Юстиниан

ПРИЛОЖЕНИЯ

Ю. А. Кулаковский (1855–1919), профессор:

«Поразительная деловитость Юстиниана и желание всем лично руководить и все решать усилила автократический момент государственной организации, давила придворную аристократию, которая не дала за его время ни одного видного и крупного деятеля, способного помочь императору в его великом служении на пользу государства[493]. Если Анастасий своими заботами о просвещении и своей терпимостью в смутной религиозной борьбе содействовал тому, что Юстиниан мог найти надежных помощников в великом деле кодификации права и при нем оживилось литературное творчество, то Юстиниан оставил империю своим преемникам в оскудении и духовном обеднении. Сотрудники Юстиниана были люди далеко не безупречные в моральном отношении. Дурные нравы и застарелые грехи имперской администрации упрочились при Юстиниане, и горизонт будущего омрачился. Конец своих дней Юстиниан провел в полном духовном одиночестве, и от сознания этого его спасало не покидавшее его до смерти увлечение догмой христианского вероучения»[494].

«Застаревшие дурные нравы имперской администрации были гораздо сильнее доброжелательных рассуждений и внушений императора, как видно из эдикта 545 года на имя префекта претория Востока Петра Варсимы (Nov. 128). Юстиниан повествует о тех же самых неправдах правителей и бедствиях провинциального населения, о которых он с ужасом говорил в эдиктах 535 года. Та же самая картина бедствий восстает в эдикте 556 года на имя префекта города Мусония (Nov. 134), в котором Юстиниан, исходя из частного вопроса о назначении заместителей, вдается в разнообразные наставления правителям провинций о том, что они должны делать и чего не имеют права допускать. На всем законодательстве Юстиниана относительно администрации лежит печать бессилия в борьбе с застарелыми дурными нравами, и главной причиной этой немощи было его собственное попустительство к самым наглым нарушениям справедливости, которые позволяли себе его ближайшие слуги… Корыстолюбие и нажива лиц, близких к особе императора, и сановников высокого ранга — старое бедствие империи — с особенной силой проявлялись при Юстиниане. Царственная чета была окружена огромным числом родственников, которые пользовались своим высоким положением в интересах личного обогащения. Современник Юстиниана, переживший и его преемника, Иоанн Эфесский, в случайном упоминании о судьбе состояния Марцелла, брата Юстина, которое Маврикий предоставил своему брату Петру, свидетельствует, что дворцы Марцелла с их обстановкой и гардеробом и имения его могли равняться с целым царством. В предисловиях ко многим своим новеллам Юстиниан скорбно жаловался на грабежи и вымогательства, которые позволяют себе чины администрации, но сам же он оказывал поддержку этому общественному бедствию попустительством вопиющих злодейств и неправд. Самое преследование по суду виновных в вымогательствах сановников и знатных лиц имело при Юстиниане деморализующий характер, так как в применении этого способа карать виновных искали не восстановления правды и справедливости, а часто лишь обогащения двора. Административные посты замещались не лучшими людьми, а теми, кто, обогащая казну, умел составлять себе состояние. Государственная власть была бессильна против них и попускала всякие злоупотребления. Резкий тон Прокопия в его суждениях об администрации является отзвуком того бессильного негодования, в котором жили лучшие люди того времени, не умея разобраться в той тине всякой лжи и неправды, которая опутывала современную им действительность»[495].

Ф. И. Успенский (1845–1928), профессор, академик:

«По широте своих политических замыслов, ясно сознанных и строго приведенных в исполнение, по уменью пользоваться обстоятельствами, а главное — по искусству определять дарования окружающих и каждому давать соответствующее его способностям дело Юстиниан был редким и замечательным государем. С ним можно сопоставить разве Людовика XIV, с которым он действительно не раз был сравниваем. Окружающие и близкие видели в Юстиниане сверхъестественное существо, какого-то демона во плоти, по словам его историка. В своих привычках он был прост, воздержан и умерен, мало спал и много думал над своими предприятиями, сам входил во все дела, прочитывал все бумаги и давал им направление. В высшей степени энергичный и честолюбивый Юстиниан не знал преград при достижении своих целей, с редкой настойчивостью издавал указы за указами, невзирая ни на какие представления своих министров, объявлял войны без всяких средств на их ведение и подыскивал их по пути. Много из его начинаний не было доведено им до конца, много послужило на вред государству, но сам Юстиниан никогда не сомневался в их успешности.

В оценке его политической и административно-законодательной деятельности нужно опираться и на тот факт, что Юстиниан вступил на престол уже пожилым человеком, около 45 лет, и окончил свое царствование более чем 80-летним дряхлым стариком, а при оценке противоречивых воззрений относительно личности и деятельности Юстиниана нужно разбирать, имеем ли мы дело с началом или с концом его правления, когда рядом с ним уже не стояла его советница и помощница императрица Феодора…

Найдя расстройство в управлении, осведомившись о жестоких бедствиях населения, страдавшего от вымогательства чиновников и крупных землевладельцев, император решился применить весь авторитет своей неограниченной власти против всеми сознаваемого зла. В заботах об улучшении администрации он идет к расширению учреждений и круга служилых лиц созданием новых органов для контроля, наделением епископов правом наблюдения за гражданскими чинами в епархии и, наконец, устройством новых инстанций, в которые можно было обращаться с жалобами на низших чиновников. Рассуждая как кабинетный мыслитель и полагая, что все его мероприятия будут исполнены в точности, лишь только указы придут по назначению, он плодит канцелярские распоряжения, в которых до самых мелких подробностей разъясняет образ действий провинциальных судей, сборщиков податей и других чиновников. Выставляя главнейшее к ним требование, чтобы они были „чисты на руку“ и не высасывали соки из населения, вместе с тем Юстиниан постоянно предъявлял к ним требование, чтобы они заботились об исправном поступлении податей и что их служебное положение зависит от исполнения этого требования. Чтобы понять весь трагизм этой проповеди о неподкупности и честности, достаточно указать, что, в то время как составлялись подобные новеллы, в самом дворце продавались за деньги судебные и административные должности и отдавался в аренду сбор податей в провинциях. Хотя в течение своего продолжительного царствования он много раз должен был возвращаться к своим предписаниям, повторять и подтверждать те же самые указы, и хотя уже из этого можно бы вывести заключение, что рекомендуемые им уставы и правила не применяются к жизни, тем не менее он глубоко верил в практическое осуществление своей системы и не видел того, что, казалось бы, так легко понять. Многие его новеллы носят в своих начальных строках самоуверенные выражения: „Нам удалось при помощи Божией достигнуть (таких-то) успехов“, но эти успехи были только в его воображении, Юстиниан в этом смысле был жертвой созданной им фикции. Его громадные военные и строительные предприятия требовали больших денежных средств и таких трат, которые не покрывались обыкновенными доходами. Чтобы пополнить казну и продолжать несоразмерные с доходами расходы, он решался прибегать ко всяческим средствам и вступать в противоречие с принципами, им же самим одобряемыми и рекомендуемыми…

Общая оценка царствования Юстиниана и характеристика его замечательной личности представляют и доселе некоторые трудности. Империя Юстиниана прежде всего основывается на греко-римских началах: Юстиниан проникнут идеалами Рима и стремится восстановить Римскую империю не только в территориальных границах, но и по единству веры и закона. Но, с другой стороны, он, как представитель нового христианского государства, испытывал на себе влияние новых условий жизни, зависевших от появления новых народов, от естественной мировой эволюции и от христианской культуры. С одной стороны, пред ним высоко стоял идеал, отвлекавший его от реальной жизни и приводивший его к отвлеченным построениям; с другой, как представитель переходной эпохи, как участник, скажем более, как творец новой жизни на Востоке, он не мог не отдавать себе отчета в происходящем в его время великом процессе смены идей и настроений. Борьба противоположных элементов окрашивает и личный характер Юстиниана, как и его историка Прокопия, и, вместе с тем, влияет на его деятельность. Очень последовательно проводились и достигали цели те мероприятия, которыми поддерживалась основная идея Юстиниана: войны с соседями, церковная политика и законодательная деятельность. Но менее отчетливо были им сознаны реальные факты живой действительности, вследствие чего он не оценил истинных потребностей империи и материальных средств подчиненных ему народов.

И прежде всего следует очень пожалеть, что Юстиниан не понял средневековой Византии и не проникся жизненными интересами своих ближайших подданных. Если бы призрак Римской империи менее овладел его воображением, то он не употребил бы столько настойчивости и не потратил бы так много средств на далекие предприятия, каковы итальянские войны, но позаботился бы прежде всего о защите сердцевины империи и о скреплении Сирии и Палестины. Пожертвовав реальными интересами на Востоке для фиктивных выгод на Западе, Юстиниан не взвесил и тех этнографических перемен, какие происходили на Балканском полуострове. Большим несчастием, которое, впрочем, было следствием перемещения политики Юстиниана на Запад, было и то, что он идее религиозного единства принес в жертву благосостояние Сирии и тем подготовил успехи арабов в Сирии, Палестине и Египте.

Не в лучшем свете представляется время Юстиниана и со стороны внутреннего состояния империи. После него осталось ужасное наследство: казна опустошена, податные средства народа исчерпаны до конца, армия в полной дезорганизации, неприятель угрожал с Севера и Востока, и — что самое важное — никого не вдохновляли более высокие идеалы.

Но когда становится вопрос в том смысле, как поставил его первоначально Прокопий в своих Ανεκδοτα, или в „Тайной истории“, т. е. в смысле негодности и даже положительной вредности политики Юстиниана, то современный исследователь едва ли может стать на такую точку зрения. Юстиниан умел пробудить силы государства и дал неимоверное напряжение всем умело сосредоточенным в его руках материальным и духовным средствам империи. Юстиниан показал, что мог сделать в VI в. настойчивый и талантливый государь, руководясь идеалами греко-римского мира. Многие последующие императоры пытались повторить Юстиниана, но никто не достигал намеченных им задач. Дав могучий подъем силам империи и направив их к достижению гигантских предприятий, Юстиниан как будто не принял в соображение того, что обширные земельные пространства не создавали еще силы Римской империи, что необходимо было поднять дух населения и сделать так же внушительным между подчиненными народами ромейское имя, как грозно и почетно было римское имя. Но финансовая и религиозная система Юстиниана вносила везде истощение, преследование и отвращение побежденных к победителям.

По смерти Юстиниана долго не видим талантливых людей, аристократия почти вся вымерла или погибла, и византийская администрация стала пополняться людьми без образования, без подготовки и, наконец, без понятий о долге и чести. Даже на престол вступают люди, ничем до того не известные и не приносившие с собой никаких традиций. Умственная, литературная и художественная производительность замирает почти на полтораста лет. Нужно было пройти долгому периоду, пока народились новые люди и пока образовалась новая историческая обстановка, в которой можно было изучаемому нами византинизму снова вступить на путь правильного развития»[496].

Шарль Диль (1859–1944), профессор, академик Академии надписей и изящной словесности (Франция):

«Не надо упускать из виду, что Прокопий любит представлять развращенность выводимых им лиц в размерах почти эпических; и хотя, конечно, довольно затруднительно определить степень падения Феодоры, я, со своей стороны, был бы очень склонен видеть в ней — хотя бы это ее и умаляло — героиню более банальной истории: танцовщицу, которая вела себя так же, как во все времена ведут себя женщины ее профессии: надоели наконец мимолетные связи, и, найдя серьезного человека, который обеспечивал ей прочное положение, она стала вести порядочную жизнь в браке и благочестии. Искательница приключений, если хотите, но умная, осторожная, достаточно ловкая, чтобы уметь прятать концы, и сумевшая без особого скандала женить на себе самого будущего императора. Но не в этом заключается самая важная ее черта. Есть и другая Феодора, менее известная, но гораздо более интересная: великая императрица, занимавшая значительное место возле Юстиниана и часто игравшая в делах правления решающую роль, женщина ума выдающегося, редкой сообразительности, энергичная, существо деспотическое и высокомерное, неистовое и страстное, настолько сложное, что часто могла всякого сбить с толку, но всегда бесконечно пленительная…

Царская власть стоила того, чтобы ради нее поступиться кое-чем, и добропорядочная жизнь Феодоры после брака делает, быть может, столько же чести ее практическому уму, сколько моральному чувству. Но в особенности эта женщина выдающегося ума, очень честолюбивая, страстно алкавшая власти, была поглощена заботами, имевшими мало общего с вульгарными любовными похождениями. Она обладала некоторыми выдающимися качествами, дающими право домогаться верховной власти: смелой энергией, мужественной твердостью воли, спокойной храбростью, оказавшейся на высоте положения в самые трудные минуты. Благодаря этим качествам в течение двадцати одного года, что она царствовала вместе с Юстинианом, она имела глубокое и вполне законное влияние на обожавшего ее мужа…

В течение двадцати одного года своего царствования она ко всему прикладывала свою руку: к администрации, куда назначала своих любимцев, к дипломатии, к политике, к церкви, все устраивая по своему усмотрению, назначая и смещая по своему капризу пап, патриархов, министров и генералов, столь же упорно добиваясь успеха для своих любимцев, сколь пылко домогаясь подорвать кредит и силу своих противников, не боясь даже, когда считала это нужным, открыто противостоять воле царя и заменять своими приказаниями повеления Юстиниана. Во всех важных делах она была деятельной сотрудницей своего мужа, и, если влияние ее и не всегда было благодетельно, если ее алчность, необузданность и тщеславие, возбуждая тщеславие и алчность императора, приводили иногда к печальным последствиям, нужно также сознаться, что она часто правильно усматривала интересы государства, и политика, о которой она мечтала, если бы только у нее было время вполне закончить свое дело, усилив и упрочив Византийскую империю, изменила бы, может быть, самый ход истории…

Церковь не простила Феодоре ни грубого низложения папы Сильверия, ни упорной верности монофизитству, ни деспотической жестокости, с какой она мстила враждебным ей духовным особам, из которых папа Вигилий особенно испытал это своим тяжким опытом. Из века в век церковные историки предавали ее имя проклятиям и поношениям. Феодора заслуживает, чтобы ее судили менее пристрастно и более справедливо. Без сомнения, она преследовала свои цели со слишком страстным пылом, со слишком необузданной резкостью, со слишком упорной злобой, даже со слишком холодной жестокостью, но она выказала при этом и высокие качества, живое чувство государственной необходимости, ясный взгляд на реальные обстоятельства, и политика, о которой она мечтала, делает честь верности ее суждения и является в окончательном итоге достойной императора.

Было бы, конечно, ребячеством скрывать недостатки и пороки Феодоры. Она любила деньги, она любила власть; она упрочила положение своих родственников, выказав при этом, быть может, чрезмерную заботливость и привязанность к своей родне, и чтобы сохранить престол, на который сумела взойти, она проявила самое беззастенчивое коварство, жестокость, необузданность, неукротимость в злобе, неумолимость в отношении всех тех, кто возбудил к себе ее ненависть. Это была великая честолюбица, причинившая своими интригами глубокие смуты во дворце и в монархии. Но у нее были и иные качества. Друзья называли ее „верной императрицей“ — она заслуживала это название. Она обладала и другими, более выдающимися добродетелями: мужественной твердостью, отважной энергией, ясным и могучим умом государственного мужа. Влияние ее не было всегда благотворным, но правление Юстиниана ярко отмечено ею. Как только она умерла, начался упадок, приведший к печальному концу долгое и славное царствование»[497].

«Подводя итог данного психологического этюда, можно сказать, что Юстиниан — личность неуравновешенная, полная контрастов и, несмотря на неоспоримые достоинства, скорее посредственная; чувства его — часто мелкие, воля — иной раз нерешительная и слабая. Кроме того, император отличался ребяческим тществием, завистливостью, деспотизмом, вел, несомненно, необходимую, но беспорядочную деятельность. И в этом весь человек? Если бы это была полная характеристика Юстиниана, то трудно было бы понять славу, окружающую его имя. На самом деле имелось нечто иное. Если характер у него посредственный, то ум — великий и возвышающий личность, этот македонский крестьянин, взойдя на византийский престол, был продолжателем и наследником римских императоров, он был достойным представителем двух великих идей: государственной и христианской, а этого одного достаточно для упрочения его славы.

Даже среди императоров высокого происхождения немногие обладали в большей мере, чем этот выскочка, чувством императорского достоинства и более благоговейно, чем он, преклонялись перед римской традицией. Прочтите его указы: Юстиниан беспрестанно обращается к воспоминаниям о Риме, черпая в них вдохновение. Как человек, он прост, почти скромен; как государь, он полон гордости и честолюбия…

Несомненно, исполнение замыслов никогда не оправдывало намерений императора. Одна часть его дела осталась неоконченной; иные дела оказались эфемерными… Но две вещи остаются и поныне: „Кодекс“ Юстиниана и Святая София всегда будут защитниками дел великого императора перед потомством»[498].

Г. А. Острогорский (1902–1976), профессор, академик Сербской академии наук:

«Наиболее сильным аргументом в пользу цивилизующей силы византийской столицы, который только можно помыслить, является то, что происходивший из балканского захолустья крестьянский сын Юстиниан становится самым образованным и эрудированным умом своего столетия. Бесспорным свидетельством величия личности Юстиниана является охватывающая весь мир широта его политических целей и исключительная многосторонность его деятельности. Весьма многочисленные и прискорбные слабости его характера бледнеют перед мощью его всеохватного ума. Конечно, не он, а Велисарий и после него Нарсес вели завоевательные войны, не он, а Трибониан провел масштабную кодификацию права, не он, а префект претория Иоанн Каппадокиец принимал важнейшие меры в управлении. Но тем не менее именно он был вдохновителем всех великих деяний своей великой эпохи. Восстановление всемирной Римской империи было вечным желанием византийцев. Этому желанию реставрационная политика Юстиниана дала грандиозное выражение. И потому для будущих поколений она является великим примером, даже несмотря на то, что дело реставрации оказалось недолговечным, а его неудача имела для Империи тяжелейшие последствия… При всех своих недугах все же неоспоримо, что Империя Юстиниана являет картину грандиозной мощи. Как будто желая вновь показать себя, старая Империя обнаружила все свои силы и как в политическом, так и в культурном отношении пережила последний крупный подъем. В своем территориальном протяжении она вновь достигла наивысшей точки, объяв весь средиземноморский мир. В литературе и искусстве старая культура пережила в христианском обличье невиданный расцвет, за которым уже вскоре должен был последовать период культурного упадка. Эпоха Юстиниана не ознаменовала собой, как он этого хотел, начала новой эры: она означала конец великой умирающей эпохи. Юстиниану не дано было обновить Империю. Он смог лишь на краткое время внешне восстановить ее, внутреннего перерождения состарившееся позднеримское государство при нем не испытало. Поэтому территориальное восстановление было лишено прочного основания, и именно поэтому последствия стремительного крушения реставрационных усилий Юстиниана были вдвойне тяжелыми. После всех выдающихся успехов Юстиниан оставил своим преемникам внутренне истощенное, экономически и финансово полностью расстроенное государство. Им оставалось лишь исправлять огромные упущения, чтобы спасти то, что можно было спасти.

Самый тяжелый удар обрушился на Империю в Италии, важнейшей области восстановленной Империи, отвоевание которой потребовало затраты огромных усилий и стоило тяжелейших жертв. Уже в 568 г. в нее вторглись лангобарды, и за короткое время значительная часть страны попала в их руки. В Испании началось контрнаступление вестготов. Важнейший византийский опорный пункт, Кордуба (Кордова), вновь занятый в 572 г., окончательно был утрачен Империей в 584 г., а еще через четыре года последние остатки завоеваний Юстиниана в южной Испании также были возвращены вестготами. Свое положение в Северной Африке, несмотря на продолжительную и изнурительную войну с местными мавританскими племенами, Империя отстаивала вплоть до большого арабского вторжения; также и в самой Италии значительные территории все-таки оставались в ее собственности в течение нескольких столетий. Эти остатки потерпевшего неудачу проекта реставрации Юстиниана составили основу, на которой в будущем зиждилась византийская власть на Западе. Однако вожделенная универсальная держава была уже в прошлом»[499].

О. Иоанн Мейендорф (1926–1992):

«Вступив на императорский престол в 527 г. в возрасте 45 лет, будучи уже зрелым человеком и имея достаточный опыт управления в качестве главного советника своего дяди и предшественника Юстина, Юстиниан приступил к реализации гигантской программы возвращения имперских земель и реставрации империи. Впечатляющие успехи в отвоевании Африки, Италии и Испании не только свидетельствуют о военной мощи и политическом искусстве его правительства, но и являют необычайную популярность самой имперской идеи в глазах как местного населения отвоеванных областей, так и варваров-захватчиков. На протяжении всего своего царствования Юстиниан обнаруживал неизменное сознание этой популярности. Он был убежден, что сила империи заключена не только в военных успехах, но и в непрестанной борьбе против внутренних разрушительных сил. Пока его войска сражались на западе, севере и востоке, он постоянно занимался созиданием юридического, административного и экономического фундамента, благодаря которому надеялся обеспечить прочность империи, навсегда объединившей всю христианскую οικουμενη.

Его религиозная политика очевидным образом выражала то же самое стремление. Она была направлена, с одной стороны, на полное искоренение тех диссидентских групп — язычников, самаритян, христиан-еретиков, — которые были достаточно малы, чтобы можно было справиться с ними простыми административными мерами, а с другой, — на жесткое ограничение в гражданских правах тех, кого просто уничтожить было невозможно или нежелательно. К последней категории относились иудеи, но гораздо более серьезную проблему представляли монофизиты…

Так Юстиниан столкнулся с явно невыполнимой задачей примирения Рима, Константинополя и монофизитов.

Для достижения своей цели император использовал различные тактические приемы — от прямого принуждения до свободных богословских дискуссий с несогласными группировками. У него никогда не было ни малейшего сомнения в том, что Халкидонский собор должен был считаться неизменным выражением христианской веры: в 131-й новелле, изданной в 545 г., он провозгласил правила четырех соборов — Никейского, Константинопольского, Эфесского и Халкидонского — имперскими „законами“, а вероучительные определения этих соборов — „священным писанием“. Для Юстиниана верность Халкидону была делом не только богословских убеждений, но и крайне необходимой политической целесообразности…

Любое государство — а в особенности Римская империя, и тем более при Юстиниане, — естественным образом стремится установить во всех сферах человеческой жизни, которые оно способно контролировать, регулируемый законом порядок. Представляя себе империю и Церковь единым обществом, Юстиниан не мог обойти то, что для него было очевидной обязанностью, а именно распространение компетенции закона на религиозную сферу…

Политика формального компромисса с монофизитами, проводимая Зиноном и Анастасием, провалилась не только на богословской почве, но также по причине упорного сопротивления Рима. Даже если бы Юстиниан захотел реализовать ту же политику, он не мог бы себе этого позволить, потому что отвоевание Италии, Африки и Испании вынуждало его придерживаться той религиозной политики, которая была бы приемлема для христианского Запада. Именно на этом этапе его великая мечта о всемирной империи, единой в политическом и религиозном отношении, как и его личный богословский разум, который хорошо понимал причины разделения между халкидонитами и монофизитами, были поставлены на службу той религиозной политике, которая вела ко Второму Константинопольскому собору 553 г…

К несчастью для Юстиниана, Халкидонский собор стал для монофизитов, и особенно для египтян, символом и „несторианства“ (каково бы ни было значение этого термина), и кровавых репрессий, обрушившихся на его противников. Некоторые из них примирятся, только когда веком позже халкидониты пойдут на действительно решающую уступку в монофелитском „Экфесисе“ Ираклия (637 г.) и „Типосе“ Констанса II (647 или 648 г.).

Таким образом, мечта Юстиниана о всемирной империи, которая объединяла бы Восток и Запад в „симфонию“ и была бы основана на одной-единственной вере, оказалась неосуществимой. Религиозные проблемы оказались несводимы к правовой структуре государства. Соответственно, настойчивость утопического стремления Византии — как и в другой форме средневекового Запада — отождествить Церковь с государством, Царство Божие с земным царством, догматы с законом, политическую лояльность с религиозной истиной только множила и ужесточала разделения в христианском мире.

Но именно на фоне этой фундаментальной неудачи имперской идеи Юстиниана становятся заметными и его достижения. Один только перенос акцента с формул на содержание, который мы только что отметили в решениях 553 г., явился признанием со стороны самого императора, что богословские вопросы не могут решаться государственным законничеством. Это содержание христианского богословия Юстиниановой эпохи заслуживает, особенно в наше время, более высокой оценки, чем та, которую ему обычно дают»[500].

«Юстиниана иногда обвиняли в забвении интересов экономически развитого Востока, центра ремесла и торговли, в угоду политике завоевания Запада. В этом видели не только основное противоречие царствования Юстиниана, но и причину недолговечности его успехов. Вряд ли эти обвинения справедливы. Более того, ни в один другой период истории Византии не поощрялось столь активно развитие ремесленного производства и торговых связей с самыми отдаленными странами, как в правление Юстиниана. Никогда, быть может, дипломатическая деятельность византийского правительства не была так тесно связана с торговыми интересами страны. В VI в. византийские дипломаты, являвшиеся одновременно купцами и христианскими миссионерами, в поисках новых торговых путей проникали вглубь Африканского континента, в страны Азии, на Кавказ и в Крым»[501].

Г. Л. Курбатов (1929–2003):

«Завоевания на Западе и реформы — части одной программы, направленной на стабилизацию позднеантичных отношений, ослабление внутренних противоречий и консолидацию общества.

Расчеты Юстиниана были достаточно реалистичными, но просчет „рабовладельца“ Юстиниана — недооценка возможности союза недовольного италийского населения с остготами Тотилы, смело сделавшими ставку на поддержку италийцев, как и реакции массы населения Северной Африки на утверждение византийского владычества и возрождение прежних отношений. Завоевание произошло легко, но подчинение и восстановление „старых порядков“ обрекло Византию на годы изнурительной борьбы. Византия оказалась втянутой в войну на два фронта.

Чума 542 г., которую никак нельзя отнести к факторам, которые можно было предвидеть, унесла значительную часть населения не только Константинополя, но и Византии, страшно подорвав экономический потенциал страны (о каких эффективных реформах можно говорить в этой ситуации?). Если же учесть растущую интенсивность набегов на Балканах, то о продолжении реформ не могло быть и речи. В той мере, в какой это виделось необходимым Юстиниану и его окружению, как принципиальный „комплекс“ мер они уже были осуществлены в кодексе и последующих законах. С 545 г. правительству уже были нужны только средства и средства любой ценой. Не отставка талантливого инициатора Иоанна Каппадокийского, не „постарение“ Юстиниана привели к падению законодательной активности, а совершенно новая обстановка. Юстиниан это понимал. Государство оказалось бессильным маневрировать, реально влиять на эволюцию социальных отношений. Выколачивать подати могли и его министры. И последствия болезни, и смерть Феодоры были, как и возраст, пусть немаловажной, но лишь частью факторов, влиявших на падение активности императора (бессмысленно заниматься проблемами, которые невозможно решить). Рост внимания Юстиниана к богословским проблемам также, по-видимому, нельзя объяснять только наступлением старческого маразма. Во-первых, они были действительно очень важны и значимость их, с ростом неудач, вероятно, тем более возрастала. Это была, пожалуй, единственная сфера, в которой еще оставались возможности маневрирования и достижения реальных результатов. „Мания богословствования“ имела вполне реальные итоги. В поисках „примирительной формулы“ Юстиниану на протяжении всех последних лет его правления разными методами, но в целом все же удалось обеспечить преобладание „компромисса“, избежать стремительного нарастания конфронтации, сдерживать три колоссальные по своим „подрывным“ возможностям силы — „крайних“ монофиситов, „крайних“ ортодоксов в самой Византии и римский престол, противодействовавший поискам компромисса. Поэтому немаловажную заслугу Юстиниана следует видеть в том, что непрерывно объединяя и сплачивая все склонные к компромиссу силы внутри церкви, он смог серьезно притормозить разрастание конфликта, который тем более был неразрывно связан с развитием социальных отношений и, в свою очередь, стимулировал обострение социально-политических противоречий.

На наш взгляд, не столь уж бесспорна однозначная оценка итогов правления Юстиниана, его политики (как ввергшей империю в пучину уже необратимого кризиса и упадка). Естественно, он не мог дать „старому“ обществу „новый расцвет“. Возможно, оптимизм и самоуверенность Юстиниана в этом отношении и все события второй половины его царствования действительно подорвали многое. Но остается открытым вопрос: а не отсрочило ли правление Юстиниана, его социальная политика и реформы внутренний упадок и нарастание социально-политического кризиса на несколько десятилетий?

При всех индивидуальных особенностях характера и личности Юстиниана, пожалуй, наиболее существенной была его способность улавливать важнейшие тенденции развития эпохи. В деятельности императора полностью отразилась уникальность его времени, благодаря чему Юстиниан сумел осуществить то, что не могло быть осуществлено ни до, ни после него… При Юстиниане ранневизантийское общество вступило в последнюю стадию своего позднеантичного развития, достигнув своих высших и наиболее завершенных форм»[502].

А. А. Чекалова (1943–2017):

«…Ранняя Византия, казалось, достигла наивысшего расцвета. Многое из типично византийского оформилось именно в эпоху Юстиниана, многое было сделано из того, что принесло ей известность… При Юстиниане завершается складывание многого, ставшего типично византийским в архитектуре, живописи, идеологии, а также эстетике Константинопольской школы (архитектуры. — С. Д.) в самом широком смысле этого слова… Блестящие завоевания на Западе были куплены дорогой ценой. Они не вызывались жизненными интересами Византии, пульс жизни которой бил на Востоке. Гигантски растянув границы от Херсонеса в Крыму до Гибралтара, завоевания Юстиниана крайне затруднили оборону державы. Правительство все больше увеличивало налоги и сокращало расходы на армию. Страна разорялась поборами и вымогательствами чиновников. Заговоры и возмущения стали обычным явлением… Юстиниан оставил своим преемникам страшное наследие. Следующие императоры — его преемник Юстин II (565–578), выдвинутый Юстином II Тиверий (578–582), зять Тиверия Маврикий (582–602) — унаследовали истощенную как в финансовом, так и в военном отношении империю и в то же время вынуждены были выдерживать ожесточенный напор авар, славян, лангобардов на севере и персов на Востоке»[503].

В. В. Серов, доктор исторических наук:

«Исследователи называют главной отличительной чертой деятельности Юстиниана непоследовательность. Подобный вывод, основанный на данных источников, верен лишь отчасти, ибо старается объединить максимальное количество порой противоречивых сведений о личности Юстиниана. В соответствии с ними он получался принадлежащим одновременно к нескольким противоположным психологическим типам с взаимоисключающими свойствами. Теоретически такое явление может существовать, но в действительности — едва ли: несмотря на известные противоречия, свойственные всякому нормальному человеку, Юстиниан всё же был целостной натурой, с определенными представлениями о жизни и поведенческими модусами; иначе он не удержался бы у власти столь долго и не сделал бы того, что ему приписывается. Для характеристики его личности наиболее подходит тип интуитивно-логического интроверта. Основываясь на этом соционическом типе Юстиниана I, можно с большой степенью вероятности предполагать обоснованность принятых им решений, касающихся сферы финансов Византии. В большинстве известных нам 35 случаев император руководствовался не тщеславием, не сиюминутными порывами или жадностью, в которых его обвинял Прокопий, а разумом, осторожностью и стремлением достичь поставленной самому себе высокой государственной задачи»[504].

М. В. Грацианский, кандидат исторических наук:

«Император Юстиниан Великий (527–565) является, без преувеличения, одной из масштабнейших фигур в мировой истории. Даже на фоне выдающихся личностей, стоявших во главе Римской империи вплоть до ее падения в 1453 г., — таких как Октавиан Август, Траян, Диоклетиан, Константин Великий, Ираклий, Василий II, Алексей Комнин, Иоанн Ватац, Михаил VIII Палеолог, — Юстиниан стоит особняком. Завершивший дело Октавиана Августа по развитию римского права, дело Диоклетиана как гражданского реформатора и дело Константина Великого как реформатора церковного, миротворец и завоеватель, не уступавший Траяну, Юстиниан, пожалуй, более всех претендует на то, чтобы стать символом и воплощением римского духа для всех времен существования Великой Империи.

После беспрерывных катастроф V в. на долю Юстиниана выпало вернуть Империи прежний блеск и престиж. Последовательно и планомерно Юстиниан возвращал и восстанавливал то, что оказалось потерянным или ослабевшим в предшествующее столетие. Оптимизированное административное устройство, лишенное рудиментов давно изжившей себя тетрархии, кодифицированное римское право, наконец-то приведшее к единообразию наследие золотого века римской юридической мысли и императорского законотворчества II–V вв., возвращенные под римскую власть обширные территории бывшей Западной империи, улаженные богословские споры и тяжелые церковные нестроения V в. — вот лишь самый общий перечень заслуг великого императора»[505].

Большую часть жизни император провел в Константинополе: строго говоря, основные «юстиниановы места» там и есть. Но при подготовке книги мне захотелось побывать не в столице, а там, где герой родился и вырос: в Дардании.

Сказано — сделано.

Таурисий (ныне Таор), где родился Петр Савватий, располагается близ македонской столицы Скопье (в древности Скупы). Прямых авиарейсов на октябрь 2017 года из Москвы до Скопье не было, потому был выбран путь через Белград.

Сербскую и македонскую столицы связывают все виды сообщений, кроме речного. Если ехать автобусом, то маршрут ведет мимо Ниша. Это означало, что на следующей после Ниша станции, в Лесковаце, можно будет посетить Юстиниану Приму. Отличная идея! Сразу оговорюсь: то, что городище Царичин град в окрестностях Лесковаца (точнее, недалеко от деревни Прекопчелица близ городка Лебане в окрестностях Лесковаца) и есть Юстиниана Прима, — высоковероятное, но не строго доказанное предположение. Точно так же, как и то, что Таор — это Таурисий, а соседнее село Бадер — Бедерианы.

Вечерний московский рейс приземляется в Белграде таким образом, что на очередной экспресс до Скопье в 0.45 успеваешь с запасом. Главное — снять в банкомате аэропорта местную валюту, сербские динары (по не то чтобы грабительскому, но достаточно неприличному курсу). Хотя билет от Белграда до Лесковаца был куплен заранее еще в Москве, опыт подсказывал, что ехать без местной валюты в глубинку не стоило — еще неизвестно, найдется ли в Лесковаце банкомат, а о работающем там ранним субботним утром обменном пункте не стоило и мечтать.

Автобусы «Ниш Экспресс» довольно комфортабельны. Дорога до Лесковаца занимает около пяти часов, можно и вздремнуть. По прибытии выяснилось (о чудо!), что местный автобус на Лебане ровно в шесть утра, то есть через десять минут. Тут сербские динары и пригодились.

До Лебане — не более 20 километров, доехали за полчаса. По-английски или по-немецки тут понимают с трудом, но благодарение Богу за славянскую языковую общность: добавление русского позволило выяснить, что автобус до Юстинианы Примы только в восемь утра. Интересно, что про Царичин град никто из мною спрошенных местных ничего не знал, а вот Юстиниана Прима — пожалуйста. Выяснив, что до нужного мне места «пять-шесть километров и можно идти по указателям», я решил, что пешком быстрее. Вот в чем минус отсутствия навигатора: забегая вперед скажу, что до Юстинианы Примы не пять-шесть километров, а около десяти. Причем догадался я об этом не сразу, потому как указатели дают расстояние не до Юстинианы Примы, а до некоего «визиторского центра» с незатейливым названием «Феодора».

В общем, автобус из Лебане обогнал меня, когда до Юстинианы Примы было еще километра три. Знал бы, что просвистевшее мимо темно-бирюзовое громыхающее и коптящее чудо без каких-либо опознавательных знаков — это он и есть, остановил бы[506]. В итоге шел около двух часов. С непривычки подустал и сбил ноги. Хорошо хоть, что на ногах были «берцы».

«Визиторский центр» «Феодора» оказался гибридом туристического офиса и ресторана, но в столь раннюю пору там были лишь рабочие, что-то строившие.

Юстиниана Прима расположена на холме, господствующем над окрестностями. Судя по всему, это был последний крупный город, основанный римлянами «как положено», когда населенный пункт планировался и возводился одномоментно: со стенами, банями, преторием и церквами. Чем-то этот город был дорог сердцу императора, и он даже пошел на конфликт с римским папой, учредив в первой Юстиниане митрополичью кафедру с крайне обширным подчинением — помимо собственно Дардании, еще несколько окрестных провинций. Лишь спустя несколько лет папа Вигилий узаконил решение императора.

В начале VII века Юстиниана Прима была разрушена и окончательно оставлена жителями после нашествия аваров. Сегодня по ее руинам вольготно бродят овцы местного старика, чей дом стоит прямо у бывших южных ворот.

Город неплохо раскопан, и по нему вполне удобно передвигаться: каждый комплекс зданий снабжен схемой и указателями. Археологи установили их предназначение, так что всё понятно и представимо. Туристы это место не жалуют — во всяком случае, в те несколько часов, что я там находился, никто из них не забрел.

То тут, то там высятся горы камня и плинфы от разобранных сооружений. На самой вершине холма идет интенсивный ремонт: на сохранившихся фундаментах возводится новодел, подобный тем, что, в угоду туристам, так много понастроили в Стамбуле. Ничего сложного в этой стройке нет: стены Юстинианы Примы не являли собой шедевр мастерства, возводились наспех, причем из местного, подверженного выветриванию, какого-то слоистого камня и плинфы. Единственное, что привело в недоумение, — это как рабочие перемежали ряды камней рядами из плинфы в четыре кирпича высотой: античные строители обычно укладывали плинфу рядами по пять.

Крепостные стены Юстинианы Примы нешироки: во всяком случае те, что видел я, у основания не более двух метров.

Проезд южных ворот выложен плиткой. Неровностью укладки она напоминает московскую, но претензий к строителям эпохи Юстиниана нет: все-таки более полутора тысяч лет это дорожное покрытие лежит без подновления.

Обратно к трассе решил выйти не у главного входа, что близ «визиторского центра», а срезав путь по холму и полям. Оказался даже ближе к Лебане, чем планировал, почти на окраине соседней деревни Прекопчелицы. Автобуса в обратную дорогу я так и не дождался, хотя стоял на остановке почти час. Слава богу, сжалился какой-то местный житель, оказавшийся студентом-теологом. Недостаток английского мы восполняли жестами, а потом он запел какой-то церковный гимн, и оставшиеся минут пять до Лебане я его слушал. Пел студент очень красиво. Расстались мы весьма довольные недолгим знакомством. Обратная дорога до Лесковаца прошла без приключений, автобусы ходят часто и быстро. Сесть на экспресс — тоже никаких проблем, расписание можно узнать в Интернете.

Несмотря на то, что от Лесковаца до Скопье по карте — километров сто, экспресс идет долго, не менее трех часов, заезжая в разные городки.

Таор расположен по соседству с железнодорожной станцией Орешане. Дорога от вокзала в Скопье до Орешане — пятнадцать минут. Правда, что туда, что обратно поезда ходят нечасто, расписание нужно узнавать заранее. Я ездил туда девятичасовым поездом.

Был в Таоре дважды. Первый раз впечатлил поезд: шумный и воняющий выхлопом дизель, разрисованный художниками-граффитистами снаружи, а внутри, похоже, сделанный еще при Тито. Обшарпанность удивительная. Остановки не объявлялись, пришлось смотреть на вывески. Поезд шел очень быстро, трясясь и издавая неприличные звуки: скрип, скрежет на поворотах, изменения тона работы мотора, стук колес на стыках — намного громче, чем в России.

Второй поезд оказался значительно лучше: современный, с «бегущей строкой». Но радоваться было рано: по дороге туда «бегущая строка» на каждой остановке уведомляла, что следующая станция Лисице (когда ехал обратно — что прибыли на конечную станцию и выходить нужно налево).

Добраться до городища не составляет большого труда. Дорога от пахнущего козьим навозом перрона занимает не более пятнадцати минут. Сначала нужно перейти мост через Вардар: там заканчивается Орешане и начинается современное село Таор. Дорога делает резкий подъем, и через сто метров, на повороте, висит стрелка-указатель с надписью «Тауресиум». Далее по этой стрелке нужно пройти метров триста, не более. Судя по внешнему виду домов, люди тут подобрались зажиточные. Оно и неудивительно — с таким-то земляком. Достаток не мешает таорчанам вести себя несколько свиновато: везде валяется пластиковый мусор; апофеозом дня оказалась свежеснятая шкура какого-то животного, брошенная людьми или вытащенная собаками прямо на проезжую часть.

В отличие от расположенного ниже современного Таора, древний Таурисий стоял на самом холме. Сто пятьдесят лет назад его раскопал сэр Артур Эванс (тот самый, что открыл знаменитый Кносский дворец). Со времен Эванса мало что изменилось: вскрытая часть городища представляет собой прямоугольник не более чем сто на сто метров. Взыскующий глаз не обнаружит здесь особых интересностей: остатки стен домов, несколько упавших расколотых колонн да их капители. Селение поднималось вверх: это видно по шурфам в виде террас, которые сделали археологи или «черные копатели». Остатки стен обнаружены и здесь. На самой вершине холма — раскоп, судя по всему, свежий, но здесь, кажется, следов построек нет. И вообще, такое впечатление, что самая вершина холма — это гигантский отвал археологической экспедиции, который кто-то решил покопать еще раз. Никаких следов Тетрапиргия (четырех башен), описанных Прокопием Кесарийским в четвертой книге сочинения «О постройках Юстиниана»: или камни растащили за полтора тысячелетия, или это все-таки не Таурисий.

Погода неустойчива. Тут, в Дардании, может одновременно светить солнце и лить как из ведра. Если встать между двумя холмами, прямо перед собой увидишь нестерпимый блеск наполовину скрытого в дымке солнца; справа переливается зеленью и желтизной осенний лес, а слева идет дождь, и вершины холмов на глазах словно покрываются серой вуалью.

Весной, после дождей, растения под ярчайшим средиземноморским солнцем приходят в неистовство — земля вокруг превращается в сплошной зеленый ковер. Почва в Дардании каменистая, светлая от известняка, но очень плодородная. Особенно хорошо на ней растут виноград, капуста, огурцы, тыквы и кабачки — как и полторы тысячи лет назад. А еще грецкие орехи: недаром же станция называется «Орешане». Природные ландшафты консервативны. Сегодняшний прохожий, расколов подобранный на дороге орех и положив в рот его нежное, ароматное ядро, наверняка, сам того не ведая, закусывает родственником орехов, которыми лакомился Петр Савватий.

Но туристов здесь нет совсем. Из объектов инфраструктуры — остатки «туалета типа сортир» без двери и с выбитой доброй половиной досок. Зато везде в изобилии растут какие-то особо занозистые тернии. Мне повезло: готовясь к походу, я надел старую брезентовую рубашку, поэтому через колючки продрался без особых потерь. Но любая более нежная одежда моментально превратилась бы в клочья.

Вид отсюда величественный. Кругом, в отдалении, высятся покрытые лесом горные гряды. До их подножий простирается ровная, как стол, прекрасно обозреваемая долина. По ней с севера на юго-запад бежит Вардар (древний Аксиос); здесь он холоден, быстр, мутен и уже довольно широк. Воздух всегда свеж — даже сейчас, когда человек изрядно уменьшил площадь окрестных лесов. Впрочем, создается впечатление, что как раз здесь вершины и ущелья остались такими же лесистыми, как и прежде. Очень далеко к западу высится покрытая снегом цепь гор Шар-Планина. На их фоне в хорошую погоду жители Тауресиума без проблем видели Скупы.

Из Тауресиума я сразу же отправился в Бедерианы. Не имея навигатора, идти по предполагаемой дороге напрямик не рискнул и воспользовался автостопом. Словоохотливый македонец довез меня до Катланова, а дальше мне следовало пройти километра два пешком, но никто из встретившихся людей не мог внятно показать направление. Оставалось добираться по асфальту, но идти по оживленной автостраде я не захотел и остановил попутку еще раз. В ней ехали бабушка с внуком, и оба сносно говорили по-английски. Они любезно согласились довезти меня до Бадара. Где-то километра через четыре я заподозрил неладное, особенно после того, как мы миновали отсутствовавший в этом месте на карте туннель. Подозрения, увы, подтвердились: бабушка понятия не имела, где этот Бадар: она думала, что я знаю сам. Делать было нечего, пришлось остановиться и двинуться обратно. Неприятность заключалась в том, что в этом самом месте автострада односторонняя, то есть поймать машину обратно нельзя. По обочине трассы идти очень некомфортно и, подозреваю, запрещено. Двигаться же снаружи металлического ограждения крайне трудно: то колючки, то камни, то бетонные блоки. И мусор, мусор, мусор — везде. Такое впечатление, что каждый уважающий себя македонский водитель считает своим долгом размахнуться посильнее и лихо швырнуть на обочину мешок с барахлом, пластиковую бутылку, пивную банку или коробку из-под сока.

Но если отвлечься от мусора под ногами, вид и здесь очень красив. Внизу, метрах в пятидесяти, по дну ущелья бежит шумная Пчинья, приток Вардара. Интересно, почему Захария Ритор дважды[507] специально упоминал, что в Бедерианах была плохая вода?

Войти в туннель не рискнул. Пришлось, цепляясь за редкие деревья, буквально ползти вниз по почти отвесному склону, образованному колотым камнем и мусором. Хорошо еще что поехал в «берцах» — иначе не обошлось бы без травм.

На счастье внизу оказалась грунтовая дорога, точнее, расхоженная колея. Подозреваю, что она возникла стараниями рыбаков и туристов: и те и другие стали попадаться всё чаще, особенно на подступах к Бадару. Насколько тут удачная рыбалка, судить не берусь, но вот пейзажи дадут сто очков вперед даже Тауресиуму. Пчинья значительно меньше Вардара, но очень разнообразна. То она бурлит, перекатываясь через каменистый порог, то вдруг умолкает, образуя заводь с тихим течением. Горы слева и справа уходят вверх очень круто, но склоны не каменисто-безжизненны, а покрыты густым лесом. В конце октября под деревьями, обрамляющими дорогу, полно розовых цикламенов. Вверху ветви густо переплетаются, и тропа временами превращается в таинственный туннель, потолок которого осеннее разноцветье делает таким же красивым, как мозаики времен Юстиниана.

Сам Бадар ничего интересного из себя не представляет. Никаких развалин Бедерианы я там не нашел, да, впрочем, и не искал. Дойдя кружным путем до Катланова, остановил попутку и вернулся в Орешане. На заметку: автостопом в Сербии и Македонии пользовался несколько раз, для относительно коротких поездок. Машины останавливаются далеко не каждая (обычно — очень старые), но водители везут охотно. Они любят поговорить (ни английского, ни немецкого, как правило, не знают, но с южными славянами на несложные темы можно говорить и по-русски) и от предложенных денег отказываются наотрез.

Обратная дорога до Белграда не имела отношения к Юстиниану, но ее стоит описать — хотя бы для сведения тех, кто решится повторить этот маршрут.

Еще в Москве я решил не ехать автобусом, а воспользоваться поездом Скопье — Белград, прельстившись очень заманчивым расписанием: отправление в 22.19, прибытие около восьми утра. Билет смутил дешевизной, и выяснилось, что спать в поезде получится только сидя. Кассир любезно подсказала, что чуть более чем за триста македонских динаров (это рублей триста пятьдесят) можно в поезде приобрести kushetku, но, не объясняя причины, отговорила делать это сразу — мол, оплатите в самом вагоне.

Если судить по столице, объявлений в Македонии не делают не только в поездах, но и на вокзалах. Я ориентировался по висящему над путями табло, но когда примерно в половине одиннадцатого мигавшая надпись «arriving» вместе с информацией о поезде пропала, стало ясно: что-то пошло не так. По платформе начали метаться, возбужденно переговариваясь, мои будущие попутчики, числом не более десяти. Довольно быстро похолодало. Впрочем, «похолодало» слишком мягко сказано. Стало очень холодно. Наконец еще через четверть часа возник полицейский. Услышав его разъяснения, мои товарищи по приключению взяли вещи и начали спускаться вниз, на вокзал. Полицейский говорил по-английски и отдельно сообщил мне, единственному тут неместному, что где-то на территории Греции поезд загорелся. Теперь составу ищут замену и часа через два обязательно найдут. Почему поезд от Скопье до Белграда загорелся в Греции, я так и не понял, но предположил, что ехать придется экспрессом Салоники — Белград. Воображение нарисовало вагоны: мягкие кресла, приглушенный свет, мирно спящие на kushetka’x пассажиры, любезные проводники в отутюженной форме, предлагающие входящим на станциях путешественникам чай и экзотические сладости.

Но этого счастья следовало еще дождаться. Никаких объявлений — ни по громкой связи, ни на табло — в зале ожидания не было. Похолодало и здесь. Через час пришел полицейский и снова пообещал поезд через два часа. Звучало это если не совсем зловеще, то как-то не очень обнадеживающе.

Железнодорожная станция в Скопье совмещена с автовокзалом. Ночью здесь не работает ничего. Точнее, на автовокзале, куда более оживленном, есть и обмен валюты, и кафе — но днем. А вот на железнодорожном вокзале, кроме нескольких касс, зала ожидания и лестниц наверх, на платформу, ничего нет и днем. Мне же нестерпимо хотелось хоть чем-нибудь согреться. Единственной работающей точкой общепита оказался автомат с растворимым кофе, куда я бросил последние 50 динар, но вместо двух чашек, как явствовало из ценника, получил лишь одну. Хоть за это спасибо! Кофе чуть-чуть подсогрел, и я снова побрел в зал ожидания.

Не знаю, топят ли его зимой, но 30 октября в нем было лишь чуть теплее, чем на улице. Мои товарищи по несчастью извлекли из чемоданов кто что мог, и все дружно стали напоминать бомжей. У меня же не было ничего, кроме упаковки из-под купленного в Скопье чемодана. В нее я и завернул ноги: сначала пластиковый мешок, а сверху синтетическая тряпка с эмблемой производителя чемоданов. Внимание служащих вокзала к нам выражалось в том, что, если кто-то ложился на кресло, приходил одетый в фирменный китель, свитер и шерстяную вязаную шапочку человек и приказывал сесть.

Так прошло четыре часа. Наконец кто-то вошел, и мы услышали вожделенное «десять минут». Мы медленно собрали вещи, преобразились из бомжей в нормальных людей и поднялись на платформу, под пронизывающий ветер.

Экспресс Салоники — Белград уже стоял на путях. Не хочу томить читателя ожиданием: внешне он представлял собой раскрашенный дизель, подобный тому, на котором я в первый день путешествовал до Таора. Внутри же… Если тот был сделан при Тито, то этот, подозреваю, еще при Карагеоргиевичах. Нет, это, конечно, шутка, но вагон был в состоянии очень сильной замызганности. Когда-то, еще во времена СССР, на меня произвел неизгладимое впечатление поезд Грозный — Гудермес. Теперь таких впечатлений два. Не знаю, может быть, тот, изначальный, сгоревший поезд был получше.

Первое, что стало ясно: kushetka не нужна: каждое купе представляло собой шесть повернутых друг к другу кресел, убрав подлокотники которых, можно было лечь. На весь вагон из десятка купе пришлось три человека — никаких проблем с местами. Ткань кресел когда-то была темно-малиновой, но от бесчисленного числа задов, ног, голов, чемоданов, напитков и даже сигарет цвет этот изрядно поменялся. Купе от коридора отделяла перегородка из стекла, со стеклянной же сдвигающейся дверью. В поезде оказалось тепло! О блаженство! Но буквально через минуту блаженство сменилось беспокойством: не просто тепло, но жарко. Нестерпимо жарко. В каждом купе есть регулятор температуры. Крутил свой и так и этак, но особого эффекта это не дало. Пришлось открыть дверь. То же сделали и все соседи. Уже утром в поезде посвежело: кто-то не выдержал и открыл наружную дверь, ту, которая ведет из вагона на перрон. Да-да, мы спокойно проехали пол-Сербии с открытым настежь тамбуром.

Я постелил упаковку из-под чемодана под ноги и лег головой к стеклянной перегородке. Это было единственно возможное положение: развернись в противоположную сторону, непременно получил бы тепловой удар от нагретой стены и металлической батареи под окном.

Опасения, что лежащих будут поднимать, не оправдались. Ночью, правда, в купе подсели два громогласных серба, но вставать не пришлось, а ранним утром они так же исчезли, как и появились.

О туалете говорить не буду: у читателя, привыкшего к железным дорогам Европы, может случиться сердечный приступ. Поверьте, есть от чего.

Утром выяснилось, что окно в купе открывается вполне себе легко, так что проблема с регулировкой температуры была благополучно решена.

Пейзажи за окном, замени черепичную крышу зданий на шиферную, практически ничем не отличаются от вида из окна где-нибудь меж Саратовом и Аткарском. Те же облупившиеся разрисованные полустанки, грузовые полувагоны пятидесятилетней давности на заросших травой вспомогательных путях, пыльные домики, куры…

А еще здесь нельзя, но можно курить прямо в коридоре вагона. Ну ведь не случайно же сгорел наш первый поезд, правда?