Юстиниан

ОКРУЖЕНИЕ ЮСТИНИАНА

Только написав про людей, окружавших Юстиниана, осознаешь, что самые значительные личности из них — провинциалы, как и сам Петр Савватий Юстиниан. Феодора — с востока, Трибониан — из Памфилии, Велисарий — из Фракии, Мунд — оттуда же, Нарсес и Сита — армяне, Петр Варсима — сириец, Иоанн Каппадокиец — тоже понятно кто. Анфимий — малоазиец из Лидии, Исидор — тоже. Как и многие другие, которым в этой книге просто не нашлось места…

Как и Юстиниан, она родилась далеко от столицы: где-то в Сирии или на Кипре. Позже ее семья перебралась в Константинополь, где отец Феодоры, прасин Акакий, получил должность смотрителя медведей столичного цирка. Он рано умер, и Феодора, тогда еще ребенок, вместе с матерью и двумя сестрами (старшей, Комито, и младшей, Анастасией) некоторое время жила в крайней бедности. В какой-то момент матери повезло вторично выйти замуж, и она стала хлопотать о передаче должности покойного новому мужу. Простат прасинов Астерий отказал, предпочтя другого. Мать Феодоры не придумала ничего лучше, как в день представлений выйти на арену с тремя малолетними дочками и умолять народ о снисхождении. Прасины не вняли просьбе, в отличие от венетов, давших мужу вдовы искомую должность. Считалось, что из-за этого случая Феодора на всю жизнь сохранила враждебное отношение к «зеленым».

Будущая супруга Юстиниана начала свою карьеру с прислуживания старшей сестре, которая добывала средства к существованию игрой в театре и проституцией. Сама Феодора, отличавшаяся гибким телом и выразительным лицом, со временем тоже стала выступать в мимах и пользовалась успехом у столичной публики, потешая ее зрелищами не особо утонченными (см. об этом подробно выше).

После того как ее бросил Гекебол, Феодора долгое время скиталась по южным и восточным провинциям империи. Некоторое время она жила в Александрии.

Появившись наконец в Константинополе, Феодора отказалась от былого шумного образа жизни, оставила театр и начала совершенствовать свои знания, наняв учителей для занятий науками. Что с ней случилось — неведомо. Быть может, она прочла либо услышала рассказ о преображении блудницы? В те времена подобных историй из уст в уста передавалось много: достаточно вспомнить хотя бы Житие святой Пелагии, бывшей танцовщицы Маргарито, или Марии Египетской, с двенадцати до двадцати девяти лет бывшей проституткой, а затем удалившейся в иорданскую пустыню и (отметим это!) еще жившей там, когда Феодора странствовала по Востоку. Автор Жития святой Марии писал, что она, уже удалившись в пустыню, даже совестилась вспомнить, сколь «неудержимо и жадно влеклась к мужчинам…», а также то, что иной раз отказывалась от платы, чтобы привлечь к себе побольше желающих[440]. Читал ли этот автор «Тайную историю» или просто вышло сходным образом? Неясно. Можем ли мы предположить, что Феодора встретила Марию и получила от нее наставление? Это маловероятно: святая в пустыне чуралась людей. А вот с Севиром Антиохийским Феодора вполне могла пообщаться. Не этот ли страстный человек причастен к ее обращению и не от этого ли обращения она на всю жизнь приобрела уважение к монофиситству?.. Возможно и более приземленное объяснение: она просто решила уменьшить свою скандальную известность в качестве гетеры и подучиться, чтобы продавать себя подороже.

В общем, причин изменения ее поведения мы не знаем.

Племянник императора увлекся Феодорой, заставил дядю возвести ее в достоинство патрикии и издать указ, разрешавший лицам сенаторского сословия заключать браки с бывшими актрисами и проститутками. Надо сказать, что переход женщины из разряда публичных к более высокому статусу был затруднен еще и тем, что эти профессии были наследственными. Но он был возможен, и как раз замужество позволяло такому произойти. Женщины сцены во все времена привлекали мужчин, и чувства некоторых из них могли, как губка краску, стереть позорное прошлое — было бы желание. Византийский писатель Аристенет в первой книге «Любовных писем» использует подобный сюжет, рассказывая о некоей Мелиттарион («пчелке»), которая пела в миме, потом влюбилась в некоего молодого человека, и тот женился на ней. В итоге она даже переменила имя, больше похожее на кличку, стала носить неброские браслеты на запястьях и ступнях («действительно достойные свободной», — замечает Аристенет, намекая на наследственный статус такой профессии), простое покрывало, простую прическу, говорила тихо и помалу и ходила по улице «склонив голову, размеренной поступью, как следует скромной женщине»[441].

Однако жена Юстина I, как уже упоминалось, оказалась категорически против союза Юстиниана и Феодоры. Свадьба их стала возможной лишь в 523 году, после смерти императрицы.

1 августа 526 года Феодора вместе с супругом была торжественно коронована императорской диадемой, и теперь толпа на ипподроме рукоплескала ей уже не как актрисе, а как своей госпоже. Феодора оказалась достойной этой чести! Обладая ясным умом и твердым характером, она долгих 22 года правила государством, будучи самой влиятельной и верной помощницей из всего окружения Юстиниана. «Император, — писала она одному из придворных Хосрова Ануширвана, — ничего не предпринимает, не посоветовавшись со мной»[442]. Прокопий не случайно воспроизвел эту фразу в хульном сочинении. Он подчеркивал, что императрица вмешивалась не в свое дело, вела себя «не по правилам». Ведь античный мир в социальном плане был миром мужчин, и в союзе мужчины и женщины равенства не предполагалось: именно первый признавался главным, причем в самой важной сфере — общественной. Несмотря на все уважение, проявляемое в традиционном греко-римском обществе к матери, жене или девственнице, женщины были лишены гражданских прав. Речь даже не о праве участвовать в выборах, а о такой простой вещи, как наследование имущества и владение им: соответствующая возможность появилась лишь у женщин Византии благодаря закону императора Константина от 326 года и позднее была подтверждена как раз Юстинианом.

Царство византийской женщины начиналось там, где заканчивалась улица: в доме. Если женщина начинала выполнять «внешние» социальные функции, это выглядело не вполне привычным, особенно если в семье был жив мужчина: отец, старший брат, муж. Конечно, принадлежность к царскому роду предполагала исключения, но приходились они, как правило, на ситуацию «безмужества». Именно в таких ситуациях действовали самые знаменитые женщины-правительницы античности: Клеопатра (которая свергла своего ничтожного младшего брата), Зенобия (начавшая править Пальмирой, когда ее муж Оденат был убит, а сын Вабаллат — слишком юн), Галла Плацидия (правившая, когда Гонорий умер, Феодосий II находился далеко, а сын Валентиниан III был младенцем), да та же Ариадна, чья важнейшая роль при переходе власти к Анастасию как раз и заключалась в том, что она выбрала себе в мужья императора. Феодора стала первым примером полноценного участия женщины в управлении римским государством, причем не тайного, а открытого и зафиксированного правилами участия. Официальные лица, давая присягу при вступлении в должность, клялись в верности не только императору, но и императрице, чьи имена следовали за обращением к Богу, Богоматери, архангелам Михаилу и Гавриилу, — Юстиниан по этому поводу специально издал новеллу (8-я). И не случайно посвятительные надписи Юстиниана в соборе Святой Софии или Святых Сергия и Вакха сохраняли имена обоих супругов. Как и монограммы на капителях колонн Святой Софии: если приглядеться повнимательнее, видно, что они — двух разных типов; это как раз и есть их имена и титулы, «Юстиниан император» и «Феодора августа».

Столь непривычное «единение» окружающие видели и порой прославляли, находя для этого подчас самые забавные поводы. Так, Хорикий Газский в своей речи по поводу врумалий императора, отметив, что буквы их имен — соседние (в греческом I следует сразу после Θ), льстит вполне в духе времени: «Если вам когда-нибудь приходило в голову подсчитывать отдельные буквы [от имени императора], я думаю, вы заметили, что в отношении слогов это чрезвычайно долго, так как и должно быть, ведь император является величайшим из всех достоинств. Тем не менее, как и должно быть, его имя не должно стоять в стороне от имени императрицы, даже не в буквах. В них тоже должно быть ясно, что одна общая гармония между ними существует. Соответственно, ни один посредник не явится, чтобы разделить инициалы их обоих»[443]. В целом же деятельное поведение Феодоры было нетипичным и, с традиционной точки зрения, вызывающим.

Не отличаясь кровожадностью, Феодора тем не менее была злопамятна и мстительна. «Взгляд ее из-под насупленных бровей был грозен»[444], — как отмечал Прокопий. Она никогда не прощала ни своих врагов, ни пренебрежительного к себе отношения, смещая или отправляя в ссылку неугодных ей сановников. Ее самовластие не знало границ: в течение более чем двух лет она тайком и безнаказанно продержала в подземельях дворца чем-то провинившегося перед ней Вузу, отмеченного когда-то званием консула, и никто даже не смел заикнуться о его участи. Прокопий считал, что подобное она проделывала неоднократно: «Когда же она не желала, чтобы наказание виновного стало как-то известным, она делала следующее. Если тот был именит, она, вызвав этого человека, с глазу на глаз препоручала его кому-либо из своих помощников с приказом переправить его в самые отдаленные пределы Римской державы, и тот в неурочный ночной час сажал его, закутанного с головой и связанного, на корабль и отправлялся с ним туда, куда повелела эта женщина. Там, передав его в еще большей тайне тому, кто был сведущ в подобной службе, он удалялся, приказав охранять этого человека самым тщательным образом и запретив говорить кому-либо о нем, до тех пор пока либо василиса не сжалится над несчастным, либо он не скончается, измученный годами медленной смерти вследствие невзгод существования в этом месте и полностью изнуренный»[445]. Некий человек, приближенный Велисария, по ее приказу четыре месяца простоял в подвале, привязанный короткой веревкой за шею, как осел в стойле; в итоге он сошел с ума и умер. Бывший консул Приск, нотарий императора, за плохие речи о ней был лишен имущества и посажен в тюрьму города Кизика. Ожидая худшего, Приск сделал подкоп, бежал и спас свою жизнь лишь тем, что принял духовное звание. Подобная история приключилась даже с пасынком самого Велисария Фотием, который дважды сбегал из застенков Феодоры и тоже вынужден был принять монашеский постриг. Она запросто могла приказать извлечь просящего защиты из храма — и ни один священнослужитель не смел ей в том воспрепятствовать.

За соблюдением всех тонкостей этикета, связанных с поклонением царственным особам, она следила с болезненным вниманием, любила богатство и внешний блеск. Как-то раз в путешествии за пределы Города ее сопровождала четырехтысячная (!) свита из различного ранга вельмож, слуг и охраны[446]. Неподалеку от Святой Софии, на берегу Босфора, в квартале Аркадианы, был построен беломраморный портик со статуей августы. В честь императрицы назвали несколько городов и даже провинцию в Сирии.

«За телом своим она ухаживала больше, чем требовалось, но меньше, чем она желала. Ранее раннего она отправлялась в бани и очень поздно удалялась оттуда. Завершив омовение, она направлялась завтракать, позавтракав, отдыхала. За завтраком и обедом она отведывала всякой еды и питья, сон же у нее всегда был очень продолжительным, днем до сумерек, ночью — до восхода солнца… Попасть же к василисе было невозможно даже кому-либо из архонтов, разве что он потратит на это массу времени и труда, но все они с рабским усердием постоянно пребывали в ожидании, все время находясь в узком и душном помещении. Ибо отсутствовать здесь для любого из них означало подвергнуть себя смертельной опасности. Все это время они стояли на цыпочках и каждый изо всех сил старался держать голову выше, чем соседствующие, чтобы евнухи, выходя, могли его заметить. Приглашались же лишь некоторые из них, и то с трудом и по прошествии множества дней, а войдя к ней, они в великом страхе как можно скорее удалялись, лишь пав перед ней ниц и коснувшись краешком губ ступней обеих ее ног. Говорить с ней или просить ее, если она сама не повелевала этого, было недопустимо. Государство погрязло в раболепии, получив в ее лице надсмотрщика рабов»[447].

Впрочем, не следует думать, что Феодора представляла собой сибаритствующую пустышку, озабоченную лишь внешним блеском или изощренной местью своим личным врагам. В трудную минуту Юстиниан всегда находил у своей супруги поддержку. Именно решительность Феодоры на дворцовом совете в охваченном восстанием Городе в январе 532 года спасла Юстиниану трон, а может быть, и жизнь — по версии Прокопия.

Никто из историков, упоминавших о безнравственности Феодоры до брака (особенно в этом преуспел Прокопий), не смог указать ни единого примера аморальности ее после замужества. Напротив, она часто помогала попавшим в беду женщинам, сурово преследовала растлителей. Ф. И. Успенский считал, что во многом благодаря ей в Византии появились «необъяснимые с точки зрения римского права» и нетипичные, скажем, для западного Средневековья законы, охранявшие права женщин, — например, о возможности женщины наследовать имущество, о разводах, о праве женщины быть опекуном и т. д.[448] Было прекращено действие бесчеловечного правила, согласно которому свободнорожденная женщина, состоящая в любовной связи с рабом, сама становилась рабыней. Особая тема — законы, карающие, выражаясь сегодняшним языком, «нарушителей половой свободы». Кодекс Юстиниана прямо запрещал господам насиловать рабынь или принуждать рабыню к занятию проституцией. Но император пошел еще дальше: 14-я новелла, обращенная ко всему народу Константинополя, приравняла к уголовникам вообще «грабителей чести и похитителей целомудрия»[449]. Лица, виновные в принуждении девушек к проституции, подлежали аресту и смертной казни. Столичные дома терпимости были закрыты, их содержатели изгнаны, а проституткам предоставили возможность жить в специально отведенном для их «исправления и раскаяния» монастыре[450]. Ну а если раб предотвращал похищение девушки, то он без всякого согласия господина получал свободу. Сама же императрица лично организовывала поиски лиц, которые приобретали у бедняков дочерей для работы в публичных домах (Иоанн Малала называет цену таких сделок — пять номисм за человека), выкупала этих девушек обратно и, дав по номисме и комплект одежды, отпускала[451].

Феодора покровительствовала монофиситам, и именно в ее покоях во дворце Хормизда находили убежище их опальные иерархи или простые монахи, преданные этому учению. Евагрий, говоря о различии в религиозных убеждениях стойкого халкидонита Юстиниана и его жены, замечает, что «либо они истинно так мыслили — ибо когда речь идет о вере, расходятся и отцы с детьми, и дети с родителями, и жена со своим мужем… — либо условились по какому-то замыслу… так что один лелеял наших (халкидонитов. — С. Д.), а другая великими богатствами поощряла чужих»[452]. В позднем Средневековье даже появилась легенда, согласно которой Феодора происходила от благочестивого сенатора-монофисита. Иоанн Никиусский, писавший на рубеже VII и VIII веков, с благодарностью отмечал роль императрицы в спасении тысяч жителей Александрии: согласно писателю, именно благодаря ее заступничеству Юстиниан отказался подавлять силой выступление александрийских монофиситов, случившееся около 535 года[453].

Если верить Иоанну Эфесскому, лично знавшему Феодору, та вполне могла заставить чиновника поступить против воли императора. К примеру, однажды она, угрожая «снять голову» дуксу Фиваиды, вынудила его задержать императорского священника-халкидонита, направлявшегося крестить нубийцев, чтобы посланный ею священник-монофисит успел сделать это раньше, — и дукс, далеко не последний человек в государстве, подчинился![454]

По инициативе Феодоры сразу же по окончании сооружения собора Святой Софии была начата перестройка пятикупольного храма Святых Апостолов, где погребали императоров. По легенде, августе во сне явились апостолы и предложили не просить на постройку денег у мужа, но выйти к берегу Золотого Рога за Дексиократовыми воротами (ныне ворота Aikapi) и покопать землю в поисках дюжины сосудов, наполненных золотом. Феодора так и сделала, в результате чего деньги были обретены. Императрица, правда, умерла до того, как постройку закончили. Этот грандиозный храм обветшал и в османское время был разрушен. Однако сам принцип пятиглавого собора пережил свой прототип в многочисленном храмовом зодчестве Руси. Грандиозное же европейское подражание собору Святых Апостолов восхищает миллионы людей и сегодня — это всемирно известный Сан-Марко в Венеции.

В Антиохии на средства Феодоры возвели собор Михаила Архангела и некое общественное сооружение, называвшееся «базиликой Анатолия», — колонны для него по приказу императрицы привезли из Константинополя[455].

Для себя лично василисса приказала выстроить дворец на азиатском берегу Босфора, в Иерии (ныне полуостров Фенербахче в районе Кадыкёй). Там она любила отдыхать в пору летней жары.

У Юстиниана и Феодоры не было детей. Существует легенда о том, что когда в Константинополь прибыл почитаемый на Востоке старец, монах Савва Освященный, Феодора попросила его помолиться о даровании сына. Кирилл Скифопольский, автор Жития Саввы Освященного, так описал эту сцену: «Император приблизился к Савве, поклонился и с радостью и со слезами облобызал божественную его главу. Потом, получивши от него благословение, принял из руки его палестинские просьбы и просил его посетить и благословить императрицу Феодору. Старец пришел и к ней. Императрица приняла его с радостью, поклонилась и сказала ему: „Помолись о мне, отец, чтобы Господь дал мне сына“. Старец в ответ на сие сказал ей: „Бог славы да сохранит Ваше царство в благочестии и в победе“. Услышавши сие, императрица опечалилась, потому что он не удовлетворил ее прошению. Посему, когда он от нее вышел, то бывшие при нем отцы укоряли его и говорили: „Для чего ты опечалил императрицу и не помолился о ней, как она просила тебя?“ Старец сказал им: „Нет, отцы, из чрева ее не произойдет плода, ибо сын ее напитался бы догматами Севера и возмутил бы Церковь хуже Анастасия“»[456].

Влияние Феодоры при дворе не ослабевало до самой ее смерти 28 июня 548 года, когда после страшных мучений императрица скончалась в Константинополе от рака.

И много лет после ее смерти Юстиниан, если хотел подчеркнуть торжественность своего обещания, подкреплял его клятвой именем Феодоры. А в вечное ее поминовение он возвел постройку, дошедшую до наших дней и знакомую едва ли не каждому православному: монастырь Святой Екатерины на Синае.

Трибониан, родом из Памфилии, начал свою юридическую службу в Константинополе и за счет немалых способностей быстро достиг поста начальника скринии. В 529 году он получил должность квестора священного дворца и до 534 года сначала участвовал на высоких должностях в работе комиссии по составлению «Corpus Juris Civilis», а затем и руководил ею.

Не только великолепно эрудированный, но и не чуждый светским манерам, он пользовался при дворе авторитетом. «Трибониан был талантлив от природы и достиг высокой степени учености, не уступая в этом никому из современников, но он был безумно корыстолюбив и ради выгоды всегда был готов торговать правосудием; с давних пор он ежедневно одни законы уничтожал, а другие создавал, продавая их просителям в зависимости от нужды… Был он обходительным и во всех прочих отношениях приятным, а благодаря своей высокой образованности он очень умело скрывал болезненную страсть к корыстолюбию»[457]. Впрочем, данная характеристика, скорее всего, — завуалированная критика Юстиниана: ведь главным потребителем «подправленных» законов был сам император, а делались эти искажения прежде всего при составлении Кодекса и Дигест.

Одним из требований восставших в 532 году была отставка Трибониана. Смещенный с поста дворцового квестора, в ноябре 533 года он был назначен магистром оффиций и исполнял эту должность до весны 535-го. Затем император восстановил его в прежней должности, которую Трибониан и занимал до самой смерти (скорее всего, во время большой эпидемии чумы, около 542 года).

Сам Юстиниан отзывался о Трибониане весьма похвально: «Он равно замечателен в деле, слове и составлении законов и ничего не ставит выше наших приказаний»[458]. Трибониан не остался в долгу: однажды он заявил Юстиниану, что всерьез опасается, как бы за свое благочестие император не был бы вознесен прямо на небо.

Хорошее отношение Юстиниана к своему главному юристу не помешало конфисковать часть его имущества после смерти, уменьшив долю законных наследников, — то ли в наказание за неосновательное обогащение (то есть взятки), то ли потому, что Юстиниан мог расценивать богатство Трибониана как государственную награду — и считать себя вправе после смерти вернуть ее назад.

В более поздние времена имя Трибониана стало нарицательным для обозначения способного, но продажного юриста.

В течение длительного времени финансовую политику Византийской империи при Юстиниане определял Иоанн из Кесарии Каппадокийской. Он занимал должность префекта претория Востока[459] в 531 и 532–541 годах. Новейшие историки считают этого человека, поднявшегося до высот власти из самых низов благодаря своим талантам, истинным автором административных преобразований Юстиниана. Не случайно из новелл, изданных после 534 года, «три четверти их, адресованные по большей части непосредственно ему, относятся ко времени его пребывания на посту префекта претория Востока и лишь четверть — к оставшимся 25 годам правления Юстиниана»[460].

Прокопий Кесарийский, крайне отрицательно относившийся к Иоанну, отзывался о нем как об исключительно дурном, хотя и небесталанном, человеке. «Он ничему не научился, посещая грамматиста, разве что писать письма, да и это делал из рук вон плохо. Но из всех известных мне людей он был самым одаренным от природы. Его отличала необычайная способность постигнуть необходимое и умение найти выход из самых затруднительных обстоятельств. Самый скверный из всех людей, он использовал свои способности исключительно на дурное. До него не доходило слово Божье, и не было у него человеческого стыда. Ради наживы он погубил жизни многих людей и разрушил целые города. Награбив за короткое время большие деньги, он предался не знающему границ пьянству. Грабя до полудня имущество подданных, остальное время он пил и предавался разврату. Он никогда не мог обуздать себя, ел до пресыщения и рвоты и всегда был готов воровать деньги, но еще более же был способен расточать их и тратить. Таков был Иоанн»[461]. Прокопию вторит Иоанн Лид, обвиняя Иоанна в самых разнообразных прегрешениях: разрушил государственную почту, развалил управление, пытал должников и т. п. В отличие от Прокопия Лид при этом выгораживал императора: дескать, тот и знать не знал о преступлениях своего префекта, а чиновники в страхе перед могуществом последнего молчали[462].

Под влиянием Иоанна в 531 году была проведена реформа государственного имущества, завершившаяся тем, что с этого момента собственность фиска (казны) и императорская уже не различались.

Вторым направлением экономических реформ Иоанна было установление монополий на те или иные товары. Императоры прошлого применяли эту практику, однако к Юстинианову времени она сошла на нет. Помимо монополий на шелк и производство пурпурных тканей Прокопий говорит о хлебе: «Но я скажу, что он (Юстиниан. — С. Д.) все время жесточайше грабил при продаже хлеба, не покупать который не могли ни ремесленники, ни бедняки, ни пораженные всяческими недугами люди. Для того чтобы всякий год получать отсюда по три кентинария, он допускал, чтобы хлеб был дороже и полон золы. Ибо этот василевс без колебаний отваживался даже на столь нечестивое деяние позорного корыстолюбия. Те же, на кого была возложена эта обязанность, прикрываясь данным предлогом, заботились о собственной выгоде и легко достигали великого богатства. Невероятно, но постоянно, даже в урожайные годы они создавали для бедняков сотворенный человеческими руками голод, поскольку было строжайше воспрещено завозить зерно откуда бы то ни было, но все обязаны были покупать и есть этот хлеб»[463].

Как и Иоанн Лид, Прокопий неоднократно упрекал Каппадокийца в том, что, экономя на всем, он буквально разорил государственную почту, прекратил выплаты за выслугу лет старым военнослужащим или чиновникам. С негодованием вспоминал Прокопий случай, когда стремление Иоанна к экономии стало причиной гибели многих во время вандальской войны: «Эпарх двора Иоанн был очень скверным человеком и настолько способным изыскивать пути для пополнения казны за счет людей, что я никогда не смог бы достаточно подробно сие описать. Но об этом я уже говорил и раньше, когда порядок моего повествования привел меня к этому. Здесь же я расскажу, как он погубил солдат. Хлеб, которым приходится питаться солдатам во время лагерной жизни, необходимо два раза сажать в печь и тщательно пропекать для того, чтобы он сохранялся как можно дольше, а не портился в короткий срок; выпеченный таким образом хлеб, естественно, становился более легким по весу и поэтому при раздаче хлебного пайка солдатам обычно сбрасывается четвертая часть установленного веса. Поразмыслив над тем, как бы не сокращая вес хлеба, меньше тратить на дрова и меньше платить пекарям, Иоанн сделал следующее: он приказал хлеб, еще сырой, нести в общественные бани [носящие имя] Ахиллеса и положить на то место, где внизу горит огонь. И когда он становился похожим на печеный, он распорядился класть его в мешки и отправлять на корабли. После того как флот прибыл в Мефону, эти хлебы рассыпались и вновь обратились в муку, но уже не здоровую, а испортившуюся, загнившую и издававшую тяжелый запах. Заведовавшие этим раздавали этот хлеб солдатам не по весу, но выдавали хлебный паек мерками и медимнами. И вот солдаты, питаясь таким хлебом летом в местах с очень жарким климатом, заболели, и из них умерло не менее пятисот человек. Так случилось бы и с большим числом, но Велисарий запретил питаться этим хлебом и велел доставлять им местный хлеб. Он донес об этом василевсу; сам он получил от василевса одобрение за свое распоряжение, Иоанн же не потерпел никакого наказания»[464].

Главным же источником поступления средств в казну как тогда, так и сейчас были налоги. Иоанн проявлял доходившее до свирепости рвение не только во взимании существующих, но и в придумывании новых. Начал он, впрочем, аккуратно: предельно строго взыскивая старые недоимки и применяя эпиболу. Затем постепенно появились новые поборы.

Существовал налог («диаграфэ»), который взимался в чрезвычайных случаях, увеличивая поземельную подать. Его стали брать все чаще и, в конце концов, сделали постоянным. Введенный при Иоанне новый сбор «аэрикон» приносил доход до трех тысяч фунтов золота в год. Историки по сей день спорят о том, что это было, но, вполне вероятно, — штраф с тех домовладельцев, которые, в нарушение законов Льва и Зинона, строили здания, не выдерживая установленного расстояния от других сооружений (не менее 15 футов от общественного здания, 12 футов — в других случаях), или с высотой, превышающей допустимую (100 футов).

Пополняя императорскую казну, Иоанн не забывал и о себе. Жил он, утопая в роскоши и позволяя себе любые удовольствия, часто появлялся на людях в богатых одеждах, сопровождаемый распутницами. Чревоугодию он был предан настолько, что, по слухам, мог вознаградить важной государственной должностью повара, приготовившего ему вкусное блюдо. Иоанн Лид в описании этого человека не жалеет самых черных красок и грубых деталей: «Но Каппадокиец… обрушившийся на магистрат (префектуру претория. — С. Д.), древнее и таким образом священное магистрата помещение фалангам своих слуг предоставил, сам же на верхнем этаже валялся в постели, в то время как моча и испражнения виднелись по спальне, голым на ложе растянутый…»[465] Сходным образом отзывался о нем и Прокопий, также лично знавший этого человека: «…был он груб и несносен, раздавая удары всем, кто попадался ему на пути, и без всякого основания грабя сплошь все их имущество» [466].

Отличаясь крайним суеверием, Каппадокиец занимался магией; подозревали даже, что он — тайный язычник.

Смещенный вместе с Трибонианом, Иоанн спустя пару лет вновь стал префектом претория Востока, а в 538 году был возведен в ранг патрикия и сделан консулом[467]. Отмечая заслуги Каппадокийца, Юстиниан писал: «Он радеет о благе императора и возрастании общественных доходов»[468]. Это был один из немногих высших чиновников империи, который позволял себе открыто критиковать императрицу. Феодора, соответственно, ненавидела Иоанна. Страх перед ее местью превращал его ночи в ад — по крайней мере, если верить Прокопию: «Когда он, собираясь ложиться спать, входил в свою спальню, он каждую ночь опасался, что встретит тут какого-нибудь варвара, посланного убить его, выглядывал из своего покоя, осматривал входы, проводя бессонную ночь, хотя он имел при себе тысячи копьеносцев и щитоносцев, чего, по крайней мере раньше, не бывало ни у одного из эпархов двора»[469].

В 541 году жена Велисария Антонина в угоду Феодоре спровоцировала Иоанна на опасные высказывания в адрес императора. Юстиниан, разгневавшись, приказал арестовать его, постричь, рукоположить в священники и сослать в Кизик. Когда-то Иоанну предсказывали, что он удостоится одежды августа. Так и произошло — иерея, отдавшего новопостриженному свое облачение (так как в спешке не нашлось другого), звали Август[470]. В Кизике Иоанна спустя какое-то время обвинили в соучастии в убийстве местного епископа, пытали и, лишив имущества, сослали в Египет. Один из когда-то богатейших людей империи добирался к месту ссылки в грубом плаще ценой в несколько фоллисов и питался тем, что давали на стоянках добрые люди. Впрочем, он еще легко отделался: другие обвиняемые по этому делу пострадали значительно сильнее.

После смерти Феодоры Юстиниан позволил Каппадокийцу вернуться в столицу, но прежнего влияния тот уже не имел. Под именем Петра он умер в монастыре.

Константин Багрянородный приводит две приписываемые Демодоку едкие эпиграммы на каппадокийцев:

Все свои войны Юстиниан вел не лично, а через полководцев. К VI веку это уже стало традицией, даже если император и имел боевое прошлое. Последними государями, присутствовавшими на театре военных действий, были Феодосий Великий и (возможно) Зинон в период своего противостояния с Василиском. Следующий василевс ромеев, который не просто отправится на войну, но станет лично водить латников в атаку — Ираклий, — вступит на престол только в 610 году.

Велисарий, крупнейший полководец Юстиниана и один из самых богатых и влиятельных его придворных, был родом из Фракии и по происхождению варвар: то ли германец, то ли славянин. Начав карьеру простым солдатом, он в возрасте, когда «только что показывалась первая борода», сначала стал дуксом Месопотамии (526), воевал в качестве начальника войск в Лазике (неудачно), а затем (527) возглавил вместе с полководцем Ситой поход в Персармению[472]. В 25 лет Велисарий стал стратилатом Востока, впервые как крупный военачальник проявив себя во время персидской кампании: в 530 году он разгромил при Даре войска шаханшаха Кавада. Правда, тут же проиграл персам второе сражение.

Наш соотечественник Е. П. Глушанин, отмечая эту неудачу и комментируя то обстоятельство, что в советниках у Велисария были два опытнейших чиновника, Руфин и Гермоген, замечал: «Профессиональным военным старшего поколения, заслужившим известность до интронизации Юстиниана, отводилась второстепенная роль советников молодых офицеров юстиниановой „команды“. В самом деле, на фоне того, что прежде офицеры достигали армейских магистериев путем долгого, „правильного“ cursus honorum, служа нередко магистрами при разных императорах (Аспар, Ардабур, Иоанн Скиф, даже Зенон), а нетрадиционные карьеры (прямое назначение магистрами войск без длительной предварительной службы) были характерны для членов правящих фамилий (Василиск, Ипатий), „старт“ всей первой генерации юстиниановой военной элиты являет собой значительное отступление от сложившихся традиций чинопроизводства. Велизарий и Сита совершили просто головокружительную карьеру, превратившись из дорифоров Юстиниана в региональных магистров. Факт, что Велизарий некоторое время был дуксом Месопотамии, лишь подтверждает это, поскольку в подавляющей массе офицеры пограничной и походной армии могли выслужиться только в одной из категорий войск»[473]. Такая критика имеет право на существование, но нужно заметить, что «выскочки» Велисарий и Сита сделали не просто хорошую карьеру; они в конечном итоге обеспечили Византии десятилетия побед.

Из столицы прибыла для расследования обстоятельств дела комиссия во главе с Константиолом. По итогам ее работы Велисарий был снят с должности магистра Востока. Прокопий, правда, считал, что Юстиниан просто схитрил, желая утаить сведения от иностранных шпионов: вызов Велисария в Константинополь якобы для снятия с должности был лишь предлогом; на самом же деле магистр оказался в столице для разработки плана предстоящего похода против вандалов[474].

В тревожные дни января 532 года Велисарий не подвел Юстиниана, сыграв одну из важных ролей в подавлении восстания «Ника».

В 533 году он отправился в Африку и за несколько месяцев подчинил королевство вандалов константинопольскому престолу. Тогда Велисарий имел неограниченные полномочия стратига-автократора. По окончании кампании недоброжелатели написали в Константинополь донос: мол, тот желает захватить власть в Африке. Юстиниан письмо получил, но клевете не поверил и предложил полководцу выбор: остаться в Африке или лично сопроводить Гелимера и прочих знатных пленников в столицу. Велисарий выбрал второе. Вернувшись, он справил пышный триумф, а в ознаменование заслуг в 535 году стал консулом.

Вскоре последовало назначение на Сицилию. Под командой Велисария был взят Панорм (Палермо), а 31 декабря 535 года, в последний день своего первого консульства[475], он торжественно вступил в Сиракузы, разбрасывая жителям и войску золотые монеты.

С Сицилии Велисарий спешно отплыл в Африку, где силой своего авторитета и умелой организацией войск заставил отойти от Карфагена взбунтовавшиеся отряды византийской армии.

Активные боевые действия против остготов Велисарий начал летом или осенью 536 года (после возвращения из Африки и подавления мятежа в собственных войсках на Сицилии), имея в наличии всего 7500 солдат и федератов и около четырех тысяч личной дружины. В начале декабря готы сдали Рим. Вскоре военачальнику, спешно укрепившему стены города, пришлось сражаться с огромной армией Витигиса[476]. Готы обложили Рим, но, умело сопротивляясь, византийцы пресекли все попытки овладеть городом, а в апреле 537 года получили подкрепление — 1600 федератов, славян и гуннов.

Однако этим помощь Константинополя и ограничилась — итальянская армия вскоре осталась без денег и провианта. В городе ели траву, началась чума. Лишь в декабре жене Велисария Антонине и его секретарю, историку Прокопию, удалось закупить в Кампании хлеб и, наняв корабли и охрану, пробиться в Рим с продовольствием и подкреплением — тремя тысячами исавров, 800 фракийцами и 500 ратниками, набранными в Кампании[477].

В марте 538 года Витигис, получив известия о высадке в районе Остии десанта войск Юстиниана и рейдах византийских отрядов, нападавших из Рима на Центральную и Северо-Западную Италию, снял осаду и ушел на север. Лишь в начале лета к Велисарию с семитысячным отрядом прибыл евнух Нарсес. Между двумя начальниками возникли мешающие делу трения, однако, в конце концов (весной 539 года), Нарсес был отозван. Византийцы захватывали в Италии крепость за крепостью, готы отступали. В разоренной стране начался голод, ужасы которого описал Прокопий: «Время шло, и вновь наступило лето. На полях сам собой стал вызревать хлеб, но совсем не в таком количестве, как в прошлом году, а гораздо меньше. Так как зерна его не были скрыты в бороздах, проведенных плугом или руками человека, а им пришлось лежать на поверхности земли, то лишь небольшой части их земля могла сообщить растительную силу. Еще никто его не жал, но уже задолго до созревания он вновь полег, и в дальнейшем ничего отсюда не выросло. То же самое случилось и в области Эмилиевой дороги. Поэтому жители, покинув тут свои жилища и родные поля, ушли в Пиценскую область, думая, что там они будут меньше страдать от голода. По той же самой причине не меньший голод поразил Этрурию; те из ее жителей, которые обитали в горах, вместо зерна питались желудями с дубов; они пекли себе из той муки хлебы и их ели. Вполне естественно, что большинство из них было поражено различными болезнями; лишь немногие уцелели. Говорят, в Пиценской области погибло от голода не менее пятидесяти тысяч римских землевладельцев и еще гораздо больше по ту сторону Ионийского залива. Я сейчас расскажу, так как я сам был очевидцем этого, какого они были вида и как умирали. Все были худы и бледны; плоть, не имея питательной пищи, по древнему выражению, сама себя поедала, и желчь, властвуя над оставшимся телом, окрашивая его, придавала внешнему его виду свой собственный цвет. При продолжении этого бедствия вся влага уходила из тела, кожа страшно высыхала и была похожа на содранную шкуру, давая представление, что держится она только на костях. Их синий, как кровоподтек, цвет лица постепенно переходил в черный, и они были похожи на сильно обожженных факелами. Выражение лица у них было как у людей, чем-либо пораженных, и их глаза смотрели всегда страшно и безумно. Одни из них умирали от недостатка пищи, другие же от чрезмерного ею пресыщения. Так как у них потух весь внутренний жар, который природа зажгла у них, то если кто-либо давал им есть сразу досыта, а не понемногу приучая к пище, как своевременно рожденных детей, то они, уже не имея сил переваривать пищу, умирали еще скорее, чем от голода. Некоторые, страдая от ужасного голода, поедали друг друга. И говорят, что две женщины в какой-то деревне, севернее города Ариминума, съели 17 мужчин. Случилось, что они одни только уцелели в этом месте. Поэтому проходившим по этой дороге иноземцам приходилось заходить в тот домик, где они жили. Во время сна они их убивали и поедали. Но говорят, что восемнадцатый гость проснулся в тот момент, когда эти женщины собирались наложить на него руки; вскочив с постели (по другому чтению: „разобрав и разузнав все это дело“. — Прим. пер.), он узнал от них все это дело и обеих их убил. Вот что, говорят, произошло там. Большинство жителей, понуждаемые голодом, если где-нибудь встречалась трава, стремительно бросались к ней и, став на колени, старались ее вырвать из земли. А затем, так как вырвать ее они не могли, вся сила покинула их, они падали на эту траву и на свои руки и умирали. И никто нигде их не хоронил: ведь не было никого, кто бы мог позаботиться о погребении. И ни одна из птиц, которые обычно питаются трупами, не коснулась их, так как на них не было мяса, которое бы они могли взять себе. Все их тело, как я выше сказал, было уже раньше поглощено голодом»[478].

С севера на позиции готов стали нападать франки, решившие в условиях войны грабить всех, кого получится. В конце 539 года Велисарий, следуя собственному плану войны, осадил и в мае следующего года взял Равенну. Город пал благодаря хитрости командующего: готы предложили Велисарию стать императором Запада, и тот для вида согласился, но оговорил условие, что клятву даст Витигису лично. Когда же византийцы вошли в Равенну, сопротивляться было уже бессмысленно.

Велисарий был очень красив, строен, высокого роста. Предположительно, именно он стоит за правым плечом Юстиниана на мозаиках апсиды собора Сан-Витале в Равенне. Доброжелательное выражение лица и мягкая речь располагали к нему любого собеседника[479]. Храбрый воин, он отменно владел разным оружием (особенно отличался в стрельбе из лука) и, случалось, бился среди простых солдат, воодушевляя их личным примером. Так, однажды, во время осады Рима готами, он вместе со своим приметным, особенной масти конем оказался главной мишенью их стрел и копий, но храбро сражался лично и не был даже ранен[480]. Как полководец Велисарий был достаточно опытен и удачлив, сведущ в военном деле, хотя не все битвы завершал победой. К своим обязанностям он относился весьма тщательно, всегда был подтянут и трезв. Во время италийской кампании он проявил себя и как грамотный инженер, не только уничтожая чужие и применяя свои военные машины, но и искусно соорудив, например, мельницы на лодках посреди Тибра (готы разрушили водопроводы, снабжавшие водой римские мельницы, город мог остаться без муки)[481].

Жалость и бессмысленная жестокость равным образом были Велисарию чужды, а в интересах дела он не останавливался ни перед чем: нарушителей дисциплины и сторонников вандалов во время африканского похода, случалось, сажал на кол, но, как правило, не позволял расправляться с мирным населением или пленными. Оправдывая эту жестокость (а на кол посадили двух «массагетов», то есть гуннов, напившихся и убивших своего товарища), он, по словам Прокопия, говорил следующее: «…хорошее состояние тела, умение пользоваться оружием и всякие другие меры предосторожности на войне надо считать значительно менее важными, чем справедливость и выполнение своего долга перед Богом. То, что может оказать помощь нуждающимся, должно, конечно, быть особенно чтимым. Первым же доказательством справедливости является наказание убивших несправедливо. Если необходимо судить о том, что справедливо и что несправедливо, и исходить при этом из поступков по отношению к ближним, то для человека нет ничего дороже жизни. И если какой-либо варвар считает, что он заслуживает прощения за то, что он в пьяном виде убил ближнего, то тем, что он пытается оправдать свою вину, он, конечно, еще более усиливает необходимость признать его виновность. Ведь и вообще напиваться пьяным настолько, чтобы недолго думая убивать близких, нехорошо, а тем более в походе, ибо и самое пьянство, даже если оно не соединено с убийством, заслуживает наказания; обида же, нанесенная сородичу, в глазах всех, кто обладает разумом, заслуживает гораздо большего наказания, чем обида постороннему. Вот вам пример, и вы можете видеть, каков результат таких поступков. Нельзя беззаконно давать волю рукам, похищать чужое имущество: я не буду смотреть на это снисходительно и не буду считать своим товарищем по боевой жизни того из вас, кто, будь он страшен врагу, не может действовать против своего соперника чистыми руками. Одна храбрость без справедливости победить не может»[482].

Полководец отличался богобоязненностью: Прокопий постоянно вкладывает в уста Велисарию упоминания Бога; есть, по крайней мере, одно упоминание о том, что перед опасным сражением тот помолился.

Авторитетом у народа и армии Велисарий пользовался огромным, и навряд ли кто-то в столице решился бы не подчиниться этому человеку. Юстиниан даже взял с него клятву, что он никогда в жизни не попытается захватить престол. Личные телохранители Велисария, численностью до пяти тысяч человек, были готовы выполнить любой приказ своего начальника и кумира. Он не жалел денег для солдат, нередко платя им жалованье из собственных средств, не обделял вниманием больных и раненых. Реквизируя у населения необходимое войску, он исправно (пока была возможность) за все платил и старался не допускать мародерства. Захария Ритор, писавший свой труд во времена, когда Велисарий и свидетели его походов в Иран вполне еще здравствовали, обратил на это внимание (правда, объясняя это дополнительным влиянием другого человека): «Он не был жаден к подаркам, любил крестьян и не допускал войско их обирать, так как за ним следовал Шлимон, евнух, из крепости Идрабт, муж рассудительный…»[483]

Однако часто Велисарий бывал легковерен, чем пользовалась Антонина, обманывавшая мужа буквально у него на глазах. Во всяком случае, именно таким глупым рогоносцем изображает его в «Тайной истории» Прокопий. Вовсе не чужд был Велисарий и стяжательства: говорили, что после италийского похода он присвоил себе значительную часть военной добычи.

Прокопий в «Тайной истории» открыто обвинял Велисария в том, что тот упустил случай взять Ктесифон и освободить пленных антиохийцев, переселенных в Иран Хосровом, — и все лишь потому, что вернулся с полпути, захотев поймать Антонину с любовником.

Благодаря роли Антонины в деле свержения Иоанна Каппадокийца (именно она спровоцировала префекта на опасные речи) Велисарий после 541 года получил дворец опального вельможи, что отнюдь не характеризует его с лучшей стороны, — вряд ли полководцу было негде жить.

В конце своей последней италийской кампании Велисарий отправил в Константинополь Антонину (а она нередко сопровождала мужа в походах). Возможно, при ее посредстве он надеялся получить то, в чем ему упорно отказывал император, — солдат и денег. Но Антонина прибыла в Константинополь, когда Феодоры, ее покровительницы, уже не было в живых, и эта миссия не удалась.

В конце 549 года Велисарий получил отставку и долго жил в столице бездействуя. Закат его карьеры оказался неважным из-за бесславного возвращения: «…за пять лет он нигде не стоял твердой ногой на земле Италии и нигде не прошел по ней сухим путем, но все это время скрывался в бегстве, постоянно переплывая от одного приморского укрепления к другому вдоль берега. И поэтому враги могли более безбоязненно поработить Рим и, можно сказать, все другие города»[484].

Лишь в 559 году, когда орда славян и гуннов-кутригуров подошла к Городу и угроза взятия ими Константинополя оказалась вполне реальной, Юстиниан поручил Велисарию оборону. Забытый полководец полностью оправдал доверие императора, отразив набег, но Юстиниан не выразил ему никакой особой благодарности.

После «заговора менял» Юстиниан подверг Велисария более серьезному, нежели ранее, наказанию: в 562 году почти все его огромное состояние было конфисковано, а сам он выслан из столицы. Летом 564 года август «простил» Велисария, но вернул ему лишь половину отнятых богатств. Эта последняя опала через много веков трансформировалась в популярную историю о том, как полководец был по приказу императора ослеплен и остаток жизни провел, выпрашивая подаяние.

Оставшийся не у дел Велисарий скончался в марте 565 года. Для потомков он стал символом верного слуги, пострадавшего от властелина. Почти через полторы тысячи лет поэт Иосиф Бродский сказал про маршала Жукова:

Шарль Диль со свойственной ему иронией заметил: «…несмотря на бесспорные военные таланты, Велисарий все-таки был скорее счастливым, чем великим полководцем. Я вовсе не порицаю его за то, что ему случалось проигрывать сражения; скорее он достоин порицания за то, что часто подвергался риску быть разбитым. Но вместе с тем он оставался лучшим из полководцев своего времени, и империя всегда нуждалась в его услугах… Как бы то ни было, но личность Велисария остается наиболее популярной из числа живших в царствование Юстиниана»[485].

Еще одним варваром, сделавшим блестящую карьеру, был Мунд: по одним данным, гепид королевского рода, по другим — какой-то родственник Аттилы. То ли вследствие междоусобицы, то ли по иным причинам бежав от гепидов, он сначала отвоевал себе владение на севере Иллирика, создав фактически бандитский анклав, а затем попросил покровительства у Теодориха Великого и успешно воевал с ромеями. После смерти короля Мунд, поразмыслив, перешел на сторону империи и был назначен военным магистром Иллирика, который лично исходил вдоль и поперек в своих прежних кампаниях. Вчерашним своим врагам он служил с неменьшим рвением, нежели ранее готам. «Мунд был родом варвар, но исключительно предан интересам императора и очень сведущ в военном деле», — хвалит его Прокопий[486].

В 531 году он получил должность военного магистра Востока, хотя, по всей видимости, в восточных кампаниях реального участия не принял, так как быстро был вновь переназначен на пост военного магистра Иллирика.

В январе 532 года Мунд оказался в столице и сыграл, наряду с Велисарием, решающую роль в подавлении «Ники».

Во время готской войны Мунд командовал северной группой войск, наступавших через Далмацию. После того как была занята Салона, в дело вмешался рок: в мелкой стычке под городом пал его сын. Ослепленный горем византийский командующий отдал приказ немедленно атаковать врага и сам помчался в бой. В пылу схватки кто-то нанес ему смертельную рану.

О ранних годах Нарсеса не известно практически ничего — ни как он, армянин из Персармении, оказался в пределах империи, ни при каких обстоятельствах его оскопили. Видимо, в юности он был рабом, купленным для нужд императорского дворца.

Обратив каким-то образом на себя внимание, он сделал карьеру и при Юстиниане находился в числе императорских спафариев. Во время восстания «Ника» именно Нарсес взял на себя ответственное дело, посулами и деньгами отколов от основной массы бунтовщиков часть венетов.

В 535 году он (если его не путают с другим чиновником, тезкой) смог выполнить не менее деликатное задание — заменить александрийского патриарха Гайяну Феодосием и подавить случившееся из-за этого народное возмущение.

В 538 году император назначил Нарсеса препозитом священной опочивальни и отправил в Италию, на помощь Велисарию, но начальники не ладили между собой и через два с лишним года Нарсес вернулся обратно.

Препозит был одним из тех лиц, которым в 541 году поручили спрятаться за драпировками и подслушать разговор Иоанна Каппадокийского с Антониной, приведший к падению префекта претория.

В 545 году он возглавлял отражение нашествия славян и переговоры с ними. Именно Нарсес разоблачил лже-Хильвуда, которого варвары пытались представить Юстиниану под видом настоящего.

В 550 году, после смерти Германа, будучи уже в высоком сане патрикия, он получил назначение главнокомандующим на самый ответственный театр военных действий — в Италию.

После выхода «Прагматической санкции» император назначил Нарсеса префектом претория Италии. Таким образом, евнух сосредоточил в своих руках военную и гражданскую власть. Фактически он стал вице-императором Италии. Позже эта схема управления получит наименование «экзархат».

Много лет Нарсес был близок к Юстиниану и, судя по тем поручениям, которые ему выпадали, пользовался абсолютным доверием императора. Прокопий, обливавший всех грязью, о Нарсесе выражался только уважительно и считал, что это был «человек острого ума и более энергичный, чем это свойственно евнухам»[487]. Хвалит его и Агафий Миринейский: «Нарзес был чрезвычайно благоразумен и деятелен и удивительно легко приспособлялся к любой обстановке. Он не очень отличался образованием и не гордился красноречием, но славился прямотой натуры и был в состоянии словом выражать свои мысли, и это — евнух, воспитанный в изнеженности в императорском дворце. Он был низкого роста, сухощав, но выработал такое мужество и ловкость в делах, которые кажутся невероятными. Отсюда ясно, что кому присущ свободный и благородный дух, тому ничто и ни в каком деле не может помешать достичь первенства и стать наилучшим»[488]. Есть мнение, что именно Нарсес стоит за левым плечом Юстиниана на мозаиках апсиды собора Сан-Витале в Равенне.

Он отличался богобоязненностью, очень почитал Богоматерь: «Соратники Нарсеса говорили, что он так почитал Бога молитвами и другими благочестивыми делами, прославляя надлежащим образом и Деву Богородицу, что Она открыто ему указывала время, когда следует сражаться, и он не приступал к делу, пока не получал от Нее знака»[489]. Где-то в Вифинии он основал монастырь, приобретя для монахов земельные угодья и постройки.

Данное им слово Нарсес держал твердо; враги это знали и сдавались под его гарантии в плен. Умел он при случае пользоваться и стратегемами, военными хитростями. Так, при осаде Лукки граждане обещали сдать город через месяц, если не придет помощь, и выдали в обеспечение некоторое число заложников. Помощь не пришла, но город не выполнил договора и не сдался. Тогда Нарсес приказал вывести под стены заложников и рубить им шеи мечами. В городе раздались плач и причитания родственников и друзей павших, понеслись проклятия жестокости византийцев. В ответ на это евнух заявил, что, если лукканцы все-таки сдадутся, он вернет им павших живыми. Горожане поклялись — и ромеи немедленно продемонстрировали им живых «казненных». Дело в том, что казнь была ненастоящей: полководец дал команду привязать каждому заложнику сзади на шею палки, покрытые кожей, — по ним и пришлись удары мечей, казавшиеся издалека смертельными. Город сдался.

Не только хитростью побеждал Нарсес врагов. Агафий описывает эпизод, когда, увидев две тысячи франков-мародеров, грабивших окрестности Аримина, Нарсес лично повел в бой своих оруженосцев и прогнал варваров: «Он, считая позорным и неблагородным не защищаться при подобных обстоятельствах, быстро вышел из города, вскочив на коня, послушного и быстрого, который не только мог должным образом прыгать и скакать, но был обучен атакам и отступлениям, приказал следовать за собой и тем из своей свиты, которые имели хоть какой-нибудь опыт в военном деле. Они, вскочив на лошадей (их было около 300 человек), последовали за ним и бросились прямо на врагов»[490]. А ведь в описанное время ему было под семьдесят!

Павел Диакон в «Истории лангобардов» рассказывает две легенды, связанные с именем Нарсеса. Первая — о том, как после смерти Юстиниана жители Рима отправили Юстину II послание с угрозой передать город варварам, если у них не заберут евнуха, разоряющего их высокими налогами. Узнав об этом обвинении, полководец иронично высказался в том ключе, что, если он, Нарсес, дурно управлял римлянами, это действительно плохо. Юстин якобы разозлился и отозвал старца в Константинополь. Масла в огонь подлила августа София, в насмешку предложившая поручить евнуху пост надсмотрщика за рабынями-прядильщицами в Гинекее. Нарсес в ответ пообещал сплести такую пряжу, которую она не распутает до смерти, и призвал в Италию лангобардов.

В реальности Нарсес, будучи глубоким старцем, действительно получил приказ о сдаче дел своему преемнику, но в Константинополь вернулся лишь в свинцовом гробу: он скончался в Риме, готовя город к обороне от лангобардов.

Согласно второй легенде, после смерти полководца некий человек явился к императору Тиверию Константину и рассказал, что он был у Нарсеса казначеем и по его поручению спрятал много золота и ценных вещей в тайном месте. Теперь же, состарившись, он не хочет унести эту тайну в могилу и желает поведать ее императору. Золото и серебро из тайника слуги Тиверия выносили несколько дней.

Архитектор Анфимий родился в лидийских Траллах (ныне — турецкий Айдын), в семье философа Стефана, богатой на талантливых людей. Это ясно не только по самому Анфимию, но и по его братьям, которые достигли вершин в различных искусствах. Один из них, Метродор, прославился в качестве грамматика, другой, Олимпиодор, — адвоката, Александр стал одним из самых знаменитых византийских врачей, врачом попроще трудился еще один из братьев, Диоскор.

Если верить Прокопию и Агафию, именно Анфимий производил расчеты и готовил чертежи собора Святой Софии.

За знания механики и математики его прозвали «Архимедом из Тралл». Александрийский математик Евтокий комментировал труды Аполлония и Архимеда, обращаясь именно к Анфимию.

Известна история о том, как Анфимий поссорился с жившим по соседству ритором Зиноном и проиграл ему какую-то бытовую тяжбу. Не имея шансов победить Зинона в суде, ученый придумал машину, которая имитировала землетрясение: «Нижние помещения были с одной стороны близки к дому Анфимия, так что общая крыша соединяла потолок одного и часть постройки другого. Здесь в различных частях помещения он разместил много сосудов, наполненных водой, обтянул кожаными крышками, снизу широкими, чтобы охватить сосуды, затем они суживались наподобие труб, прикрепил концы их к доскам и балкам и тщательно закрыл все отверстия, так что весь пар, сколько его содержалось в кожах, не улетучиваясь и не проходя наружу, свободно поступал вверх, поднимаясь по полым трубам, пока не достигал крыши. Приготовив все это скрытным образом, он подложил сильный огонь под основание сосудов и развел сильное пламя. Тотчас из кипящей воды поднялся вверх пар, сильный и одновременно густой. Так как он не имел возможности распространиться, то он несся по трубам и, сжатый теснотой, с большой силой стремился вверх, пока беспрерывным потоком не ударялся о крышу и всю ее сотрясал и приводил в движение, так что бревна сильно тряслись и скрипели. Бывшие у Зинона были охвачены страхом и ужасом и высыпали на площадь, пораженные бедствием, стеная и призывая на помощь». Когда Зинон стал рассказывать о землетрясении, над ним начали смеяться окружающие, принимая его за помешанного, — ведь никто другой ничего не почувствовал. Мало того, отполировав вогнутое зеркало, Анфимий направил на дом Зинона яркий свет, сопровождая это имитацией грома, «…так что Зинон, когда с трудом, наконец, понял, откуда все это происходит, бросился прямо к ногам императора и обвинял соседа, как злого и преступного человека. Вне себя от гнева он высказал и нечто похвальное для того. Так, подражая поэтическим изречениям, он вскричал в сенате, как бы с иронией и насмешкой, что он — простой человек и ему не по плечу бороться одновременно с Юпитером, пускающим громы и молнии, и с Нептуном, потрясающим землю»[491].

Труды Анфимия по механике и гидравлике (именно благодаря этим наукам функционировали древние автоматы типа часов с двигающимися фигурами) пока не обнаружены. Но сохранился его трактат о параболических зажигательных зеркалах.

На постройке собора Святой Софии Исидор Милетский (как и Анфимий, родом из Лидии) был вторым архитектором и отвечал за наём рабочих.

Но круг занятий Исидора не ограничивался одним лишь строительством. Он изобрел какое-то устройство для вычерчивания кривых («диабету»), написал комментарий к сочинению Герона Александрийского «О сводах». Он также собрал все известные труды Архимеда, а его ученик Евстохий сделал к ним комментарий. Со временем Исидор обзавелся последователями и, видимо, создал в столице математическую школу.

Один из анонимных авторов труда, включенного в качестве 15-й книги в знаменитые «Начала» Евклида, называл Исидора «великим учителем», рассказывая о предложенном им решении задачи вычисления углов, образуемых плоскостями граней пяти правильных тел (пирамида, октаэдр, куб, икосаэдр, додекаэдр)[492].

Существует легенда, сочиненная недоброжелателями Юстиниана. Согласно ей император, якобы позавидовав славе Исидора, решил его погубить. Заманив архитектора на колонну со своим конным памятником на Августеоне, василевс повелел убрать лестницу. Но Исидор разорвал на лоскуты одежду, сплел веревку, спустился вниз, а веревку поджег — чтобы сгорела без остатка, — и все решили, что он умер (другой вариант легенды — веревку, пропитанную нефтью, Исидору принесла по его просьбе жена). Сам же исчез. Это, конечно же, неправда: известно, что Исидор на склоне лет за труды и способности удостоился от Юстиниана сана иллюстрия.