Южноуральцы на фронте и в тылу

Н. П. Палецких СОЦИАЛЬНАЯ ПОЛИТИКА НА УРАЛЕ В ГОДЫ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЫ

Общественный строй, созданный в СССР в довоенный период, с точки зрения социальных отношений, был в значительной мере готов к переходу на военное положение. В условиях войны основные принципы практиковавшейся до того социальной политики: подчиненность форсированному варианту индустриализации, остаточный принцип финансирования социальной сферы, дифференцированный подход к различным слоям населения, отношение к человеку исключительно как к работнику и защитнику страны, сочетание поддержки народного энтузиазма с мерами принудительно-репрессивными — не изменились. Они получили новое оправдание лозунгом «Все для фронта, все для победы!» Ведущими субъектами социальной политики являлись партийно-государственные властные структуры. Содержание социальной политики охватывало широкий круг направлений: регулирование социальной структуры и социальных отношений, трудовая и налоговая политика, политика в области производства и распределения потребительских благ, решение жилищно-бытовых проблем, организация системы здравоохранения, социальное обеспечение и социальная помощь, социально-культурная политика.

Многие конкретные мероприятия социальной политики на Урале периода Великой Отечественной войны получили освещение в обшей и специальной литературе. Однако до сих пор в изучении данной темы существует немало «белых пятен». Предлагаемая статья является попыткой представить некоторые недостаточно освещенные или спорные аспекты темы на основе опубликованных и архивных источников преимущественно по Челябинской области.

Центральным направлением социальной политики в тылу являлась трудовая политика, т. е. руководство трудовыми ресурсами и системой трудовой дисциплины. Проблема трудоресурсов на Урале и до войны была ощутимой, а с уходом на фронт наиболее трудоспособной части населения и развертыванием военной экономики она резко обострилась. Массовый добровольный приход в начале войны на производство женщин, пожилых людей, молодежи, интенсификация труда, движение многостаночников и двухсотников проблему не решили. В колхозах Челябинской области дефицит трудовых ресурсов осенью 1941 г. составлял более 107 тыс. человек или 21 % к потребности, а промышленным предприятиям и стройкам к началу 1942 г. недоставало 134 тыс. человек[183].

Ситуация требовала изыскания дополнительных источников пополнения рабочей силы. Было расширено юридически и еще больше фактически само понятие «трудоспособное население», прежде всего за счет изменения его возрастных границ. Произошло значительное омоложение индустриальных и сельскохозяйственных кадров. Наряду с массовой мобилизацией молодежи 16—18 лет в школы ФЗО, РУ, ЖУ в первые месяцы войны на промышленные предприятия активно направлялись студенты и школьники.

В марте 1942 г. на места поступила директива ЦК ВКП(б) о запрещении мобилизации учащихся 8—10 классов на фабрики и заводы. Немедленного действия этот запрет не возымел, освобождение уже мобилизованных школьников растянулось на месяцы. Осенью 1942 г. по промышленным центрам Челябинской области насчитывалось около 29 тыс. работающих учащихся 7—10 классов[184].

В апреле 1942 г. постановлением СНК СССР и ЦК ВКП(б) был установлен обязательный минимум трудодней — не менее 50 в год — для подростков 12—16 лет — членов семей колхозников. В мае 1942 г. постановлением СНК СССР «Об организации на предприятиях индивидуального и бригадного ученичества» руководителям предприятий было разрешено принимать лиц, достигших 14-летнего возраста. Но в действительности 14-летний ценз не соблюдался. Например, в конце 1943 г. из детдомов Челябинской области были переданы на работу в ОСМЧ-8 100 человек в возрасте от 12 до 13 лет[185].

Режим рабочего дня, установленный законодательством для подростков, нарушался. Их привлекали к сверхурочным и ночным работам, удлиняли им рабочий день до 11 часов, оставляя при этом одинаковые со взрослыми нормы и расценки. Как о большом достижении в партийной докладной говорилось о том, что в 1944 г. на Кировском заводе добились 6-часового рабочего дня и 3-разового питания для подростков. Только 5 марта 1944 г. было принято постановление СНК СССР «О предоставлении в военное время подросткам моложе 16 лет еженедельного дня отдыха и отпусков»[186].

Вовлечение подростков в военную экономику представляло собой неоднозначное явление. Бесспорно, здесь имели место и патриотизм, и соображения материально-бытового порядка, и вынужденный суровой реальностью процесс замены взрослой рабочей силы. Но изнурительный трудовой режим, плохие до чрезвычайности социально-бытовые условия, жестокость взрослых начальников не могли не сказаться на физическом и нравственном здоровье молодого поколения. К части рабочей и колхозной молодежи были применены репрессии за прогулы и дезертирство с заводов, невыработку трудодней в колхозах. Отрицательные социальные последствия имело и то, что молодежь прерывала учебу. Для исправления положения в 1943—1944 гг. были приняты постановления СНК СССР «Об обучении подростков, работающих на предприятиях» и «Об организации вечерних школ сельской молодежи»[187]. Но сделать созданные школы рабочей и сельской молодежи учебными заведениями массового типа и охватить ими всю работающую молодежь в период войны не удалось.

Большой размах приняло возвращение к трудовой деятельности пожилых людей. Особенно массовым оно было в деревне. Показателен факт, отмеченный в отчете Челябинского облсобеса за 1941 г.: 10 домов престарелых колхозников оказались укомплектованы городскими пенсионерами, т. к. в деревне все те, кто еще мог двигаться, были заняты на колхозных работах[188]. Данные по уральским колхозам, обобщенные Г. Е. Корниловым, показывают, что за период войны группа престарелых и нетрудоспособных колхозников сократилась: в 1941 г. она составляла 17,4 % ко всему наличному населению колхозов, в 1942 г. — 7,7 %, в 1943 г. — 8,4 %, в 1944 г. — 8,7 %, в 1945 г. — 8,1 %. Однако среди всех принимавших участие в колхозных работах эта группа выглядела так: в 1942 г. — 13,5 %, в 1943 г. — 15,3 %, в 1944 г. — 15,9 %, в 1945 г. — 14,6 %. Средняя выработка трудодней у данной группы в 1943—1945 гг. поднималась до годового минимума взрослых трудоспособных членов сельхозартелей[189]. Удельный вес рабочих и служащих старше 50 лет вырос и в промышленности. По СССР в 1939 г. он равнялся 9 %, в 1942 г. — 12 %[190].

Преобладающую часть трудовых ресурсов составляли женщины. Доля женского труда в промышленности СССР выросла с 41 % в 1940 г. до 57 % в 1943—1944 гг. На Урале к концу войны почти половину персонала нефтяной промышленности и железнодорожного транспорта, около 40 % в танковой промышленности составляли женщины. В деревне женщины стали главной трудовой силой. В общем балансе трудоспособного населения уральских колхозов женщины составляли: в 1941 г. — 69,7 %, в 1942 г. — 77,6 %, в 1943 г. — 81,5 %, в 1944 г. — 81,3 %[191].

Трудовая политика военного периода помимо предельного расширения источников пополнения рабочей силы отличалась и таким признаком, как активное, целенаправленное маневрирование трудовыми ресурсами на неоккупированной территории страны. Уже 30 июня 1941 г. при СНК СССР был создан Комитет по учету и распределению рабочей силы. Первым по времени проявлением мобилизационного подхода стало введение трудовой повинности. В конце сентября 1941 г. уральскими властями были приняты решения о проведении трудповинности на уборке урожая. Она распространялась на все сельское трудоспособное население, включая учащихся обоего пола, а также на население городов и поселков городского типа. За неявку или отказ от выполнения повинности полагалась уголовная ответственность. Осенью 1941 г. на полях Челябинской области трудилось 110 тыс. горожан[192]. С декабря 1941 г. в области была введена платная трудовая и гужевая повинность на лесозаготовки и железнодорожное строительство. Привлекались к ней колхозники, единоличники и эвакуированное население в возрасте: мужчины от 16 до 55 лет, женщины — от 16 до 45 лет.

Трудовая повинность давала сезонную рабочую силу и в ограниченных количествах. Более широкими по охвату стали трудовые мобилизации городского и сельского населения для работы в промышленности, строительстве, сельском хозяйстве. Порядок трудовых мобилизаций регламентировался специальными Указами и центральными постановлениями, изданными в 1941—1942 гг.[193] Трудовые мобилизации имели принудительный характер. Сроки, объемы, адреса трудовых мобилизаций определялись централизованно, с рассмотрением в союзном Комитете по учету и распределению рабочей силы.

По территориальному признаку трудовые мобилизации делились на внутри- и межобластные. Применительно к Уралу обе эти категории действовали в полном объеме. Параллельно с внутриобластным перераспределением трудовых ресурсов в край в больших количествах завозились трудмобилизованные из других регионов: Мордовии, Курской, Воронежской, Ворошиловградской, Московской, Ленинградской и других областей. Челябинская область на 1942 г. направила заявку в СНК СССР на завоз 27 тыс. трудмобилизованных из других областей и 40 тыс. учеников инообластных школ ФЗО и РУ[194].

В промышленности, строительстве, на транспорте уральского региона широкое применение нашла трудармия, формировавшаяся по линии Наркомата Обороны. В строительные батальоны зачислялись военнообязанные, признанные негодными к строевой службе по возрасту и состоянию здоровья. Но большую часть этих формирований составили люди, считавшиеся неблагонадежными по социальному или национальному признаку. Были среди них и иностранцы. На Урал переводились крупные воинские подразделения, скомплектованные таким образом в прифронтовых районах. Создавались такие батальоны и на Урале местными военкоматами.

С осени 1941 г. на основании постановления ГКО и директивы НКО строительные батальоны начали преобразовываться в рабочие колонны, сниматься с интендантского снабжения и передаваться в подчинение другим ведомствам, непосредственно предприятиям. В связи в этим положение бойцов ухудшалось. К примеру, рабочую колонну № 1672 трест «Челябуголь» разместил в полуземлянках возле шахты. Постельного белья не выдавали, бойцы спали на нарах, не раздеваясь. У них не было сменного белья, обуви, ведер, умывальников. Вода к землянкам не подвозилась. Отсутствовали медпункт и изолятор. Многие температурили, были обморожены, в колонне появились тифозные больные. Большой процент состава рабочих колонн не выходил на работы. В Челябинской области в начале 1942 г. он равнялся 30—35 %[195].

К началу 1942 г. на Урале (без Башкирии) находилось около. 290 тыс. бойцов-трудармейцев, в том числе в Челябинской области — 120 тыс.[196] В январе — феврале 1942 г. прошли областные совещания по вопросам организации труда, дисциплины, материально-бытового обеспечения рабочих колонн и строительных батальонов. По их итогам были приняты некоторые меры к улучшению положения красноармейцев. Выполняя постановление обкома ВКП(б) и облисполкома, торговые и снабженческие организации Челябинской области отправили для рабочих колонн в Магнитогорске и Златоусте 60 тыс. м х/б тканей. Партсобрание Нижнетагильского рудника для улучшения бытовых условий рабочей колонны решило в бараках установить 2-ярусные нары вместо 3-ярусных, провести побелку, сделать форточки, оборудовать электроосвещение, улучшить питание людей[197].

Но коренных перемен в отношении к бойцам рабочих колонн не произошло. Сохранялся дифференцированный подход к ним. В ноябре 1942 г. на совещании в Челябинском обкоме по итогам работы комиссии ЦК ВКП(б), проверявшей бытовые условия рабочих, член комиссии К. И. Николаева говорила о том, что в трудовых колоннах нужен разный подход к тем, кто прибыл из западных областей Украины и Белоруссии, и к тем, кто был причислен после выписки из госпиталей: по крайней мере, вторым можно доверять работу охранниками и вахтерами. Секретарь обкома Н. С. Патоличев с этими замечаниями согласился. Не было также и принципиальных изменений в бытовых условиях колонн. Бойцы колонны № 233 писали в редакцию «Челябинского рабочего» в 1943 г.:

Значительно поредевшие к концу 1942 г. рабочие колонны и стройбатальоны были пополнены национальными кадрами, мобилизованными в Среднеазиатском военном округе (САВО). По оценке Б. П. Дементьева, на Урал их в годы войны прибыло более 95 тыс. человек[199].

Межреспубликанское маневрирование людскими ресурсами имело командную, принудительную основу. Уже сами приемы мобилизации среднеазиатского населения говорят о многом: военкоматы производили «отбор» авральным порядком, часто — из тюрем и прямо «с улицы». В докладных, направляемых в центр, уральские власти отмечали, что прибывающие из Средней Азии трудармейцы в большинстве совсем пожилые люди — в возрасте 45—55 лет и даже старше, медицинского освидетельствования при мобилизации не проходили. В результате этого заводы, стройки, шахты, лесопункты получили рабочих больных, ослабленных, непригодных к тяжелому физическому труду. В первые же месяцы они во множестве, по заключениям ВТЭК, отправлялись с Урала обратно. С другой стороны, местные власти, экономические структуры оказались не готовы к приему и обустройству столь мощного дополнительного потока рабочей силы. К тому же новое рабочее пополнение не имело навыков индустриального труда, было, как правило, неграмотным. Серьезные проблемы создавал языковой барьер. Основная масса среднеазиатских рабочих трудилась малопроизводительно. Многие пытались выхлопотать себе документы для отъезда на родину, применяли голодовки, пили соленую воду, чтобы вызвать отеки, дезертировали. К этому их часто побуждало и отношение хозяйственных руководителей, которое в документах того времени оценивалось как преступный произвол.

Вскрывая эти факты, мы не склонны утверждать, что местными властями ничего не предпринималось для нормализации положения среднеазиатских трудармейцев. Архивные документы дают возможность проследить усилия партийно-государственных структур по улучшению их быта с учетом национальной специфики, обучению производственным навыкам, ведению политико-воспитательной и культурно-массовой работы среди них. Определенную помощь оказывали и власти союзных республик. Обо всем этом довольно обстоятельно сказано в ряде публикаций[200]. Однако, нам представляется, что направление на Урал мобилизованных из САВО в том виде, как это произошло, было актом неверным по сути, обернувшимся; множеством бессмысленных человеческих жертв. К концу 1943 г. это стало очевидным не только для местных, но и для центральных властей. С ноября 1943 г. массовые мобилизации населения Средней Азии для работы за пределами республик уже не проводились. Одновременно в конце 1943—1944 гг. по специальному указанию СНК СССР осуществлялась массовое демобилизация среднеазиатских рабочих[201].

В экономике военного периода широко применялся труд несвободного населения: заключенных ГУЛАГа, военнопленных, трудмобилизованных советских немцев, трудпоселенцев и спецпереселенцев.

Еще в пору индустриализации трудовое использование лагерного контингента на Урале представляло собой значимую величину. В годы первой пятилетки на территории Уральской области насчитывалось более 30 лагерей. Только на Магнитострое в то время трудилось свыше 20 тыс. заключенных[202]. С началом войны на Урал из местностей, объявленных на военном положении, этапировались заключенные, не подлежавшие освобождению, проведенному летом 1941 г.: политзаключенные, немцы, финны, румыны, венгры, итальянцы, латыши, литовцы, эстонцы. За счет эвакуированных лагерей формировались новые, расширялись старые.

Поступление новых лагерных контингентов и запросы военной экономики имели встречный характер. Уральские лагеря и колонии, как правило, были контрагентскими, т. е. производственными, поставлявшими рабочую силу промышленным предприятиям на основе специальных соглашений. В них в связи с необходимостью выполнения производственных планов вставал специфический вопрос о нетрудоспособных заключенных. В постановлениях властных структур обнаруживается предельно утилитарный подход к его решению. Бюро Карабашского горкома ВКП(б) в ноябре 1943 г. поставило задачу «расчистить колонию от контингента, не могущего быть использованным на предприятиях Карабаша»[203]. Какими путями происходили «изъятие» и «расчистка», доступные документы умалчивают.

В период Великой Отечественной войны положение заключенных ГУЛАГа ухудшилось: сократились нормы питания, уменьшилось вещевое довольствие, ужесточился лагерный режим, повысились нормы выработки. За счет перенапряжения заключенных объекты военной промышленности выполняли и перевыполняли плановые задания, начальники строек, заводов и шахт, администрация ИТЛК получали премии и награды. Суммарная выработка норм в системе ГУЛАГа значительно поднялась: если в 1941 г. на 1 отработанный человеко-день она составляла 9 руб. 50 коп., то в 1944 г. — 21 руб. Параллельно этому увеличивалась смертность: в 1942 г. в лагерях ГУЛАГа умерло в 5,3 раза больше, чем в 1940 г[204].

Зимой 1942—1943 гг. сверху была спущена директива о срочных мероприятиях по физическому оздоровлению заключенных. Челябинский обком ВКП(б) в январе 1943 г. обсудил вопрос «О создании хозорганами бытовых условий для рабсилы заключенных, работающих на заводах и стройках Челябинской области»[205]. Какой-то кратковременный эффект внимание к указанной проблеме, возможно, и имело, но измениться в корне система не могла: раб должен использоваться максимально, иначе он невыгоден. Именно в этой плоскости и лежала «забота» властей об оздоровлении лагерного контингента, а от руководителей ИТЛК по-прежнему жестко требовали увеличить выход заключенных на работу и фактическую выработку норм.

Кроме лагерей и колоний ГУЛАГа НКВД, на Урале имелись лагеря военнопленных и интернированных, подчиненные особому Главному Управлению. В Челябинской области в декабре 1942 г. был организован первый — Ашинский — лагерь военнопленных, к осени 1943 г. их стало несколько и работали они на трест «Челяблесдревмет». Военнопленных использовали также на заводах, шахтах, в строительстве. В конце войны лагеря военнопленных пополнялись интернированными. До лета 1945 г., к примеру, угольная промышленность Копейска получила 10562 интернированных. Несмотря на низкую производительность труда этих контингентов (10—15 %), запросы уральских предприятий на них не уменьшались. В апреле 1945 г. при обсуждении вопроса о работе лагеря военнопленных треста «Магнитострой» бюро обкома ВКП(б) обязало облуправление НКВД наряду с обеспечением максимального вывода контингента на работу внести предложения наверх о пополнении лагеря до 5 тыс. человек[206].

Одним из преступлений советского тоталитаризма в годы Великой Отечественной войны был геноцид в отношении советских немцев. Его ступенями стали депортация, принудительное рассеянное расселение, административный надзор, «трудовая мобилизация» немцев. Концентрация немцев (мужчин от 14 до 60 лет) в особые лагеря или зоны началась осенью 1941 г. и завершилась к началу 1943 г. «призывом» женщин. Всего «трудмобилизации» подверглось около 700 тыс. советских немцев[207]. На Урале наиболее крупные трудармейские лагеря немцев располагались в Молотове, Соликамске, Ивделе, Нижнем Тагиле, Краснотурьинске, Уфе, Челябинске, Копейске, Коркино. Эти концлагеря имели особый режим содержания и использования контингента: изоляция за колючей проволокой, военизированная охрана с собаками, конвой, пайковое питание по нормам заключенных ГУЛАГа, недопуск невыполнения норм выработки и т. д. Например, Коркинский горком ВКП(б) в ноябре 1942 г. указал администрации угольных разрезов ни «беспечное отношение и непринятие мер по охране и использованию немцев на производстве» и предложил, в частности, к невыполняющим нормы «применять жесткие меры воздействия»[208]. Некоторое представление о положении советских немцев в уральской промышленности дают публикуемые ныне воспоминания очевидцев[209]. Самыми тяжелыми для них стали 1942—1943 гг. В многочисленных лагерях Челябметаллургстроя НКВД в 1942—1943 гг. состав бригад — 50 тыс. человек — обновился 2—3 раза[210]. Ситуация начала понемногу меняться к лучшему только с середины 1943 г., когда смерть уже выкосила многие тысячи внутренних заложников системы. После войны, в 1948 г. оставшиеся в живых немцы-трудармейцы были переведены на положение спецпоселенцев без права выезда. К январю 1949 г. на Урале их насчитывалось 155496 человек, в том числе в Челябинской области — 38440[211].

Немецкая спецссылка была не единственной на Урале. С 1929 г. здесь существовала «кулацкая ссылка» или трудпоселенцы. Место их жительства и передвижения ограничивалось особыми поселками, хозяевами в которых были коменданты ОИТК УНКВД. К январю 1941 г. в Челябинской области имелось 8 райкомендатур, в ведении которых находилось 29 трудпоселков. Трудпоселки имели разный хозяйственный профиль: промышленный, сельскохозяйственный, лесозаготовительный, промысловой кооперации. С 1940 г. до середины 1941 г. на Урале имелась спецссылка польских «осадников» и «беженцев», депортированных из западных областей Украины и Белоруссии, из Литвы. На территории Челябинской области 2172 таких спецпоселенца находились в ведении Копейской и Карабашской райкомендатур[212]. В августе 1941 г. после заключения советско-польского соглашения и издания Указа об амнистировании польских граждан началось освобождение поляков из ссылки. Из состава освобожденных на территории СССР были скомплектованы 2 польские армии. Те, кто не подлежал призыву, стали иметь статус эвакуированных. В конце войны уральская промышленность стала получать новую рабочую силу из состава депортированных народов южных районов страны: крымских татар, каракалпаков, ингушей, чеченцев и т. д.

Принуждение как принцип трудовой политики того времени проявляло себя и в методах укрепления трудовой дисциплины, интенсификации труда непосредственных производителей. Несмотря на то, что предвоенный опыт показал ограниченную эффективность внеэкономического принуждения, административно-принудительная линия была продолжена. В дополнение к неотмеченным довоенным Указам и постановлениям о введении трудовых книжек, о мероприятиях по упорядочению трудовой дисциплины, о переходе на 8-часовой рабочий день, 7-дневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий были изданы новые юридические акты, направленные на дальнейшее ужесточение трудового режима и прикрепление работников к предприятиям.

Важнейшим из них стал Указ ПВС СССР «Об ответственности рабочих и служащих предприятий военной промышленности за самовольный уход с предприятий» от 26 декабря 1941 г. Со второй половины 1942 г. его действие было распространено на угольную, нефтяную, химическую промышленность. В апреле 1943 г. было введено военное положение и утвержден новый дисциплинарный Устав на железнодорожном транспорте. Через месяц на военном положении был объявлен и водный транспорт[213].

Наряду с задачами ликвидации текучести кадров и наведения порядка на промышленных и транспортных объектах политический режим с помощью дисциплинарных Указов решал проблему пополнения новыми контингентами лагерной экономики. Сразу после обнародования Указа от 26 декабря 1941 г. центральная и местная печать начали публиковать сообщения о фактах привлечения к суду за дезертирство с оборонных предприятий. По этим делам суды воентрибунала применяли разные меры наказания: от 5 до 8 лет тюремного заключения с последующим лишением прав. В небольшой степени использовалось условное осуждение — к лицам, дезертировавшим в результате тяжелого материального положения, или к тем, члены семей которых находились на фронте. Особенно широко (до 70—80 %) практиковалось заочное осуждение; предполагавшее последующий розыск людей для исполнения приговора.

Основными источниками оценки состояния трудовой дисциплины, выявления прогульщиков и дезертиров были сведения, представляемые табельщиками и комендантами рабочих общежитий. Очень часто эти данные были непроверенными, в результате чего людей привлекали к уголовной ответственности необоснованно. Одним из способов борьбы с дезертирством стало изъятие спецотделами предприятий паспортов у рабочих и выдача вместо них удостоверений предприятий. Персональная ответственность за состояние трудовой дисциплины и своевременность передачи дел в судебные органы возлагалась на директоров заводов и фабрик. Они подвергались судебной ответственности также и за «укрывательство дезертиров с других предприятий».

Репрессивно-принудительные меры в конечном итоге не могли оказать решающего влияния на состояние трудовой дисциплины и закрепление кадров. Дезертирство с предприятий в 1941—1944 гг. имело массовый и неослабевающий характер. Это хорошо видно, например, из данных по Кировскому заводу[214]:

Во второй половине 1944 г. уральскими властями принимались развернутые постановления о преодолении недостатков в практике применения Указа от 26 декабря 1941 г. В них наряду с требованиями усиления принудительных методов ставились и задачи улучшения материально-бытового положения рабочих и служащих. 30 декабря 1944 г. вышел Указ ПВС СССР «О предоставлении амнистии лицам, самовольно ушедшим с предприятий военной промышленности и добровольно возвратившимся на эти предприятия». Срок возвращения был установлен до 15 февраля 1945 г. На заключительном этапе войны основной заботой партийных и хозяйственных органов стало закрепление на предприятиях рабочих, прежде всего эвакуированных и мобилизованных на период войны, для постоянной работы. Этой проблеме посвящались пленумы партийных комитетов, сессии Советов, партийно-хозяйственные активы. Немалый упор теперь делается на задаче нормализации материально-бытовых условий жизни рабочих. Комплексный подход к решению проблемы трудовой дисциплины давал обнадеживающие результаты. В аналитических материалах властных органов зафиксировано снижение текучести рабочих кадров в конце войны.

В условиях войны произошло удлинение рабочего времени. Указом ПВС СССР «О режиме рабочего времени рабочих и служащих в военное время» от 26 июня 1941 г. предусматривались обязательные сверхурочные работы продолжительностью от 1 до 3 часов в день, отменялись очередные и дополнительные отпуска[215]. Типичными для тех дней стали сообщения о том, что рабочие и служащие досрочно возвращаются из отпусков и вносят предложения об удлинении рабочего дня с 8 часов до 11. Безусловно, добровольчество в тех условиях имело место, трудовой энтузиазм рядовых работников переходил все мыслимые границы. Так, бригада кровельщиков Панина, выполняя боевое задание по засыпке крыши подстанции домны № 5 ММК, проработала 56 часов подряд, выполнив норму на 240 %[216]. Героизм в тылу был массовым. В то же время действовала и официальная линия на максимальное удлинение рабочего времени. Оно происходило также за счет непредоставления рабочим выходных дней, интенсивного применения субботников и воскресников, назначаемых партийными и советскими органами. Вопрос о непомерной длительности рабочего времени поднимался рабочими на разного рода агитационно-пропагандистских мероприятиях.

Анализ опыта военных лет показывает, что результативность партийно-государственной трудовой политики напрямую зависела от степени решения вопросов материально-бытового обеспечения населения. С другой стороны, власти стремились максимально привязать уровень жизнеобеспечения неноменклатурного большинства населения к характеру и оборонной значимости производства, к выполнению норм выработки. Официальным критерием в жизнеобеспечении номенклатурного слоя являлась ступень, занимаемая в иерархии власти. Иначе говоря, в сфере распределения и потребления материальных благ действовал принцип дифференцированного социально-классового подхода, позволявший к тому же номенклатурной и околономенклатурной части населения не просто злоупотреблять своим положением, а стабильно осуществлять перераспределение жизненных благ в свою пользу. Именно в этой сфере общественной жизни и социальной политики наиболее выпукло проявлялось далеко зашедшее социальное неравенство.

По решению Политбюро ЦК ВКП(б) была введена жестко централизованная и регламентированная карточная система нормированного снабжения гражданского населения, в основе которой лежал принцип дифференциации. В первую очередь он выразился в том, что, несмотря на фактическое огосударствление колхозной системы, в сферу государственного обеспечения потребительскими товарами не было включено колхозное крестьянство. Во-вторых, были выделены приоритетные по снабжению отрасли и ведомства, т. е. то, что у В. И. Ленина в его разработках продовольственной политики «военного коммунизма» называлось «ударными группами»[217]. В-третьих, население было разделено на 4 категории снабжения: рабочие, служащие, иждивенцы, дети до 12 лет. Нормы снабжения в зависимости от категории колебались: от 200 до 1000 г. хлеба в день, от 200 до 4500 г. мяса — рыбы в месяц, от 150 до 1000 г. жиров в месяц, от 200 до 500 г. сахара и кондитерских изделий в месяц. Приоритетной определялась снабженческая категория рабочих, однако по этой же группе снабжались ИТР, работники общепита, персонал эвакогоспиталей, военизированная охрана и номенклатура. В-четвертых, нормы централизованного снабжения рабочих были поставлены в зависимость от условий и количества труда, главным критерием стало выполнение норм выработки. В-пятых, руководящие и околоруководящие слои были разделены на несколько групп с разными по количеству и качеству нормами снабжения.

Введение карточной системы должно было означать готовность государства гарантировать обеспечение населения хотя бы нормированным минимумом потребительских товаров по твердым ценам. Однако на практике таких гарантий не оказалось. Исходным звеном действия карточной системы было так называемое «планирование снабжаемого контингента». Оно имело много ступеней от предприятий и домоуправлений до союзного правительства. В центре происходило начисление и распределение рыночных фондов по отраслям, регионам, группам населения, составлялись годовые, квартальные, месячные правительственные планы. Уже сама длина этой цепочки от потребителя до правительства и обратно искажала ситуацию не в пользу потребителя. Трудно установить, как и почему это происходило, но на уровне центра контингенты, принимаемые на государственное снабжение, всегда оказывались заниженными. Вследствие этого не начислялись фонды. Характерный пример: уже в мае 1945 г. Челябинский обком ВКП(б) направил в Наркомторг письмо, в котором говорилось о том, что, несмотря на приказы НКТ о взятии на гарантированное снабжение кирпичных и рыбных заводов, детских учреждений и других объектов, фонды им оказались не начислены. Кроме того, отмечалось, что контингенты, принятые НКТ на снабжение, меньше их фактического наличия: например, инвалидов Отечественной войны принято на снабжение 4500 человек, а в области их 11710. В результате облторготдел был вынужден производить перераспределение фондов за счет других категорий населения: учителей, врачей, семей военнослужащих[218]. Прямое недоначисление фондов касалось всех нормируемых продуктов, но особенно заметно — хлеба.

Помимо недоначисления фондов существовало повсеместное и хроническое неотоваривание выделенных фондов как по продовольственным, так и по промышленным товарам. Соответственно тому не отоваривались и карточки.

Процент отоваривания карточек по отношению к потребности в Челябинской области в I полугодии 1944 г.[219]:

Снабжение работников промышленных предприятий и их иждивенцев осуществлялось через ОРСы — отделы рабочего снабжения, воссозданные по решению союзного правительства от 19 февраля 1942 г.[220] ОРС представлял собой своеобразное производственно-торговое подразделение, закрытый ведомственный распределитель предприятия. В ведение ОРСов передавались магазины, столовые, склады, транспорт, совхозы. К осени 1942 г. ОРСы Челябинской области получили в свое распоряжение 413 магазинов и 346 столовых, что составляло ¹/₃ торговой сети и ¹/₂ сети общественного питания области[221].

С первых же месяцев обнаружилось несоответствие деятельности ОРСов их названию. Во-первых, они явились источником крупных хищений и растрат. А. А. Антуфьев привел пример групповых хищений из ОРСа стройтреста № 20 г. Каменска-Уральского: уже к августу 1942 г. работники данного ОРСа во главе со своим начальником Карулиным украли продовольствия на 200 тыс. руб. по государственным ценам. Для дальнейшего сбыта Карулин содержал особую базу в Челябинске[222]. Во-вторых, ОРСы стали инструментом перераспределения товаров в пользу руководящего состава и обслуживающего персонала. К примеру, Курганский горком ВКП(б), обсуждая в декабре 1942 г. вопрос о работе ОРСа завода № 709, констатировал следующее: рабочие при норме мяса — рыбы в 2,2 кг, сдав продуктовые карточки в столовые, фактически имели в октябре 1,7 кг, в ноябре — 1,5 кг, в то же время командный состав завода, расширенный до 50 человек вместо утвержденного списка в 15 человек, получил через столовую мяса по 17 кг в октябре и по 7,5 кг в ноябре при норме в 4,4 кг, жиров в октябре — по 1,8 кг при норме в 600 г, кроме того, эта группа лиц получила продукты через магазин без карточек, по особым дополнительным талонам — по 200 г жиров и 800 г колбасных изделий[223].

Недостаточность директивно-централизованных товарных поступлений в ОРСы должна была компенсироваться поиском и использованием децентрализованных источников: развитием собственных подсобных хозяйств, самозаготовками в колхозах, привлечением местных ресурсов. Однако эта сторона деятельности ОРСов в течение всей войны была малоэффективной. При проверках неизменно обнаруживалось, что подсобные хозяйства промышленности работают как бы сами на себя, так как значительная часть получаемой ими продукции расходовалась на внутреннее потребление. Второй крупной статьей расхода продукции подсобных хозяйств было беззастенчивое самоснабжение больших и малых начальников. Типичный пример: заведующий одной из копейских шахт под видом улучшения питания рабочих в столовой добился от управляющего трестом «Челябуголь» разрешения на выдачу из подсобного хозяйства ОРСа свиней для убоя. Из добытых таким образом 768 кг мяса в столовую было сдано 27 кг, а остальное — распределено среди командного состава. При этом зав. шахтой и пред. шахткома досталось по 55 кг, секретарю парткома — 45 кг[224]. Еще одним направлением разбазаривания продукции подсобных хозяйств было ее использование (наряду с фондируемым продовольствием) на разного рода банкеты, вечера, юбилейные застолья, в которых рядовые рабочие не участвовали. Не помогали ни выговоры, ни снятия с работы, ни уголовная ответственность, особенно усилившиеся после выхода постановления ГКО об усилении борьбы с разбазариванием и расхищением продовольственных и промышленных товаров от 22 января 1943 г.[225] До самого конца войны властями принимались решения об улучшении учета и расходования продукции подсобных хозяйств ОРСов. Так, Карабашский горком ВКП(б) в январе 1945 г. констатировал, что учет этой продукции поставлен плохо, большой процент реализуется в самих хозяйствах. В постановлении ставилась задача срочно завести аналитический учет прихода и расхода продуктов подсобных хозяйств отдельно от централизованных фондов, категорически запрещалось использовать их на вечеринки и иные цели, кроме дополнительного питания рабочих[226].

Гораздо более эффективными стали индивидуальные подсобные хозяйства, прежде всего огороды рабочих и служащих, получившие в годы войны широкое развитие в городах и рабочих поселках. Динамика развития индивидуального огородничества в Челябинской области была такой[227]:

Стремление максимально использовать земельные участки, более тщательный уход за ними, отличавшие индивидуальных огородников, способствовали получению урожаев, в любом случае превышавших показатели в общественных подсобных хозяйствах. В. Г. Айрапетов и С. П. Панфилов приводят такой факт: в 1944 г. рабочие-металлурги засеяли земли только на 29 % больше, чем ОРСы, а урожай собрали в 3 раза выше[228].

В развитии индивидуального огородничества были заинтересованы как само население, так и государство. Государственная заинтересованность была троякой: в условиях дефицита государственных ресурсов перевести как можно большее число потребителей на самообеспечение, хотя бы картофелем и овощами; через пользование огородными участками, закрепленными за предприятиями и учреждениями, прикреплять работников к предприятиям; за счет индивидуального сектора увеличить государственные заготовки сельхозпродукции и денежные налоговые поступления[229].

Снабжение сельского и части городского населения осуществлялось через систему потребительской кооперации по паевым книжкам. Централизованные фонды уральской потребкооперации назначались Наркомторгом РСФСР. Промтоварные фонды охватывали узкий круг товаров: ткани, кожаная обувь, мыло, швейные изделия, керосин, спички, нитки, иглы. Подход к кооперативной торговле как к торговле II сорта сказывался не только в ассортименте фондов, но и в уровне их реального отоваривания. Значительная часть товаров направлялась по целевым фондам: для стимулирования заготовок сельхозпродукции, снабжения детских учреждений, инвалидов войны, эвакуированных, интеллигенции, партийно-советского аппарата, механизаторов МТС, семей военнослужащих и т. п. Большинство целевых назначений имело нерегулярный характер и слабо отоваривалось. В III квартале 1943 г. потребкооперации Челябинской области было разрешено, например, продать сельской интеллигенции мыла по 3 куска, спичек по 9 коробков, керосина по 3 л, некоторые продовольственные товары. Но оказалось, что из всех товаров в наличии только спички и соль[230]. Распределение товаров велось как стационарно, так и через развозки на полевых станах. Наибольшей активностью торговые операции отличались в периоды сельскохозяйственных кампаний. Объем товарной массы, шедший через потребкооперацию к населению, и без того малый, еще больше сокращался на товаропроводящих путях. Это происходило из-за хищений и растрат, использования товаров не по прямому назначению, переснабжения сельского партсовактива. Труднодоступность торгово-распределительного получения промтоваров для большинства сельского населения отчасти компенсировалась прямым обращением к рыночным формам. При этом большая часть товаров не покупалась, а выменивалась на сельхозпродукты.

Кроме государственной (принявшей в годы войны преимущественно ведомственный характер) и кооперативной торговли, существовали еще: торговля колхозная, «черный» и «серый» рынок. В официальных документах и исследовательской литературе до недавнего времени эти виды торговли отождествлялись и обозначались одним термином «колхозная торговля» или «колхозный рынок». В результате этого собственно-колхозной торговле приписывались столь неприятные для системы характеристики, как непомерно-вздутые цены, меновой товарообмен и спекуляция. Между тем колхозная торговля представляла собой регламентируемую государственной властью реализацию колхозами и колхозниками части продукции, остающейся после выполнения обязательных госпоставок и заготовок, в специально отведенных местах и по твердым ценам, приближенным к уровню довоенных рыночных цен и цен карточной торговли. Колхозная торговля являлась для государства дополнительным и довольно жестким средством изъятия продовольствия из деревни. Для колхозов и колхозников она давала легальные возможности получения денежных средств, необходимых для выплаты налогов, оплаты госзаймов, отчислений в различные фонды, а также канал получения в обмен на продукты сельского хозяйства промтоваров, горюче-смазочных материалов, строительных материалов (так называемая встречная торговля). При этом объемы колхозной и встречной розничной торговли различались существенно. На колхозных рынках Челябинска в 1942 г. сельхозпродуктов было реализовано на 12,6 млн. руб., а промтоваров для их отоваривания — на 5,8 млн. руб.[231] Характерной чертой административной активизации колхозной торговли являлась организация массированных выездов колхозов на городские и районные рынки: предпраздничные базары, ярмарки, «красные обозы».

Убедительным доказательством того, что ни колхозы, ни колхозники не диктовали рыночные цены в период войны, служит огромный разрыв между динамикой индекса районных цен и уровнем рыночных доходов колхозов и колхозников. По данным А. Н. Трифонова, рыночные цены на разные продукты на Урале во второй половине 1942 г. были выше государственных в 20—75 раз. В то же время ураловеды-аграрники В. П. Мотревич и Г. Е. Корнилов привели расчеты, из которых следует, что рыночные доходы колхозов и колхозников, по сравнению с довоенным периодом, выросли в пределах лишь 21—24 %[232].

Первооснову существования и расширения «черного» и «серого» рынке составляли органичные пороки государственно-распределительной системы, чрезвычайно умноженные сокращением товарных ресурсов в условиях войны. Источники, питавшие обе эти разновидности рынка, были одинаковы. Их можно разделить на 2 группы. I — утечка или перекачка товарной массы из официальных распределительных каналов: всех подразделений государственной и кооперативной торговли, общественного питания. II — область трудовых накоплений и личного потребления граждан, вынужденных пользоваться рынком для того, чтобы выжить — что называется, продажа или обмен «с себя».

Под «серым» рынком мы подразумеваем натуральный товарообмен. Несмотря на запреты, он происходил повсеместно: на базарах, на улице, в заводских цехах, на дому у селян и горожан. Обменные операции осуществлялись как на индивидуальной, так и на коллективной основе. Обменивалось буквально все. Иногда продукты могли быть получены только в обмен, а не за деньги. Стихийно устанавливались эквиваленты обмена. В начале 1942 г. в разных районах Челябинской области они выглядели так: 1 пара валенок = 5 пудов ржаной муки; 1 л водки = 1 пуд муки = 1 ц картофеля; 1 кусок хозяйственного мыла + 7 коробок спичек = 1 пуд картофеля; 1 кусок мыла = 1 стакан махорки; 0,5 л водки = 1 кг мяса = 8 кг муки[233].

Параллельно с «серым» существовал обширный «черный рынок», т. е. купля — продажа товаров по многократно заниженному курсу рубля и со свободным колебанием цен в зависимости от спроса — предложения. Архивные источники зафиксировали наличие скупки, перекупки и перепродажи, т. е. собственно спекуляции, в том числе большими партиями товаров. В еще большей степени были распространены хищения с целью перепродажи. Известны также факты прямого выхода предприятий местной промышленности и промысловой кооперации на рынок, минуя торговые организации, для продажи продукции по высоким ценам. В свете этих фактов становится понятным появление на уральских «колхозных» рынках таких товаров, как водка, рис, батоны, тетради, дрова, продуктовые и промтоварные карточки в больших количествах.

Иную природу имел выход на «черный» рынок тех групп населения, которые не имели властного доступа к официальным каналам распределения материальных благ. В обзорах базарной торговли повсюду на Урале отмечался размах продажи с рук носильных вещей и предметов домашнего обихода. Цены при этом превышали государственные в несколько раз. В Челябинской области в начале 1942 г. ношеный мужской суконный костюм стоил 1 тыс. руб, валенки подшитые — 600 руб, галоши — 250 руб., ведро — 120 руб., оцинкованный таз — 200 руб[234]. Среди тех, кто распродавал свои вещи, было много эвакуированных и трудмобилизованных. В определенной мере продовольственная часть «черного» рынка формировалась за счет продажи продукции своих подсобных хозяйств городским и поселковым населением. Широкое развитие этих хозяйств плюс реэвакуационный процессе в 1944—1945 гг. стали, на наш взгляд, наиболее существенными факторами, повлиявшими на рыночную конъюнктуру уральского региона. Цены на продовольствие к концу войны заметно упали. А эффект от воздействия административно-репрессивных мероприятий, несмотря на их значительный масштаб, был небольшим. Более того, администрирование приводило к обратному результату. Так, во время действия установленных местными властями предельных цен на рынках Магнитогорска и Златоуста при вмешательстве милиции продавцы прекращали торговлю и увозили продукты, а покупатели следовали за ними[235]. Подобные попытки регулировать базарные цены способствовали сокращению привозов и еще большему повышению цен.

В целом население Урала испытывало острейшую нужду в продовольствии и предметах первой необходимости. Среди промышленных рабочих края распространялась дистрофия. Приехавший в Челябинск в начале 1943 г. директор Кировского завода М. А. Длугач был поражен физическим истощением рабочих тракторного завода. После голода в блокадном Ленинграде ему казалось, что, получая в день по 800 г хлеба, 50 г крупы, 30 г мяса, 10 г жиров, сахар и овощи, да плюс к тому периодически имея дополнительное питание за высокие показатели в труде, люди должны были выглядеть намного лучше. Между тем широкое обследование показало, что многие рабочие ослаблены настолько, что не могут интенсивно работать[236]. Основными причинами такого положения было плохое питание (к примеру, суточный рацион подземного рабочего на копейских шахтах весной 1944 г. составлял 2500 калорий (с хлебом)[237] в сочетании с большими энергетическими затратами на трудовые процессы. Режим дополнительного питания для рабочих, занятых на особенно тяжелых работах, выполняющих и перевыполняющих нормы выработки, не соблюдался. Челябинский обком ВКП(б) в апреле 1944 г., принимая специальное постановление «О мерах борьбы с дистрофией на заводах области», отмечал, что значительная часть дополнительного питания, предназначенного для рабочих, расходуется на иные цели. К весне 1944 г. число больных дистрофией на заводах области составляло от 1 до 3,5 % рабочих, а в преддистрофической стадии находилось до 25 % рабочих. Через год бюро обкома признало, что в период войны заболеваемость дистрофией на отдельных заводах имела угрожающий характер[238].

От 20 до 30 % рабочих не имели одежды и обуви. По всему Уралу и во все годы войны как массовое явление отмечались невыходы на работу из-за отсутствия одежды и обуви. В другом варианте отсутствие одежды и обуви заставляло рабочих безвыходно жить на заводах. Так, партком Кировского завода в апреле 1943 г. докладывал в Челябинский горком ВКП(б) о ситуации в одном из цехов:

На строительстве станции «Подземгаз» в Копейске зимой 1942 г. более 300 человек были раздеты и разуты, ходили босиком по снегу[239]. По условиям промышленного производства многим категориям рабочих: полагалась так называемая спецодежда и спецобувь, имевшая защитное предназначение. В годы войны разница между специальной и обычной одеждой заключалась лишь в том, что первая, не будучи личной собственностью рабочих, использовалась и хранилась на предприятии. Ее не хватало так же, как обычной. В октябре 1941 г. власти Карабаша обратились в НКЦМ с просьбой выделить 250 пар спецобуви, поскольку из-за ее недостатка подземные рабочие шахт простаивают по несколько часов в ожидании предыдущей смены, т. к. обувь переобувается буквально с ног на ноги[240].

Полуголодное существование вела колхозная деревня. В годы войны выросло число колхозов с низкой оплатой трудодня[241]. (См. табл. 1).

Распределение натуральных и денежных доходов на 1 трудодень в колхозах Челябинской области в 1941—1945 гг. выглядело так: (См. табл. 2).

Решающее значение в жизни колхозников имело личное подсобное хозяйство. Но и оно не всегда спасало. В докладной в Полтавский райком ВКП(б) сообщалось, что жена красноармейца Ш., работая в колхозе, получала 400 г хлеба только на себя, а ее трое детей и 70-летняя мать опухли от голода. Председатель колхоза помощи не оказал. Секретарь Кусинского райкома писал в Челябинский обком ВКП(б) о том, что в 4 колхозах Петрушинского сельсовета, имеющих задолженность по госпоставкам, хлеба нет. 618 человек из семей фронтовиков голодают, есть случаи опухания детей. РК просил взять их на государственное обеспечение хлебом, хотя бы по 300 г на человека[242]. В сельских районах Урала в период войны получила широкое распространение болезнь голодных людей — септическая ангина. Она вызывалась употреблением в пищу собранного из-под снега или перезимовавшего в поле зерна и муки из него. Заболевший, не получив срочного лечения, умирал.

Серьезные провалы имелись в продовольственном обеспечении детских учреждений: детдомов, детсадов, детяслей. По нормам, установленным в 1943 г., детдомам и интернатам в сельской местности полагалось на 1 ребенка в месяц крупы и макаронных изделий 1500 г, сахара и кондитерских изделий — 500 г, жиров — 500 г, мяса — рыбы — 1500 г, чая — 25 г, картофеля и овощей (сезонные нормы) — 7500 г., хозяйственного мыла — 400 г, керосина на каждые 15 коек — 4 л зимой и 2 л летом[243]. Из этих норм видно, что к привилегированному сословию даже в условиях войны относились совсем не дети. И даже эти минимальные нормы в реальности не выдерживались. Вот как выглядело обеспечение продуктами по фондам яслей № 20 г. Челябинска за 7 месяцев 1943 г.: мяса получили 17 % от выделенного фонда, сахара — 60 %, крупы — 86 %, молока — 30 %. Вместо полноценных продуктов в детские учреждения поступали заменители: солодовое молока, субпродукты, селедка, мука с примесями и т. п. Имелись случаи разбазаривания и хищения детских фондов. Для наглядного сравнения приведем нормы расхода продуктов в столовой № 21 (столовая партхозактива Челябинска, контингент 110 человек) на 1 прикрепленного в день: мясо — рыба — 400 г, жиры — 100 г, сахар — 100 г, сыр — 50 г, молоко — 1 л, молочные продукты — 50 г, сметана — 30 г, яйцо — 1 шт., крупа — 200 г, мука — 200 г[244]. Вопросы снабжения руководящих кадров регулярно обсуждались на заседаниях бюро партийных комитетов. Челябинский обком, например, за 1941—1944 гг. рассматривал их 10 раз.

Общественное сознание отчетливо фиксировало разницу в уровне жизни рядовых тружеников и тех слоев, которые имели отношение к распределению потребительских благ (управленцев, работников общепита, торговли, карточных бюро). На лекциях и собраниях звучали вопросы: «Почему война не отражается на всех с одинаковой тяжестью?», «Почему не ведется борьба с самоснабжением?». В письмах жителей Карабаша родственникам-фронтовикам обнаруживаем такие оценки: «Начальство снабжает только себя… мы пухнем от недоедания, а они от пьянства», «работаем по-стахановски, а начальники нас жмут беспощадно, сами одеваются и обуваются и барахло некуда девать, а мы ходим босиком и голые», «ведь 5 сыновей на фронте и сидим без дров, замерзаем, а начальстве себе машинами дрова возит»[245].

В течение всей войны тяжелейшей социальной проблемой не Урале была жилищная. Свои корни она имела в довоенном состоянии, в стратегии форсированного индустриального развития. Средний размер жилплощади, приходящейся на 1 человека в городах Челябинской области, к началу 1941 г. составлял 3 м². Однако этот скудный жилой фонд был некачественным: 33,3 % составляли бараки, 1,8 % — нежилые строения, приспособленные под жилье. Водопроводом было оборудовано 16,7 % жилого фонда, канализацией — 14,1 %, центральным отоплением — 13,3 %[246]. С началом войны перебазирование на Урал множества промышленных предприятий, приток эвакуированного и мобилизованного населения сделали проблему жилья чрезвычайной. Несмотря на отдаленность региона от театра военных действий, вопрос о жилье встал на предельный уровень — дать людям хоть какую-нибудь крышу над головой.

На местах был организован подворный и поквартирный учет жилья с целью уплотнения заселенности, обследованы нежилые помещения. Уплотнение проводилось, исходя из минимальной нормы, которая по разным поселениям колебалась от 2,5 до 4 м² на человека в квартирах и комнатах. Уплотнение заселенности в общежитиях означало устройство многоярусных (от 2 до 5 ярусов) нар. Оперативная оценка ситуации показывала, что за счет уплотнения заселения имеющегося жилфонда с проблемой справиться не удастся. В июле 1941 г. Челябинский горисполком подсчитал, что уплотнение даже на 30—40 % даст жилплощади в 2—3 раза меньше, чем ее будет нужно. Было предпринято перемещение некоторых организаций из города в деревню. В сельскую местность выселялись горожане, не связанные с промышленностью, семьи эвакуированных рабочих. Под жилье использовались здания школ, клубов, приспосабливались подвалы, чердаки, амбары, гаражи. Рабочих расселяли в землянках, неотапливаемых вагонах, брезентовых палатках[247].

Несмотря на все эти меры, жилья вблизи промышленных предприятий катастрофически не хватало. В 1942 г. часть рабочих пришлось расселять в пригородных зонах, иногда за 25—30 км от места работы.

Фактически с первого месяца войны уральские власти занялись вопросами строительства нового жилья. На основании центральных постановлений принимались меры по кредитованию индивидуального жилищного строительства как эвакуированных, так и местных работников, составлялись соответствующие планы. Но на практике они оказались нереальными. Даже в лучших вариантах они не выполнялись. По данным М. С. Дергач, в Челябинской области в 1941 г. было заложено 1314 домов, из которых 521 были построены к концу года[248]. В период войны произошел заметный спад абсолютного уровня индивидуальной застройки по сравнению с предыдущими годами, а в общем объеме жилищного строительства ее доля была незначительной. На ММК индивидуального жилья было введено в строй в 1936 г. 7678 м², в 1937 г. — 3639, в 1940 г. — 825, в 1941 г. — 1056, в 1942 г. — 1394, в 1943 г. — 524[249]. Особенно низким уровень индивидуального строительства был в 1942—1943 гг. Некоторые причины этого назывались партийно-советскими органами военных лет. Так, руководство Челябинска видело причину в недостаточной работе партийных, хозяйственных, профсоюзных организаций по отбору лучших рабочих-стахановцев и по разъяснению им необходимости взятия кредита. Но основными причинами были другие: крайний дефицит стройматериалов, удлиненный рабочий день на основном производстве, нежелание эвакуированных рабочих оседать на Урале, тесная увязка предоставляемого кредита с закреплением рабочего на предприятии, отсутствие у рабочих средств на строительство. Основными застройщиками оказывались не рабочие. Коркинский горком в декабре 1944 г., рассматривая ситуацию в тресте «Еманжелинскуголь»и шахтоуправлении, признал, что большинство застройщиков — работники стройконтор, ОРСов, техснабов, гаражей и других подсобных служб, а шахтеры в застройке участия почти не принимают[250]. Причины, сдерживавшие индивидуальное жилстроительство, давали себя знать на протяжении всей войны. Устойчивость их действия не могли поколебать никакие меры по активизации индивидуальной застройки: новые размеры кредитов и сроки их погашения, организация помощи застройщикам со стороны предприятий.

Наиболее дешевым и простым, а следовательно, целесообразным способом разрешения жилищного кризиса в первый год войны представлялось строительство упрощенного и временного жилья. Предложения о том, чтобы начать массовое строительство землянок с нарами в уральских властных структурах стали звучать уже в июле — августе 1941 г. А бюро Магнитогорского Горкома ВКП(б) 20 августа дало задание тресту «Магнитострой» до ноября построить 31 барак и 100 землянок[251]. Вскоре вопрос был решен на уровне центральной власти: 13 сентября 1941 г. СНК СССР принял постановление «О строительстве жилых помещений для эвакуированного населения», узаконившее вплоть до середины 1943 г. практику массового строительства временного жилья упрощенного типа: бараков, казарм, полуземлянок из местных материалов. Строительство предусматривалось 3 видов: ведомственное, коммунальное, индивидуальное. Было разрешено применять трудовую повинность[252].

Стремясь форсировать создание новых жилых площадей, партийно-советские органы ориентировали строителей и руководителей заводов на максимальное упрощение и удешевление строительства. В практике упрощения доводились до неразумных пределов: жилье строилось без отопления, вентиляции, со сплошными нарами, стены не конопатились, дверные и оконные переплеты изготавливались из неструганых досок. За 1941 — начало 1943 гг. в Челябинской области было введено в строй 184,3 тыс. м² землянок, только на ММК в 1942 г. их было сооружено 14,3 тыс. м². В конце 1942 г. было запрещено строительство на Урале землянок и строений с земляными полами, но бараки так называемого облегченного типа и без каких-либо удобств, несмотря на официальные запреты, относящиеся к середине 1943 г., строились на Урале до конца войны, да и после нее. ЦСУ Челябинской области в июле 1948 г. отмечало, что постановление правительства 1943 г. о запрещении строительства бараков нарушается до сих пор[253].

Упрощенное строительство обернулось значительными экономическими и социальными потерями. Уже к концу войны многое из того, что было выстроено за военные годы, пришло в негодность и подлежало сносу. Секретарь Молотовского (ныне Пермского) обкома ВКП(б) Н. И. Гусаров в июле 1943 г. с горечью говорил:

В конце войны на Урале заметным явлением стало строительство ведомственного капитального жилья с минимальными удобствами, но погоды оно не сделало. К январю 1945 г. упрощенные и нежилые строения в Челябинской области составляли 35 % городского обобществленного жилого фонда. Доля бараков и землянок в жилом фонде Кировского завода равнялась 21 %, на ЧМЗ — 61 %, а в ОСМЧ-22 — 90 %[255].

Преобладающим видом жилья для рабочих были общежития. В них жили старые и молодые, семейные и одинокие. Общежития были перенаселены, плохо отапливались, не имели посуды, достаточного количества постельного белья, мебели, кипяченой воды. С 15 апреля по 15 мая 1943 г. по постановлению ЦК ВЛКСМ повсюду были проведены месячники благоустройства молодежных общежитий. Осенью 1943 г. прошел новый месячник — по подготовке общежитий к зиме. Специальные комиссии установили их готовность к зиме и выдали соответствующие паспорта. В 1943—1944 гг. вошла в практику организация образцовых общежитий. Постепенно положение в общежитиях улучшалось. Однако и в конце войны до полного благополучия в них было далеко. В марте 1945 г. Челябинский горком ВКП(б) отмечал, что в общежитиях номерного завода при наличии 2—3-ярусной системы на 1 жильца приходится от 0,8 до 1,5 м². Семейные и одинокие рабочие размещены совместно. Основная масса рабочих спит на деревянных нарах и грубо сколоченных топчанах. 320 человек не имеют матрацев и ютятся на голых досках[256].

Архивные материалы убедительно говорят о том, что в экстремальных условиях войны итогом жилищной политики на Урале было то, что с большим напряжением было размещено увеличившееся население городов и рабочих поселков, но никак не о том, что, как утверждается в ряде работ[257], обеспеченность жилплощадью рабочих и служащих края улучшилась.

Материалы Урала, Челябинской области, содержащие многообразные и далеко еще не полностью введенные в научный оборот свидетельства о содержании и методах социальной политики периода Великой Отечественной войны, подтверждают вывод о том, что Победа была достигнута высочайшей ценой народного страдания и народного подвига.