Южная Африка. Прогулки на краю света

Глава девятая Алмазы Трансвааля

Расстояние между Блумфонтейном и Кимберли составляет сто миль, и все это пространство занимает голая белесая земля, усеянная муравейниками высотою в шесть-семь футов. Местность выглядит так, будто здесь побывало несколько сотен самосвалов, груженых порошком какао, и все они освободились от своего груза, кое-как разбросав его кучами. Однако здешний грунт — это не какао. Упомянутые холмы и холмики тверды, как сталь; и хотел бы я посмотреть на того муравьеда, который с ними справится.

Везде, где есть муравейники, появляются и сурикаты — небольшие забавные существа с симпатичными мордочками. Сурикат представляет собой некий гибрид белки и ласки. Обычно он сидит, вытянувшись столбиком, и внимательно наблюдает за дорогой. Коротенькие передние лапки свисают над животом, на чуткой мордочке пара больших, обведенных черными кругами глаз — вот портрет суриката, самого знатного сплетника во всей Южной Африке. Для этого зверька весь вельд — его личная веранда.

С вашим приближением он поспешно юркнет в нору, но недалеко и ненадолго. Если, проехав мимо, вы оглянетесь, то увидите, что сурикат уже вернулся на свой пост. Да еще не один, а в сопровождении многочисленных друзей и родственников — вся компания застыла в ожидании следующего путника. Насколько мне известно, существует две разновидности сурикатов: один серый, с обычным тонким хвостом, а второй — ваайерстерт, то есть веерохвост. Его хвост действительно оканчивается увесистой пушистой кисточкой, которую сурикат с успехом использует в качестве зонтика. Нередко можно наблюдать, как он сидит, укрывшись в тени собственного хвоста! Сурикаты очень распространены в этой части Свободного государства — пожалуй, не менее, чем когда-то кролики в Англии.

Шустрый любопытный сурикат, сидящий рядом с муравейником; похожая на лорда-камергера птица-секретарь, важно шествующая по полю; маленькая вдовушка в своем неровном, спотыкающемся полете; и бородач-ягнятник, внезапно взмывающий в воздух при вашем появлении — вот самые характерные обитатели южноафриканского вельда, образ которых я навечно сохраню в своей душе.

Однако в этот раз мне повстречалась по дороге еще одна птица — мелкая дрофа, которую здесь называют корхаан (или кнорхаан), что в переводе означает «бранчливый петушок». Имя это подходит птичке как нельзя лучше. Ведь недаром же сурикат держит дрофу за бессменного сторожа! Стоит лишь на горизонте появиться какой-либо угрозе, как наш корхаан разражается громким, раздраженным «крак-крак-крак». Птица эта не только бдительная, но и совершенно неуловимая. Попробуйте как-нибудь поймать ее и сами убедитесь: визгливый голос дрофы доносится то с одной, то с другой стороны, но самой ее не видно. Позже выясняется, что все это время корхаан прятался у вас чуть ли не под ногами.

Я ехал безостановочно, пока не заметил посреди голого вельда жалкую обветшалую ферму, прятавшуюся в тени нескольких эвкалиптов. Я в удивлении притормозил. Интересно, как кому-то в голову могла прийти мысль обосноваться в здешних гиблых местах? На что, на какие дары бесплодной каменистой земли они рассчитывали? Я оглядел ферму повнимательнее. На месте бывшего палисадника громоздились муравейники, надворные постройки покосились — того и гляди упадут! Под жаркими лучами полуденного солнца рифленая крыша раскалилась чуть ли не добела. Я постучал в дверь, намереваясь задать какой-нибудь безобидный вопрос — например, как проехать в Кимберли. А там, глядишь, завяжется разговор…

Женщина, отворившая мне дверь, выглядела худой и бледной. По лицу ее читалось, что она давно уже не ждет от судьбы ничего хорошего. Удивление, промелькнувшее в глазах женщины, тут же сменилось опаской. Похоже, она решила, что я принес судебную повестку или пришел требовать арендную плату. Убедившись, что ничем подобным мой визит не грозит, женщина пригласила меня в дом. Мы прошли в тесную и темную гостиную, посредине которой стоял обшарпанный стол и несколько набитых конским волосом стульев. К своему удивлению, я обнаружил в углу комнаты старенькую фисгармонию, а на стенах картинки в зелено-голубых тонах, изображавшие египетские пирамиды.

Извинившись, женщина вышла, а вместо нее появился хозяин дома — высокий сдержанный африканер с той же самой печатью безнадежности на лице. Я еще раз представился, и мужчина заметно расслабился. Он уселся на шаткий круглый стульчик возле фисгармонии и замер, подобно персонажу древнегреческой трагедии — огромные руки сложены на коленях, а взгляд блуждает, то и дело обращаясь к раскрытой двери. Не знаю, что уж он надеялся там увидеть, ибо снаружи не было ничего, кроме беспощадного зноя, столь же плотно утвердившегося на этой земле, как медная крышка на кастрюле.

Да, ужасная сушь стоит! Ферскриклик! Вся кукуруза посохла, да еще вдобавок в ней завелся какой-то вредный жучок. И весь скот ушел в трек. Некоторые фермеры вынуждены продать свое хозяйство и податься в город на заработки. Он неловко, с несчастным видом поерзал на стуле.

Женщина вернулась в комнату с подносом, на котором стояли стаканы с чаем. Из-за ее юбки застенчиво выглядывали трое босоногих мальчишек с растрепанной соломенной шевелюрой — этакие маленькие Гекльберри Финны. Мы прихлебывали горячий чай и молчали. Ни мне, ни им не хотелось говорить о той невидимой битве за выживание, которая велась под раскаленной рифленой крышей. На душе было тяжело, и я гадал про себя, сколько еще они протянут. Как долго смогут выдерживать эту беспощадную осаду? Сколько дней (или недель) им придется ждать, прежде чем по крыше забарабанят вожделенные капли дождя?

Я ехал по дороге и думал о том, что многие в Южной Африке занимаются фермерством не в надежде обеспечить себе жизнь, а в силу наследственной привычки. Ведь работая на земле, в здешних краях не разбогатеешь. Подлинные сокровища земли скрываются глубоко под поверхностью. Если бы мне в тот день явилась добрая фея и предложила загадать желание, я бы попросил у нее, чтоб во дворе этой убогой фермы обнаружилась парочка «Куллинанов». То-то было бы шуму в «Де Бирс»!

Кимберли показался жарким, коричневым и беспорядочным. Он все еще сохраняет внешность горняцкого городка. Его улицы не могут похвастаться простором и упорядоченностью. Еще бы, ведь они прокладывались не профессиональными архитекторами в расчете на упряжку из шестнадцати быков, а скопищем случайных старателей. Эти люди пришли сюда в надежде на богатство, и меньше всего их волновала эстетика растущего селения. Город возводился в спешке: хижины строились без всякой системы — там, сям, где попало. Затем хижины, естественно, снесли, но новые здания построили на старых местах. Вот и стоят они скученно — словно толпа старателей, обсуждающих последнюю находку.

Сегодня люди приезжают в Кимберли, чтобы постоять на краю Большой Дыры — огромного карьера на старом прииске, отыскать какой-нибудь камешек и швырнуть его вниз, а затем с замиранием сердца ждать шлепка о воду. Что больше всего поражает в Большой Дыре (и делает ее просто нереальной), — что при таких фантастических размерах ожидаешь увидеть по краям ее столь же грандиозные отвалы. Ничего подобного! От земли, которую достали из Большой Дыры, не осталось и следа. Всю ее просеяли, промыли и после тщательной проверки вынесли подальше.

Отсюда, из Большой Дыры и прочих шахт в районе Кимберли, появились на свет многие вещи и явления. Номера-люкс в отелях «Ритц» и огромные автомобили, бриллиантовые диадемы и королевские регалии, высокомерные дворецкие и льющееся рекой шампанское, скаковые конюшни и яхты, норковые манто и роскошные дома на Парк-лейн, богатые династии, многочисленные сердечные приступы, самоубийства и разочарования — вот неполный список того, что породила Большая Дыра. Трудно даже поверить, что все это берет свое начало в таком тихом и непрезентабельном местечке, как Кимберли. Тем не менее это так! Нынешний Кимберли сопричастен всей роскоши современного мира. Единственное, чего никогда не случалось в Кимберли, — чтобы какой-нибудь миллионер пришел и сказал: «Ура, я заработал миллион! Теперь я собираюсь осесть в старом добром Кимберли и потратить здесь все свои денежки!» Увы, никому из богачей даже в голову не придет поселиться в Кимберли. Может, поэтому город напоминает объедки, оставшиеся на столе после того, как праздник закончился и все гости разошлись по домам.

Однако Кимберли обладает особой атмосферой, которая трудно поддается определению. Ее не назовешь богемной… или особо сердечной, или просто беспечной. Скорее, это сочетание всех трех настроений, которое я бы определил как некую теплоту сердец или, если угодно, теплосердечность. Поверьте, даже в этой традиционно гостеприимной стране я нигде не встречал такой открытости и щедрости, как в Кимберли. Возможно, качества эти достались городу в наследство от поколения старателей, в конце девятнадцатого века основавших Кимберли. Все же, что ни говори, а большинство из них были яркими и неординарными личностями с огромным запасом энергии и жизненных сил. Они отличались размахом мышления и колоссальной жаждой жизни. Если вспоминать конкретные исторические личности, то в первую очередь надо назвать Сесила Родса — самого большого романтика эпохи «алмазной лихорадки». Наиболее проницательным из той компании, пожалуй, можно считать Альфреда Бейта, а самым невероятным и фантастическим был, несомненно, Барни Барнато.

Так уж случилось, что Южная Африка стала ареной столкновения двух самых значительных направлений общественно-политической мысли девятнадцатого века. Первое — движение за социальные реформы, представленное в Африке многочисленными миссионерами. А второе — меркантилизм, и его представителями являлись охотники за алмазами, позже к ним присоединились и золотоискатели. В результате бедным провинциальным южноафриканцам — веками жившим вдали от Европы и ее революционных коллизий — пришлось пройти ускоренный курс обучения: в течение каких-то ста лет они были вынуждены переварить эту неудобоваримую смесь учений, к тому же в крайних формах проявления. Разразившаяся в середине девятнадцатого века «алмазная лихорадка» была совершенно новым явлением для Южной Африки — как по своей сути, так и по масштабам. В долину реки Вааль хлынули толпы охотников за алмазами. Среди них были не только англичане, но и жители обеих Америк, Австралии, многочисленные служащие Голландской Ост-Индской компании, а также сами южноафриканцы, приехавшие из отдаленных уголков страны. Всеми этими людьми двигала в первую очередь жажда обогащения. Так в жизни Южной Африки впервые возник мотив денег, и событие это имело колоссальные последствия: патриархально-аграрная страна буквально в мгновение ока перенеслась в самый центр безжалостного современного мира.

Поисками алмазов занимались не только уитлендеры. Среди буров тоже сыскалось немало охотников быстро разбогатеть на берегах реки Вааль. Однако были и другие — наверное, менее современные, а может, более преданные десяти заповедям, — которые с радостью ухватились за возможность продать свои фермы спекулянтам и уехать подальше от этих жадных безумцев, вознамерившихся искать богатство на дне глубочайшей в мире дыры. Сегодня название «Де Бирс» у всех на слуху. Для большинства людей оно ассоциируется с биржевыми брокерами, с акциями и облигациями. Однако первые де Бирсы были обычными бурскими фермерами, не сильно отличавшимися от тех, кого я встречал по дороге в Кимберли. Просто в какой-то момент им повезло: на их земле (такой же раскаленной и бесплодной, как и все Кару) обнаружились алмазы. Ферма под многообещающим названием «Перспектива» (Vooruitzicht) принадлежала двум братьям де Бирс — Дитриху Арнольдусу и Йоханнесу Николасу, которые приобрели ее за пятьдесят фунтов. Продали они ее уже за шесть тысяч гиней, и прежде чем братья успели погрузить свое имущество в вагоны и отправиться в трек, в окрестностях фермы уже копошились пять сотен человек с лопатами. Говорят, что с того момента на участке де Бирсов найдено алмазов на общую сумму в девяносто миллионов фунтов стерлингов.

Де Бирсы оказались не единственными умниками, решившими продать свои фермы. Голая степь с чахлым кустарником и редкими деревцами мимозы дала приют тысячам старателей, которые немедленно приступили к раскопкам вдоль русла реки Вааль. В то время никому даже в голову не приходило искать алмазы в сухом вельде или под холмами, поскольку в прошлом все алмазы находили именно среди речного гравия. Вот так и получилось, что город Кимберли вырос буквально за одну ночь и в крайне неподходящем для жизни месте — посреди раскаленного вельда.

Именем своим город обязан крошечной деревушке, расположенной в Норфолке неподалеку от Уэймондэма. В этих краях уже несколько веков проживало семейство Вудхаузов. В тот момент, когда в Южной Африке разразилась «алмазная лихорадка», лорд Кимберли, один из Вудхаузов, занимал пост министра по делам колоний. После того как алмазные поля вдоль реки Вааль были аннексированы Капской колонией, лорд Кимберли дал поселению старателей собственное имя — возможно, чтобы избавить сотрудников от необходимости выговаривать неудобопроизносимое название фермы де Бирсов.

Что, безусловно, поражает, так это молодость (я бы даже сказал, юность) первых южноафриканских миллионеров. На тот момент, как Сесил Родс прибыл в Кимберли, ему исполнилось восемнадцать лет. Альфред Бейтс был его ровесником, Барни Барнато — на три года старше. И все они стали миллионерами задолго до того, как справили свое тридцатилетие!

Полагаю, никто не станет оспаривать, что появление такой творческой и одухотворенной личности, как Сесил Родс, сильно украсило беспорядочную толпу старателей, собравшихся в Кимберли. Вот где он мог в полной мере удовлетворить свои аскетические наклонности. Если верить биографам Родса, восемнадцатилетний юноша читал классиков в руднике. Однако он не только читал, но и зарабатывал деньги. Прошло не так уж много времени, и тот самый юноша написал домой, с гордостью сообщая матери, что его недельный заработок перевалил за сотню фунтов. А затем Родс внезапно решил бросить все — салуны и палатки в старательском лагере, общество грубых землекопов и свою жизнь азартного игрока — ради монашеского уединения в оксфордском Ориэл-колледже. Однако хватило его ненадолго. Очень скоро этот необычный студент прервал изучение древнеримской истории для того, чтобы купить новое оборудование и отправить его на алмазные копи. Сесил Родс вновь вернулся в Кимберли — еще большим идеалистом и одновременно материалистом, нежели прежде.

Здесь же оказался и Альфред Бейт — робкий в жизни и отважный в бизнесе человечек, искренне восхищавшийся теми чертами в характере Родса, которых недоставало ему самому. Он регулярно отсылал письма в Гамбург, где у него осталась любимая мать. Говорят, он и приехал в Южную Африку для того, чтобы иметь возможность посылать матери тысячу фунтов в год и оплачивать ее экипаж.

Барнетт Айзекс принадлежал совсем к иному типу людей. Он происходил из семьи уайтчепелских евреев и подвизался жонглером в мюзик-холлах Ист-Энда, где у него был совместный номер с братом. Своему творческому дуэту они дали звучное имя «Братья Барнато», ибо придерживались мнения, будто все высококлассные жонглеры должны быть итальянцами. В результате родился псевдоним «Барнато» — вполне адекватная версия их родной фамилии «Барнетт», но с ощутимым южным оттенком. Под этим именем — Барни Барнато — Айзекс и прибыл на алмазные поля Кимберли. Приехал он не с пустыми руками, его активы на тот момент включали изрядный запас характерного юмора лондонского кокни, неплохой хук левой и сорок ящиков каких-то сомнительных сигар, которые Барни намеревался продать на приисках. Свою карьеру он начал с выступлений в местном цирке. Скопив несколько шиллингов, он решил пустить их в дело — купил разрешение заново просеять уже отработанный гравий. Барнато повезло: он обнаружил пару крохотных камешков, которые пропустили предыдущие старатели. Таким вот образом — вроде бы потихоньку-полегоньку, но на удивление быстро — развивалась карьера Барни Барнато. Вскоре он превратился в эксперта по алмазам, начал понемногу скупать их, затем приобрел собственный участок и в конечном счете стал миллионером.

На первых порах алмазные прииски Кимберли представляли собой хаотическое скопление мелких (и совсем крохотных) шахт. Здесь собрались тысячи старателей со всех концов света. Каждый из них приобрел небольшой участок и принялся в нем копаться. Поскольку процесс шел бесконтрольно, очень скоро вся местность уподобилась огромному улью с узкими извилистыми ходами и переходами. Подземные коридоры перекрещивались, проходили друг над другом. Нередко случалось, что они обваливались, погребая под слоем земли тех, кто оказался ниже. Чем дальше углублялись старатели, тем более опасным и дорогостоящим становилось это занятие. Кстати, дороже всего обходился подъем породы на поверхность земли.

Когда появились первые компании по разработке месторождений, то многие старатели с радостью обменяли собственные концессии на паи в этих компаниях. Таким образом, несколько десятков компаний пришли на смену тысячам индивидуалов. Затем начался закономерный процесс укрупнения компаний, пока их не осталось всего две — картель Родса под названием «Де Бирс» и «Кимберли майн», принадлежавшая Барнато.

А сейчас позволю себе небольшое отступление, так сказать, общеобразовательного характера. Дело в том, что, строго говоря, алмаз не является драгоценным камнем — в том смысле, в каком ценится достаточно редкий изумруд. Если бы все алмазы, скрытые в южноафриканской земле (особенно в районе города Александр-Бей), одновременно откопали и выбросили на рынок, цена на них катастрофически бы упала. Для того чтобы поддерживать ее на достаточно высоком уровне, необходимо строго регламентировать объемы добычи алмазов. Родс понимал это, но понимал и то, что подобная регламентация невозможна в условиях конкуренции с Барнато.

В своем бизнесе он руководствовался следующим соображением (одновременно милым и меркантильным — вполне в духе самого Родса): в Европе и Америке достаточно обеспеченных молодых людей, способных сообща потратить четыре миллиона фунтов в год на обручальные кольца с бриллиантами для своих избранниц. Деньги эти пойдут в прибыль алмазодобывающим компаниям при одном непременном условии: что не произойдет переполнения рынка драгоценных камней. Этого можно не опасаться, если «Де Бирс» поглотит картель Барнато. Именно так рассуждал Сесил Родс и сделал все для достижения цели. Не буду утомлять читателя перипетиями войны между алмазными королями. Скажу только, что Родс победил, и «Де Бирс» стал главенствующей компанией в торговле алмазами (такое положение вещей сохраняется и поныне).

В Южной Африке очень любят историю о Родсе, Барнато и ведре алмазов. Я слышал ее не менее десяти раз и должен сказать: в том виде, в каком мне ее рассказывали, история выглядит абсолютно глупой и недостоверной.

Якобы во время переговоров с Барнато Родс, желая подольститься к конкуренту, объявил, что всегда мечтал увидеть ведро, доверху наполненное алмазами. И Барнато — довольный тем, что может продемонстрировать свои возможности — выставил на стол ведро, полное камней. Даже такой вдумчивый биограф, как Бэзил Уильямс, приводит эту историю в своей книге и добавляет, что Родс опустил руки в ведро и «извлек на свет полные пригоршни сверкающих камней». Последнее замечание выглядит тем более неправдоподобным, что необработанные алмазы вовсе не «сверкают», а кажутся просто намыленными стекляшками.

Совсем другой вид история приобретает в изложении Гордона Ле Сера, личного секретаря Родса. По его словам, Родс очень старался уговорить Барнато не выкидывать на рынок большую партию алмазов. Он приводил все новые доводы, распалялся, взывал к профессионализму конкурента. Барнато же, осознавая свою власть, развлекался тем, что перебирал на столе огромную коллекцию камней — ту самую, о которой шла речь! Все камни были уже подготовлены для продажи — тщательно рассортированы, снабжены соответствующими надписями и разложены по кучкам. Можете представить себе эту сцену? Изнемогающий от бессильной злости Родс и сладко улыбающийся Барнато (вот уж действительно артист!) над кучей алмазов. Барнато мог себе позволить улыбаться. Он успел уже озвучить условия и пригрозил: если Родс их не примет, все камни немедленно поступят на рынок.

А далее, по Ле Серу, произошло вот что. Где-то в середине дискуссии, воспользовавшись тем, что Барнато на минутку отвлекся, Родс вскочил с места, стремительно подошел к столу и произнес: «Барни, ты когда-нибудь видел полное ведро алмазов? Я, например, нет. И я скажу тебе, что сделаю. Если твои алмазы заполнят ведро доверху, то я куплю их по той цене, которую ты назначил».

И с этими словами — бедняга Барнато не успел и ахнуть! — он смахнул кучу камней в стоявшее рядом ведро. Родс бросил беглый взгляд на дело рук своих — ведро оказалось заполненным на две трети! — после чего гордо покинул комнату. Он уже достиг цели переговоров — получил желанную отсрочку в несколько дней. Что касается Барнато, то «лишь наткнувшись на удивленные лица присутствующих, он понял, что произошло — секунду назад он лишился своего главного козыря в борьбе с Родсом, ведь на повторную сортировку камней у него уйдет не меньше недели».

Мне кажется, что в таком виде история о ведре алмазов выглядит более осмысленной и правдоподобной (при условии, конечно, что она вообще не вымысел). Подобный поступок — одновременно импульсивный и рассчитанный — вполне в духе Сесила Родса. Представить же себе, чтобы он, как опереточный Али-Баба, купал руки в алмазах — нет, увольте! Это видится мне в высшей степени маловероятным.

Двадцать молчаливых мужчин сидят за длинным столом лицами к свету. Вооружившись тонкими пинцетами, они один за другим берут какие-то мелкие предметы со стола — по виду эти предметы больше всего похожи на кусочки оплавленного стекла. Одни из них размером с фасолину, другие с горошину, остальные еще мельче.

Так вот, значит, каковы итоги долгих трудов и сопутствующего им переполоха. Громкие крики и драки, запыленные упряжки мулов и тяжело груженые вагоны из Порт-Элизабета, скрип лебедок и бесконечное раскачивание десяти тысяч гравиемоек — все это заканчивается вот в такой тихой комнате, где серьезные, сосредоточенные мужчины в зеленых наглазниках изучают кусочки мутного стекла и аккуратно выкладывают их рядами на белой бумаге.

— Обратите внимание, — сказал мой экскурсовод. — То, что вы видите, стоит четверть миллиона фунтов.

О нет! Я видел не просто кучу алмазов, а гораздо больше. Перед моими глазами стояли сотни обручальных колец. Вполне возможно, что девушки, для которых они предназначены, даже еще и не думают о замужестве. Но «Де Бирс» уже готов их осчастливить! Я видел улыбки тысяч женщин, получивших в подарок долгожданное кольцо с бриллиантом, и мужчин, которые пока не подозревают, что они сделают этот подарок. У бриллиантов множество применений. Они могут стать залогом верной любви, выражением мужского раскаяния, предметом грязной взятки… Я видел ветхих старцев, которые, заглянув к Картье, на глазах молодеют — им не дашь больше пятидесяти. Я слышал женские голоса, которые на разных языках и с разными акцентами произносят одну и ту же фразу: «Ах, дорогой, это совсем не обязательно…» А также видел умных и предусмотрительных людей, которые с помощью маленького замшевого футлярчика с бриллиантами сумели избежать верной смерти от рук разъяренной толпы. Все эти образы витали над длинным сортировочным столом в Кимберли. Мне даже показалось, что я на минутку заглянул в мастерскую, где богини судьбы прядут свою пряжу.

Я поинтересовался у специалистов, что собой представляют алмазы. И получил следующий ответ:

— Алмаз — это кристаллический углерод, подвергшийся обработке высокой температурой и давлением.

Однако никто не смог мне объяснить, по какой причине углерод превращается в алмаз, а не, скажем, в уголь или любой другой минерал. Никто этого не знает, точно так же, как никто до сих пор не сумел создать искусственный алмаз. Разрозненные кусочки этого кристаллического углерода встречаются в жерлах погасших вулканов, которые получили название кимберлитовых трубок. И нигде более! Долгое время среди старателей бытовало заблуждение, будто все алмазы разбросаны по руслам рек. А на самом деле те экземпляры, что находились возле рек, попали туда благодаря длительной эрозии почвы. Попросту говоря, они были вымыты подземными водами из кимберлитовых трубок, а затем уже перенесены в русла рек. Представьте себе потрясение старателей, когда в Кимберли обнаружились не отдельные разрозненные камешки, а целые залежи алмазов. А все дело в том, что посчастливилось напасть на кимберлитовую трубку!

Мне разрешили посетить рудник Дю-Туа-Пан. Я первым делом переоделся в рабочий комбинезон и водрузил себе на голову защитную каску. Специальный подъемник опустил нас на глубину в тысячу футов. Выбравшись в просторное подземное помещение с белеными стенами, мы увидели толпу сидящих черных мужчин — они дожидались своей очереди, чтобы подняться на поверхность. Я разглядел среди них представителей коса, басуто, пондо и других народностей, которых раньше наблюдал на их коренных территориях. Странно было видеть этих людей в столь непривычных декорациях — я помнил еще, как выглядели они (или им подобные) в родных деревнях, в окружении жен, детей и прочей родни. Здешних рабочих — как и тех, что работают на угольных шахтах Йоханнесбурга — вербуют в национальных резерватах и тоже на определенный срок. Однако, в отличие от угольщиков, владельцы алмазных приисков предпочитают держать чернокожих рабочих в специально оборудованных лагерях. Разгуливать по городу и окрестностям им запрещается.

Подобная система сегрегации была впервые введена Родсом, чтобы пресечь хищения алмазов, а заодно и уберечь туземцев от чрезмерного пьянства. Справедливости ради, надо признать, что для рабочих в лагерях созданы очень неплохие условия: их хорошо кормят, обеспечивают медицинской помощью и бытовыми удобствами. Я рад отметить, что по истечении срока контракта чернокожие возвращаются в свои деревни практически не испорченными соприкосновением с западной цивилизацией.

По длинному белому коридору мы зашагали в глубь шахты. Нам то и дело приходилось останавливаться и, прижимаясь к стенке, пропускать вагонетки с драгоценной голубой землей. Мой провожатый объяснил, что туннель, по которому мы движемся, проделан в жерле вулкана. Именно этим путем миллионы лет назад выходили потоки раскаленной лавы, а вместе с собой они несли будущие бриллианты для обручальных колец и фамильных перстней. Наконец мы добрались до забоя, в котором несколько чернокожих рабочих вгрызались в скалу под надзором белого мастера. Они откалывали куски породы и складывали их в бадейки, точно такие же, какие мы видели в проезжавших мимо вагонетках.

Здесь было достаточно чисто, во всяком случае ни в какое сравнение не шло с теми угольными шахтами, на которых мне довелось побывать.

Вернувшись на поверхность земли, я познакомился с дальнейшими этапами производства. Поднятая из забоя порода измельчается до порошкообразного состояния, пропускается через пульсатор, который представляет собой не что иное, как механическое решето, исполняющее роль фильтра: оно отсеивает всевозможные мелкие камешки, затесавшиеся в породу (должен сказать, что выглядят они куда привлекательнее вожделенных алмазов). Затем наступает этап промывки и просеивания породы — это достаточно длительные и трудоемкие процедуры. И лишь в самом конце мы подошли к огромному лотку, на дне которого в слое промышленной смазки поблескивали один или два камешка.

На алмазных шахтах работают люди с исключительно хорошим зрением. Все участники производственного процесса — как белые, так и черные — отлично знают, что надо искать. И уж если им встретится алмаз, будьте уверены — они его не проглядят. Чернокожие все еще пытаются тайком вынести камни с приисков, однако сейчас это сделать гораздо сложнее, чем прежде. Хозяева шахт используют последние медицинские достижения, дабы увериться, что уезжающие домой басуто не увозят пару-тройку алмазных диадем в желудках.

Пятьдесят лет назад один молодой ирландец, проживавший в окрестностях Килларни и проходивший курс обучения в монастыре, решил, что духовная карьера его не устраивает. А посему он покинул родные места и уехал в Южную Африку. По прибытии в Кимберли он устроился работать ночным сторожем в старом лагере Вест-Энд.

— Подумать только! — говорит мистер Э. М. Дагган-Кронин. — Проучиться девять лет в колледже и еще два в монастыре для того, чтобы стать ночным сторожем у «Де Бирс»! Ведь единственное, что от меня здесь требуется, это не спать по ночам. Вот и вся наука! Ну, ничего, в конечном счете все вышло к лучшему.

На сегодняшний день «Галерея банту Даггана-Кронина» является одной из главных достопримечательностей Кимберли (а может быть, и всего Союза). Здесь собрана уникальная коллекция из четырех тысяч фотографий, посвященная жизни коренного населения Южной Африки, домашнему быту туземцев и их племенным обычаям. Несколько лет назад мистер Дагган-Кронин принес свою коллекцию в дар городу. Ее разместили в милом особнячке, а самого фотографа назначили куратором выставки.

Все фотографии распределены по племенной принадлежности, и каждому племени отведен собственный зал. Рядом с комнатой матабеле располагается зал зулу, затем свази и так далее. Здесь можно увидеть, как эти племена выглядели еще до знакомства с европейской цивилизацией. Мы смотрим на зулусов глазами Дика Кинга, Фэйрвелла, Айзекса и Гардинера; а туземцы коса предстают перед нами такими, как их увидели зуурвельдские буры и поселенцы 1820 года. С каждым годом ценность коллекции будет только возрастать. Уже сегодня не так-то легко отыскать (а тем более сфотографировать) местного жителя, совершенно не затронутого западным влиянием.

Мистер Дагган-Кронин впервые столкнулся с туземцами банту в шахтерском лагере и был очарован их красочными обычаями. Он начал их фотографировать, используя примитивный ящичный фотоаппарат за двадцать шиллингов. Затем ему пришла идея сделать серию снимков банту в естественном окружении. С этой целью он ежегодно совершал длительные экспедиции в глубь коренных территорий банту.

Я поинтересовался, действительно ли сейчас сложнее фотографировать, чем, скажем, двадцать лет назад.

— О да, — сказал мистер Дагган-Кронин. — С каждым годом все труднее найти национальные одеяния. Если уж туземец надевает что-то из европейской одежды, это навсегда! Изменения в обычаях не так бросаются в глаза. Но вообще-то я не берусь сказать, как долго продержатся национальные обычаи и одежда. Понятно, что для этого чернокожие должны оставаться в своих резерватах, а не бежать в белые города.

Благодаря поддержке нью-йоркского фонда Карнеги мистер Дагган-Кронин выпустил серию чудесных книг под общим названием «Племена банту Южной Африки», куда вошли сотни фотографий из его коллекции. Сейчас готовится к печати новая серия, которая будет посвящена племенам пондо и пондомезе.

Напоследок хочу привести замечание — одновременно логичное и грустное, — которое сделал вождь одного племени, обращаясь к мистеру Даггану-Кронину.

— Не пойму, — сказал он, — какой смысл прививать нам цивилизацию, если потом вы хотите фотографировать нас обязательно в леопардовых шкурах, которые мы уже успели повыбрасывать.

Я провел несколько дней в маленькой, залитой солнцем деревушке, расположенной неподалеку от реки Вааль. Вокруг простиралась плоская рыжая равнина, вся изрытая искателями алмазов. Впечатление было такое, словно здесь прошла огромная армия кротов.

Население деревушки на треть состояло из белых и на две трети из черных — всего около трех тысяч человек. Что касается африканеров, все они являлись страшными националистами, принципиальными ненавистниками Англии и всего английского. Мне даже на мгновение показалось, что я вновь очутился в Ирландии! Если говорить о национальном составе, то, по-моему, здесь наличествовала сложная смесь ирландцев и шотландцев. По воскресеньям деревушка становилась несомненно шотландской! Неудивительно, ведь в жилах любого африканера течет немалая толика шотландской крови. Благодарить за это следует тех шотландских священников, которые в девятнадцатом веке приехали в Африку по призыву голландской реформистской церкви. Многие проповедники, которые сегодня считают себя стопроцентными африканерами, носят фамилии Барри, Мюррей и Николс.

Если с утра пораньше усесться на гостиничной веранде, можно увидеть весь цвет местного общества. Вот неунывающий адвокат, делающий деньги на спорах и склоках своих односельчан. Он шагает в куртке из альпаки, направляется в офис, стены которого так же густо увешаны медными табличками различных страховых компаний, как грудь ветерана орденами. А этот мрачный пожилой джентльмен — школьный учитель; рядом с ним идет молодой коллега — с виду настоящий бунтарь, только что вернулся из армии, успел побывать в застенках Тобрука. Следом проходят почтмейстер, проповедник и несколько старых фермеров, которые приехали на запыленных кап-картах.

Здесь я познакомился с человеком, который до сих пор надеется обнаружить в земле алмазы. Ежедневно он ведет раскопки на задворках гостиницы — там, где раньше располагался сад заброшенной церкви. Обычно он сидит под навесом и бдительно наблюдает за чернокожей троицей, которая ковыряется в канаве.

При встрече я всегда интересуюсь, как идут дела, и всякий раз получаю один и тот же ответ:

— Пока никак!

Однако, будучи истинным оптимистом, он не теряет надежды и с воодушевлением тычет пальцем в очередную точку — например, в здание разрушенной часовни.

— Я знаю! — по секрету сообщает он. — Вот где они прячутся.

Как-то раз мистер Смит, скупщик алмазов, пригласил меня совершить поездку на аллювиальные месторождения. Путь предстоял неблизкий. Мы уже час катили по бесконечной песчаной дороге, и все это время я наблюдал один и тот же пейзаж: телеграфные столбы вдоль обочины, коричневая пожухлая трава, муравейники да застывшие столбиком сурикаты. Изредка на горизонте медленно проползала черная цепочка железнодорожных вагонов.

Миля пролетала за милей, но ничего не менялось в однообразном ландшафте — все то же монотонное чередование песка и кустарника под абсолютно безоблачным небом. Земля эта безраздельно принадлежала муравьям и сурикатам.

А ведь у нее существовала своя история. На протяжении восьмидесяти лет здесь располагался своеобразный Монте-Карло — конечно, неказистый и грубоватый, но тем не менее привлекавший тысячи и тысячи людей. Как только стало известно об удаче ван Никерка, в долину реки Вааль толпами хлынули разнообразные искатели приключений и авантюристы. Сначала старатели оккупировали берега реки. Затем — по мере появления новых находок — стали продвигаться в вельд. В разношерстной массе старателей можно было обнаружить людей всех типов и возрастов, но я бы выделил три основные категории: «кидалы», «простаки» и люди, о которых обычно говорят — «стреляный воробей».

— И что, неужели здесь до сих пор находят алмазы? — спросил я.

— Не без того, — улыбнулся мистер Смит. — Иначе зачем бы я ездил сюда дважды в неделю?

— И какова цена на аллювиальные алмазы? Сколько стоил самый дорогой?

— Дайте-ка припомнить! Ага, примерно пять лет назад возле Претории нашли алмаз стоимостью в семьдесят тысяч фунтов. Как видите, не такой уж это напрасный труд.

Мы по-прежнему ехали по изрытой и перепаханной земле. Казалось, будто она на протяжении нескольких лет подвергалась массированному артобстрелу. На десятки миль окрест виднелись сплошные ямы, канавы и каменистые отвалы. Каждый квадратный ярд этой земли был перевернут, взрыхлен и тщательно просеян.

— Я помню времена, когда здесь работали свыше двадцати тысяч человек, — говорил мистер Смит. — Теперь практически никого не осталось! Вот такая история. В этот район ринулись тысячи старателей, как только прослышали об алмазах. Растащили всю землю по кусочку и ушли.

Мимо проехал старик на повозке, запряженной мулом.

— Видали? У этого старика неподалеку ферма, а в земле под ней — алмазы. Когда выдаются плохие времена — вот как сейчас, например, — он начинает копать алмазы. И представьте себе, находит достаточно, чтобы как-то продержаться до первых дождей. В нашей округе немало таких — наполовину фермеры, наполовину старатели.

Наконец мы свернули с главной дороги на узкую проселочную и проехали до того места, где она терялась среди скал. Там мы вышли и дальше отправились пешком. Вокруг по-прежнему тянулась обожженная земля, покрытая редкими мимозами и колючим кустарником с красноречивым названием «подожди немного»: шипы его имеют форму рыболовного крючка и грозят доставить немало хлопот тем, кто имел неосторожность за них зацепиться. Встречались здесь и роскошные желтые кусты, которые я раньше уже видел в одном из свеллендамских садов. Помнится, я еще тогда обратил на них внимание, но никто не смог сказать мне их названия. А оказывается, зовутся они «райскими птицами»!

В тени одного-единственного дерева стоял грубо сколоченный стол, на котором восседал высокий седобородый мужчина. Одет он был в спортивную рубашку со множеством карманов и старые потрепанные брюки. На голове грязный пробковый шлем, обут в вельдскуны на босу ногу. Он не отрываясь следил за группой полуобнаженных туземцев, которые работали кирками в небольшом гравийном карьере. Здесь бытует мнение, будто все чернокожие только и ждут, чтобы надсмотрщик отвернулся — тут же припрячут найденный алмаз в кармане.

— Ну что, уже разобрались с карьером? — спросил мистер Смит.

Мужчина медленно поднялся, и по одному этому движению я сразу же распознал в нем джентльмена старой закалки.

— Увы, пока нет, — отвечал мужчина с явственным оксфордским акцентом. — Но, думается, я уже подошел вплотную.

Он бросил вопросительный взгляд в мою сторону, и мистер Смит поспешил представить нас друг другу.

— Добрый день, сэр, — учтиво приветствовал меня мужчина в лучших лондонских традициях (я буквально услышал, как грохочут двуколки по мощеной мостовой Стрэнда).

Вместе с мистером Смитом они подошли к краю карьера и начали что-то горячо обсуждать. Я же тем временем терялся в догадках относительно личности этого человека. Когда мы собрались уходить, он снова обернулся ко мне и произнес с легким поклоном:

— Доброго вам дня, сэр.

Затем снова обратил взгляд своих льдисто-голубых глаз на работавших туземцев.

— О, это стреляный воробей, — пояснил мистер Смит по дороге. — Он успел сделать себе состояние в наших краях и все спустить до последнего фартинга. После этого уехал в Англию и исчез лет на десять-пятнадцать — ни слуху, ни духу. А затем в один прекрасный день объявился вновь — такой же, как всегда, только чуточку постарел. Он ни с кем не общается, никому ничего не рассказывает. Живет один в деревянной хижине, сам себе готовит пищу. Короче, я же говорю — стреляный воробей.

Мы ехали еще какое-то время, пока не добрались до берега Вааля, вода которого тем утром выглядела молочноголубой. Дальше нам предстояло переправиться через реку на примитивном пароме: двое чернокожих крутили барабан, и судно медленно скользило по гладкой воде к противоположному берегу. Здесь тоже вся земля была перевернута, просеяна и кое-как свалена в кучи. Обозревая безрадостные окрестности, я наконец-то сообразил, что они мне напоминают. Эта ассоциация все утро вертелась у меня в голове, но никак не поддавалась определению. И вот теперь я понял: так, должно быть, выглядели развалины Вавилона! Охотники за алмазами в своих трудах породили тот же самый пейзаж, что и арабы, рыскавшие в поисках вавилонских древностей.

Под безжалостными лучами полуденного солнца мы шагали по задыхавшейся от зноя земле. Нашей целью было местечко под названием Холпен, в центре которого располагалось крошечное здание с пышным названием «Королевский отель». Улицы выглядели пустынными, словно все население городка вымерло в результате какого-то ужасного катаклизма. Ну чем не ваальские Помпеи! Нам пришлось долго ломиться в запертую гостиницу. Наконец дверь распахнулась, и мы вошли в помещение, которое с полным правом могло бы претендовать на звание исторического музея.

Древняя барная стойка с застекленными шкафами позади, высокие табуреты, видавший виды покерный столик, две картины на стене (одна изображала Трафальгарскую битву, другая — битву при Ватерлоо) — все здесь осталось таким же, как в достопамятные годы «алмазной лихорадки». Тогда городок находился в самом центре лихорадочной деятельности: повсюду, на многие мили окрест, копошились в земле тысячи старателей. Безжизненные холмы, которые ныне окружают Холпен, — результат их стараний. Толстый железный засов на входной двери сохранился в качестве единственного свидетельства упорства и силы тех мужчин, которые по вечерам ломились в здешнее питейное заведение.

Немного освежившись, мы двинулись дальше и через несколько миль попали в крайне оживленное место. Здесь все шумело, гремело и тарахтело. Какая-то компания вновь взялась разрабатывать три из четырех заброшенных участков. На невысоких пригорках было установлено оборудование, в карьерах работали бригады чернокожих, а белые мастера, устроившись в тени деревьев или дощатых навесов, зорко следили за всеми перемещениями.

Землю и гравий из каждого карьера сначала забрасывали внутрь странного приспособления, которое трогательно называлось «бэби». Оно представляло собой деревянную раму, укрепленную на шарнирах и затянутую сетью с ячейками различного размера. Пока один чернокожий раскачивал «бэби», сверху на нее направляли струю воды, которая помогала расщепить слой породы и благополучно пропустить его через сетку. Я было подумал, что название устройства навеяно сходством с раскачивающейся колыбелью, но, как выяснилось, ошибся. Оказывается, оно происходило от фамилии американца по фамилии Бэйб. Человек этот приехал на здешние копи в середине 70-х годов девятнадцатого века и ввел в употребление приспособление, которое до того видел на золотых приисках Австралии. Здесь шутят, что этот Бэйб единственный на свете качал собственную колыбель.

Итак, после того как слой земли прокачали на «бэби», его выкладывают в просеиватель (этакое большое сито) и передают хозяину карьера. Наступает самый волнующий момент. Старатель берет сито, предварительно погружает его в воду, а затем одним точным, отработанным долгими годами практики движением переворачивает на расстеленный мешок. Теперь надо внимательно изучить результат. Если в сите находился алмаз, то в результате данной манипуляции он вполне может оказаться на самом верху. Важно не пропустить его среди массы мокрых блестящих камешков. Если старатель не видит алмаза, то берет кусок заостренного сланца и быстро разделяет всю кучу на маленькие квадратики. Затем разравнивает каждый на мешке — так, чтобы камешки лежали в один слой — и просматривает. Если и эта проверка ничего не дает, всю кучу грунта выбрасывают и переходят к новой.

И так повторяется раз за разом, день за днем — на протяжении месяцев, в иногда и лет. Мне кажется, что при всем однообразии этого процесса в нем есть что-то завораживающее. Попробовав разок сыграть в эту игру, человек уже не может остановиться. Это и есть зов алмазных приисков, и мало кто из людей находит в себе силы ему противиться. Чего стоит один только миг, когда замираешь с наполненным ситом в руках и беззвучно возносишь молитву Всевышнему! Каждое такое сито играет роль золотого знака вопроса. И всякий раз, как старатель переворачивает свое сито, сверху на него смотрит богиня судьбы и решает: подарить сказочную удачу или отвернуться с презрительной усмешкой? Каждая порция грунта занимает ровно шесть секунд, но эти секунды дорогого стоят. Именно ради них и живет старатель. Он годами сидит под мимозовым деревом и смотрит, смотрит… И эта череда волнующих мгновений, когда сердце бьется в безумной надежде, эта серия переходов от сладостных упований к горьким разочарованиям, а от них к новым надеждам — они-то и привязывают старателя к алмазному прииску, возможно, на всю жизнь.

Хотя я провел целый час на прииске, на моих глазах отыскался всего один алмаз. Да и тот был таким крохотным, что я бы, пожалуй, его выкинул, посчитав нецелесообразным хранить. Однако старатель внимательно оглядел свою находку и аккуратно спрятал в спичечный коробок.

— Наверное, среди здешней публики не бывает женщин? — спросил я.

— Отчего же? Очень даже бывают, — ответил мистер Смит. — И сейчас у вас будет возможность познакомиться с одной.

Мы спустились с пригорка и направились к стоявшей в отдалении ферме. По дороге нам повстречался чернокожий мальчишка. Мистер Смит поинтересовался, где хозяйка, и мальчишка ткнул пальцем куда-то в сторону раскаленного вельда. Посмотрев в указанном направлении, я увидел уже знакомую картину: гравийный карьер, ритмичное поскрипывание раскачивающейся «бэби», плеск льющейся воды и затем стук перебираемых камешков. Подойдя ближе, мы увидели миссис ван Асвеген, которая как раз в тот момент переворачивала сито на стол. Это была молодая симпатичная женщина, худощавая и дочерна загорелая. На ней было цветастое платье и черные шерстяные чулки, на голове — широкополая шляпа. Я обратил внимание, что сито она переворачивает как мужчина — одним резким, решительным движением. Побеседовать с ней не удалось, поскольку миссис ван Асвеген ни слова не понимала по-английски. Но у меня в памяти остался ее образ: главным образом, смеющиеся голубые глаза и сильные руки, по локоть испачканные в грязи. Мы отправились вместе на ферму, где лежали приготовленные для мистера Смита алмазы. Она оставила нас в темноватой комнате, заставленной старомодной мебелью, а сама ушла в глубь дома. Через несколько минут женщина вернулась — с чайным подносом и обещанными алмазами.

Из всех старателей, что я встретил за тот день, миссис ван Асвеген показалась мне самой практичной и здравомыслящей. Вот уж в чьем присутствии я бы не стал разглагольствовать о зове алмазных приисков! Меньше всего эта женщина думала о романтике старательского труда. Для нее это была обычная работа — не лучше и не хуже других.

Я попросил мистера Смита узнать, что она станет делать с деньгами, если разбогатеет. Миссис ван Асвеген отвечала, что положит деньги в банк, купит новую отару овец и навсегда позабудет о старательстве. Несколько удивившись, я спросил: неужели она не находит это занятие романтичным и волнующим? Конечно, нет, ответила она. А какая может быть романтика в грязном гравии? «Но мужчины…» — начал я. Ах, мужчины! Мужчины от чего угодно способны сходить с ума. Особенно если это одинокие мужчины, которые живут без женщин в грязных хижинах и питаются одними консервированными сардинами!

Мы попрощались с обладательницей голубых глаз, очень чистых и трезвых глаз, и поехали обратно — туда, где одержимый фантастической мечтой мужчина неделями копался в грязной канаве на задворках заброшенной церкви. По дороге мы остановились выпить чаю в Блумхофе. Мистер Смит решил подвести итоги рабочего дня и разложил на листе бумаги свою добычу. Я смотрел и думал: удивительно, что столько усилий множества людей дали такой незначительный результат.

Заглянув в маленький городок с названием Кристиана, я воочию увидел, какой могла бы стать Южная Африка при условии достаточного орошения. То, что предстало моему взору, вполне могло бы быть долиной Темзы. Вдоль реки выстроились шеренги высоких тополей, повсюду простирались зеленые поля пшеницы и люцерны, перемежавшиеся обширными посадками картофеля и кукурузы. Все это аграрное великолепие обеспечивалось системой бетонированных каналов общей протяженностью семьсот миль. Они подавали воду из Ваальского водохранилища — огромной речной запруды площадью в шестьдесят квадратных миль и глубиной достаточной для прохождения такого судна, как океанский лайнер «Куин Мэри». Окрестности Кристианы служат наглядным доказательством того, что грамотная система ирригации способна превратить бесплодную пустыню в сады Эдема.

Африку принято называть землей контрастов. Вот уж воистину разительный контраст между несчастной, изнывающей от засухи землей, где кучка одержимых людей роется в грязи в поисках алмазов, и этой благородной равниной, демонстрирующей благодарную реакцию Природы на разумное и бережное вмешательство Человека.

Если отправиться из Блумхофа на восток, то вы долгое время будете ехать по плоской равнине с неизменными очертаниями: мили и мили пожухлой травы и засохшего маиса, невысокие одиночные холмы и сонные деревушки в окружении эвкалиптовых деревьев. Наиболее существенная деталь пейзажа — дорога, по которой вы едете. Бесконечной полосой она тянется по бушу и теряется за горизонтом.

Дорога чаще всего пустынная, лишь иногда вдалеке появляется фермерская повозка, запряженная мулом; она проезжает, оставляя после себя облако красной пыли.

А затем вы неожиданно попадаете в деревушку, наполненную веселым перестуком плотницких молотков. Не составляет труда установить источник шума: целая толпа рабочих ползает по лестницам и козлам вокруг жалкой лачуги с громким названием «Коммерческий отель». Эта атмосфера радостного оживления и подъема характерна для всего местечка. На деревенской лужайке (или аутспане, как здесь говорят) расположился вполне современный офис по продаже земельной собственности. На стоянке перед гостиницей в ряд стоят дорогие автомобили, из дверей выходят не обычные фермеры, заглянувшие пропустить стаканчик-другой перед обедом, а люди в деловых костюмах, журналисты, которых всегда можно различить за версту, и фотокорреспонденты. Вы перестаете удивляться, когда узнаете имя деревушки. Это Одендалсруст — центр нового золотого месторождения, открытого в Свободном государстве. Еще несколько месяцев назад никто и не слышал о населенном пункте с таким названием, а теперь имя это не сходит с первых страниц мировой прессы и поминается на всех фондовых биржах. Одендалсруст — прекрасная иллюстрация темы «деревенский парень добился успеха в жизни», и как всякий счастливчик, город искренне радуется своему успеху. Улыбки цветут на всех (или почти на всех) лицах. Даже древний старичок, привычно устроившийся в уголке, и тот уже, похоже, подсчитывает будущие прибыли. Что тогда говорить о молодом человеке из местного магазинчика: уж он-то точно видит себя во главе нового «Статтафорда»!

Люди расхаживают туда и сюда по Одендалсрусту и смотрят на старую деревушку новыми глазами. На месте жалких лачуг им видятся бетонные небоскребы. В мечтах по пыльной деревенской дороге бегают сверкающие трамваи и современные автомобили. Глядя, как к деревне подъезжают тяжелые самосвалы с горнодобывающим оборудованием, все наверняка вспоминают историю чудесного превращения Йоханнесбурга. Это сравнение не единожды всплывает в разговорах, ибо Одендалсруст посетила та же самая добрая (или злая, если угодно) фея, что и в Кимберли или на Ранде.

Иногда в газетах печатают заметки о людях, неожиданно выигравших на тотализаторе и в мгновение ока разбогатевших. Помните их счастливые и слегка ошалевшие лица? А здесь то же самое произошло с целой деревней! Некоторые жители поспешили воспользоваться ситуацией и продали свои земли за десятки тысяч фунтов, другие же пока выжидают в надежде сорвать больший куш.

Я заглянул в крошечный гостиничный бар, битком забитый шумными уитлендерами в городской одежде. Хозяин бара — молодой немец в рубашке с закатанными рукавами — едва успевал принимать заказы. А вокруг шумела стройка — ведь гостиница (простите, «Коммерческий отель») должна была соответствовать новому имиджу Одендалсруста, — и в прорехах в стене то и дело мелькали бесстрастные лица чернокожих рабочих. От сидевшего рядом мужчины я узнал, что хозяин гостиницы отверг предложение продать заведение за сто тысяч фунтов.

— Эх-ма! — с завистью вздохнул мой собеседник. — Мне бы кто такое предложил!

Я узнал, что Одендалом звали фермера, который всего поколение назад обрабатывал землю в здешних местах. А что касается окончания «-руст» (или «-рест»), то оно имеет отношение к его могиле, которая тоже находится неподалеку.

Зашел я и в офис по продаже недвижимости — тот самый, недавно выстроенный на деревенской лужайке. И хотя пока он представлял собой всего-навсего трех- или четырехкомнатное бунгало, но вполне отражал всю мощь современного мира. Прежде чем пройти внутрь, мне пришлось зарегистрироваться у секретаря, и я слышал, как в соседней комнате вовсю тарахтит печатная машинка. Затем меня принял управляющий офисом. Он развернул передо мной карту района и рассказал, по какой цене идут те или иные участки. У меня возникло ощущение, будто я каким-то таинственным образом совершил путешествие во времени. Ведь нечто подобное случилось и с Йоханнесбургом, Кто сегодня поверит, глядя на его небоскребы и широкие авеню, что каких-нибудь восемьдесят лет назад там был пустынный буш с кучкой палаток и жалких хибарок? Я даже выглянул в окно офиса и мгновенно успокоился: и со мной, и с Одендалсрустом все было в порядке — по пыльной улице как раз гнали стадо мычащих коров. Перспектива превращения в блестящую метрополию пока откладывалась.

Но где же сами золотые прииски? Мне объяснили, что они разбросаны по вельду в трех-четырех милях от городка. Я отправился туда и нашел несколько контор, стоявших посреди знойной степи. Молодой инженер вызвался отвезти меня на шахту № 3, она же рудник Сент-Хелен — место, откуда все начиналось. Прибыв на место, я увидел миниэлектростанцию, надшахтное сооружение, а также толпу потных рабочих у входа в наклонную шахту, чрезвычайно похожую на типовой вход в метро. Золото залегало в четырех сотнях футов под землей.

— Но откуда вы знаете, что оно там есть? — спросил я.

Инженер начал излагать основы геофизики — что-то о буровых скважинах, технике бурения и прочих сложных материях. Из всего сказанного я заключил, что разведка золотоносных слоев производится по тому же принципу, что и снятие пробы со стилтонского сыра. Помните, в те давние благословенные дни, пока еще Король Сыров не превратился в антикварную редкость, мы приходили перед Рождеством в бакалейную лавку и требовали головку стилтона. Лавочник брал в руки тонкий серебряный пробник (зонд по-научному) и осторожно втыкал его в самую середину сыра. Затем извлекал пробник наружу и давал на обследование — вы могли его оглядеть, понюхать, даже попробовать на вкус. Хочется надеяться, что здешнее зондирование оставит по себе такую же добрую память.

Я продолжал свое путешествие по Свободному государству, размышляя о том, что мы живем в век строгой организации. Теперь уже на золотые прииски не съезжаются тысячи старателей со своими лопатами и кирками. Ученые бурят пробные скважины, компании приобретают земельные участки, инженеры строят шахты и набирают персонал. Только один персонаж отсутствует в современной золотой лихорадке — это старатель.

Ферма, на которую я приехал погостить, стояла среди деревьев на невысоком пригорке, а у его подножья протекал ручей. Сразу за ручьем простиралось Свободное государство — протянувшаяся до самого горизонта плоская равнина, кое-где пересекаемая горными отрогами. Необычайно чистый и прозрачный воздух создавал обманчивую иллюзию их близости, хотя на самом деле до ближайших гор было не меньше двадцати миль.

Каждый день после обеда на небе собирались огромные облака, и все разговоры сводились к одному животрепещущему вопросу: будет дождь или нет? Небо на горизонте темнело до тех пор, пока не принимало угрожающе темный цвет индиго. Местами его прорезали ослепительные молнии, они сопровождались глухими раскатами грома. Сидя на веранде, мы наблюдали за тем, как где-то вдалеке темно-фиолетовые небеса разверзаются, изливаясь косым дождем на исстрадавшуюся от долгого зноя землю. Просто невероятно, как день за днем повторялась одна и та же история: гроза начиналась во второй половине дня и проливалась дождем там, сям — где угодно, только не над нами.

Грозы эти могли часами бушевать над Свободным государством, порой они затягивались до поздней ночи. Но всякий раз, проснувшись поутру и выглянув в окошко, я видел над головой безоблачное небо, на котором сияло безмятежное солнце.

Хозяин фермы оказался одним из самых приятных людей, которых я только встречал в Южной Африке (а в этой стране немало приятных людей). Он был настоящим африканером, понимай, талантливым фермером, и при этом — страстным любителем чтения и большим энтузиастом родного языка. Назовем его, скажем, Мастер Ян Бруан. Внешне Мастер Ян тоже был типичным буром: высоким, костистым, с провинциальной манерой одеваться и собственным неопровержимым мнением обо всем на свете. Он в некотором роде удалился от дел, передав управление фермой двум сыновьям, один из которых недавно вернулся с войны. Большую часть дня Мастер Ян величественно восседал в своем любимом кресле на веранде и отдавал распоряжения сыновьям и многочисленным слугам-басуто, которые немедленно повиновались. Второй трон на веранде предназначался для супруги Мастера Яна, женщины с большим чувством юмора и массой неотложных дел по хозяйству. По этой причине она нечасто сиживала на веранде, ее вотчиной являлась кухня и прочие помещения дома. Зато там ее власть была абсолютной и безграничной. Они с Мастером Яном составляли отличный тандем: она правила внутри дома, а он снаружи.

Время от времени Мастер Ян покидал веранду и в сопровождении верного добермана-пинчера (а также своры других собак непонятного происхождения) отправлялся в гараж. Там он садился в свой любимый старый автомобиль и катил вниз с холма. Такие мелочи, как ручей, муравейники и прочие препятствия, его не останавливали — Мастер Ян разъезжал по вельду со скоростью сорок миль в час в поисках антилоп. Найдя небольшое стадо, он пристраивался ему в хвост и получал несказанное удовольствие от наблюдения за животными.

— Нет, вы только посмотрите на них! — кричал он в возбуждении. — Поглядите, как они двигаются! Как склоняют голову на скаку. Ну разве не красавцы?

Накатавшись вволю. Мастер Ян поворачивал к дому. Приблизившись к холму, он со всего размаху влетал в неглубокие воды ручья и с громкими криками «Таласса! Таласса!» форсировал его.

В молодости он близко общался с шотландцами и, от природы обладая выдающимися способностями к подражанию, мастерски имитировал шотландский говор. К тому же его познаниям в области шотландских идиом и сленга мог бы позавидовать любой филолог.

Мастер Ян отлично ладил с детьми. Забавно было сопровождать его в прогулках по вельду и наблюдать, как он общается с двумя мальчиками, проживавшими на ферме. У него были заготовлены истории о каждом животном и птичке, которых мы встречали по пути. Например, увидев возле дороги красноногого чибиса, он начинал напевать:

И оба маленьких мальчика тут же радостно горланили на два голоса:

Но Ян оставался недоволен их манерой исполнения.

— Нет, нет! — восклицал он в притворном ужасе. — Это совсем не похоже на чибиса. Вы только поглядите на него! Какой он аккуратный и благовоспитанный! Как осторожно переступает с одной ножки на другую, как чопорно кивает вам головкой. Ты, Пит, и ты, Ханс — вы оба орете, как противные маленькие мальчишки. Маленький чибис так не разговаривает! Он говорит вот так…

И, возвысив голос, старик изображал тоненькое воркование чибиса: «Basie, basie, rooi beentije!» Оба мальчика — вместо того чтобы засмеяться — вдруг благоговейно замолкали и, подталкивая друг друга локтями, указывали на птичку: та кланялась и кивала головкой, словно соглашаясь с Мастером Яном.

Мы шли дальше и наталкивались на цесарку (тарентаал, как называл ее Мастер Ян на африкаанс), которая при нашем появлении пыталась скрыться в зарослях маиса. При этом она так быстро семенила своими ножками, что двигалась гладко, словно катилась на колесиках. Жарким полднем, когда гроза еще только раздумывала, начинаться ей или нет, на земле была видна каждая трещинка, каждая дырочка, и в том числе многочисленные норки ящериц — больших любительниц греться на солнышке. Из каждой такой норки высовывалась змееподобная головка. Ян называл их оу’фолк, и мальчики послушно повторяли за ним: «Оу’фолк». Затем они устраивали соревнование: проверяли, кто сможет ближе подобраться к юрким животным, прежде чем те успеют скрыться под землей. Мы прислушивались к возмущенному хриплому клекоту корхаана, который спешил оповестить весь вельд о нашем приближении. А затем мы поворачивали домой и успевали подойти к ручью как раз в тот миг, когда цапля тяжело взмывала в воздух, расправив голубые крылья, а зимородок низко пролетал над самой водой. Затем с небес падали первые теплые капли дождя. Они скатывались с засохших кукурузных листьев, подобно маленьким капелькам ртути. Тут уж мы со всех ног припускали по склону пригорка, чтобы, добравшись, услышать строгий женский голос, который выговаривал Мастеру Яну: «Нет, вы только посмотрите на них! Интересно, что ты делал с этими мальчишками? Они выглядят еще грязнее, чем обычно!»

Здесь рано ложатся и рано встают. Как правило, мы отправляемся спать в девять вечера, а поднимаемся на заре — не позднее пяти утра. Обычно с наступлением темноты собаки занимают круговую оборону вокруг фермы, а парочка устраивается на ночлег прямо под моим окном. Где-то около двух часов ночи в вельде случается какой-то шум, и все собаки с громким лаем немедленно устремляются туда. Я поднимаюсь с постели и выглядываю в окно. Вельд стоит молчаливый и неподвижный в серебряном свете луны, надворные постройки прячутся в глубокой тени, а контуры деревьев кажутся вырезанными из черной бархатной бумаги. Южноафриканские сторожевые собаки — это прирожденные полицейские. Я вообще не понимаю, как у кого-то хватает смелости приближаться к ферме после того, как стемнеет.

В пять утра встает солнце. Достаточно взглянуть на безоблачное небо, чтобы понять: нас ожидает еще один сухой и жаркий день. Чернокожие девушки басуто медленно движутся по двору с молочными ведрами на головах. Они подходят к зданию кухни и скрываются за углом. Осталось подождать совсем чуть-чуть, и настанет миг, который я люблю больше всего. Вот раздается шлепанье босых пяток по прохладному кафелю, а вслед за этим осторожный стук в мою дверь. Появляется Ян в домашнем халате, с собой он несет кофейный поднос и коробку с сигаретами. Нам предстоят полчаса упоительных литературных экзерсисов. Как правило, Ян начинает день с цитаты. Это может быть Гораций, или Вергилий, или даже Вордсворт. Поставив поднос с чашками на стол, он садится в изножье моей кровати и произносит с самым серьезным видом:

— Как там дальше? В детстве я изучал по этой книжке английский язык — она называлась «Английский для начинающих»! Ах, как я хорошо помню те уроки! Мы, маленькие буры, должны были встать и хором декламировать стихотворение. Мы повторяли его снова и снова, пока каждое слово навечно не впечатывалось в нашу память.

Я спросил его, почему он не надевает по утрам шлепанцы. Мой вопрос, казалось, доставил ему удовольствие.

— Очень важно, — начал объяснять мне Мастер Ян, — в начале дня зарядить свое тело электричеством! Каждый человек должен с утра пораньше походить босиком по земле. Вы разве не слышали об этом? Ex Africa semper aliquid novi!

Прикурив сигарету, он продолжил:

— Маргаритки цветут на газоне, в небе жаворонок поет, верный колли дремлет на пледе, ну а жизнь все мимо идет. Боже мой, как давно это было! Как будто голос из прошлого… Я знаю, что такое «плед» (заметьте, я не произношу плэд, как многие), но объясните мне, пожалуйста, что такое «маргаритки» и что такое «колли»?

Затем Мастер Ян переходит к обсуждению иных тем. Это может быть национальная проблема, или положение дел в России, или какой-нибудь поступок доктора Малана, или цитата из фельдмаршала Смэтса, или в конце концов будущее Южной Африки. Но о чем бы ни говорил этот человек, я слушаю его с неослабевающим интересом. Он так много всего знает и так хорошо излагает свои мысли!

Как-то раз он сказал:

— В пору, когда я был еще совсем маленьким мальчиком, все боялись, что буры начинают забывать родной язык. Затем — простите мне маленькую шутку — доктор Джеймсон дал нам хорошего пинка, и событие это (само по себе печальное) сослужило добрую службу языку африкаанс — стало, так сказать, начальным посылом к его возрождению. Это, пожалуй, всем известно. Но есть кое-что, о чем европейцы не догадываются, впрочем, как и многие южноафриканцы английского происхождения. Дело в том, что в последние сорок лет африкаанс развивался так быстро, что уже вполне может конкурировать с английским языком в качестве средства выражения мыслей. Мне так жаль, что вы не понимаете африкаанс, все мои истории звучат гораздо лучше на этом языке. Он более прямой и рационализированный, что ли… В некотором смысле он похож на американский английский.

Вот вы мне скажите, что известно европейцам о языке простых и грубых буров? Ничего! А я не исключаю, что когда-нибудь африкаанс будут изучать в европейских университетах. Ex Africa!.. Должен сказать, что нынешний африкаанс очень сильно отличается от тааля — того диалекта, на котором раньше говорили сельские буры. Примерно так же, как современный английский от языка Чосера. На мой взгляд, то, что произошло на наших глазах с африкаанс — как он вырос, окреп и превратился в первоклассный литературный язык, — самое интересное событие в истории Южной Африки. В процессе своего развития африкаанс поглощал все литературные витамины, какие только существовали в мире. Отсюда и такой бурный рост: за какие-то пятьдесят лет африкаанс проделал путь, для которого английскому языку потребовалось много столетий. Правда, сейчас и времена другие! Если английский ехал на бычьей повозке, то африкаанс несется на воздушном лайнере!

Наш язык, как губка, впитывал то, что создавалось другими народами. В его идиомах отражены все лучшие мысли английской, голландской и немецкой литературы. Причем африкаанс не просто накапливал чужие богатства, но и творчески их перерабатывал — излагал более простым языком и, тем самым, способствовал популяризации. Чтобы пояснить свою мысль, я, с вашего позволения, прибегну к образному сравнению. Скажем так: африкаанс взял прямую ветвь знаний, отсек от нее все лишнее — торчащие корни, боковые побеги; то, что осталось, очистил от коры, ошкурил, отполировал и получил отличный, очень удобный для использования посох. Надеюсь, мне удалось донести до вас свою мысль. Вы спросите, есть ли поэтика в нашем языке? О да… Послушайте хотя бы «Равнины» Яна Селлье, нашего величайшего поэта.

Ek slaap in die rus van die eeuwe gesus,

Ongesien, ongehoor,

En dof en loom in my sonnerdroom

Ongewek, ongestoor…[3]

Ну разве не прекрасно звучит! И скажите, размер стиха не напоминает вам «Облако» Шелли? Но что это я так разболтался?.. Кофе у нас с вами кончился, придется идти на камбуз!

Однако по дороге Мастер Ян останавливается и говорит:

— Вот тоже интересное слово! Как известно, мы, голландцы — нация моряков. Приплыв в Африку мы, так сказать, повернулись спиной к морю и превратились в фермеров. Но тем не менее до сих пор называем свои кухни словечком «камбуз», каким пользовались в семнадцатом веке на кораблях Голландской Ост-Индской компании! И это не единственное выражение, доставшееся нам в наследство от мореходного прошлого. Например, если что-то особо удается — танец какой-нибудь или вечеринка, — то мы говорим: «Гуд афгелуп!», что в переводе означает «хорошо пошел!» В оригинале это звучало как «гуд ван стапел луп», то есть «хорошо пошел со стапелей» — выражение из лексикона голландских корабелов. Естественно, для здешних фермеров слово «стапеля» угратило значение, а потому исчезло из оборота. Вот и получилась усеченная фраза. Ну, ладно, довольно разговоров. Пойдемте-ка лучше на кухню, попробуем разжиться кофе…

Кухня в этот ранний час, когда Ян шлепает по дому босиком, представляет собой интересное зрелище. Пухлая чернокожая матрона разводит огонь в печи. Скоро здесь вовсю будет кипеть чайник. Две-три молодые девушки басуто сидят на полу в ожидании хозяйки. С появлением миссис Бруин вся сцена оживет и придет в движение. Пока же мы спокойно наливаем себе кофе и выходим на веранду. Нет ничего приятнее, чем сидеть на солнышке с чашечкой кофе и наблюдать, как просыпается жизнь на ферме и в вельде.

Если говорить о повседневной жизни в Свободном государстве, то главными ее достопримечательностями являются ступ (или веранда) и ворота. Сначала давайте поговорим о веранде. Голландцы любили строить в старину высокие дома — так, чтобы к входной двери вела длинная каменная лестница. На самом верху ее делалась небольшая площадка, а на ней обязательно устанавливали скамеечку. Так приятно сидеть на крылечке своего дома и смотреть на проплывающие по каналам корабли и баржи. Перебравшись в Южную Африку, голландцы прихватили с собой и любимую скамеечку. Позже она отправилась вместе с бурами в долгий трек по диким степям и стала неотъемлемой частью быта. И хотя фермы здесь в основном одноэтажные и длинных лестниц (ступс) не осталось и в помине, но вот место, где можно посидеть в сумерках, по-прежнему называется ступ. С небольшой поправкой: теперь это название распространилось на все огороженное пространство вдоль бурского дома — то, что мы обычно называем верандой.

Приехав на южноафриканскую ферму, надо первым делом выяснить, где именно на ступе располагаются любимые места хозяина и его супруги. Поверьте, это совсем несложно, но очень, очень важно! И следующее, что надо запомнить: никогда, ни при каких обстоятельствах (даже если сами хозяева будут вас сердечно просить) не садитесь на эти места! Для бура его место на ступе в той же мере священно, как для англичанина любимое кресло возле камина. И со стороны гостя будет настоящим святотатством, если он посягнет на этот трон на веранде.

Южноафриканский ступ можно уподобить юту военного корабля. Это место, принадлежащее капитану и его помощнику: здесь они проводят основную массу времени, здесь же принимают посетителей, когда таковые случаются на судне. А еще ступ можно с полным правом назвать своеобразным сельским парламентом: именно на веранде бурского дома собираются, чтобы обсудить последние новости и принять решения по животрепещущим вопросам. И на каждом южноафриканском ступе (а особенно это справедливо в отношении Свободного государства) обязательно присутствует местный политик.

Сидение на веранде (то есть ступинг) стало уже профессией, едва ли не призванием. И я прекрасно понимаю южноафриканцев, ибо чарам ступа очень трудно противиться. Коли вы обзавелись собственным местечком на веранде, то будете возвращаться туда снова и снова. Это все равно что валяться целый день в постели — осознаешь бесцельность такого времяпрепровождения, но ничего с собой поделать не можешь. Стоит только выйти на веранду, и кто-нибудь обязательно предложит чашечку кофе. И вот вы уже сидите в тенечке, смотрите на залитый солнцем двор и не испытываете никакого желания покидать удобное прохладное кресло («Что? Еще одну чашечку? Конечно, с удовольствием»).

Теперь несколько слов о воротах. Нигде (за исключением, может быть, Ирландии) я не видел такого количества разнообразных ворот, как в Свободном государстве. Попробуйте свернуть с главной дороги, и через каждые сто ярдов вам придется останавливаться, дабы сначала открыть, а затем закрыть очередные ворота. Что характерно, все они различной конструкции! Бывают ворота, связанные железной цепью — над ними бьешься, как над запутанной головоломкой. Одни ворота открываются внутрь, другие, наоборот, наружу. Некоторые из них распахиваются от малейшего толчка, но попадаются и упрямые экземпляры, которые надо растаскивать вручную, оставляя глубокую борозду в земле. А еще бывают агрессивные ворота, которые толкают и пихают вас в ответ. Они так и называются — бексландер хек, что приблизительно переводится как «ворота получи-ка-в-зубы».

Как человек, немало поездивший по отдаленным уголкам Южной Африки, могу с уверенностью утверждать: если у вас в кармане завалялся пенни, нет лучшего способа его потратить, нежели бросить кому-либо из босоногих негритят, которые иногда (но, увы, далеко не всегда!) специально дежурят возле ворот в надежде услужить проезжему автомобилисту.

И еще один полезный совет иностранцам. Оказавшись в южноафриканском вельде, избегайте хвастаться своим умением стрелять из ружья. Вас наверняка попросят продемонстрировать это искусство. Дело в том, что буры глубоко веруют — и убежденность эта сформировалась в стародавние времена, еще до англо-бурской войны, — будто ни один англичанин не способен метко стрелять. Разуверять их бесполезно. Поверьте, выйдет себе дороже! Вам дадут винтовку 22-го калибра и отправят гулять по вельду — пока вы не подстрелите цесарку.

Со стороны может показаться, что нет ничего проще. Все равно что выйти во двор птичника и подстрелить парочку индеек. Но если вы попытаетесь реализовать свой план на практике, то очень скоро убедитесь: это безнадежная затея! Птица, которая представляется безоружному человеку такой крупной и неуклюжей, немедленно превращается в практически неуловимую цель, стоит взять в руки винтовку. Цесарки живут в вельде большими стаями и, едва завидев человека с ружьем в руках, в тот же миг исчезают (попросту растворяются!) в ближайших зарослях маиса или любом другом клочке растительности. Причем речь идет не о паническом, беспорядочном бегстве. Нет, вся стая отступает в результате отлично скоординированного маневра — на редкость плавного и стремительного, почти неуловимого для человеческого глаза. Что удивительно, птицы эти отлично знают диапазон дальности винтовки и дробовика.

Если вы возьмете с собой на охоту собаку или мальчишку-помощника, то получите тот же самый результат, только еще быстрее. Цесарки вычислят, в каком направлении вы намереваетесь стрелять, и затем ринутся в строго противоположную сторону. Стремительная волна неуловимых капелек ртути — вот какое сравнение приходит мне в голову, когда я смотрю на стаю улепетывающих цесарок.

Мы с Яном посетили множество соседних ферм. По нашим европейским меркам все они кажутся просто огромными. В дополнение к обычным стадам и отарам многие фермеры держат таких диких животных, как спрингбоки, лиророгие бубалы и антилопы гну. В одном месте я даже увидел небольшое стадо ланей.

Бурский фермер во многих отношениях похож на английского землевладельца восемнадцатого века, и претензии к нему предъявляются те же самые. Здесь по-прежнему царит потомственный принцип владения: многие фермы переходят от отцов к сыновьям, а от тех к внукам. Однако мне доводилось слышать жалобы на то, что современная молодежь не желает жить в вельде и уезжает в большие города.

— То, что было хорошо для моего отца и меня самого, почему-то не подходит моим сыновьям! — ворчал пожилой фермер. — Нынешние молодые люди хотят жить в городах и делать денежки более легким способом.

— Он прав, — подтвердил Ян. — Такого раньше в Южной Африке не было. Сейчас происходит новый трек — молодежь бежит с земли в промышленность, бизнес, коммерцию.

— Я надеялся, что сыновья унаследуют мою ферму, — продолжал жаловаться фермер, — но они не проявили к тому склонности. Один из них государственный чиновник в Претории, у другого швейный бизнес в Порт-Элизабете. Старые идеалы оказались на свалке!

— Ну и правильно! — заявил Ян. — Мы, буры, не должны отставать от жизни и во всем подражать нашим дедам!

Рядом с каждой фермой можно увидеть маленькую деревню басуто, где проживают сельские рабочие вместе со своими женами, детьми, курами, утками и стадами. Я заглядывал во многие хижины, точные копии тех, что мне попадались в Басутоленде. Помимо ежемесячной платы, чернокожих работников обеспечивают бесплатным жильем и топливом; им выделяют участок земли под огород и посадки маиса. Многие фермеры разрешают басуто пользоваться своими племенными животными. Десятник чернокожих имеет собственную лошадь и двуколку. В общем и целом мне показалось, что живется им совсем неплохо. Что же касается взаимоотношений между нанимателя и рабочими, то я бы определил их как отношения белого хозяина и старых семейных слуг.

Меня удивило отсутствие ездовых лошадей на фермах. Вернее, лошадей-то много (я даже видел, как из вельда приходили дикие жеребчики, привлеченные запахом ручных кобыл), но ездили на них только чернокожие.

— Я думал, что у вас тут лошади на каждом шагу, — признался я Яну. — Что случилось со знаменитыми бурскими пони?

— Случился автомобиль, — с улыбкой ответил он. — Нынешние молодые люди не желают ездить верхом. Они все обзавелись машинами и теперь всюду, даже на короткие расстояния, ездят в них. Между нами говоря, если бы сейчас пришлось собирать новые коммандо, они наверняка оказались бы механизированными!

И еще об одном бурском обычае, который, к сожалению, почти полностью изжил себя. Мне рассказывали, что теперь лишь в самых отдаленных уголках вельда (да и то в беднейших семьях) сохранилась милая традиция опсит-керс, то есть посиделок при свечах. Раньше ведь как бывало… Если молодой человек хотел посвататься к девушке, он надевал выходной костюм, садился верхом на коня и отправлялся наносить визит своей избраннице. Внешность юноши — приглаженные волосы, чисто выбритые щеки и лучшие воскресные одежды — достаточно красноречиво говорила о цели посещения. И тогда вся семья удалялась, оставляя молодых людей посидеть при свечах и побеседовать наедине. Если парень нравился девушке, она зажигала длинную свечу и разговор получался долгим — до тех пор, пока не догорит свеча. В противном случае свечка оказывалась короткой, и незадачливый жених понимал, что шансы его невелики.

Интересно, откуда взялся этот обычай? Я спрашивал у голландцев, но они уверили меня, что не слышали о таком. Д. Дж. Ван дер Вен в своей работе, посвященной обрядности голландских крестьян, тоже ни о чем подобном не пишет. Поэтому я был удивлен, обнаружив в книге Э. В. Лукаса «Странник в Голландии» следующий пассаж: «Если молодой человек намеревается посвататься к девушке, он сначала обращается к ее родителям. Если те благосклонно отнеслись к его намерениям, они приглашали юношу провести вечер с их дочерью. Старшее поколение благоразумно удалялось спать и предоставляло молодежи самостоятельно выяснять отношения. Молодой человек приносил с собой пирог (не обязательно имбирный, годился любой), который и выставлял на стол — со словами или без. Если жених глянулся девушке, она клала в камин большой брикет торфа, и парень понимал, что все идет хорошо. Пирог разрезали на части, и встреча проходила в самой романтичной обстановке. Однако если в камин ничего не подкладывали, юноша понимал, что ему здесь не рады. Тогда он забирал пирог и возвращался домой».

Согласитесь, все это очень напоминает бурский обычай, о котором я рассказывал.

— В наши дни, — вздохнул Ян, — прогулки на автомобиле и биоскоп заменили старый добрый опсит-керс.

Как ни грустно признавать, но это действительно так, по крайней мере среди достаточно обеспеченных буров.

Раннее летнее утро. За окном раскинулись безбрежные степи Свободного государства; откуда-то издалека доносится монотонное «ку-ку, ку-ку»; рыжие коровы бредут на выпас в открытый вельд, за каждой тянется по-утреннему длинная тень.

Трава мокрая от обильной росы, ящерицы уже заняли места на порогах норок, ласточки мельтешат над ручьем — ловко пролетают под мостиком и снова взмывают в воздух. Первоочередная задача каждого дня — выгнать быков из крааля, куда их запирают на ночь, и впрячь в плуги. Чернокожие мальчишки-погонщики отворяют ворота крааля и зовут наперебой: «Вурман! Вурман!» и «Асвул!» Услышав свои имена, два крупных быка выдвигаются вперед из общей рыже-коричневой массы. Их бархатные свисающие подгрудки раскачиваются в такт шагам. Быки медленно бредут к плугам.

Южноафриканские плуги с большими бороздными колесами уже стоят наготове, перед каждым из них лежат вытянутые в длину цепи и ярма. В каждый из плугов запрягается связка из четырнадцати быков, следовательно, всего потребуется восемьдесят четыре животных — целое стадо.

Быки знают, чего от них ждут. Более того, животные, которые старше и опытнее, даже знают свое место в упряжках. Я наблюдал за тем, как они себя ведут. Одни с готовностью шагают к рабочему месту, другие ленятся и тянут до последнего, пока погонщики криками «Хой! Хой! Хой!» не поднимут их с места. Короче, обстановка не сильно отличается от той, что обычно царит в человеческих коллективах. Когда последняя связка из четырнадцати быков занимает место возле плуга, мальчишки начинают выстраивать их в соответствии с ролью, которую животное играет в упряжке. Теперь быки стоят попарно — хвостами к плугу, глядя в затылок друг другу. Можно запрягать! Вначале погонщики проходят вдоль упряжки и прикрепляют сыромятный ремень (рим) ко лбу каждого правого быка. Затем вдвоем поднимают деревянное ярмо и кладут на шею первой пары — так, чтобы оно удобно помещалось на загривке, или скофе, животных. Теперь надо взять рим, свободно свисающий с головы правого быка, и прикрепить к рогам левого напарника. И так проделывается семь раз, пока вся команда из четырнадцати животных не окажется запряженной. Только после этого плуг готов к работе.

На первый взгляд кажется удивительным: столько могучих животных требуется, чтобы тащить один маленький плуг! Но дело в том, что летняя засуха скверно сказалась на вельде — земля стала твердой, как камень. Чернокожие погонщики проявляют чудеса расторопности: они бегают туда-сюда, окликая каждое животное по имени, и ловко проделывают привычную работу — прикрепляют римы, устанавливают ярма, поправляют всю упряжь в целом.

У каждого быка есть свое имя, на которое он откликается. Вот они стоят попарно: Стормберг и Асвул; Красавчик и Аппель; Комендант и Солдат; Понтак и Синквас; Вапад и Вигман; Вурман и Карпентер; Вулбард и Свитвельд. Пахарь окидывает последним взглядом упряжку и поднимает с земли длинный кнут. Он на мгновение отклоняется назад, и в воздухе раздается свистящий звук, затем звонкое щелканье.

— Ком! Ком! Ком! — это означает «Пошел!»

Цепи, которые до того свободно провисали, натягиваются; рыжие лобастые головы склоняются к земле; вся упряжка разворачивается влево (быки задевают рогами друг друга, и раздается сухое костяное постукивание — будто шаловливый мальчишка на бегу ведет палкой вдоль ровного штакетника); плуг трогается с места. На фоне упряжки из четырнадцати африкандеров он выглядит смехотворно маленьким и легким.

— Трой! Трой! Трой! — кричит пахарь.

Плуг начинает прокладывать борозду, и видно, что это нелегкое дело. На несколько томительных мгновений лемех застревает в твердой земле. Плуг уже не кажется легкой игрушкой. Напротив, судя по тому, как напрягаются могучие быки, можно подумать, что в нем нескольких тонн веса. Медленно тянется борозда через все поле, в прозрачном утреннем воздухе далеко разносится щелканье кнута и звонкие крики мальчишек:

— Трек, Вигман! Трек! трек! трек!.. Понтак, Понтак! Трек… трек… трек!..

Вот и второй плуг сдвинулся с места, а за ним следующий, и еще один — пока все восемьдесят четыре быка не приступят к работе. Широко расставленные рога на ходу задевают друг о друга — щелк! щелк! — вверх поднимаются клубы красноватой пыли, и над всем этим разносятся звонкие крики погонщиков:

— Трек… трек… Краса-а-вчик!.. Трек!

Я возвращался на ферму, и на подступах к холму меня накрыло облако соблазнительных ароматов: свежевыпеченные булочки, яичница с беконом, кофе…

И теперь настало время поговорить об южноафриканской еде.

Как я уже неоднократно отмечал, высокое и благородное искусство кулинарии высоко ценится в Южной Африке, и всякая женщина старается превзойти саму себя на кухне. Страна эта является родиной некоторых замечательных блюд, и я считаю, что каждый путешественник просто обязан их попробовать. В самом деле, кто же поверит, что вы побывали в Южной Африке, если вы не в состоянии поддержать разговор на такие темы, как боботи, бильтонг, сосатис, мелктерт или мебос (хотя последний уже сродни экзотике).

Начнем с боботи. Эта восхитительная запеканка готовится из рубленого мяса и сушеных абрикосов, особый вкус ей придают приправа карри и лавровый лист. Считается, что название блюда взято из малайского языка. Вполне возможно, ибо рецепт боботи привезли с собой малайские рабы, и в нем сильно ощущается восточное влияние.

Бильтонг — кусочки вяленого мяса, обычно их подают с тостами или просто с хлебом. В качестве основы годится любое мясо — говядина, баранина, оленина или даже мясо страуса. Я пробовал бильтонг, приготовленный из говядины, баранины, мяса куду и спрингбока, и вне всякого сомнения, отдал бы пальму первенства спрингбоку. Как и все жены фермеров, миссис Бруин ежегодно готовит бильтонг. К сожалению, мне не удалось по достоинству оценить ее мастерство, поскольку я приехал в неподходящий сезон (обычно бильтонг готовят в июле, когда нет надоедливых мух).

Но я все равно поинтересовался рецептом приготовления. Итак, берут мясо и нарезают тонкими полосками, затем натирают смесью крупной соли и желтого сахара. Обработанное таким образом мясо складывают в эмалированную посуду (ни в коем случае не в оцинкованную!) и оставляют на 24–28 часов, в зависимости от толщины кусочков. По истечении этого времени мясо достают, протирают хлопчатобумажной салфеткой, смоченной в уксусе, и вывешивают где-нибудь во дворе под навесом — чтобы оградить от прямых солнечных лучей. Висит оно там до тех пор, пока каждый кусочек не высохнет и не провялится. Должным образом приготовленный билътонг может храниться сколь угодно долго.

Сосатис — еще одно малайское слово! — очень вкусное и популярное в Южной Африке блюдо. По сути оно представляет собой местную разновидность шашлыка. В простейшем случае берутся отбивные котлетки из баранины или телятины, обваливаются в сухом карри и жарятся на шампурах над открытым огнем. Если же вы хотите приготовить сосатис по всем правилам, то придется предварительно вымачивать кусочки баранины или свинины в уксусе и вине, обваливать в приправе из кориандра, перца, кукурмы и тамаринда и лишь затем жарить на шампурах. По сути это более изысканная вариация кебаба — широко распространенного на Ближнем Востоке блюда, которое в Турции продается на всех железнодорожных станциях.

Мелктерт представляет собой великолепный пирог с кастардом, ароматизированный миндальной эссенцией. Обычно он готовится из слоеного теста, и ниже я привожу рецепт такого теста. Возьмите фунт муки, смешайте с фунтом масла, добавьте соли, стакан бренди и стакан воды; дальше поступайте, как обычно: складывайте и раскатывайте.

Мебос — не совсем обычное блюдо. Оно тоже наверняка пришло на Кап с Дальнего Востока. Некоторые полагают, что слово «мебос» происходит от арабского «муш-муш», то есть абрикос. Хотя мне более вероятной видится версия, согласно которой название блюда связывают с японским словом «умебоси», обозначающим консервированные сливы. Мебос готовят из спелых абрикосов: фрукты высушивают, солят, а затем засахаривают. В результате они приобретают весьма специфически вкус — тот самый «сладко-соленый», который так любят китайцы. Выходцы из Китая рассказывали мне, что там очень популярны сливы, приготовленные тем же способом, что и мебос. Для меня это служит лишним доказательством того, что сей необычный цукат был завезен в Южную Африку моряками Ост-Индской компании из Китая и Японии.

Жарким декабрьским утром я попрощался с моими друзьями из Свободного государства.

— Я знаю, что вы никогда больше сюда не вернетесь, — сказал Ян, — и тем не менее, тот сиинз!

Мы обменялись крепким рукопожатием. Остановившись возле первых по счету ворот, я оглянулся и бросил взгляд на дом. Ян по-прежнему стоял на своем ступе и махал рукой. Этот жест стал мне добрым напутствием в путешествии по прекрасной и такой непростой стране.

Тем временем дело шло к Рождеству. Солнце с каждым днем становилось все жарче, все больше георгинов и петуний распускалось в садах. Обстановка, прямо скажем, мало располагала к празднованию Рождества. И — словно для того, чтобы подчеркнуть неуместность сугубо зимнего праздника — в Южной Африке настала пора урожая. Прилавки магазинов буквально ломились от разнообразных фруктов. Здесь были горами навалены спелые персики, сливы, ананасы, дыни, манго, бананы, абрикосы, а также инжир и клубника.

Неудивительно, что меня охватила мучительная и неотвязная тоска по дому. Днем я еще как-то с нею справлялся, но по ночам она набрасывалась на меня с удвоенной силой. Я лежал, прислушиваясь к стрекоту цикад в саду, вспоминал холодные английские рассветы и страстно мечтал оказаться на родине. Там наверняка уже по ночам подмораживает, и, выйдя поутру, вы видите поверхность озера, схваченную тонким ледком. Деревья стоят голыми. По вечерам грачи мечутся на фоне серого ненастного неба, и знающие люди говорят: «Вот увидите, на Рождество выпадет снег».

Казалось очень странным встречать Рождество в летнем саду…

Потчефструм является старейшим городом Трансвааля, в чьем названии увековечена память о суровом старом вуртреккере по имени Хендрик Потгитер. Это небольшой живописный городок, окраины которого утопают в садах, а река Моои несет свои сонные воды под плакучими ивами.

Кроме того, Потчефструм является важным образовательным центром.

Канун Рождества я провел в кругу друзей, в одном очень милом и дружелюбном семействе. Когда я приехал, уже стемнело, но все равно было видно, что дом стоит в окружении цветущего сада. Да и позже, укладываясь спать, я ощущал цветочные ароматы, вплывавшие в спальню через открытое окно. Ну и, конечно же, на столе стояла ваза с красными розами. Вечер выдался на редкость теплым — я бы сказал, удивительно теплым для кануна Рождества! И мне снова подумалось: а дома сейчас все иначе. Холодные звезды подмигивают с небес; люди осторожно, чтобы не поскользнуться на обледенелых ступеньках, входят в дома и развешивают подарочные носки на столбиках кроватей; а на освещенной улице стоят рождественские хоры — студеный парок изо рта — и распевают традиционное: «Вести ангельской внемли…»

Что это? Неужели я сплю? Или строчка из рождественского хорала прозвучала наяву: «Вести ангельской внемли…» Ну, конечно, это кто-то из детей включил радио, по которому шла рождественская передача. «Вести ангельской внемли…» из Йоханнесбурга! Уму непостижимо.

Утром я вышел в сад, и мне сразу бросились в глаза ласточки, летавшие на фоне безоблачного летнего неба. Клумбы радовали обилием нарциссов, канн, шток-роз, шалфея, петуний, африканских лилий и французских бархатцев, жасмина и бугенвиллей. Поразительная щедрость для сада в рождественскую пору.

Когда мы направлялись в церковь, на улицах царила торжественная тишина. И я подумал, как похоже на Шотландию: те же самые группки несчастных детей в перчатках; молодые мужчины и женщины в выходных одеждах и старшее поколение, большей частью в строгом черном. Церковные скамьи располагались полукругом вокруг кафедры проповедника. Вот вошли старейшины общины в своих черно-белых одеяниях, затем появился священник в одеянии с белыми лентами. Служба велась на африкаанс. И хотя я не понимал ни слова, но с легкостью мог следить за ходом богослужения, поскольку оно было точной копией шотландской процедуры. По окончании службы мы зашли в ризницу познакомиться со священником и старейшинами, или, как они здесь называются, керкраад. Мне представилась редкая возможность заглянуть за эту ширму из черных сюртуков и белых галстуков. Оказывается, за ней скрывались такие различные жизненные призвания, как солдат, торговец, фермер и прочие.

По возвращении домой нас ждал грандиозный пир. Тот, кто утверждает, что южноафриканское Рождество не имеет ничего общего с английским, очень сильно ошибается. И лучшим доказательством мог бы служить наш праздничный стол. Он был выдержан в совершенно диккенсовских традициях: индейка, свиной рулет, великолепный пирог, сливовый пудинг и мороженое — все сменяло друг друга, причем подавалось в огромных количествах, так что пиршество растянулось на несколько часов. День уже далеко перевалил за середину, когда мы наконец поднялись из-за стола и устало поплелись (я бы даже сказал, поползли, как сытые боа-констрикторы) в соседнюю затененную комнату. Единственное, что мы еще могли, — сидеть в полутьме и слушать неумолчное пение цикад в саду.

Затем по часам наступил ранний вечер, хотя солнце по-прежнему нещадно палило с небосвода. Молодые люди плескались и ныряли в садовом водоеме. После прогулки снова вернулись к столу, ибо подошла очередь обеда. Вскорости спустились жаркие, душные сумерки… Приехали гости, все собрались на ступе и обсуждали многочисленные проблемы, волнующие южноафриканскую душу. Африканеры — едва ли не единственные люди, кто не пасует перед нашим обезумевшим миром. Во всяком случае они не боятся брать на себя ответственность за его развитие. И в этом мне видится одно из главных достоинств нации.

«День рождественских подарков» начался со страшного переполоха на улице — оттуда доносились громкие крики и грохот пустых консервных банок. Выглянув на дорогу, мы застали следующую картину: обряженная в самые невообразимые одеяния компания чернокожих мальчишек скакала и дергалась под собственные рукоплескания, перемежавшиеся взрывами веселого смеха. Этот фантастический танец полагалось вознаграждать аплодисментами и мелкими монетками в пенни.

Затем мы отправились в гости на одну из ферм, расположенных в нескольких милях от города. Ее хозяин — веселый добродушный бур, который, подобно многим здешним жителям, принимал участие в англо-бурской войне (и как вы понимаете, не на стороне британцев) — принял нас с распростертыми объятиями. Меня предупредили, чтобы в беседе с африканерами я не касался щекотливой темы, но признаться, у меня и не возникало подобного желания. Во-первых, бесполезно обсуждать с простыми необразованными фермерами причины, породившие ужасную братоубийственную войну, а во-вторых, сами буры становятся чересчур разговорчивыми и могут часами предаваться болезненным воспоминаниям. Однако справедливости ради надо отметить, что они не злопамятны. Я уже и прежде отмечал эту черту у многих бывших солдат (причем независимо от их национальной принадлежности): как правило, при личном контакте они оказываются милейшими людьми и не выказывают злобы к недавним противникам. Странно, что именно гражданские (в особенности же гражданские, которым не довелось услышать ни единого выстрела) оказываются рабами застарелой вражды в нашем мире.

Хочу рассказать еще об одном ветеране, которого встретил в Трансваальской глубинке, в маленьком домике, окруженном деревьями. Доктор Дж. Д. дю Туа сыграл важную (чтобы не сказать решающую) роль в развитии родного языка буров. На момент нашей встречи он был занят поистине титанической работой — переводил на африкаанс Библию. В интеллектуальной жизни Южной Африки доктор дю Туа занимает примерно то же место, какое традиционно отводится Йейтсу и Дугласу Хайду в ирландском возрождении. Мы с ним побеседовали и с горестным вздохом констатировали, что оба не в восторге от современного мира.

Поспешив обратно в Потчефструм, мы успели на прелестную чайную вечеринку, где самыми веселыми гостями оказались пасторы.

— Между Свободным государством и Трансваалем существует некое добродушное соперничество, — рассказывал один из них. — Мы, трансваальцы, потешаемся над соседями, считая их болтливыми хвастунами. На эту тему есть хороший анекдот. Два трансваальца удят рыбу в Ваале, который, как вам известно, является пограничной рекой. И вот один из них разглядывает пойманную рыбку и спрашивает у друга: «Как, по-твоему, эта рыба трансваальская или из Свободного государства?» «Открой ей рот, — советует друг. — Если язык длинный, значит, из Свободного государства».

Позже я услышал еще одну историю. Жил себе в глубине вельда один старый бурский фермер, который очень любил разъезжать на автомобиле, но не умел его чинить. А поскольку тормоза часто отказывали, то он обычно ездил кругами по вельду до тех пор, пока бензин не кончится и машина сама не остановится. И вот однажды в тех краях появился аэроплан. Он с ревом пролетел над домом, описав несколько кругов. Служанка, чернокожая девчушка, с криком бросилась на кухню к хозяйке: «Миссус, миссус, идите скорее, поглядите, куда забрался наш мастер!»

И вот третья история.

Как-то раз один фермер взял себе в помощники непонятного туземца — тот появился невесть откуда и попросился на работу. Через день хозяин и сам уже был не рад. Туземец и вправду оказался на редкость странным: он в два счета выполнял всю порученную работу, а затем возвращался и требовал нового задания. Фермер пребывал в удивлении — никогда прежде он не встречал таких чернокожих работников. Тот в рекордные сроки переделал всю работу, какая только нашлась на ферме. В конце недели фермер решил, что парню не грех и передохнуть. Поэтому, уезжая по делам, он дал помощнику лишь одно задание. Велел разобрать кучу картофеля: посадочные клубни отложить в одну сторону, а все остальные в другую. Вернувшись в конце дня, он увидел, что работа не сделана, а туземец сидит, тупо уставясь на картофельную кучу.

— Какого черта здесь происходит? — вскричал удивленный фермер.

— Сижу, баас, — отвечал работник. — Боюсь перепутать.

Когда мы вернулись в дом моих знакомых, чернокожие слуги разводили костер во дворе.

— Сегодня вечером у нас будет барбекю! — сообщили мне довольные хозяева.

С наступлением темноты начали прибывать первые гости. Через полчаса лужайка перед домом превратилась в декорации для вечернего приема в саду. Дамы в легких шелковых платьях расположились вместе со своими мужьями и отцами вокруг огня и с удовольствием наблюдали за подготовкой этого любимого южноафриканского развлечения, когда содержимое целой мясной лавки — в виде стейков, отбивных и прочих конфигураций — жарится на шампурах и на специальной решетке. Очень скоро соблазнительный запах жареного мяса затмил все цветочные ароматы.

Страшно даже подумать, как должен себя чувствовать вегетарианец на подобной вечеринке! Ведь здесь плотоядные инстинкты южноафриканцев достигают апогея. Когда все жарится, шипит и брызгает аппетитным жиром, тут уже не до высокоморальных рассуждений. Вы попросту засучиваете рукава (в прямом и переносном смысле), приближаетесь к огню и, подцепив изрядный кусок мяса, жадно поедаете его без помощи ножа и вилки. Уж не знаю, почему, но мясо, которое держишь просто руками и ешь на свежем воздухе, кажется более вкусным, нежели тот же кусок, сервированный на блюде с гарниром. Во всяком случае могу засвидетельствовать, что мясо, съеденное нами в тот вечер под покровом южной ночи, было выше всяких похвал.

Больше всего на свете южноафриканцы любят выезжать на природу и устраивать там пикники. Возможно, под воздействием воспоминаний о Великом Греке действо это приобретает особое, сакральное значение. Так или иначе, но южноафриканские барбекю надолго остаются в памяти у иностранцев — особенно у тех, кто прибыл из стран с ограниченным потреблением мяса.