Юмористические рассказы

Эффект иглоукалывания

— От нервов все, от нервов, — говорила иглотерапевт Нонна Борисовна процедурной сестре Марине. — Мы же больные все. Без исключения. Нас же к прилавку как магнитом тянет. Мы ни один киоск не минуем. Хоть открыточку, хоть значок, да купим. Или хотя бы нос сунем на бегу — что дают? Вроде ничего и не надо, а все равно — что дают? А нос сунул — тройку, пятерку, тридцатку оставил. Схватил какую-нибудь дрянь бесполезную, а потом — ах, ох — денег до получки не хватило.

Марина прибежала только что, запыхавшаяся, занять у Нонны Борисовны шестьдесят рублей. В промтоварном, напротив поликлиники, подвернулись ей финские сапоги. Не модельные, а простенькие, литые, годные на распутицу, но очень добротно сделанные, на красивой белой подошве. И хотя демисезонные сапоги у Марины были, она попросила знакомую продавщицу отложить ей пару на полчаса — вдруг, мол, перехвачу где денег. Деньги она получила без звука, но время у нее еще было, и она обсуждала теперь с Нонной Борисовной этот вопрос — брать, не брать? А у Нонны Борисовны своя была теория, которую она, сразу же ссудив Марину деньгами, развивала уже чисто из любительства.

— Лечить нас всех надо, — говорила Нонна Борисовна. — Ну что это такое: бежим, бежим, как угорелые, локтями толкаемся, ослепшие, злые. А куда бежим, за чем гонимся? А за инфарктами гонимся, Мариночка, за холециститами, астмами… Все от нервов, все…

«Это точно, — согласился Потехин. — За болячками гоняемся. Верно». Он лежал на кушетке, за ширмочкой, утыканный иголками. От чего лечился Потехин, лучше не перечислять. За хлопотную свою жизнь нахватал он болезней, как собака блох. Иглы, поэтому, сидели у Потехина во лбу, в ушных раковинах, в груди и животе, в кистях разведенных рук, в икрах и даже в мизинцах ног. Он лежал тихо, боясь пошевелиться или кашлянуть, чтобы не вызвать где-нибудь неприятной, тянущей боли. Иглы торчали из него как маленькие антенны, Потехин казался себе неким фантастическим аппаратом, чутко вслушивающимся в голоса дальних миров.

Голоса доносились из-за ширмы.

— Я сама, знаешь, пока иголочками не полечилась, прямо бешеная была. Особенно из-за мишуры этой глупой дрожала. Иду мимо ювелирного магазина — и, если денег нет, веришь ли, плачу. Да зло так плачу, губы кусаю, будто принцесса какая-нибудь, экспроприированная. Ну, а уж если деньги с собой — о-о! Триста пятьдесять рублей получала, на двух ставках работала, — и не хватало на жизнь. Одной. Представляешь? А потом меня руководительница курсов наших, кандидат наук, поколола. И теперь мне эти побрякушки — что есть они, что нет. Я эти-то носить перестала. Кроме обручального вот… и вот. Ну еще сережки. Но сережки даже полезны. Тоже иглотерапия. Я теперь, мимо «Яхонта» когда прохожу, вижу, как там бабы давятся, так мне их жалко становится. Лечить, думаю, вас надо, дурочек таких, лечить!

Курсы эти, видать, давно были в жизни Нонны Борисовны. Потому что нынче она сама считалась крупным специалистом. На прошлом сеансе (Потехин вот гак же лежал за ширмочкой) вошла к ней дама и с порога заявила — Вы будете моей спасительницей! Будьте моей спасительницей!

И, наверное, сразу какой-то презент на стол выложила, поскольку Нонна Борисовна молодым своим голосом воскликнула:

— Что вы, что вы! Заберите назад! Боже упаси!

Дама, судя по дыханию и движениям, была немолодая, рыхлая, болезнями простреленная насквозь (это Потехин уже из разговора узнал). А в последний раз согнул ее жуткий радикулит, когда она из машины вылезала. Приехала с дачи, сунулась было из машины — и привет! Не может распрямиться. Потом уж кое-как отдышалась, добрела до Нонны Борисовны. Нонну Борисовну ей соседка порекомендовала.

Нонна Борисовна, пока осматривала даму и заполняла карточку, говорила:

— Наши болезни в наших руках. Точнее — в ногах. Еще точнее — в колесах. Приобрели машину — считайте, что приобрели букет заболеваний. А лечимся мы как? Прочтем где-нибудь в журнале или по телевизору услышим: бег трусцой полезен, — пробежимся разок-другой и думаем: здоровы. Ничего подобного! Не надо бегать. Глупость это. Мода. Ходить надо. Просто ходить. Пешком. На работу, с работы, в магазин, на дачу ту же — если недалеко. Вот и весь секрет. Нас не от радикулитов лечить надо — от машин. Я когда смотрю на этих автомобилистов, всякий раз думаю: вот они — пациенты мои… И не спорьте, не спорьте! По себе знаю. Мы раньше, бывало, как суббота, так рюкзаки за спину — и пошел. За грибами, на рыбалку, просто так. А теперь? Муж вечно лежит под ней или в гараже с дружками пиво пьет. Дружки какие-то появились по запчастям. Надо… Того нет, это поломалось — нервотрепка сплошная, ссоры. Он у меня раньше — что такое насморк — не знал. И вот, пожалуйста — остеохондроз. Володя, говорю, я ведь тебя не от остеохондроза лечу — от карбюраторов твоих, пойми!

«Неужели и от машиномании иголочками можно вылечить? — думал Потехин, вспоминая тот разговор. — Не мешало бы некоторых. Того бы… бандерильеро. Всадить ему, сукину сыну, поглубже».

Прошлым летом Потехин отдыхал с женой на юге, в Гагре, и довелось ему наблюдать одну сцену. Мимолетная, в общем-то, сценка, но в память врезалась. На кругу, где автобусы разворачиваются, стояла машина, «Волга», выкрашенная в какой-то неземной цвет, — сияла вся, отблескивала. Потехин невольно внимание на нее обратил. А рядом с машиной стоял завороженный ею человек: в шлепанцах-вьетнамках, мятых брючишках, рубашке с короткими рукавами; молодой, но уже полнеющий, рыжеватый, кудри потные прилипли ко лбу. Такой рязанский Ваня, с голубыми, несмелыми глазами. Смотрел на машину обожающе. «Автолюбитель, видать, — сообразил Потехин. — Тоже на отдыхе. По тачке своей соскучился».

И тут подошел хозяин машины. Весь из себя испанец: смуглый, стройный, в белых джинсах, с походкой пружинистой, но в то же время ленивой. «Бандерильеро», — назвал его про себя Потехин. Такой у него вид был, будто он к быку приближался. К сотому своему. Сейчас всадит ему бандерилий в холку, небрежно отшагнет и полюбуется.

Ваня рязанский распахнул рот.

— Товарищ, — сказал. — Простите, пожалуйста… Почем краска такая?.. Я извиняюсь, товарищ.

— Тысяча рублей — вся машина, — не глядя на него, бросил бандерильеро, хлопнул дверцей и укатил.

«Мать твою распротак! — ужаснулся Потехин. — Тыщу рублев! Только покрасить! Вот живут, паразиты!»

Сестра Марина все-таки убежала за сапогами — ее пока иглами от суеты не лечили. А к Нонне Борисовне пришла очередная посетительница, знакомая уже Потехину. То есть по голосу знакомая, он ее по голосу и узнал. И еще по тому, о чем дамы заговорили.

— Я вам эту вырезку журнальную разыскала, — сообщила Нонна Борисовна. — Вот только забыла захватить. Ну, в следующий раз. Сегодня же положу на видное место.

Это они продолжали беседу, начатую еще на первом сеансе (в смысле — для Потехина первом). Посетительница тогда пожаловалась, что ее ремонт квартиры вконец замучил. Все жилы вытянул. И так здоровье ни к черту, а тут еще этот ремонт навалился.

Нонна Борисовна живо отреагировала:

— Ну, уж от этой болезни можно излечиться. Причем самостоятельно. Раз и навсегда. Мы ведь что делаем? Мы сами себе заботы придумываем. Вот сколько раз в году вы белите? — Ну… два-три, — сказала женщина.

— Вот! Белите, красите, дышите этой краской, А квартиру можно отделать однажды. И на всю жизнь. Не надо белить. И красить не надо. Оклейте стены клеенкой, теперь клеенку достать не такая уж проблема. На пол тоже можно клеенку постелить. Прошелся потом влажной тряпочкой — и чисто. В ванную комнату, на кухню — кафель.

— Так ведь, говорят люди, дышать трудно будет, — возразила женщина.

— А краской легче дышать? А доставать ее, по магазинам мотаться? А дома по месяцу кавардак, стройплощадка? Мебель туда-сюда двигать?

Особенно увлеченно Нонна Борисовна рассказывала, как она навечно оформила туалет. Высмотрела в каком-то иностранном журнале картинку и, согласно этой картинке, точь-в-точь воспроизвела все у себя. Подробностей Потехин нe уловил, их много было, но главное понял: стены и потолок Нонна Борисовна покрасила в черный цвет. Или покрасила или оклеила какой-то специальной пропитанной бумагой. Но именно черной, немаркой.

Потехин заворочался у себя за ширмочкой, подал голос.

— Страшно, — сказал.

Нонна Борисовна заглянула к нему:

— Что вам страшно, больной?

— Так в этом, в туалете-то черном… страшно, небось?

— Ну, почему, — улыбнулась Нонна Борисовна. — Хорошее освещение. На пол можно белый кафель положить. У меня белый. Ну, и сам унитаз тоже белый. Вполне достаточно белизны.

И вот сейчас женщины продолжали ту, прежнюю, тему.

— Обязательно в следующий раз принесу, — доносился голос Нониы Борисовны уже из соседней кабины, где она укладывала пациентку. — А еще лучше — заходите ко мне домой, своими глазами посмотрите, Я здесь недалеко живу.

Хорошая женщина была Нонна Борисовна, общительная, душевная. И вылечивала она, пожалуй, не столько иглоукалыванием, сколько психотерапией, вниманием своим, добротой, словами вот этими, которые у нее для каждого были другие — необходимые вот сейчас, и точные. Хотя в иголочки свято верила и считала, кажется, что лечат именно они, и только они.

«Найдено, выходит, средство, — думал Потехин, слегка иронизируя над фанатизмом Нонны Борисовны. — Универсальное. От чиха, от психа, от очередей даже. Смотри ты!..»

Ему представилась такая картина (а может, пригрезилась — он вроде задремал на какую-то минуту): сплошь вылеченные от неврастении, от суетности идут по улицам, люди. Спокойно идут, неторопливо, безмятежно. Мимо универмага, где выбросили югославские дубленки, мимо «Фруктов-овощей», набитых всевозможными корнеплодами, мимо «Даров природы», где лежат на прилавках неощипанные индейки, мимо пивных и сувенирных киосков. Никто не толкается, не скандалит. Просветленные, улыбчивые лица. Они идут… плывут… парят… А возле ювелирного магазина «Яхонт» стоит его расстроенная директорша, повесив, словно коробейник, на шею лоток. И лоток этот плотно уставлен то ли пудреницами, то ли сахарницами из белого нефрита — в общем, такими бородавочками, цацками по две тысячи двести двадцать три рубля штучка. У бедной директорши план горит — никто цацки покупать не хочет.

Вот эту, последнюю, картину он уж точно представил, очнувшись от своей короткой дремы. И беззвучно засмеялся. Но тут же задавил смех, потому что иглы колыхнулись и под ними заныло.

…Выйдя из поликлиники па воздух, Потехин сразу достал пачку «Мальборо» — курить страшно хотелось. И сразу же наскочил на него молодой человек в заграничных джинсах и рубашке с погончиками.

— Разрешите закурить!

Потехин не из тех был жмотов, которые в таких случаи отвечают: «Вон магазин рядом, пойди купи». Но и стравливать расплодившимся «стрелкам» полуторарублевые сигареты считал обидным. Для них он держал в другом кармане дешевую «Приму». Но этот молодой человек захватил его врасплох, с пачкой в руках, и Потехин сказал: «Пожалуйста».

— Беру две, — предупредил молодой человек.

— Чего же только две-то? — рассмеялся Потехин. — Ты уж бери сразу четыре. Молодой человек выгреб четыре.

«Вот нахал! — покачал головой Потехин. — Ну и нахал». Но подумал он так о молодом человеке без негодования, легко подумал. И о разграблении своем отчего-то не пожалел.

По улице, п разных направлениях, шагали люди. Спешили. Толкались. И не извинялись.

На углу продуктового магазина внушительная очередь окружала продавщицу в грязном белом халате и груду ящиков. Когда Потехин поравнялся с очередью, из нее выбрался счастливый мужик с двумя лещами в руках. Авоськи у мужика, видать, не было — он держал рыбин прямо за жабры.

— По два хвоста отпускают на человека. — сообщил мужик, встретившись взглядом с Потехиным.

Потехина эта информация не взволновала. Не потому, что он рыбы не любил или, допустим, уже объелся ею до тошноты. Просто но взволновала, и все. Он даже подумал: «Из-за двух хвостов такую мялку терпеть. Да пропади они».

По этой же причине он не стал садиться в автобус, который штурмовала не такая уж большая толпа, — решил пройтись пешочком. Он шел, ему было как-то необычно легко, покойно, игривость даже накатывала волнами, хотелось улыбнуться и подмигнуть прохожим. Но прохожим подмигивать он не отважился, а вот когда покренившийся набок автобус обогнал его, вдруг подмигнул стиснутым на задней площадке, за пыльным стеклом, пассажирам. И ручкой помахал.

Помахал — и удивился: «Что это со мной такое?.. Как щенок восторженный… Неужели подлечила чертова бабенка?.. Да ну! Чушь, ерунда. Да и не так же, наверное, сразу проявляется».

Но факт оставался фактом: на душе у Потехина было вполне лучезарно, ни бежать, ни толкаться, ни тем более хватать чего-нибудь ему не хотелось. «Погода, наверное, — решил он. — Солнышко вот… А вдруг все-таки иголочки! Забавно»…

Уже возле подъезда своего дома он вспомнил, что жена наказывала купить, во-первых, подсолнечного масла, вo-вторых, зеленого луку, и в-третьих — заглянуть в мебельный: может, там выбросили цветочные полочки, за которыми она давно охотится.

Потехин огорчился. Но сначала чуть-чуть. Сначала он так подумал: про масло и лук — «перебьемся до завтра», а про полочки — «деньги целее будут… полочки ей, видите ли… загорелось».

Но у дверей лифта настигла его другая, тревожная мысль: «Ну, хорошо… чудно. Допустим, подлечила. Только мне-то зачем это? Мне лично?»

Да, зачем это было Потехииу? Автомобиля он еще не имел, — только стоял на очереди, — не устилали его квартиру ковры, и стены не были оклеены импортными моющимися обоями. В туалете, вместо белого кафеля, лежал резиновый банный коврик поверх выщербленного цеметного пола, а самым дорогим украшением мадам Потехнной были клипсы за восемьдесят копеек.

«Потом бы, — думал он, взлетая на одиннадцатый этаж, — потом бы, после всего, можно и полечиться как следует, капитально. А сейчас-то… попробуй проживи телком таким, безрогим».

Впрочем, Потехин беспокоился напрасно. Он ехал домой, к вечно озабоченной супруге, ехал без покупок — и здоровым ему оставалось побыть совсем немного. Каких-нибудь две-три минуты.