За морем

ГЛАВА 18

— Объясни мне кое-что, — сказала я как-то раз на исходе дня, уже в конце августа, когда мы расслабленно лежали обнявшись на лужайке в траве, слушая стрекот цикад во влажном летнем воздухе.

— Угу, — отозвался Джулиан, поигрывая моим локоном. — Что именно?

— Почему я всегда просыпаюсь одна?

Он как будто заколебался с ответом, но так ненадолго, что это вполне могло мне показаться.

— Потому что ты, ленивое дитя, любишь понежиться в постели, в то время как я обязан зарабатывать средства на существование.

— Звучит, однако, неубедительно, — мягко сказала я, приподняв его руку и сплетя свои пальцы с его. — Копни-ка глубже, Эшфорд.

— Какие же вы все-таки настойчивые, современные девицы! Разве у человека не может быть хоть минуты полного покоя?

— Не в этом веке.

Он вздохнул и сжал мою ладонь.

— Чтоб быть с утра в боеготовности.

— Армейская привычка?

— Большей частью наши выступления, по крайней мере в начале войны, назначались на время рассвета, — бесстрастным тоном проговорил он, точно профессор истории на лекции. — По разного рода причинам. А потому каждое утро, что мы встречали во фронтовых траншеях, от нас требовалось, чтобы мы непременно были в боевой форме, готовые встретить возможное выдвижение неприятеля. Примкнуть штыки и прочее в том же духе. Достаточно напряженный момент, если ты понимаешь.

— И так каждое утро?

— Каждое утро, едва солнце всходило над германскими окопами. А дальше мы все ждали и ждали, вглядываясь в утренний туман через наши перископы[51] и стараясь не издавать ни звука. Ничего никогда не случалось, разумеется, вернее, случалось крайне редко. Но тем не менее эта привычка въедается в человека навсегда. И держится даже спустя столько лет.

— Сочувствую.

— Не стоит, — пожал он плечами. — На самом деле это совсем малая цена.

— Цена за что?

— За то, что я здесь. С тобой.

Я повернулась в его объятиях, оказавшись к Джулиану лицом, увидев его удивительный профиль. Он лежал, глядя в бледно-голубое, подернутое белесой дымкой небо, сосредоточенно сдвинув брови. Подперев голову рукой, я медленно провела пальцем по его щеке, добралась до уголка губ, неотрывно любуясь его волевым, красиво вылепленным лицом, его глазами, отражавшими вечернюю небесную голубизну.

— Любопытно, как у тебя все разложено по полочкам, по коробочкам.

— Я вновь на кушетке у психоаналитика? — хмыкнул он.

— Угу… Твой мозг — чрезвычайно заполненное хранилище. И все в нем аккуратненько разложено по отдельным маленьким коробочкам. Это вот — коробочка детства, — прижала я кончик пальца к его лбу. — А вот эта — альфа-хеджевика, — чуть сдвинула я палец. — Вот коробочка для Кейт…

— Точнее, огромная, трещащая по швам, битком набитая коробка.

— Она моя любимая. — Я широко очертила пальцем указанное место на его голове и наклонилась в него поцеловать. — И конечно же, имеется военная коробочка, — снова сдвинула я палец. — Долгие месяцы стрессов и травм — все это старательно сложено и убрано с глаз под бдительный присмотр твоего просто изумительного самоконтроля.

— И ты полагаешь, в один прекрасный день все это хорошенько жахнет? — В голосе его как будто зазвучало веселье.

— Не знаю. Но, наверное, нет. Похоже, выработанный тобой способ с этим справляться весьма действен. Ты хорошо умеешь перенаправлять энергию. Думаю, «Саутфилд» тут оказался как нельзя более кстати, дав тебе то, чем ты мог быть всецело одержим все эти годы.

— А теперь у меня есть ты.

— Значит, ты одержим мною?

— То есть, я так понимаю, ты мною не одержима? — даже с обидой в голосе отозвался он.

Я невольно рассмеялась.

— Само слово кажется каким-то нездоровым. А вот само это, — поцеловала я его в губы, — как раз наоборот. Вот только мне кажется, ты искусно перевел разговор на меня.

— Да, мы — все раскладывающие по полочкам типы — на это мастера.

— Я лишь боюсь, что ошибаюсь и на самом деле прошлое действует на тебя гораздо сильнее, чем я думаю, просто ты утаиваешь это всей своей скрытной британской сутью. А потому, если бы ты мог хоть иногда передавать в коробочку с Кейт то, что думает твоя военная коробочка, — провела я пальцем по его лбу, — или то, из-за чего она, не дай бог, переживает, это было бы намного лучше.

— Вот тут я категорически возражаю. Коробочка с Кейт и так доверху набита чувствами и переживаниями — аж брызжет через край. Здесь уж я на высоте, согласна?

— О да, это точно. Это прелестная коробочка. Полная любви и нежности. И я очень горжусь, что отношусь к ней.

— Я сложил в нее все лучшее, что во мне есть, — тихо сказал Джулиан.

Я мягко ткнулась лбом ему в грудь.

— Это чудесно. Но, с другой стороны, твоя коробочка с войной…

— Слушай, Кейт, лучше бы ты не внедрялась в содержимое прочих хранилищ. Они ведь далеко не так приятны, как твое. И даже близко мне так не важны.

— Упрямец. Но знаешь, я ведь все равно рано или поздно до них доберусь.

— Мм-да, почему-то я в этом не сомневаюсь. — И, приподняв мне подбородок, Джулиан меня нежно поцеловал. — У тебя на это будет еще вся жизнь.

От легкого прихватывания его губами моих губ и от покалывания в бок травяных стеблей, от солнечных лучей, блаженным теплом напитывающих мое тело, я быстро сдалась.

— Выходит, я так никогда и не смогу насладиться пробуждением в твоих объятиях? — томно спросила я, проведя кончиком пальца по его верхней губе.

— Разве что ты станешь просыпаться пораньше, любовь моя. Но ведь ты всегда спишь мертвым сном.

— Это потому, что я бодрствую по полночи, исполняя твои ненасытные желания. Ведь ты решил за одно короткое лето наверстать все двенадцать лет своего целибата. Признаться, не представляю, как тебе это удается.

Джулиан чуть улыбнулся краешками губ, приподняв их вместе с моим пальцем:

— В данный момент сон кажется мне совершенно ненужной потерей времени.

И, крепко обняв меня, притянул к себе, впившись долгим поцелуем.

Я не могла устоять перед ним: это было попросту невозможно. Все лето напролет мы прожили в его загородном доме, и до сих пор, стоило Джулиану посмотреть на меня этим его особенным взглядом или же просто задержаться на мне глазами, — и все внутри точно плавилось, как воск у пламени свечи. И он это понимал. Он быстро понял, как неотразимо действует на меня, и, будучи от природы весьма способным учеником, уже научился мастерски использовать свой шарм, чтобы в разговорах отвлекать меня от скользких тем.

Да я, собственно, этому и не противилась, пребывая в безумном, безоглядном восторге всепоглощающей любви. Мое лето проносилось в чудесном восхитительном дурмане: день за днем мы то купались и нежились на солнышке где-нибудь на пляже, то гоняли на юрком легком катере Джулиана к Лонг-Айленду, то оглядывали достопримечательности ближайших городков или же просто шатались по магазинам. Иной раз мы сперва катались на лодке по реке, то сплавляясь по течению, то гребя вверх, пока не становилось слишком жарко, после чего Джулиан на пару часов скрывался у себя в библиотеке, устраивая конференц-связь с адвокатами или своими трейдерами, и все оставшееся время принадлежало лишь нам двоим. Оставалось только придумать, что делать и куда отправиться. Как-то раз сразились в мини-гольф, в котором «достопочтенный сэр, капитан Джулиан Эшфорд» играл до безобразия неспортивно, то отвлекая мое внимание в момент удара, то, как в крокете, выбивая мой мяч собственным, после чего бессовестно пытался ускользнуть от признания нарушения.

Разумеется, бывали и совсем другие дни: когда он на весь день уезжал на Манхэттен — раз или два в неделю. Тогда я старалась всячески себя занять: то работала в саду, то читала книгу за книгой, то рассылала озадаченным домашним и подружкам обнадеживающие жизнерадостные мейлы (дескать, «чудесно провожу лето! Здесь потрясающе! Свежий воздух, пляжи…»), то выкладывала на давно заброшенной странице в «Фейсбуке» фотографии со своим сияющим от счастья лицом. Я пекла домашний хлеб, делала для себя какие-то скромные покупки, выполняла мелкие поручения. И каждый месяц, высылая своей соседке по квартире чек на оплату аренды, изумлялась этой незатейливой полноте своего существования — тому, как, не совершая ничего мало-мальски значительного, не бывая нигде дальше окрестностей Ньюпорта, я чувствовала себя куда более связанной с окружающим миром, нежели за три года беспрестанной круговерти на Уолл-стрит.

И все же, что бы я ни делала, насколько бы ни удавалось мне чем-то себя занять или даже поразвлечь, я сильно тосковала по Джулиану. Чувство было такое, будто я внезапно лишалась какой-то весьма значимой части тела. Мы, конечно, обменивались электронными посланиями, и он неизменно звонил мне хотя бы пару раз на дню, в промежутках между встречами, однако это едва ли помогало заполнить разверзшуюся пустоту. Я старалась не считать минуты до восьми вечера — самое раннее, когда я могла его ожидать, — и не слоняться у парадной двери, прислушиваясь, не зашуршит ли шинами его авто по гравийной дорожке. Но я все равно всегда знала о его приезде. Я чувствовала его возвращение: дом словно озарялся солнцем, когда он входил, и тупая, ноющая боль тоски по нему вмиг исцелялась, и наши с ним разрозненные части вновь благополучно воссоединялись.

— Вот мы и вместе, любимая, — говорил он, протягивая ко мне руки, и, едва я попадала к нему в объятия, кружил меня в воздухе, или целовал глубоким, отнимающим дыхание поцелуем, или вальсировал со мной по комнате.

А как мы проводили вечера! Бывало, мы отправлялись куда-нибудь поужинать или в кино, но чаще всего оставались дома. Джулиан порой играл мне на рояле Шопена, Бетховена или Моцарта, которых я очень любила, а также регтайм и старые песни английских мюзик-холлов с довольно сальными кабацкими стишками, которые звучали еще смешнее оттого, что Джулиан — как он меня, впрочем, и предупреждал — ну совершенно не умел петь. Иной раз он загружал на свой айпод музыку со старых грампластинок и показывал мне, как танцевать вальс, польку или как выделывать тёрки-трот, или банни-хоп, или гризли-бер, пока мы, изнемогая от хохота, не падали на пол гостиной. Иногда вечерами я заставляла Джулиана обучать меня основным приемам фехтования, бокса, крикета, регби. Затем я, в свою очередь, просвещала его по части американского футбола, уделяя особое внимание истории и агиографии команды «Грин-Бей Пэкерз». Или же я пела для Джулиана, или он усаживал меня на диван и декламировал отрывки из Шекспира, Гомера или Уордсворта или веселил меня уморительными виршами, что он подцепил в каком-нибудь пабе. При этом его выразительнейший голос без труда модулировал от высоких звуков к самым басам, четко выговаривая каждое слово. Я могла бы слушать его всю ночь напролет! Чего, естественно, никогда не получалось.

С каждым новым днем лета мы желали друг друга со все большей откровенностью, с невероятным плотским влечением, как будто этой неопровержимой осязательностью нашего физического единения мы могли как-то подчинить себе таинственный капризный рок, что свел нас вместе. Я частенько задавалась вопросом, не чувствует ли Джулиан это даже острее меня. Он всегда норовил прикоснуться ко мне, удержать рукой, привлечь к себе, и все его жесты в отношении меня — всегда нетерпеливые и неотступные — как будто доставляли ему скорее облегчение, чем радость.

Случалось, он овладевал мною с какой-то странной, исполненной нежности свирепостью, которая оставалась для меня до конца непостижимой: когда из-за ужасных заторов на федеральной автостраде он возвращался уже после заката или когда я просто по какой-то причине не слышала его приезда, и ему приходилось ходить меня искать. Впадая в состояние, граничащее с паникой, он звал меня высоким пронзительным голосом и, наконец найдя, сперва на мгновение буквально сминал в объятиях, после чего, успокоившись, бережно прижимал к груди. И целовал меня, весь дрожа и горя желанием, и я таяла, растворялась в его руках, уверяя его, что все хорошо, что я с ним, что понимаю его чувства. А потом уносил меня наверх, в спальню, и подолгу ласкал с особо обостренной, непередаваемой нежностью, и чем осторожнее были его прикосновения, тем сильнее я ощущала, как отчаянно он меня желает. В первые дни нашей близости, дивясь такой его сдержанности, я нередко поторапливала Джулиана: мол, ну, давай же, смелей, я не сломаюсь. Позднее, когда я стала понемногу подозревать, что же происходит в его душе, я вместо этого шептала, что со мной все в порядке, я в безопасности, что я никуда не денусь и буду с ним всегда, навеки.

А после он подолгу лежал на мне, крепко закрыв глаза и не произнося ни слова — драгоценнейшей, но непосильной тяжестью, — приникнув ко мне головой, зарывшись пальцами в моих волосах. Казалось, он спит, хотя я знала, что это не так.

— Ты счастлив или наоборот? — спросила я однажды, расслабленно водя туда-сюда пальцем ему вдоль позвоночника, и он в ответ пробормотал:

— Конечно, счастлив, глупышка.

Потому что, естественно, он знал, что именно это мне хочется услышать.

Но какое бы у нас обоих ни было с вечера настроение, нас неизменно ожидала долгая ночь, в итоге дарующая несказанное наслаждение уснуть рядом, прижавшись друг к другу, плоть к плоти — это сверхъестественное ощущение единения, слияния друг с другом в некую цельную и неделимую сущность, противостоящую всему прихотливому мирозданию. И если мне порой случалось проснуться среди ночи от того, что Джулиан внезапно сжимал меня в руках какой-то судорожной тревожной хваткой, я знала, что достаточно лишь повернуться и разбудить его поцелуем, и мрачные тени снов разом отступят, и он снова сделается прежним, улыбающимся, поддразнивающим Джулианом, который станет нашептывать мне на ухо что-то явно охальное на латыни, пока я снова не уплыву в сон.

И тем не менее каждое утро я просыпалась в постели одна. В те дни, когда он ездил по работе на Манхэттен, это было хотя бы объяснимо: он хотел обернуться туда и обратно до исхода дня, поэтому, конечно же, уезжал с первыми проблесками рассвета. Однако и в другие утра, сколько бы я ни пыталась проснуться пораньше и застать Джулиана, пока он никуда не ускользнул, мне этого никогда не удавалось. Ему определенно не требовалось столько спать, как мне.

И вот сейчас Джулиан целовал меня долгим, неторопливым, проникновенным поцелуем, словно старательно разворошивая угли приутихшей страсти, и мне потребовалось немало усилий, чтобы оторвать от него губы и чуть отстраниться, положив ему ладонь на грудь:

— Прошу тебя, разбуди меня завтра утром. Хотя бы разок!

— Не могу. Ты спишь так сладко и безмятежно. Я подумывал об этом, честное слово, но никак не могу заставить себя это сделать.

— Ну а если вдруг в доме пожар?

— В случае опасности — разумеется, разбужу.

— Ну, так давай считать это опасностью.

Вновь прильнув ко мне, Джулиан щекотнул смешком мне кожу.

— Опасность в том, что ты никогда не получишь привилегии обонять по утрам мое благоуханное дыхание?

— У бессмертного Джулиана Эшфорда не может быть изо рта какого-то утреннего духа.

— Au contraire,[52] миссис Эшфорд. — Джулиану очень нравилось время от времени меня так называть и видеть мое разом напрягшееся лицо. Или же он именовал меня «леди Честертон», когда уж совсем хотел сбить с толку. — У вас странные, однако, представления обо мне, сударыня.

— Джулиан, ну пожалуйста! Обещаю, что ты не пожалеешь.

Это заставило его остановиться:

— А поточнее?

— Я приготовлю тебе завтрак, — промурлыкала я ему на ухо.

— Завтрак? — просиял он. Это было явно лучше, чем он ожидал.

— О да. Вкуснейшую яичницу, — поцеловала я его в подбородок, — с беконом, — двинулась я губами по его шее, — и колбасой, — чмокнула во впадинку внизу горла. — А еще с тостом. С горячим тостом, буквально обтекающим сливочным маслом…

Джулиан закрыл глаза.

— Сущая сирена… Но завтра у меня все равно не получится. Мне надо быть в городе.

— Опять? Ты ведь и так на этой неделе уже два раза ездил.

— Прости, любимая. — Он перекатился на бок, ласково отвел мне волосы за ухо. — Ты же знаешь, как я не люблю с тобой расставаться. Все та же дребедень с Комиссией по ценным бумагам, будь они все прокляты. Все акции фонда уже распроданы, он готов к роспуску. И мне жаль тех бедолаг, что не поспели вовремя.

— Нет, я все понимаю и не хочу быть прилипчивой… — Я невольно вздрогнула. — Но ведь ты держишь меня тут, как в силках. Я даже становлюсь какой-то дерганой.

— Я понимаю, и мне очень жаль, что так выходит. Нам еще где-то месяц понадобится, чтобы развязаться с этими несносными бюрократами, и тогда я тебя непременно куда-нибудь увезу. Бог знает, как я извожусь, когда ты остаешься тут одна…

— Но я же остаюсь всего на день. К тому же в полнейшей безопасности. — Я притянула его лицо для поцелуя. — Так и куда мы отправимся?

— Куда твоя душенька пожелает. И чем дальше, тем лучше. Можем пуститься в кругосветное плавание или вдоволь наваляться в песках на Таити. Я куплю тебе островок. Или замок в Испании.

— Звучит впечатляюще. Тогда уж лучше сразу в крепость меня поселить!

С тех пор как мы условились о помолвке, былая полоса безопасности расширилась у Джулиана аж до шестиполосной трассы. Он тихонько нанял частную службу охраны, чтобы та присматривала за его загородным домом, пока он на Манхэттене, и начинал уже изводиться, если я каждые два-три часа не «отмечалась», посылая ему разные «пикантные мейлы», как он их называл. Вся эта опека начинала уже действовать на меня чуточку угнетающе.

— Или итальянское палаццо, — поспешно добавил он. — Или озерцо в Швейцарии.

— Снова разбрасываешься своими деньгами, да?

— Нашими деньгами, — поправил он, — миссис Эшфорд.

— Пока нет. Во всяком случае официально.

— Именно это меня и беспокоит. И если уж на то пошло, нас с тобой связывают еще некоторые правовые узы. Дэниел как раз должен закинуть сегодня ко мне в офис кое-какие бумаги.

— О нет, только не это!

— Я хочу, чтобы ты внимательно их просмотрела, дорогая, вдруг со мной что-нибудь случится. А поскольку ты пока что формально не являешься моей супругой…

— Ничего с тобой не случится, — с горячностью отрезала я. — Не смей даже думать об этом.

— Милая, мужчина в моем положении…

— Надеюсь, эта твоя одержимость летальным исходом — всего лишь пережиток твоего ужасного военного опыта, — снова перебила я его, — а не следует из чего-то такого, что ты мне недоговариваешь.

— Дело не просто в летальности. Что, если это произойдет со мною опять? И заберет меня у тебя?

— Тогда никакие деньги в мире меня не спасут, — погладила я его по щеке.

— Не говори так.

— Почему же, Джулиан, раз уж ты собираешься состряпать себе завещание? Это же достаточно серьезный шаг, особенно когда знаешь, что ты полтора года бесстрашно провел на Западном фронте — на жутком Западном фронте! — под артиллерийским огнем и пулеметами, обстреливавшими вас денно и нощно. И всякий раз с рассветом был, слава богу, в полной боевой готовности.

— Это уже позади, дорогая.

— Вот именно. Так что хватит устраивать панику. Или я позвоню Дэниелу и заверю его, что ты должен унаследовать мою бесценную коллекцию, именуемую официально как «Сувенирные ложки», на случай если в меня вдруг врежется какой-нибудь посыльный на велосипеде, когда я в следующий раз поеду на Манхэттен. Мало ли что может случиться!

— Сувенирные ложки? — недоуменно поднял брови Джулиан.

— Ну да. Те из нас, кому не довелось вырасти в английских фамильных поместьях, каждый год проводили нормальные, обычные каникулы. Я, например, по две недели тряслась на заднем сиденье семейного универсала с малолетним братцем и автокулером, чтобы увидеть своими глазами какую-нибудь самую длинную в мире зубочистку или же побывать в самой что ни на есть дыре на задворках Аризоны и напоследок прикупить в гостевом центре очередную сувенирную ложку. Ты чего?

Сотрясаясь от смеха, Джулиан откатился спиной на траву.

— Я так понимаю, ты ни разу не видел фильм «Каникулы»? — улыбнулась я.

— Нет, — сквозь хохот выдохнул он.

— Ну, так вот это как раз про меня.

— Что ж. — Он наконец пришел в себя и снова повернулся на бок, озарив меня очаровательно бессмысленной улыбкой. — Тогда у меня еще больше причин умыкнуть тебя на какой-нибудь закрытый частный курорт на островах Кука, где вся прислуга будет служить тебе верой и правдой, выполняя любое твое желание по мановению руки.

— Покуда ты сам служишь мне верой и правдой, — с важностью ответила я, — я не нуждаюсь ни в какой прислуге.

— Дорогая леди Честертон, — произнес Джулиан с неподражаемо самодовольным прононсом, — буду безмерно счастлив вам угодить.

— А как насчет овечьей фермы в Австралии? — спросила я, улучив момент между его поцелуями.

— Или на ферму лам в Перу? — Сдвинув с моих плеч тонкие бретельки сарафана, он принялся прихватывать там губами кожу.

— Или на… в… — Слова стали путаться в голове. — В Норвегию… в форелевый питомник.

— Мм-м… — промычал он, стягивая сарафан мне на талию. — Может, лучше на каучуковую плантацию в Малайзии?

— Или в Миннесоту… на подледную рыбалку… — сказала я, едва дыша, бессильно откинув голову на траву. — В термоспальнике… прижаться друг к другу…

— О, мне нравится ход твоих мыслей! — Джулиан скользнул ладонями мне под спину, ловко расстегивая крючки. — Но зачем же на этом останавливаться? Я уже подумываю о метеостанции в Антарктиде…

Он снова опустил голову, целуя меня, и тут где-то рядом в траве зазвонил его сотовый.

— Не обращай внимания, — пробурчал Джулиан мне в живот.

Я засмеялась, едва не скинув его с себя:

— Ты же знаешь, я не могу.

— А я могу к тому же это мой чертов телефон…

— Джулиан, ну пожалуйста! Я не могу это терпеть.

Он недовольно сел на траву:

— Надо бы нам излечить тебя от этой болезненной чувствительности к звонящим телефонам. Может, имеет смысл иногда помещать тебя в комнату полную людей?

Джулиан с неохотой потянулся к своему «Блэкберри», поднес к уху.

— Лоуренс, — рыкнул он, не сводя с меня глаз.

Закинув руки над головой, я с наслаждением потянулась, тоже не отрывая от него взгляда и просто любуясь его редкостной красотой, ныне столь родной для меня и знакомой и удивительно отражающей его удивительную душу его внутреннюю суть. Темно-золотые волосы Джулиана, взъерошенные моими руками, поблескивали в солнечных лучах, и уже в стотысячный раз я изумлялась тому, что все это — мое, полностью мое, дарованное мне для любви и обожания. Я глубоко, всей грудью вдохнула, ощутив запах перегретой солнцем травы, такой жаркий и по-настоящему летний, и, почувствовав легкое покалывание в кончиках пальцев, попробовала избавиться от него, сев рядом с Джулианом и забравшись ладонями ему под футболку.

Он тут же ласково погладил меня по макушке, однако я чувствовала, что внимание его уплывает от меня все дальше. Телефонный разговор быстро приобрел напряженный оттенок, крутясь вокруг «проклятых мерзавцев», экстренных заседаний и чьей-то неплатежеспособности. От негодования на лице его пролегли морщины.

— Послушай, ты же знаешь, как это делается. Я завтра первым же делом этим займусь. Разве не может… Господи, Уорвик, на это они никак не пойдут… Вот же хрень собачья! — рявкнул он.

Я вздрогнула. Подобного я от него еще не слышала.

Почувствовав мое удивление, Джулиан успокаивающе зарылся ладонью в мои волосы.

— Ну ладно тогда, — сердито сказал он. — Да, прямо сейчас, черт бы их побрал.

Он раздраженно швырнул телефон в траву, но, когда через пару мгновений обернулся ко мне, лицо его выражало одну лишь нежность:

— Там что-то неладное творится, дорогая.

— Я поняла.

— С одним из банков вышла неприятность, — продолжал он. — Да еще это треклятое казначейство собрало экстренное заседание, чтобы рассмотреть вопрос о банкротстве. Чертовы идиоты!

— О банкротстве? — напряглась я. — Что, кто-то лопнул? И кто же?

— Милая, это закрытая информация. Сама знаешь, я не могу ставить тебя в такое положение.

Против безусловной порядочности Джулиана было не поспорить.

— И тебе надо нынче же вечером выезжать? — лишь тихо спросила я. С того майского дня, как я сюда приехала, Джулиан не провел вдали от меня ни единой ночи.

— Да, — нахмурился он. — У меня была мысль взять тебя с собой…

— Да! — радостно встрепенулась я. — Пожалуйста! Я буду паинькой, Джулиан. Я стану делать все, как ты скажешь. Правда! Буду жить в твоем доме и никуда даже не выйду, тебя не предупредив. Буду включать сигнализацию и все такое прочее. Полнейшая безопасность!

— Кейт, не искушай меня. Наш адрес в Нью-Йорке известен всем и каждому, а здесь о нас никто не знает. Так что лучше всего тебе остаться. Я позвоню в службу охраны, чтобы глаз не спускали.

— Ага, точно сторожевой пес. Как будто я жена крутого мафиозо.

— Извини, дорогая, но это надо для твоей же защиты.

— Но ведь там совершенно нечего бояться! Тот же Холландер, как ты и предполагал, вернулся из своей научной поездки целым и невредимым. И от того таинственного незнакомца больше ни слуху ни духу. Может, он вообще сейчас переключился на какую-нибудь новую теорию заговора. А ты все прячешь меня тут непонятно зачем.

— Только из того, что мы давно ничего не слышали о том парне, нельзя заключить, что угроза миновала. Это реальная опасность, Кейт, уверяю тебя.

— Да ладно. С чего это ты в этом так уверен?

Джулиан придержал пальцами мой подбородок и, неотрывно глядя в глаза, приблизил ко мне лицо. Брови у него с суровой непреклонностью сдвинулись в единую линию.

— Ты разве не можешь просто поверить мне, Кейт?

— Но почему? — прищурилась я, пытаясь разгадать выражение его лица. — Или есть нечто такое, о чем ты мне не говоришь? Что-то, связанное с расследованием Комиссии по ценным бумагам? Какие-то судебные разбирательства?

— Я сказал уже все, что мог сказать. — Он провел мне большим пальцем по губе. — Послушай, это не какая-то моя прихоть, Кейт. Меньше всего на свете мне хочется втягивать тебя в это дело. Без тебя я не человек, а просто бездушная оболочка, и ты не хуже меня это знаешь. И кроме того, — добавил он, выпрямляясь, и в его голос закрались дразнящие нотки, — может, хоть это сподвигнет тебя избавиться от твоей совершенно необъяснимой брезгливости перед этим кусочком пластика.

Я оттолкнула его руку:

— Извини, Эшфорд, но я что, по-твоему, похожа на девицу, которая будет шляться с кредиткой своего богатенького бойфренда по всему Медисон-авеню, просаживая его деньги?

— Это твоя кредитка, дорогая. В том-то и дело.

— Но счет-то твой — так какая разница? И все равно, если ты помнишь, она у меня на случай крайней необходимости. Так мы с тобой договорились — и лишь на этом условии я согласилась сунуть ее в свой бумажник. — Я даже поморщилась, припомнив, что мое имя — «Кэтрин Уилсон» — вытеснено на черном глянце кредитной карты.

Джулиан аж застонал:

— Ты просто невозможно упряма! Ты заняла каждый уголок моей несчастной души, заселила все мои помыслы — и при этом морщишься при виде какой-то кредитки!

— Джулиан, я хочу поехать в город вовсе не для того, чтобы ходить по магазинам, — сухо оборвала я его. — Мне просто хочется повидаться с некоторыми моими друзьями. Разобраться, что мне теперь с собой делать. Может, попытаюсь пристроиться в балетном классе. А потом поужинаю с тобой и утащу тебя наверх, в твою спальню…

— В нашу спальню.

— Нет, милый, в твою. Как она может быть нашей, если я даже ни разу ее не видела? — Я снова скользнула руками ему под футболку. — Неужели ты не хочешь, чтобы мы ее опробовали?

В следующее мгновение я уже лежала на спине в траве, а лицо Джулиана низко склонялось надо мной.

— Мы непременно ее опробуем, — пообещал он. — Только не сегодня.

— Джулиан, так нечестно… — начала я, но договорить он мне уже не дал.

Через час он уехал на своем темно-зеленом «Мазерати», кинув на заднее сиденье небольшую дорожную сумку.

— Охрана будет присматривать за домом всю ночь, — сказал он мне перед отъездом, — и делать регулярные обходы в течение дня. Пиши мне. Нет, лучше звони: для меня это хороший повод ненадолго увильнуть от малоприятных дел. — На мгновение он встретился со мною взглядом и, протянув ко мне руки, крепко прижал к себе. — Ты и представить не можешь, милая моя девочка, как тяжело мне от тебя уезжать. Словно сердце вырывают из груди.

— Я так и не поняла, зачем ты им так срочно понадобился.

Его тело по-прежнему переливалось энергией, и, прильнув к нему, я и щекой, и руками, и животом ощущала струившееся от него, точно от солнца, нежное тепло.

— Есть на то причины. Мне меньше всего хочется в это впутываться, особенно сейчас. Ты сама это знаешь, моя радость. Но я не могу так просто отказать на прямое требование.

— Так ты, значит, отправляешься спасать мировую банковскую систему? — попыталась я выдавить улыбку.

— Едва ли.

— Знаешь, что мне больше всего досадно? — чуть отстранилась я. — Ты будешь там крутиться в самом центре событий, а я остаюсь здесь, на дальней периферии. А ведь каких-то несколько месяцев назад я тоже была там и тоже ощущала свою значимость. Как будто занималась чем-то существенным.

— Кейт, для меня ты исключительно значима, — вновь притянул он меня к себе. — И это всего на свете существенней.

— Конечно, да, однако в бизнес-школе Tuck уже две недели как вовсю идут занятия, и у меня такое впечатление, что ты единственный, кто отныне наслаждается всем блеском моей значимости.

Джулиан на мгновение замер, сжав меня в объятиях. Потом тихо спросил:

— Ты несчастлива?

— Бог ты мой, Джулиан, ну конечно же, я счастлива! Безмерно счастлива! Это чудеснейшее лето в моей жизни. Просто, понимаешь, я привыкла быть ни от кого не зависимой личностью. Я никогда и нигде не выбирала легких путей. А теперь вдруг моя жизнь стала похожа на предел мечтаний, а я для этого ничегошеньки не сделала. Я ничем не заслужила тебя. — Я горячо обхватила ладонями его затылок. — Ты явился ко мне — моя недостающая половинка, — точно с неба свалился, и сразу полюбил меня.

Его руки чуть сдвинулись, крепко обхватив меня за талию.

— И тебе это не кажется достаточным.

— Достаточным? Джулиан, это слишком много для меня! Все вышло слишком уж просто, это не заслужено мною, мои прежним существованием. Я сама ничем не расплатилась за это счастье. — Тут я глянула на него с язвительным смешком. — Разве что, пожалуй, собственной спиной.

Джулиан в ответ озорно улыбнулся:

— Да уж, в любом случае одной спиной не обошлось.

— Ха-ха, тебе смешно.

— В качестве альтернативы предлагаю ускорить наше знаменательное бракосочетание. Одно твое слово — и я отвезу тебя к мэрии Нью-Йорка, и мы быстро покончим с этим вздором насчет твоей зависимости.

— Но ведь будет все то же самое, только под другим названием, не так ли?

Он прижал мою голову к своей груди:

— Кейт, прошу тебя!

— Извини. — Я потерлась лбом о его рубашку, словно еще больше напитываясь его теплом. — По-моему, это и называется столкновением культур.

— Милая моя, пойми, есть разница между «давать» и «разделять». Так вот, я ничего тебе не даю. Ты — часть меня. И все, что у меня есть — просто твое.

— Хм, мне надо над этим немного поразмыслить. — Я откинула голову и невольно расплылась в улыбке. — Подумать только! Ведь именно с таким выражением лица ты изучаешь фондовые графики!

— Ну, положим, ты будешь посложней любого фондового графика. Кроме всего прочего, мне не показалось, что тебе доставляло удовольствие работать в «Стерлинг Бейтс».

Качнув головой, я встала на цыпочки и потянулась его поцеловать.

— Не беспокойся, я разберусь со всем этим. На самом деле я сама виновата. Последние три месяца я только и делала, что всячески расслаблялась и ублажала себя вместо того, чтобы всерьез задуматься о своей карьере.

— Ты можешь позволить себе передышку, дорогая.

— Но ведь не вечную же!

— Послушай, — заговорил он все с тем же удрученным видом, — если ты хочешь пригласить к себе Мишель или Саманту, или брата, или, может, снова хочешь повидать родителей…

Я глубоко закусила губу. Я разумеется, любила родителей, однако до сих пор еще до конца не избавилась от неловкости, вызванной первым их визитом, случившимся пару месяцев назад. Джулиан, этакий благородный простачок, прежде чем сделать мне в конце мая предложение, позвонил моему отцу, испросив его согласия — именно согласия, не благословения! — на то, чтобы на мне жениться. Папа — отчасти чувствуя себя в шкуре бедняги мистера Беннета[53] — не посмел ему отказать, однако они с мамой настояли на том, чтобы через две недели запрыгнуть в самолет и прилететь сюда, чтобы собственными глазами оценить ситуацию.

Джулиан, конечно, был с ними само очарование: исключительно гостеприимный, внимательный и словоохотливый, он оказывал им поистине сыновнее уважение, со мной же обращался с обычной для него открытой и неназойливой привязанностью. Мы вместе катались на лодке, оглядывали окрестности, ездили ужинать в ближайшие известные отели, а в последний вечер папа на пару с Джулианом опробовали последнюю модель веберовского гриля, живо обсуждая качество стейков и бейсбол.

— И что ты насчет этого думаешь, детка? — спросила меня мама, заметив, как я смотрю на них с кухни через стеклянную дверь.

«Да, видел бы его сейчас Черчилль!» — подумалось мне, однако вслух я сказала:

— Да вот, как здорово, что они так хорошо поладили.

— О, твой папочка уже полностью изменил свое мнение. У него все мысли теперь о Джулиане. Я ему уже сказала, — с легким вздохом добавила мама, — что в наши дни таких мужчин уже не делают.

У меня чуть не сорвалось с языка: «В наши — уж точно нет», но тут же сообразила, что не могу — и никогда не смогу — поведать ей эту существенную истину. Только сам Джулиан мог делиться с кем-то тайной, если когда-либо сочтет нужным. И хотя я никогда не была очень уж близка со своей матерью — созванивались где-то раз в неделю, да раз в несколько месяцев виделись, — это внезапное прозрение резануло меня со столь неожиданной, пронзительной остротой, что заглушить ее не смогли даже долгие недели счастья, пролетевшие словно в волшебном сне.

— Уверена, они бы с большим удовольствием приехали опять, — с неохотой ответила я Джулиану. — Или Мишель с Самантой. Но в данный момент проблема-то как раз не в этом. Я хочу поехать в город с тобой, а ты мне этого не позволяешь.

— Я тебе не запрещаю, — напряженно возразил он. — Я лишь прошу тебя.

— Оказывая на меня невероятное моральное давление, — вставила я.

— Любимая, если хоть волосок упадет с твоей головы из-за меня или моего треклятого прошлого, я никогда себе этого не прощу. Вот почему я держался от тебя подальше, пока не иссякла сила воли. — Голос его звучал уже с заметным мучительным надрывом. — И теперь из-за моей слабости тебе грозит опасность.

Я взяла его лицо в ладони.

— Джулиан, не говори нелепостей. Это мой собственный выбор. Я выбрала тебя. И потому, если со мной что случится, это будет моя вина, но никак не твоя. — И сцепив пальцы у него за шеей, я заставила себя улыбнуться. — Так что отправляйся. Езжай спасай мир. Делай то, что должен сделать. Только подумай о том, что я тебе сказала, ладно? Прошу тебя. Потому что ты не сможешь вечно оборачивать меня пузырчатой пленкой. Я тебе этого просто не позволю.

Вместо ответа он нежно меня поцеловал, потом впился уже с силой. Наконец сел в машину и уехал. Я стояла на дорожке, махая рукой ему вслед, пока он не свернул на повороте и не скрылся из виду.

Самое время было позвонить Чарли. Потому что верно говорят — хорошенького понемножку.