что станет делать отец, когда карманный фонарик придет забирать его мать. Бросится между ними? Даст себя застрелить? Карл Штепутат, бледный и безмолвный, сидел у стены.

Одна женщина принесла кусок солдатского хлеба. Первый заработок. Женщины ругались между собой. Те, которые сидели впереди, на которых снова и снова падал свет фонаря, которым первым пришлось отдавать свое тело, поносили остальных, прятавшихся за печкой, под письменными столами, среди стульев.

- Тоже могли бы подставить свою дыру.

Может быть, они сказали это тем за дверью. Во всяком случае, карманные фонарики стали искать более основательно, шарили в углах и нишах, ныряли и под столы, остановились на морщинистом лице майорши, не шевельнувшейся в холодном луче света, и наконец добрались до маленькой фигуры, лежавшей, завернувшись в одеяло, на полу рядом с майоршей.

- Фрау, ком!

- Она больна, - сказала майорша, но фонарик не понял.

- Вы, благородные, нисколько не лучше нас! - крикнул женский голос из темноты.

- Фрау, ком!

Человек с фонариком в нетерпении двинул скорчившийся комок носком сапога. Сдернул одеяло. Вытащил маленькую бледную женщину за руку. Она встала без колебаний. Карманный фонарик светил впереди, показывая дорогу через тела, через спящих детей к двери. Маленькая бледная женщина, дрожа, остановилась в передней. Карманный фонарик указал ей путь наверх по лестнице. Она не видела человека, не видела, старый он или молодой, большой или маленький. В комнате наверху она увидела старый диван, на полу испачканные ковры, на ковре шкуру дикого кабана, что-то вроде коврика перед кроватью. Возле окна стояли две фигуры и курили. Они что-то сказали этому с фонариком. Один засмеялся. Когда карманный фонарик погас, мерцали только огоньки сигарет у окна.

Она некоторое время неподвижно стояла в темноте, пока две руки не схватили ее за плечи и потащили вниз. Сапог надавил ей под коленки. Она упала навзничь. В обивке дивана вылезла пружина и сквозь чехол врезалась ей в спину.

Он навалился на нее. Гимнастерка пахла дезинфекцией. Жесткий воротничок тер ей шею. От него несло лимонным ликером. Она лежала, не двигаясь. Почувствовала, как чужая рука срывает ее нижнее белье. Любопытно, что она думала только о том, не заведутся ли у нее теперь вши. Небритая щека царапала лицо. Он схватил ее руку, как клещами. Заставил взять его член. Она почувствовала теплую, клейкую сперму, пачкающую ее белье. Он лег в этот клейстер, чуть не раздавил ее своей силой, раздвинул грубыми сапогами ее ноги в стороны.

Маленькая бледная женщина видела только двух светлячков у окна. Они выглядели, как маяки на горизонте. Как они увеличивались! Они подходили ближе, пульсирующие звезды надвигались на нее из темноты. От света светлячков было больно, они проходили сквозь нее, как раскаленные железные прутья. Маленькая бледная женщина закрыла глаза. Она уже не видела звезд, не чувствовала ни боли, ни запаха лимонного ликера, не слышала пыхтения мужчины над собой, не воспринимала обрывков слов тех двоих, что стояли у окна.

- И где же она? - уже в третий раз спрашивала майорша. - Мастер Штепутат, не хотите сходить поискать? Она больна, она этого не переживет.

Штепутат вздрогнул, хотел встать, хотел выйти, считал своим долгом делать что-то. Но Марта держала его за руку.

- Это уже не твое дело, - сказала она. И была права. Карл Штепутат больше не был бургомистром Йокенен. Карлу Штепутату не оставалось ничего другого, как думать о собственной жизни. Он не двинулся с места. Не сказал ни слова.

Потолок над ними заскрипел от бегущих солдатских сапог. Упал стул. Шаги на лестнице. Дверь распахнулась настежь. Кто-то хватает Штепутата за руку.

- Пойдем!

Штепутат и мазур Хайнрих поднялись по лестнице. Комната была пуста, никаких светлячков у окна. Горела только свеча. Маленькая бледная женщина лежала на полу. Без признаков жизни. На тело наброшено одеяло. Штепутат взял за плечи, Хайнрих за колени. Без большого труда они спустились с маленькой бледной женщиной вниз по лестнице. Она была легкая как ребенок.

- Теперь они убили ее, - сказала майорша, когда Штепутат и Хайнрих положили перед ней безжизненное тело.

- Она просто в обмороке, - сказал Штепутат. Он принес из соседней комнаты воды, вылил на безжизненное лицо. Это помогло. Маленькая бледная женщина пришла в сознание, попросила еще воды.

В доме стало тихо. Ни шагов на лестнице, ни беспокойных карманных фонариков. Снаружи доносились отдельные выстрелы. Очень далеко.

Когда стало светать, они хотели идти к своим телегам, запрягать и ехать домой. Только домой, ничего другого, кроме как домой. Но за чертой города проходила линия фронта. Русские часовые стояли за перевернутыми телегами и никого не пропускали. На поле возле телег беженцев вспоротые перины, кухонная утварь, серебряные ложки, сломанные оглобли, разодранные навесы. Выглядело, как будто какой-то крестьянин рассыпал по снегу навоз. И ни одной лошади! Не было Ильки, не было и раненного Зайца. Что, они уже тащили русские пушки или попали в котел полевой кухни?

- Что скажет дядя Франц, если мы не вернем Зайца? - спросил Герман.

Штепутат не ответил. Одним Зайцем больше или меньше, в эти дни было уже не важно.

Часовые отправили их обратно в город. Никому не разрешили подойти к повозкам. Ни за хлебом, ни за пальто. Не удивительно, что у Виткунши с раннего утра начался приступ - смесь брани и слез. Ей все пришлось оставить. Не только ценный ковер из клубной комнаты йокенского трактира, который она спрятала на самом дне повозки. Даже ее хрусталь, свадебный подарок прежних времен. Чемодан со столовым серебром. Все ушло в грязь вспаханного поля. Трактирщик Виткун тащил орущую жену в сторону, он боялся, что часовые могут надумать прервать это выступление - наполовину забавное, наполовину раздражающее - очередью из автомата.

Они шли через Ландсберг. Как похоронная процессия. Без багажа. То, что было на них, было все их имущество, больше ничего. Позади всех маленькая бледная женщина, поддерживаемая майоршей, но заметно взбодрившаяся.

- И это можно пережить, - сказала жена Шубгиллы, шедшая со своими детьми впереди всех.

Сияло солнце. С крыш Ландсберга на тротуар текла талая вода, капала на мертвых лошадей, на труп какого-то несчастного обывателя, на размокшие пачки печенья и разбитые бутылки лимонного ликера.

- Вот теперь мы потеряли все, - продолжала причитать Виткунша.

Но Штепутат вновь обрел надежду.

- Прежде всего домой, - громко сказал он.

Он сказал это так, как будто не было никаких сомнений, что дома все станет лучше. Да и Виткунша вспомнила о хорошем фарфоровом сервизе, который она закопала в саду. А в сарае под тремя метрами соломы лежало несколько килограммов сахара, полмешка соли, бутылки с растительным маслом и другие полезные вещи. Да, все как-нибудь наладится. Будет мир. Люди вернутся в свои дома и будут пить в йокенском трактире киндерхофское пиво. Виткунша могла бы продать немного сахара и соль, а это большая ценность в такие времена. Если не вернутся немцы, киндерхофское пиво будут пить русские. Но им придется платить, обязательно платить.

Красная Армия готовилась отбивать контрудар. Между яблонями на косогоре солдаты рыли окопы. Рядом с дорогой, которая шла от Ландсберга на восток, на Бартенштайн, занимали позицию пушки. Они стреляли через долину на юго-запад, поверх сгоревшего пассажирского поезда, возле которого в снегу лежало множество безжизненных черных точек. Герман смотрел на артиллеристов, как они задвигали снаряды в ствол, замирали в ожидании приказа офицера. Орудие откатывалось. Пустая гильза летела в грязь. Это были те же самые пушки, которые, стреляя через гору Фюрстенау, подожгли торговую площадь в Дренгфурте.

По дороге навстречу им шли машины с советской звездой на крыше. Они везли на фронт горючее и солдат, беспощадно брызгали во все стороны мокрым снегом, то и дело заставляя йокенцев прыгать в канаву. Разбогатеть можно было в эти дни. В канаве лежали такие вещи! Куски тонкого материала, какие много лет назад развозил в своей тележке по деревням Самуэль Матерн, хорошо сохранившиеся платья, одеяла, шубы, аккордеон с запавшими басами. Бесхозное богатство, потерянное или брошенное в бегстве, пропадало в восточно-прусской слякоти без славы и без слез. Вещи утратили свою ценность, как и бумажные деньги, затоптанные в снег. Наверное, у какого-нибудь казначея развалилась во время бегства полковая касса. Йокенцы проходили мимо этого богатства, как будто это были клочки простой газетной бумаги. Только для Виткунши бумага с большими цифрами сохранила свою прежнюю притягательную силу. Несмотря на свою дородность, она то и дело наклонялась, вытирала грязь, разглаживала купюры и засовывала под шубу. Никогда не знаешь!

- Ими только подтереться, - сказал мазур Хайнрих. Гитлер капут... рейх капут... тогда и марка капут.

Герман нашел ведро меда. Оно вызывающе стояло на заборе у всех на виду, как ставят жестяную банку, чтобы упражняться в стрельбе из рогатки. Ведерко было выше половины заполнено пчелиным медом. Одному Богу известно, в каком уголке Восточной Пруссии пчелы сумели наносить из рапса, красного клевера и липового цвета этот сладкий нектар! Герман окунул в мед палец, облизал его, повесил ведерко на руку и побежал догонять остальных.

- Мы скоро будем дома, мама?

- Не сегодня и, наверное, еще не завтра, - ответила Марта.

- Мы сейчас проиграли войну, мама?

- Не знаю, сынок.

- Может быть, Восточную Пруссию опять освободят, мама.

- Да, может быть, мой мальчик.

И кому только пришло в голову разыскать эту отдаленную усадьбу в стороне от Бартенштайнского шоссе? На дворе кипела оживленная деятельность, мужчины таскали в крестьянский дом дрова, женщины пытались накачать обледеневшим насосом хоть ведро воды. Нижние комнаты были переполнены. Беженцы из Ангербурга, даже несколько семей из Гердауэн. Штепутат направился в людскую. Герман озирался по сторонам, надеялся найти среди множества детей своего Петера Ашмонайта, но безуспешно. Петер Ашмонайт на самом деле прорвался на запад.

Герман не переставал удивляться, почему именно эта усадьба была выбрана для ночлега. С переполненными комнатами и конюшнями! Почему бы не пойти дальше по той же вполне проходимой проселочной дороге до самого конца? Подальше, к одиноким домам, к покинутым деревням без военных машин и русских танков. Вжаться там в угол, затаить дыхание и ждать, пока снова не зацветут цветы. Нет, это, похоже, закон природы, что люди следуют за толпой, согревают друг друга. Кто остается один, умирает один и быстро.

Была еще одна ночь с посетителями, тщетным поиском часов, драгоценностей и пригодных женщин. С большей жестокостью, чем в ту ночь в Ландсберге прямо за линией фронта - сочувствие и доброта убывают по мере отдаления от личной опасности. На фронте каждый помнит о собственной смерти, и эта мысль удерживает остаток человечности. Но на расстоянии начинается лютый холод идей и лозунгов, достигающий своей предельной силы в далеких, очень далеких кабинетах.

Маленькая бледная женщина выдержала эту ночь без обморока, хотя не обошли и ее. На этот раз ни черный платок, ни седые волосы не помогли и Марте. Герман уже спал - с ведерком меда на руке, - когда увели его мать. Но Штепутат не спал. Он сидел, закрыв лицо руками, и ни одному человеку не ведомо, что творилось в его душе.

Хайнрих услышал, что внизу в погребе нашли табак, крепкий местный самосад. Он оживился и заковылял с трубкой в руке вниз по лестнице. Дележка табака явно была связана с трудностями, потому что Хайнрих не возвращался. Женщины все пришли обратно, вернулась, наконец, и Марта, сказавшая со своей практичностью Штепутату: "Мы и это переживем".

Но где же мазур Хайнрих?

Когда они заснули, Хайнриха еще не было. Около полуночи их сон ненадолго нарушила очередь из автомата. Ничего необычного: везде еще постреливали.

Утром их разбудил шум и детский крик внизу. На дворе перед дверью сарая стояла группа людей. Женщины визжали, вокруг навозной кучи с лаем бегала собака. Штепутат пошел с Германом вниз. Через кухню. На двор, к людям возле сарая. Герман пролез между ногами вперед. Штепутат пытался разглядеть поверх голов. Дверь сарая была открыта. Там была солома, много соломы. Забрызганная кровью. Из соломы торчал рукав и пара сапог. Едва прикрытые. Господи Боже, да под этой соломой лежало много людей, человек пять или шесть! Возле балки старый человек с бородой кайзера Вильгельма, рядом кто-то незнакомый, а рядом -Герман сразу его узнал - мазур Хайнрих. В руке остывшая трубка, куртка расстегнута, прямо как он спустился вниз за табаком.

Впервые за всю войну Герман испытал леденящий ужас. Он протискался через толпу, хотел бежать от страшного места, как можно дальше. Но перед ним ангелом-хранителем стояла Марта, и он бросился в ее объятия, уткнулся лицом в передник.

- Русские нашли в сарае пулемет, - сказала Карлу Штепутату одна женщина. - А потом вывели из дома всех мужчин и застрелили.

Внезапно все разом поднялись уходить. Подальше от этой пропитанной кровью соломы. "Но нам-то надо Хайнриха похоронить", - подумал Герман. - "Мы не можем просто бросить старого Хайнриха, нашего Хайнриха, в сарае". Нет, уже никого нельзя было остановить. Пусть мертвые хоронят своих мертвых. Те, кто еще был жив, спешили по проселочной дороге к шоссе.

- Ты никогда не хотел и слышать про Бога, - с легким упреком сказала Штепутату Марта. - Но ведь это чудо.

- Случайность, - пробормотал Штепутат и незаметно покачал головой. Кому он обязан своим спасением - Господу Богу или невнимательному русскому солдату, который не заметил идущей наверх лестницы? Штепутат не знал. Это же чудо сохранило жизнь и трактирщику Виткуну и одному старику из окрестностей Инстербурга. Они были единственными мужчинами, пережившими в доме эту ночь.

Неужели же не было совсем ничего смешного в эти дни? Вон одна женщина с сумкой и узлом белья поскользнулась на дороге и упала в лужу талой воды. Это выглядело очень потешно, но почему-то никто не смеялся.

Постоянный понос Виткунши был посмешнее. На каждом повороте дороги она бежала в кювет и опорожнялась. Марте приходилось тащить Германа за руку, чтобы он не смотрел, как тучная женщина усаживается на корточки.

Или те двое русских, которые собрались мыть картошку в унитазе и удивлялись, когда картошку уносило вместе с водой.

И, наконец, один киргиз, в ужасе отбросивший от себя дребезжащий будильник и расстрелявший его из автомата.

О, конечно, еще были смешные вещи, но уж слишком часто они были перемешаны с трупами. А от этого становилось не до смеха. Например, вид той повозки, остановившейся на дороге несколько дней назад после налета штурмовой авиации. Или сгоревший танк на окраине Бартенштайна, искореженный настолько, что было не узнать его национальную принадлежность. Увешанный обуглившимися трупами. Один, изогнувшись, выглядывал из люка, несколько других лежали рядом с разбитой гусеницей.

Бартенштайн еще дымился. Главная улица была перекрыта - фасады сгоревших домов повалились на мостовую. Первые пленные немцы. Они расчищали дорогу для русского транспорта.

Серые расстегнутые шинели измазаны кирпичом и ржавчиной, ни у кого не было даже ремней. Рядом часовой с папиросой. Герман был поражен. Они выглядели точно так же, как пленные русские на уборке йокенской сахарной свеклы. Что же это, все пленные, побежденные, покоренные выглядят так?

При всем при этом над Бартенштайном шел воздушный бой. Еще существовали немецкие самолеты. Они выписывали виражи среди светлых облаков, увертываясь от стаи русских истребителей, и расстреляли все боеприпасы, так и не дав Герману своими глазами увидеть эффектное падение сбитого самолета.

Хуже было то, что Штепутат начал хромать и приходилось все чаще останавливаться на отдых. Боль шла от колена до бедра, и легче не становилось даже после того, как Марта нашла для него в одном брошенном доме трость. Они все больше отставали. Скрылась из виду Шубгилла со своими детьми, и трактирщик Виткун, несмотря на непрерывный понос жены, был далеко впереди. Их догнали даже майорша с маленькой бледной женщиной. Все спешили, как могли. В Йокенен встретимся.

Оказалось, что можно было и не спешить - они все встретились в тот же день. На развилке дорог за Бартенштайном стояли русские часовые с красными повязками на рукавах и направляли всех немцев на заснеженное поле. Герман увидел скопление людей издалека, сказал об этом отцу, сказал и Марте. У них было достаточно времени убежать в какой-нибудь пустой дом или свернуть на проселочную дорогу. Но Штепутат даже и не помышлял об этом. Вера в благополучный исход, слепая надежда - вот что всегда приводит к беде. Наверняка нужно было только переписать всех беженцев. Может быть, русские выдавали какие-то удостоверения, разрешавшие беспрепятственное возвращение в Йокенен. Марте даже приходила в голову фантастическая мысль, что русские дадут транспорт, чтобы быстрее доставить по домам хотя бы старых и больных.

На поле горел костер, вокруг которого можно было посушить промокшую обувь. Все начиналось очень мило. Встать в очередь на регистрацию. Женщина в военной форме говорила по-немецки. Имя, фамилия, место рождения, возраст. Указывая возраст, почти все добавляли себе пару лет, но это не имело никакого значения для того, что было потом. Сдать документы, сдать деньги. Пришлось и Виткунше выложить все, что она собрала из лужи. У кого еще уцелели часы и драгоценности, оставляли здесь все. Никто не торопился, находили тайники за подкладкой и в швах.

Мужчины выстроились в длинный ряд - среди большой толпы женщин и детей еще нашлось человек двадцать-тридцать мужчин.

- Нам нужны люди на расчистку дорог, - объявила переводчица в военной форме. Ага, ясно, это звучало убедительно: таскать кирпичи в Бартенштайне, разбирать завалы! - Когда работа закончится, мужчины вернутся домой.

Марта стояла рядом с колонной.

- Если мы будем дома раньше тебя, мы все приберем, - обнадеживающе сказала она Штепутату.

Больше не было времени на разговоры. Часовой отстранил женщин и детей прикладом. Колонна тронулась. Впереди - человек с ружьем, позади - человек с ружьем. Прошли по полю, свернули направо, на шоссе.

- Но ведь это не в Бартенштайн, - пробормотала Марта, увидев, что колонна шагает на восток.

Герман махал рукой вслед отцу, как машут вслед отъезжающим друзьям. И все на самом деле прошло бы гладко, если бы некоторые женщины не начали выть. Когда Герман взглянул на плачущих женщин - опять плачущие женщины! на него вдруг нахлынуло ошеломляющее чувство страха и паники. Он вырвался из рук матери, помчался по полю вдогонку за мужчинами, которые быстрым шагом подходили к повороту шоссе.

- Папа! Отдайте моего папу!

Позади него все смешалось. Женщины побежали следом за Германом по полю. Кричащие, плачущие, зовущие. Сцена из библейских сказаний. В то время как мужчины молча шагали на восток, женщины и дети с криком бежали по сугробам по обочине шоссе, проваливаясь в размокший снег. Тщетно тянули руки. Безнадежно отставали от колонны. Тех, кто пытался выскочить на дорогу, стволами винтовок оттесняли обратно в тающий, рыхлый снег кювета. Герман опять вылез на откос, но конвоир с чуть ли не печальным лицом подставил ему дуло винтовки под нос.

- Я хочу моего папу!

Марте не удалось догнать Германа, задержать его. Она звала и звала его, но Герман ничего не слышал. Он продолжал бежать в канаве, видел перед собой коричневый полушубок отца, шагавшего молча, не поднимая глаз. Почему он не обернулся? Почему ничего не сказал? Плачущие женщины в изнеможении отстали, не выдержали быстрого темпа. Только Герман не сдавался, не сводил глаз с коричневого полушубка, хотел получить своего отца обратно, отобрать его у Красной Армии. Марта догнала его только через несколько километров. Он сидел в канаве и, чтобы остыть, ел снег. Он не хотел подниматься, хотел сидеть в мокрой канаве, пока не вернется отец. Хотел умереть, если отец не придет. Сейчас же!

- Может быть, папа еще раньше нас будет дома, - сказала Марта. Ну, конечно, у нее уже готова очередная прекрасная надежда.

Они одни стояли на дороге. Колонна мужчин исчезла из виду, а остальных йокенцев они опередили намного. Вороны, лениво взмахивая крыльями, беззвучно скользили над придорожными деревьями. Пугающе тихо было кругом после всего этого крика. И сумерки надвигались со всех сторон.

Марта отличалась той практичной веселостью, которая может развеять даже самую мрачную атмосферу: все будет хорошо. В каком-то сарае они нашли одичавшую корову. Марта принесла из разоренного крестьянского дома ведро, загнала корову в угол, привязала веревкой. Нам нужно молоко. Молоко - это сейчас самое главное. Но в переполненном вымени давно не доенное молоко затвердело, соски разболелись и потрескались. Не помог и молочный жир, который усердно втирала Марта. При каждом прикосновении корова взбрыкивала ногами от боли.

Значит, будем жить без молока. А как насчет того, чтобы развести огонек на кухне в этот промозглый вечер? Нет, от этого будет дым и искры, и сразу будет видно, что здесь есть люди. Они переночевали в дырявом сарае, зарывшись в овсяную солому. В общем-то было вполне уютно, если бы только рядом всю ночь не мычала корова.

На следующий день - было, наверное, 8-е или 9-е февраля - они пришли в Коршен, бывший железнодорожный узел в самой глубине Восточной Пруссии, сейчас превращенный в развалины. По улице им навстречу шел русский тыловой транспорт. Грузовики, везущие на фронт вонючий кавказский бензин. На цистернах красные советские звезды. За рулем - круглое монгольское лицо, расплывающееся в улыбке. Азия явилась с визитом.

В Коршен они сошли с шоссе. Марта решила пойти к дому по деревням сократить путь. Теперь они остались одни. В стороне от большой дороги было особенно заметно, как пустынно стало в Восточной Пруссии. В пятидесяти километрах от линии фронта уже не было людей. Дома с простреленными окнами и выбитыми дверьми. То и дело пожарища. Среди развалин не было даже кошек. На деревенских улицах валялись кровати и мертвые собаки. Наверняка слишком громко лаяли, когда вступала Красная Армия. За Коршеном в оставленных деревнях ни души. Тишина наползала из опустошенной земли и поглощала все, что еще было теплым и живым. В самом дремучем лесу не могло стать страшнее, чем в этих заброшенных, ставших неузнаваемыми, деревнях. Как хорошо, что еще оставались вороны, с карканьем летавшие по дворам. Их черные полчища собирались вокруг издохших коров и клевали их черепа. Да, для ворон это была хорошая зима.

Марта вдруг начала петь. Да, вот она какая, Марта Штепутат! Что же поют в такие времена? "Скажи, о чем ты плачешь, садовница моя?" или "Внизу на мельнице", потом по просьбе Германа "Голубые драгуны", хотя нигде давно и в помине не было никаких лошадей, а не только кавалерийских. Марта была способна высказывать вслух такие мечтания, какие теперь казались просто сказкой, вроде: "Папа, может быть, уже дома и натопил для нас".

Или: "Как только станет видно йокенскую мельницу, значит пришли".

Домой, домой! Хорошо натопить. Спать, пока солнце не поднимется над горой Фюрстенау. Может быть, йокенцы уже все дома, и из поместья в лес за дровами выезжают сани. Хорошему портному всегда найдется дело. Конечно, про должность бургомистра нужно забыть. Наверное, бургомистром станет старый Зайдлер, он ведь и всегда был коммунистом. Но это как раз все равно. Лишь бы еды хватало и была крыша над головой. А кричать "Хайль Гитлер" или "Хайль Москау", или что там еще потребуют новые люди! Боженька подскажет, как жить дальше.

- В первую войну казаки были гораздо лучше, - сказал Герман.

Марта кивнула и, пока они обходили лужи на дорогах, опять принялась рассказывать о казаках, трясших сливы летом 1914-го.

- Тогда война только началась, - объясняла Марта. - В начале еще люди как люди, а чем дальше тянется война, тем становится хуже.

Восточно-прусские сливы стояли под снегом. Да и лохматых казацких лошадей давно уже не было в помине. По стране катились сталинские танки и вонючие грузовики.

- Когда придем домой, сварим хороший молочный суп, - обещала Марта, даже не задумываясь, откуда возьмется молоко. - И сделаем жареную картошку с яичницей.

Да, в размышлениях о крестьянском завтраке не заметили, как прошли несколько километров. На дорожных табличках стали появляться знакомые названия. Марта подсчитывала, сколько осталось до йокенской мельницы. Как придем в Бартен, мельницу будет уже видно. Но прежде, чем в Бартен, они попали в деревню под названием Баумгартен. Там были люди. Дымящиеся трубы, детские лица за окнами, забитыми картоном, настоящий петух, взлетевший на забор и справлявший свои петушиные дела. Может быть, война обошла эту деревню стороной?

Старая женщина качала насосом воду. Марта заговорила с ней, сказала что-то, что всегда говорят. Что приятно снова видеть людей. И вообще, как здесь дела? Но старуха не ответила. Она ушла с ведром воды в дом, через некоторое время вернулась, стала набирать еще.

- Мы не уезжали, - сказала она. - Нам никто не сказал... У нас русские впервые встретили людей... Мужчин всех расстреляли, расстреляли и несколько женщин и детей, наверно, по ошибке... двадцать четыре человека убитых... Мы еще не всех похоронили... Кто будет долбить землю в такой мороз? Когда мужчин нет... Да еще и из раненых умерли некоторые... Ни врача, ни лекарств...

Не дожидаясь ответа, она подхватила ведро, вытерла передником лицо и пошла.

Герман потянул мать. Он боялся, что вдруг окажется перед грудой незакопанных трупов и придется помогать хоронить.

Когда проходили через безлюдный Бартен, Герману представилось, что Петер Ашмонайт уже дома и ждет его. Да, Петер Ашмонайт был на это способен.

- Мама, а когда начнутся занятия в школе? - спросил вдруг Герман.

Этого Марта точно не знала, но была уверена, что скоро. Конечно, детям нужно в школу. Все дети в Германии должны ходить в школу, такой закон.

- А если школа сгорела?

Но и на этот случай у Марты был выход: под школу временно отдадут йокенский трактир.

Мельница, действительно, первой показалась за голыми ветками дубов Ангербургского шоссе. Марта остановилась, подняла Германа на руки, чтобы показать ему мельницу - йокенскую мельницу. Похожая на перевернутый наперсток, она стояла рядом с шоссе, безжизненно свесив два изодранных в клочья крыла. Как это им удалось так ее изувечить? Наверняка набросились с винтовками и автоматами. Мельница стояла неподвижно. Не подъезжали телеги с мешками зерна. Дверь была открыта, перед порогом намело небольшой сугроб.

За мельницей показались первые дома. Над деревьями парка по-прежнему высятся башни замка, и ясно видно аистовое гнездо на амбаре дяди Франца. Но нигде нет людей. А в трактире нет киндерхофского пива. Только разбитые в щепки стулья. Из окна гостиной торчал наполовину вытащенный стол. По-прежнему бросалась в глаза огромная реклама сигарет "Юно", несмотря на многочисленные пробоины в рекламном щите. На двери трактира продолжал улыбаться человек с кофейной коробки. Ему война никак не могла повредить. За сильно заляпанным прилавком Герман нашел пакетик лимонадного порошка - тот же сорт с лесной травой - и положил его в карман, не заплатив.

Прежде чем идти через выгон к дому, Герман забежал к Ашмонайтам. Он очень надеялся, что Петер выйдет ему навстречу. Но их дом был такой же пустой, как и все остальные дома в Йокенен. Правда, беспорядка было меньше в бедно обставленных домах мало чего можно было найти, чтобы ломать и переворачивать. Только кровать слепой бабушки была поставлена торчком. Ну да не важно, слепой бабушке кровать уже не нужна.

Сплошным расстройством оказалась йокенская школа. Скамейки были свалены на школьном дворе как дрова. Герман удостоверился, что книги Фрица Штойбена и Карла Мая были на месте. Сохранился и "Майн Кампф". "Гитлеровский сокол Квекс" и "Альберт Лео Шлагетер" лежали раскрытыми на полу. Герман решил, что, если учительница в ближайшее время не вернется, он возьмет книги к себе на хранение.

На ограде парка повис футляр напольных часов, высотой с человеческий рост. Какой-нибудь Иван хотел взять часы с собой в Кострому, но устал их тащить уже на йокенской улице. В замке белая известка вокруг окон первого этажа почернела от копоти, а на ветках вязов болтались лоскутья разорванных флагов, когда-то развевавшихся во славу и честь Германии на башнях замка: черно-бело-красный боевой флаг империи и остатки красного со свастикой. Кто-то рвал реликвии великих времен прямо на башне и бросал сверху на кроны деревьев.

Они, как обычно, срезали путь, обошли вокруг пруда и пересекли выгон. Телеграфный столб был повален на заснеженный луг, как раз там, где летом дети играли в футбол и лапту. Кругом валялись обрывки телефонного провода с телефонными станциями (Дренгфурт один-ноль-четыре) связи больше не было.

На дорожке, поднимавшейся к дому, пришлось остановиться. Поперек дороги, как уличная баррикада, лежала убитая и разрубленная корова. Куски мяса, завернутые в тряпки, замерзли.

- Это наша Лиза? - спросил Герман.

Марта не знала, в четвертованном состоянии коров уже трудно узнать. Они перелезли через груду мяса, добрались до двери. Чтобы войти в дом Карла Штепутата, ключ был не нужен. Скорее навозные вилы, чтобы убрать нечистоты с порога. Акты бургомистерской толстым слоем покрывали пол в прихожей и на кухне. Между ними - обрезки тканей из портновской мастерской. Из всех шкафов в живых остался только кухонный. Гинденбург и Гитлер были расстреляны прямо в рамках. Большое примерочное зеркало, всегда оберегавшееся как драгоценность, скончалось. А зеркальное стекло так дорого стоит! Теперь в комнату. Здесь Марта впервые расплакалась. Чудный хрусталь разбит в мелкие осколки. В портретах родственников на стенах выколоты глаза. Нашли и штепутатов винный погреб, хотя он, вроде, был хорошо спрятан под половицами. Ни одной бутылки со смородиновой настойкой, вместо этого наделано чуть не до верху. Под своей сломанной детской кроватью Герман нашел дохлую беременную крольчиху, наверное забежавшую с какого-нибудь соседнего двора.

Марта стояла посреди этой свалки в полной растерянности. Впервые она не могла найти бодрых слов, стояла, беспомощно сложив перед собой руки. Гость в собственном доме, которому никто даже не предложит снять пальто. Как быстро можно все потерять! Ветер гнал через двери и окна тонкую снежную крупу.

- Господи, да это мой ножик картошку чистить! - воскликнула вдруг Марта, наклонилась и вытащила из засохшей грязи блестящий нож. Она уже не выпускала его из рук, цеплялась за него, как за соломинку, даже пошла с ножом в хлев посмотреть, что там еще осталось. Дверь в хлев была открыта. Коровы не было. В корыте лежала мертвая свинья, даже куры не сумели спастись, от них не осталось и следа. Но Германовы кролики были целы. Они, одичавшие, бегали по саду, вырисовывая следы на снегу. Впрочем, сейчас надо бы натопить. Но центральное отопление полопалось от мороза.

- А печка в комнате Хайнриха? - напомнил Герман.

Конечно, старая кафельная печь! Зимой 45-го года она опять оказалась в чести. Пока Герман носил дрова, Марта закрыла картонками разбитые окна в маленькой комнатке Хайнриха. В кухонном шкафчике нашлись спички. Вскоре среди заброшенной деревни поднялся столбик дыма. Жизнь продолжалась.

На следующее утро Герман отправился осматривать окрестности. Заглянул через забор к Марковше, но решился дойти только до окон, ему было неловко заходить в чужие дома без спросу, трогать не принадлежавшие ему вещи. У Марковши было, как у всех. Любимого кухонного шкафа, в котором старушка всегда держала мед, гусиный жир и мармелад из крыжовника, не было, он просто исчез. Над плюшевым диваном все еще висело распятие, но с дивана русские содрали обивку. Просто срезали ножом. Господи, чего это они были сами не свои до плюша?

Разрушения и опустошения в каждом доме - вот что было самое удивительное в этой войне. Сколько времени потратила Красная Армия, разбивая столы и шкафы, выбрасывая их в окно, затаскивая на крыши, подвешивая на деревья? На льду йокенского пруда стояло новехонькое мягкое кресло. А под ним лежала граната.

Теперь сходим к дяде Францу. На пустом дворе, среди черных дыр дверей и ворот хозяйственных построек Герману стало страшно. Он стоял там, где тетя Хедвиг всегда кормила своих индюшек и кур. Позвать кого-нибудь? Назвать чье-то имя? Когда дядя Франц вернется, нужно будет отдать ему Зайца. Но они его потеряли. Герман пошел к конюшне, втайне надеясь, что молодец Заяц сам прибежал по полям из Ландсберга в свое стойло в Йокенен. В дверях конюшни Герман остановился, подождал, пока глаза привыкнут к темноте, полагая, что может увидеть труп коровы, в худшем случае убитого солдата. И вдруг - под яслями конюшни что-то зашевелилось! Зашипело! Двинулось на него! Кто-то попытался сбить его с ног. Протиснулся мимо, вырвался наружу. Господи Боже мой, лебеди! По-прежнему серые лебеди. Пережили войну. Во всяком случае двое. Они были голодны и хрипло кричали. Герман набрал в ящике ведро овса, принес на двор, смотрел, как лебеди набросились на зерно. Когда он уходил, они побежали следом за ним, как ручные.

Герман шел мимо дома каменщика Зайдлера. Тут ему пришло в голову, что Зайдлер должен быть дома. Он ведь не уезжал. Из слухового окна на самом деле еще свисало красное знамя. Но дверь была закрыта, только выбито одно окно. Никаких признаков жизни. Герман обошел вокруг дома, заглянул через окно в кухню. И там никого. Когда он открыл дверь, на него повеяло кисловатым запахом. В кухне немытые тарелки с присохшими остатками еды. Почти никаких разрушений. Но холодно. Герман открыл дверь в комнату и вздрогнул: глухая жена Зайдлера сидела в кресле. Не шевелясь.

"Да она мертвая", - подумал Герман, застыв на месте. Никаких следов насилия. Может быть, она умерла от испуга. Ее левый висок прилип к кафельной печке, воротник черного ситцевого платья обгорел. А где же каменщик Зайдлер?

У Германа совсем не было желания искать ответа на этот вопрос. Охваченный ужасом, он бросился к задней двери. Хотел выскочить во двор, как можно скорее выбраться на улицу. И тут, возле дровяного сарая, он чуть было не споткнулся о старого Зайдлера. Старик лежал перед дверью. Изрешеченный пулями. Так получилось, что единственному коммунисту деревни Йокенен пришлось умереть первому. Война есть война. Некогда проверять, у кого какие убеждения.

Йокенцы, застигнутые линией фронта возле Ландсберга, один за другим возвращались домой. Первой пришла Шубгилла с детьми. Где-то по дороге она прихватила ручную тележку, и на ней сейчас сидели малыши. Были на тележке и всякие нужные вещи, собранные детьми на обочине во время долгого перехода, даже кукла с выколотыми глазами. Прибыв в Йокенен, дети тут же рассыпались собирать все пригодное в дело: уцелевшие занавески, фарфоровую посуду, скатерти. Все это было теперь в общем пользовании. В бесхозной Восточной Пруссии больше не было воров. Виткунша прибыла домой как раз во время, чтобы не дать детям Шубгиллы разграбить трактир дотла. Она таскалась по деревне, ища, кому бы рассказать о жалком состоянии йокенского трактира. Виткунша не замечала, что в других домах было нисколько не лучше. Она совершенно серьезно спросила Марту, не сможет ли она придти помочь ей в уборке трактира. А ночевать она, несмотря на шум детей, приходила к Шубгилле, потому что боялась оставаться в трактире одна.

Днем позже вернулись домой майорша и маленькая бледная женщина. Они пошли в замок, в пустые просторные комнаты, которые сейчас промерзли насквозь. Маленькая бледная женщина тут же легла в кровать, пока майорша ходила в кладовую за мятным чаем и растапливала кафельную печь. Мятный чай помогает от температуры и от болей в желудке. Пей, пей! Теперь все будет хорошо.

Как это получилось, что вдруг объявился волынский немец Заркан? Он проскочил в Ландсберге, но у Браунсберга упустил возможность проехать по замерзшей лагуне и очутился в тылу Красной Армии. И вот оказалось хорошо тому, кто говорит по-русски. Грузовики, шедшие порожняком от фронта, даже подвезли его домой. Старый Заркан, которого раньше дразнили дети за то, что он не мог толком говорить по-немецки, был теперь самой важной персоной в Йокенен. Вот как меняются времена!

А потом в Йокенен случилось следующее. Вечер. По Ангербургскому шоссе едут на запад затемненные колонны грузовиков. В воздухе носятся мелкие снежинки. В наступающих сумерках на деревенскую улицу сворачивает ковыляющая фигура. Идет, опираясь на палку. Останавливается отдохнуть, держась за перила моста перед школой. Еще раз отдыхает возле каменных столбов у въезда в поместье. Теперь через выгон. С трудом перепрыгивает через занесенную снегом канаву. Еще остановка возле поваленного телефонного столба. И наконец последнее: Карл Штепутат возвращается домой! Не задерживается на пороге. Переступает через мусор, идет из комнаты в комнату и находит Марту и сына в теплой каморке Хайнриха.

Они стоят в растерянности друг против друга. Боже мой! Возможно ли это? Марта думает: Боженька помог опять. Штепутат ставит палку в угол, садится. Марта стирает с лица слезы. Штепутат показывает на свою больную ногу.

- Болело так, что я уже не мог идти. Часовой оставил меня на дороге.

Но это было не все. Нет, было еще что-то на душе Штепутата, о чем ему не терпелось сказать. Он положил больную ногу на табуретку, откинулся к стене.

- Вместо меня взяли другого... Старого человека, шедшего с семьей по дороге... Наш часовой схватил его за рукав и потащил в колонну... Меня оставил... Ясно, у него была бумажка. На ней число, сколько доставить, ни одним больше и ни одним меньше... Когда он отпустил одного, ему пришлось искать другого, чтобы число совпадало...

Марта не слушала его. Она принялась за больную ногу. Сняла ботинок, завернула штанину, начала осторожно массировать.

- Они все идут в Россию, - продолжал Штепутат. - Но они долго не выдержат, там одни старики.

- Надо натереть спиртом, - сказала Марта.

Да, спиртом! Где только найти спирт в этом хаосе? Марта обыскала всю кухню, но нашла только гусиный жир. Конечно же, гусиный жир тоже годится. Как следует натереть и держать ногу в покое. Теперь будет лучше, все будет хорошо.

Покинуть дом Штепутата побудило не только неработавшее отопление и неописуемый беспорядок. В бургомистерской Йокенен он уже не чувствовал себя в безопасности. Его заберут, как только нога пройдет. Марта предложила перебраться на дальний хутор Эльзы Беренд. Там они будут одни. В это великое время каждому хотелось стать как можно меньше.

Они отправились по луговой дороге вниз к Вольфсхагену. До Хорнберга. Оттуда по проселочной дороге налево к Эльзе Беренд. Марта несла основную часть багажа (да, опять появились ценные вещи, которые носили с собой), Штепутат со своей палкой хромал следом. Герман свернул к окопам, вырытым осенью йокенской гитлеровской молодежью. Он хотел найти следы героической борьбы, но война прошла над йокенскими укреплениями, как над кротовыми норами. В некоторых местах земля осыпалась. В одной из траншей нашла свой конец корова: штепутатова Лиза. Она соскользнула в ров и не смогла выбраться, положила голову на холмик выкопанной земли и замерзла. Марта заплакала, увидев свою корову. А Герман бегал по траншее, искал патронные гильзы и врагов, павших в штыковом бою.

- Они даже не сражались, - разочарованно сказал он.

- Если бы они сражались, было бы просто больше развалин, - заметил Карл Штепутат.

- Зачем же мы рыли окопы?

- Для самоуспокоения, - ответил Штепутат.

Никто не сражался. Йокенен был отдан в руки противника без сопротивления. Пострадали только коровы, кролики и куры.

Из-за переселения к Эльзе Беренд они пропустили первое йокенское погребение после бегства - похороны маленькой бледной женщины. Всего два дня выдержала она в сравнительно благоустроенной комнате на террасе замка. Не помогли ни компрессы к ногам, ни мятный чай. Отчего она умерла? От непрекращающегося кашля? От ужаса пред ландсбергскими светлячками, которые являлись ей в ночных кошмарах? Не было ни свидетельства о смерти, ни официального медицинского заключения. В последнем приливе сил она выбралась из кровати и утром лежала застывшая на холодном полу.

Майорша разыскала Заркана и попросила его сколотить что-то вроде гроба. Заркан знал, что она уже не может отдавать ему приказаний, что владельцы поместий были теперь такие же, как и все, а то и в худшем положении. Только из уважения к смерти и потому, что маленькую бледную женщину похоронить было надо, Заркан сказал, что посмотрит, что можно сделать. То, что он в конце концов смастерил из двух более или менее очищенных свиных корыт, было больше похоже на вытянутую собачью конуру, чем на гроб. Майорша не сказала ни слова, хотя, конечно, заметила, что ее невестке предстоит быть похороненной в двух корытах, в которых всего четыре недели назад йокенцы ошпаривали своих свиней. Заркан выкопал и яму, не на деревенском кладбище, а в парке, рядом с могилой майора. Каторжная работа в это время года, в мерзлой земле с множеством корней. Только о перевозке он не хотел и слышать. Нет, Заркан не возит покойников! Пришлось майорше идти к Шубгилле и одалживать ручную тележку. Дети тащили необычный катафалк, а Виткунша взяла на себя на этом погребении, скорее жутком, чем печальном, роль плакальщицы, хотя никто толком и не знал, покойную она оплакивает или запущенный трактир или вообще все, что она потеряла.