Южная Африка. Прогулки на краю света

Глава шестая Чернокожие и европейцы

Я путешествую по Сискею и Транскею, наблюдая за жизнью племен банту с их бесчисленными стадами. Я ненадолго заглядываю в Кинг-Уильямс-Таун и еду дальше в Ист-Лондон. Я без памяти влюбляюсь в Порт-Сент-Джонс, позже проезжаю через коренные земли в Умтату и Кокстад. Очутившись на границе Наталя, я восстанавливаю в памяти историю вуртреккеров.

Большинство путешественников, впервые попавших в Южную Африку, горят желанием увидеть черные племена банту в их естественном окружении. Я бы посоветовал им проехаться по землям, расположенным к северу от Грейамстауна. Это огромная территория, которая простирается до самых границ Наталя и делится рекой Кей на две части — Сискей и Транскей. По площади она равна современной Голландии и включает в себя племенные земли коса (тех самых, что в девятнадцатом веке называли кафрами), тембу и пондо.

Союз выделил примерно одну двенадцатую часть своей территории для проживания племен банту, однако этого явно недостаточно для поддержания численности их населения на должном уровне. Данные области именуются национальными резерватами, и европейцам запрещено здесь селиться. Тем не менее управление осуществляется европейскими чиновниками из министерства по делам коренного населения. В непосредственном подчинении у них находятся потомственные племенные вожди, а дальше цепочка власти спускается вниз, к так называемым старейшинам деревень. Старейшина — чаще всего действительно чернокожий старец с клюкой, который является непререкаемым авторитетом среди своих соплеменников. «Черная» область Южной Африки практически не затронута европейской цивилизацией. Здесь по-прежнему царит примитивный способ ведения хозяйства с его доисторическим отношением к скоту, с его племенными обычаями и традиционными знаниями, основанными на магии и колдовстве. На территории резерватов функционируют различные христианские миссии, но их слишком мало, чтобы они могли оказывать значительное влияние на жизнь коренного населения. Кроме того, имеются торговые точки, расположенные в среднем на расстоянии пяти миль друг от друга. Собственно, это и все. Отойдите на пару миль от шоссе, и вы попадете в царство чернокожих туземцев, закутанных в разноцветные одеяла.

В Союзе проживают приблизительно восемь миллионов банту. Примерно два миллиона из них работают на белых фермах и еще около миллиона трудятся в крупных и мелких городах. Таким образом, больше половины черного населения проживают в резерватах. Тысячи молодых мужчин постоянно курсируют между своими деревнями и золотыми приисками Ранда. Обычно они вербуются на срок до девяти месяцев, а по истечении этого времени возвращаются в родные края. Большинство современных исследователей с тревогой отмечает тенденцию к разрушению племенной общности и перемещению чернокожего населения в большие города.

Стороннему наблюдателю нелегко разобраться в проблемах коренного населения Южной Африки. Для того чтобы более или менее компетентно судить об этих проблемах, человеку необходимо длительное время прожить в стране и постигнуть множество нюансов. Мы, европейцы, привыкли разглагольствовать о защите угнетенных национальных меньшинств, и этого, как правило, хватает, чтобы поддерживать реноме прогрессивного либерала. Схема срабатывает в любых регионах мира, но только не в Южной Африке. Здешняя ситуация не поддается однозначным оценкам, для этого она слишком сложная и запутанная. Начать с того, что речь идет не о меньшинстве, а, напротив, о подавляющем большинстве. Ибо большая часть Южной Африки — фактически все ее черное население — находится на низшей ступени развития. И если дать им особые привилегии, эта черная масса попросту задавит своих белых хозяев и поставит под угрозу будущее цивилизации, с таким трудом построенной на юге Африканского континента. Подобная проблема и прежде существовала в колониальных странах. Однако в наш век революционных преобразований — когда количество довлеет над качеством и понятие свободы нередко подменяется анархической вольницей — она встала с небывалой остротой. А посему нетрудно понять страхи белых жителей Южной Африки. С другой стороны, многие либерально настроенные граждане говорят о настоятельной необходимости пересмотреть условия существования коренного населения — надо-де обеспечить их нормальным жильем, создать условия для получения образования и трудоустройства (причем требуется не просто повысить заработную плату, но и расширить поле деятельности). Казалось бы, хорошие, справедливые предложения. Однако более консервативные политики предупреждают, что слишком быстрое введение «черных привилегий» может иметь катастрофические последствия для будущего страны. Со стороны может показаться, что есть прекрасный способ решения всех южноафриканских проблем: надо повысить численность белого населения хотя бы до десяти миллионов и уничтожить негласный запрет на неквалифицированный труд для белого человека. К сожалению, способность творить чудеса не входит в арсенал средств современной политики.

Мне нередко приходилось слышать обвинения в адрес белых южноафриканцев: якобы они живут собственной жизнью, а до черных сограждан им и дела нет. Должен заявить, что это утверждение в корне неверно. В Южной Африке белый человек при всем желании не смог бы абстрагироваться от проблем коренного населения. Они подстерегают его на каждом шагу, вторгаются даже в сугубо частную, «домашнюю» жизнь. И нигде я не встречал столь разумного и бережного отношения к народам банту, как в Южной Африке. Исследовательские группы при университетах, многочисленные общества расового содружества и тому подобные организации — все они проявляют самую искреннюю заинтересованность в судьбе чернокожего населения. Южноафриканская молодежь задумывается о будущем страны. Я беседовал со многими студентами и могу засвидетельствовать: хоть они и не подвергают сомнению тезис о превосходстве белого человека, но в будущем отводят черному населению куда более важную роль, нежели сейчас.

В настоящий момент политические права коренного населения исчерпываются тем, что они выбирают трех представителей (европейцев по происхождению) в Национальную ассамблею и четырех (тоже европейцев) — в Союзный парламент. Кроме того, чернокожие члены общества участвуют в работе Местного совета представителей, где председательствует секретарь по делам коренного населения.

Поездка в глубь национального резервата обернулась для меня знакомством с удивительной страной примитивных хижин и традиционных ярких покрывал. Но вначале я должен рассказать о посещении знаменитой школы Лавдейл, расположенной неподалеку от маленького городка Элисдейл. Свыше тысячи чернокожих мальчиков и девочек учатся здесь под руководством шотландских миссионеров. Примечательно, что обучение ведется на английском языке и по европейской программе. Неподалеку находится и Форт-Хеа, где чернокожая молодежь получает образование в соответствии с университетскими стандартами.

Я смотрел на этих юных представителей коренного населения и невольно сравнивал их с европейскими сверстниками. Должен сказать: если не брать во внимание цвет кожи, то внешне эти ребята почти ничем между собой не отличались. Тем разительнее был контраст с впечатлениями от посещения Сискея. Я смотрел по сторонам и видел склоны холмов с маленькими хижинами и загонами для скота. По пути мне встречались женщины довольно странной наружности: глаза обведены широкими белыми кругами, что придавало им сходство с цирковыми клоунами. Некоторые из женщин выбеливали все лицо. Почти все были одеты в широкие юбки и шафранового цвета покрывала. На голове — объемистые тюрбаны из хлопчатобумажной ткани. Некоторые из юных девочек ходили обнаженными до пояса. В их движениях — когда они ходили, жестикулировали или же просто вскидывали голову при виде моего автомобиля — сквозила природная грация диких животных. Время от времени мимо проходила женщина с тяжелым кувшином на голове, она двигалась неспешной скользящей походкой танцовщицы. Много было матерей с грудными детьми, маленькие черные личики выглядывали из складок ярких шалей. И непременный персонаж — невероятно сморщенная старуха с властными повадками, которая обычно стояла на пороге хижины, опираясь на суковатую палку — ни дать, ни взять Аэндорская колдунья. Но самым удивительным казалось полное отсутствие мужчин! Деревни выглядели этакими поселениями африканских амазонок. Потом я сообразил, что удивляться нечему: все мужчины трудились на золотых приисках Йоханнесбурга. Деньги нужны им, чтобы оплачивать подушный налог и приобретать новый скот (а вместе с ним и новых жен).

С живописной стороны Сискей выглядел великолепно, но в сельскохозяйственном отношении являл собой трагическую картину. Куда ни кинь взгляд — сухая, потрескавшаяся земля, давно утратившая верхний животворящий слой почвы. Повсюду бродили тощие стада коров и коз. Своими копытами они вытаптывали тропы, которые при первом же хорошем ливне превратятся в овраги и расселины. Эрозия почвы представляет собой одну из худших проблем национальных резерватов. И хотя земля здесь плодородная (одна из лучших в Союзе), она не в состоянии вынести груза людей и в особенности скота. А банту не соглашаются сокращать свои стада. Ведь традиционно скот для них — богатство. Владеть стадом означает иметь жен и обладать властью. Чудовищная перенаселенность и примитивные представления о земледелии привели к тому, что огромные площади — сотни квадратных миль южноафриканской земли — становятся непригодными для сельского хозяйства.

Чем ближе я подъезжал к Кинг-Уильямс-Тауну, тем заметнее менялась окружавшая меня природа. В конце концов пейзаж превратился в некую смесь Дартмурских холмов и утесов Саут-Даунс. Меж ними пролегали дикие долины, по которым текли шоколадного цвета реки. Они смывали и уносили в небытие плодородную почву Южной Африки.

Путешествуя по необъятным африканским просторам, я убедился, что очень часто длинные, многосложные имена на карте оборачиваются маленькой горсткой жестяных сараюшек. Всякий раз, приближаясь к очередному «городу», я заключал сам с собой пари: перевалит ли число домов через десяток? В этом отношении Кинг-Уильямс-Таун оказался приятным исключением. Городок показался мне благословенным оазисом среди моря красной пыли. Тихие зеленые улицы, общественные здания, церкви, публичные библиотеки и банки — все настраивало на оптимистичный лад.

Здесь мне хочется поделиться одним наблюдением. Практически в каждом южноафриканском городе вы натолкнетесь на здание, которое пришелец из Древней Греции непременно бы принял за храм Аполлона. На поверку оказывается, что это один из многочисленных филиалов банка «Стандард» либо «Барклайз». Даже странно, что в стране, где латынь и древнегреческий исключены из программы школ и университетов, отделения банков выглядят как блестящая брошюра, рекламирующая плюсы классического образования. В самом центре Кинг-Уильямс-Тауна раскинулась просторная площадь, на которой в былые времена разгружались бычьи повозки. Теперь ту же функцию перевозки груза шерсти выполняют современные грузовики.

Меня отвели в местный музей полюбоваться на южноафриканскую знаменитость, к сожалению, ныне представленную лишь в виде чучела. Я говорю о самке бегемота, прославившейся по всему миру под именем Странницы Хуберты.

Без преувеличения можно сказать, что в 1928–1931 годах это очаровательное, трогательное создание занимало умы южноафриканцев более, нежели любое другое (не политическое) событие. Уж не знаю, что заставило Хуберту сняться с места, но она покинула родные края в далеком Зулуленде и двинулась на юг. Она шла не спеша, по ночам заглядывала в маленькие городки и деревушки — там полежит на газоне, здесь пощиплет травку на муниципальном выгоне. Городские чиновники и просто зеваки собирались вокруг незваной гостьи, светили факелами ей в глаза и удивлялись. Она же с невозмутимым видом смотрела на людей и лишь иногда широко зевала, прежде чем отправиться восвояси. Как-то раз Хуберта остановила целый поезд. Ни стук колес, ни отчаянные свистки машиниста не могли разбудить бегемотиху, которая заснула на рельсах. Лишь когда локомотив своим железным носом пару раз мягко ее подтолкнул, Хуберта проснулась, окинула шумный и беспокойный мир укоризненным взглядом и скрылась в зарослях буша.

«Хуберта стала чем-то вроде многосерийной радиопостановки, — писал мистер Уэллс в «Южной Африке». — В Йоханнесбурге пассажиры трамваев обменивались вечерними газетами и рассказывали друг другу: «Глядите-ка, что отмочила старушка Хуберта…»; в Кейптауне девушки-курьеры со смехом обсуждали ее похождения за пятичасовым кофе; по всему Союзу дети отказывались засыпать без очередной истории о Хуберте. Слухи о неутомимой путешественнице просочились в Британию и Америку, и там люди с интересом следили за ее странствиями. Сообщения о Хуберте печатались в таких разных изданиях, как «Панч» и «Чикаго Трибьюн».

Увы, конец этой трогательной истории оказался трагическим и неожиданным. Некий малограмотный фермер — не читавший газет, а потому не относившийся к числу поклонников Хуберты — увидел бегемота, плескавшегося в водах речки. Фермер вскинул свое ружье и произвел выстрел, который не только громом прозвучал по всему Южно-Африканскому Союзу, но и разнесся эхом по другим странам. Смерть Хуберты оплакивали по всему миру. Событие это обсуждалось в южно-африканском парламенте. Почившую бегемотиху называли не иначе как «символом Южной Африки», едва ли не национальной героиней. Злополучный фермер предстал перед судом по обвинению в несанкционированном отстреле королевской дичи и вынужден был заплатить значительный штраф.

А чучело Хуберты стоит в музее Кинг-Уильямс-Тауна и взирает на мир все с тем же выражением удивления и мягкой укоризны — как у человека, столкнувшегося с трагическим непониманием. Сколько раз нам доводилось видеть эту обиду на лице у человека, чьи мотивы были неверно истолкованы: «За что? Я же не собирался никому вредить… Мне просто было интересно».

Далее на своем пути в Ист-Лондон мне пришлось проезжать по территории, которая в середине девятнадцатого века стала ареной жутких событий. Здесь разыгралась одна из самых невероятных и трагических мистификаций в истории Южной Африки — история, известная под названием «убийство скота». Дело происходило на исконных землях коса вскорости после того, как они понесли очередное сокрушительное поражение в «кафрских» войнах. Жители приграничной полосы наслаждались непривычным миром и покоем, однако было ясно, что затишье долго не продлится.

Эпопея, о которой я веду речь, началась ранним утром 1856 года, когда четырнадцатилетняя девочка из племени коса отправилась на ручей за водой. Вернулась она в крайнем возбуждении и рассказала, что повстречалась с духами умерших предков. Она отвела на ручей своего дядю, главу местной общины, и тот тоже побеседовал с духами, которые объявили о своей ненависти к белым захватчикам и высказали пожелание, чтобы европейцев изгнали и «сбросили обратно в море». Духи пообещали вскоре вернуться во главе огромной армии воскресших предков. Объединив свои усилия, они избавят народ коса от ига белого человека и помогут ему вновь обрести было величие. Однако все это произойдет при соблюдении нескольких условий: прежде всего коса должны вырезать весь свой скот (он якобы нечистый, ибо выращен при помощи колдовства), кроме того, уничтожить все ямы для урожая и оставить незасеянными поля. Вот такие жесткие условия! Правда, духи обещали, что все жертвы окупятся сторицей: вместо забитого скота появятся новые небесные стада, пустые ямы чудесным образом наполнятся зерном, а поля снова зазеленеют и принесут небывалый урожай.

Вести о чудесном откровении распространились по округе с быстротой степного пожара. Вскоре объявились и другие пророки, которые говорили примерно то же самое. Безумие перекинулось на соседние племена, и разразилась тотальная катастрофа: на протяжении нескольких месяцев коса резали скот, безжалостно вытаптывали поля и уничтожали все съестные припасы. Одновременно одураченные люди строили просторные краали (дабы поселить туда обещанные небесные стада) и новые ямы для обильного урожая. Правительство предпринимало попытки остановить эту самоубийственную кампанию, но оказалось бессильным.

Был назван точный день, когда ожидалось исполнение пророчества — 27 февраля 1857 года. В этот день обещали самые необычные предзнаменования: солнце должно взойти красного цвета (некоторые провидцы поговаривали даже о двух солнцах), над землею промчится ужасающей силы ураган и проч. и проч. В несчастной разоренной стране — где повсюду валялись горы трупов животных, а над ними кружили разжиревшие стервятники — люди с надеждой и нетерпением ждали назначенный день. День гибели белого человека и торжества народа коса!

Накануне ажиотаж достиг своего пика: одни затворились в хижинах (дабы не быть сметенными вихрем), иные, напротив, провели всю ночь на улице, чтобы собственными глазами увидеть восход двух солнц.

И что же? Когда ничто из обещанного не реализовалось, племена впали в ужас от содеянного. Тысячи голодных, отчаявшихся людей снялись с мест и двинулись через границу Колонии — увы, не как завоеватели, а в надежде обрести хотя бы кусок хлеба. Кстати сказать, белые колонисты никому не отказывали в помощи. Но это было каплей в море и не могло спасти положения. По слухам, шестьдесят семь тысяч чернокожих погибли из-за разразившегося голода. Могущество коса было разрушено навсегда! По сути, целый народ, уверовавший в безумные пророчества, совершил акт самоубийства.

Поговаривали, будто это было подстроено самими вождями коса, которые таким образом — отрезав все пути к отступлению — надеялись подтолкнуть свой народ к решительному (и победоносному!) выступлению против белых захватчиков. Однако в таком случае непонятно, почему те же самые вожди не предприняли никаких военных приготовлений и не организовали выступление чернокожих.

Ист-Лондон — еще один городок, который с замечательной быстротой вырос в устье реки. Всего сто лет назад здесь простирался бескрайний буш, по которому протекала Буффало-Ривер. Сегодня тут построен современный речной порт и промышленные предприятия, и все это может считаться памятником упорству и целеустремленности колонистов.

По мере того как я удалялся от Грейамстауна, мое восхищение переселенцами 1820 года росло с каждой милей. Я легко мог себе представить, в каких условиях пришлось жить этим людям. Южноафриканский Фронтир в эпоху возобновлявшихся «кафрских» войн был полон опасностей, а противостояли им не профессиональные воины, а рядовые англичане — вчерашние фермеры или горожане, обремененные семьями и никогда прежде не державшие оружия в руках.

Итак, повторюсь: на месте Ист-Лондона простиралась голая африканская степь, когда в 1836 году в устье реки появился одинокий бриг. Приплыли на нем Джон Рекс, сын Джорджа Рекса из Книсны, а с ним один из переселенцев 1820-го, некий Джон Бэйли. Человек этот сразу осознал прекрасные возможности, которые обеспечивались необычайно удобным географическим положением, и поспешил водрузить на холме шест с британским флагом. Вначале Порт-Реке (а именно так его называли в первые годы) представлял собой обычную факторию. Джон Рекс время от времени наезжал сюда и вел торговлю с местными жителями. Судя по всему, он прекрасно ладил с кафрами. Рассказывают даже, будто те воздвигли для него каменное кресло на вершине холма, и Рекс, подобно венценосной особе, восседал в нем во время встреч с туземцами.

Прошло десять лет, прежде чем одинокий форпост Джона Рекса превратился в постоянное поселение, которое в полной мере разделило судьбу прочих приграничных городков. Тем не менее, несмотря на трудности и опасности военного времени, жизнь доказала правоту Джона Бэйли: Ист-Лондон успешно рос и преуспевал. Особенно быстрый скачок произошел в конце девятнадцатого века, когда в колонии начали развиваться горнодобывающая и обрабатывающая промышленность.

Вдоль всего городка тянулась бесконечная Оксфорд-стрит. Я заметил, что здесь есть также Флит-стрит и Друри-лейн — все как в Лондоне. В конце Оксфорд-стрит стоял музей, в котором хранилось главное сокровище Ист-Лондона — слепок с огромной (в пять футов длиной) голубой рыбины с рылом пожилого сварливого лосося. Это не что иное, как целакант — ископаемая рыба, не имеющая никакого права на существование в наши дни. Ведь до 1938 года, когда здешний экземпляр был случайно обнаружен на прилавке местного рынка, считалось, что данный вид вымер еще пятьдесят миллионов лет назад!

Пролистывая телефонный справочник Ист-Лондона, я увидел множество немецких фамилий, а также имена вроде Мендельски, Кащула, Солцведел и Ваберски. Все эти люди являются потомками немецких, фламандских, польских и богемских наемников, воевавших за Британию в Крыму. После самоубийственного эксперимента коса в здешних краях образовались огромные пустовавшие участки, и капское правительство с радостью расселило на них бывших немецких легионеров. Эти стойкие и предприимчивые люди должны были создать мощный заслон между Колонией и дикими кафрами.

К великому разочарованию местных колонистов, первая волна германских эмигрантов почти целиком состояла из холостяков (а чего, собственно, еще ожидать от солдат Иностранного легиона?). Между тем Южная Африка давно уже усвоила простую истину — успех любого поселения обеспечивается женским присутствием. Ведь всем известно, насколько ненадежным и неудобным соседом является холостяк. Чаще всего это бесприютный и беспокойный человек, нередко склонный к беспутству. То ли дело женатый мужчина! Уж он-то является образцом добродетели — ответственный и трудолюбивый хозяин, которому и в голову не придет мечтать о бесцельных странствиях (а если даже и придет, то кто ему, спрашивается, позволит?). Власти Кинг-Уильямс-Тауна быстро нашли выход: они собрали деньги и выписали из Британии целый корабль незамужних красоток. В 1857 году заказанные дамы прибыли (больше всего среди них оказалось рыжеволосых ирландок). И, о чудо, буквально в мгновение ока счастливое содружество непоседливых холостяков превратилось в оседлое общество респектабельных бюргеров.

Вслед за первой волной появились и другие эмигранты. Наученные горьким опытом власти проследили на сей раз, чтобы среди них преобладали положительные семейные люди. Старый лавочник, который тридцать лет прожил среди здешних фермеров, поведал мне, какими замечательными людьми оказались немецкие переселенцы.

— Добрая половина первых колонистов приплыла прямо из Англии, — рассказывал лавочник. — И им разрешили привезти с собой английских невест. Так вот, помню, старики болтали: многие парочки приехали сюда уже обвенчанными — позаботились сделать это еще на юге Англии ради спокойствия невест. Но это не помешало им здесь снова провести свадебную церемонию — в родной церкви, со всеми подобающими обрядами.

На первых порах немецкие переселенцы были такими же нищими, как гугеноты и английские колонисты 1820 года. Но они сразу приступили к работе и выжали из своих скромных земельных наделов все, что смогли. Не хватало денег на кофе — они сажали цикорий. Чтобы не тратиться на сахар, разводили пчел. Жили не тужили. А уж если могли себе позволить завести поросенка, то и вовсе чувствовали себя зажиточными людьми. Ведь тогда семье не приходилось голодать — она была обеспечена собственной свининой, овощами и маисом. Пока мужчины в поте лица обрабатывали землю, женщины вели домашнее хозяйство и торговали овощами на рынке. Они были очень бережливыми, эти немцы. Откладывали каждый лишний фартинг, и глядишь — в их хозяйстве уже появилась какая-никакая корова или лошадка. Теперь можно возить овощи и на дальний рынок, благо, самодельную тележку умел смастерить каждый фермер.

Аккуратные каменные фермы, со всех сторон окружающие Ист-Лондон, служат лучшим памятником тем людям — мужественным, трудолюбивым и бережливым — которые обеспечили четвертое по счету вливание европейской крови в генофонд Южной Африки.

— Когда Гитлер пришел к власти, — продолжал рассказывать лавочник, — он тратил много денег на южноафриканцев, хотел, чтобы здешние немцы воспитывали своих детей в германском духе. У наших берегов нередко появлялись немецкие крейсера, и моряки угощали нас бесплатным пивом. Фермеры со всей округи собирались, чтобы послушать проповеди — по сути дела пропагандистские лекции, даром что докладчик маскировался под пастора. Однако тут они не сильно преуспели. Когда в наших краях начали собирать полк для войны с Гитлером, так чуть не половина добровольцев оказалась из немецких колонистов!

— Рассказывают, был такой случай. Приходит один из местных парней вербоваться на фронт. Его спрашивают фамилию. «Дойчманн», — отвечает. «Местожительства?» «Берлин». У комиссара едва глаза на лоб не полезли. А все потому что нездешний! У нас-то в округе все знают семью Дойчманнов из Берлина, что под Кинг-Уильямс-Тауном!

Конечно, у нас не одни немцы. Немало осталось и переселенцев 1820 года. Знаете, на Вест-Бэнке живут Монфоры, так их предки издавна жили в Англии. Еще сражались в битве при Гастингсе! Они рассказывают, что на каком-то английском кладбище стоит надгробие, где про это написано. А еще есть миссис Венейблз — она до сих пор проживает в усадьбе, которую построил ее дед… Да что там говорить, про наш Ист-Лондон можно целую книгу написать.

На приморском променаде (да-да, не удивляйтесь, ибо все южноафриканские порты одновременно являются и морскими курортами) я увидел замечательный аттракцион — огромный аквариум с флорой и фауной из Индийского океана. Там были удивительные рыбы, похожие на яркие цветы. Они всплывали, разевали свои рты и снова скрывались из виду. А в углу я разглядел огромный черный глаз, за которым прятался злобный разум с хищными щупальцами. А чего стоят маленькие прозрачные рыбки! Они плавают целыми стайками и все вместе разворачиваются, маневрируют — поневоле поверишь в коллективный разум!

Там же я увидел рыбу-рыцаря (ее еще называют шишечником или попросту сосновой шишкой). Она живет в темных глубинах океана, а потому снабжена фосфоресцирующими железами под нижней челюстью. Ну, электрических скатов, наверное, все видели. Но не все знают, что скат — после того как парализует свою жертву при помощи электрического разряда — вынужден на некоторое время удалиться, так сказать, на «подзарядку батареек». Но больше всего мне понравился рак-отшельник, который всю жизнь таскает у себя на спине жгучий анемон. Оказывается, тот защищает его от нападений сверху, буквально прикрывает спину. А взамен получает свободу передвижения и, соответственно, лучшие условия для кормежки. Вот это я понимаю — сотрудничество! Когда рак вырастает из скорлупы, он вынужден искать новую. Найдя же, первым делом пересаживает туда своего товарища и лишь потом пускается в путешествие.

В Ист-Лондоне я встретился с чиновником Транскейского Генерального совета (это своеобразный «черный» парламент Транскея), который устроил мне однодневную экскурсию по своим владениям. Без преувеличения могу сказать, что поездка эта меня потрясла! На многие мили вокруг лежала мертвая земля. Трудно представить себе более печальное зрелище, нежели эрозия почвы, которая приводит к полному истощению некогда богатой и плодородной земли.

По ней бродят бесчисленные стада — этакие тощие фараоновы коровы!

Несчастные животные переходят с места на место, пытаясь найти хоть один зеленый стебелек, оставшийся со вчерашнего дня. Мне ни разу не доводилось видеть, чтобы эти коровы стояли на месте и, как полагается, пережевывали жвачку. Нет, они находятся в вечном поиске хоть какого-то пропитания. При таком количестве едоков трава просто не успевает обновляться — ее всю съедают на корню. Земля настолько твердая, что не впитывает дождевую влагу. Та собирается ручьями и стекает в малейшие углубления — понимай, в тропы, проложенные животными. Вода размывает эти тропы, превращая их в трещины, затем в расселины. Со временем на месте бывшей тропы уже зияет настоящий овраг, по которому уплывает верхний плодородный слой почвы. И такая картина повсеместно. Вы можете ехать целый день и везде увидите изуродованную, обескровленную землю.

А стада тем временем переходят на новое место. Острые копыта коз — кстати, совершенно незаменимое животное в качестве взятки чиновнику или подношения местному колдуну — впечатываются в землю и намечают новые пути для эрозии. Их беспощадные челюсти перемалывают любой клочок зеленой растительности, лишая землю последней защиты.

Всякий раз, когда мне хотелось заглянуть в какую-то хижину или побеседовать с кем-нибудь из местных жителей, мы останавливались и шли в том направлении. Так что я вдоволь насмотрелся на окружающий безжизненный пейзаж. Во всех деревнях живут более или менее одинаково. Основная часть работы на женских плечах. Мальчики только пасут скот и погоняют быков на пашне. Старики вообще ничего не делают, просто сидят возле своих хижин. Молодые мужчины, как правило, отсутствуют. Большим событием в Транскее (как и повсюду на коренных землях коса) является так называемое «пивопитие». Это когда все местные собираются в одной деревне и с утра до вечера пьют «кафрское пиво» — мутный, не особо крепкий напиток, изготовляемый из маиса или дурры. Иногда церемония растягивается на несколько дней.

Конечно, подобная экскурсия обеспечивает лишь поверхностный взгляд на жизнь черного населения. Если у вас есть желание заглянуть за безмятежные декорации национальных резерватов, советую прочитать книгу Моники Хантер «Реакция на завоевание». И еще два произведения, которые помогут чужеземцу лучше понять национальные проблемы Южной Африки и — что еще важнее — удержаться от скоропалительных выводов: «Расовые отношения в Южной Африке» Л. Д. Маккрона и «Банту в большом городе» Рэя Э. Филлипса.

Я наблюдал за работавшими в поле женщинами: одни из них разбивали твердую, неподатливую землю неким подобием клюшек, в то время как другие осторожно рыхлили почву мотыгами. Откуда-то с дальних склонов холмов (а от этого в Африке никуда не деться — вода всегда находится вдалеке) спускались чернокожие девы с кувшинами на голове. В их медленных, грациозных движениях угадывалось то же достоинство, что и у египетских жриц, изображенных на стенах фараоновых гробниц. Вот она, подлинная Южная Африка, которую так любят изображать в туристических буклетах и на художественных фотографиях. Впрочем, нет, в реальности Африка выглядит куда лучше! Никакая фотография не в состоянии передать грацию чернокожей девушки, когда та, подобно маленькому коричневому фавну, движется по залитой солнцем дороге. И ни одно печатное издание — с его «традиционным» тем-то и тем-то, с его «оригинальными и живописными обычаями» — не может в полной мере отразить чувства, которые охватывают вас при взгляде на простодушных, исполненных естественной красоты людей (как выразился мой приятель об американских индейцах — «у них всякий старик прирожденный джентльмен»). Восхищение этими людьми смешивается в вашей душе с острым чувством жалости и сожаления по поводу их бедственного положения.

По пути мы посетили несколько земледельческих школ, в которых белые и черные учителя знакомят местное население с прогрессивными методами ведения хозяйства. Видели также и «усовершенствованные области», где эти методы пытаются применять на практике. Здесь жителей целой деревни убедили, во-первых, применять огораживание полей, а во-вторых, резко уменьшить количество скота. Рад сообщить, что результаты эксперимента выглядят обнадеживающе. А в другой раз, спустившись с горы, мы наткнулись на маленький вагончик, по ощущениям, собранный из расплющенных консервных банок. Навстречу нам вышла молодая чернокожая девушка в одежде медсестры. Полагаю, это очень отважная девушка, ибо она живет там совершенно одна и занимается лечением окрестного населения. Вот такая африканская клиника! Девушка со смехом сообщила, что чаще всего ей приходится иметь дело с колото-резаными ранами. Ибо местные мужчины, по ее выражению, «великие воины».

Когда день уже клонился к вечеру, мы повернули на север и двинулись в сторону Умтаты. Это была долгая и невыразимо прекрасная дорога. Теперь я понимаю, почему многие считают Транскей самой прекрасной местностью в Союзе. Представьте себе бескрайние пространства, где цепи холмов вырастают одна за другой. По их склонам — точно шляпки грибов — разбросаны хижины. Вдоль дороги высятся шипастые кусты алоэ и опунции, они четко выделяются на фоне безоблачного голубого неба. Вот вдалеке показалась деревня. Со всех сторон к ней сползаются женские фигурки, каждая тащит с собой охапку хвороста на растопку или же кувшин с водой. Детишки сгоняют скот в краали и запирают на ночь.

Мне подумалось: как возможно, чтобы при несметном количестве скота население страдало от хронического недоедания? Тем не менее это правда. Местные жители постоянно живут в окружении баранины и говядины, но редко позволяют себе лакомиться мясом. Разве что по большим праздникам. Повседневный же рацион африканца состоит из маисовой каши и небольшого количества овощей.

Умтата — маленький раскаленный городок, затерявшийся посреди равнины в величественной горной стране. Он произвел на меня очень приятное впечатление — хорошая планировка, добротная постройка и крошечный готический собор с епархией размером в Уэльс. По его чистеньким улицам и затененным торговым пассажам прогуливались чернокожие пондо и тембу в своих одеялах, и это придавало городу оттенок какой-то дикой, племенной жизни. Собственно, чему тут удивляться, если среди горожан еще можно отыскать людей, которые помнят Умтату совсем другой. В пору их юности здесь стояло всего несколько хижин, в которых с разрешения местного вождя ютилась горстка отчаянных торговцев.

Да и в наши дни Умтата — прежде всего торговый форпост. Наряду с коренным населением в ней проживают около двух тысяч белых, и большая часть из них занимается торговлей. Тот же, кто не задействован в данной области, наверняка является чиновником Транскейского Генерального совета — экспериментального органа национального самоуправления. Парламент банту заседает в красивом белом здании, которое выглядит уменьшенной копией здания австралийского парламента в Канберре. Мне очень хотелось понаблюдать за его работой, но, к сожалению, мой визит в Умтату не совпал по времени с сессией парламента.

Гостиница, в которой я остановился, вполне могла бы находиться в аристократическом Вест-Энде Лондона. С той только разницей, что еда и обслуживание были здесь на порядок выше, заставляя вспомнить благословенные довоенные времена. После обеда я вышел прогуляться по городу и полюбоваться праздничным убранством витрин (здесь, как и во всем мире, люди готовились к приходу Рождества). Рядом со мной стояли два чернокожих представителя пондо. Но смотрели они не на искусственные снежинки, а на маленький игрушечный поезд, выставленный в окне магазина. Два огромных негра были буквально очарованы яркой игрушкой. Они тыкали пальцами в витрину и заливались счастливым смехом. Несколько раз они делали попытку уйти, но снова возвращались, не в силах оторваться от волшебного зрелища. Мужчины безостановочно болтали, указывая друг другу на отдельные детальки поезда. И хотя я не понимал ни слова, было очевидно, что в этой игрушке они видят младшего брата того огромного рычащего чудовища, которое через пару дней увезет их на золотые рудники «Голди».

Тем вечером я засыпал под монотонное пение сверчков в зарослях бугенвиллеи. Однако за этими звуками, такими мирными и домашними, ощущалось грозное безмолвие бескрайнего буша. Сразу же за границами городка начиналась огромная черная страна с маленькими круглыми хижинами, разбросанными по склонам холмов, с бесчисленными тощими стадами и пересохшими руслами рек. Страна, в которой с трудом верилось в существование цивилизации белых людей. Мне казалось, что тысячи миль отделяют Умтату от Грейамстауна и старой приграничной полосы…

На следующее утро приятель из Генерального совета уговорил меня совершить поездку на побережье океана. Нам пришлось проделать путь в пятьдесят миль по чрезвычайно живописной местности: со всех сторон нас окружали холмы, они наползали друг на друга, вырастая чуть ли не до самых небес. Уж не знаю, в чем тут дело — возможно, освещение в тот день было какое-то особенное или же я поддался одному из своих романтических настроений, но только мне показалось, что это самый прекрасный кусочек Южной Африки, какой я только видел (если не считать, конечно, непосредственного окружения Кейптауна). Передо мной была Африка с ранних гравюр Латроба, Берчелла, Барроу и Гардинера. Круглые хижины с соломенными крышами вырастали из земли так же естественно, как и грибы, с которыми они обнаруживали явное сходство. Время от времени по пути нам встречались коренные жители: крупные темнокожие женщины, побрякивая медными браслетами, несли на головах огромные вязанки хвороста; девочки погоняли быков, запряженных в самодельные салазки, на которых также громоздились невероятные кучи дров; мальчишки, одетые в просторные мешки с прорезями, пасли скот (и как все мальчишки на свете, с восторгом оставляли своих коров, чтобы с криками пробежаться за нашим автомобилем).

По мере приближения к океанскому побережью местность постепенно понижалась, а температура воздуха, напротив, заметно повышалась. Теперь мы ехали вдоль реки Умзимвубу, берега которой были сплошь покрыты буйной растительностью. Дорога в конце концов привела нас в местечко, которое показалось мне земным воплощением рая. Оно называлось Порт-Сент-Джонс, и имя это до сих пор звучит в моих ушах небесной музыкой. Индийский океан вдавался здесь в сушу, образовывая неглубокую лагуну, в которой с веселым смехом плескались ребятишки. На берегу расположились несколько коттеджей и восхитительный маленький отель. Со всех сторон бухточку окружали поросшие лесом горы, они создавали ощущение уютной замкнутости и защищенности. Наверное, поэтому казалось, будто Порт-Сент-Джонс счастливо дремлет на солнышке.

Именно здесь я впервые почувствовал дыхание субтропической Африки. Все аналогии со Средиземноморьем разом вылетели у меня из головы. Вдоль дороги выстроились дынные деревья (или папайи, как они здесь называются). Попадались манго и авокадо, что касается ананасов, то они вообще росли на каждом углу. И здесь же, среди буйной тропической зелени, я впервые увидел зулусских коров — они отличались непривычно широко расставленными рогами и пятнистой, черно-белой шкурой. Коровы эти живо напомнили мне изображение скота в древнеегипетских гробницах.

Вечером я долго не мог уснуть — мешал мерный шум прибоя. Это могучий Индийский океан накатывал волны на песчаный берег. А утром в мой номер заглянула босоногая черная девушка и подала чашку чая с той потрясающей грацией, с которой эти люди выполняют любую, самую заурядную работу по дому. Солнце уже встало, и я решил прогуляться. За мной увязался один из тех псов, что обычно подстерегают незнакомцев возле гостиницы. Удивительные создания! Они провожают вас на пляж и там с задумчивым видом застывают у воды, словно приглашая покидать камешки. Однако я не поддался на эту уловку — улизнул от своего провожатого и умудрился не опоздать на завтрак, мне подали папайю, выращенную в гостиничном саду. Данный фрукт напоминает некий гибрид дыни и авокадо. Южноафриканцы едят его с сахаром и ломтиком лимона.

После завтрака мы с приятелем прогулялись в совершенно восхитительное место под названием Второй пляж. Представьте себе полоску песчаного берега, со всех сторон окруженную скалами. Даже бухта была здесь каменистой, и там по мелководью бродили чернокожие девочки, которые с помощью заостренных палочек собирали моллюсков. Вскоре из лесу показалась парочка — мужчина и женщина. Они скинули одежду и побежали по горячему песку в объятья волн.

Именно таким мне и запомнился Порт-Сент-Джонс — самое восхитительное место, которое я видел за долгое последнее время. Мне кажется, я мог бы остаться здесь на месяцы… а может быть, и навсегда.

Следующие несколько дней у меня заняло неспешное путешествие из Умтаты к границе Наталя. По пути мне доводилось заглядывать во многие хижины местных жителей, и везде я находил ту же чистоту и порядок, что и на голландской кухоньке. Я познакомился с уважаемым знахарем, который ежегодно при помощи заклинаний подготавливал землю к посевному сезону. Я наблюдал за туземцами и их женами — совершенно простыми и необразованными людьми, и могу засвидетельствовать: чем они были примитивнее, тем больше мне нравились.

Проездом я оказался в Либоде — маленьком городке, полном чернокожих заключенных в полосатых робах. Они что-то долбили кирками в тени эвкалиптовых деревьев. Посетил я и суд для коренного населения, где белый судья восседал под олеографией королевы Виктории. В Лусикисики я увидел пушку с «Гросвенора» (она стояла во дворе отеля) и услышал рассказ о самом знаменитом кораблекрушении в здешних местах. Случилось это в 1782 году, когда один из кораблей Ост-Индской компании налетел на мель и все его пассажиры (а среди них были и белые женщины) пропали без вести. По слухам, на борту корабля находилось ценностей на три миллиона фунтов, в том числе и королевские регалии из Дели. С тех пор неоднократно предпринимались попытки отыскать затонувший корабль, но пока никому не удалось добраться до его сокровищ.

По мере моего продвижения на север погода становилась все жарче. Порой мне казалось, что я въезжаю в распахнутые дверцы топочной камеры. Временами температура в тени достигала ста градусов!

В один из дней я заметил на горизонте голубую гряду могучих гор — это был Басутоленд. Каково же было мое удивление, когда посреди этой великолепной африканской земли я набрел на очаг европейской цивилизации. Городок Кокстад примостился у подножия длинного пологого холма, позади которого вздымала свою главу Маунт-Карри.

Здесь проживали около двух тысяч белых южноафриканцев, и надо сказать, устроились они со всем уютом. Городок чем-то напомнил мне Умтату — такой же чистенький, хорошо спланированный, с прямыми улицами, вдоль которых выстроились ряды аккуратных домиков и магазины с заманчивыми витринами. Местная гостиница предоставила номер, который сделал бы честь любому отелю Европы или Америки. В гостиничном ресторане я застал компанию из двадцати человек, по виду ничем не отличавшуюся от курортного общества Истборна или Борнмута. Они сидели за столами под вращавшимися лопастями вентиляторов, а чернокожие мальчики в белой униформе разносили тарелки с гороховым супом, рыбой, жареной бараниной и креманки с ванильным мороженым.

В этой гостинице я познакомился с англичанином — тщедушным человечком, в котором жил, однако, мятежный дух. Будучи недовольным «веком социальной справедливости» у себя дома, он путешествовал по Африке и подыскивал себе более подходящее место для жительства. Судя по всему, удовлетворить его было непросто.

— Эта страна производит приятное впечатление, — объявил он. — Но вот ее будущее вселяет тревогу. Если они и дальше станут потворствовать чернокожим (а, полагаю, так и будет) и со временем предоставят им избирательные права, то белым ничего не останется, как паковать чемоданы! Скажете, вы были в Свободном государстве? Нет? Ну, так отправляйтесь и посмотрите на тамошние порядки. Эти голландцы отличные парни. Может, они и недолюбливают нас, англичан, но во всем остальном у них нормальные представления. Никаких тебе разговоров о расовом равенстве и прочей новомодной чепухе! Вот бы взять здешних южноафриканцев, которые разглагольствуют о социальной справедливости, да и отправить ненадолго в Британию. Пусть бы посмотрели, что это такое!

— Так вы не собираетесь здесь оставаться? — спросил я.

— Честно говоря, еще не решил. Вам не кажется, что эта страна напоминает старушку Англию — такую, какой она была в девятнадцатом веке? С одной стороны маленькая прослойка аристократии, а с другой — огромная армия рабочей силы, которая начинает поднимать голову.

— Да, но… — начал я возражать, но он меня резко оборвал:

— Никаких «но» тут быть не может! Мы отдали свою страну на откуп толпе, а теперь пожинаем плоды. И это происходит по всему миру. Мы разучились править! Уж вы мне поверьте, сэр: если люди теряют веру в себя, такого безобразия не избежать.

Он собирался еще что-то сказать, но в этот момент в комнату вошла средних лет англичанка, которую я заметил еще за обедом. Она направилась в нашу сторону, и мой собеседник поспешно поднялся с места.

— О, снова эта отвратительная особа! — проворчал он. — Я лучше пойду!

Он ретировался, а женщина подошла и уселась за моим столиком.

Выяснилось, что она приехала в Союз навестить родственников.

— Такая чудесная страна! — воскликнула женщина. — Казалось бы, лучшего места для жизни и не придумаешь, если только… Если только закрыть глаза на тот кошмар, что творится вокруг. Да-да, я имею в виду несчастных чернокожих. Им несладко живется, вы не находите?

На следующее утро я выехал в Наталь. Возле Иксопо, где температура воздуха достигала ста десяти градусов в тени, вода в радиаторе закипела, и мне пришлось остановиться посреди раскаленной дороги. Я пешком добрался до ближайшего крааля и кое-как объяснил чернокожей девушке, что мне нужно ведро воды. Она донесла ведро на голове до самой машины, не пролив при этом ни капли. Лишь после того, как я остудил разогревшийся радиатор, мне удалось сдвинуться с места и продолжить свое путешествие. В прошлом неоднократно так бывало, что снег и лед задерживали меня в пути. Но я никогда не думал, что подобная беда может приключиться по причине непомерной жары!

Питермарицбург, столицу Наталя, я нашел изнемогающим от полуденного зноя. За столиками кафе сидели люди, одетые в пляжные костюмы, а индусы-официанты разносили им напитки со льдом. Весь город вибрировал от треска цикад в садах.

Теперь, когда я достаточно удалился от границы первоначальной колонии, мысли мои обратились к центральному событию в истории Южной Африки: к Великому Треку и последующему возникновению трех новых провинций. Имена двоих участников того исторического похода — Герта Марица и Пита Ретифа — увековечены в названии натальской столицы.

Раньше я уже касался темы формирования нового типа бура — жителя приграничной полосы, который практически сразу же после основания Капской колонии покинул Кейптаун и пустился в кочевье вместе со своими стадами. До 30-х годов девятнадцатого столетия трекбуры совершали длительные переходы в восточном направлении, но двигались параллельно морскому побережью, не делая попыток пересечь горные хребты, которые отделяли их от нынешней территории Свободного государства и Трансвааля. Сюда забирались лишь немногие европейцы из числа охотников и миссионеров.

Появление английских переселенцев 1820-го по времени совпало со знаменательным моментом в южноафриканской истории: бурский трек натолкнулся на встречное движение племен банту, мигрировавших с востока на запад. Результатом стали кровавые «кафрские» войны. Отныне все попытки буров проникнуть дальше на восток наталкивались на сопротивление воинственных племен банту, и преодолеть этот барьер оказалось не под силу. Если буры хотели продолжить свой трек, им следовало перевалить через горные цепи и устремиться на центральные равнины континента. Именно так они и намеревались поступить. Существовал и еще один фактор, который подтолкнул буров к этому решению. Дело в том, что голландские переселенцы терпели всяческие притеснения со стороны британской администрации Капской колонии. Поэтому в среде буров все чаще возникала мысль о том, чтобы выйти из-под юрисдикции британского правительства. И они видели лишь один путь для реализации своей мечты: покинуть территорию Колонии и искать новые земли, где они смогут осесть и спокойно жить в соответствии с собственными законами. И не сказать ведь, чтобы между бурами и английскими переселенцами существовала какая-то особая рознь. Напротив, совместное участие в «кафрских» войнах, когда британцы и буры плечом к плечу сражались с чернокожими дикарями, сильно сплотило два народа. Они стали чуть ли не лучшими друзьями! Известно, что несколько английских переселенцев 1820-го женились на бурских девушках и приняли участие в Великом Треке. Двое из них — Джон и Томас Монтгомери хорошо нам известны благодаря своим дневникам и воспоминаниям, которые впоследствии были опубликованы профессором К. Дж. Уисом из Блумфонтейна. Если что и раздражало буров, так это бесцеремонный контроль, который пытался навязать Уайтхолл. Не последнюю роль также сыграло поведение некоторых английских миссионеров, которые весьма нелицеприятно отзывались о бурах в своих донесениях в Лондон. Вряд ли голландцам было приятно узнать, что их характеризуют как тупых и жестоких варваров. Последней же каплей, переполнившей чашу терпения, стало неожиданное высказывание лорда Гленелга о том, что «…первоначальная правота находится на стороне завоеванных, а не завоевателей…» Одним росчерком пера сей лондонский политик уничтожил все территориальные приобретения Колонии за последние пятнадцать месяцев (а можно представить, каких жертв это стоило бурам!) и приказал губернатору Капа восстановить границы в том виде, в каком они существовали до «кафрской» войны 1835–1836 годов. Это событие стало переломным моментом в отношениях буров с английской администрацией! Они решили покинуть пределы Колонии, в которой отчаялись отыскать понимание и справедливость.

Как мы уже говорили, французская революция и промышленный переворот в Англии мало затронули буров. В сердцах этих людей до сих пор пылал огонь Реформации. Практически единственной книгой, которую они читали на протяжении столетия, оставался Ветхий Завет. И вот суровое старозаветное племя переселенцев снялось с места и двинулось прочь из Колонии. Движение это было сродни библейскому исходу: буры уходили в полном составе — со своими семьями, слугами мужского и женского пола, а также со своими «стадами и всякого рода животными». Я почти уверен, что в душе они себя ощущали богоизбранным народом.

Скорость исхода определялась скоростью движения быков, ибо буры путешествовали на тяжелых повозках, которые тащили упряжки из шестнадцати быков. В вагоны было загружено все имущество, которое буры нажили за предыдущие годы. Наверное, американцам эта картина показалась бы очень знакомой: точно так же выглядел их собственный поход на Дикий Запад.

Бурский вагон в той же степени являлся порождением фронтира, что и сам бур. Он представлял собой европейскую фермерскую повозку, адаптированную к условиям Африки. Этот корабль степей был на удивление маленьким (всего двенадцать футов в длину) и перемещался на четырех тяжелых колесах с обитыми железом ободами. Над горизонтальной поверхностью повозки крепились полукруглые обручи, на который натягивали парусиновый тент или навес. Верхнюю часть этого навеса покрывали краской, чтобы защищать от дождя; нижняя же часть для лучшей вентиляции оставалась некрашеной. Несмотря на кажущуюся массивность конструкции, вагон довольно легко разбирался (например, при форсировании горного перевала), а затем столь же легко собирался.

Управлял повозкой мужчина, который, вооружившись длинным кнутом, сидел на переднем ящике (или кисте). Впрочем, он гораздо чаще пользовался собственным голосом, чем кнутом. Буру-погонщику не было нужды стегать быков, ибо он знал норов каждого из животных и прекрасно умел с ними управляться. Обычно двух наиболее сильных быков ставили по обе стороны от оглобли у самой повозки. Перед ними попарно выстраивались остальные, и возглавляли упряжку лидеры — два самых умных (или же самых опытных) быка. Чтобы быть уверенным, что упряжка никуда не свернет, вперед пускали специального человека — вурлопера (то есть впереди идущего), который контролировал движение при помощи кожаного поводка, накинутого на рога лидеров. Обычно эту роль исполнял маленький готтентотский мальчик. Вот так выглядела стандартная бычья упряжка. И надо сказать, ничто так не радовало сердце бура, как хорошо укомплектованная упряжка!

Внутри вагонов ехали старики и маленькие дети. Все остальные двигались пешком или верхом на лошадях. При средней скорости обоза две-три мили в час это не представляло особой сложности. Более того, на ходу буры еще успевали делать сотню необходимых дел. Не следует забывать, что они гнали с собой огромные стада, и весь этот скот нужно было пасти, охранять и в случае надобности лечить. Животные подчистую съедали траву, оставляя за собой широкие темные участки голой земли. Отдельные конные отряды иногда вырывались вперед — разведывали дорогу или охотились, но основная масса двигалась вместе с караваном. Мужчины ехали рядом с вагонами, держа наготове кремниевые ружья.

Когда по бушу движется несколько сотен повозок вместе со «стадами и всякого рода животными», со стороны это может казаться хаотической и неуправляемой миграцией. Однако такое впечатление обманчиво. Бурский трек отличался весьма слаженной организацией. В ее основе лежала многолетняя практика ведения пограничных войн, а также опыт построения оборонительных лагерей, когда по первому сигналу тревоги все повозки выстраивались кругом (или прямоугольником) и таким образом образовывали неприступную крепость. Навыки были отработаны до автоматизма. Пожив в условиях Фронтира, буры быстро научились на любую опасность реагировать на манер ежей.

Внутрисемейная дисциплина тоже поддерживалась на высоком уровне. Ошибочно было бы считать, что путешествие обернулось сплошными каникулами для детей. Отнюдь! На стоянках — которые случались не так уж редко — те были обязаны посещать уроки. В Треке действовала настоящая школа под открытым небом. И в дальнейшем повзрослевшие буры доказали, что не напрасно розги плясали по их спинам.

Перейдя вброд Оранжевую реку, треккеры очутились на южном крае Верхнего Вельда — огромного Африканского плато, лежавшего выше уровня Столовой горы. К западу плато незначительно понижалось, так что все реки текли в сторону Атлантического океана. Взору первопроходцев предстала безграничная земля, усеянная крутыми холмами. По мере продвижения на север холмы эти сглаживались и переходили в бескрайние травянистые равнины, над которыми летали тысячи непуганых птиц. А поскольку именно пастбища и были целью буров, то, наверное, здешние края им очень понравились. У них был лишь один недостаток — малая удаленность от Капской колонии.

Могло показаться странным, что столь плодородные земли никем не заселены. Увы, данный факт имел простое (и трагическое) объяснение: совсем недавно здесь прошлась карающая десница смерти. Незадолго до прихода треккеров территория, на которой ныне расположены Родезия, Свободное государство и Трансвааль, стала ареной опустошительных межплеменных войн. На протяжении почти сорока лет представители различных племен банту истребляли друг друга. По подсчетам некоторых специалистов, в ходе этих конфликтов было уничтожено не менее полутора миллионов человек. Зачинщиками войны стали зулусы, на тот момент представлявшие куда более могущественную силу, нежели немногочисленные европейские колонисты. Опустошение и смерть, которые они принесли на бескрайние просторы Верхнего Вельда, не поддаются осмыслению. И уж во всяком случае это никак не согласуется с идиллической картиной мирной жизни, которую якобы вело коренное население Африки до прихода белого человека.

Возникает вопрос: а знали ли треккеры, где располагается их Земля Обетованная? Или же шли наугад?

На самом деле еще за несколько лет до Великого Трека в разные концы вельда разослали смельчаков с заданием разведать дальние земли. Примерно в то же самое время две партии трекбуров покинули Колонию и двинулись в северном направлении. Одна из них была подчистую истреблена чернокожими дикарями. Вторая же — изрядно прореженная лихорадкой и мухами цеце — сумела преодолеть горы с их головокружительными пропастями и спуститься к португальскому поселению на берегу Делагоа-Бей. Однако радость путешественников оказалась преждевременной, ибо они попали из огня в полымя — в тех краях свирепствовала малярия, она собрала обильную жатву среди вновь прибывших буров. Несколько оставшихся в живых человек на первом же корабле покинули негостеприимные берега Делагоа-Бей.

Но все это были, так сказать, предварительные приготовления. Настоящий же Трек начался в 1835 году с подачи человека по имени Хендрик Потгитер. Он собрал около двух сотен человек и привел их на территорию нынешнего Свободного государства. Там к нему присоединились новые партии фермеров, среди которых находилось и семейство Крюгеров. Одного из них, десятилетнего Пауля Крюгера, ждало великое будущее — ему суждено было стать президентом Трансвааля. Треккеры путешествовали не спеша. Месяц за месяцем шли они по вельду, высматривая подходящие места, отправляя вперед разведывательные экспедиции. Хотя местность и казалась безлюдной, но ее периодически патрулировали отряды матабеле. Однажды такой патруль наткнулся на одинокую группу треккеров и вырезал всех до единого. В тот раз погибли пятьдесят три человека, среди которых было немало женщин и детей.

Буры понимали, что коли уж они обнаружены, столкновения с местными жителями не избежать. Вслед за разведчиками неминуемо подтянутся более значительные силы матабеле. Поэтому они разбили укрепленный лагерь на вершине невысокого холма, впоследствии получившего название Вегкоп (что переводится как «Холм битвы»). Здесь следует пояснить, что из себя представлял вагонный лагерь буров. Тяжелые повозки обычно составлялись в круг или грубый квадрат с «дышлом одного вагона, заходящим в соседний». Пространства под днищами забивались ветками колючего кустарника, оставляя лишь небольшие отверстия, которые использовались в качестве бойниц. У Потгитера было пятьдесят вагонов и еще четыре находились внутри периметра — здесь предполагалось ухаживать за ранеными, а также прятать женщин и детей. Крыши этих вагонов покрыли досками и толстыми шкурами, чтобы защитить от падающих сверху ассегаев.

Несомненно, лагерь на Вегкопе представлял собой сильную крепость, но ей катастрофически не хватало защитников. Треккеров было всего пятьдесят человек, а сражаться им пришлось против пятитысячной армии матабеле. Обогнув отрог Вегкопа, вся эта толпа окружила маленький лагерь буров. Туземцы зарезали свыше восьмидесяти бурских быков и весело пировали в предвкушении победы. А осажденные буры напряженно ждали атаки, к которой давно уже приготовились — все ружья были прочищены и установлены на позициях, пороховые рожки тщательно наполнены. Треккеры заранее расплавили оловянную посуду и отлили сотни пуль, для увеличения убойной силы на них делали глубокие насечки. Каждый из защитников импровизированной крепости знал свои обязанности: мужчины с ружьями заняли места возле бойниц, женщины и дети находились рядом — им предстояло перезаряжать оружие и подносить боеприпасы.

Всю ночь буры провели в томительном ожидании, наблюдая за полыхавшими вдали кострами. Наконец поутру послышался бой боевых барабанов и дикие крики — матабеле пошли в атаку. Они катились сплошной черной волной, кидались на вагоны, пытаясь расцепить их и выдрать колючие ветки. Пули буров десятками косили нападавших, но на место каждого погибшего вставали новые чернокожие воины. Импи снова и снова с безрассудной яростью кидались в атаку. Даже под огнем тяжелых («слоновьих») ружей они рвались вперед, стремясь любой ценой пробиться во вражеский лагерь. Бой продолжался около трех часов, после чего матабеле отступили. Они ушли, оставив под стенами вагонного лагеря свыше четырех сотен погибших воинов. Когда треккеры пересчитали ассегаи, упавшие внутрь лагеря, то были изумлены — их оказалось 1137 штук!

Христиане потеряли в бою всего двух человек (один из них был братом Потгитера). Так что они с жаром вознесли благодарственную молитву Господу.

Плохо было то, что, отступая, чернокожие дикари угнали с собой все стада буров. Сохранились воспоминания некого Уильяма Корнуоллиса Харриса, английского путешественника, в то время охотившегося на крупную дичь на землях матабеле. По его словам, две недели спустя далеко на севере он повстречал огромную толпу чернокожих воинов, которые гнали с собой несметные стада коров и овец. Заметив вагон Харриса, они с криками его окружили — словно намереваясь атаковать, — но затем передумали и удалились. Дикари были одеты в меховые килты, сшитые из тройного ряда обезьяньих хвостов и спускавшиеся ниже колен; плечи и верхнюю часть тела покрывали накидки из белых коровьих хвостов. Колени, щиколотки, локти и запястья были украшены кисточкам бычьих хвостов, закрепленных над суставами. На щитах у воинов Харрис заметил отверстия от мушкетных пуль. В течение того дня он еще не раз встречал аналогичные отряды. Это отступала армия матабеле, потерпевшая поражение у Вегкопа.

Победа буров стала первым шагом на том пути, который в конце концов привел к появлению на карте Свободного государства и Трансвааля. С этого момента можно уже вести речь не о Капской колонии, а о Южно-Африканском государстве в целом. И тем не менее вернемся к тому бедственному положению, в котором оказались триумфаторы Вегкопа. Прежде всего они остались без тяглового скота, а значит, и без транспорта. Их маленький лагерь со всех сторон был завален разлагающимися трупами. Чтобы избавиться от вони и туч назойливых мух, надо было срочно перебираться на новое место. Но как это сделать без быков? Пришлось запрягать в тяжелые повозки неприспособленных для того верховых лошадей. Однако буры не бросили товарищей в беде. Еще один отряд треккеров под командованием умного и энергичного Герта Марица перешел Оранжевую реку и двинулся на помощь людям Потгитера. Они привели сотню вагонов с необходимыми припасами.

Итак, обе партии первопроходцев объединились и стали лагерем возле горы Таба-Нчу, на две тысячи футов возвышавшейся над равниной. Оставшиеся месяцы зимы прошли относительно спокойно: люди занимались повседневными делами, охотились и обсуждали дальнейшие планы.

Как вернуть угнанный скот? И можно ли продолжать дальше путешествие, не очистив территорию от матабеле? Решено было выслать вперед коммандо из ста пеших человек и семи всадников — жалкая горстка треккеров, если разобраться! — чтобы те обследовали местность в радиусе двухсот пятидесяти миль и по возможности вернули утраченные стада. Дальнейший ход событий подтверждает мудрость такого решения. Дополнительным аргументом служат свидетельства все того же Корнуоллиса Харриса, которому довелось в ту пору посетить крааль вождя матабеле. Он клянется, будто своими ушами слышал, что Мзиликази вознамерился истребить «всех белых захватчиков».

Итак, маленький отряд выехал в длительный рейд по северным территориям. В селении Мосега им удалось захватить матабеле врасплох и уничтожить четыре сотни человек, не потеряв при этом ни единого бойца. Казалось бы, разведчики выполнили задачу: они завладели стадами матабеле (с избытком компенсировав предыдущую потерю скота) и вернулись в лагерь в сопровождении трех американских миссионеров. Кстати, среди них был и Уилсон — тот самый, чья жена стала первой белой женщиной, умершей в Трансваале. Однако главной проблемы, связанной с безопасностью передвижения, они не решили. Поскольку сам Мзиликази уцелел — его в тот момент не оказалось в Мосега, — то буры не сомневались, что вождь попытается им отомстить. В ближайшее время следовало ожидать нового столкновения.

Тут надо сказать, что самоуверенность буров и их чутье в военных делах поистине достойны восхищения. Любой бур безгранично верил в три фактора: в свое ружье, своего доброго коня и свой зоркий глаз. И эта вера в трех китов партизанской войны уступала только презрению и ненависти ко всем чернокожим. Что ж, буров можно понять, если вспомнить, в каких условиях они вынуждены были существовать. Но, с другой стороны, достаточно почитать воспоминания Харриса и заглянуть в дневники великого миссионера доктора Моффата, чтобы почувствовать, насколько сильно бурская кровожадность действовала на нервы Кейптауну (ведь номинально коренное население считалось дружественным Британии).

Весна 1837 года застала буров на прежнем месте — они стояли лагерем у подножия Таба-Нчу. Но как же этот лагерь отличался от того счастливого сообщества друзей, каким казался всего полгода назад! За прошедшие месяцы между двумя руководителями Трека, Потгитером и Марицем, разгорелась нешуточная вражда. Оба эти человека принадлежали к разряду сильных и волевых лидеров, но во всем остальном разительно отличались. Если худой и высокий Потгитер являл собой тип несгибаемого отца-основателя, то Мариц выглядел более мягким и утонченным человеком, представителем зажиточных буров. Остается лишь гадать, как сказалось бы их противостояние на дальнейшей судьбе Трека, ибо в критический момент стало известно о скором прибытии нового персонажа — безусловного вожака вуртреккеров по имени Пит Ретиф. В апреле пошли слухи, что его обоз движется вдоль реки Оранжевой и со дня на день достигнет лагеря.

Ретифа знали и уважали все. Он считался деловым и надежным человеком, к тому же, по меркам буров, очень хорошо образованным. Ретиф родился в Западной провинции в гугенотской семье. За свою жизнь (а ему на тот момент исполнилось пятьдесят шесть лет) Ретиф успел побывать и фермером, и торговцем, и подрядчиком. Он славился как отличный оратор и поборник строгой дисциплины. Ретиф возглавлял партию из ста двадцати человек, которые передвигались на сотне тяжело груженых повозок. В одном из вагонов ехала семья Ретифа, которая, кроме него самого и жены, включала двоих сыновей и двух дочерей. Девушки были настолько хорошенькие, что в честь них назвали ферму Ретифов — Мумесисфонтейн (что в переводе означает «Ручей прелестных дев»).

Стоило появиться Питу Ретифу во главе каравана, как его сразу окружила толпа треккеров. Они радостно приветствовали его и просили занять пост коменданта и губернатора лагеря. Ретиф попытался отказаться, но из этого ничего не вышло.

Это, наверное, была поистине грандиозная сцена. Вообразите себе необъятную равнину, на которой пасутся бесчисленные стада. Там и сям разбросаны палатки и вагоны, пылают лагерные костры. И отовсюду, из самых отдаленных уголков поселения, съезжаются люди, желающие повидать своего вождя. Я хорошо представляю себе эту картину — причудливую смесь прифронтового лагеря и домашнего быта. На колючем кустарнике развешаны постирушки — детские рубашки и женские нижние юбки, дымят котлы (ибо время близится к обеду), и тут же рядом застыли грозные воины с притороченными к седлам ружьями; суровые патриархи, матери с грудными младенцами и сотни слуг-готтентотов, которые сочли своим долгом последовать за хозяевами в дальнее путешествие.

Ретифа окружили сотни треккеров, а каждый из вагонов превратился в трибуну для зрителей. На их ступенях стоят прелестные девушки в старомодных платьицах с завышенной талией, они укрываются от солнца под зонтиками или изящными масками из козьей кожи; девушки встают на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть высокопоставленного гостя, и щебечут без умолку. Возле костров без устали снуют спартанского вида матроны в чепцах и грубых саржевых юбках. Бородатые мужчины с бритой верхней губой — все как один в широкополых соломенных шляпах на зеленой подкладке — недовольно шикают на расшалившуюся ребятню. А за этой толпой еще и следующий круг: сюда входят угрюмые фермеры с отдаленных капских ранчо, они задумчиво потягивают свои трубки, в руках у них ружья, на поясе обязательный тесак в ножнах. Рядом стоят пожилые буры — дедушки и бабушки, они между делом урезонивают шумную молодежь. Весь лагерь собрался, чтобы поприветствовать Пита Ретифа.

Вполне вероятно, что по такому случаю буры извлекли из вагонных кистов свои лучшие воскресные одежды: бриджи из рубчатого вельвета, шуршащие шелковые платья, нарядные юбки из цветного сукна, в которых обычно ходят в церковь, может быть, даже муфты. Ибо самые обеспеченные из вуртреккеров (и это подтверждают музейные экспозиции) бережно сохраняли принадлежности прежней, оседлой жизни. Я не исключаю даже, что Герт Мариц вышел из своего голубого вагона в блестящем цилиндре, поскольку в те дни ни одна воскресная служба не обходилась без этого символа респектабельности.

Постепенно волнение улеглось. Воцарилась торжественная тишина, которая разразилась звуками религиозных псалмов. А затем наступил вечер с его неотложными делами. Женщины пошли доить коров, мужчины отправились сгонять скот в краали. В воздухе стоит дым от костров, разносятся аппетитные запахи жареной баранины и свеже-сваренного кофе. Солнце нехотя уползло за вершину Таба-Нчу, и над землей воцарилась звездная африканская ночь.

Даже самые горячие поклонники вуртреккеров не станут утверждать, что этими людьми было легко управлять. Не забудем, что буры — попросту фермеры, то есть крестьяне. Как и любой сельский люд, они были преисполнены всевозможных предрассудков и склонны к междоусобицам. Треккеры не доверяли ничему и никому, а меньше всего соседям. Тем не менее надо отметить: оказавшись в чрезвычайных обстоятельствах — а как иначе назвать такой поворот в жизни, когда фермеры покинули свою исконную землю и отправились невесть куда и невесть с какими перспективами? — буры проявляли редкостную сплоченность. Уж во всяком случае они могли бы дать сто очков вперед древним израильтянам, которые в сходной ситуации только и делали, что ссорились и роптали на своего предводителя Моисея.

Мне кажется, все эти люди с их Великим Треком выглядели явным анахронизмом на фоне девятнадцатого века. Во всей истории ощущается нечто гомеровское. Вуртреккеры — те же древние греки, только обряженные в вельветовые штаны. И неспроста они сбежали из современного мира — с его станками и паровозами, с его жесткой организацией и погоней за прибылью — назад в эпоху, где первостепенное значение имели такие качества, как личная доблесть и верность боевому товариществу. Не эти ли качества сыграли решающую роль в битве при Фермопилах? В моем понимании именно этот оттенок эпичности делает эпопею вуртреккеров столь интересной и привлекательной. Отчеты о битвах при Вегкопе или Блад-Ривер читаются как рассказы из древнегреческой истории. Весь мир толкует о Марафоне и Фермопилах, но, если разобраться, разве не являются они просто мелкими героическими эпизодами из той же самой серии? Я заявляю со всей уверенностью: Потгитер с его тяжелым ружьем и заколотым ассегаем братом — герой древнегреческой поэмы. Точно так же, как Пит Ретиф, который скачет горными перевалами Дракенсберг навстречу смерти.

Прошло десять дней после прибытия Ретифа, и Трек возобновился. К тому времени население лагеря настолько возросло, что выдвигаться пришлось несколькими группами — иначе было не прокормить многочисленные стада и отары. Две проблемы волновали треккеров: куда они направляются и когда произойдет новое столкновение с матабеле? Вопрос о конечной точке назначения не раз обсуждался на общих собраниях, и здесь мнения разделились. Ретиф хотел вести людей через горы в Наталь, где они получили бы выход к Индийскому океану. Потгитер же, со своей стороны, мечтал о трансваальских землях. Мариц занял сторону Ретифа.

В июне они добрались до берегов Вет-Ривер. Здесь в местечке, позже получившем название Де Хартплаас, треккеры остановились, чтобы выработать собственную конституцию. Собрание одобрило базовый кодекс, изложенный в Девяти статьях, были принесены соответствующие клятвы. Вуртреккеры решили называться Объединенным лагерем, а неведомую землю, куда они шли, окрестили «Свободной Провинцией Новой Голландии в Юго-Восточной Африке». Это громоздкое название было выбрано под влиянием преподобного Эразмуса Смита, маленького пухлого миссионера из Голландии. Формально он не имел права так называться, ибо не прошел посвящения в сан. Тем не менее на Треке Смит исполнял функции священника, поскольку был единственным человеком, хоть как-то причастным к церкви.

Не успели треккеры принять эти важные решения, как в лагере объявился новый персонаж — шумный бородач Пит Уйс, который подтянулся со своими многочисленными стадами и вагонами. В результате численность треккеров еще больше возросла и теперь колебалась между тремя и четырьмя тысячами. В одном из вагонов ехал отец Пита — старый Якоб Уйс, который не выпускал из рук Библию. Книгу эту вручили ему британские колонисты из Грейамстауна, когда бурский караван проходил через их город. Англичане выразили бурам соболезнования по поводу гибели их друзей и пожелали удачи в поиске Земли Обетованной.

Пит Уйс сразу же с головой окунулся в местные политические дрязги и начал отчаянно интриговать против Герта Марица. Огромный караван медленно двигался по Верхнему Вельду, а тем временем наступили самые холодные месяцы — июнь и июль. Зима в том году выдалась настолько суровая, что большое количества скота насмерть замерзло. Ретиф по-прежнему лелеял мечту о Натале и снарядил конный отряд, чтобы тот разведал удобные проходы через Дракенсберг. Разведчики выступили в путь с фермы, которая стоит к западу от Уинбурга и ныне называется Брандхук. Они вернулись через две недели и принесли радостные вести: им удалось найти по крайней мере пять перевалов, ведущих к побережью Индийского океана.

Буры по-прежнему спорили и не могли прийти к согласию по поводу конечной цели Трека. Уже кончилась зима, и пришла весна. Надо было что-то решать. Пит Ретиф стремился поскорее уйти в Наталь. Что касается Потгитера, тот горел желанием отомстить матабеле. В результате Объединенный лагерь утратил единство и разделился: Ретиф с небольшой группой единомышленников отправился на восток штурмовать склоны Дракенсберга; основная же часть треккеров потянулась за Потгитером на север — воевать с Мзиликази.

Рассказывают, что коммандо Потгитера исполнила свой план: нанесла решительное поражение матабеле, положив на поле боя от четырех до пяти тысяч черных воинов. Сам Мзиликази бежал с остатками войска на север — на территорию современной Южной Родезии — и там основал город Булавайо. Матабеле оставили притязания на южные земли. Впредь, если они и пересекали Лимпопо, то лишь набегами. Теперь никто не мешал Потгитеру основать Трансваальскую республику.

А в это время Пит Ретиф с маленьким отрядом ближайших сподвижников бродил по горам, пытаясь отыскать удобный путь в Наталь. За его спиной на многие мили растянулась цепочка вагонов: основная часть Трека остановилась у горного перевала и ждала вестей от своего предводителя. Люди не теряли надежды найти дорогу в Землю Обетованную. Они ждали уже пять недель, наслаждаясь отдыхом в прекрасной стране. Наступил октябрь, весь вельд покрылся весенними цветами, по горным склонам журчали ручьи. А Ретиф все шел к Наталю.

Учитывая настроения, с какими вуртреккеры покинули Колонию, может показаться странной сердечность посланий, которыми Ретиф обменивался с капской администрацией. Совсем недавно он отправил письмо губернатору, уверяя его светлость в своих дружеских чувствах к правительству «Его» Величества (ибо Ретиф еще не знал, что на трон взошла королева Виктория). В следующем послании извещал губернатора о намерении исследовать Наталь. А надо сказать, что в те дни Наталь представлялся далекой таинственной землей, где с разрешения зулусского тирана Дингаана проживала лишь горстка английских торговцев (общее число их едва ли достигало тридцати человек). Ретиф сообщал, что собирается наладить контакт с этими людьми — «дабы никакие обиды не омрачали их будущие отношения». Также он намеревался посетить крааль Дингаана и испросить разрешения поселиться на его территории.

Отряд Ретифа все дальше углублялся в горы, и буры не уставали дивиться тому, что видели вокруг. Эта земля была совсем не похожа на привычные им плоские равнины. Повсюду громоздились могучие горные пики. Растительность здесь была более буйной, птицы — более яркими, под ногами росли невиданные цветы. Они все шли и шли — через темно-зеленые леса и безжизненные участки, усеянные белыми скалами, пока не добрались до самой вершины Берга. А добравшись, бросили взгляд вниз и наконец-то узрели Землю Обетованную. Это был самый прекрасный пейзаж из всех, что они видели когда-либо! Изобильные пастбища террасами сбегали к далекому морю. Местами они перемежались пологими холмами и лесистыми долинами.

В то время на побережье Дурбанской бухты стояли жалкие развалюхи, в которых жили те самые англичане, о которых писал Ретиф. История их странствий способна затмить злоключения Робинзона Крузо. В свое время они приплыли сюда, чтобы торговать слоновой костью и всем остальным, что найдется в этой стране. Постепенно к ним прибились разрозненные группы местных жителей, которые воспринимали белых как своих вождей (чуть ли не божественного происхождения). Помимо англичан в этом же районе обреталось несколько американских миссионеров, приплывших сюда в 1834 году из Бостона. Это была та самая группа, от которой откололся мистер Уилсон со своей женой и двумя товарищами.

Маленькая община английских торговцев встретила Пита Ретифа с распростертыми объятьями. Их несказанно обрадовала перспектива установления бурской республики. Они уже несколько лет умоляли правительство предпринять хоть какие-то шаги в отношении Наталя, но все безрезультатно. И вот наконец-то хоть какие-то христиане взялись колонизировать здешние земли! Как и в старину на Зуурвельде, англичане и голландцы отлично поладили в отсутствие правительственных чиновников с их обременительными и бессмысленными постановлениями. Причина, полагаю, в том, что этих людей волновала не Политика с большой буквы, не Экономика или Филантропия, а единственно Южная Африка.

На общем собрании решили, что прежде всего Ретифу следует заручиться поддержкой Дингаана, вождя местного зулусского населения. Если верить воспоминаниям современников, то человек этот был сущим монстром, к тому же обладавшим неограниченной властью. По одному его слову людей обрекали на жуткую, мучительную смерть, а Дингаан наслаждался видом их агонии. Как-то раз один белый торговец подарил ему увеличительное стекло, и с тех пор в солнечную погоду Дингаан развлекался тем, что прижигал руки своим слугам. И поверьте, это было одно из его самых безобидных развлечений.

Вот на встречу с этим-то чудовищем и отправились Пит Ретиф и его спутники. Резиденция Дингаана располагалась на холме в шестидесяти милях от Дурбана и носила звучное название Умгунгундхлову, что переводилось как «Место слонов». Оставив свои вагоны на берегу Тугелы, буры переправились через реку и двинулись к королю зулусов. В качестве переводчика с ними ехал один из местных англичан, человек по имени Томас Холстед. Когда путешественники приблизились к столице Дингаана, взору их предстал целый город. Сотни круглых, крытых соломой хижин, выстроенных ровными рядами с почти военной точностью, образовывали приблизительный овал, занимавший всю вершину холма. Часть хижин (они выглядели выше других) использовали для хранения военного обмундирования — ассегаев, щитов и меховых накидок, — чтобы оградить их от непрошенного вторжения полчищ муравьев и прочих вредоносных паразитов. В центре поселения располагалась площадь, где обычно проводились ритуальные танцы и воинские упражнения. Поблизости стоял Большой дворец — высокая круглая хижина диаметром около двадцати футов, свод которой поддерживали двадцать два шеста, покрытых бисером. Здесь-то и расположился тиран Дингаан в окружении своего гарема из сотни жен и многочисленной зулусской гвардии. Каждое из воинских подразделений обитало в отдельной «казарме» и имело собственные цвета боевого облачения.

Соседний холм был известен под названием Хломо Амабуто, то есть «холм воинов», но главным его предназначением было служить местом казни. Эта местная Голгофа представляла собой жуткое зрелище: поскольку казни случались чуть ли не ежедневно, а трупы не убирались, здесь всегда было полным-полно стервятников. Разжиревшие сверх всякой меры птицы сидели по скалам в ожидании очередной жертвы. Да уж, малоприятное местечко! И я не завидую английскому миссионеру, преподобному Фрэнсису Оуэну, которого Дингаан поселил как раз напротив Хломо Амабуто. Остается лишь восхищаться мужеством этого человека — в прошлом выпускника кембриджского Сент-Джонс-колледжа и викария Нормантонского прихода в Йоркшире, — который, следуя христианскому долгу, приехал в Африку и попал в самое логово кровавого тирана. Еще большего уважения заслуживает отвага сопровождавших его женщин — жены миссионера, его сестры и белой служанки.

Бурам пришлось два дня дожидаться аудиенции у Дингаана. Лишь на исходе третьего дня они были допущены пред светлые очи зулусского короля. Дингаан поразил их прежде всего своими габаритами. Огромный, тучный зулус сидел на стуле, вырезанном из цельного куска дерева, в странном головном уборе с вуалью и тонкими кисточками, скрывавшими лицо. Со всех сторон его окружали черные жены и советники. Последовала долгая пауза, в течение которой король разглядывал Пита Ретифа. Потом он заговорил. Первыми его словами были: «Ты слишком мал для настоящего бура» (Ретиф и впрямь не отличался высоким ростом); затем он обвинил белых пришельцев в том, что они якобы угнали его скот. Подобный инцидент действительно имел место в недавнем прошлом — неизвестные люди в европейской одежде увели у Дингаана стадо коров, но буры к этому не имели ни малейшего отношения. Ретиф попытался оправдаться, доказывая, что, скорее всего, угон совершили подданные одного из мелких местных вождей. И тут Дингаан отреагировал с присущей ему сообразительностью. Он предложил Ретифу сначала найти похитителей и вернуть скот, а затем уже вернуться к разговору о земле. Похоже, Пит Ретиф — движимый нетерпением и заботой о людях — был склонен принимать желаемое за действительное. Во всяком случае Оуэн и Холстед куда более пессимистично оценили этот визит к королю. Обещания Дингаана выглядели довольно туманными. Он даже не определил, о какой земле идет речь — не о той ли, которая уже отдана англичанам? Тем не менее воодушевленный Ретиф пообещал выполнить все требования Дингаана.

Он отправил соотечественникам несколько бодрых писем, в которых писал о надеждах на успешное завершение переговоров. Заразившись энтузиазмом своего предводителя, треккеры начали готовить вагоны к переходу через Дракенсберг. В принципе, мероприятие это не представляло особой опасности. Путь был разведан, и пусть спуск в Наталь выглядел достаточно крутым, но буры уже научились справляться с такими проблемами. За время перехода у них пострадал лишь один вагон, у которого порвались цепи. Помимо этого шум привлек к каравану льва, и тот утащил корову из стада. Так или иначе, а треккеры преодолели перевал, и вскоре около тысячи вагонов расположились на западном берегу Тугелы в том месте, где Бушмен-Ривер встречается с рекой Блаукранц.

Ретиф вернулся к своим людям и вскоре во главе коммандо вышел на поиски похищенного стада Дингаана. Буры с честью справились с этой задачей. И в конце января 1838 года — примерно через два месяца после первой встречи с зулусским королем — Ретиф возвращался в Умгунгундхлову, чтобы окончательно скрепить сделку с Дингааном. Его сопровождали шестьдесят шесть европейцев (среди них уже испытанный переводчик Холстед) и около тридцати слуг-готтентотов. Перед собой они гнали обещанное стадо. Несколько бурских ребятишек, в том числе и четырнадцатилетний сын Ретифа, упросили взрослых взять их с собой, чтобы они могли взглянуть на легендарного короля Зулуленда.

Подъезжая к Умгунгундхлову, буры дали ружейный залп — это был обычный способ известить о своем прибытии. Их встретили и разместили в специально устроенном лагере за пределами города. За несколько дней до того сюда начали прибывать толпы зулусских воинов в полном боевом облачении, и сейчас все они собрались вокруг гостей. Дингаан пожелал, чтобы белые продемонстрировали «танец на спинах лошадей», и бурам пришлось организовать представление в духе Буффало Билла. После чего чернокожие воины исполнили национальные танцы.

На следующий день состоялись собственно переговоры, на которых присутствовал Пит Ретиф и несколько его доверенных командиров. Буры выполнили свою часть договора, теперь дело было за Дингааном. С возвратом скота формальных оснований для отказа не оставалось, и король торжественно скрепил своей подписью договор, согласно которому земли между Тугелой и Умзимвубу переходили в собственность буров. Ретиф спрятал драгоценный документ в охотничью сумку, и на том деловая часть встречи завершилась. Следующий день стал днем веселого празднества и подготовки к отъезду. Сидя в краале, буры наблюдали за красочным представлением — молодые зулусские воины исполняли традиционные «танцы со скотом». Каждое из воинских подразделений танцевало со своим стадом в четыреста голов: первое с безрогими коровами, второе с черными, третье с белыми быками и т. д.

По ходу выступления Дингаан развлекал гостей оживленной беседой: расспрашивал их, хвастал собственными богатствами. Под конец Ретифу пришла в голову идея — крайне неудачная, надо признать — продемонстрировать королю, как европейцы умеют вести конный бой. Вот уж трудно придумать более неприятное зрелище для зулусского короля! Хотя Дингаану самому не доводилось видеть, как буры на ходу разряжают ружья, но он был об этом наслышан. Именно при помощи таких фокусов они победили вождя Мзиликази и заставили его бежать за пределы Лимпопо. Завершив представление, буры поскакали в лагерь — пообедать и дать отдых лошадям перед тем, как пускаться в обратный путь. Когда они уже были готовы выезжать, явился гонец с известием, что Дингаан просит гостей задержаться до завтра. Утром, мол, будут еще танцы и «кафрское пивопитие», после чего они смогут уехать с миром. Не желая обижать короля отказом, буры согласились остаться.

К тому времени в воздухе уже ощущалось некое напряжение. Находясь на своем «миссионерском» холме, преподобный Фрэнсис Оуэн наблюдал за королевским краалем — а надо сказать, его жилище стояло прямо напротив Большого дворца, и они с Дингааном всегда могли видеть друг друга в подзорную трубу — и заметил какое-то подозрительное оживление. Он предупредил одного из буров, чтобы те уезжали, не дожидаясь рассвета, — ибо в поселке что-то «затевается» (как он выразился) и зулусы ведут себя «необычно». Говорят, Ретифу поступали и другие предупреждения, но он не желал верить в предательство Дингаана. Утром следующего дня двое буров завтракали у четы Оуэнов, и миссионер поинтересовался, как им понравился король. Буры ответили, что он «вполне хорош».

Вскорости после завтрака пришел один из Дингаановых военачальников сообщить, что все готово к празднику. Оставив в лагере лошадей и ружья (как того требовал этикет), буры пешком отправились в Большой Крааль, где их уже поджидал король. Он сидел в своем резном кресле под «канделябровым» деревом и радушно приветствовал гостей. Пита Ретифа он усадил подле себя, остальные разместились прямо на земле немного поодаль. Мужчинам подали «кафрское пиво», детям — молоко, и Дингаан подал знак к началу представления.

На сей раз выступали два лучших королевских подразделения — «Белые щиты» и «Черные щиты». Безоружные воины начали хором что-то напевать и кружиться в ритуальном танце. В это время за спинами ничего не подозревавших зрителей собиралось еще два подразделения зулусских воинов, вооруженных короткими копьями и боевыми дубинками. Движения танцующих все ускорялись, голоса становились громче. В тот миг, когда представление, казалось, достигло своей кульминации, Дингаан вскочил со своего трона и громко прокричал:

— Вперед, мои воины! Убить колдунов!

И прежде чем буры успели понять, что происходит, на них со всех сторон накинулись зулусские воины. «Нам конец!» — кричал Томас Холстед. Со всех сторон доносились отчаянные вопли: «Измена! Нас предали!» и «Смилуйся над нами, Господь!» Некоторые из буров успели выхватить охотничьи ножи и убить около десятка зулусов. Остальные нападавшие, обезумев от полученных ран, позабыли о запрете проливать кровь в пределах королевского крааля, и принялись избивать дубинками плененных буров. Несколько человек были убиты на месте, остальных потащили на Хломо Амабуто. И в течение всей этой ужасной сцены над площадью разносился голос Дингаана, командовавшего кровавой расправой.

Незадолго до того в дом Оуэна явился зулус с посланием от короля. Дингаан сообщал, что собирается убить буров, и предупреждал миссионера, чтобы тот не пугался — ему самому и его семье ничто не угрожает. Пока объятый ужасом англичанин прикидывал, что он может сделать для спасения несчастных треккеров, раздался крик: «О Боже! Они убивают буров прямо сейчас!»

Буры отчаянно сражались до последнего. Перед тем как казнить Ретифа, зулусы заставили его стать свидетелем смерти товарищей и малолетнего сына. Трупы буров, как обычно, оставили разлагаться на вершине Хломо Амабуто, поверх навалили тела их чернокожих помощников и кучеров. Палачи вырезали сердце и печень Ретифа и, завернув в тряпку, отнесли королю Дингаану. Надо думать, этот монстр сполна насладился своей победой! Тем солнечным февральским утром на Холме Казней лежали тела шестидесяти буров, одного англичанина и огромного числа готтентотских слуг. Богатая пожива для стервятников, которые уже кружились в небе.

Несколько дней спустя Оуэн со своей семьей покинул Умгунгундхлову, опасаясь, что их тоже может постигнуть судьба несчастных треккеров. Он провел в Южной Африке около трех лет, а затем вернулся в Англию, где занял пост викария в одном из шеффилдских приходов.

Знакомство с «Дневником» Фрэнсиса Оуэна позволило положить конец несправедливым слухам, которые долгое время циркулировали по всей Колонии. Слухи эти (хоть и понятные в той обстановке, но от того не менее обидные) касались неблаговидной роли британцев в случившейся трагедии. Поговаривали, будто буров предали их английские друзья. Должен напомнить, что англичане сами серьезно пострадали в этой истории. В первые же дни после убийства Пита Ретифа их поселение в Порт-Натале было стерто с лица земли зулусскими воинами Дингаана.

Не удовольствовавшись убийством шестидесяти буров, Дингаан решил уничтожить все их лагеря на своей земле. Он отправил десять тысяч воинов, вооруженных ассегаями и боевыми дубинками, на берега Тугелы с наказом напасть на спящих буров и вырезать всех до единого.

К тому времени передовые стоянки буров раскинулись почти 80-километровым фронтом вдоль берегов Бушмен-Ривер и Блаукранц в районе их впадения в Тугелу. Повсюду, куда ни кинь взгляд, виднелись распряженные вагоны. Люди стояли в основном семейными группами и имели слабую связь с соседними стоянками. Лишь очень немногие буры соблюдали походную дисциплину и составляли на ночь повозки в лагерь. А враг был уже рядом. К вечеру 16 февраля, то есть через десять дней после кровавой бойни в Умгунгундхлову, тысячи вооруженных зулусов подобрались на расстояние броска к ближайшим стоянкам буров и залегли в ожидании ночи.

В назначенный момент зулусские отряды бесшумно покинули свои укрытия и одновременно атаковали стоянки спящих треккеров. На следующее утро оставшиеся в живых подсчитали потери и ужаснулись масштабу постигшей их катастрофы. За одну лишь ночь погибли сорок один мужчина, пятьдесят шесть женщин, сто восемьдесят пять детей и свыше двухсот пятидесяти цветных слуг. Таковы печальные итоги события, позже получившего название «Блаукранцской резни».

Буры прекрасно понимали: до тех пор, пока Дингаан не разбит, им не будет жизни в этой стране. Однако еще долгих десять месяцев — до самого декабря 1838 года — они залечивали раны и собирались с силами, чтобы выступить против ненавистного Дингаана. За это время Герт Мариц умер, и движение треккеров возглавил новый лидер — Андриес Преториус, чьим именем впоследствии была названа столица Трансвааля. Буры сформировали коммандо из четырехсот шестидесяти четырех всадников и выступили в поход против врага, численность которого составляла десятки тысяч человек. С собой буры взяли шестьдесят четыре вагона с продуктами и боеприпасами. Где-то по пути, на одной из стоянок, они сообща вознесли молитву Господу с просьбой о помощи в борьбе с врагом и поклялись в случае дарования победы над зулусами возвести церковь и в память об этом учредить особый День благодарения. Профессор Уис рассказывал мне, что в то время, когда буры приносили свой обет, их лагерь охраняли англичане.

Коммандо вошли в контакт с противником неподалеку от зулусской столицы. Буры встали лагерем возле реки, заняв очень выигрышную позицию, и стали ожидать подхода вражеской армии. Ранним утром зулусы атаковали вагонную крепость вуртреккеров. Очевидцы пишут, что буры не открывали огня до тех пор, пока импи не приблизились на расстояние десяти ярдов. Лишь тогда из-за стен вагонов на них обрушился шквал «слоновьих» пуль и «бурской дроби». Сражение длилось три часа, и ружья треккеров, опять же, по свидетельствам очевидцев, раскалились докрасна.

Затем в ходе битвы наступил момент, который вызывает наибольшее восхищение. Небольшая группа буров во главе с Бартом Преториусом, братом коменданта-генерала, покинула пределы лагеря и выехала навстречу врагу. Они на ходу наводили двуствольные ружья на импи и палили прямо с седла, а затем разворачивались и отъезжали обратно, чтобы перезарядить оружие для новой атаки. Это была испытанная практика буров, и она вновь дала блестящие результаты. Во время последнего броска треккерам удалось в одном месте расколоть зулусскую армию. Видя это, Андриес Преториус возглавил отряд из трехсот буров и тоже бросился в атаку. Всей массой треккеры вломились в образовавшуюся брешь. Затем одна половина стала забирать вправо, а вторая влево, все более разрывая ряды импи. Неожиданность нападения вкупе с мощью огнестрельного оружия совершенно деморализовала зулусов, и вскоре те обратились в паническое бегство.

Когда буры вернулись в лагерь — лошади их были в мыле, а ружья в буквальном смысле слова дымились, — то обнаружили, что воды реки покраснели от крови убитых врагов. С тех пор река эта именуется Блад-Ривер, что в переводе означает «Кровавая река». Читая отчеты о подобных сражениях в духе Гомера, кто-то, пожалуй, может решить, что и потери в них подсчитывались дедовскими способами, то есть на глазок и весьма приблизительно. Так вот, спешу уверить вас, дорогой читатель: по крайней мере в битве на Блад-Ривер потери зулусской армии были подсчитаны весьма тщательно, и оказалось, что они превышают три тысячи человек!

После столь убедительной победы Преториус повел войско на столицу Дингаана. К сожалению, король зулусов загодя узнал о приближении врага. Он велел поджечь селение и бежал в Свазиленд, где вскоре и умер. Дингаан пал от рук враждебно настроенных родственников и был похоронен в могиле, месторасположение которой раскрылось лишь несколько месяцев назад. Что касается буров, то, захватив зулусскую столицу, они первым делом отправились на Холм Казней. По остаткам одежды, ножнам и прочим личным вещам они разыскали тела Пита Ретифа и его товарищей, которые десять месяцев пролежали на вершине холма. В соответствии с королевской волей никто из жителей Умгунгундхлову не смел прикасаться к вещам казненных жертв. Поэтому вершина Хломо Амабуто была усеяна медными браслетами и прочими ценными предметами. Они прекрасно сохранились за ненадобностью главным властителям холма — стервятникам.

То же самое можно сказать и о личном имуществе буров, бывшем при них на момент гибели. Все их вещи по-прежнему лежали в карманах или валялись на земле рядом с полуистлевшими телами. Из кожаной сумки Ретифа извлекли документ, подписанный Дингааном и подтверждающий права треккеров на Натальскую землю.

В этой печальной эпопее особенное впечатление на меня произвели две детали. Прежде всего в глаза бросается необыкновенное сходство бурских лидеров и «железнобоких» Кромвеля. И второе: не могу не восхищаться военным мастерством и личным мужеством зулусских воинов. С современной точки зрения Дингаан, конечно же, выглядит чудовищем. Но, полагаю, он был не более жесток, чем большинство чернокожих той поры (да и белых тоже, если на то пошло). Не следует также забывать, что Дингаан являлся патриотом Зулу. Стремясь во что бы то ни стало защитить свою страну от вторжения белых чужаков, он не останавливался ни перед предательством, ни перед вероломством. И в этом заключается личный вклад Дингаана в совершенную военную машину, созданную его великим предшественником Чакой.

В заключение остается сказать, что буры исполнили свой обет. Они построили церковь в Питермарицбурге, нынешней столице Наталя; а также учредили День Дингаана — 16 декабря весь Союз отдает печальную дань тем бурным событиям девятнадцатого века.

В Питермарицбурге я первым делом отправился взглянуть на церковь Обета, где ныне располагается Музей вуртреккеров. Это маленькое скромное здание, возведенное бурами в исполнение данной клятвы.

В нем можно увидеть старый орган, который сопровождал буров во время Трека. Полагаю, он принадлежал мистеру Эразмусу Смиту и вместе с ним совершил рискованное путешествие через Берг. Здесь же хранится складной метр, которым пользовались в 1839 году при закладке Питермарицбурга. Среди экспонатов музея и несколько женских нарядов начала девятнадцатого века. Они дают представление о том, как выглядели бурские дамы во время воскресных служб. Рядом выставлены мужские камзолы из тонкого сукна, свадебная фата и некоторые другие предметы одежды. Во внутреннем холле стоит настоящий треккерский вагон.

Больше всего меня заинтересовала темно-зеленая стеклянная фляга, найденная на теле Пита Ретифа. На одной ее стороне — обрамленное венком изображение американского орла и инициалы «J. К. В.», очевидно, обозначающие имя мастера-изготовителя. На другой видны масонские эмблемы, которые были в ходу в Англии и Америке в начале девятнадцатого века. Фляги эти представляют загадку для экспертов по истории масонской организации. Хотя в экспозиции музея этот экспонат именуется «бутылкой для воды», я абсолютно уверен (и, думаю, большинство специалистов со мной согласятся), что изначально фляга предназначалась для джина или виски. Я видел точную копию фляги Ретифа (с теми же самыми инициалами!) в лондонском музее франкмасонов, расположенном в здании действующей Великой Ложи Англии. И, насколько мне известно, в Соединенных Штатах существуют и другие экземпляры этой реликвии.

Я беседовал с директором Художественной галереи Йельского университета, и он сообщил мне, что подобные фляги, помеченные инициалами «J. К.В.», производились в Нью-Хэмпшире в самом начале девятнадцатого века — как раз тогда, когда дискуссия по поводу масонов достигла в Америке пика. Считается, что загадочные инициалы «J. К. В.» — комбинированный знак хэмпширских мастеров.

Однако возникает вопрос, откуда у Ретифа эта фляга? Ведь он вроде бы не принадлежал к масонам? Проблема еще более запутывается благодаря иллюстрации, приведенной в книге доктора Годи-Молесбергена «История Южной Африки в изображениях». Там представлен совершенно иной сосуд в серебряной оправе! По словам автора, Ретиф получил его в подарок от грейамстаунских масонов. И будто бы фляга эта хранится в музее Претории. Годи-Молесберген написал об этом в 1913 году, но я побывал в музее и убедился, что там нет такого экспоната. И, насколько мне удалось выяснить, никогда не было! Тогда где же он? Тот экземпляр, что выставлен в музее Питермарицбурга, был предоставлен Богословской семинарией из Стелленбоша. Это весьма солидная организация, и нет оснований сомневаться в подлинности ее дара. Было бы очень интересно узнать, каким образом этот таинственный предмет попал к Питу Ретифу. Возможно, флягу дал ему один из американских миссионеров, которые в то время жили в окрестностях Дурбана. Однако если у Ретифа уже имелась одна фляга — подарок грейамстаунских масонов, то зачем бы ему обзаводиться еще одной? Сплошные загадки.

Как бы то ни было, но, думаю, вуртреккеры порадовались бы, узнав, что их национальный герой отправился на смерть с американской флягой в кармане.

Питермарицбург производит впечатление очень приятного и респектабельного поселения, которое с подобающим достоинством несет бремя столичного города. Во время моего визита в Питермарицбурге стояла страшная жара, от которой не было спасения даже в ночные часы. Пышная субтропическая растительность неподвижно замерла в сгустившемся воздухе и, казалось, мечтала хоть о малейшем ветерке. Местные жители в шутку называют свой город «Сонной лощиной» и постоянно прохаживаются по поводу его врожденной лености. Послушать их, так жизнь в Питермарицбурге — одна нескончаемая сиеста. Подобное представление, однако, никак не согласуется с витринами местных магазинов, где во множестве выставлены теннисные ракетки, клюшки для гольфа и поло, а также биты для крикета и футбольные мячи.

В городе имеется великолепная ратуша, которую почему-то называют ренессансной, хотя, на мой взгляд, это массивное здание служит типичнейшим образцом эпохи Эдуарда VII — короткого, но яркого периода в архитектуре и повседневной моде. Мне показывали также здание Провинциального совета, в котором прежде (еще до образования Союза) заседал парламент Наталя. Странно было наблюдать, как вездесущая тень Вестминстера дотягивается даже до этого городка в южноафриканской глубинке. Я заглянул в просторный античный зал, где мне продемонстрировали барьер — точь-в-точь как в палате общин, парламентский звонок и хранившиеся в застекленной витрине принадлежности «Черного жезла» — гофрированные манжеты, шейный платок, жезл и меч. Военная история Вестминстера представлена здесь камнем из лондонского здания парламента.

Не приходится удивляться, что в столь молодом государстве (каковым по сути является Южная Африка) искусство общественной скульптуры рассматривается как некая дорогостоящая прихоть. Да и особыми шедеврами данный жанр пока не блещет. Тем более приятно было увидеть памятник натальским добровольцам в англо-бурской войне, стоявший в маленьком городском садике. Я подумал: очень символично, что центральной фигурой мемориала является Ника, крылатая богиня победы, которая вкладывает меч в ножны.

Каждый вечер на закате небо над Питермарицбургом оглашается звуком хлопающих крыльев, и вы можете наблюдать сотни птиц, слетающихся в город. Некоторые, подобно уткам, летят стройными рядами, другие же, как скворцы, прибывают огромными хаотическими стаями. И все они устраиваются на ночлег в Птичьем заповеднике.

Он представляет собой хорошо спланированный парк площадью пять акров, отданный в безраздельное пользование пернатым. Здесь много водоплавающей дичи, изредка встречаются неторопливые, величавые журавли и более распространенные цапли — эти ежедневно покидают заповедник, улетая кормиться на дальние поля. Глядя на это скопление птиц, я сразу же вспомнил Трафальгарскую площадь. Там тоже каждый вечер собираются тысячи скворцов, которые устраиваются на ночлег в окрестностях Национальной галереи и церкви Святого Мартина-в-Полях. Надо отдать должное здешним скворцам: хотя их и больше, чем в Лондоне (наверное, сотни тысяч), но вели они себя не в пример тише и воспитаннее.

Белая цапля является неизменной спутницей коров, и ее неподвижная фигурка, застывшая посреди поля, давно уже превратилась в характернейшую деталь любого сельского пейзажа Южной Африки. Местные жители называют ее «птицей-побирушкой», и прозвище это покажется не столь обидным, если знать привычки белой цапли. Дело в том, что она приспособилась склевывать насекомых, которые расползаются из-под копыт коров. За этим занятием цапля и проводит весь день: стоит возле своей «благодетельницы» и ждет, когда ей что-нибудь перепадет на обед. Говорят, не брезгует она и теми насекомыми, которые падают с самой коровы. Порой можно видеть особо нетерпеливую цаплю, которая стоит, взгромоздившись корове на спину.

Проезжая по бескрайним просторам Южной Африки, вы постоянно видите этих птиц — на любом поле обязательно торчит одна, а то и две одинокие унылые фигурки. Зрелище это трогает душу, и в голову начинает лезть всякая сентиментальная чушь, типа — вот она, преданная птица-однолюб. Наверняка, она в прошлом потеряла любимого супруга и теперь коротает свои дни в горестном одиночестве. Спешу разочаровать вас, уважаемый читатель. Ничего подобного! На самом деле белые цапли не менее общительные птицы, чем, скажем, ласточки или скворцы. Они точно так же живут стаями, и каждая из этих трогательных «одиночек» принадлежит к определенной стае. Достаточно понаблюдать за цаплями в сумерках, чтобы убедиться: с приближением вечера каждая из них говорит «спокойной ночи» корове и присоединяется к остальным сородичам, которые летят на ночевку. Для здешних цапель это означает — домой, в заповедник Питермарицбурга, где для каждой найдется уютное местечко в ветвях деревьев.

По пути в Дурбан я остановился, чтобы полюбоваться долиной Тысячи Холмов. По своей популярности здешний пейзаж, наверное, занимает второе место после знакомого всем абриса Столовой горы. Ни один путешественник, направляющийся в Дурбан, не пожалеет часа-другого, чтобы обозреть захватывающую панораму. Вашему взору предстает подлинный Наталь — бесконечная череда зеленых холмов, простирающаяся до самого горизонта. Уверяю вас, это пейзаж, который вы не скоро забудете.