Южная Африка. Прогулки на краю света

Глава вторая Кейптаун и мыс Доброй Надежды

Наверное, самый титулованный историк в замешательстве останавливается и бессильно опускает перо, когда приходится писать о Южной Африке. Где уж ему тягаться силами с таким учреждением, как Кейптаунский государственный архив! Здесь хранится вся история Южной Африки — от первой недели ее существования и буквально до позавчерашнего дня. Полагаю, ни одна страна в мире не может похвастаться столь внушительной коллекцией письменных свидетельств о себе самой. Такие расхожие фразы, как «предполагают, что» или же «некоторые считают, будто» — то есть те самые штампы, которые широко используются в обычной исторической литературе, — решительно неприменимы к Южной Африке. И вообще об этой стране надо писать очень осторожно, ибо любое недобросовестное высказывание легко опровергается с помощью оригинального исторического документа.

Именно сюда, в это потрясающее хранилище истории, я пришел, чтобы ознакомиться с подлинным дневником ван Рибека. Должен сказать, это непередаваемое ощущение — стоять в центре современного Кейптауна и держать в руках пожелтевшие страницы, на которых запечатлены первые впечатления европейца от здешних мест. Дневник представляет собой небольшую по размерам, но толстую книжку. Бумага от времени выцвела и приобрела оттенок высушенной соломы, но черные чернила хорошо сохранили свой цвет и позволяют разглядеть витиеватые записи, сделанные в семнадцатом веке. Дневник, естественно, велся на голландском языке, рукой секретаря ван Рибека, но губернатор собственной подписью засвидетельствовал истинность каждой записи в дневнике.

Это было одно из многочисленных и непреложных требований Голландской Ост-Индской компании — чтобы начальники всех иноземных постов вели ежедневные записи о своей деятельности, причем в трех экземплярах. Согласно инструкции, одна копия отправлялась в Амстердам, вторая — в Батавию, а третья оставалась на месте. Поскольку батавский экземпляр был утерян, то на данный момент сохранилось лишь две копии дневника ван Рибека — в Гааге и здесь, в Кейптауне. К несчастью, кейптаунская копия значительно пострадала от последующей редактуры. Рука неумелого палача столь старательно подчистила текст, что многие строки стали совершенно нечитабельными. Зато гаагский экземпляр сохранился в отличном состоянии. Обработав его с помощью фотостата, Общество ван Рибека подготовило и напечатало перевод дневника первого коменданта Капской колонии. Выход в свет был приурочен к трехсотлетнему юбилею голландской высадки в Южной Африке.

Это, несомненно, один из самых интересных документов в многочисленном потоке литературы об Африканском континенте. Читая его, невольно переносишься мыслями в те далекие дни, когда первые европейские поселенцы строили вокруг форта немудреные жилища, а их начальник — в ослепительных лучах капского солнца или же при тусклом свете красной африканской луны — фиксировал все, что происходило вокруг. Экспедиции потребовалось семнадцать недель, чтобы достичь мыса Доброй Надежды. Люди высадились на берег в ужасном состоянии: они были измучены тяготами долгого путешествия, многие страдали от тропических болезней. Тем не менее ван Рибек сразу же приступил к делу. Первейшей его заботой было возведение форта и разбивка огорода площадью в двадцать шесть акров. В предвидении живительных майских дождей ван Рибек спешил поскорее посадить семена овощных культур, доставленные из Голландии в специальных бочонках с песком.

Поэтому неудивительно, что на первых порах жизнь на Капе была несладкой. Трудиться приходилось с утра и до ночи. Ведь необходимо было, по выражению ван Рибека, «произвести все буквально из ничего». Ему приходилось постоянно убеждать и подбадривать людей. Иных же — кто явно не годился на роль героев — и вовсе изгоняли из колонии. Характеризуя своих подопечных, комендант пишет, что «многие из них совершенно неопытны», впрочем, тут же добавляет он, «это, конечно, не их вина, и со временем будет исправлено». Больше тревожили ван Рибека те «бессовестные упрямцы», которые используют малейший шанс, чтобы тайком сбежать на первом же корабле. Надо сказать, что сам ван Рибек — при всем его героическом и плодотворном труде — так и не полюбил Кап. Уже через год он стал просить, чтобы руководство компании перевело его в Индию — подальше от этих «тупых, ленивых и вонючих» готтентотов, с которыми нет никакого сладу. Дело в том, что комендант не имел полномочий наказывать туземцев, даже если они по ночам портили посевы и крали у голландцев скот.

Эта эпоха, вполне сопоставимая с приключениями швейцарской семьи Робинзонов, является одной из самых ярких и волнующих страниц в истории Южной Африки. Интересно наблюдать, как быстро черты новой жизни утверждались в крошечной голландской колонии. Помимо постоянных обитателей здесь присутствовало некоторое количество временных жителей — ибо практически каждый проходящий корабль высаживал на Капе страдавших от цинги моряков. И нельзя сказать, чтобы эти «постояльцы» сильно украшали жизнь колонистов. Как правило, они только и делали, что шатались по тавернам, накачиваясь араком или любым другим спиртным, какое удавалось раздобыть. Напившись, они вытаптывали капустные грядки и орали, что «скорее пойдут на виселицу, чем останутся жить в этой проклятой стране». В свете вышеизложенного нельзя не удивляться тем успехам, которых достиг комендант ван Рибек за десятилетний срок. Даже если бы его окружали одни только святые, с готовностью подставляющие плечи под груз повседневных забот, — даже и тогда достижения Капской колонии вселяли бы уважение. На самом же деле все это время коменданту приходилось вести нескончаемую борьбу с пьянством, дезертирством и беспрерывными склоками в среде поселенцев. Просто диву даешься, как ему удалось в подобных условиях сделать так много и так хорошо. Ведь если бы не этот человек, вполне вероятно, Кап стал бы всецело французским или английским. И голландское влияние навсегда бы рассеялось с исчезновением самого ван Рибека.

По истечении некоторого времени комендант Капской колонии пришел к мысли использовать рабов. С точки зрения современного человека, трудно признать необходимость рабского труда в условиях мягкого средиземноморского климата, казалось бы, идеально приспособленного для ручного труда белого человека. И тем не менее рабы появились на Капе. Согласно голландским законам, местное население не подлежало порабощению. Так что готтентоты остались свободными, а рабов стали завозить сначала из Анголы и Гвинеи, а затем с Мадагаскара и Малайи. Что поделать, таковы были каноны поведения европейцев семнадцатого века в жарких странах. И эти свои привычки они благополучно перенесли в благодатную винодельческую Ривьеру на юге Африки.

Уже в ближайшие сезоны все проходящие голландские суда запасались на Капе свежими овощами и мясом. Пшеница росла плохо, зато импортированный из Гвинеи маис дал прекрасный урожай. В 1658 году впервые было сварено пиво, которое в то время считалось действенным лекарством против цинги. Уже на следующий год жители Капа получили собственное вино и бренди. В окрестностях форта они насадили дубы, каштаны, грецкий орех и ясеневые деревья. В 1659 году — знаменательный момент! — был посажен первый куст калины. В 1661-м сняли первый урожай апельсинов, а в 1662-м — и яблок. Не позднее 1658 года местные кузнецы уже вовсю клепали из голландской стали собственные лемехи, ножи и лопаты.

Сохранилось письмо ван Рибека, в котором он просит прислать «крепких, здоровых девок» в качестве жен для колонистов. К запросу отнеслись с полным пониманием — благо в Голландии не было недостатка в воспитанницах сиротских домов. Их приодели в симпатичные средневековые платья — наполовину черные, наполовину красные — и отправили в далекую Южную Африку. Трудно сказать, ориентировался ли ван Рибек на историю Манхэттена, но он с самого начала предвидел, что настанет момент, когда его люди выйдут из повиновения у ненавистной Компании. Наверное, поэтому он в первые же пять лет расселил всех желающих колонистов на собственных фермах, где они проживали в качестве фрименов.

В результате, когда через десять лет напряженного труда ван Рибек покидал колонию, ее белое население, насчитывавшее несколько сот человек, уже разделилось на верноподданных слуг Компании и свободных бюргеров. И это разделение (которое в Нью-Йорке, к примеру, заняло гораздо больше времени) усугублялось. К тому моменту практически половина всех поселенцев жила на уединенных фермах в окрестностях Столовой бухты и лишь время от времени приезжала на повозках в основной поселок — продать собственную продукцию и прикупить необходимые товары.

Старое здание форта использовалось в качестве губернаторской резиденции. На входе в крепость располагались складские помещения и конторы чиновников Компании. Здесь же находился и госпиталь — барак с соломенными тюфяками, на которых лежали моряки с голландских судов. Они лечили пораженные цингой десны и пытались избавиться от неизбежных вшей. Был выстроен деревянный мол, далеко выдававшийся в воды Столовой бухты. К нему примыкали скромные судостроительные верфи. Жилища колонистов представляли собой кучку одноэтажных, крытых соломой домиков, которые лепились по обеим сторонам пресноводного ручья. Главной же достопримечательностью поселка являлись огороды Компании. Они располагались на возвышенности, где равнина постепенно переходила в предгорья, были снабжены крепкими изгородями и целой сетью ирригационных каналов. Огороды эти ежегодно давали завидный урожай картофеля, маиса, капусты, редиса и дынь.

Что касается ван Рибека, все свое свободное время (если такое оставалось при его исключительной занятости) он проводил в Бушавеле, в своем личном саду, где на солнце созревал виноград, плодоносили яблони, апельсиновые, лимонные и прочие деревья. Глядя на айву, груши, вишни, каштаны и грецкие орехи, он наверняка с тоской вспоминал родные края. Ибо даже по истечении стольких лет ван Рибек так и не почувствовал себя настоящим южноафриканцем!

Время от времени возле жилья объявлялся леопард и совершал в сумерках набеги на местный курятник. Однако гораздо больше досаждали колонистам готтентоты, которые завели привычку красть вывешенное на просушку белье, срезать медные пуговицы с детских курточек или же по-мелкому грабить прохожих. Налетит такой чернокожий молодец, сорвет шляпу с головы и умчится прочь, как дикий олень. В поселке все время было шумно: били барабаны, призывавшие загулявших матросов обратно на борт корабля; с Сигнального холма то и дело раздавались ружейные залпы, оповещавшие жителей о появлении паруса на горизонте. По утрам в воздухе разносились едкие запахи — это хозяйки жарили тушки дикобразов или жиряков-даманов. С наступлением же темноты, когда сигнальные огни на острове Роббен полыхали, подобно лесным пожарам, на улицы поселка выходил ночной дозор — мужчины с фузеями на плечах нехотя обходили темные переулки, с завистью косясь в сторону освещенных окон таверны.

Население поселка вряд ли можно было назвать культурным, просвещенным обществом. Как-никак, Кап в первую очередь являлся портовым городом, который систематически подвергался нашествиям грубой и буйной матросни. Этих людей тоже можно было понять. Они по полгода проводили в море, драя палубы и в кровь обдирая руки о мокрые паруса. И грела их единственная мысль: о том, как они доберутся наконец до порта и напьются в первом же попавшемся кабаке. Долгими бессонными ночами им грезились бездонные бочки арака!

Ну и, конечно же, на Капе было место, отведенное Богу. С самых первых дней колонисты соблюдали священное воскресенье: в этот день (если не происходило ничего экстраординарного) они собирались в просторном дворе форта — вот место, где Божье Слово впервые прозвучало в Южной Африке, — слушали проповеди и читали вслух Библию. Хочу напомнить, что Библия стала той единственной книгой, которую вуртреккеры везли с собой через дикие горы в неведомые северные земли.

В итоге, когда десять лет спустя ван Рибек покидал свой пост и уезжал с Капа, он оставил после себя нечто больше, чем просто обширный огород. За его спиной оставалась достаточно многочисленная колония — с обозначившимися национальными проблемами, с зарождавшейся аристократией и с прирожденной, вошедшей в плоть и кровь ненавистью к централизованному правлению.

Прогуливаясь по улицам города, я то и дело ловил себя на мысли: как бы мне хотелось провести этот день вместе с ван Рибеком. Вот бы он каким-то чудом перенесся из прошлого в современный Кейптаун! Благодаря таким ориентирам, как Столовая гора и бухта, он, конечно, сразу бы признал место. Но все остальное его несомненно бы удивило. От старого поселения не осталось ничего, кроме его любимого сада.

В лучшем случае, побродив вокруг почтамта и ратуши, ван Рибек смог бы отыскать место, где прежде стоял старый форт. Но куда же в таком случае подевалась река — та самая, которой он в приступе ностальгической тоски дал имя Амстел? И неужели возможно, чтобы море так далеко отступило от прежних берегов? Ведь раньше улица Странд тянулась вдоль самой набережной, а теперь проходит на значительном удалении от моря.

Его наверняка бы заинтересовало состояние почтовых дел в городе, ведь до того, как Кап превратился в продуктовую базу, он долгое время играл роль почтово-пересылочного пункта. Думаю, ван Рибек по достоинству оценил бы все новации в этой области: куда удобнее и надежнее опускать послания в почтовый ящик, нежели оставлять под камнем на холме.

Я бы обязательно сводил его в музей, который стоит в самом конце Сада. Уж здесь-то ван Рибек почувствовал бы себя, как дома. С мрачной усмешкой он осмотрел бы экспозицию, посвященную туземным народностям. Его внимание обязательно привлекли бы удивительные по своему правдоподобию статуи воинственных бушменов и их толстозадых жен. И, возможно, он признал бы некоторые из старых корабельных камней, которые в его время валялись на берегу Столовой бухты.

Я бы непременно расспросил его, откуда триста лет назад — когда в корабельных компаниях служили в основном грубые и малограмотные люди — так вот, откуда среди них взялись столь искусные резчики по камню? Те самые, что создали непревзойденные по своему изяществу надписи, которым впору бы красоваться на обложке какого-нибудь кэкстоновского издания. Особенно хороши английские образцы. Взять хотя бы камень с лаконичной надписью «Лондон, 1622». Он принадлежал кораблю, на котором капитаном служил Ричард Блит. И еще один — датированный 1631 годом, с именем капитана Ричарда Арнотта. Да и голландский камень неплох — на нем рядом с датой «1632» высечено имя Дирка ван дер Ли. Даже если предположить, что надписи эти делались профессиональными каменщиками, то и тогда они, на мой взгляд, являются подлинными шедеврами латинской письменности.

Вне всякого сомнения, ван Рибеку интересно было бы посетить зоологическую секцию музея. Он полюбовался бы на чучела львов и львиц (будто живых), а также гиппопотамов, которых в его время называли «морскими коровами». Его бы удивил и порадовал тот факт, что все эти животные не бродят больше по берегам Столовой бухты. Носорогов он хорошо знал, поскольку в семнадцатом веке эти увальни беспрепятственно бродили по просторам Капа, и многие виды антилоп были бы ему знакомы. Что касается леопарда — даже слишком хорошо знакомы. И то же самое можно сказать и о циветте — дикой кошке, однажды вломившейся в его спальню! А вот жираф оказался бы для него диковинкой.

Но, наверное, самое сильное потрясение ван Рибек испытал бы, поднявшись на вершину «Олд мьючел билдинг» — самого выдающегося современного здания в Южной Африке. Лично я небольшой любитель небоскребов. Но если уж без них никак не обойтись, то пусть бы они все были похожи на «Олд мьючел». По мне, так это настоящая Вавилонская башня или, если угодно, халдейский зиккурат. Но в то же время я признаю, что архитекторы блистательно решили задачу возведения небоскреба в непосредственной близости от Столовой горы. Высота здания почти триста футов, и на крышу поднимает один из четырех современных (стремительных и совершенно бесшумных) лифтов. Сверху открывается потрясающий вид: весь Кейптаун с высоты птичьего полета, Столовая гора и Столовая бухта.

Я трижды поднимался наверх, и с каждым разом мой восторг только усиливался. Мне казалось, что все туристы должны дни напролет простаивать на крыше «Олд мьючел». Ничего подобного: я наслаждался перспективой в гордом одиночестве.

Я никогда не слышал слова тики до того, как приехал в Южную Африку. Как выяснилось, так здесь называют трехпенсовую монету. В Союзе невозможно прожить и дня, чтобы не услышать это странное слово. Серебряная монета старого образца достоинством в три пенса очень популярна в Южной Африке — не менее, чем в славящейся своей скаредностью Шотландии.

Откуда взялось такое странное название? Легче всего, конечно, предположить, что это местное подражание какому-то английскому или бурскому слову. Так, например, некоторые считают, что «тики» возникло в попытке точно воспроизвести словечко из языка африкаанс — «стаки», то есть маленький кусочек чего-либо. Другие полагают, будто слово произошло от английского «тикет» — билет, талон. Одно время чернокожим рабочим, занятым на общественных работах, платили не наличными деньгами, а талончиками стоимостью как раз в три пенса (позже они могли отоварить свои талоны в местной лавке).

В словаре Чарльза Петтмана, посвященном диалектизмам африкаанс, я обнаружил длинную и путаную статью на сей счет. Не вдаваясь в традиционные теории, автор выдвигает предположение, что данное слово имеет куда более древнее происхождение, чем считалось до сих пор — фактически восходит к тем временам, когда белых людей на Капе еще не было и в помине. Он допускает, что «тики» представляет собой готтентотскую транскрипцию португальского слова «патака», означающего мелкую монетку.

А вот еще один диалектизм, с которым неминуемо сталкиваются все иностранцы в Южной Африке. Речь идет о слове «морген» — это такая голландская мера площади, составляющая чуть больше двух английских акров. И еще два слова из той же области: «эрф», означающее по-голландски приусадебный участок, и «инхеританс» — участок застройки.

Южноафриканцы, в отличие от нас, не пользуются выражением «кинематограф». Вместо него в ходу очаровательное старомодное слово «биоскоп», которое любому взрослому человеку неминуемо навевает воспоминания о черно-белой хронике в провинциальном клубе — ну, знаете, путешествие по венецианским каналам и прочее. Однако из этого вовсе не следует, что южноафриканская индустрия развлечений отстает от мировых стандартов. Напротив, вы можете посмотреть все последние фильмы в роскошных «биоскопах», многие из которых снабжены кондиционерами.

Если вы приглашены на вечеринку в один из южноафриканских домов, можете смело рассчитывать на гостеприимный прием в американском стиле. Ужин будет восхитительным, а застольная беседа — веселой и непринужденной. Однако ближе к концу вечера вы почувствуете, что в воздухе повисло некое напряжение. Вы ловите странные взгляды, которыми обмениваются хозяева, и мучительно соображаете, что же не так. Еще через четверть часа, когда гости доели мороженое и кое-как проглотили обжигающе горячий кофе, очаровательная хозяйка обращается к присутствующим:

— Не хочется никого торопить, но, боюсь, мы опаздываем в биоскоп!

При этом никто не интересуется, хотите ли вы в биоскоп или, может быть, уже успели посмотреть данный фильм (что тоже нередко случается). Вся компания загружается в роскошный американский лимузин и поспешно ретируется из уютной реальности в страну грез.

«Капский доктор» — одно из наименований юго-восточного ветра, личного муссона Кейптауна. Обычно он налетает во время летнего засушливого сезона, а «Доктором» называется потому, что дует в сторону моря и, как полагают, уносит с собой все городские микробы. Муссон этот известен еще со времен Бартоломеу Диаша, и уже тогда люди относились к нему с боязливым почтением.

Итак, стоило мне проснуться поутру и высунуть нос наружу, как я сразу понял — «Капский доктор» заявился в город. Бросив взгляд в сторону Столовой горы, я увидел, что вершина ее окутана серой облачной пеленой, которая струилась по склонам на манер замедленного водопада. Достигнув некоторого уровня, клочья тумана редели и рассеивались в воздухе, но данный процесс никак не сказывался на общей массе «водопада». Воющий ветер гонял белые барашки по поверхности бухты. И все это время небо оставалось безоблачно-голубым, а солнце сияло с обычной силой.

Кейптаунский муссон — богатырь с капризным, переменчивым характером. Он дул с невероятной силой. Казалось, будто все городские улицы временно превратились в гигантские дымоходы, которые с такой силой разгоняли ветер, что люди на перекрестках вынуждены были сгибаться чуть ли не пополам — лишь бы устоять на ногах. Любопытно, что кое-где образовывались локальные зоны затишья, где ветер почти не ощущался.

Как я уже говорил, «Капский доктор» — особый, принадлежащий лишь Кейптауну ветер. Такое впечатление, будто город держит его взаперти в одной из пещер на Столовой горе и лишь время от времени выпускает на волю. Помнится, древние греки тоже верили, что ветры живут на вершине фракийской горы. Здешний ветер очень непостоянен, он меняется день ото дня. В тот день, о котором я говорю, он был не слишком злобен, скорее, напоминал не на шутку разыгравшегося щенка дога — большого и бестолкового. Он метался по улицам Кейптауна, срывая шляпы с мужчин, кусал женщин за голые коленки и порождал крохотные смерчи, куда затягивало старые газеты, грязную апельсиновую кожуру и цветочные лепестки. Но, самое главное, он выметал из города микробы!

И именно это ветреное утро я выбрал для того, чтобы отправиться на остров Роббен. С самого начала, как только я прибыл в Кейптаун, этот небольшой островок, маячивший посреди Столовой бухты, возбуждал мое любопытство. Издали он казался пустынным и гладким, как бильярдный шар. Я был наслышан о зловещей истории Роббена — в прошлом он использовался как тюрьма и лепрозорий — и во что бы то ни стало хотел осмотреть остров. Однако это было не так-то просто устроить, ибо в настоящее время Роббен принадлежал вооруженным силам Союза, и посторонние туда не допускались. Благодаря любезности местных властей мне удалось выхлопотать пропуск. И вот я очутился на продуваемой насквозь пристани, возле которой покачивались на приливной волне большие корабли и маленькие лодочки.

Я отыскал небольшой потрепанный буксир с названием «Изи», который и осуществлял сообщение между островом и материком. Добрая часть палубы была загружена припасами для военных (включая солидный запас пива для сержантской столовой). Все пассажиры были облачены в форму цвета хаки. Насколько я понял, часть из них возвращалась из очередного отпуска, остальные ехали на курсы переподготовки в артиллерийской школе. «Изи» неспешно снялся с якоря, и сразу же попутный ветер подхватил наш кораблик и понес к белой линии, обозначавшей выход из гавани в Столовую бухту. Я оглянулся на оставшуюся позади Столовую гору с ее облачной шапкой и узнал картинку, которую видел на десятках старых открыток: гора, туман, штормовой ветер и утлое суденышко, кренящееся к волнам.

Укрывшийся в рулевой рубке шкипер сказал, что сейчас-то мы выйдем в открытые воды без проблем, а вот возвращаться будет тяжеловато. Как только мы пересекли границу бухты, нас подхватили длинные набегавшие волны, которые время от времени перехлестывали через низкие бортики и заливали палубу водой. Ощущение было не из приятных: подняв воротники и втянув голову в плечи, мы поспешили в укрытие. Здесь я познакомился с молодым офицером, возвращавшимся из отпуска. Он рассказал мне, что жизнь на острове совсем неплоха — для тех, кто любит уединение. Однако большинство солдат с грустью смотрят на далекие мерцающие огоньки, которые с наступлением темноты зажигаются у подножья Столовой горы. Лично ему Роббен нравится, он ничего не имеет против такого образа жизни — выполнять свою работу, по вечерам читать книжки и копить деньги в ожидании более веселых времен.

Вскоре волнение на море почти улеглось, мы приблизились к Роббену. Он нарисовался по правому борту — низкий, невыразительный остров Робинзона Крузо. Ярко светило солнце, волны с шумом разбивались о каменистые берега. На острове была маленькая гавань с каменным пирсом, которая носила гордое название Порт-Мюррей. Возле этого пирса мы и пришвартовались. На берегу меня встречал приятный молодой офицер с машиной.

Пока мы ехали к армейскому штабу, он изложил мне события недавней истории Роббена: как в 1936 году правительство решило укрепить остров и приспособить его под военную базу; как военные осваивали безлюдный и заброшенный клочок суши, где стояли полуразрушенные строения без крыш — бывшие жилища прокаженных и осужденных преступников. Остров изрядно зарос маниокой, и новым хозяевам Роббена пришлось изрядно потрудиться, пока его расчищали. В послевоенные годы сюда перевели военное училище с постоянным штатом преподавателей и сменяющимся составом курсантов. Помимо военных здесь обитают несколько сот чернокожих и цветных работников, завезенных с материка. С ними много проблем: прослышав о трагической истории острова, они все поголовно верят, будто на острове живут привидения. Честно говоря, временами молодой лейтенант и сам так думает.

За этими разговорами мы подъехали к зданию девятнадцатого столетия. Раньше оно служил резиденцией губернатора Роббена, теперь же здесь разместились штабные помещения и клуб-столовая. Поблизости располагалось несколько лачуг, а также остатки более старых построек. Судя по всему, это и был центр острова.

Я бросил взгляд в сторону и замер, пораженный: там стояло превосходное, прямо-таки совершенное в своей красоте здание английской церкви. Казалось, эти башенки с навесными бойницами перенесены сюда прямо из какой-то гемпширской деревушки. Две старинные корабельные пушки стояли дулами вниз по обеим сторонам от дверей. Над входом была высечена надпись: «Возведена в год 1841 от Рождества Христова. Капитан Ричард Вульф, комендант острова». Мы прошли внутрь здания. Как я и думал, это оказалась маленькая английская церквушка, построенная одним из королевских инженеров, очевидно, в приступе ностальгических чувств.

После обеда мы отправились на автомобильную экскурсию по острову. Маршрут протяженностью в семь миль, в общем-то, не отличался разнообразием. Вокруг тянулась земля, покрытая жесткой травой и невысоким кустарником.

Кое-где виднелись заросли маниоки — растения, которое завезли в 1910 году, и с тех пор оно распространилось по всему острову. Мне рассказывали, что весной весь Роббен покрывается ковром из белых нарциссов, разросшихся из нескольких луковиц, оставленных на кладбище.

На севере острова я увидел заброшенный известняковый карьер, откуда первые голландские поселенцы брали сланец для своих мощеных ступов, то есть веранд. Здесь же добывали материал для строительства Кейптаунского замка. Неподалеку тянется ракушечный пляж (как мне объяснили, мелко дробленые ракушки поднимаются со дня приливной волной и выбрасываются на берег). Этот пляж упоминал в своих записках еще ван Рибек. По его словам, эта ракушечная масса использовалась в первых голландских печах для обжига известняка. Единственная возвышенность на острове представляет собой холм с названием Вурберг, то есть огненная гора. Во времена ван Рибека на нем зажигали сигнальные огни — для тех кораблей, что вынуждены были заходить в бухту в ночное время. Таким образом, можно сказать, что на Роббене располагался самый первый маяк в Южной Африке. Сегодня здесь построен современный маяк, и его сигналы — одна вспышка каждые семь секунд — знают все моряки с Атлантического побережья.

В восемнадцатом веке Роббен приобрел печальную знаменитость благодаря лепрозорию, устроенному на острове.

— Забавно, — рассказывал сопровождавший меня офицер, — что привидения (те самые, о которых постоянно толкуют цветные) являются им без рук, без ног. Лично я связываю этот факт с фотографиями, найденными в домике доктора, там изображались больные с ампутированными конечностями. Должно быть, эта коллекция попалась на глаза кому-то из рабочих. Отсюда и все разговоры!

Мы вышли из машины, чтобы осмотреть то немногое, что осталось от поселения прокаженных. Палящие солнечные лучи, ежегодные дожди и прежде всего наступавшие джунгли стерли почти все следы некогда обширного поселка. Наибольшее впечатление на меня произвел дом прокаженных матерей, стоявший посреди заброшенного сада.

Маленький катер доставил меня обратно в Кейптаун. Здесь по-прежнему свирепствовал «Капский доктор». Всю дорогу до материка наш бедный «Изи» мужественно боролся с волнами — раскачивался, кренился и взлетал на гребни валов, — так, что нам приходилось крепко держаться за поручни. И вот передо мной снова предстал Кап со Столовой горой и неспокойной бухтой — картина, которая навечно врезалась в память.

Кейптаунский замок из числа тех счастливых крепостей, которым ни разу не довелось палить из пушки по неприятельским кораблям. Если говорить честно, то сегодня это не удалось бы даже при всем желании. Благодаря проведенным мелиоративным работам замок стоит теперь не на берегу бухты (как проектировалось изначально), а на значительном удалении от побережья. Так что, если крепостная пушка и может кого поразить, то только «Голубой экспресс» или же девятичасовой винбергский поезд, которые пересекают линию огня в момент приближения к вокзалу.

Замок являет собой самое массивное и самое старинное европейское сооружение Южной Африки. Хотя по-настоящему древним его назвать сложно — здание возведено в 1666 году (в том самом, когда в Лондоне случился Великий пожар), но все жители Южной Африки относятся к нему с большим пиететом. Замок представляет собой еще и дополнительный интерес — как образец тех крепостей, которые строила Голландская Ост-Индская компания в период растущего соперничества с Британией. Старый форт ван Рибека был скромным деревянным строением, служившим колонистам убежищем от диких зверей и готтентотов. В 1679 году на его месте возвели более основательное (и более помпезное) каменное здание в виде традиционного для семнадцатого века пятиугольного фортификационного укрепления. Именно его мы и видим сегодня в центре Кейптауна. За крепостными стенами укрывается просторный учебный плац с казармами, а вокруг него по периметру располагаются здания Компании и очаровательная резиденция губернатора (ибо к моменту постройки замка комендант Капа уже был повышен в звании).

На посту возле главного входа стоят часовые в тропических тиковых мундирах, и каждый час в тени эвкалиптов собирается толпа туристов, чтобы понаблюдать за сменой караула. Сами по себе ворота — едва ли не главная достопримечательность замка. Они сложены из узкого кирпича темно-красного цвета, которым так славилась Голландия. На деревянных балках до сих пор висит колокол, отлитый в Амстердаме в семнадцатом веке. Тем, кто интересуется историей Голландской Ост-Индской компании, советую повнимательнее приглядеться к арке главных крепостных ворот. Там до сих пор можно разглядеть вырезанные гербы шести торговых городов, чьи представители и входили в могущественный Совет Семнадцати.

Я присоединился к небольшой экскурсионной группе, ядро которой составляла стайка местных школьниц. Помимо них туда входила еще пожилая семейная пара, приехавшая на Кап из Англии (как они сказали, «чтобы остаться здесь насовсем»), один американец и весьма дружелюбная дама с маленьким мальчиком. Дама бегло говорила на африкаанс, и я решил воспользоваться случаем, дабы попрактиковаться в этом языке. И что же? Лишний раз я убедился, что стандартные разговорники — абсолютно бесполезная штука для живого общения с носителем языка. Вы, конечно, можете изучать такие разделы, как «Место проживания», «Таможня», «Обмен денег», «Почта и телеграф» и тому подобное, но вряд ли там вам подскажут, как следует обращаться к посторонней женщине, которую вы случайно встретили на экскурсии. Кстати сказать, новая знакомая обогатила меня великолепным выражением, которое в зависимости от интонации может передавать широкий спектр понятий: утверждение и отрицание, одобрение и осуждение, доверие и скептицизм. Это универсальное выражение — «йа-не». В языке африкаанс оно часто предваряет контраргумент и тогда переводится как «да, но…» Кроме того, «йа-не» с успехом заменяет наше «более или менее».

Мы прошли в зал заседаний Ост-Индской компании, в котором не одно поколение голландских губернаторов вершило свою власть. Все началось в семнадцатом веке и продолжалось до 1795 года, когда Кейптаун, пусть и неохотно, был вынужден признать британское правление. В комнатах с высокими потолками царила прохлада. Вдоль стен были расставлены старинные голландские комоды и напольные часы. Над камином висела картина, которая, по преданию, навлечет несчастье на любого, кто посмеет перевесить ее на другое место.

И я подумал: «Вот место, где леди Энн Барнард устраивала свои приемы!»

Миновав арочный проход, мы приблизились к соленому источнику, возле которого стоял простой деревянный крест. По словам экскурсовода, крест этот возвели солдаты Первой Южно-Африканской пехотной бригады, причем использовали древесину, привезенную из Делвилл-Вуда. Затем мы поднялись по ступенькам на верхушку одного из бастионов. Сверху хорошо просматривалась сеть железнодорожных путей и сам город, раскинувшийся у подножья Столовой горы. Не преминули мы заглянуть и в подземные темницы замка. По ряду признаков я отметил, что они активно использовались начиная с восемнадцатого столетия и по наши дни. Мне запомнилась надпись, которую один из узников нацарапал над дверью своей камеры:

В этих коротких стихах ощущается изящный стиль далекой эпохи. По сравнению с ними современные послания удивляют своей бедностью и вульгарностью (и это в наш-то век всеобщего обязательного образования!) «По мне, так армия может катиться ко всем чертям!» — вот лучшее, что смог породить год 1943-й. Или еще один загадочный перл: «Я угодил сюда благодаря своей жене и своей девчонке». Вот и гадай, что там произошло. Может, жена сговорилась с его «девчонкой», дабы засадить бедолагу в тюрьму?

Мы немного побродили по крепостному валу, затем пересекли залитый солнцем двор и распрощались возле ворот. В нестройном хоре обычных «до свидания» прозвучало одно «tot siens» и парочка «пока». Наше маленькое содружество, ненадолго возникшее благодаря Кейптаунскому замку, распалось, и каждый вернулся к персональному существованию.

Я шел и думал: «Какие же молодцы были эти голландцы! Насколько приятное местечко они создали для себя». Здесь, вдали от европейских бурь и потрясений, они вели мирную жизнь — возможно, несколько провинциальную, но все же не лишенную своеобразного изящества и шарма. Наверное, путешественники, приезжавшие на Кап из охваченной революцией Европы, наслаждались уютом и безопасностью. К тому же история имеет свойство повторяться. Если вспомнить эпоху правления губернатора Симона ван дер Стела, то и ей присуще нечто идиллическое. В Кейптаунском замке все пропитано воспоминаниями об этом человеке, которого по праву можно назвать первым политиком Южной Африки, а возможно, и первым ее джентльменом. Замок не сильно изменился с тех пор, и сегодня нетрудно представить себе запряженную шестеркой лошадей карету на лужайке перед домом губернатора — господин ван дер Стел выйдет, чтобы отправиться по своим государственным делам.

А кто еще? Единственное имя, которое сразу же приходит мне на ум, — имя леди Энн Барнард, автора знаменитой баллады «Старина Робин Грей». Женщина эта прибыла на Кап в качестве супруги секретаря британской администрации.

К тому моменту Кап давно уже перерос свой изначальный статус скромного подсобного хозяйства. Теперь это был важный стратегический пункт, расположенный на полпути в Индию. В 1793 году, когда французские революционные войска двигались по направлению к Амстердаму, голландцы объединились под знаменем Батавской республики — такое вот экзотическое имя выбрали они для своего государства. Принцу Оранскому пришлось бежать в Англию. Примерно в то же время Франция объявила войну Британии. В Европе разразилась долгая и кровавая война, которая то затихала, то снова возобновлялась и закончилась исторической битвой при Ватерлоо.

С самого начала было ясно, что либо французы, либо англичане захватят Кап.

«То, что было пером в руках Голландии, станет мечом в руках Франции», — написал в то время один морской капитан. Воистину пророческие слова!

Британский флот появился у капских берегов с важным козырем в рукаве. Англичане привезли письмо от принца Оранского, которое тот написал, сидя в Кью. В этом послании опальный принц просил губернатора Капской колонии принять англичан как друзей и не чинить препятствий «в укреплении обороноспособности полуострова». Однако данное письмо не возымело ожидаемого действия. Капские голландцы, на которых столь неожиданно (и некстати) свалились обязательства их далекой родины, пребывали в нерешительности. Они разрывались между верностью Оранской династии и привязанностью к своему новому дому. В конце концов, после долгих дискуссий, они решили все же воспротивиться британской высадке на Капе. Однако сопротивление это было чисто символическим, и британские войска без особых проблем достигли Кейптауна и подняли на башне замка «Юнион Джек». Таким образом, на восемь лет — с 1795-го по 1803-й — Кап перешел под британское правление.

Этот краткий восьмилетний период, к которому, собственно, и относятся воспоминания о леди Энн Барнард, принято называть временем первой британской оккупации. Затем воевавшие державы подписали Амьенский мир, по условиям которого Кап был возвращен Батавской республике. Однако ненадолго. В собственности Голландии Кап находился всего три года, после чего начались наполеоновские войны. И поскольку Голландия и Британия оказались уже в разных лагерях, то на сей раз англичанам пришлось завоевывать Кап силой. Надо отдать им должное: одна удачная военная кампания, и Британия снова восстановила свои позиции в Кейптауне. Что произошло дальше, всем хорошо известно. Крах Наполеона. Венский конгресс, который закрепил права Британии на Капский полуостров и некоторые другие голландские владения (в качестве компенсации Англия выплатила Голландии шесть миллионов фунтов стерлингов). Таким вот образом Британия пришла в Южную Африку.

Первая британская высадка на Капе стала причиной трагической гибели очень достойного человека, чья роль в истории Южной Африки еще по достоинству не оценена. Речь о полковнике Роберте Джейкобе Гордоне, командующем гарнизоном Ост-Индской компании на Капе. Фактически он стал первым шотландцем, поселившимся в Южной Африке. Однако, несмотря на свое шотландское происхождение, Гордон почитал себя добронравным голландцем и был беззаветно предан Оранской династии. Несчастный полковник столь глубоко переживал факт британской экспансии, а также обвинения в государственной измене (по слухам, выдвинутые против него лично), что совершил самоубийство.

Гордон принадлежал к старейшему шотландскому клану, одному из тех, что последовали в изгнание за Стюартами. Он вырос в Голландии и там же поступил на службу в голландскую армию. Гордона хорошо знали все, кто приезжал на Кап в конце восемнадцатого века. Его образ то и дело мелькает на страницах приключенческих книг и мемуаров путешественников. Мы видим умного и доброжелательного человека, культурного и образованного, веселого и гостеприимного хозяина. Он сыграл значительную роль в исследовании Южной Африки.

Хотя Гордону и не удалось войти в историю в качестве первого европейца, увидевшего Оранжевую реку (его опередил некий голландец, охотник на слонов), но он стал вторым. И не забудем: именно Гордон дал имя этой африканской реке, назвав ее в честь правящей Оранской династии. Между прочим, имя самого Гордона увековечено в названии городка Гордон-Бей, расположенного неподалеку от Сомерсет-Уэста. Все, кто знал Гордона, отзывался о нем как о чрезвычайно добром и общительном человеке, любителе классической литературы и ученых бесед. Наверняка временами ему было одиноко в африканской глуши, поэтому он с радостью принимал у себя гостей — всевозможных заезжих писателей и ботаников.

Мы находим замечательное описание этого человека в «Мемуарах» Уильяма Хикли. В 1777 году Хикли, 28-летний адвокат, направлялся в Индию и вместе с группой своих попутчиков, таких же молодых людей, сделал остановку на Капе. Гордон организовал для них незабываемую экскурсию на вершину Столовой горы. Он заблаговременно отправил туда слуг-готтентотов с корзинами вина и провизии, с флейтами и валторнами. Когда утомившиеся путники сделали на полпути привал, Гордон порадовал их сытным завтраком: сандвичи с цыпленком и холодной ветчиной поглощались под звуки флейты. На вершине же горы их ожидало настоящее пиршество в сопровождении валторн.

Гордон оказал неоценимую помощь Ле Вайяну в написании двух книг. Он также составил компанию Уильяму Патерсону в его путешествиях, впоследствии описанных в путевых дневниках.

Современные австралийцы, возможно, не знают, что вся их шерстяная промышленность зародилась на Капе, и благодарить за это следует именно Роберта Гордона. Дело в том, что в конце восемнадцатого века Джон Макартур, основоположник Нового Южного Уэльса, задумал разводить тонкорунных овец. Он обратился к двум знакомым капитанам с просьбой присмотреть для него подходящую породу. Те оказались на Капе вскоре после самоубийства Гордона — как раз в тот момент, когда его вдова распродавала часть оставшегося имущества, в том числе и стадо мериносов с замечательной родословной. Овцы эти принадлежали знаменитому эскориальскому стаду и в свое время стали подарком испанского короля голландскому правительству.

Имея намерение разводить овец в Африке, правительство отправило их на Кап. Однако местные фермеры отнеслись к затее без всякого энтузиазма. Их волновала исключительно баранина, а никак не шерсть — таковы уж были капские традиции на тот момент. А поскольку прибывшие животные никого не заинтересовали, они перешли в собственность Гордона. Увы, но потребовалось немало лет, чтобы овец в Южной Африке стали рассматривать с точки зрения шерсти, а не мяса.

Так или иначе, а в Австралии элитных мериносов встретили с распростертыми объятиями. Макартур окружил овец заботой, а сам поспешил в Лондон с образцами великолепной тонкорунной шерсти. Собственно говоря, это и стало началом шерстяной промышленности в Австралии.

Роберт Гордон был умелым картографом и талантливым художником. Среди его личных бумаг обнаружилось четыре сотни великолепных акварельных пейзажей Южной Африки (особенно много рисунков береговой линии Капа). Все работы датированы и подписаны рукой Гордона. В настоящее время коллекция, сведенная в шесть толстенных томов, хранится в амстердамском Рийкс-музее. Пожалуй, наибольший интерес представляют зарисовки Оранжевой реки — хотя бы потому, что это вообще первое изображение великой африканской реки. Привлекает также внимание прелестный вид Свеллендама: на лужайке перед Дростди магистратом, гордо реет голландский флаг, а вокруг разбросаны маленькие белые фермы. В заключение стоит сказать, что некоторые из панорам (в особенности Оранжевой реки) имеют значительные размеры — свыше тридцати футов в длину, и их лучше рассматривать, разложив на полу.

Южная Африка все еще оставалась неизведанной землей в 1797 году, когда леди Энн Барнард сошла на Капский берег в составе первой британской администрации. Учитывая тот факт, что мыс располагался на пересечении важнейших торговых путей, просто удивительно, как мало к тому времени было о нем известно. Если разобраться, то письменных свидетельств было, что называется, раз-два и обчелся. В 1683 году Кап посетил отец Тэтчард, направлявшийся в Сиам с иезуитской миссией. Он оставил небольшое, но весьма интересное описание Кейптауна, из которого следует, что среди служащих Голландской Ост-Индской компании практически не было тайных католиков. Затем в 1719 году некий немец по имени Петер Кольбен написал не слишком достоверную книжку. И, наконец, в 1789 году еще одну весьма скучную книгу выпустил шотландец Уильям Патерсон. Вот, собственно, и все. Долгое время писатели обходили вниманием Южную Африку, и лишь в девятнадцатом веке литература хлынула обильным потоком. Таким образом, когда леди Энн в 1797 году ступила на Капскую землю, это поистине был шаг навстречу волнующему и опасному приключению. И наша дама сделала такой шаг — вооруженная лишь острым глазом, пытливым умом и сострадательным сердцем.

Эта шотландская женщина взяла на себя великую миссию примирить два народа — капских голландцев и англичан. Она решила доказать, что ее соотечественники вовсе не такие грубые и высокомерные люди, как казалось местным бурам. И ей вполне это удалось простым, чисто женским способом: собрав (и сплотив) смешанное общество в Кейптаунском замке. Всего-то и требовалось, что радушная атмосфера, скрипичная музыка, мерцающий свет свечей, немного вина и холодный цыпленок. Свои воспоминания о том периоде жизни леди Энн оставила в виде писем к английским друзьям.

Энн… Какое прелестное имя! Мне кажется, в нем ощущается нечто юношеское, какая-то непреходящая бодрость и задор. Посему я изрядно удивился, узнав, что наша героиня была уже весьма зрелой 47-летней женщиной, когда впервые приехала на Кап и обосновалась у подножья Столовой горы. По свидетельствам современников, в ней не было ничего девичьего. Напротив, леди Энн выглядела успешной светской дамой, шотландской аристократкой, чья жизнь протекала в среде эдинбургской и лондонской знати. Через всю жизнь леди Энн пронесла любовь к одному мужчине. Она вышла замуж за Эндрю Барнарда, человека на двенадцать лет ее моложе. Однако брак этот оказался вполне удачным, даже счастливым. Леди Энн обладала изрядным запасом практичности и здравого смысла. Лучшим доказательством служит тот факт, что, отправляясь в Африку, она захватила с собой «схему разделки овцы и быка» — на случай, если местные мясники окажутся недостаточно умелыми.

Сохранилась чудесная миниатюра Ричарда Козуэя, на которой мы видим леди Энн в юности. Тогда она носила фамилию Линдси и покоряла высший свет в качестве любимой дочери старого графа Балкарреса. Причем делала это с блеском и элегантностью, присущими эпохе конца восемнадцатого века. В возрасте двадцати одного года она сочинила свою знаменитую балладу «Старина Робин Грэй» и потом до конца жизни испытывала неловкость по сему поводу. В балладе описываются терзания замужней женщины, которая по истечении лет нежданно-негаданно снова встречается со своей первой (истинной) любовью. Драма эта была навеяна подлинной историей, которая приключилась с сестрой леди Энн. Не желая компрометировать любимую сестру, леди Энн сочла за благо вообще откреститься от своего творения. Долгие годы она упрямо отрицала авторство и лишь на склоне лет (в 73-летнем возрасте) наконец призналась Вальтеру Скотту, что написала «Робина Грэя». Однако источник своего вдохновения так и не открыла.

Так уж случилось, что несмотря на незначительную должность мужа (а он, напомним, был лишь секретарем британской администрации) леди Энн пришлось играть роль официальной хозяйки замка. Дело в том, что леди Макартни, супруга английского губернатора, по каким-то причинам не смогла сопровождать мужа на Кап. Сам лорд Макартни, шестидесятилетний, обремененный подагрой джентльмен, тяготел к уединению, а потому предпочел обосноваться в более скромном Садовом домике, а роскошные замковые апартаменты передал в пользование Барнардам. Бедной леди Энн пришлось обживать эти огромные комнаты с непомерно высокими потолками. Поскольку бюджет ее был ограниченным (чтобы не сказать скудным), пришлось прибегнуть к помощи военных плотников и портных.

Так или иначе, вскоре работы были завершены, и встал вопрос: кого же приглашать на приемы? Первая леди Южной Африки присмотрелась к местному обществу и нашла его не только прискорбно провинциальным, но и враждебно настроенным. Местные жители были недовольны английской оккупацией и лелеяли надежду, что по окончании войны Кап либо станет французским, либо снова перейдет в руки голландцев (как, собственно, и произошло). Осторожные буры не спешили засвидетельствовать почтение британской администрации и тем самым запятнать себя в глазах будущих правителей. Очень скоро леди Энн заметила: представители местной верхушки — которым по рангу полагалось бы присутствовать на ее приемах — «появляются на какое-то короткое время, а затем незаметно исчезают, словно не желая, чтобы их заметили другие».

Леди Энн решила бороться с окружавшей ее атмосферой холодного недоверия теми средствами, которые были ей доступны, а именно, используя лучшие качества своего характера — доброту, сердечность и радушие. При этом она сохраняла трезвый, беспристрастный взгляд на вещи. Первыми, кто удостоился ее внимания, были местные дамы. Наблюдая за ними на торжественном приеме — как они неподвижно сидят в своих лучших одеждах, — леди Энн отметила их сходство с сельскими матронами на ежегодном балу по поводу открытия ассизов. «Все, что их волнует, — пишет она, — это плечи и манеры».

Уж не знаю, как, но ей удалось сломать лед недоверия. А дальше пошли в ход всевозможные приманки — от «синих мундиров», военных моряков из Саймонстауна, до родных «красных мундиров». Леди Энн все шире раскидывала сети, привлекая новых дам и их молоденьких дочерей. И вскоре уже под сводами замка собиралось веселое, оживленное общество. Гости охотно усаживались за стол при свете старинных голландских канделябров, они пили вино, ели цыплят, флиртовали и танцевали под музыку чернокожих скрипачей. Можно с определенностью утверждать: непривычная атмосфера тепла и дружелюбия, что царила в Кейптауне на протяжении тех непростых восьми лет, целиком и полностью является заслугой леди Энн. Эта женщина не была обременена снобизмом или другими предрассудками, характерными для ее времени и ее класса. Она прекрасно понимала, что все малоприятные особенности, которые присутствовали в общественной жизни Капа, происходят вовсе не от дурного нрава горожан. Скорее, они являются естественным результатом замкнутого, наполовину деревенского существования, которое те на протяжении веков вели в полной изоляции от европейской культуры.

Хотя, надо отметить, что к тому времени Капское поселение уже значительно разрослось и превратилось в настоящий город. В нем было свыше шести тысяч белых жителей, которых обслуживало огромное количество темнокожих рабов. И хотя город, конечно же, уступал современному Кейптауну, но характерный дух легкости и беззаботности ощущался уже тогда. После долгих месяцев, проведенных на море, путешественники чувствовали, будто попали в некое подобие земного рая.

Южное солнце заливало ослепительным светом длинные, пересекающиеся под прямыми углами улицы, вдоль которых выстроились аккуратные домики с тростниковыми крышами. Попадалось немало строений в классическом стиле семнадцатого столетия: по обе стороны от высоких массивных дверей — многостворчатые окна со средником и небольшими стеклянными вставками, пилястры во всю высоту дома и обязательные каменные веранды, на которых горожане коротали время прохладными вечерами. Дома эти, должно быть, напоминали леди Энн старинные лондонские постройки в стиле короля Иакова. В то же время высокие окна и величественные двери будили воспоминания о голландской архитектуре времен Вильгельма и Марии. При этом многие улицы оставались немощеными и плохо освещались по ночам. И, конечно же, здесь не было роскошных магазинов. Потребности жителей удовлетворяли несколько десятков маленьких неприметных лавочек да крытые соломой таверны, которые обычно назывались по имени владельца — «Де Витте Свон», «Де Руд Оз», «Де Кониг ван Прузен» или «Де Гуд Анкер». В посетителях недостатка не было — у каждого из этих заведений имелась своя преданная и вечно испытывающая жажду клиентура.

Хотя, как я уже сказал, официальных магазинов в городе не существовало, при желании можно было купить все, что угодно. В Кейптауне процветала чудовищная контрабанда — закономерный результат запрета на розничную торговлю, установленного Голландской Ост-Индской компанией. Стоило какому-то судну бросить якорь в Столовой бухте, тут же вокруг него поднималась подозрительная возня: появлялись загадочные личности (эмиссары подпольных кейптаунских складов) и заключали таинственные сделки с капитаном. Главная достопримечательность города — Херренграхт, в честь самого знаменитого амстердамского канала — представляла собой широкую улицу, скорее, даже аллею, которая вела к Садам Компании, главному предмету гордости кейптаунцев, как тогдашних, так и нынешних.

Все это вместе взятое являлось захватывающим зрелищем и неисчерпаемым источником вдохновения для такой женщины, как леди Энн Барнард. Ведь помимо зоркого глаза она обладала ярким талантом художника. И сегодня мы с интересом рассматриваем Кейптаун конца восемнадцатого века, запечатленный на ее акварелях. Это и малайские рабы с сероватыми лицами — они бредут куда-то с грузом фруктов, рыбы или хвороста на растопку; и грузные фигуры буров в синих куртках, широкополых шляпах и башмаках-вельдскунах; и шестерка распряженных волов на городской площади — животные стоят, лениво понурив головы и отмахиваясь хвостами от мух, а рядом суетятся погонщики-готтентоты; и роскошные цветы на фруктовом рынке; и мускулистые обнаженные тела рабов, несущих портшез с белой красоткой; и женщины-рабыни, устроившиеся на солнышке с шитьем — лица их лоснятся, в волосах цвета воронового крыла блестят серебряные заколки.

В девять часов вечера раздается залп из замкового орудия. Носильщики портшезов немедленно просыпаются, разминают одеревеневшие мышцы и, подхватив нарядные стеклянные ящики на длинных шестах, спешат за своими хозяйками. И вот уже бегут-торопятся по неровным, разбитым мостовым носилки с капскими леди и их мамушками. Ярко светит в небе Южный Крест, покачивается на ходу подвесной фонарь, а юные красавицы сидят, обмахиваясь веерами, напевают себе под нос привязавшийся мотивчик котильона или, может быть, с улыбкой вспоминают, что там этот нахал мичман Робинсон нашептывал насчет завтрашнего свидания. И тут — словно в напоминание размечтавшимся барышням, что они все-таки не в Париже, не в Лондоне или Гааге — все городские псы поднимают лай, а на обочине мелькает силуэт гиены с какой-то падалью в зубах.

Поздно вечером леди Энн отправляется в постель с сознанием исполненного долга: она в очередной раз поддержала реноме родной державы. А в это время в Садовом домике — где по углам поют сверчки и ночные мотыльки слетаются на пламя свечи — старый лорд Макартни знакомится с последними депешами из Лондона. С чувством глубокого удовлетворения читает он, что Англия пока остается непобежденной.

В 1803 году Кап снова перешел в руки голландцев. Незадолго до этого чета Барнардов покинула Африку и вернулась в Лондон. На протяжении четырех лет они вели обычную столичную жизнь, а затем разразилась война с Наполеоном. Англия снова захватила Кап. Эндрю Барнарду предложили вернуться в Южную Африку вместе с лордом Каледоном, новым губернатором Капа. Он согласился поехать на полгода, оставив жену дома.

Увы, все сложилось иначе. Лорд Барнард тяжело заболел, однако еще в мае 1807 года он писал жене, пересказывая последние капские новости. В октябре, во время поездки во внутренние районы страны, он скончался и был похоронен на голландском реформатском кладбище неподалеку от Грин-Пойнта. Что касается леди Энн, она дожила до семидесяти четырех лет и даже в конце своей жизни сохраняла тот живой и доброжелательный интерес к окружающему миру, которым было отмечено ее недолгое пребывание на мысе Доброй Надежды.

Никогда не забуду тех волшебных дней, что я провел в сельской местности возле Кейптауна — среди фруктовых садов и виноградников, любуясь старыми голландскими фермами, которые сверкали на солнце белыми, словно заснеженными, стенами. В старину фермеры любили давать своим жилищам поэтические имена — например, «Велгемеенд», то есть «Исполненная лучших намерений»; или «Вергелеген» — «Удаленная»; или, наконец, «Морген-стер» — тоже красивое название, которое переводится как «Утренняя звезда». Точно так же, кстати, поступают и современные голландцы.

Капская ферма являет собой образец самого старого архитектурного стиля во всей Южной Африке. Отдельные черты этого стиля — подобно любимой музыкальной теме — сохранились и прослеживаются в работах современных архитекторов. В наиболее чистом виде его можно наблюдать непосредственно на Капе. Надо сказать, что стиль этот великолепно адаптирован как к местности, так и к жаркому климату Африки. По сути он является южноафриканским аналогом колониального испанского стиля в Южной Америке или же колониального английского в Каролине и Виргинии.

В семнадцатом веке обычная голландская ферма выглядела как скромное одноэтажное строение, в то время как дома богатых амстердамских купцов представляли собой шести- или семиэтажные здания обязательно с декоративным фронтоном, в котором размещались дополнительные чердачные помещения. Перебравшись в Южную Африку, голландцы вполне успешно соединили одноэтажную ферму с амстердамским фронтоном. Со стороны могло бы показаться, что это весьма неудачное сочетание — фронтон, располагающийся на уровне глаз. Однако на деле все вышло как раз наоборот. Пресловутый фронтон стал наиболее интересной деталью здешних ферм. Он служит украшением самых заурядных построек, придавая им неповторимую оригинальность.

Капская ферма — длинное многокомнатное здание, по размерам и пропорциям смахивающее на наши гемпширские амбары. По бокам у него симметричные фронтоны, которые повторяют очертания соломенной крыши. Третий же, самый большой фронтон высится в центре, над входной дверью. В нем располагается чердачное помещение, которое в старину использовалось как склад или как классная комната для детей. Стены фермы всегда сияют свежей побелкой, создающей ощущение приятной прохлады на ослепительном африканском солнце. Деревья, в основном дубы, насаживаются так близко к дому, что их кружевная тень отпечатывается на стенах. В нескольких ярдах от основного здания непременно стоит изящная белая арка с так называемым «рабским колоколом». На некотором удалении от дома размещаются хозяйственные постройки — конюшни, амбары, склады и виноградные давилки. Все здания выдержаны в едином стиле и тоже обязательно побелены.

Эти старые голландские фермы произвели на меня неизгладимое впечатление своей солидностью и чувством собственного достоинства. Там, должно быть, очень приятно жить, думалось мне. Все сыты и довольны, занимаются своим делом. Ходят неспешно, работают обстоятельно — ибо такие занятия, как земледелие и виноградарство, не предполагают спешки.

Одна из самых живописных капских усадеб — Хрут-Констанция, расположенная в двенадцати милях от Кейптауна. Здесь производилось вино «Констанция», очень популярное в Европе в восемнадцатом столетии. И хотя сама ферма сегодня превращена в музей, ее знаменитые виноградники сохранились и продолжают плодоносить. К дому ведет длинная дорога, обсаженная вековыми дубами. И когда вы приближаетесь к концу тенистой аллеи и видите перед собой ослепительно-белое здание Хрут-Констанции, даже как-то неловко вламываться в пределы фермы и нарушать ее идиллический полуденный сон.

Сторож проводил меня в просторный прохладный холл, являвшийся продолжением парадного крыльца. По обе стороны от него располагались комнаты с высокими потолками. Еще одна, центральная дверь вела в длинный салун — столовую по-нашему. В задней части дома располагались кухонные помещения и спальни для гостей. Все здание дышало простором и спокойным достоинством. Оно идеально соответствовало величественному духу семнадцатого столетия. Построивший его человек наверняка жил в прекрасном доме в Голландии и здесь, на южноафриканской земле, постарался воссоздать привычную атмосферу. То же самое происходило в Виргинии и Каролине, где переселенцы из Англии устраивали себе жилища по образу и подобию родных английских домов.

Закончив осмотр главного здания, я заглянул в хозяйственные постройки, где производилась и хранилась знаменитая «Констанция». Вино это относилось к разряду десертных и обладало столь приятным и своеобразным вкусом, что искушенные европейцы восемнадцатого века предпочитали его остальным напиткам такого рода. Наверное, виноделы меня поймут, если я скажу: своим непревзойденным качеством «Констанция» обязана тому парадоксальному факту, что некоторые виноградники дают великолепное сырье.

Отчего, неизвестно, ведь соседние виноградники — отделенные от данного всего лишь изгородью или канавой — ничем особым не выделяются. Существует, правда, мнение, будто здесь сыграл свою роль обычай скручивать стебли на лозе — дабы избежать чрезмерного роста побегов. В результате ягоды превращаются практически в изюминки. Вот они-то и идут под пресс. Якобы этим и объясняется богатый оттенками сладкий вкус местного вина. Если говорить о сортах, то здешний виноград относится к сортам мускат и мускат де фронтиньяк. Немалое значение для качества вина имела тщательность, с которой оно производилось и транспортировалось в Европу.

Кажется вполне естественным, что, скажем, Ричард Шеридан был большим поклонником «Констанции». Меня больше поразил другой факт: оказывается, Наполеон настолько любил это вино, что не мог без него обходиться даже в ссылке, и его верный спутник маркиз Лас Казас доставлял ему бутылки «Vin de Constance» прямо с винодельни. Говорят, будто бокал «Констанции» — последнее, что попросил опальный император перед своей кончиной на острове Святой Елены. В 1769 году имение Хрут-Констанция посетил известный французский мореплаватель Антуан де Бугенвиль, который также попробовал знаменитое вино за обедом. Приятно знать, что Южная Африка принимала у себя в гостях человека, чье имя столь изысканно увековечено на всех стенах страны.

В Южной Африке множество мемориалов, посвященных Сесилу Родсу, но самым интересным и необычным, на мой взгляд, является Хрут-Скер — чудесный дом, который Родс построил на окраине Кейптауна. Этот человек так был увлечен своей мечтой о новом англосаксонском мире — мирном и прекрасном, о государстве по имени Соединенные Штаты Южной Африки, что на такие мелочи, как декор комнат, конструкция столов и кроватей, у него попросту не оставалось времени. Родс чувствовал себя счастливым и в жестяном сарае с раскладушкой и «гладстоновским» саквояжем в качестве подушки. Ну и, конечно же, он был убежденным холостяком.

Тем не менее со временем, достигнув вершин власти, Родс приобрел старинное здание, которое называлось «Большой амбар» (или «Хрут-Скер» по-голландски) — Ост-Индская компания когда-то действительно хранила здесь зерно. Здание приглянулось Родсу, и он решил перестроить его с тем, чтобы устроить себе наконец нормальное жилище. Это, кстати, чуть ли не единственный случай, когда Родс озаботился домашним уютом.

Как-то раз за обедом он познакомился с молодым застенчивым архитектором и между делом попросил его заняться перестройкой Хрут-Скер. Это стало началом сотрудничества — чрезвычайно счастливого для Южной Африки — между Сесилом Родсом и Гербертом Бейкером. Вскоре уже к зданию пристроили дополнительное крыло, а в нем приготовили новую спальню для хозяина. Но Родс продолжал по привычке жить в маленькой садовой хижине, в которой раньше обитали рабы. Потребовалось немало усилий со стороны архитектора, чтобы уговорить Родса покинуть старую лачугу и перебраться в новое жилье. И даже когда перестройка Хрут-Скер была окончательно завершена — дом заново обставили старой голландской мебелью, и Родс им явно гордился, — и тогда он пользовался случаем, чтобы потихоньку улизнуть через заднюю дверь и уединиться в одной из хибарок. Сейчас ведутся споры, действительно ли он намеревался жить в Хрут-Скер или же это был мимолетный каприз. А может, женская интуиция (которая заменяла ему жену) подсказала, что настало время покончить с трущобами из ржавого железа. Пора, мол, устанавливать новые эстетические стандарты в Южной Африке!

Так или иначе, а постройка Хрут-Скер стала событием. До этого момента никто, кроме кучки энтузиастов вроде мадам Купманс де Вет, даже не заводил разговор о таком явлении, как капская архитектура. В равной степени никого не интересовала и голландская мебель семнадцатого века. И вдруг все это в одночасье стало модным! Таким образом, можно утверждать, что постройкой собственного особняка Сесил Родс вдвойне облагодетельствовал страну. Он не только дал путевку в жизнь новому южноафриканскому стилю в архитектуре жилища, но и заложил основы современной мануфактуры, имитирующей интерьеры семнадцатого века. Согласно завещанию Родса Хрут-Скер отошел в собственность нации в качестве будущей резиденции премьер-министра Южно-Африканского Союза. Случилось это за несколько лет до возникновения самого Союза.

Мне повезло: я получил приглашение от фельдмаршала Смэтса отзавтракать в Хрут-Скер. По этой причине в половине восьмого утра я уже был в пути — катил по Де Вааль-Драйв в сторону бывшей резиденции Сесила Родса. На выезде из Кейптауна я притормозил — мне хотелось еще раз полюбоваться великолепным видом на Столовую бухту. Затем дорога сворачивала в глубь материка, и скоро я уже проезжал мимо Университетского комплекса — воплощенной мечты Родса. Прекрасные белые корпуса университета четко выделялись на фоне массивных темно-голубых отрогов Дьявольского пика. Неподалеку был устроен загон, в котором паслись зебра и дикий бык. Дорога сворачивала, немного не доезжая до этого живописного места, и уходила вниз — прямо к Хрут-Скер.

Это оказалось большое белое здание с фронтонами, колоннадой и обязательной для южноафриканского дома верандой. Перед домом прохаживался чернокожий садовник, поливавший из шланга цветочные клумбы. Я разглядел бронзовую табличку на центральном фронтоне: текст был посвящен высадке миссии ван Рибека.

После завтрака генерал (а этот емкий титул используется в Южной Африке повсеместно) повел меня осматривать дом, и я поразился, как много комнат сохранилось в том же состоянии, что и при Родсе. Так и кажется: вот сейчас распахнется дверь и перед вами предстанет сам хозяин в белых тиковых брюках для верховой езды. Мне подумалось, как странно, что личность этого человека — который при жизни практически не уделял внимания убранству своего жилища — столь прочно отпечаталась на стенах дома, на столах, стульях и прочих предметах интерьера.

И все же самым интересным помещением в Хрут-Скер, на мой взгляд, является спальня Родса. Она в полной мере отражает характер и привычки своего хозяина. Эту большую полупустую комнату никак не назовешь спальней миллионера. Скорее уж она напоминает жилище солдата, привыкшего к ночевкам в походных биваках. Из окон открывается замечательный вид на горы, и наверняка сам Родс неоднократно им любовался. Я обратил внимание на кровать: она казалась чрезвычайно жесткой и неудобной. Количество прочей мебели было сведено к минимуму. Зато на стенах висели два портрета египетских фараонов, гравюра с изображением Наполеона, коронующего самого себя, и фотография некой чернокожей женщины.

Закономерно возникает вопрос: кто эта женщина в спальне Сесила Родса? Сморщенная старуха из племени зулу глядела прямо в объектив, темные глаза в сеточке морщин, высохшие руки чинно сложены на коленях. Как мне объяснили, она была женой Мзиликази, бывшего верховного вождя матабеле. Вернее сказать, последней из оставшихся в живых жен Мзиликази. Женщина эта сыграла важную роль: благодаря ей состоялась историческая поездка Родса в Матопос, на переговоры с вождями восставших туземцев. Дело происходило в 1896 году во время широкомасштабного мятежа матабеле. Сесил Родс доверился покровительству старой зулуски и отправился на встречу безоружный, в сопровождении всего нескольких соратников. Переговоры прошли удачно, и в результате мятеж удалось погасить. Генерал пересказал мне эту историю вкратце, но позже я обнаружил подробное описание событий в замечательной книге доктора Ганса Зауэра «Ушедшая Африка». Зауэр был одним из троих людей, сопровождавших Родса в его дерзкой поездке. Он вспоминал, что буквально до последнего момента был уверен, будто всех их ждет неминуемая и жестокая казнь.

Как произошла та знаменательная встреча? До смешного случайно. Как-то раз Сесил Родс отправился на охоту в обществе нескольких друзей из Капа. По дороге они заметили цыплят, гулявших возле одинокой хижины, и решили их изловить. Однако не успели они прикоснуться к цыплятам, как из дома выскочила древняя старуха и с руганью накинулась на похитителей. Родс попытался ее успокоить, тут-то и выяснилось, что старуху зовут Ньямбезаной, она вдова Мзиликази и мать одного из мятежных вождей. Родс, которого все убеждали, что для подавления восстания потребуется не меньше десяти тысяч солдат, ухватился за этот неожиданно выпавший шанс. Он решил лично поехать к мятежникам, а старуху уговорил стать его посредницей в переговорах.

История этой поездки Родса на индабу (то есть сходку вождей) — той самой, что принесла мир Родезии, по своей отчаянной смелости стоит в одном ряду с безрассудным поступком Пита Ретифа, который на свой страх и риск отправился к зулусскому королю Дингаану. Всем известно, сколь печальные последствия имела выходка Ретифа: он сам и все его спутники были зверски убиты Дингааном. Сесил Родс благополучно избегнул подобной участи. А посему, думаю, с полным основанием можно утверждать, что старая зулуска, чей портрет висит в спальне Родса, стала самой важной женщиной в его жизни.

Мы спустились вниз, и генерал продемонстрировал мне еще одну небольшую комнату, оставшуюся в неприкосновенности после смерти хозяина. Это была библиотека Родса, и она произвела на меня сильнейшее впечатление! Несколько сотен томов — все отпечатанные на машинке, в одинаковых сафьяновых переплетах красного цвета. Здесь, кстати, уместно рассказать еще одну удивительную историю из жизни Сесила Родса. Одним из любимейших писателей Родса был Эдуард Гиббон. Он настолько восхищался Гиббоновой «Историей упадка и разрушения Римской империи», что пожелал перечесть всех латинских и древнегреческих авторов, которые встречались в примечаниях. В продаже их, естественно, не было. Тогда Родс зашел в один из книжных магазинов на Пиккадилли и сделал необычный заказ: попросил, чтобы кто-нибудь из оксфордских или кембриджских ученых перевел для него указанные произведения. И, представьте себе, его заказ выполнили! В Хрут-Скер потек нескончаемый поток переводов — все они были аккуратно отпечатаны на английском языке. И так продолжалось до тех пор, пока не выяснилось, что счет за присланные книжки уже подбирается к 8 тысячам фунтов стерлингов.

Мне очень хотелось ознакомиться с библиотекой Родса, ибо я читал о многочисленных нападках, которым он подвергался. Его высмеивали как тупого толстосума, который платит непомерные деньги за тривиальные переводы Овидия и Цезаря. Каково же было мое удивления, когда выяснилось, что большую часть библиотеки составляют редчайшие византийские тексты, которые никогда ранее не переводились. Здесь собрана великолепная коллекция византийских авторов, не имеющая аналогов ни в одной английской библиотеке! Уверен, что студентам, изучающим историю Византийской империи, будет интересно узнать наименования произведений. Всего за несколько минут, бегло просмотрев имена на корешках книг, я обнаружил: «Историю» Агафия из Мирины; «Хронографию» Иоанна Кантакузина; «Историю Иоанна Комнина», писанную Никетом; еще три «Истории» — Михаила Атталийского, Иоанна Куропалата и Феофана; а также «Анналы» Занара и книгу Константина Багрянородного «О церемониях Византийского двора». И все эти сокровища собраны в одной маленькой комнате! Хочется надеяться, что рано или поздно редкие тексты из библиотеки Родса будут опубликованы и, таким образом, станут доступны широкому кругу читателей.

Спартанская обстановка Хрут-Скер произвела впечатление и на миссис Гертруду Миллин, которая так описывает ее в биографической книге «Родс»:

Родс нисколько не возражал против посетителей в Хрут-Скер. Люди приходили и свободно разгуливали по его поместью, нередко можно было встретить совершенно постороннего человека и в самом доме. «В усадьбе постоянно толклись многочисленные гости, — вспоминал Гордон ле Зауэр, один из секретарей Родса. — Они ходили туда-сюда, заглядывали в окна, нимало не смущаясь присутствием хозяина. Скорее всего, они даже не признавали мистера Родса в сидящем на веранде человеке. То и дело слышался звон колокола — это очередная парочка решила таким образом развлечься. Люди приходили, просили подать чай (что всегда неукоснительно исполнялось), разгуливали по комнатам, заходя во все незапертые двери. Как-то раз после обеда я заглянул в библиотеку и застал там незнакомого фермера, который сидел в глубоком кресле и читал газету. Я поинтересовался, могу ли быть ему чем-то полезен, и услышал в ответ: «Да нет, приятель». «Тогда что вы здесь делаете?» — с негодованием спросил я. «Да просто осматриваюсь, — нимало не смутившись, отвечал он. — Ведь это же дом Сесила Родса, не так ли?»

Подобно всем людям, не имеющим отношения к литературному творчеству, Родс наивно полагал, что стоит только поместить писателя или поэта в удобное и живописное место, и тот немедленно начнет творить свои шедевры. Глубочайшее заблуждение! Опыт показывает, что лучшие образцы литературы возникали как раз-таки в качестве протеста против невыносимого существования. Привезите какого-нибудь поэта на Кап, и он, скорее всего, не напишет ни строчки. Будет просто сидеть и наслаждаться жизнью. И успокаивать свою совесть тем, что все уже и так написано людьми, более талантливыми, нежели он.

Бедняга Родс об этом не догадывался. А посему снова пригласил сэра Герберта Бейкера, чтобы тот перестроил небольшой коттедж под названием Вулсак, который стоял рядом с Хрут-Скер — от усадьбы его отделяла лишь голубая река цветущих гортензий. Предполагалось, что в доме оборудуют комфортабельное убежище, где заезжие художники и писатели могли бы наслаждаться великолепными пейзажами и — по собственным словам Родса — «вдохновляться, дабы средствами своего искусства лучше отражать красоту и величие нашей земли». В скором времени убежище было готово — очаровательный белый дом с маленьким крытым двориком, так называемым атрием. И первым его постояльцем стал Редьярд Киплинг, который имел привычку ежегодно выезжать с семьей в Южную Африку.

Хотя в книге писателя «Кое-что о себе для моих друзей, знакомых и незнакомых» и сохранились воспоминания о приятных каникулах в Вулсаке, но, думается, Киплинг разочаровал своего гостеприимного хозяина. Кроме кратких строк:

Да еще вот этих:

ничто не свидетельствует о каком-то особом вдохновении, посетившем поэта на Капе. Похоже, что окружавшая его красота (а Киплинг, естественно, не мог ее не видеть и не ощущать) подействовала на него как седативное средство. Бедный Родс! Он, должно быть, посматривал на Киплинга точно так же, как заглядывал в рудник Большая Дыра, вырытый старателями в районе Кимберли. Точно известно, что алмазы там есть, но непонятно, когда же они покажутся на белый свет. Увы, киплинговские алмазы так никогда и не засияли для Родса. И лично меня это нисколько не удивляет. Я прекрасно понимаю Киплинга. По крайней мере у меня не возникало желания работать на Капе. Хочется просто смотреть по сторонам и впитывать в себя эту красоту. А пером вашим может воспользоваться любой желающий — пусть пишет, если охота.

Крутая тропинка вела меня по склону горы, расположенной сразу за Хрут-Скер. Я карабкался наверх, чтоб взглянуть на мемориал Сесила Родса. Наконец взору моему предстало гранитное сооружение с массивной лестницей и колоннадой. По виду оно напоминает древнегреческий храм. Внутри установлен бюст Родса: отмеченное печалью лицо, взгляд задумчиво устремлен вдаль. Я прочитал строки Киплинга, высеченные на пьедестале:

По словам сэра Герберта Бейкера, храм сей возведен на площадке, где сам Родс любил сиживать на скамейке и любоваться «своим любимейшим пейзажем». А мне как-то не верится, чтобы расстилавшаяся внизу долина была «любимейшим пейзажем» Родса. Наверняка его «волевое, задумчивое лицо» обращено на далекий север, туда, где скрывалась страна, названная его именем, та, которую он действительно любил больше всего на свете.

О Сесиле Родсе уже написано множество книг, а в будущем к ним, несомненно, прибавятся новые. И надеюсь, они помогут отделить катастрофическую неудачу Родса — так называемый рейд Джеймсона — от великих достижений этого человека. Мне больно, что одна прискорбная ошибка заслоняет все предыдущие заслуги Сесила Родса. Напомню, что родился он в Бишопс-Стортфорде (Англия) в большой и дружной семье приходского священника. В юности у Родса обнаружили чахотку, и для поправки здоровья он уехал в Южную Африку, где у его брата была небольшая ферма. Благодаря своей кипучей энергии и проницательному уму Родс стал миллионером и все свое значительное состояние употребил на реализацию заветной мечты о Pax Britannica.

Современная литература рисует нам противоречивый портрет этого человека — сильная и яркая личность, одновременно реалист и мечтатель, жесткий делец и щедрый благодетель, искушенный политик и вечно юный энтузиаст, поэтический фантазер и прожженный циник (утверждавший, что «всякий человек имеет свою цену»). Не удивляйтесь: все это действительно присутствовало в Родсе, да вдобавок еще сочеталось с непостоянством характера и причудами, которые со времен Наполеона считаются неотъемлемой частью сильных натур, самодеятельных Цезарей. Подобно своему великому предшественнику Родс имел верный глаз на помощников и с первого взгляда умел распознать гения в толпе бездарей. Он находил какого-нибудь безвестного молодого человека и говорил ему: «Делай так-то». И все складывалось блестяще, и молодой человек становился знаменитостью. Именно такая легенда культивируется на страницах биографической прозы. Слов нет, великим покойникам принято петь дифирамбы. Но я бы с большим интересом почитал о жизненных неудачах Родса, о тех людях, которые его обманули или разочаровали, о тех гадких утятах, которые на поверку не стали даже гусями.

Я не знаю человека, который бы за столь недолгую жизнь (напомню, что Сесил Родс прожил всего сорок девять лет) сделал больше для реализации Великой Имперской Идеи. Эта идея была религией и смыслом жизни Родса. Мало найдется людей, которые бы так беззаветно и бескорыстно служили своей мечте. И еще одно замечание: мне кажется вполне закономерным, что человек, чьими усилиями появилось столько выпускников университета, сам так и остался недоучившимся студентом.

На обеде присутствовали: профессор А, профессор Б, доктор и еще некто, чье имя я то ли не расслышал, то ли не запомнил. Мы все сидели в клубе и вели беседу о Кейптауне.

— Кстати, а много ли существует названий, где бы присутствовало слово «Кап»? — спросил я. — Сколько вы можете вспомнить?

— Ну прежде всего, конечно, «Капский доктор», — сразу же откликнулся профессор Б.

— И «кап-карт», капская повозка, — добавил доктор.

— Ага, а также «капский крыжовник» или физалис, — внес я свою лепту.

— А про «кап-датч», капский голландский язык, вы забыли? — вмешался незнакомец.

— Да-да, и еще «кап-пиджин», он же капский голубок, — припомнил профессор А.

— А как насчет гардении садовой или капского жасмина? — не сдавался профессор Б.

— И капской курочки, как у нас здесь называют альбатроса, — напомнил доктор.

— Ну, тогда уж надо вспомнить и капских цветных, — пожал плечами я.

В разговоре возникла долгая пауза.

— Капский купец! — воскликнул наконец незнакомец с торжествующим видом.

— Капские облака, — спокойно парировал доктор.

— Точно, — поддержал его профессор Б, — их еще называли Магеллановыми облаками.

Мы посидели еще немного и разошлись по домам. Уже в дверях профессор А (который последние полчаса пребывал в странной задумчивости) вдруг остановился и провозгласил с победным блеском в глазах:

— Капский морок!

После чего, не оглядываясь, удалился.

— Он прав, — сказал доктор. — Это такой мираж на море.

В моей памяти осталось воспоминание о вечере, который я провел в кейптаунских трущобах под названием «дистрикт номер шесть». Справедливости ради следует сообщить, что был я там не один, а в компании вооруженного сержанта полиции. В тот вечер в районе царило относительное спокойствие. А все потому, что накануне шайка местных головорезов, обкурившись конопли, вырвалась на улицы и наделала много шума со своими бритвами и велосипедными цепями. Туда незамедлительно послали полицейских, последовала целая серия арестов. Так что на следующий день и буянить-то было некому. Каковы мои впечатления от посещения «дистрикта»? Ну, что сказать… Я увидел то же самое, что ранее наблюдал в различных иностранных трущобах. Та же смесь хорошего и дурного, чистого и испорченного — как везде в мире. Никаких особых признаков порока или деградации я не заметил. Если уж говорить о потрясениях, то самым большим шоком для меня оказалось возвращение обратно. Только что я находился посреди грязи и беспорядка и вот вновь стою на фешенебельной улице Кейптауна.

На следующий день я вновь вернулся в тот же район, чтобы присутствовать на малайской свадьбе. Это было прелестнейшее представление! Несколько часов я в числе прочих гостей провел за праздничным столом, уставленным цветами и засахаренными фруктами. На возвышении (чтобы всем было видно) восседали виновники торжества — серьезный жених и очаровательная маленькая невеста в окружении целого выводка подружек. Новобрачные весь вечер улыбались и, вежливо кланяясь, принимали поздравления мусульманской родни.