Юность знаменитых людей

ВЕЧЕР ШЕСТОЙ

Гассанди. — Гайдн. — Метастаз. — Доницетти. — Паганини. — Стон. — Роллен. — Седен.

С восходом солнца Жорж усердно принялся за работу; к завтраку все уроки его были выучены и вообще сделано все что следует. Ему достаточно было нескольких часов, тогда как даже у самого способного из его братьев это отняло бы целый день.

Этим вполне подтвердилась польза и справедливость наказания за леность и невнимательность Жоржа.

— Вчера вечером, — сказал я, начиная нашу шестую вечернюю беседу, на которой Жорж теперь уже не тайком, а открыто присутствовал, — мы говорили о мнимых лентяях и к этому предмету, повторяю, еще возвратимся, но не сегодня. Нужно разнообразить наши беседы и кроме того вы вероятно сами согласитесь, что нам следует воздать некоторого рода дань уважения нашему другу Жоржу за благоразумие, которое он проявил сегодня самым блестящим образом. На этот раз мы обратимся к детям, совершенно противоположным по характеру тем, о которых мы говорили вчера, а именно мы будем говорить о детях, которые всегда отличались трудолюбием и послушанием. Вы увидите, что в этих-то именно качествах и заключается самое верное средство к достижению успеха в жизни.

Пьер Гассанди родился в 1592 году, в деревне Шантерсье в Провансе. Его родители, простые земледельцы, желали, чтобы и сын их сделался тоже земледельцем; но прежде чем допустить мальчика к полевым работам, они хотели выучить его грамоте.

За отсутствием в окрестностях школы, приходский священник безвозмездно принял на себя обязанности учителя; он обучал не всех, но лишь некоторых детей элементарным основам знания. Если этот почтенный пастырь и ограничивал свое преподавание такими узкими рамками, то это происходило не от недостатка знаний, — напротив, он обладал таким образованием, которое значительно превосходило обыкновенный уровень знаний у приходских священников той эпохи. Священник должен был ограничиваться обучением грамоте и закону Божию собственно потому, что сами родители очень сокращали срок обучения своих детей. Лишенные по большей части всякого образования, эти простодушные люди были уверены, что давая своим детям возможность выйти из совершенного невежества, они с своей стороны делают все что нужно; дети же конечно стремились только к тому, чтобы поскорее отделаться от скучных уроков и по выходе из школы тотчас забывали все чему учились, кроме грамоты.

Родители Пьера, посылая его к священнику по общепринятому среди поселян обычаю, делали это быть может только для очищения совести, чтобы избегнуть впоследствии упреков; но за то Пьер с самого раннего возраста обнаружил наклонности совершенно противоположные тем, которыми отличалось большинство его товарищей.

С того дня, как Пьер научился азбуке, он мечтал только о чтении; с той минуты, как в его молодой ум проник первый луч знания, он почувствовал непреодолимое желание узреть и все остальные лучи.

Наставник оказался вынужденным расширить собственно для него программу преподавания; одаренный любознательностью и замечательным для своих лет умом, Пьер в особенности доискивался объяснения явлений природы. Школьные занятия и объяснения, даваемые наставником во время уроков, по-видимому служили для него лишь некоторым развлечением, или простыми упражнениями памяти; но движение небесных светил по беспредельному пространству, перемена времен года, таинственное начало, которое лежит в основе жизни и оплодотворяет землю, падение атмосферных вод, течение облаков, завывание бури, — вот что занимало мальчика и погружало его в глубокие размышления.

Он забрасывал вопросами доброго священника; тот восхищался этою раннею пытливостью и беспрерывною умственною деятельностью ребенка и старался, как умел, удовлетворить его любознательность; однако очень многое оставалось иногда по необходимости необъясненным, или же случалось так, что наставник, затрудняясь сразу ответить на вопросы ученика, отыскивал в своей библиотеке книгу, где можно было найти ответ на них, и отдавал ее мальчику. Так как дня было далеко не достаточно для того, чтобы обдумать все недоразумения, проверить все теории, которые только что были преподаны учителем, и еще читать книги, то Пьер занимался по ночам. Когда луна показывалась на небе, Пьер читал при ее серебристом свете; когда же ночь была темна, то он просил, чтобы его запирали в деревенской церкви; там он, с книгою в руках, становился около священной лампады.

^{Гассанди.}

Когда же он не мог воспользоваться ни одним из этих двух божественных светильников, то он взбирался на вершину какой-нибудь скалы или высокого дерева. Там, устремив глаза на темную кремнистую дорогу, он предавался созерцанию природы и размышлению о законах ею управляющих. Родители Пьера, которым священник без сомнения кое-что сообщил о гениальных способностях его, решили не противодействовать блестящему будущему, которое, как казалось, ожидало его; но опасаясь, что усиленные занятия расстроят его здоровье, они употребляли все средства к тому, чтобы он отдыхал как можно больше. Ночью они запирали его без огня в комнату, которая помещалась так высоко, что выбраться из нее обыкновенным путем было совершенно невозможно. Но Пьер превращал свои простыни и одеяла в канаты и в то время когда родители предполагали, что он спит глубоким сном, он был уже далеко и восхищался дивным блеском небесных светил. Днем отец брал Пьера с собою на поле, не для работы, а для того, чтобы заставить его хоть этим способом отдохнуть и развлечься; но каждое зерно, пускающее росток, белая маргаритка, поднимающая в траве свою серебряную головку, щебетанье птиц, — все это снова погружало Пьера в глубокие размышления.

Пьеру было немного больше десяти лет, когда в деревне Шантерсье произошло большое волнение по случаю приезда епископа. Все работы были остановлены, единственный колокол стал издавать свой торжественный звон; все население в праздничной одежде отправилось со священником и хоругвями во главе к границе прихода, чтобы встретить монсиньора Антуана Булонского, епископа Диньского, который объезжал свой округ. Пьер Гассанди в белом стихаре и белой шапочке находился в хоре детей, составлявших кортеж священника.

Епископ вышел из экипажа, и священник, приняв от него благословение и поцеловав его руку, счел своим долгом в нескольких прочувствованных словах выразить чувства радости и почтения, которые испытывают все прихожане и он сам по случаю высокой чести, которой удостоил их монсиньор. Речь священника была понята поселянами, так как он произнес ее на местном наречии; они поспешили своими приветственными восклицаниями засвидетельствовать епископу, что пастырь верно передал их чувства. Епископ с своей стороны отвечал краткою речью; он намеревался уже занять место в центре процессии, которая должна была направиться к церкви, но в эту самую минуту мальчик выступил из хора, подошел к нему и произнес приветствие, но не на таком простом языке, которым говорил священник, а на латинском, которым в то время пользовались все ученые. Епископ, две или три духовных особы из его свиты и священник деревни Шантерсье одни только и могли понять эту речь; но лица этих немногих слушателей так ясно выражали восторг и удивление вызванные, красноречием маленького оратора, что такой же восторг и такое же удивление вскоре охватили и толпу. Когда ребенок кончил, то епископ, понимавший, что мальчик не мог бы с таким воодушевлением говорить заученные фразы, заметил, что эта речь не могла быть подготовлена другими.

— Вы не ошибаетесь, ваше высокопреосвященство, — сказал священник, — ребенок сам приготовил этот сюрприз без нашего ведома.

— В таком случае я могу смело предсказать, — произнес епископ, — что этот ребенок сделается впоследствии чудом нашего века.

Предсказание епископа сбылось. Пьер — конечно вы догадываетесь, что маленький оратор, был не кто иной, как он, — посланный затем в школу для окончания своего образования, был и там предметом всеобщего удивления. Но не думайте, что он занимался только отвлеченными науками и сухими размышлениями: он находил также время для сочинения очень забавных и веселых комедий, которые читал товарищам в часы досуга и даже разыгрывал в них с большим искусством главные роли.

Шестнадцати лет Пьер был удостоен на конкурсе звания профессора риторики, а двадцати — преподавал в городе Э (Aux) философию и богословие. Достигнув, спустя некоторое время духовного сана, который дал ему возможность оставить профессорские занятия, Пьер занялся исключительно научными исследованиями и философиею. Это было началом его громкой славы, которая сделалась впоследствии всемирною.

«Пьер Гассанди — говорит его биограф — был философом, археологом, историком, физиком, натуралистом, астрономом, геометром, анатомом, проповедником, беллетристом и биографом; он изучил множество наук и искусств. Он же вложил всю душу свою в дело развития ума и сердца гениального Мольера. Наставник с учеником оставались друзьями в течении всей жизни; Пьер Гассанди был свидетелем успехов своего ученика, которые, как он говаривал, напоминали ему то время, когда он и сам сочинял комедии, но конечно далеко не такие».

Около 1740 года в деревне Рорам близ Вены жил бедный колесник. В часы отдыха от тяжкой дневной работы он аккомпанировал иногда по вечерам на плохой арфе своей жене, которая умела петь национальные песни. К этому семейному концерту присоединялся обыкновенно их сын, которого звали Жозеф; ему было не более восьми лет. Он не мешал концерту, так как ограничивался одним только подражанием скрипке, водя одной деревянной палочкой по другой.

Нужно заметить, что звуки, издаваемые этим странным артистом, обнаруживали верность слуха; сам он был всегда в большом восторге в продолжении всего концерта. Случалось, что он и подпевал своей матери; голос у него был приятный и пел он верно. Школьный учитель, будучи вместе с тем учителем пения в капелле маленького соседнего города Геснбурга, однажды случайно присутствовал на одном из этих домашних концертов. Пораженный прекрасным голосом Жозефа и движимый желанием приобрести хорошего певчего для капеллы, он упросил отца отдать ему на воспитание маленького Жозефа.

Отец согласился. Ребенок был в восторге от мысли, что будет учиться музыке; он охотно согласился переселиться в город к своему учителю. Три года пробыл он в капелле.

Дома Жозеф занимался музыкою по собственному влечению; он пел как поют веселые птички в лесах. Невинные упражнения в пении вызывали улыбку и похвалы добродушных родителей, которые несмотря на свою бедность, избавляли его от всяких лишений; но увы! в капелле Геснбурга обстоятельства изменились.

Там в продолжение нескольких часов нужно было повторять одну и ту же гамму; приходилось путаться в делом хаосе черных точек, крючковатых линий, строго соображаться с требуемым тактом и согласовать во что бы то ни стало усилия голоса с движениями палочки; и все это под надзором строгого учителя, который не обращал внимания на утомление, никогда не хвалил, потому что даже не допускал мысли, чтоб можно было приготовить урок дурно, — выходил из себя и строго взыскивал за малейшую ошибку или небрежность; он по целым дням мучил и морил голодом несчастных мальчиков, предоставленных его суровой власти.

Хотя он обязан был кормить своих воспитанников, но в этом отношении он обнаруживал столько же скупости, сколько щедрости он проявлял в колотушках; каждое наказание давало ему экономию, так как оно заключалось помимо побоев в оставлении без обеда. Во время посещений капеллы епископом, маленький Жозеф пел в хоре и играл на цимбалах в праздничном оркестре. «В эти дни, — говаривал он позже, рассказывая воспоминания о своем детстве, — хотя я добросовестно старался исполнять свою партию, но, ударяя по цимбалам, всегда сам рассчитывал получить потом удары».

Между тем, когда отец и мать, навещая мальчика спрашивали, доволен ли он своим положением, Жозеф никогда не жаловался; обходя молчанием ежедневные посты, ругань и колотушки, он говорил только о своих успехах в музыке; она одна поддерживала его; для нее он забывал все лишения, наказания и несправедливости.

Быть может он повторял про себя, сам того не зная, слова, которые произнес за несколько лет перед тем другой бедный ребенок — Гаэтано Майорано. Этот ребенок приводил в отчаянье своего отца, потому что бегал по целым дням за странствующими музыкантами, никогда не упускал случая послушать в церкви органа и петь в хоре. Органист одной капеллы, заметив постоянные посещения церкви мальчиком и внимание, с которым он слушал певцов, спросил его однажды:

— Ты очень любишь пение?

— О! — отвечал ребенок, с восторгом поднимая руки, — лучше жить без хлеба, чем без музыки!

Органист принял на себя воспитание Майорано, который сделался впоследствии знаменитым певцом, под именем Кафарелли.

Таков по всей вероятности был девиз и маленького Жозефа.

Одаренный кроме того самым счастливым характером, какой только можно себе представить, всегда разговорчивый и остроумный, Жозеф был настоящим утешителем своих сотоварищей, осужденных на те же труды, наказания и лишения.

Однажды Жозефа позвали к наставнику, когда тот обедал. Войдя в столовую, он застал учителя вдвоем с каким-то иностранцем у стола, заставленного блюдами и бутылками, посреди которых возвышалась целая пирамида прекрасных вишен, каких ребенок еще не видывал. Жозеф, войдя в комнату, не отрывал глаз от ягод. Он не ел вишен с тех пор, как взят был в Геснбург, а между тем он страстно любил эти ягоды и в Рораме имел полную возможность лакомиться ими из сада соседа-кузнеца. Иностранец, заметив маленькую слабость Жозефа, обещал угостить его вишнями если он споет что-нибудь. Жозеф охотно исполнил просьбу иностранца и спел с таким воодушевлением музыкальный отрывок на слова св. писания, с каким никогда ему еще не случалось петь в хоре.

— Прекрасно! — сказал иностранец, разрушая пирамиду и давая маленькому певцу изрядную порцию вишен.

— А не хочешь ли ты ехать в Вену?

— В Вену? — спросил ребенок с полным ртом вишен, — это для того, чтобы петь?

— Да, в большой церкви.

— Если так, то я очень охотно поехал бы туда.

— В таком случае, уложи свое платье; ты сегодня же вечером отправишься туда с учителем пения Рейтером.

Рейтер был учителем пения в капелле св. Стефана, лучшей капелле Вены. Геснбургский учитель уступал лучшего своего ученика из желания угодить своему влиятельному собрату.

Таким образом, Жозеф двенадцати лет был взят в Вену; хотя и там он должен был работать без отдыха, но Рейтер по крайней мере не бил своих учеников и не морил их голодом, а при таких условиях труд не был тяжел для Жозефа.

Кроме того, Рейтер, как образованный музыкант, преподавал своим ученикам теорию музыки; благодаря этому они могли делать весьма серьезные успехи. Жозеф работал с большим усердием, так что вскоре уже приобрел себе известность между любителями пения. Маленький певец капеллы св. Стефана отличался в хоре своим прелестным голосом, правильным произношением и глубоким музыкальным пониманием. Достаточно было года, чтоб Жозеф обратил на себя всеобщее внимание. Но он не ограничился своими первыми успехами; искусство исполнять чужие музыкальные произведения не удовлетворяло его; ему хотелось сочинять самому.

Он писал целые страницы под диктовку собственного воображения и сам восхищался своими произведениями. «Я тогда думал, — говорил он уже в старости, — что чем больше испещрена бумага нотными знаками, тем лучше и самая музыка».

Сначала он сочинят, не говоря никому ни слова, потому что, как только миновал первый энтузиазм маленького композитора, инстинкт подсказал ему все недостатки его собственных произведений. Но когда одно из произведений показалось Жозефу удовлетворительным, он решился показать его учителю.

— Ого! — сказал Рейтер, смерив ироническим взглядом своего ученика, — ты хочешь уже сочинять!

— Я пробую… — пробормотал сконфуженный Жозеф.

— Пробовать не запрещено; но от пробы до успеха еще далеко.

— Надо же когда-нибудь начать, — сказал Жозеф.

Рейтер пробежал тетрадь и, возвращая ее Жозефу, сказал:

— Плохо по содержанию и кроме того везде ошибки в гармонии; учись, мой милый! Ты будешь сочинять, когда усвоишь все то, что нужно для этого.

Этот неодобрительный отзыв не привел Жозефа в уныние; напротив, он еще с большим рвением стал работать, чтобы усовершенствоваться в понимании законов гармонии, и продолжал свои музыкальные опыты.

Прошло шесть месяцев. В продолжение этого времени много было исписано нотной бумаги без ведома Рейтера, и молодой композитор снова попытался узнать мнение своего наставника.

— Кое какие успехи, — сказал на этот раз Рейтер, — но это далеко еще не то, что называется самостоятельным произведением. Учись, Жозеф, учись!

Жозеф еще усерднее принялся за занятия, так как последний отзыв Рейтера был уже гораздо снисходительнее.

Через месяц он представил еще одно произведение Рейтеру; тот ничего не прибавил к своему прежнему отзыву и снова повторил:

— Кое-какие успехи, но еще далеко не то, что называется самостоятельным произведением.

В продолжение двух лет, Жозеф каждый месяц представлял свои произведения на суд Рейтера, который продолжал повторять свой прежний ответ; однако Жозеф, не теряя надежды, постоянно изучал теорию музыки, потому что все эти «кое-какие успехи, — думал он, — присоединяясь к предыдущим, когда-нибудь приведут к окончательному развитию моего таланта; настанет же, наконец, то время, когда я в состоянии буду написать самостоятельное произведение».

Выжидая тот счастливый день, когда Рейтер изменит свою обычную ответную фразу, Жозеф упустил из виду одно обстоятельство.

Он достиг уже того возраста, когда голос его стал меняться; переходный период, когда голос теряет тонкость звука, свойственную детскому возрасту, и переходит в звук более густой и низкий, довольно продолжителен; в это время малейшее усилие при пении очень опасно, так как нет ничего легче как надорвать голос именно в этот переходный период. На шестнадцатом году Жозеф вынужден был оставить капеллу, так и не дождавшись окончательного приговора Рейтера.

Выброшенный судьбою, без всяких средств и житейской опытности, на мостовую большого города, сын колесника не потерял однако веру в результаты своего упорного труда; он был уверен, что добьется чего-нибудь. Однако борьба с нуждой в течение двух лет была в высшей степени изнурительна для молодого человека. Проживая в тесном чердаке на жалкие гроши, зарабатываемые игрою на органе в частной капелле, не имея даже приличного платья для того, чтобы ходить в дома давать уроки, Жозеф все-таки работал и работал. Одно произведение следовало за другим. Он играл свои сочинения на органе, который был ему поручен, но никто не знал имени композитора. Надежда поддерживала его, ласкала обещаниями в будущем… «Без хлеба, но не без музыки», стало теперь более, чем когда либо его девизом.

Таково было неприглядное положение Жозефа, когда случай столкнул его с знаменитым поэтом того времени, Метастазом; о нем мы теперь и скажем несколько слов.

Лет за двадцать до рождения Жозефа, у некоего золотых дел мастера в Риме находился в обучении маленький мальчик, по имени Трапасси, сын солдата. До вступления в обучение мальчик выучился читать, и чтение сделалось его страстью. Сначала он читал все, что попадалось ему в руки, но, случайно напав на произведения Торквато Тассо, великого итальянского поэта, он превратил чтение всех других книг. Один только Тассо интересовал его; выучив наизусть лучшие произведения знаменитого поэта, мальчик восторженно декламировал их. Декламация, в свою очередь, породила в ребенке поэтическое вдохновение и незаметно побудила его к стихотворным опытам.

Трапасси отличался чутким сердцем и обладал остроумием; поэмы Тассо выработали в нем понимание гармонии и стихосложения; прибавим в этому, что он имел счастье родиться в такой стране, где люди, принадлежащие к самому невежественному классу, по врожденному инстинкту, способны понимать поэтические и художественные красоты.

Во Франции низший класс народа поет песни грубые и вульгарные, нарушающие как правила грамматики, так и законы гармонии; а в Италии и теперь еще нередко случается видеть толпу, окружающую уличного поэта, который импровизирует на какую-нибудь возвышенную тему правильными и грациозными стихами. Там очень много городов, в которых импровизаторы существуют на постоянные приношения толпы, всегда слушающей с восхищением их поэтические экспромты. Такой профессии нигде в мире больше не существует.

Маленький Трапасси сначала импровизировал стихи только для самого себя, без слушателей, потом пригласил в судьи одного из своих товарищей по мастерской и наконец рискнул однажды вечером дебютировать на одной из площадей города. Этот дебют вызвал в толпе большой энтузиазм, потому что маленький импровизатор, декламируя стихи, отказывался от денег, которые ему предлагали.

В короткое время молодой импровизатор получил известность. Каждый вечер площадь, куда он приходил после окончания работ в мастерской, была покрыта толпой, жадно ожидавшей импровизаций, которые Трапасси декламировал исключительно для того, чтобы заслужить аплодисменты.

Однажды вечером, когда маленький Трапасси импровизировал с большим вдохновением, чем когда-нибудь, в числе его слушателей, принадлежавших по большей части к низшему классу народа, находился случайно известный литератор и профессор Винченцио Гравина. Восхищенный свободой импровизации маленького поэта, Гравина подошел к нему и предложил золотую монету, от которой поэт столь же решительно отказался, как отказывался и от медных. Это даже подало ему повод добавить несколько хороших стихов к тем, которые он уже продекламировал.

Тогда Гравина назвал свое имя и предложил давать уроки маленькому поэту, чтобы облегчить ему доступ к блестящей карьере, к которой он по-видимому предназначен. Легко представить себе, с каким восторгом наш уличный поэт принял подобное предложение, дававшее ему возможность рассчитывать на счастливую будущность.

Таким образом ученик золотых дел мастера сделался воспитанником, или лучше сказать приемышем Гравина; тот взял его к себе в дом и приложил всевозможное старание к его образованию; Гравина же переменил его грубое имя Трапасси на имя Метастаз.

Четырнадцати лет Метастаз сочинил уже трагедию, но Гравина, считая еще недостаточным его образование, свез мальчика в Кротон, свой родной город, чтоб дать ему возможность слушать лекции философа, который когда-то был его собственным наставником. Затем возвратясь в Рим, он к сожалению умер, оставив своему воспитаннику в наследство свои весьма обширные имения. Метастаз получил тогда возможность беспрепятственно предаться поэзии. Первая его пьеса, игранная в Неаполе, доставила автору европейскую известность. Метастаз принял приглашение Карла XII, императора германского, жить при его дворе и переселился в Вену, которую потом не покидал уже никогда. Там Метастаз написал главные свои произведения, доставившие ему столь громкую славу.

В это время случилось так, что Метастаз нанял квартиру в том самом доме, где на чердаке жил в крайней бедности и пресмыкался в неизвестности Жозеф.

Жозеф конечно и не думал, что можно извлечь какую либо пользу из этого соседства, но нашлась добрая женщина, которая позаботилась о нем. Это была жена привратника того дома, в котором жили богатый поэт и нищий музыкант. Она знала бедность и трудолюбие Жозефа, она слышала его пение в капелле св. Стефана и была убеждена в его гениальности. С другой стороны, ей было известно по слухам и то, как Метастаз сделал карьеру. Рассчитывая на то, что бывший ученик золотых дел мастера не забыл прошлого, она решилась представить ему Жозефа. Ей хотелось добиться того, чтобы знаменитый поэт поручил Жозефу какую-нибудь поэму для переложения на музыку; она надеялась, что в случае удачи тяжкая пора испытаний для Жозефа должна миновать.

Добрая женщина предварительно сообщила о своем намерений бедному юноше, который конечно принял его с восторгом; затем она сказала о нем несколько слов богатому писателю; тот согласился принять музыканта, и наконец ей удалось свести их обоих. Все казалось было улажено как она предвидела. Метастаз расспросил Жозефа о его происхождении, о его работах, ободрял его, обещал, что придет послушать его исполнение и вообще займется им. Это было слишком много для первого свидания, но увы! Это было и все, что поэт сделал для Жозефа. Светская жизнь и удовольствия отнимали все его время, а музыканты, бывшие тогда в моде, расхватывали его поэмы. Его несчастный проситель мало интересовал его. Метастаз забыл своего бедного соседа, который также как и его добрая покровительница Остался при своих светлых надеждах.

Вынося жестокие удары судьбы, Жозеф все еще не отчаивался; но он мог бы умереть с голоду, если бы вовремя не подоспела помощь доброго человека, который, однако, далеко не мог для него сделать то, что сделал Гравина для Метастаза. Этот человек был бедный цирюльник, большой любитель музыки; он считал за счастье видеть у себя великого артиста, голосом и игрою которого он так часто восхищался еще в капелле св. Стефана. Добрый цирюльник предложил Жозефу убежище под своей кровлей и место за своим столом. Жозеф принял это пособие, но чтобы не быт в тягость своему великодушному другу, удвоил рвение к работе. Переходное состояние его голоса тем временем миновало и он добился места в хоре соборной церкви, но лишь в качестве сверхштатного певчего, с весьма ограниченным вознаграждением. Вознаграждение это было так скудно, что для того, чтобы заработать 15 су, Жозеф должен был петь в один и тот же день в двух церквах и играть на органе в третьей.

Наконец, достигнув 18 лет, Жозеф добился того, что его оперу поставили на венском театре. Эта пьеса имела некоторый успех. Квартет и симфонии, изданные им вслед за тем, были приняты с восторгом музыкальным миром.

Но фортуна все-таки не удостаивала своим посещением жилища композитора; Жозеф часто вынужден проводить в постели холодные зимние дни, за недостатком топлива. Только в 1760 году, т. е. на двадцать восьмом году жизни, когда Жозеф издал уже много замечательных произведений и приобрел громкую известность, один из германских владетельных принцев предложил ему управлять его капеллой; вознаграждение, назначенное принцем, могло считаться для того времени весьма приличным.

Обстоятельства сразу улучшились; но Жозеф продолжал работать с прежнею неутомимостью. Произведения, которые он издал уже находясь в благоприятной материальной обстановке, прямо свидетельствовали о его гениальности, — еще больше чем сочинения, вышедшие в свет в годины тяжелых испытаний.

Немного лет спустя Иосиф Гайдн стал пользоваться в музыкальном мире такою же репутацией, какою Метастаз пользовался в литературном. Гайдн и теперь еще считается одним из гениальнейших композиторов когда либо существовавших.

— Еще бы! — сказал Генрих, которому было знакомо имя Гайдна.

— Если ты знаешь Гайдна, — сказал я ему, — то вероятно слышал и о Доницетти, также знаменитом композиторе?

— Конечно, — отвечал Генрих, — я часто видел его имя на афишах Парижской оперы, и раз даже отец водил меня слушать его оперу «Фаворитка».

Автор «Фаворитки» и двадцати других прекрасных опер хотя и был одарен от природы прекрасными способностями, но своими успехами обязан только упорному труду и неутомимой настойчивости в стремлении к намеченной цели. Я не буду рассказывать все подробности его жизни; достаточно будет и одной черты, чтобы получить понятие о необыкновенном трудолюбии, посредством которого Доницетти удалось достигнуть столь блестящих результатов.

Доницетти брал уроки музыки у многих учителей, но для довершения своего музыкального образования он решил брать уроки у знаменитого Болонского профессора Маттеи. Этот Маттеи был тогда уже в преклонных летах и давно отказался от преподавания, желая отдаться вполне благочестивой жизни вдали от дел. Он уступил однако настоятельным просьбам молодого человека, в котором видел истинное призвание к музыке; но чтобы получить желаемые уроки, Доницетти пришлось действовать следующим образом:

— Ты зайдешь за мной завтра в такую-то церковь, в четыре часа дня, — говорил Маттеи.

— Хорошо, я зайду, — отвечал Доницетти.

Он аккуратно являлся к назначенному часу, в назначенную церковь, хотя бы она находилась в самом конце города. Там он находил старика, который продолжал молиться гораздо дольше, чем все другие.

^{Доницетти.}

По окончании молитвы, они выходили из церкви и шли в дом Маттеи, где Доницетти брал урок; но дорогой, случалось, что колокол возвещал о каком-нибудь особом богослужении в другой церкви, и Маттеи отправлялся туда в сопровождении Доницетти. Проходил еще целый час. Приближалась ночь, и так как Маттеи дал обет ходить каждый вечер в собор для вечерней молитвы, то по выходе из второй церкви они отправлялись не домой, а в собор.

По окончании вечерней молитвы, учитель с учеником шли уже домой. Но у Маттеи была престарелая мать, которую он окружал самой нежной заботливостью; она просила Доницетти составлять ей партию в карты. Доницетти садился играть с доброй старушкой и играл около часа; когда оканчивалась игра, надо было опять ждать, пока Маттеи поужинает. После ужина читалась последняя молитва; старушка уходила спать, — и тогда только начинался желанный урок, который продолжался иногда до полуночи, потому что, раз углубившись в занятие искусством, старый наставник также увлекался, как и в своем религиозном усердии.

Бенинкори, другой итальянский композитор, хотя и менее замечательный, чем Гайдн и Доницетти, с таким рвением занимался музыкой, что, желая упражняться на скрипке ночью, несмотря на запрещение родителей, которые противились такому рвению сына, намазывал смычок салом. Понятно, что инструмент не издавал никакого звука; но мальчик находил эту немую игру весьма полезной для техники.

Антонио Паганини был генуэзец; он носил звание маклера, но, собственно говоря, не имел почти никакой практики. Весьма редко занятый своим делом, маклер постоянно оставался дома и, в ожидании скудного вознаграждения за работу, предавался глубокомысленным вычислениям вероятности выигрыша в лотерею. Сверх того, заметив у сына своего Николо некоторые способности к музыке, он начал обучать его скрипичной игре, так как сам довольно Хорошо владел этим искусством. Николо не замедлил доказать, что отец не ошибался в нем; в несколько месяцев блестящие способности мальчика обнаружились во всей силе. Отец, человек суровый и корыстолюбивый, тогда же задумал разбогатеть эксплуатациею таланта своего сына и значительно усилил его упражнения. Николо принужден был иногда по целым дням играть экзерсисы на скрипке. Малейшая рассеянность, малейшая небрежность наказывалась колотушками и оставлением без еды; изнурение мальчика доводилось отцом до такой степени, что здоровье Николо значительно пошатнулось. Руководимый исключительно корыстными расчетами, отец, будучи таким же малосведущим, как и жестоким, не сообразил, что если ребенок и не умрет от чрезвычайного переутомления, то кончит тем, что получит отвращение к искусству, к которому прежде имел влечение; так и случилось бы, если бы не вмешалась в дело мать.

Насколько отец Николо был суров, настолько мать его отличалась нежностью. За то Николо, чувствовавший к отцу только вынужденное почтение, любил мать всем сердцем, до обожания.

Эта добрая женщина, опасаясь за здоровье сына, пыталась убедить мужа обращаться с сыном не так строго; но чем более Николо делал успехов, тем требовательнее и неумолимее становился отец, видя приближение желанной минуты. Ни возражения, ни просьбы не имели успеха: не было возможности бороться с корыстолюбивым упрямством этого человека. Для бедной женщины осталось только одно средство — возбуждать в сыне артистическое рвение, чтобы избавить его этим по возможности от отцовских наказаний и быстротою успехов сократить срок учения.

Однажды утром, когда ребенок пришел поцеловать мать, она сказала ему:

— Послушай, мой Николо, я расскажу тебе прекрасный сон, который я видела сегодня ночью. Ко мне явился ангел и объявил мне, что все, чего я ни пожелаю, будет исполнено. Я просила у него, чтобы ты был первым скрипачом в мире. Ангел обещал мне это, и я была очень счастлива.

Было ли действительно у матери Николо ночное видение или это была только выдумка, — для нас это не важно; дело в том, что Николо конечно нисколько не сомневался в истине ее слов. С той минуты, как возвещение ангела сделалась известным мальчику, он работал уже не ради слепого повиновения строгому отцу, а для осуществления тех светлых надежд, которые питала его мать. До этих пор Николо делал очень быстрые успехи, но с этого времени он стал делать чудеса. Восьми лет он сочинил сонату, которая была так трудна, что не нашлось никого, кто мог ее исполнить, кроме него самого. Вскоре Николо начал играть в церквах, в театрах, а затем приобрел известность в своем родном городке. Отец, отлично понимая, что Николо еще далеко не достиг всего, чего можно достигнуть, повез его в Парму к Ролле, самому знаменитому из скрипачей того времени.

Когда отец с сыном приехали, артист лежал больной; их впустили в соседнюю комнату. Там на столе лежала скрипка и около нее партитура последнего концерта сочинения Роллы. Николо взял скрипку и с листа исполнил весь концерт. Больной пожелал узнать, кто этот артист, исполняющий так искусно его произведение. Когда ему сказали, что этот артист — ребенок, он не хотел верить, встал с постели и, полуодетый, бросился в комнату, где был Николо. Последний при его входе прекратил игру.

— Зачем вы здесь? — спросил пораженный Ролла.

— Мы пришли просить вас принять меня в число своих учеников, — отвечал Николо, кланяясь.

— В число учеников? — повторил Ролла, — но я затруднился бы научить вас чему-нибудь.

^{Паганини.}

Таков был прием, сделанный знаменитым скрипачом ребенку, который уже не имел себе соперника. Четырнадцати лет Паганини давал концерты в главных итальянских городах и повсюду имел небывалый, громадный успех.

Затем он посетил Германию, Францию и Англию, и путешествия эти были настоящим триумфом для артиста. Он был не только замечательным скрипачом-исполнителем, но и чрезвычайно выдающимся композитором. Величайшая похвала, о которой только может мечтать современный скрипач, заключается в том, что его назовут «современный Паганини».

Стон, один из самых замечательных английских математиков, был сын садовника герцога Аргильского. После того как один из товарищей его отца выучил мальчика азбуке, чтению и письму, он сам уже изучил языки французский, латинский и греческий, геометрию и все науки, учебники которых мог достать; все это произошло в то время, когда маленький Стон состоял на службе у герцога в качестве лакея. Однажды герцог, рассерженный непослушанием Стона, который не являлся на его звонки, вышел в переднюю с намерением наказать маленького лентяя, но нашел этого последнего в глубоком размышлении с книгою в руках.

Стон, заметя герцога, поспешно спрятал книгу; но герцог, подозревая в виду замешательства мальчика, что он предается какому-нибудь вредному чтению, настойчиво потребовал показать книгу. Каково же было его удивление, когда он увидел, что книга эта содержит в себе один из самых отвлеченных трактатов великого математика Ньютона. Сначала герцог приписал это случайности, по которой книга могла попасть в лакейскую; но после некоторых расспросов, сделанных мальчику, всякое сомнение исчезло.

Пораженный тем, что мальчик сам, без посторонней помощи, достиг таких знаний, такой эрудиции и обладал такими наклонностями, герцог дал ему возможность закончить свое самообразование: он оказал материальную поддержку, в которой Стон только и нуждался.

Раффе, один, из самых оригинальных французских художников, был сын бедной вдовы; его ребенком поместили в ученье к токарю.

По окончании дневного труда, Раффе все свои вечера уделял посещению курсов рисования, а ночью исполнял заданные учителями уроки.

Знаменитый историк Роллен, о котором я несколько раз уже упоминал, пятнадцати лет от роду работал у отца своего, имевшего точильное заведение. Бенедиктинский монах, заметив способности юноши, начал заниматься с ним, а потом выхлопотал, чтоб его поместили в школу Плесси, где Роллен обратил на себя внимание всех учителей.

Мишель Седен (родился в 1719 году), известный драматический писатель, был сын парижского архитектора, разорившегося вследствие неудачных спекуляций. Получив место в Берри, бедный отец Седена отправился с ним и вторым сыном своим в провинцию, третьего же оставил при жене в Париже. Едва успел он приехать на место, как захворал и умер. Мишелю, старшему сыну, было тогда тринадцать лет и он должен был везти брата в Париж. Не имея денег, чтобы заплатить за два места в почтовом дилижансе, он купил одно для брата, а сам следовал пешком за каретой, что, между прочим, дает нам некоторое представление о скорости езды в те времена. Было очень холодно, и маленький брат Мишеля совсем окоченел от мороза в плохо устроенной карете; Мишель отдал ему свой камзол. Доброе сердце мальчика тронуло пассажиров; они сделали складчину и заплатили кондуктору за место. Мишель поместился на козлах.

Приехав в Париж, он стал единственною поддержкою матери и братьев. Он научился ремеслу камнетеса и скоро так преуспел в этом деле, что мог зарабатывать такие деньги, которых было достаточно для содержания всей семьи.

^{Мишель Седен.}

Занимаясь своим тяжелым ремеслом, Мишель Седен в то же время сумел достигнуть известности в качестве одного из лучших драматических писателей своего времени. Его произведения имели тогда огромный успех, а одно из них, именно «Философ поневоле», пьеса остроумная и талантливо написанная, и теперь еще смотрится с большим удовольствием.

На сегодня довольно, хотя материал далеко не весь исчерпан; прежде чем расстаться, одно маленькое замечание: может быть вы заметили, что большинство перечисленных мною имен принадлежит живописцам, музыкантам, писателям и ученым; следует ли отсюда заключить, что вообще общество получает свои главные жизненные силы только от этого класса людей? Конечно нет. Но дело в том, что воспоминание о тех лицах, чья деятельность проявляется ярче, поневоле сохраняется дольше. История многих людей замечательных по своей энергии и уму, но в других отраслях, хотя не менее полезных, к несчастью забыта, хотя эти люди вполне достойны того, чтобы потомство хранило о них добрую память.

Как вам известно, я не сочиняю, а сообщаю сведения по сохранившимся документам; поэтому не моя вина, что несмотря на все мои старания я не всегда нахожу материал, которым можно было бы воспользоваться.