Юмористическое фэнтези

I

Где-то в ночи кто-то не спит и пишет.

II

Она бежала — гравий скользил у нее под ногами, не давая подняться наверх, к шоссе в три полосы. Сердце выскакивало из груди, легкие были готовы лопнуть с каждым вдохом, холодная темная ночь не давала воздуху проникнуть внутрь. Ее взгляд был устремлен на дом впереди; словно мотылек на пламя свечи, она стремилась к этому одинокому пятну света. Наверху и в лесу за домом ухали и каркали обитатели ночи. Она услышала, как на дороге, позади нее раздался короткий вскрик: наверное, какой-то зверек попал в лапы хищнику — по крайней мере, она надеялась, что ничего больше.

Она бежала так, словно легионы ада наступали ей на пятки, она не смела даже обернуться до тех пор, пока не оказалась на крыльце старого особняка. В бледном свете луны обветшалые колонны показались ей костями скелета какого-нибудь огромного зверя. Она буквально прилипла к деревянной двери и, набрав воздуха, обернулась, чтобы посмотреть в заполненную темнотой аллею так, словно чего-то ждала, а затем принялась стучать в дверь — слегка, потом все сильнее и сильнее. Эхо разнесло стук по всему дому, и ей показалось, что кто-то стучит в другую дверь — наконец звук стал пропадать и полностью затих.

— Пожалуйста! Есть тут кто? Ну кто-нибудь, впустите меня. Умоляю вас. Заклинаю вас! — Собственный голос показался ей странным.

Мерцающий свет в самой верхней комнате стал затухать и исчез, а потом появился в окнах этажом ниже. Она попыталась перевести дыхание. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем по ту сторону двери раздались шаги, а сквозь щель между косяком н плохо подогнанной дверью пробрался луч света.

— Здравствуйте.

Голос, донесшийся из-за двери, скрипел, словно старая кость, сухой голос, похожий на хруст пергамента и кладбищенской плесени.

— Кто там? Кто стучит? Кто хочет войти в эту ночь всех ночей?

Голос показался ей вовсе не дружелюбным, но одного взгляда в ночь, которая окутывала старый дом, было достаточно, чтобы собраться, провести рукой по волосам, набрать воздуха в грудь и попытаться произнести:

— Это я, Амелия Ирншоу, недавно потерявшая родителей и теперь направляющаяся, чтобы занять место гувернантки, на которую будет возложено попечение о двух детях — мальчике и девочке, в дом лорда Фальконмера, чей хищный взгляд показался мне во время нашего собеседования в его лондонской резиденции отвратительным и завораживающим, но орлиный профиль этого господина не дает мне спокойно спать и по сей день.

Она надеялась, что голос ее не дрожал.

— Но что же вы делаете здесь, на крыльце этого старого дома в эту ночь всех ночей? Замок Фальконмера расположен по крайней мере в двадцати лье отсюда, по ту сторону болот.

— Кучер — весьма невоспитанный малый, к тому же немой или притворяющийся таковым, ибо, не произнося никаких слов, он выражал свои мысли исключительно хрюканьем и кулдыканьем, — остановил свою колымагу в миле отсюда и жестами показал мне, что не поедет дальше и мне следует сойти. Когда я отказалась, он бесцеремонно сбросил меня на сырую землю п, немилосердно отхлестав лошадей, направился в ту сторону, откуда прибыл, забрав с собой все мои вещи, включая дорожный сундук. Я позвала его, но он не пожелал возвращаться. Мне показалось, что в лесной чащобе за моей спиной сама тьма пришла в движение. Я увидела свет в вашем окне, и я… я…

Больше она не могла сдерживаться, от храбрости не осталось и следа, ибо ее смыли слезы.

— А не был ли ваш отец, — поинтересовался голос по ту сторону двери, — достопочтенным Губертом Ирншоу?

Амелия утерла слезы.

— Да, да, так оно и есть.

— А вы — вы представились как сирота.

Она подумала о своем отце, о его твидовом жакете, о том, как его подхватил водоворот и безжалостно ударил о камни, навсегда разлучив их друг с другом.

— Он умер, пытаясь спасти мою мать. Оба утонули. Раздался скрежет ключа, вставленного в замочную скважину, затем загромыхали железные засовы.

— Добро пожаловать, мисс Амелия Ирншоу. Добро пожаловать в ваше наследное имение — безымянный дом. Так добро же пожаловать в эту ночь всех ночей!

Дверь отворилась. Человек держал в руках сальную свечу, дрожащее пламя освещало его лицо снизу вверх, отчего впечатление было просто жутким и сверхъестественным. Он легко мог сойти за Джека О'Лэнтерна[2] или еще какого-нибудь убийцу с топором, что орудовали в прошлом. Человек предложил войти.

— Почему вы все время говорите об этом?

— О чем именно?

— Эта ночь всех ночей. Вы произнесли эти слова уже трижды.

На мгновение он задержал на пей свой взгляд, а затем снова поманил, сделав знак бледным, как кость, пальцем. Стоило ей войти, он поднес свечу прямо к ее лицу и принялся смотреть на нее глазами, которые если и не говорили о сумасшествии, то в свидетели нормальности своего хозяина не годились вовсе. Казалось, он разглядывает ее, хрюкая и кивая время от времени.

— Сюда.

Больше он не произнес ни слова.

Она отправилась вслед за ним по длинному коридору. Пламя свечи отбрасывало на них обоих причудливые тени, в этом свете все плясало и прыгало: и напольные часы, и кресла на тонких ножках, и резной стол. Старик нащупал связку ключей и отпер дверь в стене под лестницей. Из темноты повеяло плесенью, грязью и запустением.

— Куда мы направляемся?

Он кивнул, словно не понял вопроса, а затем сказал:

— Кое-кто и есть тот, кто он есть. А кое-кто вовсе не тот, кем кажется. Хорошенько запомни мои слова, дочь Губерта Ирншоу. Ты меня понимаешь?

Амелия покачала головой. Старик, не оглядываясь, стал спускаться по лестнице. Она последовала за ним.

III

В другом, несравненно более далеком месте юноша швырнул перо на манускрипт, отчего бумага и стол покрылись чернильными пятнами.

— Ничего хорошего, — произнес он уныло и ткнул в чернильное пятно своим тонким указательным пальцем, размазал по столу и вдруг ненароком потер переносицу, замарав лицо остатками чернил.

— Ничего, сэр? — Дворецкий вошел совсем бесшумно.

— Опять началось, Тумбс, юмор находит себе выход. Пародия так и шепчет из каждого угла. Как будто я пытаюсь глумиться над литературой и высмеиваю не только себя, но и сам смысл писательства.

Дворецкий уставился на хозяина, не моргнув и глазом:

— Мне кажется, юмор в большом почете в определенных кругах, сэр.

Юноша обхватил голову руками, в задумчивости принялся потирать себе лоб и вздохнул:

— Не в том дело, Тумбс. Я пытаюсь отобразить срез жизни, представить мир таким, какой он есть, во всех подробностях, показать человеческие слабости. А вместо этого я пишу, потакая своему желанию школярски высмеивать недостатки своих собратьев. У меня ведь не так много шуток. — Он размазал чернила по всему лицу. — Совсем немного.

Из запретной комнаты на самом верху раздался зловещий завывающий крик, который разнесся эхом по всему дому. Молодой человек вздохнул:

— Ты бы покормил тетушку Агату, Тумбс.

— Так и сделаю, сэр.

Юноша взял перо и почесал его острым концом у себя за ухом.

Перед ним в полумраке висел портрет его прапрадедушки. Нарисованные глаза были вырезаны с особой аккуратностью еще в стародавние времена. И вот сейчас из глазниц картины прямо на писателя смотрели настоящие зрачки. В этих зрачках полыхала золотая искра. Если бы юноша обернулся и заметил происходящее, наверное, ему бы показалось, будто огромная кошка или хищная птица уставилась на него прямо из картины. Главное, такие глаза не могли принадлежать человеку. Юноша и не попытался сделать над собой усилие. Напротив, он, как и следовало ожидать, достал чистый лист бумаги, окунул перо в стеклянную чернильницу и принялся писать.

IV

— Так… — произнес старик, поставив черную сальную свечу на крышку фисгармонии. — Он — наш повелитель, а мы — его невольники, хотя сами-то мы и притворяемся, что это вовсе не так. Но приходит положенное время, он требует, он жаждет, и мы обязаны, нам приходится приносить ему то, что нужно… — Старик содрогнулся, сделал глубокий вдох и закончил: — Что ему нужно.

Распростертые, словно крылья летучей мыши, занавеси затрепетали в пустом оконном проеме — буря подошла совсем близко. Амелия прижала к груди кружевной платок с вышитой монограммой ее отца.

— А врата? — спросила она шепотом.

— Они были заперты еще во времена твоего предка, и перед тем, как исчезнуть, он заповедал, чтобы так было всегда. Но есть подземные ходы, по которым, говорят, можно выбраться из старого подземелья на кладбище.

— А первая жена сэра Фредерика?.. Он с сожалением покачал головой:

— Безнадежна. Сошла с ума. И на клавесине играет так себе. Он изобразил дело так, будто она умерла. Некоторые даже поверили.

Она повторила про себя последние три слова. Потом подняла голову и посмотрела на него с новой надеждой.

— А что же я? Теперь мне известно, почему я оказалась здесь, — и что вы прикажете мне делать?

Он огляделся, обвел взором пустую комнату.

— Бегите отсюда, мисс Ирншоу. Бегите, пока еще есть время, спасайте свою жизнь, свою бессмертную… а-а-ах…

— Что…

Но слова еще не слетели с ее губ, как старик свалился на пол. Из его затылка торчала серебряная стрела, выпущенная из самострела.

— Мертв, — потрясенно промолвила она.

— Именно, — подтвердил жестокий голос из дальнего угла комнаты. — Но он умер задолго до сегодняшнего дня, девушка. На мой взгляд, он пробыл мертвым уже чудовищно долгое время.

Прямо у нее на глазах тело начало разлагаться. Плоть превратилась в слизь, стала гнить и сочиться, оседать и расползаться, обнажая кости, немедленно распадающиеся в пыль. Наконец на месте старика образовалась большая вонючая лужа. Амелия подошла поближе окунула палец в ядовитую гадость, поднесла его ко рту и облизала, скорчив гримасу.

— Сэр, кто бы вы ни были, но, на мой взгляд, в данном случае вы абсолютно правы. Он пробыл мертвым не менее сотни лет.

V

— Я изо всех сил стараюсь, — делился юноша с горничной, — написать роман, в котором жизнь будет представлена как она есть, отражена до мельчайших деталей. И что же на деле — мое перо производит на свет жалкую, ничтожную насмешку. Как мне быть? А, Этель? Что же мне делать?

— Где уж мне знать, сэр, — ответила горничная, юная и миловидная, оказавшаяся в этом большом доме всего несколько недель назад, причем при весьма загадочных обстоятельствах.

Она принялась раздувать меха, отчего пламя вспыхнуло белым светом.

— Это все?

— Да. Нет. Да. Ты можешь идти, Этель.

Девушка подхватила пустую корзину из-под угля и медленным шагом отправилась в другой угол гостиной. Юноша не торопился возвращаться за письменный стол. Вместо этого он в размышлении стоял у огня, рассматривая человеческий череп на каминной полке и два скрещенных меча, что висели на стене — прямо над ним. В камине развалился надвое большой кусок угля, огонь затрещал и зашипел.

Позади послышались шаги. Юноша обернулся:

— Ты?

В подошедшего можно было смотреться, как в зеркало. Белая прядь в золотисто-каштановых волосах выдавала их кровное родство, если еще нужны были подтверждения. В глазах незваного гостя царила хищная тьма, вздорный рот скривила усмешка.

— Да, я! Я, твой старший брат, которого ты считал умершим на протяжении многих лет. Но я не мертв — или, скорее, я больше не мертв; я должен был вернуться — да, вернуться с дорог, которые лучше не выбирать; вернуться, дабы потребовать то, что мое по праву.

Юноша поднял брови.

— Понятно. Нет сомнений, все здесь твое — если только ты докажешь, что ты и есть тот, кто ты есть.

— Доказать? Мне не нужны доказательства. Я требую то, что принадлежит мне по праву рождения, по праву крови — по праву смерти! — С этими словами он снял мечи, висевшие над камином, и протянул один из них, рукоятью вперед, своему брату.

— Защищайся, брат мой, — пусть победит сильнейший! Клинки мерцали в отблесках пламени, ударялись друг о друга, целовались, сталкивались и расходились снова в сложном и запутанном танце выпадов и защит. Порою казалось, что братья исполняют изысканный менуэт или какой-то сложный и весьма запутанный ритуал, хотя порой их сватку наполняли дикость и ярость, а удары наносились в мгновение ока. Круг за кругом они передвигались по комнате, потом поднялись в мезонин по ступеням лестницы, потом спустились по ступеням в главный зал. Они едва успевали уклоняться от падающих ковров и канделябров. То взбирались на стол, то снова спускались на пол. Вне всяких сомнений, старший был опытнее, наверное, он даже искуснее владел мечом, но младший был в лучшей форме, он дрался как одержимый, принуждая своего противника отступать все ближе и ближе к открытому пламени. Старший вытянул левую руку, схватил кочергу и запустил ею. Младший быстро наклонился и одним изящным движением проткнул брата насквозь.

— Со мной все кончено: вот теперь я — мертвец. Младший кивнул — его лицо все еще было перепачкано чернилами.

— Может, и к лучшему. По правде говоря, мне не нужны были ни дом, ни земли. Все, чего я желал, это мира и покоя.

По зеленым каменным плитам пола струилась кровь…

— Брат? Возьми меня за руку.

Младший присел и взял руку, которая, как ему показалась, уже была холодной.

— Перед тем как уйти в ночь, куда никто не сможет последовать за мной, я должен рассказать тебе одну вещь. Прежде всего, с моей смертью проклятие снято с нашего рода. Затем… — Его дыхание превратилось в хрип, брат с трудом мог говорить. — Затем… в пучине есть нечто… берегись подвалов… крысы… оно преследует!

Его голова опустилась на каменный пол, глаза закатились, чтобы никогда и ничего больше не видеть.

Снаружи дома трижды прокричал ворон. Внутри из глубины подземелья донеслась странная музыка: значит, для кого-то поминки уже начались.

Младший и теперь уже бесспорный, как ему самому показалось, обладатель титула позвонил в колокольчик. Дворецкий Тумбс тут же возник на пороге.

— Уберите это, но обращайтесь с ним хорошо. Смерть стала искуплением для него. А может, для нас обоих.

Тумбс не произнес ни слова, но кивнул — и это означало полное понимание.

Юноша направился в гостиную. Он вошел в зал Зеркал — зал, откуда надлежащим образом были убраны все зеркала, отчего на панельных стенах остались пустые рамы. И там, предполагая, что находится в одиночестве, погрузился в размышления.

— Вот, именно то, о чем я говорил. Случись нечто такое в одной из моих сказок — а подобные вещи происходят постоянно, — неужели я стал бы немилосердно глумиться над этим? — Он ударил кулаком по стене, где некогда висело шестиугольное зеркало. — Что не так со мной? В чем причина? Что дало трещину?

Странное и суетливое нечто бормотало и шныряло под черными занавесями в противоположном конце комнаты, наверху, среди дубовых перекладин, под стенными панелями. Это нечто так и не ответило на его вопрос. А он и не ожидал ответа.

Юноша поднялся по главной лестнице, пересек полумрак залы и оказался у себя в кабинете. Кто-то, как показалось, рылся в его бумагах. Ему даже пришло в голову, что это определенно выяснится позднее вечером, сразу после собрания. Он сел за стол, снова окунул перо в чернильницу и продолжил писать.

VI

Упыри, воющие от голода и разочарования, набросились на дверь со звериной свирепостью. Но замки были прочные — оставалось надеяться, что петли не подведут. Что там ей говорил дровосек? Слова всплыли в памяти, и ей показалось, будто он сейчас совсем рядом: широкая мужская грудь буквально в нескольких дюймах от ее округлостей, запах мужского тела окутал ее, словно пьянящий аромат духов, и Амелия услышала его слова так ясно, как будто он только что прошептал ей на ухо: «Я не всегда был таким, каким ты видишь меня сейчас, девочка. В былые времена я носил иное имя и связывал свою судьбу с другим занятием, не то что ныне — собирать хворост вязанками. Так вот, в столе есть тайник, по крайней мере, об этом говорил мой дорогой дядюшка, когда ему случалось оказаться навеселе…»

Письменный стол! Ну конечно!

Она бросилась к старинному письменному столу. Поначалу никаких следов тайника обнаружить не удалось. Она стала открывать ящики — первый, второй, третий, наконец заметила, что один значительно короче всех остальных, вытащила его наружу, попыталась достать своей нежной белокожей рукой до задней стенки стола, нащупала кнопку, с горя нажала ее, что-то там открылось, и она почувствовала, что в руках у нее оказался тугой бумажный свиток. Амелия вытащила руку. Свиток был обвязан грязной черной тесьмой. Негнущимися пальцами она распутана узел и развернула свиток перед собой. Прочла, пытаясь пробраться к сути через частокол уже старомодного почерка и устаревших слов, — прекрасное лицо Амелии покрылось мертвенной бледностью, даже ее фиалковые глаза затуманились.

Стучали и скреблись уже с удвоенной силой. Недолго осталось, скоро они окажутся внутри, тут у нее не было никаких сомнений. Ни одна дверь не смогла бы сдерживать их вечно. Они проникнут внутрь, и она станет их добычей. Если, если… если только…

— Стойте! — закричала она, голос ее дрожал. — Я заклинаю вас, каждого из вас, и в первую очередь тебя, Князь Падали. Я заклинаю тебя договором, заключенным в былые времена между моим народом и твоим!

Звуки стихли. Девушка почувствовала, что все замерло в глубине этой тишины. Наконец раздался трескучий голос: «Договор?» — и дюжина жутких голосов, словно эхо, принялась повторять замогильным шепотом: «Договор…»

— Да! — ответила Амелия Ирншоу уже твердым голосом. — Договор. — Ибо свиток, давным-давно запрятанный свиток был нерушимым договором, заключенным в былые времена между хозяевами дома и обитателями подземелья. В этом документе описывались кошмарные обряды, связывавшие их друг с другом на протяжении столетий, — ритуалы крови, соли и того хлеще.

— Если ты читала договор, — произнес таинственный голос по ту сторону двери, — то знаешь, зачем мы пришли, дочь Губерта Ирншоу.

— Невесты, — просто сказала она.

— Невесты! — Шепот проник сквозь дверь, пополз по стенам, казалось, захватил весь дом и заставил его затрепетать от каждого слога. «Не» — было наполнено неосуществленным желанием, «вес» — тяжестью любви, «ты» — голодом.

Амелия прикусила губу:

— Так. Невесты. Я достану вам невест. На всех хватит! Она говорила тихо, но они слышат ее, ибо по ту сторону

стояла полная тишина, нерушимая и печальная тишина, прижавшаяся к двери своим огромным ухом.

И тут один из призрачных голосов прошипел:

— Кто-нибудь может подсказать, как будет лучше: посадить ее на булочку или положить между двух ломтиков белого хлеба?

VII

Горькие слезы наполнили глаза юного джентльмена. Решительно отодвинув листы в сторону, он запустил пером в противоположный угол комнаты, отчего беломраморный бюст прапрадедушки пошел чернильными пятнами. Большой мрачный ворон[3] — особа, занимавшая бюст на правах собственника, — чуть не свалился, замахал крыльями и только так смог удержаться на своем законном месте. Неуклюже перебирая лапами, птица повернулась в профиль и уставилась на юношу своим черным глазом.

— Это невозможно! — Молодой человек закричал, задрожал, побледнел, словно писчая бумага. — Я так не могу, я этого делать не буду! Клянусь своим… — И тут он принялся искать в обширном семенном архиве самое что ни на есть подходящее по такому случаю проклятие. Ворон был абсолютно невозмутим.

— Перед тем как тратить слова попусту, нарушая покой находящихся на вполне заслуженном вечном отдыхе предков, попробуй дать мне ответ на один вопрос.

Голос ворона звучал так, словно камнем били о камень.

Поначалу юноша и вовсе ничего не сказал. Ну, не то чтобы воронам было несвойственно говорить, но этот раньше как-то обходился без слов, и никто не ожидал от него подобных поступков.

— Обещаю. Задавай свой вопрос. Ворон склонил голову набок.

— Тебе нравится то, что ты пишешь?

— Нравится?

— Ну да, этакое повествование про жизнь как она есть — в твоем стиле. Время от времени я заглядываю тебе через плечо, прочту там, погляжу сям. И что, тебе нравится это?

Юноша посмотрел на птицу свысока и произнес с видом умника, поучающего ребенка:

— Это — литература! Подлинная литература. Настоящая жизнь. Мир как он есть. Художник должен показывать людям мир, в котором они живут, — вот его подлинное призвание. Мы держим перед ними зеркало.

За стеклом молния расколола надвое небо, молодой человек посмотрел в окно: хищные языки пламени лизали костлявые силуэты деревьев, в страхе перед огненным оскалом разрушенное аббатство на холме поползло прочь, притворившись зловещей корявой тенью.

Ворон прочистил горло.

— Так что, тебе нравится это?

Юноша посмотрел на птицу, потом отвел взгляд в сторону и безмолвно покачал головой.

— Вот почему ты все время пытаешься это забросить. Дело вовсе не в том, что где-то там внутри червь насмешника так и точит тебя опасквилить все эту обыденность и повседневность. Просто жизнь устроена слишком скучно и тоскливо — до тебя это не доходит?

Тут ворон остановился и клювом воткнул писательское перо на место, а затем снова поднял голову и заявил:

— Почему бы тебе не попробовать писать фэнтези? Юноша рассмеялся:

— Фэнтези? Слушай, я занимаюсь литературой. Фэнтези безжизненна, какие-то там эзотерические мечты, которыми одни меньшинства пичкают другие, сплошная…

— А что, на твой взгляд, тебе больше всего подходит? О чем ты по-настоящему хочешь писать?

— Классика — вот это мое! — И тут он провел рукой по полке с подлинной классикой — «Удольфо», «Замок Отранто», «Рукопись из Сарагосы», «Монах» ну и все такое. — Вот это — литература!

— Nevermore![4] — подытожил ворон, и больше юноше не довелось услышать от птицы ни единого слова.

Ворон спрыгнул с бюста, расправил крылья и устремился к двери, где его поджидала мрачная темнота. Молодой человек вздрогнул, в его голове завертелся целый ворох сюжетов, подходящих для фэнтези: всякие там машины, биржевые маклеры, обыватели, домохозяйки, полицейские, советы читателям, мыльные оперы, налоговые декларации, дешевые рестораны, глянцевые журналы, кредитные карты, дорожные знаки и компьютеры…

— Конечно, это эскапизм, бегство от реальности, но разве человечество не нуждается больше всего в свободе, разве мы все не стремимся обрести избавление?

Само собой, он возвращается к столу, собирает страницы еще не дописанного романа и безо всяких церемоний забрасывает пачку бумаги на самую нижнюю полку шкафа, где уже покоятся пожелтевшие карты, шифрованные завещания и подписанные кровью обязательства. Потревоженная пыль мстит немедленным кашлем.

В юных руках оказалось новое перо, одно, два, три, пять ловких движений ножом — и его острый кончик окунулся в стеклянную чернильницу, чтобы начать работать. Итак, приступим.

VIII

Амелия Ирншоу положила ломти белого хлеба в тостер и опустила рычаг. Она поставила таймер на отметку «сильно прожаренный», именно так, как это нравится Джорджу. Самой Амелии больше нравились слегка подрумяненные ломтики этого самого пшеничного хлеба, который, по правде говоря, она тоже любила, хотя в этом продукте могло и не содержаться никаких витаминов. Впрочем, она не ела пшеничного хлеба уже лет десять.

За завтраком Джордж, как всегда, читал газету. Он даже глаз не поднял. Он никогда их не поднимал.

Я его ненавижу, вертелось у Амелин в голове. Превращение эмоций в самые обыденные слова несколько ее удивило. Она повторяла их про себя раз за разом. Я его ненавижу. Прямо как песня. Я ненавижу его за эти тосты, за его лысину, за то, что он волочится в офисе за бабами — девицы едва закончили школу, а уже подсмеиваются над ним за его спиной. Я ненавижу его за то, что он меня не замечает, за то, как он пропускает мимо ушей мои слова, за то, как он смотрит сквозь меня, за то, как он переспрашивает: «Что, дорогая?», стоит задать ему самый простейший вопрос, — так, словно он уже давным-давно забыл мое имя. Да он и вовсе забыл, что у меня есть имя!

— Болтунью или вкрутую? — сказала она вслух.

— Что, дорогая?

Джордж Ирншоу испытывал к своей жене самые нежные чувства, и ее ненависть повергла бы его в изумление. Он воспринимал ее так же и с теми же эмоциями, как любую вещь, которая на протяжении последних десяти лет находилась в этом доме и все время служила исправно. Например, телевизор. Или газонокосилка. Ему казалось, что это и есть любовь.

— Знаешь, нам все-таки следует пойти на один из этих митингов, — он ткнул в газетную статью, — показать, что и у нас есть принципы, да, дорогая?

Тостер с треском объявил о том, что справился с работой. Наружу выскочил только один ломоть хлеба. Амелия взяла нож и подцепила им второй, застрявший. Этот тостер был свадебным подарком ее дядюшки Джона. Кажется, вскоре придется покупать новый или обжаривать хлеб на гриле, как делала ее мать.

— Джордж, ты хочешь, чтоб я приготовила тебе болтунью или сварила яйца вкрутую? — Она спросила тихо, совсем тихо, но в ее голосе были нотки, которые заставили его поднять взгляд.

— Как скажешь, дорогая. — Ответ был сама любезность.

Спустя два часа Джордж все еще рассказывал своим сотрудникам, что не может взять в толк, отчего Амелия, просто стоявшая перед ним с ножом и ломтем тоста в руках, вдруг ни с того ни с сего принялась плакать.

IX

Перо ползло по бумаге — скрип, скрип, — юноша был с головой погружен в свое дело. На его лице появилось странное удовольствие, где-то между линиями губ и глаз то и дело пробегала улыбка. Он был в восхищении. Что-то шуршало и металось по деревянным панелям, но едва ли молодого человека это занимало. Наверху выла, ревела и бряцала своими цепями тетушка Агата. Безумный смех, доносившийся из разрушенного аббатства, сотрясал воздух до основания, так, словно темнота решила надорвать себе живот в приступе маниакального веселья. Где-то там, в сумрачном лесу на задворках большого дома бесформенные тела шаркали и неуклюже тащились за убегающими в страхе юными особами, головы которых были увенчаны черными как вороново крыло локонами.

— Клянись! — прошептал в кладовой дворецкий Тумбс. — Клянись мне, Этель, — прошептал он храброй девушке, которая пыталась изобразить из себя горничную, — ты и словом никогда не обмолвишься о том, что я тебе расскажу, ни одному существу на свете!

Мелькали заглядывавшие в окна лица, появлялись написанные кровью слова. Где-то в глубинах подземелья одинокий упырь грыз что-то, некогда вполне живое. Рогатая молния вдруг проткнула непроглядную тьму. По земле ходили безликие. Короче, с миром все было в полнейшем порядке.