Юность Маши Строговой

Глава 29

Письмо, полученное Машей в первый же день ее возвращения домой, было самой удивительной новостью. Усков писал, что приехал в Москву, заходил три раза и что произошли важные события, о которых Маша даже не подозревает. Дальше следовала цитата из Блока:

И больше ничего. Привет с восклицательным знаком и подпись: "Юрий Усков".

Маша в недоумении перечитывала письмо, стараясь угадать смысл тех намеков, какие оно заключало, но ничего не поняла. Она кончила тем, что скомкала письмо и бросила на стол, но через минуту, разгладив бумажку, перечитала вновь.

Какие важные события произошли в жизни Мити Агапова? Маша не сомневалась, что Усков приходил рассказать о нем, и, судя по тону письма, рассказать что-то неожиданно счастливое. Ее необузданное воображение подсказывало самые невероятные догадки.

Чуть ли не представилось ей, что Юрий явился в Москву посланцем от Мити.

"Ах, что мне в том? Теперь это не может иметь никакого значения".

Но она понимала, что обманывает себя.

Усков не появлялся. Боясь разминуться с ним, Маша откладывала со дня на день посещение роно и, вместо того чтобы заняться подготовкой к урокам, читала, лежа на диване. Она ломала голову над тем, как разыскать Ускова, не догадываясь позвонить Валентину Антоновичу, а между тем естественно было предположить, что Юрий навестит профессора.

Явился он к Маше, когда она перестала ждать и, призвав на помощь все свое благоразумие, решила, что с прошлым покончено раз и навсегда. В тот же день, приведя в порядок туалет, она собралась в роно и надевала перед зеркалом шляпу, когда раздался звонок.

Усков ворвался в прихожую подобно буре. Он так энергично потряс Маше руку, что у нее хрустнуло запястье. Он ничего еще не сказал, кроме нескольких бессвязных вопросов, которые выпалил залпом:

— Как живешь? Как ты доехала тогда? Где работаешь?

А Маша уже поняла, что приезд его в Москву не имеет никакого отношения к Мите Агапову.

Подавив разочарование, она пригласила Юрия в комнату и с такой грустной улыбкой присела на диван, что только Усков мог не заметить. Но Усков был слишком возбужден и занят собой, чтобы заметить что-нибудь.

— Прочитала письмо? Поняла?

— Нет, конечно, ничего не поняла.

— Неужели? Однако что ты подумала?

Что подумала? Разве могла Маша признаться?

— Ясно одно: с тобой случилось что-то очень приятное.

По лицу Ускова нетрудно было угадать, что он вступил в полосу удач.

— Представь… Конечно, тебе не могло прийти это в голову. Представь, я аспирант.

Маша ахнула:

— Юрий! Ну какой же ты молодец! Как я рада за тебя! Нет, право же, ты молодчина!

Юрий повертел в руке кепку, подбросил, поймал и, справившись таким образом с волнением, продолжал:

— Экзамены кончены. Мучения позади. Я аспирант Госпединститута, и Валентин Антонович — мой научный руководитель. Он необыкновенный, изумительный человек! Скоро ты прочтешь его работу о "Слове". Вот, Маша, умница! Такого еще не встречал. Ну и работал же я после твоего отъезда! И не писал потому. Вот, думаю, будет сюрприз! Но сколько я вытерпел с переводом в Москву! Готов на любые жертвы, лишь бы учиться здесь. Стоит только зайти в Ленинскую читальню… Нет, что ни говори, здесь совсем другой уровень, сам воздух пропитан академичностью. "Москва, Москва! Люблю тебя, как сын, как русский, сильно, пламенно и нежно!"

Произнеся эту длинную восторженную тираду, Усков сел верхом на стул, опершись на спинку подбородком, устремил на Машу испытующий взгляд и только теперь увидел, как она изменилась.

— Ты похудела. Ты не очень весела, Маша. Да, где Кирилл Петрович?

— Папа умер.

— Маша! Маша!

Она быстро поднялась.

— Если у тебя есть время, пройдемся вместе в роно. Сегодня я должна получить направление в школу…

— Ну, расскажи, какие у вас там новости? — спросила она, когда они вышли на улицу.

Юрий обстоятельно изложил институтские события: кто как кончил, куда получил назначение, кто из эвакуированных вернулся домой, передал привет от Дильды и Дорофеевой, и только о Мите Агапове не обмолвился ни словом этот неисправимый чудак.

А Маша скорее откусила бы язык, чем задала хоть один вопрос. Юрий видел ее спокойное лицо. Если б он знал, чего стоило ей спокойствие! Но он ничего не знал и подумал: "Должно быть, Ася права, что там полный разрыв. Хороший я был бы осел, если б завел речь об этом!" Так они подошли к роно. Маша вдруг перетрусила:

— Юрий, честное слово, я так волнуюсь, что впору бежать.

Вот в это время Юрий и принял решение, которое имело серьезные последствия в его личной жизни:

— Идем, Маша! Я тоже поступлю в школу.

Еще утром этого дня он не подозревал, как необходимо совмещать теорию с практикой; теперь же твердо был убежден, что без школы обойтись невозможно. В конце концов, аспирантура приведет к такой же педагогической работе. Какой получится из него преподаватель вуза, если о школе он не имеет понятия!

Все эти соображения Усков наспех изложил Маше, и она не успела опомниться, как он распахнул дверь в кабинет инспектора, и они предстали перед глазами начальства.

Инспектор, пожилой человек неказистой внешности, с плоским лицом и похожим на щетку седым ежиком волос, прервал разговор с секретаршей. Они представились.

— Новички? Та-ак-с. Позвольте, — нахмурился он, взяв у Маши извещение, — позвольте, вы должны были явиться значительно раньше. Почему опоздали?

Маша смутилась. Она не подготовилась к вопросу.

— Причины, которые меня задержали, — сказала она запинаясь, — вам покажутся ничтожными, хотя для меня они значительны. Я не могу объяснить опоздание.

Усков приподнялся, вторично поклонился и, бросив на Машу осуждающий взгляд, намеревался вступить в разговор с инспектором, чтобы смягчить невыгодное впечатление, произведенное ею. Но инспектор обратился опять к ней:

— Как вас зовут?

— Мария, — ответила она и, краснея, добавила: — Кирилловна.

— Так вот, Мария Кирилловна, позвольте напомнить: чтобы воспитать дисциплинированность в своих учениках, педагог должен быть дисциплинированным сам.

Ничего неожиданного не было в старой, известной всем истине, которую инспектор счел нужным повторить Маше. Усков осторожненько дернул ее за рукав. Провинилась? Помалкивай. Маша не заметила подсказки или не хотела заметить.

— Боюсь, — отвечала она, — мне недостает многих качеств, необходимых педагогу. Истинный педагог — человек исключительной силы. Я слишком обыкновенна, чтобы быть педагогом.

"Что она городит? — всполошился Усков. — Пришла в роно за назначением и так себя аттестует! Путаница Маша!"

Наверное, что-то в этом роде подумал и инспектор, который, проработав лет двадцать в роно, привык наставлять учителей, особенно новеньких, внушая практичное, трезвое и, сам не подозревая того, обыденное отношение к делу.

"Романтики! Пока жизнь бока не обмяла", — усмехнулся инспектор Машиным словам, как усмехаются детской болтовне, и обратился к Ускову:

— И вы маловер?

Ого, как он повернул! В маловеры записал Марию Кирилловну Строгову.

Усков только и ждал сигнала ворваться в разговор. Он догадался: инспектор Машиными словами задет. Сидит в роно человечек с седым ежиком. Неплохой, может быть, человечек, звезд с неба не хватает, а надо учить учителей. Учит тому, что известно, бесспорно, в чем нельзя ошибиться. Фантазий сторонится. Пуще всего страшится фантазий, ибо ведут они в неизведанное. И вдруг обухом по голове: если ты обыкновенен, нельзя быть педагогом. Маша-философ! Мы с тобой пока ничего не умеем. Три-четыре урока на институтской практике, вот и все.

Меньше чем в три минуты Усков развил свою и инспекторскую (он угадал) точку зрения, которая заключалась в том, что романтизм романтизмом, а педагогические задачи конкретны.

— Именно? — спросила Маша.

— Именно: я, Усков, преподаватель литературы, должен образцово выполнить программу. Прежде всего.

Инспектор внушительно пристукнул ладонью по столу, словно поставил печать, и изрек непререкаемым тоном:

— В первую очередь! Основа основ.

— Кто спорит? — недоуменно пожала Маша плечами. — Но если я говорю детям: прекрасно совершить подвиг, а сама не способна на подвиг, значит, я лгу. Если я говорю им: умейте быть верными, а сама не умею, значит, я лгу.

— Так! — заражаясь настроением Маши, поддакнул Усков, но нечаянно взглянул на инспектора.

Снисходительно-скучающий вид человека с аккуратным ежиком над безоблачным лбом говорил ясно: "Птенцы желторотые! Еще и школы не нюхали. Философствовать вы мастера, а вот как сумеете урок провести? Успеваемость? Дисциплина? Проверка тетрадей? Планы? Отчеты? Куда там до высоких материй!"

Спорили трезвость и неостуженная юность. А Усков пытался их примирить.

Как всегда в трудных обстоятельствах, находчивая память подсказала Юрию подходящую к месту цитату.

— "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен", — продекламировал Юрий. — Учитель! Оставляй за дверями класса свои несовершенства и веди учеников к священным жертвам.

— Нехорошо! — покачала головой Маша. — Ребята поймут: "король гол", и перестанут верить в священные жертвы.

Она не желала идти на уступки.

Усков сконфуженно напялил кепку и со вздохом сказал:

— В таком случае, поздравляю тебя и себя. Я вижу, наша профессия достойна святого.

— Ты сам не знаешь, что говоришь, Юрий. Нужна не святость, а доблесть, — упрямо ответила Маша.

Инспектор хмурился. Слова и слова! Он считал себя человеком дела. Он ценил учителей, умеющих добиваться высокого процента успеваемости и образцовой дисциплины класса. Все остальное инспектор считал беллетристикой, о которой охотнее всего толкуют учителя, неспособные справляться с основными учительскими обязанностями: давать учащимся прочные знания в объеме утвержденной программы. Кроме того, инспектор решил: эти самоуверенные юнцы ведут себя в отношении его непочтительно. Пришли в роно и открыли дискуссию. Неуместно.

— Список школ! — недовольно обратился он к секретарше.

Белобрысая секретарша в коротеньком платьице, едва до колен прикрывавшем худые девчоночьи ноги в нитяных чулках, с разинутым ртом слушала странный разговор.

"Блажные какие-то заявились в роно. О нагрузке не спрашивают. В какие школы пошлют, не заботятся. О зарплате молчат. На папенькиных хлебах. Не нуждаются", — определила она.

— Вернемся к делу, — холодно заявил инспектор, давая понять, что беседа на отвлеченные темы закончена. Он рассматривал список школ, прикидывая в уме, куда адресовать новичков.

"Из этого со временем может выйти толковый учитель, — думал он об Ускове. — Из этой? Сомнительно. Витает в небесах, а придется спускаться на землю. Процесс для фантазеров болезненный. Посему, товарищ Строгова, следует вас передать в твердые руки".

— Направлю-ка я вас к Федору Ивановичу… вернее, к Борисову, — раздумывал вслух инспектор. — Опытнейший завуч! Советую: поменьше упражняйтесь в экспериментах, побольше следуйте проверенному опыту. Вас восьмой класс не пугает? — спросил он Ускова.

— Я как раз и мечтал о старшем классе! — обрадовался Усков. — Дело в том… — пустился он в объяснения, — в старших классах настоящий курс литературы. Я занят научной работой. Я аспирант пединститута…

— Устроят шестые классы Марию Кирилловну?

Марию Кирилловну шестые классы устраивали.

— Не понимаю, не понимаю, не понимаю тебя! — говорила Маша, возвращаясь с Юрием из роно. — Знаешь ли ты, что изменил нашим лучшим мечтаниям, когда в институте мы ждали и верили: педагогическое звание — самое высокое звание. И вдруг и вдруг!.. "Пока не требует поэта…"

— Надо же быть и реалистом немного, тем паче в кабинете инспектора, — виновато буркнул Усков.

Оставшись с Машей наедине, он начал соображать, что действительно отступил от институтских мечтаний. В сущности, он был согласен с Машей во всем, особенно сейчас, с глазу на глаз.

"Вы покладисты с начальством, аспирант пединститута Юрий Петрович Усков!" — пилил он себя.

— Если кто из нас двоих реалист — это я, — говорила Маша. — Я реалист, потому что помню наказ тети Поли: воспитывать настоящих людей! Потому что хочу стать настоящим человеком сама. Потому что, Юрий, жизнь необыкновенна! А если нет — зачем жить?