Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

Нет, не к шлюзу! У шлюза вода слишком быстрая, и вообще шлюз прикрывают высокие деревья парка. Там вода замерзает нескоро. Они подошли со стороны выгона. Прошли через заросли ивы. Поверхность пруда была гладкая, как зеркало. Края слегка потрескивали. По всему тонкому слою льда слышалось легкое пение и свист.

- Выдержит, - уверенно сказал Петер, сел на лед, надел коньки и затянул ремешки.

Сначала они бежали осторожно, пробовали прочность льда, забавлялись, разгоняя перед собой плавные, почти гибкие ледяные волны. Когда выяснилось, что лед держит, стали, как ненормальные, носиться по всему пруду. К шлюзу. Обратно к дому Штепутата. С разгону в камыши. Наломали камышей и держали их перед собой, как факелы, летя по льду. Выломали в ивняке хоккейные клюшки, мощными ударами гоняли по льду ни в чем не повинный камень. Гол!

Вдруг остановились.

- У тебя красные уши, - сказал Петер.

Сели на лед. Стали ждать. Не пришел никто. Никто не пробовал пройти по льду в школу, как всегда бывало зимой. На берегу не стояли испуганно хихикающие девочки, боявшиеся выйти на лед. Не образовалась хоккейная команда, по льду не летели зигзагами брошенные кем-то санки. Забыли они, что ли, что уже давно были одни? Не пришли даже польские дети, предпочли отсиживаться за печкой и играть со своими кошками.

- Фигово, - сказал Петер.

Он растянулся на льду и уставился в ясное небо. Герман выбивал из пруда коньками кусочки льда и сосал как конфеты.

- Одним не интересно, - заявил он и предложил позвать детей Шубгиллы.

Петер принялся считать мертвых рыб подо льдом. Подумать только, от первого же мороза всплыло столько карпов. Прилипли своими плоскими животами к прозрачному льду. Можно ли их есть? Петер пробил дыру и вытащил уснувших карпов на поверхность.

- Мы их поджарим, - сказал он.

Потащили рыбу домой. Матери Петера не было дома, так что Петер сам вспорол рыбам животы и отрезал головы. Он это делал ловко, давно научился от слепой бабушки. Чистить рыбу! Жарить рыбу!

Ближе к вечеру 11 декабря 1945 года Йокенен опять соприкоснулся с мировой историей. Случилось это так. Две упряжки, простые дребезжащие телеги, в спицах колес которых свистел ветер, свернули с шоссе на йокенскую улицу. Вожжи держали мужчины в гражданском, рядом с ними на каждой телеге сидело по солдату в странной, никогда еще не виданной в Йокенен, форме. Герман и Алеша смотрели в окно. Унтер-офицер с Иваном вышли навстречу телегам, встали у них на дороге. О чем-то поговорили. Гражданский угостил сигаретами. Все смеялись. Один из приезжих солдат описал рукой дугу, как будто показывая, что Йокенен принадлежит ему.

Унтер-офицер на это кивнул. Иван сплюнул коричневую табачную жвачку в замерзшую лужу.

Алеша не мог усидеть в трактире. Он в несколько прыжков сбежал с лестницы и подошел к стоявшим на улице. Один из солдат отделился от группы и вошел в трактир. Герман слышал его шаги в прихожей, потом на лестнице. Незнакомец, как будто заранее зная, куда идти, направлялся прямо к двери, за которой Виткунша щелкала своих вшей.

- Все немцы должны убраться отсюда, - сказал он. - В Германию... в течение двух часов... И не брать с собой вещей больше, чем каждый сможет нести.

Герман стоял в дверях солдатской комнаты и удивлялся, что немцам нужно убираться в Германию. А разве они не в Германии? Виткунша испугалась настолько, что не сразу начала канючить. Солдат уже повернулся и шел к дверям, когда ему на глаза попался Герман.

- Ты немец? - спросил он.

Герман кивнул.

- Тогда ты тоже... в течение двух часов.

Но тут вмешались Иван и Алеша, пришедшие вслед за чужим солдатом. Маленький фриц должен остаться. Иван хотел взять его с собой в далекую Россию. И вообще Герман им нужен, чтобы топить печь и чистить сапоги.

Карашо! Чужой солдат согласился, маленький фриц пусть останется в Йокенен.

Телега загромыхала дальше. В дверях каждого обитаемого дома один из солдат делал свое объявление об отъезде в Германию. Через два часа. В трактире тем временем разразились вопли и стенания. Виткунша со слезами на глазах умоляла Ивана вступиться за нее. Но Иван ни за что на свете не хотел везти старуху с собой на свое большое море. Она в растерянности бегала вверх и вниз по лестнице, не делая ни малейшей попытки собирать свое имущество, задержалась на какое-то время в погребе, как будто хотела там спрятаться, потом с ревом вбежала в хлев и прачечную. Нет, она не хотела ни за что ни про что отдавать свой трактир! Она продолжала цепляться за этот кирпичный дом, покрашенный желтой краской, самое большое и красивое здание Йокенен, если не считать замка.

- И всего два часа времени! - вдруг воскликнула она, как будто это была самая большая несправедливость.

Герману показалось, что два часа - более чем достаточно. У кого ничего нет, тому только куртку натянуть и он готов. Чтобы быть подальше от ругающейся Виткунши, он вышел через сад. Нашел еще время согнать снежками воробьев с крыши сарая, спустился к пруду, опорожнил в кустах ивняка свой кишечник и, не торопясь, вернулся в трактир. Отправиться в Германию или поехать с Иваном на большое море? Посмотрим, что на это скажет Петер.

Только он собирался припустить рысью к Петеру Ашмонайту, как на улице показались первые телеги, нагруженные штопаными картофельными мешками, сумками и корзинами. Герман остановился. Он не хотел пропустить этот спектакль, хотел увидеть, как солдаты будут выгонять Виткуншу из трактира.

Один из гражданских зашел в прихожую, крикнул по-польски, вызывая Виткуншу. Старуха забралась в кровать и натянула до ушей одеяло. Мужчина вышел, качая головой. Тогда один из чужих солдат, не долго раздумывая, влетел в трактир, огромными шагами - через две, три ступени - взбежал по лестнице, чертыхаясь, оттолкнул Германа и распахнул дверь Виткунши. Герман слышал, как он молотил прикладом по перине, слышал взвизгивание Виткунши да, а как еще плачет шестидесятилетняя женщина, получив в поясницу удар прикладом, пусть даже и смягченный гусиным пухом.

Она, скуля, вылезла из кровати, надела платье, поверх него хорошую шубу из барсучьих шкур, пронесенную через все невзгоды, а сейчас безраздельно принадлежавшую вшам. Переваливаясь, круглая, как пивной бочонок, она выкатилась из трактира, бросила на него прощальный зареванный взгляд, медленно направилась к ожидавшей телеге. Из окна Герман видел, как трудно ей было на нее забраться. На это потребовалось какое-то время. А пока все наблюдали за этой сценой, из деревни подкатила вторая повозка. Герман вздрогнул: рядом лошадьми шла фрау Ашмонайт, а наверху на вещах восседал Петер. Ему стало ясно одно: Петер хочет ехать в Германию, и сейчас, в это самое мгновение, ему нужно сделать выбор между Петером и Йокенен, между Германией и далеким Азовским морем. Что останется от Йокенен, если Петер уедет?

Петер помахал рукой. Видя, что Герман и не собирается покидать свое окно, Петер пошел в трактир.

- Ты что? - крикнул он уже на лестнице.

- Я не поеду.

Петер уставился на него, не понимая.

- Ты сдвинулся? Когда мы свалим, здесь ведь больше ни одного немца не будет.

- Я должен ждать маму и папу, - возразил Герман и посмотрел на шоссе, как будто там вот-вот могли показаться два пешехода.

Но от Петера было невозможно так легко отмахнуться. Для него этот переезд в Германию был радостным событием, полным приключений путешествием к незнакомым городам - нечто такое, что на долю мальчика из Йокенен выпадает всего раз в жизни. А тут он еще добавил такое оптимистическое заявление:

- Твои родители наверняка уже в Германии! А иначе где же еще все те люди, которых здесь нет?

Позади них Алеша насвистывал песенку. Герман взглянул на него, и Алеша улыбнулся в ответ. Как объяснить Ивану, что он все-таки решил поехать в Германию? Он пошел в конюшню, где Иван хлопотал около лошадей. Герман остановился в дверях. Объяснений не понадобилось, Иван сразу же понял (а может быть, и вообще никогда не думал всерьез взять Германа с собой). Он отставил вилы в угол и полез по лестнице на сеновал. На последних ступеньках он остановился, стал шарить руками под балкой, ругнулся, поднял несколько досок и наконец нашел, что искал. Сунул Герману в руку пачку денег. Марки. Пять... шесть... семь... Восемьсот марок. При этом он много говорил, чего Герман не понял. Звучало как "счастливого пути" и "может, встретимся в Берлине" и "будь здоров". Герман равнодушно сунул деньги под рубашку, даже забыл поблагодарить. Вряд ли эти бумажки чего-нибудь стоят.

Все йокенцы, оставшиеся от войны, разместились на двух телегах. Сидели со своими пожитками среди мешков и узлов и мерзли под резким северо-восточным ветром. Шубгилла, как наседка в окружении своих многочисленных цыплят, майорша, молчаливая, углубившаяся в себя. Даже старую Воверишу, оставшуюся незамеченной при вступлении Красной Армии, поляки нашли в ее укрытии на опушке леса и извлекли оттуда. Она сидела среди одеял и желтых диванных подушек на второй телеге, а ее Пизо, тявкая, носился вокруг лошадей. Это было очень похоже на второй исход. Повозки, холодный зимний день - только не было стрельбы. И их было всего несколько человек - не сравнить с длиннющим караваном, выходившим тогда из Йокенен.

Ну, поехали. Бог знает, вернемся ли когда-нибудь в Йокенен. Боже мой, каким покинутым выглядело это гнездо - сейчас, когда из него уезжали все люди и угасали последние очаги!

Герман и Петер сидели сзади на последней телеге и болтали ногами. Прогрохотали по булыжнику мимо кладбища, свернули на шоссе на Дренгфурт.

- Это поляки, - сказал Петер, показывая большим пальцем назад на военных.

Герману это было абсолютно все равно. Его даже немного раздражало, что Петер так спокойно воспринимает их выезд. Петер опять с радостью спешил навстречу будущему. Если уж поляки выставили йокенцев, так должны были бы дать им какую-то еду, горячий суп хотя бы. Петер с вожделением подумал о дымящейся полевой кухне, которая, может быть, ожидает их на базарной площади в Дренгфурте. А потом он представил, что им предстоит поездка по железной дороге в Берлин. И совершенно бесплатно. Ну и ну, вот это событие!

- В Берлине ты наверняка сможешь что-то купить на твои деньги, - вдруг изрек Петер. Он вспомнил про деньги, которые Иван вытащил из-под балки конюшни. Все-таки, восемьсот марок.

Но Герман не мог оторвать глаз от домов Йокенен. Дом Штепутата исчез в снежном тумане одним из первых. Только деревья парка и замок с его башнями сопровождали их до самой мариентальской дуги.

Герман пытался отогнать от себя мысль, что это и есть прощание навсегда. Нет, должно было случиться что-то еще. Ведь не просто же уехать на трясучей телеге. Может быть, поплакать. Настроение было подходящее. Но Петер засмеял бы его.

Только Пизо понимал, что происходит. Он выл так, что могли разрыдаться и камни, и бегал, как сумасшедший, вокруг телег. Каждый раз, когда он пытался подскочить в теплые объятия Вовериши, возница бил его кнутом. Пизо пришлось покидать Йокенен пешком.

Около Мариенталя пошел снег. Вначале мелкие крошки, больно кусавшие лицо. Когда подъехали к Дренгфурту, вся земля уже побелела. Слева сгоревший продовольственный склад.

- Остались ли еще банки с сыром? - подумал вслух Петер. Он бы с удовольствием побежал туда проверить.

В Дренгфурте, как это ни удивительно, были люди. На тротуарах стояли дети и глазели на громыхающие телеги.

- Это тоже поляки, - заявил Петер.

Над текстильной лавкой еврея Самуэля Матерна все еще висел в свете двух прожекторов портрет Сталина с отеческой улыбкой. Напротив него, прямо перед ратушей, телеги остановились. Всем выходить! Нести мешки и узлы в ратушу. Ни полевой кухни, ни горячего супа. Даже не натопили. Йокенцы расположились вдоль стен приемного зала.

- Завтра отправитесь дальше, - сказал польский милиционер, запер ратушу и пошел через дорогу к портрету Сталина.

Дальше на следующее утро? Это было легче сказать, чем сделать. Всю ночь валил снег, и к утру намело столько, что все развалины вокруг дренгфуртской базарной площади скрылись под чистым белым ковром. Русский часовой расчищал вход перед портретом Сталина.

Первая метель новой зимы. Йокенцы торчали в холодной ратуше и думали, что теперь будет. Может быть, нужно повернуть назад? Обратно в Йокенен. Развести огонь в печи, сварить суп. Но у милиции был свой приказ, который нужно было выполнить при любой погоде. Понятно, в Растенбурге ждет поезд, поезд на Берлин.

Телеги простояли всю ночь в сарае и так приятно выглядели сухими, что было просто удовольствием на них забираться. Милиционеры следили, чтобы мальчики не заняли под носом у старых женщин лучшие места. Как быстро они опять сидели на заштопанных мешках, узлах и сумках! Но не успели выехать из города, как обессиленные лошади встали. Да и кто сможет протащить по таким сугробам кучу старых женщин с их барахлом? Долой с телег! Сошли даже милиционеры. Разрешили остаться только Воверише, но Пизо согнали в снег, и он, дрожа, бежал следом по свежей колее. Значит, пешком в Растенбург. Телеги менялись, прокладывая дорогу, чтобы сберечь силы лошадей.

- О Боже, о Боже, - завывала Виткунша. - Что они с нами делают!

Веселились только мальчики. Герман и Петер бежали впереди лошадей, забирались на самые большие сугробы и кричали от восторга, проваливаясь до пояса. Выбирались обратно и упражнялись в прыжках с шоссе в заметенный кювет. Нужно носиться без остановки, чтобы от пронизывающего восточного ветра не отмерзли уши.

К полудню метель прекратилась. Через черные ветви придорожных деревьев показалось тусклое солнце. Только тогда стало видно, насколько группа растянулась. Впереди Герман и Петер в нетронутой снежной целине, метрах в пятидесяти за ними - телеги. Вплотную за телегами держалась, укрываясь от ветра, Шубгилла со своими цыплятами. Далеко позади - старые женщины.

Примерно на половине пути до Растенбурга случилось событие, рассмешившее некоторых, но многих и напугавшее. Виткунша вдруг издала громкий визг. От нее ожидали всякого, но чтобы она могла так кричать! Все остановились. Виткунша закатила глаза, прислонилась к дереву - без дерева она бы просто рухнула, - крепко вцепилась ногтями в шершавую кору.

- Прикидывается, - сказал Петер.

Йокенцы в нерешительности стояли вокруг. Что с ней? Визг постепенно переходил в глубокий стон. Сейчас она растянется на снегу. Но прежде чем Виткунша успела разлечься во всю длину, милиционер оттащил ее к телеге, задвинул наверх, как задвигают рулон соломы. Там ей стало лучше. Она стала гораздо спокойнее, и даже Пизо, оглохший от визга старухи, перестал выть.

До Растенбурга добрались, когда блеклое солнце уже собиралось опуститься в сугроб. На вершине, с которой был виден весь город, остановились. Герман был поражен. В городе было настоящее электрическое освещение! Уличный фонарь со снежной шапкой наверху разливал волшебный желтый свет на нетронутый снег. А из трубы сахарного завода в зимнее небо поднимался белый дым. Подумать только, да это действительно город с теплом и жизнью, с лошадиными упряжками, дымящимися трубами и светом. Они пришли из безлюдной пустыни, из заброшенных разваливающихся лачуг. А тут город с электрическим светом!

Как же провести Пизо в барак? Милиционер у входа сначала прогнал его снежком. Пизо остался стоять на значительном расстоянии - по шею в снегу - и не сводил глаз с двери, ожидая, когда появится старая Вовериша, которая уж как-нибудь протащит его - пусть под юбкой, пусть в сумке.

Йокенцы снесли свои узлы с телег в переполненный барак. Герман стоял рядом с милиционером и наблюдал. У кого нет багажа, тот здорово экономит силы.

От длинного коридора налево и направо расходились двери. За третьей дверью нашлось немного места для йокенцев, правда, пришлось слегка потесниться. Только не так близко к железной печке. Будет невыносимо, как только в печке накопится жар. От мокрой одежды пошел пар, и опять зашевелились вши. Откуда это собралось столько людей? Или поляки согнали всех немцев, которые еще оставались в округе Растенбург? Немцы, отправляемые в Германию.

- Есть ли что-нибудь поесть? - громко задал вопрос Петер.

Нет, об этом никто не подумал. В старом военном бараке было тепло, разве этого не достаточно? Вовериша, разложившая свое имущество, как торговка на базаре, задвигалась, прорезала ногтем большого пальца дыру в одной из своих подушек. И что оттуда показалось? Твердая копченая колбаса! Боже, копченая колбаса в такое время, в этом убогом бараке. Неожиданно нашелся и нож, и Вовериша своими грязными руками стала нарезать дюймовой толщины куски и раздавать их без слов. Тут что-то забарахталось в закрытой корзине, стоявшей у ее ног. Это что-то пыхтело и скулило под полотенцем, которым Вовериша накрыла корзину. И вдруг оттуда выставил свою голову Пизо, получил свой кусок колбасы положенной толщины и тут же скрылся. Мать Петера растопила в какой-то посудине чистого снега, добавила туда листочки мяты, и получилось что-то вроде мятного чая.

- Спите, дети, - сказала фрау Ашмонайт.

Но кто может спать, когда кругом такая суета. Рядом кричали младенцы, хлопали двери, а кто-то, как ненормальный, тряс решетку печки. Снаружи перед сахарным заводом составляли поезд: скрипели тормоза, сталкивались буфера вагонов, паровоз, пыхтя, выпускал пар. Странные, необычные звуки, пугавшие даже Пизо. Он ворчал во сне.

Раскаленная труба печки не давала Герману заснуть. Она поднималась по стенке барака к крыше и своим красноватым накалом освещала мрачное помещение. Герман не мог оторвать от нее глаз. Он представлял, что произойдет в этом переполненном бараке, если деревянная стенка загорится. Разбудить Петера и подхватить маленького Пизо! И прямым ходом в снег!

Виткунша храпела. Еще и это.

"Завтра в Германию", - сказал часовой. Ясно, что перед такой поездкой все были взволнованы. Из Йокенен - в Берлин. Рождество уже в Германии. Герман достал из-под рубашки данные Иваном деньги и пересчитал их. Сделал из одного банкнота кораблик и стал раскачивать у себя на коленях.

Важно было вовремя проснуться, не быть последними, когда начнется переезд в Германию. Об этом позаботился Петер. Он растолкал Германа, еще до того как часовой начал свой обход и стал стучать в двери. Как быстро можно утром собраться, если нет завтрака, не нужно мыться и чистить зубы! Ноги в ботинки, куртку на плечо, и они уже за дверью. Морозное, темное утро, небо усыпано звездами, снег поблескивает в тусклом свете уличного фонаря.

Герман и Петер вырвались далеко вперед, когда все бросились бежать по заснеженным путям сортировочной станции, мимо вагонов с замерзшей сахарной свеклой, ржавеющих платформ, заметенных снегом. Все торопились занять самые удобные места у окон в скором поезде на Берлин. Когда они достигли перрона, навстречу им, добродушно попыхивая, подошел маленький паровоз. Раздувал своим горячим паром снег, так что на перроне даже образовались лужи. Герман замер, онемев.

К паровозу были прицеплены четыре товарных вагона с широко раскрытыми раздвижными дверями, через которые внутрь наметало ветром снег. Все-таки, была хоть крыша. В конце этого жалкого поезда стояли два милиционера с автоматами на шее. Петер первый перестроился на новую ситуацию. Он без разговоров отказался от мысли о мягких сиденьях у окон в скором берлинском поезде, вскочил одним прыжком в первый вагон, быстро осмотрелся, спрыгнул в снег на другой стороне. Так он бегал от вагона к вагону, пока не нашел, что в предпоследнем вагоне почти нет снега, зато есть немного соломы на полу.

- Останемся в этом, - решил Петер.

Они задвинули за собой двери, заняли предпоследний товарный вагон для йокенцев. Сквозь узкую щель стали смотреть на свалку, начавшуюся на путях. Люди, навьюченные узлами, катились лавиной. Невероятно, как они кричали и чертыхались. Как спотыкались о рельсы. Падали. Кто что-нибудь ронял, бегом возвращался поднять. Когда маленький паровозик глубоко набрал воздуха, толпу охватила паника. Как все завизжали! Ага, все заспешили в Германию!

Обнаружив в сутолоке свою мать, Петер открыл дверь и втянул ее в вагон. Потом и других йокенцев. Не было только старой Вовериши. Где она застряла?

- Ее тоже нужно к нам, - сказал Петер, помня о наволочке, в которую была зашита колбаса. Они спрыгнули вниз, побежали вперед к терпеливо пыхтящему маленькому паровозу. Вот она, Вовериша, катится как толстый масляный колобок.

- Возьмите и меня, старуху, - всхлипывала она.

Она задвинула сумку, из которой выглядывала испуганная голова Пизо, в йокенский вагон. Но нельзя было и подумать, что она сможет залезть в вагон собственными силами. После того как Вовериша некоторое время бесплодно повисела на дверях и рассадила о гравий колено, милиционеры бросили свои сигареты и подсадили старуху в вагон. Господи Иисусе, ну и зрелище это было!

Ну ладно, вот все и на месте. Йокенцы в своем предпоследнем вагоне. Можно ехать. Но об отправлении нечего было и думать. Люди продолжали прибывать. Не только из барака, шли и из города. Некоторых привозили на станцию в фурах, они залезали в вагоны прямо из телег. Отчаянно ругались, увидев, что лучшие места уже заняты. И вообще, разве это дело - возить людей в товарных вагонах, да еще среди зимы? Стали вмешиваться и милиционеры, светили карманными фонариками вглубь вагонов, находили здесь местечко, там угол, где еще можно было потесниться. Удивительно, сколько может вместить один товарный вагон! Сначала в тесноте все согрелись. Но потом от тепла множества людей началась циркуляция, через щели стало тянуть холодным воздухом, и вскоре женщины сзади начали кричать: "Закройте дверь, сквозит!"

Ну, может быть, это всего только, чтобы подбросить их к ближайшему большому городу. Так ведь невозможно ехать в дальнюю дорогу! В Кенигсберге или Алленштайне пересядут в нормальный поезд и с уютом поедут в Германию.

День никак не хотел начинаться.

- Сколько сейчас времени? - спросил кто-то из темноты вагона.

Глупый вопрос, ведь в Восточной Пруссии больше нет часов. Они или в развалинах или тикают на руках у русских. Можно бы сообразить по сахарному заводу. Когда там обычно начинают? В пять или полшестого? Растенбургский сахарный завод заревел в начале смены таким мощным гудком, что Пизо, перепугавшись, выскочил из своей сумки и даже хотел на него затявкать. Но Вовериша тут же закрыла ему рот. Тявкающего Пизо милиционеры выбросили бы из вагона и погнали бы в снег. Собак в Германию не везут!

Герман и Петер лежали на животе и через щели в дощатой стенке смотрели на сахарный завод, видели, как из трубы вылетали искры, а через окна валил пар.

- Хоть бы жмыхов сахарных дали, - мечтательно сказал Петер.

Он погрузился в воспоминания о сахарных жмыхах в Йокенен, таскать которые со склада поместья было величайшим удовольствием для йокенских детей.

Неожиданно паровоз дернулся, стал медленно толкать четыре товарных выгона по направлению к сахарному заводу, мимо милиционеров, стоящих с автоматами в снегу, курящих сигареты и переминающихся с ноги на ногу.

- Они едут не в Германию, они едут на восток! - вскрикнула одна женщина.

- Да уж, нужны мы там на востоке!

- В Россию везут нас, в братские могилы.

- Может, просто маневрируют.

- Сиди тихо, Пизо.

- Боже мой, я ведь уже была в Сибири.

- Нас обманули.

- Прекратите выть!

- Куда пойти пописать?

- Господи Боже наш, Иисусе Христе, нас везут в Россию!

Последний вагон врезался в стоявшую на путях платформу с лесом. Все повалились друг на друга, и Пизо наконец затявкал во весь голос.

Тишина. Паровоз отцепился. Проехал мимо по соседнему пути. Прицепился к другому концу поезда. Медленно двинулись вперед. Мимо черной трубы сахарного завода, двух милиционеров, дымивших своими сигаретами на перроне. Вперед, в Германию!

- Хорошо на поезде, - заметил Герман.

- Жалко только, что нечего есть, - досадовал Петер.

Когда рассвело, все стали тесниться у дверей, хотели посмотреть на Восточную Пруссию из тихоходного товарного поезда. Боже, Боже, этого в мире еще не бывало! Несжатые, гниющие поля восточно-прусской ржи, заметенные недавним бураном. Бабки снопов, превратившиеся в сугробы. Все богатство страны пропадало под снегом.

Да, а долго ли ехать от Восточной Пруссии до Германии?

До войны скорый поезд из Кенигсберга через Шнайдемюль приходил в Берлин меньше чем за шесть часов. Но в эти времена явно придется сколько-то прибавить. Хозяева теперь поляки. Кроме того, и сами колеса так долго "катили к победе", что сейчас они уже с трудом ползли по дребезжащим рельсам, по временным мостам на подпорках. Хорошо ехать в Германию. В Германии тепло. Там нет метелей. Скоро Рождество. Рождество в Германии. Еще немного подождать.

- Восемьдесят три человека, - заявил Петер.

Герман насчитал только восемьдесят два, но он вполне мог и ошибиться: в темных углах вагона все лежали вперемешку, как попало. К тому же, дети прыгали взад-вперед и сбивали счет. Посчитали еще раз: восемьдесят два. Неплохо для одного вагона, в котором раньше возили из Алленштайна в Берлин только мешки с зерном и картошкой. В Бишофсбурге - первая остановка. Паровоз отцепился, выпустил в чистый зимний воздух облако дыма и пара и укатил. Так как милиционеров нигде не было видно, Герман и Петер выпрыгнули из вагона. Посмотреть, что творится в Бишофсбурге. На перронах ни души. Метель так завалила снегом ступени перед зданием вокзала, что их было не различить. Станция как вымерла. Они обошли четыре товарных вагона, набитых людьми, и вдруг замерли на месте: кто-то звал их по имени. Из дверей одного вагона выглядывали два огромных глаза, радом болталась русая коса.

- Эй, да это Тулла! - сказал Герман.

Тулла отодвинула дверь и, вся закутанная, появилась над мальчиками.

- Ты тоже едешь в Германию? - спросил Петер.

Тулла кивнула.

- И Мария с тобой? - поинтересовался Герман.

- Мария умерла, - сказала Тулла. Сказала и легко соскочила к ним в снег.

Петер предложил пойти втроем осмотреть вокзал. Мальчики и Тулла между ними отправились по заметенным путям. В одном вагоне, стоявшем на запасном пути, нашли пару угольных брикетов. Петер раздобыл мятое жестяное ведро, положил туда брикеты. Кто знает, могут для чего-нибудь пригодиться. Конечно, картошка была бы лучше, но попробуй найди картошку на занесенном снегом вокзале!

Когда они вернулись к своим вагонам, на путях уже бурлила жизнь. Люди ногами отгребли снег и пожертвовали часть соломы из подстилки, чтобы развести костер. Нехватало только дров. Тут подтвердилось, что нет худа без добра: русская артиллерия, обстреливавшая в январе 45-го бишофсбургский вокзал, разнесла в щепки какой-то сарай. Принесли досок и немного толя с крыши. Костер задымил так, что мог перещеголять любой паровоз. Кто хорошо держался на ногах, вышли из вагонов и собрались у огня. Мать Петера опять натопила в кастрюле снега и положила в кипяток листья мяты. Другие варили принесенную с собой картошку. Петер стянул где-то горячую картофелину в мундире, положил ее, чтобы грела, в карман брюк, залез наверх и стал прыгать по крышам с вагона на вагон, пока старые женщины не начала жаловаться на шум. Вместе с Туллой стали обстреливать снежками покосившуюся вывеску "Бишофсбург".

Паровоз вернулся только после полудня, впрягся впереди товарных вагонов и потащился дальше на юго-запад.

- Мы едем на Алленштайн, - заметила майорша, знавшая с прежних времен восточно-прусские железные дороги.

Вскоре выяснилось, что никто, даже поляки, не подумал, как поступать с мочой и экскрементами. Для Германа и Петера это была не проблема: если им было нужно, они отливали прямо на ходу поезда в дверь или в щели дощатой стены. Но как быть женщинам? Тут снова пригодились выброшенные раньше времени жестяные ведра. У всех на глазах на такое ведро забиралась Виткунша, заворачивалась в свою шубу и сидела так довольно долго, как наседка на яйцах. После этого она несла ведро к двери, выливала его из идущего поезда и ставила в угол, пока оно снова не требовалось. Только у Вовериши, казалось, не было нужд такого рода. У нее все впитывалось в четыре пары толстых трико, которые она предусмотрительно натянула на себя. Пизо тоже не думал о деревьях, а справлял свои дела в большой кожаной сумке Вовериши. От этого вскоре образовалось такое зловоние, бывшее более или менее терпимым только благодаря тому, что дорожный ветер постоянно вдувал через щели между досками свежий воздух. Герман и Петер пользовались каждой короткой остановкой, чтобы убежать от вони мочи, собачьих и человечьих испражнений.

К вечеру добрались до Алленштайна. Город стал совершенно польским, с польскими флагами на всех заметных зданиях, с конными упряжками и санями на улицах и удивительно ярким освещением. Копошащийся людской муравейник расчищал развалины вокруг вокзала.

- Это наверняка немцы, - сказал Петер.

Поезд остановился на вокзале, паровоз отцепился.

- Где нас разместят на ночь? - спросила Виткунша.

Ну, теплый барак, наверное, найдется. Может быть, дадут и поесть. Но сначала ничего не случилось. Если бы не расплакалось несколько детей, было бы тихо, как в лесу.

- Нас забыли, - заявила мать Петера после того, как в течение получаса ничего не происходило.

Для Германа и Петера это был сигнал вылезти из вагона и отправиться смотреть, что творится в Алленштайне. Они двинулись по перрону, аккуратному, чистому перрону, прошли через здание вокзала с выбитыми стеклами и наконец в том месте, где обычно проверяли билеты, наткнулись на часового. Тот замахал обеими руками и закричал:

- Не выходить! Всем оставаться в поезде!

Герман и Петер развернулись, обнаружили, что территория вокзала обнесена высоким забором из колючей проволоки, посмотрели немного через изгородь на городские огни, видели одного старого человека, катившего на ручной тележке елку. Ах да, дело шло к Рождеству. Замерзшие, они влезли обратно в согревающую вонь теплушки. Виткунша уже спала и опять храпела.

Хорошо, что у матери Петера был хлеб.

Может быть, повезут ночью?

Рядом в последнем вагоне пел женский голос. Песню "Соня" из оперетты Франца Легара "Царевич": "Бесконечны сибирские степи, вечным снегом покрыты они... Соня, Соня, твои черные кудри я целую во сне - никогда тебя не забуду, чудный волжский цветок..."

- Это - настоящая певица, - сказала майорша.

А уж она знала, она в молодости бывала в опере в Берлине. Ну и спрашивается: что настоящая певица делает среди зимы в битком набитом, вонючем товарном вагоне?

- Она знала лучшие времена, - сказала мать Петера, отрезая хлеб.

- Будет много снега, - говорила сама с собой Вовериша. Она чувствовала перемену погоды сквозь свои четыре трико.

- Когда идет снег, хотя бы не так холодно, - сказала Шубгилла.

Женщины повернули Виткуншу, завернувшуюся в свою шубу, на бок - на спине она слишком громко храпела.

"Соня, Соня, идет год за годом, и мукам моим нет конца - никогда тебя не забуду, чудный волжский цветок..."

Какая грустная песня. Можно было расплакаться.

По пути подцепляли все новые и новые вагоны, товарные, набитые людьми. До Шнайдемюля маленький паровоз добирался четыре дня. Там застряли, стояли на запасном пути, пока по магистрали катились на восток русские военные и товарные поезда со станками, демонтированными в Германии.

За Вислой снега уже почти не было, и это обстоятельство значительно облегчало выходы на вокзал. Картошку, турнепс, брикеты - если только они вообще были - уже не нужно было выкапывать из-под снега.

От Шнайдемюля шли в направлении на Позен. Потом вдруг на полпути повернули обратно. Далекий объезд через Гнезен. То на восток, то на запад. То стояли в открытом поле, то опять загоняли на сортировочную станцию.

Пока болтались туда-сюда, случилось это. На седьмой день пути. Взошло солнце, осветило скудными красными лучами дощатую стенку катящегося товарного вагона, как бы пытаясь проникнуть через щели внутрь, и запуталось в грязи и паутине.

Герман проснулся оттого, что Пизо рядом с ним непрерывно скулил.

- А холодно! - сказал кто-то, сидевший впереди возле продуваемой сквозняком двери.

Герман сел, прижался спиной к стенке, дал глазам время привыкнуть к полумраку. В свете солнечного луча был виден пар от дыхания.

- Успокойся, Пизо.

Но Пизо не унимался, продолжал беспокойно повизгивать в своей сумке. Может быть, он замерз? Герман наклонился к собаке, выставившей рядом с ним голову из сумки Вовериши.

- Матушка Воверис спит долго, - сказала мать Петера.

Старуха зарылась головой в подушки и одеяла и не шевелилась.

- Эй, матушка Воверис, вставайте!

Герман, сидевший ближе всех, потряс кучу одеял. Но никакого движения не последовало.

- Она умерла, - сказала мать Петера.

Сдвинули одеяла. Старая женщина лежала, широко раскрыв беззубый рот. Герман, не двигаясь, сидел рядом с мертвой. Рассматривал серое лицо, удивлялся, что совсем не испытывает страха, не ужасается, что проспал целую ночь возле трупа. Только рот, этот страшно разинутый рот, придавал ей такой необычный вид. Вот лежала она, старая Вовериша, со своими притчами и предсказаниями. Какие пожары виделись ей сейчас? Наверное, смотрела теперь из облаков на этот загаженный товарный поезд уже из двенадцати вагонов и почти тысячи человек.

Что ж, зато стало меньше вонять. Мертвая Вовериша уже не смердела. То, что на ней воняло, замерзло.

Сбросить из идущего поезда?

- Когда поезд остановится, вынесем ее, - сказала майорша.

Мать Петера раздавала на завтрак холодную картошку в мундире и соль. Они ели, а Пизо издавал все более беспокойные звуки.

Вдруг поезд остановился на свободном пути. Они расчистили проход от стенки вагона к двери, подтащили Воверишу за ноги. Потом совсем не деликатно столкнули тело на гравийную насыпь. Тело покатилось под откос сквозь колючие кусты боярышника. Внизу желтая трава, покрытая инеем. Собственно, по обычаю, теперь надо бы копать землю. Разумеется, она заслужила приличную могилу. Но как копать мерзлую землю? Майорша собиралась бежать к паровозу попросить лопату. Но поезд неожиданно дернулся. Все заторопились вверх по откосу, стали быстро карабкаться в вагон, чтобы не остаться с мертвой Воверишей у железнодорожного полотна один на один.

Конец.

В вагоне стало больше места. Только с Пизо все было не так просто. Он выл и скулил без остановки.

- Это невыносимо, - сказала Виткунша.

- Лучше всего, если мы его выпустим, - предложила мать Петера.

Но из другого угла отозвался какой-то старик:

- Пока мы все не передохли от голода... - сказал он, но не договорил.

Когда поезд опять остановился, когда паровоз укатил, чтобы набрать воды, когда возле вагонов опять развели маленькие костерки и женщины стали делать чай, старик прихромал на своем костыле, схватил маленького Пизо и потащил его вместе с сумкой наружу. Над рельсами, идущими в ближайший лесок, вой и скулеж внезапно умолкли. Он еще успел стянуть с Пизо шкуру. Но выпотрошить времени не хватило, паровоз вернулся. Старик принес голого, утихомирившегося Пизо обратно в вагон, берег его как драгоценность. На следующей станции он его выпотрошит. А потом? Жарить явно не получится. Зато можно сварить в жестяном ведре. Нужна только остановка подольше, а то мясо не успеет свариться.

В Германовом углу стало просторнее. Настолько, что он сумел вытянуть ноги. Какое прекрасное чувство! Чтобы не потерять приобретенное пространство, он остался в вагоне. Лежал на животе, смотрел через щели в стенке и считал телеграфные столбы вдоль железнодорожного полотна.

Все, кто хорошо разбирался в географии, утверждали, что скоро они должны прибыть во Франкфурт. Там начинается то, что осталось от Германии. Доберутся ли туда до темноты? Все сидели по вагонам и ждали, когда же будет мост через Одер. Никто не спал. Но Германия задерживалась. Не доезжая до Одера, поезд пошел чуть не шагом и наконец остановился в открытом поле. Снаружи голоса. Кто-то схватился за ручку двери. Сдвинул ее в сторону. Показался ствол винтовки. В вагон влез мужчина в ватнике и без шапки. За ним второй, без оружия, но с карманным фонариком. Зрелище было просто торжественное! Свет фонарика медленно проходил по лицам скорчившейся в соломе толпы. Женщины закрывали лица руками или отворачивались к стенке. Не было сказано ни слова, пока конус света обшаривал вагон.

Тут приступил к работе человек с ружьем. Он перешагивал через лежащих, следуя за лучом света, как за путеводной звездой, подобрался к красивой серебристой меховой шапке на голове одной женщины. В свете фонарика голова и шапка были четко видна. Человек с ружьем снял шапку и бросил ее к карманному фонарику. Конус света пошел дальше, остановился на шерстяном одеяле, доставшемся Герману от мертвой Вовериши и теперь кое-как защищавшем его от холода. И опять ружье последовало за лучом света. Оно хотело стащить одеяло одним рывком, но Герман плотно завернул в него свои ноги. Человеку пришлось нагнуться и разматывать Германа, как разматывают кусок материала. Одеяло тоже полетело к фонарику.

Луч света продолжал поиск. Ружье заговорило.

- Снимай! - сказало оно.

Свет и ружье остановились перед Виткуншей. Та подумала, что ее наметили для изнасилования, и завыла:

- Я старая женщина... Я больная... Есть другие, они могут это лучше...

Но человек с ружьем имел в виду шубу, он с силой потянул за воротник, так что наконец и Виткунша поняла, чего от нее хотят. И тогда она стала уже по-настоящему сопротивляться. Она отбивалась руками и ногами, громко вопила, что свою шубу, пронесенную через все невзгоды, она не отдаст ни за что на свете. Тем более сейчас, когда они уже почти в Германии!

- Кроме того, в ней полно вшей!

Но ночного гостя это мало смутило. Он повернул ружье так, что ствол оказался в его руках, и обрушился прикладом на спину Виткунши.

- Да отдайте вы ему эту шубу! - крикнула мать Петера, не в состоянии смотреть, как бьют старую женщину.

Но Виткунша не сдавалась, пока винтовка не прострелила дыру в крыше вагона. После выстрела она медленно стащила с себя шубу и отдала ее пришельцу, и тот через лежащие тела направился к двери.

Света не стало.

Гости спрыгнули на насыпь. Через открытую дверь ветер нагонял ледяной холод. В заднем вагоне заплакали дети.

Но вот, наконец, и Франкфурт-на-Одере. Отец небесный, какая суетня на вокзале. И в такую рань. Поезда приходили и отходили, мужчины в потрепанных военных плащах с сумками под мышкой спешили на работу. Настоящий железнодорожный служащий с красным диском деловито бегал по вокзалу, пытался навести порядок в хаосе бурлящей толпы.

Не успел поезд остановиться, как двери всех вагонов открылись. Люди устремились наружу, заспешили в Германию. Все двинулись к указателю "Платформы 3 и 4", где медсестры Красного Креста в ослепительно белых тюрбанах разливали коричневую жидкость. Тут сразу стало видно, сколько людей лежало в вагонах. Перспектива бесплатного кофе выгнала всех на перрон.

- Смотри-ка, - сказал Петер, показывая на человека, стоявшего возле строения, которое в прежние времена могло быть газетным киоском. Человек выглядел необыкновенно толстым. Он нес под плащом нечто такое, мимо чего просто нельзя было пройти: хлеб. Одна буханка немного торчала из-под плаща и, увидев этот хлеб, Герман и Петер застыли на месте. Белый хлеб, почти такого же цвета, как когда-то пироги в Йокенен. Они смотрели на человека и на то, что выглядывало из-под его плаща, не отрываясь.

- Деньги есть? - спросил человек.

Петер понял: он хотел продать свой белый хлеб.

- Слушай, - зашептал он, ткнув Германа в бок. - Тебе ведь Иван дал денег.

Герман сомневался, считается ли то, что дал Иван, деньгами на этом перроне. Было бы чудом, если бы на бумажки, вытащенные Иваном из-под крыши сарая, можно было купить хлеб, настоящий хлеб. Герман нерешительно расстегнул куртку, пошарил под рубашкой, вытащил одну купюру и осторожно извлек ее на свет Божий. Разумеется, человек покачал головой. Но спустя какое-то время добавил: "Еще сотню".

Сказал и, вроде бы без всякого интереса, стал смотреть на людскую суету. Герман повернулся к Петеру. Взгляд Петера говорил ясно: плевать с высокой вышки, сколько денег он хочет. Главное, что он даст нам хлеб.

Герман отлепил от своих ребер еще одну купюру. Человек быстро схватил ее, и у Германа в руках вдруг оказалась буханка хлеба, мягкая, с хрустящей корочкой.

- Еще теплый, - удивился Герман.

Они побежали с хлебом, как собаки, стащившие кость. Петер нашел место, где они могли, не делясь ни с кем, заглотить весь хлеб - темный угол в пустом товарном вагоне на запасном пути. Разломили хлеб пополам. Удобно прислонились к стенке вагона, стали есть. Да, Германия начиналась хорошо! Как может измениться весь мир. Мрачные клубы дыма над фабричными трубами вдруг стали выглядеть даже живописно, а зрелище льдин, плывших вниз по Одеру, и товарных вагонов, медленно проходящих через вокзал, уже ничем не нарушало их душевный покой.

После еды - она продолжалась не больше пяти минут - они со скучающим видом пошли шататься по перрону. Интересовались надписями на вагонах, грузоподъемностью и нагрузкой на оси, нашли - слегка закрашенный - и военный лозунг о колесах, катящихся к победе. Да, все было так возможно и близко, даже победы.

Постояли перед немецкой газетой, пробовали, не разучились ли читать. Потом сели на скамейку и стали смотреть на людей, населявших вокзал. До чего приятен мир, когда в животе полбуханки белого хлеба. Медсестра Красного Креста улыбнулась им, извинилась, что горячее коричневое питье кончилось. Да ладно.

Было уже не важно, что опять пришлось лезть в грязные товарные вагоны, хотя все надеялись, что в Германии пересядут в пассажирские.

- Вы ведь через пару часов будете уже в Берлине, - сказала медсестра, поддерживая садящихся в вагон стариков.

Замечательная эта Германия! В ней есть белый хлеб за двести марок и помогающие людям медицинские сестры.

- Слышал? - зашептал своему другу Герман. - Всего несколько часов до Берлина!

Его охватило страшное возбуждение. Он лежал в соломе товарного вагона и смотрел через дырку в крыше, выбитую винтовочной пулей.

Берлин! Они едут в Берлин!

Представлялось, что этот убогий товарный поезд пойдет прямо под Бранденбургскими воротами и четверка лошадей окажется над ними, как раз там, где дыра в крыше. Всего через несколько часов.

Это ожидание! Разволновались даже старые люди. Пока поезд тащился на запад, все стали собирать разбросанное барахло. Причесывались. Когда они последний раз мылись?

- А мы правда едем в Берлин? - спросил Герман.

- Если сестра сказала, значит едем в Берлин, ясное дело, - ответил Петер.

- Ты в тот раз видел фильм о Берлине? "Двое в городе", или что-то вроде этого?

Петер точно не помнил, но Герман уже предавался картинам по-летнему ясного, теплого Берлина. Тогда его больше всего поразила езда на трамвае. Как трамвай плыл по мостам, выныривал из тоннелей, бросался в море домов, разворачивался на кольце. А за стеклами смеющиеся люди. Это был Берлин.

Какой там трамвай! Поезд остановился в лесу. Как выяснилось, людям дали возможность справить нужду среди чахлых сосен. Ну, по нужде, конечно, нужно всем!

Метрах в ста от полотна Петер нашел обвалившийся стрелковый окоп, помятую стальную каску... но ни одного скелета.

- Здесь-то сражались отчаянно, - заявил Герман и стал скрести ботинками песок, пока не наткнулся на пустые патронные гильзы.

Петер поднес одну гильзу к губам и дунул. Звук получился похожий на гудок паровоза. Все, подхватив штаны, понеслись из кустов, чтобы не отстать от поезда, поезда на Берлин. Маленьких детей с голыми задами тащили на руках. Прямо в вагон. Герман и Петер висели на двери вагона и смеялись.

Когда действительно двинулись дальше, когда поезд, не торопясь, пополз по бранденбургским пустошам, все поражались нагромождению среди сосен бесполезного железного лома. Разбитые зенитки, сгоревшие танки, огромная куча белой жести, может быть, останки самолета. Среди них воткнутые в песок деревянные кресты.

Не было только никаких признаков Берлина.

- От Берлина ничего не осталось, нас туда не пустят, - сказала майорша.

К полудню опять начал чувствоваться голод.

- Не нужно было есть все сразу, - сказал Петер.

Стало хуже, чем было: желудок, который утром побаловали белым хлебом, теперь сильнее восставал против возобновившейся пустоты. У матери Петера больше ничего не было - кончились и запасы, оставшиеся после старой Вовериши.

Хорошо, что поезд часто останавливался. Герман и Петер выпрыгивали из вагона, рыскали среди путей, осматривали откосы. Они нашли пустой товарный вагон, в котором когда-то возили зерно. На грязном полу нашлось несколько зерен. Мальчики старательно выскребли их из мусора и сунули в рот.

- А как можно было наесться на полях у нас в Йокенен! - мечтательно воскликнул Герман.

- И зерна были не такие грязные, - ворчал Петер.

Под черной смолистой шпалой Герман нашел желтую картофелину, промерзшую насквозь. Герман сел на кучу щебня и вгрызся в нее, как в яблоко. Мерзлая картошка оказалась удивительно вкусная, сладкая, как какой-нибудь южный фрукт. Судорожно проглотив картошку, Герман встал, чтобы побежать следом за Петером. Вдруг рельсы стали изгибаться в его глазах, деревья вдоль полотна переломились, вагоны расплылись, облака стали черного цвета, и небо потемнело. Чувствовалась страшная усталость. Герман опустился на твердую щебенку, не испытывая никакой боли, камень казался ему мягкой подушкой. Так, с лицом, повернутым к земле, его нашел Петер.

- Ты что там копаешься рылом в дерьме? - смеялся Петер, тряся Германа.

Но Герман продолжал таращиться в землю.

- Ты! Они сейчас уедут!

Петер сел рядом, стал уговаривать Германа, будить его. Ничего не помогало, и Петеру пришлось пойти за матерью. Вдвоем они донесли его до поезда, задвинули в вагон, как когда-то задвигали старую Воверишу, положили на старое место в углу. Подождем. Очнется.

- Эй, вставай! - сказал Петер. - Едем по Берлину, а ты тут дрыхнешь!

Он тряс Германа, пока тот не проснулся. Герман потер глаза. Тошнило и раскалывалась голова. Было темно.

- Это Берлин?

- Говорят же тебе, - сказал Петер. - Мы уже час как едем по городу.

Поезд шел дико медленно, как будто по бесконечным строительным площадкам и наскоро наведенным мостам. Через равномерные промежутки сквозь щели вагона падал свет тусклых станционных фонарей. Герман собрался с силами, сел и стал через узкую щель смотреть в темноту ночи.

Берлин. В небо вздымаются уцелевшие стены домов, через оконные проемы светятся звезды - печные трубы, ничем не поддерживаемые, торчат среди развалин, как пни засохших деревьев. Глубоко внизу свет из подвального окна, заваленного горой обломков. Перекресток без людей, но с аккуратно сложенными в штабель кирпичами на тротуаре.

- Смотри, вон идет трамвай, - сказал Петер.

Действительно, прямо под ними через поле развалин шел трамвай, освещенный и даже прилично заполненный.

- Первый трамвай в моей жизни, - пробормотал Герман.

- В Кенигсберге тоже были, - заметил Петер.

- Но я еще не был в Кенигсберге.

- Трамвай идет быстрее, чем наш тихоход, - возмутился Петер.

На самом деле, трамвай догнал товарный поезд, обогнал его и задержался только на следующей остановке.

Километры и километры развалин. И где только живут люди?

- А здорово здесь намолотили, - заявил Петер.

Герман молчал. Неужели так выглядит вся Германия - бедная Германия?

- Если мы останемся в Берлине, будет фигово, - продолжал Петер. - Среди этих камней ничего съестного не найдешь.

В противоположном углу вагона кто-то рассказывал о своих родственниках, живших в Берлине, в районе Фронау. Нужно будет к ним зайти.

Неожиданно возник вокзал, практически полностью сохранившийся и хорошо освещенный. К противоположной стороне платформы подошел трамвай. Полон прилично одетых людей, смотревших на их товарняк так, как будто это прибыл груз диких зверей из далекой Азии.

- Пожалуйста, сто метров вперед... потом направо... Увидите надпись "Временное убежище", спуститесь вниз.

- Мы туда надолго? - осведомился кто-то из поезда.

- Только на эту ночь, - ответил железнодорожный служащий. - Утром поезд пойдет дальше. Дальше на запад или в Тюрингию.

Но сначала нужно было попасть в это убежище. Перед ним стояла очередь длиной не меньше, чем от йокенского трактира до мельницы. Регистрация. Две девушки у входа записывали фамилии.

Герман втиснулся в очередь, встал перед какой-то незнакомой женщиной.

- А ты чей, мальчик? - спросила она.

- Я один, - сказал Герман. - Моих родителей здесь нет. Их забрали на работу в Россию.

- Ну, из этих-то никто и не вернется, - сказала незнакомая женщина. Кого забрали, те уже все погибли.

- Мои родители не погибли! - закричал Герман так громко, что все обернулись. - Они работают в России, а когда закончат, вернутся обратно в Германию.

Тут вмешалась мать Петера, сказав женщине что-то, чего Герман не понял.

- Хорошо, хорошо, мальчик! Когда в России работа закончится, они вернутся.

Две девушки усердно трудились в конторе. Записывали все. Фамилию, имя, место рождения. Наконец, они прошли. Убежище встретило их уютным теплом и настоящим туалетом, в котором пугающе громко шумела спускаемая вода. В умывальной длинный ряд кранов. Некоторые непрерывно текли.

"Вода в кранах горячая!" - обнаружил Петер. Они отправились осматривать убежище, хотели увидеть все, что там есть. Ого, даже кухня! Но на ночь кухня была закрыта. Ну ладно, утром наверняка дадут что-нибудь поесть. В одиннадцать одна из девушек выключила свет. Время спать. Можно вытянуться на замечательно мягких соломенных тюфяках, устилающих пол. Темно. Только красноватый свет от вывески "Временное убежище" падает от входа на бодрствующих и спящих. Трудно заснуть в таком убежище. Герман лежал без сна, смотрел на красный свет перед входом и вспоминал разговор с женщиной в очереди. Ее слова не выходили у него из головы. Было слышно, как в конторе смеялись девушки, звонил телефон. Герман ощупью перелез через спящих. Прошел так тихо, что даже Петер не заметил. Он постоял перед конторой, прежде чем собрался с духом, потом вошел, не стучась.

- Ну что, малыш? - сказала девушка. - В это время тебе надо спать.

- Я хочу найти моих родителей, - объяснил Герман.

- Как тебя зовут?

Герман сказал свою фамилию. Она взяла стопку бумаг, склонилась над ними, стала водить по спискам вверх и вниз указательным пальцем.

- Как зовут твоих родителей?

- Карл Штепутат и Марта Штепутат из Йокенен в Восточной Пруссии.

- Их нет в моих списках, - сказала она.

- Да они и не приехали сегодня, - сказал ей Герман. - Их в марте забрали русские... Они не вернулись домой... Я думал, может быть, они из России поехали прямо в Берлин и ждут меня там. Если они сюда добрались, вы наверняка их записали.

Девушкин палец остановился. В полной растерянности она подняла глаза, выпрямилась. Тот же указательный палец, который только что проходил по спискам имен, коснулся Германовых волос.

- Нет, мой мальчик, их нет в этом списке, - сказала она.

Значит, нет. Не повезло. Герман закрыл за собой дверь, так же ощупью вернулся в темноте обратно.

- Ты чего болтаешься? - пробурчал Петер, когда Герман улегся на свое место.

Всего один день в Берлине. Перед отправлением прежде всего пройти дезинсекцию. Это было даже забавно. Мужчины и женщины отдельно в одном большом помещении. Снять с себя все. Сидели голышом, пока одежда кипятилась в большом дымящемся котле. Запах средства от вшей намертво впитался в одежду. Прежде чем одеваться, в душ. В головы, под мышками и между ног втереть жидкость, чтобы вывести водворившихся там гнид.

Было ясно, что после санобработки в товарные вагоны уже не пошлют. Там вши набросились бы на них опять. Вместо этого - хотя это и казалось невероятным - обесвшивленных ожидали темно-зеленые пассажирские вагоны третьего класса. Герман разбирал на стенках вагонов казавшиеся бесконечно далекими названия: Кассель, Альтона, Вюрцбург. Это - куда они едут или откуда пришли вагоны?

Само собой разумеется, они захватили место у окна. Сидели, как бы стесняясь. Ноги обдувало теплым воздухом из отопительной системы. Они выезжали из Берлина в теплом пассажирском поезде. Время шло к обеду. Солнце уже давно стряхнуло с себя пыль развалин и поднялось в желтоватое, молочно-мутное небо. При дневном свете руины выглядели даже вполне сносно. Обнаружилось несколько уцелевших окон, и вообще в Берлине все активно жило, копошилось и дымилось. По улицам среди развалин ездили автомобили. На площадке, расчищенной разрывом снаряда, берлинские мальчишки играли консервной банкой в футбол. Были магазины, в которые входили и выходили покупатели. Наверняка там на двери висел колокольчик и позвякивал так же приветливо, как в йокенском трактире. Проехали мимо булочной, перед дверью которой стояла украшенная Рождественская елка.

- А скоро Рождество? - спросил свою мать Петер.

Она точно не знала и вопросительно посмотрела на соседей.

- А сочельник уже сегодня или только завтра?

Все заговорили наперебой, но никто толком не знал. Они узнали только, когда мимо них проходила майорша, направлявшаяся в туалет.

- Сочельник завтра, - сказала она.

Поезд крутился среди бранденбургских сосен и озер еще целый день и целую ночь, очень долго простоял на запасном пути товарной станции Ратенов, опять останавливался, и только к полудню сочельника, как бы собравшись с духом, прибыл, наконец, в город Бранденбург на реке Хафель.

Долгий переход пешком от вокзала через весь город.

- Там за городом есть уютный, теплый лагерь, - сообщил однорукий представитель городского управления, принявший и сопровождавший их.

Толпа сильно растянулась. Герман и Петер опять встретили Туллу. Втроем они шли впереди всех рядом с одноруким, в то время как старые женщины отставали все больше и больше. Прошли мимо завода синтетического топлива "Бреннабор", вокруг которого стояла русская военная охрана.

"От бензина Бреннабор раскаляется мотор", - продекламировал однорукий и засмеялся.

Потом лагерь.

- Раньше здесь были пленные, - пояснил однорукий. - Но Красная Армия освободила их.

Вход был ярко освещен. Красная звезда. Нет, не по поводу Рождества. О Рождестве напоминала только елка перед сторожевой будкой. Да и на огромные продовольственные склады вермахта в Дренгфурте эти бараки не были похожи. А вот был бы праздник, если бы оказаться в бараке с банками плавленого сыра, печенья и мармелада!

- Здесь все еще колючая проволока, - заметил Петер, показывая на высокий забор, окружавший территорию.

Собрались на плацу перед будкой. Однорукий стал озираться в поисках места повыше, наконец залез на жестяное ведро. Он начал свою приветственную речь, пожелал вновь прибывшим много счастья в новой Германии, не скрывал, что нужда еще велика, но что совместными усилиями теперь будут строить лучший социалистический мир. Во всех бедах виноваты гитлеровцы.

Хорошо, хорошо. Они были готовы поверить всему, только скорее бы дали чего-нибудь поесть и маленькую печку с огоньком.

- Похожи на наше гитлеровское звено, - прошептал Герман Петеру, показывая на группу мальчиков, построившихся позади однорукого.

- Но форма другая, - ответил Петер.

А, конечно, форма была другая. Однорукий отступил назад, и мальчики запели своими звонкими голосами. И что же поют в новой Германии? Что поют в таких случаях? Рождественские песни? Нет, бранденбуржцы пели: "Братья, к солнцу свободы".

- Мы то же самое пели на собраниях в Йокенен, - заметил Петер. - Тоже и свобода, и солнце.

- Нет, это было немного по-другому, - возразил Герман.

- Ну так мелодия такая же, - упорствовал Петер. - И тоже под нее можно маршировать.

Герман покачал головой.

- Нет, мелодия тоже немного другая.

После песен однорукий повел их в лагерную кухню, где задержавшаяся смена кухонного персонала разливала из молочных бидонов горячий кофе. К кофе - нет, не верилось глазам! - давали по узкому кусочку пряника, нарезанного прямо на противне. Это было Рождество!

Потом распределение по баракам. Йокенцы получили номер двадцать второй. Петер хотел взять в этот номер и Туллу, но ее мать уже была направлена в номер восемнадцать. Прежде всего принести дров и развести огонь. Потом по двухъярусным нарам. Герман и Петер полезли наверх. Там они могли, лежа, стучать по дощатому потолку и разбирать вырезанные в дереве автографы бесчисленных лагерных узников, в тесном содружестве расписавшихся и кириллицей, и по-немецки.

- Ну, вот мы и добрались, - с облегчением сказала мать Петера, когда все улеглись на своих соломенных тюфяках под выданными одноруким одеялами.

Над постелью Петера, глубоко вдавленная в дерево химическим карандашом, была написана всем известная фраза из письма на фронт:

"Все фигово! Твоя Элли."

В первую ночь умерли многие. Как будто специально выбрали для этого святой праздник. Иссякли силы. Конец всех надежд, благодаря которым продержались так долго. Или действительность в конце этого долгого пути показалась настолько печальной, что было легко умереть? Нет, дело было не в этом, ведь по утрам был горячий кофе и сто пятьдесят грамм хлеба, днем картошка в мундире, иногда перловый или гороховый суп, а на ужин даже кусок плавленого сыра. Чем не содержательная жизнь?

А ведь как просто жить, когда время измеряется только приемами пищи. Каждому ясно, чего ожидать. После подъема - лагерная сирена после окончания войны уже не завывала - шли мыться в умывальный барак. В холод эта прогулка становилась очень непривлекательной, так что лучше было как-нибудь от нее уклониться. Герман и Петер обычно обходились без мытья, а одевшись, тут же отправлялись в номер восемнадцать за Туллой. Вместе с ней шли получать кофе и хлеб. Перед кухонным бараком уже в половине восьмого выстраивалась очередь. Люди переминались с ноги на ногу, заглядывали в окна кухни, где хорошо упитанные женщины опорожняли котлы, резали на куски и развешивали хлеб. Все тем временем гадали, что сегодня дадут на обед. Приятное времяпровождение.

В восемь часов двустворчатые двери открывались, из кухни вылетало облако пара. Раздавали рационы, с этим справлялись быстро. Мальчики с Туллой посередине шли по лагерю и на ходу жевали свой хлеб. В мастерскую, где визжали дисковые пилы. Потом на пункт Красного Креста. Петер, с трудом складывая по слогам, читал табличку перед входом: "Доктор Енусек, сестра Агнес, сестра Карин".

- Много ли там больных? - интересовалась Тулла.

Герман подпрыгивал у окон, но через занавески ничего не было видно.

- Мне уже один раз делали укол, - с гордостью заявила Тулла. Она здорово задавалась со своим уколом, который ей два года назад сделали в попу. Шприц был жутко толстый, почти как та трубка, через которую мать выдавливала на торт сбитые сливки. Торт? Сбитые сливки? Что это такое?

Им хотелось пройти мимо сторожевой будки на улицу, посмотреть вблизи на грузовики и русские военные машины, выезжавшие за город на стрельбище. Но сторож сказал:

- Я не могу вас пропустить, дети, у вас карантин.

Ребята уставились на него в недоумении. Что это - карантин?

- Ну, это потому, - продолжал старик, - что у нас в седьмом бараке тиф. Вы можете затащить болезнь в город.

Значит, их заперли.

Петер осматривал забор из колючей проволоки, окружавший лагерь, примеривался к его высоте, искал, нет ли где лазейки.

- Люди в городе не хотят иметь с вами дела, - объяснял сторож. - Ведь ясно: тиф и вши. Да и те, кто выходил из лагеря, все время принимались воровать. Люди там боятся, что вы наброситесь на их огороды.

Они бы и еще послушали старика, если бы Петеру не понадобилось бежать в отхожее место. Уже несколько дней его мучил понос. Он не мог далеко отходить от выгребной ямы, вырытой за бараком номер двадцать пять. Пока Петер несся к занавешенной соломенными циновками открытой яме, сиденье над которой скоблили дочиста каждый день, Герман и Тулла оставались у входа в лагерь. Герману нравилось, когда он мог оставаться с Туллой один на один, и было удивительно, что сейчас он смотрел на нее другими глазами, не так, как десять месяцев назад в Йокенен. Ему нравились ее длинные русые косы. Его нисколько не беспокоило, что в косах опять было полно вшей. Одной дезинсекцией от этих паразитов просто так не избавишься. Герман схватил за косу, дернул так сильно, что Тулла вскрикнула, вырвалась и убежала. Он помчался за ней следом. Они бегали по лагерной улице, прятались среди бараков и за мусорными баками, хихикали, визжали и чуть не столкнулись с пожилой женщиной, несшей из прачечной в свой барак мокрое белье, чтобы развесить на веревке у печки.

Возвращавшийся бледный Петер - шел он очень медленно - покачал головой, глядя на сумасшедшую возню. Чем заняться? Надо сходить к кухне. Они болтались перед входом в кухонный барак, осматривали каждого входящего и выходящего, перерыли помойку, ничего не нашли.

- Что будет сегодня на обед? - спросил Петер женщину, носившую в кухню дрова.

- Ка-пу-ста, - смеясь, ответила женщина по-русски.

Может быть, им перепадет добавка, если они помогут носить дрова. Они несли по первой охапке поленьев, когда в лагерь въехала машина с громкоговорителем на крыше, хорошо знакомая им всем. Машина проехала по лагерной улице туда и обратно, оповещая, что в прачечной опять состоится врачебный осмотр. Хорошо, будет хоть перемена в однообразной лагерной жизни. Явиться всем. Женщины и дети в десять часов, немногочисленные мужчины в половине двенадцатого. Обед будет только после того, как все пройдут осмотр. Петер уже относился к мужчинам, но Герман мог идти в десять часов с Туллой и женщинами. Там он впервые увидел Туллу обнаженной, с распущенными длинными волосами. Господи, среди костлявых старых спин, желтой сморщенной кожи, отвислых животов и грудей, грязных, гноящихся ног Тулла выглядела как нежный, бледный ангел.

Еще одно утро. После раздачи хлеба Петер отозвал Германа в сторону и подвел к забору. Он без слов поднял проволоку и показал на дыру, достаточно большую, чтобы проползти на животе. Они зашли за Туллой. Петер пополз первым, потом Герман, за ним Тулла, безуспешно старавшаяся не запачкать платье.

И вот они за забором. Не зная, куда идти, пошли просто в поле, в сторону военного аэродрома, разбитые ангары которого виднелись на расстоянии нескольких километров на опушке леса. Пустынный бетонный ландшафт, изувеченные деревья, воронки от бомб и разбитые самолеты "Хейнкель" пугали Туллу. Она готова была бежать обратно в лагерь. Ради Туллы мальчики далеко обошли эти развалины и направились к садовым участкам на окраине города. Там из печных труб упорядоченного, уютного существования поднимался теплый белый дым. Сады и огороды были ухожены, заборы сверкали свежей краской. За некоторыми окнами еще стояли украшенные Рождественские елки. До Крещения, потом игрушки снимут. В поселке были люди, почтальон на велосипеде, конная упряжка с возом дров, а грузовой автомобиль на древесном угле развозил по домам мешки угольных брикетов. Были дети, шедшие с ранцами на спине в школу. Собаки, лающие на прохожих. Скворечники и птичьи кормушки на деревьях. Удивительный мир!

И кому только пришла в голову эта идея? Петеру Ашмонайту или Тулле? Потом уже трудно было выяснить. Во всяком случае, это Тулла сказала: "У них наверняка полно всякой еды".

Петер тут же стал думать, как что-нибудь стянуть. Можно придти в темноте и обследовать огороды. Может быть, где-то ссыпана в бурты картошка? Или свекла? Но Тулла предложила:

- А давайте просто попросим... Подойдем к двери и спросим, не найдется ли у них чего-нибудь для нас.

- Будем как нищие, - сказал Герман.

Но Петер уже воодушевился.

- Нищие или нет... Тулла подойдет к двери и скажет... А что нужно сказать?

- Почему я? - спросила Тулла.

- Девочке больше дадут, - объяснил Петер.

Они вместе разучили, что Тулла будет говорить:

- Я бедная беженка, два дня ничего не ела.

Сработало в первый же раз. Тулле дали по яблоку на каждого. Потом уже не так везло. В одном доме не открыли, перед другим их встретила собака. Но кое-что все-таки набралось: Рождественское печенье, морковка, сухой кусок хлеба.

Началось возбуждение сбора и набивания карманов. Они обходили сначала четные номера на одной стороне улицы, потом нечетные на обратном пути, забегали время от времени на параллельную улицу, никак не могли остановиться.

- Ни за что нельзя тащить все это в лагерь, - констатировал Петер.

Герман предложил отнести добычу на брошенный аэродром. Там они нашли более-менее уцелевший деревянный ящик и все в него сложили. Спрятали всю добытую картошку, морковку и свеклу под сосновыми ветками в лесу, рядом с жестяным крылом сгоревшего истребителя. Так, это было сделано.

Они наелись и уже не торопились успеть в лагерь на обед. Шли по полям, бросали камни вслед вспугнутым зайцам, сбивали с телеграфных столбов фарфоровые изоляторы. Строили планы будущих вылазок за лагерный забор, туда, в мир садов и огородов, теплых домов с печеными яблоками и картошкой в мундире.

- Вам тоже так жарко? - спросил вдруг Петер.

Он сел на камень и подпер голову руками.

- Может, ты съел что-то нехорошее, - сказала Тулла озабоченным тоном медицинской сестры.

На последние сто метров до дыры в лагерном заборе ушло четверть часа. Петер не мог двигаться быстрее, все время присаживался.

- У тебя наверняка температура, - сказала Тулла.

Они протащили Петера под проволокой, как тащат мешок с картошкой. Положили, совершенно обессилевшего, на землю за соломенными циновками уборной.

- Ну, еще немножко и доберешься до кровати, и будешь спать, подбадривал его Герман.

Они поддерживали его с двух сторон до лагерной улицы. Там им встретилась мать Петера. Она взяла Петера на руки, буквально на руки, как маленького ребенка. Унесла в барак. Ушел Петер Ашмонайт.

Герман и Тулла остались одни на лагерной улице. Идти или не идти на обед? Конечно, зачем отдавать кому-то?

После еды слонялись в нерешительности по улице взад-вперед.

- Ну, теперь-то вы скоро уедете, - сказал старый сторож. - Может быть, в Тюрингию или Шлезвиг-Гольштейн. Если еще неделю не будет новых случаев тифа, карантин снимут.

- А где это - Тюрингия? - спросила Тулла.

Сторож тоже точно не знал. Но наверняка в Тюрингии хорошо. Те, кто раньше жил в лагере, всегда радовались, когда узнавали, что едут в Тюрингию. Некоторые даже писали оттуда. В Тюрингии есть горы, на которых снизу доверху растут яблони. Представить только - жить в таком краю летом!

- Это - зеленое сердце Германии! - заявил старый сторож торжественно.

Когда стало темнеть, Герман пошел к своему бараку. У Петера на самом деле оказалась температура. Мать сидела рядом с ним на краю кровати и прикладывала к вискам холодный компресс. Герман залез наверх, лег в свою постель, свесил голову вниз.

- Один с Туллой я не пойду за забор, - пообещал он. - Мы подождем, пока ты поправишься.

- За лесом есть деревня, - фантазировал в горячке Петер. - Настоящая деревня с крестьянскими дворами.

- Мы туда пойдем, когда ты снова будешь здоров, - заверил Герман.

- В деревне мы добудем все, - шептал Петер.

- Лежи тихо, мальчик!

Вдруг Петер сел и закричал:

- Пить, дайте мне пить!

Фрау Ашмонайт пошла к печке, принести теплого чаю. Но, когда она вернулась с кружкой, Петер уже не хотел пить. Он ушел в себя, лежал, закрыв глаза.

- Боже мой, он без сознания! - вскрикнула фрау Ашмонайт. Она выскочила из барака, побежала кратчайшим путем на пункт Красного Креста.

- Потерять сознание - это еще не самое плохое, - говорил Петеру сверху Герман. - Я тоже был без сознания, помнишь, на этом проклятом вокзале между Франкфуртом и Берлином. А ночью ты меня разбудил, когда мы ехали через Берлин. Без сознания - все равно, что спать.

Прошло довольно много времени, прежде чем фрау Ашмонайт вернулась с сестрой Карин.

- Он просто спит, - уверял Герман, когда сестра склонилась над Петером.

Она потрогала его голову, разорвала на груди рубашку, взяла руку Петера, нащупала пульс. Казалось, что она считает. Но почему она смотрит таким неподвижным взглядом на стенку барака? Не двигается, ничего не говорит. Господи, что случилось с Петером Ашмонайтом?

- Если бы это был сон, - тихо сказала сестра. - Он умер.

Она встала, не взглянув ни на кого, направилась к двери, сказала только:

- Я позову доктора.

Все, не стало Петера Ашмонайта. Почему ты не захотел поехать вместе со всеми в зеленое сердце Германии, где на всех горах растут яблони? Или в Шлезвиг-Гольштейн? А может быть, и обратно в Йокенен. Уже послезавтра отходит поезд. На черной доске на кухне до сих пор написано, когда отъезд. Но если у тебя был тиф, карантин продлят.

А как мы тебя похороним, Петер Ашмонайт? Никаких похорон. Тебя увезут на машине. Сейчас, сразу же. Ни на час не оставят тебя в бараке. Чтобы никто не мог заразиться, тебя сожгут.

Кого вывозят из лагеря, всех сжигают.

А нам ехать дальше. В Тюрингию или Шлезвиг-Гольштейн. Можно ли в Тюрингии воровать картошку? Господи, может быть, уже послезавтра рано утром на вокзал.

Долог ли путь из Восточной Пруссии в Германию? Многие не доехали.

* * *

Карл Штепутат умер 16 июня 1945 года в лагере на границе Европы и Азии.

Марта Штепутат умерла 2 октября 1945 года, четыре дня спустя после дня рождения, когда ей исполнилось сорок два года, в лагере близ Куйбышева, на Волге.

Мазур Хайнрих застрелен в сарае за Бартенштайном.

Дядя Франц шагал в колонне, идущей на восток, и уже не вернулся.

Тетя Хедвиг молилась в католической церкви в Реселе, а в мае 1946 года ехала в товарном вагоне в Германию.

Жена Шубгиллы будет растить своих детей в Гольштейне. В их жизни будет сбор колосков, докапывание картошки на убранных полях, немного воровства и много, много работы. Она вырастит всех детей достойными, прилежными людьми и потом умрет.

Марковша застряла в деревне на берегу Фришской лагуны в ожидании весны и возвращения старого Гинденбурга.

Камергер Микотайт пал в боях за Хайльсбергский треугольник.

Трактирщик Виткун ушел с колонной на восток.

Виткунша добралась до Вестфалии, где еще много лет оплакивала утрату йокенского трактира.

Петер Ашмонайт умер.

Фрау Ашмонайт уехала со следующим поездом в Тюрингию, оттуда в Баварию. Она опять вышла замуж и даже произвела на свет еще одного ребенка.

Слепая бабушка похоронена в поле недалеко от Ландскрона.

Вовериша все еще лежит возле железнодорожного полотна.

Маленькая бледная женщина умерла от горячки.

Самуэль Матерн умер от голода осенью 1942 года в концентрационном лагере.

Майорша еще четыре года предавалась воспоминаниям о прошлом, прежде чем умерла в Люнебургской пустоши.

Старший лейтенант казнен в саксонской каторжной тюрьме за участие в заговоре против фюрера.

Доильщик Август в эсэсовской форме, без сапог, висел на липе в Катовицах в Верхней Силезии.

Эльза Беренд с детьми садилась в порту Данциг-Нойфарвассер на пароход, идущий в Данию.

Крестьянин Беренд очутился в лагере военнопленных на юге Франции.

Шоссейный обходчик Шубгилла лежал с ранением головы в русском госпитале для пленных, скоро умрет.

Коммунист Зайдлер застрелен перед своим дровяным сараем.

Йокенская учительница изнасилована в Эльбинге до смерти.

Учитель Клозе погиб в Арденнах.

Жена Клозе варила в русском лагере еду для пленных немцев.

Начальник штурмовиков Нойман как народный ополченец, оказался в русском плену.

Партийный секретарь Краузе пропал в осажденном Кенигсберге.

Кучер Боровски добрался с принадлежащей поместью повозкой до Мекленбурга, где продолжал кормить лошадей в ожидании йокенцев.

Маленький Блонски на западе и опять курит черные сигары.

Через пять лет после войны разъезжал представителем оптовой винной фирмы между Касселем и Кобленцем.

Герман Штепутат одиннадцати лет. Кто возьмет оставшегося ребенка? Он стоял там совсем один. И тут от толпы своих детей отделилась Шубгилла, направилась к Герману, взяла его за руку и сказала: "Пойдем, мальчик, пойдем с нами!"

Арно Зурмински. РАЙСКОЕ МЕСТО

Предисловие к сборнику "Рассказы о деревне Калишкен"

Если ты хочешь узнать, что такое Калишкен, давай руку и пойдем к сапожнику Кристану. Навестим вон тот дом в начале деревни, клонящийся своей соломенной крышей к востоку еще с наполеоновских времен, почти не видимый под двумя тополями, вершины которых сплелись над трубой. Выберем, чтобы была хорошая погода. В такие дни сапожник сидит со своим инструментом под тополями, слушает, как жужжат пчелы, как копошатся в поросшей мхом соломе крыши воробьи.

- Ну как, мастер, сапоги готовы? - спросишь ты его. Он тебе не ответит. Помолчит, потом подвинет к тебе табуретку. Это значит, тебя приглашают присесть в просторной приемной сапожника Кристана. Усаживаешься под тополя и ждешь, когда сапожник заговорит. А молчать он может часами. Так же молча пошлет тебя в кабак принести кружку пива, потому что духа-покровителя беседы нужно еще выманить, ему хорошо только, когда рядом пенится пиво и пахнет жевательным табаком. Но стоит тому и другому появиться, сапожника уже не остановить.

О чем ты хочешь послушать? В Калишкен все знают, почему дом самого сапожника так перекосился, почему его тополя не тянутся в небо свечой, как полагается порядочным деревьям, почему на его пороге выжжен след лошадиной подковы. Про все это есть невероятные истории, которые мастер рассказывать сапожник Кристан: о лошади без головы, скакавшей в полночь по деревенской улице; о том, как черт, как раз в день Вознесения Господня, сунул свой мохнатый зад в печную трубу сапожника, выложил свое дерьмо и не вылезал из дымохода, пока Кристан не запустил туда пчелиный рой.

Но ты пришел узнать про Калишкен. Тогда проси сапожника, чтобы он рассказал тебе историю про архангела Гавриила. Она случилась - история эта с архангелом - когда Кристан был еще молодым, в Святой земле. Он отправился странником к гробу Христову, шел день за днем пять лет подряд. Дойдя, сел отдохнуть у горы Елеонской возле Иерусалима, нашел родничок (точно под такой же, как у нас, дикой грушей), смыл с лица дорожную пыль и наладился в обратный путь, на Калишкен.

Если ты в этом месте недоверчиво покачаешь головой, сапожник укажет тебе на болтающуюся возле двери кривую турецкую саблю. Разбойник напал на него, когда Кристан собирался плыть через Босфор. Так Кристан не только вырвал у него саблю, но и отсек с разбойничьей головы правое ухо. Ссохшееся, сморщившееся ухо неудачника-грабителя лежит под распятием в спальне сапожника.

Архангел встретился сапожнику на обратном пути, когда Кристан отдыхал как-то раз от полуденной жары. Чтобы освежиться, он опустил запыленные ноги в воды Иордана, а под голову нарвал охапку травы. Раскидистая смоковница накрыла усталого сапожника своей тенью. Пока он там лежал и вспоминал Калишкен, посланец Божий, прогуливавшийся, широко раскинув крылья, по водам Иордана, поднялся на берег, вытер ноги об траву и ловко взлетел на ветки смоковницы. Сел архангел и затих.

- Что ты тут ошиваешься в Святой земле, сапожник Кристан? - спросил он, немного погодя.

- Понимаешь, дорогой Гавриил, - ответил сапожник. - Я хотел увидеть рай, где течет мед и молоко. Но здесь, куда ни повернешься, кругом песок и камни.

Архангел громко высморкался и задумчиво уставился в землю.

- Рай вообще-то есть, - сказал он после долгого раздумья. - Но его очень трудно найти, это такой крошечный клочок земли, что его легко проскочить.

Он спустился с ветвей, сел рядом с Кристаном, прокашлялся и сплюнул в вяло текущие воды Иордана.

- Слушай, я тебе его опишу. Когда входишь в рай, там стоят три высоченных дерева - я думаю, это липы. Их ты не можешь не заметить, они так сильно пахнут свежим медом. Идешь дальше по булыжной мостовой - смотри, не сворачивай к белому дому направо, это трактир.

Кристан, правда, удивился, для чего бы это в раю трактир, но не осмелился перебивать архангела.

- Проходишь, значит, мимо белого дома дальше в рай. Вскоре окажешься перед выгоном, усыпанным цветами, большей частью желтыми, но есть некоторые белые и синие. Коровы пасутся, разгуливая вдоль и поперек, под ногами резвятся пасхальные ягнята. Уток, гусей, кур в раю полно, есть и ключ с чистой водой. Чуть подальше пруд со всякой живностью, какая только бывает в воде. Весело плещутся рыбы, как могут поют лягушки, а по берегу взад-вперед расхаживает аист. Кругом увидишь дома, маленькие такие лачужки - в раю дворцы не нужны. К окнам то и дело подлетают ласточки, в грязи у дверей играют райские дети. За домами колышутся нивы, в огородах цветут маки, слышен голос кукушки, ястреб кружит над полем, а из леса летят с визитом стаи ворон ...

Тут сапожник подскочил и возопил:

- Это Калишкен! Это откуда я пришел!

Архангел взглянул на него печально.

- Бедный сапожник! - сказал он. - Это правда, что ты покинул Калишкен, единственное райское место, которое есть на земле?

- Правда, - буркнул Кристан.

- Встань и поспеши! Может быть, ты еще доберешься до него в своей жизни. Но поторапливайся, сапожник Кристан, потому что скоро на земле не останется райских мест!