Юнармия

Глава IV АГИТПУНКТ

Одиноко и сиротливо стоит железнодорожная станция. От сильного ветра качаются на железных тросах керосино­вые фонари. И, шатаясь так же, как фонари, бродят по платформе пьяные шкуринцы.

Седьмой день по-новому живут станция, притаившийся поселок и буйная станица.

В верхнем этаже станционного дома, там, где несколько дней назад был комитет железнодорожников, теперь в ле­вом углу стоят черные знамена, а у знамен вытянулся ча­совой. Рядом со знаменами висит на стене широкая карта с трехцветными флажками. Самый верхний флажок вотк­нут посредине карты, чуть ли не под самой Москвой, а ниж­ний флажок склоняется над Воронежем.

Жители поселка не заходят в эту комнату – нечего в ней делать. Разве что кому придет охота посмотреть на хвастливые трехцветные флажки, которые ретивый офицер из штаба натыкал куда попало по всей карте. К этому вре­мени белые откатились уже от Харькова, а трехцветные флажки красовались выше Тулы.

Офицеры тоже не заходили в эту комнату. Непонятно было, зачем стоит одинокий часовой у черных, завернутых в клеенку знамен и зачем повешена карта вымышленных побед белой армии.

Рядом, в соседней комнате, были наспех наляпаны на стенах плакаты, воззвания и разноцветные листки. На листках жирными буквами напечатано:

Тут же, на широком раздвижном столе, лежали журна­лы, газеты, почтовые марки. На одних марках был изобра­жен Царь-колокол, на других – раненый офицер с сестрой милосердия. На низеньком столе стоял длинный открытый ящик, набитый цветными открытками. Их продавала жен­щина в белом переднике, в белой косынке, с красным кре­стом на рукаве.

Казалось, будто она сама только что сошла с почтовой марки.

В этой комнате было также пусто и скучно. Только иногда с пьяных глаз забирались сюда казаки и, перемешав на столе все открытки и марки, уходили назад.

Еще так недавно, когда по железнодорожным путям весело бегал маневровый паровоз, стучали вагоны и зве­нели буфера, здесь был агитпункт.

Тут собирались по вечерам мастеровые, красноармей­цы, поселковые парни, девки и ребята.

Народу в агитпункт набивалось полным-полно. Устраи­вались кто как мог – садились на пол, забирались на по­доконники, стояли у стен, у дверей.

Помню, как за неделю до отступления красных в агит­пункт пришел комиссар. Он был высокий и худой, в потре­панной выцветшей шинели. Взобравшись на помост, он снял фуражку, провел по редким волосам рукой и громко сказал:

– Товарищи деповские, нам тяжело потому, что не весь народ понял, за кого ему бороться и с кем воевать. Антан­та помогает Деникину оружием, деньгами, обмундировкой, продовольствием. А кто нам помогает? Пусть каждый спро­сит себя. Ну кто? Сами себе… А тут, как назло, нет меди­каментов, нет обмундировки. Мы ходим разутые, обтре­панные, грязные. Нас заедает вошь, ползучий тиф. Но пусть белая сволочь знает, что мы всю жизнь отдадим за Советскую власть.

Комиссар прошелся по скрипучим подмосткам и сказал:

– Мы еще не такое переживали.

– А как же! Переживали, товарищ комиссар! – крик­нул кто-то из толпы.

– Еще бы не переживали! – подмигнул здоровенный матрос. – Ну да ладно, мы им, хамлюгам, покажем борт парохода. Возьмем еще за шкирку! – И матрос развернул полы своей промасленной тужурки, под которыми сверкну­ли с двух сторон металлические бомбы.

В агитпункте загудели. А комиссар звонко засмеялся. Его лицо показалось мне молодым и светлым, а сам он сме­лым и боевым.

Возле матроса собрался тесный круг деповских.

– Отдай власть белопогонникам, а сам без штанов ходи, – говорил матрос, потирая правой рукой бомбу.

Сосед его в рыжем картузе отскочил в сторону:

– Брось, не шути, народу, смотри, сколько.

– Не трусь, братишка, не заряжена. Я говорю, нипо­чем не отдадим власть.

– Ясно, не отдадим, – подхватил кудлатый деповский рабочий. – Пусть с меня родная кровь брызнет, не отдадим.

– Пресвятая мати божия, за что кровь льется? – про­тянул испуганный женский голос.

Кругом засмеялись.

– Товарищи! – крикнул белобрысый парень, взбираясь на подмостки. – Сейчас местный оркестр железнодорожни­ков исполнит программу.

На помост взошли четыре музыканта – с балалайкой, гитарой, мандолой и мандолиной. Музыканты важно усе­лись, и забренчал вальс «Над волнами». Потом хрипло прокричал граммофон. Потом приезжий артист читал стихи Демьяна Бедного. Он поднимался на носки и, закрывая глаза, сыпал не запинаясь:

– Вот черт так черт! Ну и разделал, стервец, – гудел моряк и бил в ладоши. – Бис!..

Артист раскланялся, ушел за сцену и вернулся оттуда с растянутым баяном в руках. На ходу он запел, переби­рая басы:

После него опять вышли четыре музыканта и заиграли «барыню орловскую».

Парень в голубой рубахе изо всей силы тряхнул по струнам балалайки. Ударил и прихлопнул рукой. Балалай­ка зажужжала, как пчела под пятерней, а потом, словно вырвалась на свободу, задилинькала, затрезвонила.

Гитарист отчаянно хватил пальцами витые струны. Ги­тара гудела, и струны ее громко хлопали по деревянной коробке.

Самый молодой и веселый из музыкантов цеплял корич­невой косточкой струны мандолины, то поднимая кучеря­вую голову, то медленно опуская ее. Руки его мелькали как заводные, на лбу подрагивал растрепанный черный чуб. А рядом коренастый усач, не торопясь, поддавал вто­ру. Мандола его, словно чем-то тяжелым, приглаживала болтливые звуки мандолины.

Мастеровые и красноармейцы, сперва тихо, а потом все громче и громче пристукивали носками и каблуками о ка­фельный пол.

Вдруг на середину комнаты вылетели два красноар­мейца.

Они постояли с минуту на месте, а потом один из них хлопнул ладонью по голенищу и пустился вприсядку, вы­кидывая ноги выше носа. А другой заходил кругом него, защелкал пальцами, зачичикал носками сапог, завертелся, размахивая широкими полами шинели.

– Давай, давай, не задерживай!.. – кричал моряк с бомбами. – Крой по сухопутью!

Парень в голубой рубахе рубил пятерней по балалайке, усач выковыривал звуки на мандоле, гремела и хлопала гитара. Глухо стучали по полу тяжелые сапоги.

– Ну-ка еще! Не спускай пару!

Через комнату пробиралась маленькая сухонькая ста­рушка. Она оглядывалась по сторонам и улыбаясь шамкала:

– Что вы, черти, каждый вечер хороводы хороводите? Через вас и спать не будешь.

– Не лайся, мамаша, – сказал старушке матрос. – Ты бы вот стукнула каблуками и прошлась бы козырем.

– А ты думаешь, не пройдусь? Отойди-ка! – Старушка сбила косынку на затылок, уперлась рукою в бок и затру­сила под «орловскую».

– Крой, бабка, знай наших! – кричал моряк.

Старушка вдруг остановилась, натянула на брови ко­сынку и сказала сердито:

– Наберешься тут с вами грехов.

Потом плясали все. Забыли про голод, про тиф, про Антанту. Плясали красноармейцы, плясали деповские, прыгали и кружились ребята. А больше всех старался мат­рос с бомбами. Он высоко подскакивал, кружился на месте и подхватывал на лету всякого, кто попадался под руку.

– Товарищи красноармейцы, выходи! – вдруг раздался в дверях тревожный голос комиссара.

Из открытой двери тянуло холодом и ночной сыростью. Музыка оборвалась. Где-то далеко за станцией, у Конорезова бугра, грянул выстрел.

Женщины и ребята кинулись к выходу. За ними – де­повские.

Матрос подскочил к дверям и вытянулся во весь рост.

– Не торопись, товарищи! Без паники. Сперва красно­армейцев пропусти.

Толпа шарахнулась в сторону, а красноармейцы, на хо­ду натягивая шинели, один за другим молча вышли на подъезд.

Через три минуты в агитпункте никого не осталось. Только музыканты свертывали ноты и завязывали в платки инструменты.

С этого вечера ровно трое суток без хлеба, без воды выдерживали красноармейцы и деповские атаки белых, ураганный огонь орудий и пулеметов. А все-таки отстояли поселок, не отдали его белым в тот раз.

А потом ушла Красная Армия. И за ней человек сорок наших поселковых.

Замерли станки в мастерских, торчат в депо холодные паровозы. Пусто. Только беспокойный маленький человек в красной фуражке болтается по вокзалу, ищет на работу мастеровых.