Юность Маши Строговой

Глава 16

Всю ночь валил снег. Местные жители не помнили такого снегопада, а приезжие привыкли ничему не удивляться. Под утро на улицах лежали корявые сучья, подломившиеся от снега, висели оборванные провода, стал трамвай, до окон пушились высокие сугробы, но тучи разошлись, и в небе не осталось ни облака.

Маша вышла с матерью из дому и на мгновение ослепла от блеска и густой синевы неба.

— Это для тебя такой день, Маша! — воскликнула Ирина Федотовна. — Сегодня тебе двадцать лет. Смотри же, не забудь, приходи домой в семь — к десяти соберутся гости.

Ирина Федотовна была полна ожиданием праздника, хотелось, чтобы праздник получился уютный и шумный, как в Москве, до войны.

— Как-нибудь отработаю поскорей в лаборатории и даже в девятую не зайду. Или зайду на минутку поздравить, а потом прибегу печь пирог. Маша, будет майор. Вчера выписался. Кажется, Ася совсем закружила ему голову.

И она свернула в переулок, к госпиталю, а Маша пошла в институт.

После лекций был научно-философский кружок.

Рязанцева делала доклад на тему "Реакционные черты философии Канта". Усков посылал ей записки с вопросами, она краснела пятнами и терялась; Дорофеева, как обычно, переводила на язык простых и ясных понятий то, в чем путалась Рязанцева.

Маша сначала слушала плохо. Потом ее что-то задело, и она ушла от Кати Елисеевой, которая мешала ей слушать, шепотом сетуя, что на следующем собрании поставлен ее доклад, а ей этот Кант так же нужен, как японский император.

Рязанцева добросовестно, но с полным равнодушием изложила двенадцать кантовских категорий, присущих рассудку. Спокойствие Рязанцевой и задело Машу.

"Как она может, как может!" — досадовала Маша, удивляясь невозмутимости Рязанцевой.

— Разрешите вопрос, — попросила она.

Усков, председатель кружка, охотно и важно кивнул.

— Я хочу знать, — сказала Маша, — считает ли докладчица основным в философии Канта непознаваемость мира?

Рязанцева, которая в каждом вопросе предполагала подвох, смешалась и неуверенно ответила:

— Да.

— Я поняла из доклада, — говорила Маша, сердясь и волнуясь, — Кант утверждает, что человек слеп, как котенок.

Рязанцева не помнила, чтобы Кант где-нибудь выразился именно так.

Маша продолжала:

— Идут века, все изменяется, но человек никогда до конца не прозреет, мир для него непознаваем — так говорит Кант. Мне эта философия не нравится, в ней неуважение к человеку. А марксизм говорит: что мы не знаем сейчас, узнаем после. Правильно я понимаю? Скажите мне, правильно?

Усков откашлялся и глубокомысленно ответил:

— Ты уходишь с позиции научных доказательств в область настроений и чувств.

— Нет уж, позвольте… — возразила Дорофеева.

Было ровно семь, когда Маша вышла из института. Она напомнила Ускову и Дорофеевой, чтобы не опаздывали, и заспешила домой помогать маме.

На дверях висел огромный проржавевший замок, который предназначался главным образом для психологического воздействия на злоумышленников, так как отпирался без помощи ключа.

"Странно! Мамы нет", — удивилась Маша.

Она еще больше удивилась, прочитав оставленную на столе записку: "Приходи в госпиталь, как только вернешься".

Никаких признаков предстоящей встречи Нового года не заметила Маша в комнате. Напротив, скомканное белье лежало грудой на кровати, валялся опрокинутый табурет, из кастрюли ползло на стол тесто.

"Все понятно, — догадалась Маша. — Наверно, мама что-нибудь напутала на работе и под Новый год ей был нагоняй".

Она съела корку черствого хлеба с солью и кусочком праздничной колбасы и отправилась выручать маму. В лаборатории Ирины Федотовны не было.

— Где Строгова? — спросила Маша санитара в главном здании.

Тот указал. Маша открыла дверь в кабинет дежурного врача и увидела Аркадия Фроловича. Да, это был он.

Он стоял к Маше спиной, говоря что-то врачу и Ирине Федотовне, но Маша сразу узнала его сутулую круглую спину и коротко остриженный затылок. Он обернулся, и Маша увидела знакомые длинные усы. Усы стали белые, не сохранилось ни одного черного волоска.

Это было похоже на Аркадия Фроловича — свалиться как снег на голову именно под Новый год.

Он поманил Машу и взял ее обеими руками за щеки:

— Могла быть толще!

Он вынул трубку изо рта, положил на стол и обнял Машу. Отстранил от себя, оглядел, снова обнял:

— Хороша! Кстати… — И, как когда-то в детстве, в Москве, вытащил из кармана плитку шоколада: — Это тебе на рождение, а кроме того…

— Аркадий Фролович, — решительно перебила Маша, — я без памяти рада вам! Слышать не хочу о подарках!

— Кроме того, — продолжал Аркадий Фролович, — я выполнил твою просьбу.

— Что? — Маша побледнела. Сердце упало и взлетело вверх. Несколько секунд она как будто качалась на качелях.

— Я его нашел, — сказал Аркадий Фролович, зажигая трубку. — Черт! Почему она не горит?

Ирина Федотовна испуганно ахнула:

— Что я наделала — пирог пропал! Маша, я устроила его в девятую палату, где раньше лежал майор.

— Кого ты устроила, мама? — спросила Маша, с ужасом думая: сейчас все это окажется страшной ошибкой.

Аркадий Фролович тронул Машу за плечо и легонько подтолкнул:

— Девятая палата, по коридору направо, потом налево, третья дверь. Задето легкое.

Направо, налево, третья дверь…

Но перед дверью Маша остановилась.

Прошло полтора года. Вдруг…

Толстенькая, кругленькая сестра с пухлым ребяческим ртом, пробегая по коридору, спросила:

— Вам кого?

И Маша вошла.

Она увидела только Митю, как будто он был один в палате. Никого и ничего вокруг. Она встретила его внимательный, настойчивый взгляд, он не улыбнулся. Маша поняла — ждал. И чувство доверия и близости, не только не ослабевшее, а, наоборот, окрепшее за эти полтора года, с новой силой охватило ее.

Она быстро прошла через палату, наклонилась над Митей и поцеловала его в губы, не думая о том, так она делает или нет и можно или нельзя ей его целовать.

— Маша! — сказал он, неловко обнимая ее.

Ей было неудобно стоять нагнувшись, она видела его страдающие, счастливые глаза.

— Сядь, — сказал Митя.

Она взяла стул.

Кто-то смотрел на них с соседней койки, но она не замечала: в палате был один Митя. Так близко.

Он показал ей взглядом, чтоб она наклонилась.

— Если бы я знал… — сказал он шепотом, — я ничего не знал.

— Как же так? Я все время писала, писала тебе!

Она вспомнила, что письма пропали, и с досадой и смехом перебила себя:

— Ах, глупая я!

Они довольно бестолково беседовали, но смысл и радость их встречи были не в том, какие произносились слова. Говорили и признавались в нежности взгляды, улыбка, застенчивое прикосновение руки.

— Поцелуй меня еще, — попросил Митя, от неуверенности и смущения бледнея.

— Нет. Больше нет.

— Почему?

— Не знаю, — прошептала Маша.

Провела ладонью по его руке в грубом больничном белье, от плеча к локтю. Бережно и несмело.

— Митя, ты не можешь рассказывать?

— Сейчас? Нет. Вихрь в голове. Стучат колеса: тук-тук-тук. Еду, еду. Не сердись. Все как в тумане, как во сне. Ты мне не снишься, Маша?

— Не снюсь, — серьезно ответила она. — Митя, после госпиталя ты вернешься туда?

— Да. Конечно.

Она взяла его руку в свою и не выпускала.

— Митя, ты знаешь, здесь был в эвакуации Валентин Антонович. Тебе интересно?

— Очень интересно!

Он весь встрепенулся. Скулы его чуть закраснелись. Студенческие незабываемые годы, вернетесь ли вы? Библиотечные полки, забитые книгами. Семинар в тесной, домашней какой-то аудиторийке, где профессор становится понятней и ближе, а студенческие голоса раскатываются подобно громам и сшибаются в спорах. Жизнь бегом. И веселая жадность: узнавать, узнавать, узнавать! И Маша.

Он увидел ее на первой лекции. Ее лицо, страстно серьезное и вместе ребяческое, поразило его. Удивленно распахнутый взгляд.

— Маша, у тебя есть здесь друзья?

— Как же, есть. Дорофеева. Усков.

— Усков?

Страшноватый, противненький холодок внезапно кольнул его сердце.

— Кто такой Усков?

— Однокурсник. Мы с ним очень сошлись последнее время, — беспечно открывала Маша. — Симпатяга. Работаем в одном семинаре. И вся общественная работа вместе. Я его к тебе приведу.

— Нет. Не стоит.

Он осторожно отнял у нее руку, занес за голову и, лежа так, каким-то вдруг ставшим сторонним, изучающим взглядом рассматривал Машу.

Та и не та. Она закладывает теперь косу вокруг головы и кажется, стала выше, чем раньше. Старше. Что-то гордое в ее голове, оплетенной косой, как венцом. Новость. И манера подносить руку к волосам, чтобы поправить, и опускать, не коснувшись. Новость. Незнакомое коричневое платье с высоким строгим воротничком, в котором она так прелестна! И ее незнакомая жизнь среди неизвестных друзей!

Она могла поцеловать его еще раз, если бы захотела!

— Между прочим, — сказал он сдержанно, стараясь скрыть свою подозрительность, — много несчастий происходило оттого, что жалость принимали за другое чувство.

— Нельзя не жалеть человека, когда он страдает, — простодушно возразила она.

— А…

Митя до подбородка натянул одеяло. Внезапно он почувствовал вялость и пустоту во всем теле, и что-то в душе его съежилось.

— Расскажи, как ты училась.

Удивляясь равнодушию просьбы, Маша послушно принялась рассказывать о лекциях, о своем докладе в семинаре Валентина Антоновича, но ничего похожего на то, что она пережила и испытала, в ее словах не отразилось. Перемена в Мите, мгновенно ею угаданная, мешала Маше, и потому она стеснялась и не умела рассказать обо всем пережитом.

Митя почти не слушал. Он думал: "Неужели ты не видишь: мне важно и необходимо одно. Мне необходимо знать: ты любишь меня или из жалости и участия пришла к раненому товарищу, солдату, а жизнь у тебя своя, отдельная? Неужели ты не догадываешься, что я не могу просить тебя: говори об этом. Только об этом!"

Его лихорадило. Глаза блестели сухим, горячим блеском.

— Митя, милый! — испугалась Маша. — Тебе очень плохо?

— Совсем не плохо, — ответил он, невольно раздражаясь.

Она положила на лоб ему ладонь:

— Мы живо тебя здесь поднимем на ноги. Вот увидишь. Будешь совершенно здоров!

"Ты все-таки не говоришь о том, — думал Митя, наслаждаясь прохладной нежностью ее ладони. — А если бы я был здоров, не лежал пластом и был равен тебе, я повторял бы все время, что люблю тебя. А ты не говоришь. Почему?"

Вошла сестра, напустилась на Машу:

— Посетители в такое время! Кто вам позволил? Сейчас начнется обход.

— С Новым годом, Митя! — сказала Маша.

— Как! Новый год? Уходишь?

Она обернулась у двери и видела все тот же странный блеск в глазах Мити.

— Все будет хорошо, Митя. С Новым годом!

В коридоре Маша дождалась сестру:

— Пожалуйста, нельзя ли узнать температуру?

— Он кто вам? Жених? — спросила сестра.

— Да.

— Спуститесь в вестибюль. Ждите. Приду после обхода врача.

Маша сидела на скамье в вестибюле и ждала. Она не знала — много прошло времени или мало. То, что происходило в ней, было так необыкновенно, так хорошо, и Митя был здесь, в этом доме! Маша не хотела уходить.

Вдруг она увидела: одиннадцать часов. Сестры все еще не было. Маша ждала. Наконец сестра появилась.

— Вы здесь? Я забыла. Тридцать восемь и пять. Завтра будут вынимать из ноги осколок. Ничего особенного. Идите домой.