За урожай

НА МОСТУ У ГЛУХОЙ ПАДИ

На крыльце послышались чьи-то торопливые шаги. Вбежал, прихрамывая, председатель колхоза Веденей Варганов.

— Товарищ Горшенин, несчастье!

— Какое? — встрепенулся парторг колхоза Гурьян Горшенин.

— Сережка Серебряков угробил трактор.

— Где? Как?

— Они с Тагильцевым поехали на станцию за семенами. В Глухой пади сережкина машина свалилась под мост. Трактор лежит в речке, и дорога на станцию отрезана...

— Провалился мост?

— Ну, да. Только, говорит, заехал на мост, он качнулся и рухнул вместе с машиной.

— А Сережка?

— Счастливо отделался, перепугался да искупался в ледяной воде. Что теперь делать? Как доставлять семена? Других дорог и объездов нет. Надо же такому несчастью свалиться на нашу голову!

— Будем строить мост и доставать машину. Тагильцев где?

— На берегу стоит, перед Глухой падью.

— Давайте поднимать людей. Через два часа надо выйти. Людей поведу я, — заторопился Гурьян, — пусть кладовщик Федосеев приготовит пилы, топоры, гвозди, ломы, лопаты и трос... большой трос.

— Но кто понесет трос? Нужна лошадь, а на лошади не проедешь туда.

— Унесем на руках.

— Он очень тяжелый.

— Пушки были еще тяжелее, а мы на Украине в распутицу перетаскивали их на руках.

— Мне тоже придется итти с вами? — спросила Марфа, переминаясь с ноги на ногу.

Гурьян посмотрел на ее праздничный наряд, на высокие резиновые ботинки и сказал:

— А как же, обязательно. Трудовое наступление началось, в обозе никто не останется.

Веденей пошел наряжать людей. Семью кузнеца Обвинцева он застал за обедом. Сам хозяин — Родион Логинович, человек богатырского телосложения, гладко стриженый, с широким крепко посаженным носом, с кроткими голубыми глазами, сидел за большим столом под портретом товарища Сталина. Возле него сидели двое маленьких ребят, а чуть поодаль, с краю стола — древняя седая старушка. Пахло мясными щами.

— Хлеб — соль! — сказал Веденей, снимая шапку.

— Милости просим, с нами кушать, — добродушно сказал Обвинцев.

— Спасибо, некогда! Я по делу. Пришел за Настасьей.

— Куда опять?

— Несчастье случилось. Мост на Глухой пади обвалился. Надо новый строить. Поехали на тракторах за семенами и обрушили мост. Трактор утопили. У нас всегда так, что-нибудь да не ладится, где тонко, там и рвется. Придется всем идти на стройку.

— Куда, куда ты меня послать хочешь? — выходя из-за переборки, отделяющей кухню, спросила Настя, кругленькая, черненькая с пушком на губе, неся в руках прихваченную тряпками латку с жарким. — Разве в Еланьке кроме меня людей нет? Настю туда. Настю сюда. Настю везде.

— Рад бы не звать, да надо, — сказал Варганов, как бы оправдываясь. — Время подошло такое, день кормит год. Всем придется поработать...

— Я работаю, не отказываюсь, — а в такую даль, на Глухую падь, не пойду. У меня вот их трое, — сказала она, показывая на детей. — Пускай бездетные идут.

— У многих дети, никому от дома далеко итти неохота, но мост строить надо. Дело срочное. Сев затянем. Всем итти надо.

Настя поглядела на мужа, ища у него поддержки.

— Раз надо, иди, — сказал тот.

— А ребятишки с кем? — недружелюбно глянула Настя на мужа.

— С бабушкой, со мной — ответил тот спокойно.

— Взял бы сам и шел, мужчина, — вспылила Настасья.

— Если будет согласие — пойду, а ты ступай в кузницу лемеха отковывать. Иди, пожалуйста, будь за кузнеца.

— Ладно! — сердито отмахнулась Настя. — Хороший муж — жену от себя гонит!

Она сразу заторопилась, встав на лавку, швырнула с печи носки, портянки, потом достала из-под лавки сапоги и начала обуваться.

— А обедать? Забыла? — спросил Родион.

Настя молчала. Варганов, взявшись за дверную скобку, сказал:

— Сбор, Настенька, во второй бригаде.

И ушел, одевая шапку на крыльце.

Родион покушал, подошел к жене, сел с ней рядом на скамейку, обнял. Она молчала, продолжая обуваться.

— Раскипятилась? Дуреха!

Настя отбросила его руку, отодвинулась. Он подвинулся ближе.

— Ты рассердилась на меня? — засмеялся Родион.

На губах у ней заиграла улыбка, в глазах радость.

Теперь она обняла его. И оба засмеялись.

Вечером отряд в двадцать пять человек во главе с Гурьяном Горшениным вышел из Еланьки. Длинный стальной трос был размотан, пятнадцать мужчин подставили под него плечи. От тяжелой ноши были освобождены только старики плотники: Яков Горшенин — отец Гурьяна, Павел Бусыгин, Аристарх Малоземов, Евсей Оглоблин, тракторист Сережка Серебряков и женщины, несшие инструменты.

Сразу за деревней, на большаке, обдуваемом ветром, было сухо, а за первыми перелесками началась непролазная грязь. Гурьян, шедший под тросом первый, вначале пытался обходить большие лужи и топи, потом это стало бесполезным, так как в низинах вода стояла почти сплошь, сглаживая все ямы и канавы. Начинало темнеть и люди шли напрямик срединой дороги. Чавкала грязь. Булькало в лужах. Оступаясь в канаву или глубокий выем, Гурьян по старой армейской привычке предупреждающе кричал:

— Под ноги!

Люди брели по колено в грязи и воде. Евсей Оглоблин глубокомысленно рассуждал:

— Весенняя вода, она острая, не то, что летняя или осенняя. Она, язви ее в шары, как сок по березке, растекается по всему телу...

Сначала люди береглись, а попадая в воду и зачерпывая в сапоги, вскрикивали, ругались, чувствуя, как по телу идет озноб, — но вскоре свыклись с водой, с холодом, шли молча, напропалую, по лужам и топям. Вода булькала в голенищах, согревалась, потом ее снова вытесняла холодная, леденящая кровь жижа.

Марфа Мелентьева вышла с отрядом точно на прогулку, сменив лишь новый жакет и яркий полушалок на фуфайку и вязаную шаль. В начале пути она горделиво шагала под тросом, точно под коромыслом, покачивая бедрами, поблескивая резиновыми ботами; поспевая за Гурьяном, беспрерывно щебетала, пересыпая свою речь житейскими словечками, от которых краснели не только девушки, но и замужние женщины, молча и скромно шагавшие за ней. Но даже она, когда начались топи и грязь, не ругалась, как это с ней бывало обычно на трудных колхозных работах, а только подобрала широкий борчатый бордовый сарафан и, закусив губу, шагала молча.

Болотистые места кончились, дорога пошла горой. Однако итти было не легче, люди спотыкались о камни, о пеньки, о корни деревьев, густой сеткой покрывавшие землю. Ночь надвигалась. С низин поднялся сырой липкий туман. Стало совсем темно. Люди шли и не видели друг друга; только подергивание каната на плечах говорило каждому о том, что впереди и сзади идут люди, запинаются, падают, виснут на тросе, цепко держась за него, чтобы не выйти из строя. Теперь тяжелый стальной трос объединял всех, под него встали и старики, и Сережка Серебряков, уже второй раз идущий сегодня по этим местам. Жалея юного тракториста, колхозники хотели переложить его ношу на себя, взять котомку, инструмент, который он нес. Но Сережка храбрился, никак не хотел признавать физического превосходства над ним других и мужественно, сгибаясь под тяжестью, шагал на равне со всеми. На первом же привале Сережа заснул крепким детским сном, сунувшись головой под пихту. Его долго будили, трясли, называя ласковыми именами, жгли бересту. Думали, что свет поможет ему очнуться, притти в себя, но он спал, как убитый, подложив ладонь под щеку. Настя Обвинцева терла ему уши, совала в ноздрю туго скрученный кусочек ваты, выдернутый из фуфайки.

— Сереженька, миленький! Ну, вставай же, вставай.

Парень морщился, шевелил губами, но проснуться не мог. Кто-то стал упрашивать Гурьяна остаться тут, разжечь костры, заночевать. Но тот решительно заявил:

— Нет, нет! Во что бы то ни стало надо добраться сегодня до моста. Придем к Глухой пади, там отдохнем.

Ему доказывали, что уснуть надо до света, а на свету тронуться в путь. Людям будет легче и Сережка, горемычный, отдохнет. Гурьян был неумолим. Он думал о тракторах, оставленных в лесной глуши с одним Тагильцевым. Кто знает, — Тагильцев ночью может уснуть, а в лесах теперь бродят охотники, подойдут на огонек и, чего доброго, — разве мало еще людей падких на такое добро, — снимут с машины какую-нибудь дефицитную деталь, тогда не на чем будет сеять? Пока достанешь — уйдет время сева. Сев — это фронт. День потерял — упустил время — нельзя быть беспечным.

Он подошел к Сережке, легонько тряхнул за руку и строго спросил:

— Серебряков, где твой трактор?

— А? — сквозь сон простонал парень.

— Где трактор? — еще строже спросил Гурьян.

Сережа моментально вскочил на ноги, начал протирать глаза.

— Трактор? А где же, братцы, трактор? — спросил он, соображая, недоуменно оглядывая глухой темный лес, людей, освещенных берестяными факелами. Потом молча надел сумку, взял связку лопат и пристроился под тросом, походившим на длинную черную чешуйчатую змею, холодную, как лед.

Дальше продолжали путь с факелами. Береста на палках горела не ровно, трещала, корчилась, дымила, скупо освещая расступившийся по сторонам вековой могучий лес. Люди под канатом, молча продвигались вперед, как тени, с трудом передвигая мокрые, набрякшие от воды и усталости ноги, и только Гурьян, преодолевая собственную усталость, ободряюще покрикивал у нырков и канав:

— Под ноги!

В лесу стояла настороженная тишина. Люди вздрагивали, когда над головой с шумом и грохотом срывались дремавшие на соснах глухари. Женщины и девушки не привыкшие к ночным походам, сбились поближе к Гурьяну. Где-то в горе послышался монотонный, пугающий крик:

— Фубу, фубу...

— Ой, бабоньки, леший! — сказал кто-то испуганно.

— Филин это, — успокаивал Гурьян и, чтобы развеять мрачное настроение, запел высоким грудным басом:

Песня росла, крепла, будоражила леса и окрестные горы. Люди подбодрились, забыли про усталость, и скоро весь гурьяновский отряд шел размеренным шагом в ногу, покачивая на плечах искрившийся под факелами канат.

И когда военная походная песня кончилась, женщины запели свои, многоголосные, какие пели при дружной работе, на поле, на покосе, на молотьбе, на капустниках; нашлись у них и безобидные веселые шутки, прибаутки. Только Марфа Малентьева, вечно замкнутая, «городячка», как называли ее женщины, по-прежнему шла молча, шелестя мокрым подолом сарафана.

Люди не заметили, как в белесом тумане начался рассвет. Впереди обозначилась дорога, а вдали над туманами порозовели горы, заблестели омытые росами леса. Светлый и торжественный вставал день над уральской землей, приветствуемый хорами птиц, любовной песней глухаря в сосновой роще над Глухой падью и боем косачей в мелкой поросли осинника на лесной вырубке.

На полянке среди леса, перед Глухой падью, возле трактора горел костер, струйка дыма, точно березка, высоко поднялась к небу. Издали заметив приближающихся колхозников, Тагильцев снял шапку и размахивая ею над головой кричал:

— Ого-го-го-о!

Колхозники радостно зашумели:

— Ого!

— Тагильцев!

— Тимофей!

— Вон он!

— Шапкой машет!

— Ого!

Это был конец пути, но люди были бодры, веселы, как в начале похода. Скинув трос, глухо ударившийся в землю, все окружили Тимофея Тагильцева и крепко пожимали ему руки. Только не было среди них Серебрякова, он стоял над кручей с затуманенными глазами, смотрел вниз, где по средине бурной речушки лежал его трактор с опрокинувшейся тележкой, а рядом торчал рухнувший бревенчатый мост, ребрами упершийся в дно речки. Трактор, прицеп и мост запруживали воду, которая винтом крутилась перед преградой, с пеной и шумом прорывалась в узкие щели между железом и деревом.

Гурьян посмотрел на место катастрофы и покачал головой

— Вот что ты наделал! — сказал он с упреком Серебрякову.

— Я не виноват, — чуть не плача ответил тот.

— Чего там не виноват! Наверно с размаху загнал машину на мост, а в ней ведь — вон какая тяжесть.

— Он не виноват, Гурьян Яковлевич, — заступился за парня подошедший Тагильцев. — Он въехал осторожно. Но у моста подгнили устои. Наша общая вина — мосты строим мы плохо еще, не заглядывая в будущее. Мосты у нас недолговечные, мало дюжат. Нет, чтобы один раз построить мост из камня и железа на сотню лет.

— Учтем это, учтем, товарищ Тагильцев, — сказал Гурьян, похлопывая тракториста по плечу. — Только этот мост у нас снова будет деревянным. Правда, сделаем покрепче, поосновательней, но быстро.

Собравшиеся на берегу колхозники качали головами.

— Так нам тут работы на месяц, — сказал Бусыгин, запуская руку под шапку.

— На месяц — не на месяц, а недельки на две хватит, ячменна кладь, — подтвердил Яков Горшенин.

— А мы сегодня до вечера поработаем и домой, — застрекотала, как сорока, одна из девок, с крупными золотистыми рябинками на широком курносом лице.

— Мне тоже завтра к вечеру надо быть дома, — подхватила Настя Обвинцева, — у меня мужик завоет с хозяйством и с ребятишками.

— Знамо, у всех у нас хозяйство, какие мы строители. Надо было подобрать сюда одиноких да бездетных, — слышались голоса.

— Со всеми согласен, — шутил Гурьян, улыбаясь. — Давайте сейчас отдохнем, поспим, а потом — домой. На черта он нам, этот мост. Из дома позвоним в райком, в райисполком, скажем, чтобы наши семена отдали сеять другим колхозам, раз мы не можем их завести во-время к пашне, а сами залезем на печки, на полати, ноги в потолок и зададим храпака вовсю ивановскую. Согласны? Ну, что молчите?..

— Мы не отказываемся, — опять сказала Настя. — Только с домом беспокойно. Дома-то старуха одна с ребятишками, а Родион целый день в кузнице.

— А девчат парни ждут в деревне, — оглядывая свой отряд, словно изучая настроение солдат перед боем, сказал Гурьян:

— Марфе Малентьевой, наверно, сегодня к обеду надо быть дома, ехать на развод с, мужем.

— Больно-то он мне нужен, видеть его не хочу, — презрительно сказала Марфа.

— Больше ни у кого никаких претензий нет? Хорошо! — сказал Гурьян и, помолчав, добавил:— Ну товарищи, митинг кончен, шутки в сторону. Сейчас будем сушиться, поедим, отдохнем — и за дело!

И пошел прочь от берега.

Вскоре на полянке на солнечной стороне вспыхнули большие яркие костры: разбившись на группы, колхозники начали варить в котлах и ведрах картошку, мясо, супы, чай. Раскинули на кустах и на палках вокруг огня мокрую одежду, чулки, носки, портянки.

После завтрака, обсохшие и сытые, люди крепко спали вповалку на мягких пушистых мхах, пригретые ярким весенним солнцем, щедро излучавшим тепло, свет, ласку на весь окружающий мир. Не спали только Гурьян и Тагильцев. Горшенин водил тракториста за собой вдоль берега и говорил:

— Вот здесь, Тимофей, будем строить новый мост, тут спуск поположе и река не так широка. На обоих берегах поставим срубы три на три метра, середки, как колодцы, завалим камнем. Это будут быки. По ним перекинем бревна и сделаем настил. Мост будет основательным. Я буду командовать у моста, а ты на заготовке леса. Камни будем ломать тут же, в берегах, а лес рубить — повыше. Пойдем присмотрим делянку поближе к берегу, чтобы не на себе таскать бревна, а плавить по воде. Дела много, но, я считаю, за трое суток мост можно выстроить. Трудно? На фронте было еще труднее, а под огнем врага за одну ночь сооружали и не такие мосты.

— Не тот народ, — возразил было Тагильцев, — там были солдаты, бойцы, а у нас?

— У нас колхозные люди. Там был фронт и здесь фронт, ты коммунист, ты должен понимать это. Речь идет о борьбе за хлеб, за урожай, затянем сев — хлеба меньше получим... А он нужен... понимаешь?

Хороший строевой лес оказался рядом. Этим значительно облегчалась задача. Тут же, на берегу, Гурьян с карандашом в руке прикинул, где и сколько нужно людей, наметил состав звеньев, кого поставить во главе их и пошел будить народ.

Расхаживая перед необычным пестрым строем, перед стариками, женщинами, девушками, Гурьян, как бывало перед боем, рассказывал своему отряду о боевой задаче, и не успел закончить, как отовсюду послышалось:

— Где там, разве за три дня сделаешь?

— Надо весь колхоз сюда ставить!

— Почему мало людей взяли?

— А мы попробуем, товарищи, сделать, а? Попробуем, может и сделаем? — говорил Гурьян. — Не забывайте: все остальные на полях и мы им фронт работ обеспечить должны...

Вчера сначала шли сюда чуть не со слезами, а пришли с песнями. Главное — не надо трусить и хныкать. Вчера кто-то сказал: когда много работы привалит, глаза боятся, а руки делают. И это верно. Руки у нас свои, они ни в каком деле не подводили... Я думаю, не подведут и здесь. Не ударит Еланька лицом в грязь на посевном фронте. Она хоть и далеко в лесу, в горах, но на виду у всех.

Вскоре рядом с полянкой качнулась и упала с грохотом первая сосна, за ней вторая, третья. Лес застонал, заухал, повалился. Поплыли на плечах колхозников трехметровые свежеспиленные, слезящиеся соком и серой кряжи и сбрасывались под откос на каменистый берег реки. Стариковское звено Якова Горшенина широкими взмахами топоров раздевало кряжи догола и укладывало в четырехугольные венцы. Работа у стариков спорилась, шла так быстро, что бревна им не успевали подносить. Тогда Яков Горшенин взобрался на кручу берега и закричал, приставив ко рту ладони рупором:

— Лесу-у! Лесу давайте, ячменна кладь! Настя, плохо робит твое звено. Мои старики рогожу плести тебе собираются.

Вспотевшая, разгоряченная работой Настя торопит свою бригаду:

— Бабоньки, поживей! Слышите, Ячменна кладь расходился на берегу.

— Пусть поорет, родимчик не хватит, — отвечали женщины. — Мы ему подготовим порцию...

А сами катят бревешки к берегу, в воду, смотрят, как их подхватывает бурная вода и мчит вниз, перевертывая на камнях.

— Ловите наши корабли да садите в свои рогожные кули, — кричат женщины, заливаясь радостным смехом. — Сейчас мы вам нагоним жару.

Лес начинает грудиться у гусениц перевернутого трактора. Старики бредут выше колен по воде, с размаху втыкают топоры в бревна и ведут их к берегу. Плотники уже не успевают за женщинами. Лес копится у преграды, растет, нагромождается горой, его трудно выбирать из кучи и Яков Горшенин снова вылезает на берег:

— Настя, ты что, ячменна кладь, гонишь без передыху, погоди спущать бревна! Ого! Чуешь?

— Ага, пардону запросили!

— Сдаются, — торжествующе заговорили женщины.

Обтирая подолом лоб и пряча под косынку мокрые прядки волос, Настя, шутя, командует:

— Бабы, закуривай!

Подходит Тагильцев с топором в руке, садится рядом с Настей на поваленное дерево и ласково спрашивает:

— Устала?

Щеки и уши у Насти пылают, видать, женщина загорелась на работе.

— Да, нет, не очень, — отвечает она.

— Ты молодец, Настенька. Знаешь, сколько вы уже сделали?

— Сколько?

— На полмоста лесу навалили. Честное слово! Если так дело пойдет — сегодня можно сделать заготовку всего леса. Я подсчитал. Подрубку деревьев я уже закончил, сейчас начну помогать вам валить хлысты. Давайте поднажмем, поднажмем, И тогда, пожалуй, завтра к вечеру с мостом разделаемся. Это уже будет невиданный успех, об этом, пожалуй, в газете напишут про наш колхоз, про героические дела наших людей. И вдруг эта газета попадет к товарищу Сталину, он прочитает, скажет: — Вот спасибо колхозникам из «Широкой Елани», крепко, как бойцы на фронте, бьются за общее дело... Приятно ведь услыхать такую похвалу, а? А посеять во время — урожай! тоже приятно.

Глаза у Насти горят, излучают простую сердечную радость.

Она берет берестяный туясок, открывает крышку, большими глотками пьет холодную ключевую воду. Тимофей Тагильцев отнимает у ней туясок.

— Дай я за тебя попью, тебе хватит, а то простынешь.

Настя улыбается:

— Хитрый какой.

— Хитрый Митрий. Я тебя жалею, напьешься с жару, остудишь, внутренности, куда мы с тобой с больной? — и тихо спрашивает: — Значит, поднажмем?

Настя согласно кивает головой, улыбаясь.

— Только об этом не будем шуметь, понатужимся, сделаем, а потом громогласно объявим перед всеми. Пусть знают наших!

— Кончай курить, бабы! — шутя, командует Настя. — Давайте досрочно!

И снова заухал, загрохотал лес, затюкали по сучьям топоры, как дятлы, заширкали пилы, посыпались опилки на землю, как снежок.

К старикам подошел Гурьян. Вслух, громко, начал считать срубленные для быка свежие белые, блестящие на солнце венцы:

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять... Ого!.. Идите-ка сюда, старики!.. Бусыгин, доставай-ка свой добрый табачишко с первой грядки от бани... Поди не курили еще?

Старики, стоявшие перед бревенчатым затором, переглянулись.

— А ведь и верно, ячменна кладь, про курево-то забыли, — сказал Яков Горшенин. — Что ж вы молчите, седые бороды?

— Я не курю, так мне и заботы нет о табаке, — сказал один из стариков, посмеиваясь.

— Покурить надо, старики, покурить, — с теплотой в голосе сказал Гурьян. — Вылезайте из воды.

— Правильно, покурить надо, — словно спохватился и Евсей Оглоблин, плавя к берегу придерживаемое им бревешко. — Шибко намокли, холодновато. Табак, он как шпирт согревает человека.

Когда старики расположились в кружок на гальках у воды и задымили, Гурьян, кивнув на сруб, сказал:

— Пожалуй, придется представлять вас к награждению за доблестный труд, смотрите какую домину сгрохали! Вам остается только венца три положить. Если поднажать, к вечеру оба сруба будут готовы, а там останется пустяк: закидать камнями, устроить настил — и мост готов. Кто поедет по мосту и станет удивляться: вот так еланцы, какой мост, будто по волшебству соорудили! Видать у них плотники хорошие... с характером. А с таким характером, мне кажется, старики, срубы мы сегодня поставим. Как вы думаете?

Бороды плотников обратились к солнцу. Оно давно уже перезалило за полдень и, пожалуй, часика через три, четыре начнет бороздить по вершинам гор, красить в кумач и золото серые шиханы, верхушки деревьев; побегут по небу, пробивая облака, солнечные стрелы, зардеются закатные зори.

— Не поспеть, — сказал Яков. — Поумаялись.

— Оно, быть может, поспели бы, кабы не вытаскивать из воды лес, — буркнул Бусыгин, — больно мешкотное это дело.

— Если бы ты подкинул нам маленько людей, — добавил Аристарх Малоземов, старик с длинной волнистой серебряной бородой.

— Есть, договорились, — сказал Гурьян. — Я подкину себя на выгрузку бревен.

Гурьян взял топор и шагнул в воду...

Команда Настасьи Обвинцевой высыпала из лесу перед сумерками, побрякивая топорами и пилами. И когда Гурьян поднялся из-под берега навстречу, Настя, выпятив грудь, отрапортовала, приложив руку к косынке:

— Товарищ начальник, честь имею доложить, задание выполнено, можете проверить: леса заготовили полностью на мост. Тагильцев считал... Давай знамя!

Женщины и девушки подошли к берегу. На обеих сторонах реки, точно избы без крыш и окон, стояли белые срубы, отражавшиеся в воде.

На смену только что угасшему солнцу, оставившему на небе густую малиновую зарю, на опушке леса запылали яркие костры, Гурьян ходил от костра к костру.

— Может домой кто хочет? — спрашивал он. — Могу отправить.

Все молчали. Девчата лукаво переглянулись.

— Имейте в виду, сегодня и ночь будем работать.

— Не испугаешь, — насмешливо сказала Настя, хлебая суп из солдатского котелка, поставленного в колени.

Люди поужинали, некоторые прикурили у костра.

— Отдохнули малость, товарищи? — спросил Гурьян.

— Только собираемся отдыхать, — сказала широколицая Раиса Щеколдина. — Нам бы сюда сейчас гармониста. Почему вы Стелькина не взяли? Парень в деревне баклуши бьет.

— Не плохо бы, конечно, взять сюда Стелькина, — сказал Гурьян. — Второпях забыли про него... Тебе охота, поди, с ним свидеться?

Деваха искренно, доверчиво кивнула головой.

— Охота.

— Скоро свидитесь, это от вас зависит: поплотнее поработаем, скорей домой пойдем... А ну, кто за то, чтобы завтра к вечеру кончить работу?

Девчата первые подняли руки.

— Я.

— Мы все!

— А как Настя? — спросил Гурьян.

— Голосую!

— А вы, старики?

Павел Бусыгин, толковавший с бородачами о политике, отмахиваясь сказал:

— Нас не спрашивай, нам все едино, когда домой итти, завтра ли, послезавтра ли, — и продолжал. — Так вот, сказывают, из этой из самой атомной бомбы можно столько электричества наделать, что хватит весь мир осветить, все, какие есть в мире машины вертеть, транваи пускать, никаких дров не потребуется, а они, гады, ею хотят людей изничтожить, вот ведь до чего звери! Ну чисто свиньи!

— Настя, подымай свою команду, — сказал Гурьян. — Давайте поработаем немножко еще, сейчас как раз не жарко.

— Куда в такую темь?

— Какая сейчас работа? — послышались недовольные голоса.

— Будет светло, девчата! Разложим костры, станем быки набивать камнем... Давайте, давайте, поднимайтесь, голубушки, что мы тут в лесу зря время проводить будем.

— А спать когда?

— Хлеб нужен Еланьке, хлеб нужен всему советскому народу. Сейчас сев, дорог каждый день, каждый час, надо завозить семена, заканчивать сев, а Еланька отрезана от полей...

Обгоняя людей, он спустился под кручу берега и поджег валежник, приготовленный для костров. Четыре огненных копны запылали на отмелях неподалеку от срубов, озарив ярким светом берег, неспокойную воду, людей.

Из настила старого моста были перекинуты мостки через реку; сколочены и приставлены к срубам трапы. Люди разбились на две группы. Гурьян и Тагильцев, с ломами в руках, встали на разломку слоистого, потрескавшегося от дождей и ветров камня, — один на правом берегу, другой на левом. Остальные выкроились вряд между карьерами и срубами и по цепочке, из рук руки передавали тяжелые камни, глухо загукавшие в срубах.

Сначала дело шло медленно, камни выскальзывали из рук, грозя отдавить ноги, люди отскакивали в сторону, поднимали и предавали булыжины с большой осторожностью. Постепенно все стали привыкать к непривычной работе, увереннее и ловчее подхватывать камни и передавать их по цепи. Кто-то высоким грудным голосом запел:

— Врешь, вчера видела! — вставил старик Бусыгин словцо и запел сам, передразнивая девичий голос:

Девчата загрохотали смехом.

— Ну и смехотур ты, дядя Паша!

И запели хором:

Песня перекинулась на другую сторону речки:

Пели уже все, по обе стороны реки, пересыпая частушки веселым говором и смехом, не замечая, как по живым транспортерам скользят и с грохотом сваливаются в срубы камни, вытесняя воду. В свете костров, поддерживаемых Сережей Серебряковым, лица людей сияют. А над людьми, над кострами, над лесами и горами стоит глухая звездная ночь. Поднявшийся от речки туман запутался в кустах и ветвях деревьев. В лесу тишина и даже филин, любитель поухать в такую пору, молчит, обескураженный песнями и шумом у Глухой пади.

Гурьян заглянул в срубы, посмотрели и остальные колхозники. Груды камней громоздились чуть не до верху.

— Может, пошабашим на этом, оставим до утра? — спросил он.

— Нет, давайте закончим, немного осталось.

— Зачем оставлять на завтра? Совсем не к чему.

— Завтра опять трудно будет браться за камень .

— Все равно нащекотало руки, к одному уж.

И снова под песню заработали, подавая камни на верх в золотистые венцы. Яркие костры спорили с ночью, а утром их победил сероватый рассвет.

Закончив работу, люди вымыли горячие руки и, не разводя костров, около опушки бора попадали на мягкий пушистый мох.

Проснулся Гурьян одним из первых. Солнце было уже высоко над лесом, щедро разливало тепло, серебрило темнозеленую густую хвою сосен, прошлогоднюю ветошь трав и свежую изумрудную зелень, пробивавшуюся на солнцепеке. От тепла, от солнца от дыхания нежившейся земли над лесными далями в междугорьях стояло над землей весеннее голубоватое марево.

— Вста-вай, подъем! — скомандовал Гурьян.

На седых мхах, расшитых вечнозеленым брусничником, закопошились люди, садились, обращаясь заспанными лицами к солнцу, потягивались сладко, вставали и шли к речке умываться, разжигали костры, подвешивая над ними запотевшие котелки, ведра, чайники.

И пока готовился завтрак, не теряя время взялись за ошкуровку леса для настила, перекинули бревна через быки.

К вечеру мост был готов. Старики, с Яковом Горшениным во главе, навели на нем перила и на высоком шесте водрузили флаг полученный вчера от Горшенина Настей Обвинцевой. Флаг ярко заалел на голубизне неба и, распластавшись на ветру, затрепетал, захлопал.

Тимофей Тагильцев завел свой трактор и въехал на новый мост под бурные рукоплескания и крики ура. Сережа Серебряков закусив губу, молча стоял в стороне, поглядывая на свою опрокинутую машину.

Чтобы поставить на гусеницы сережкин трактор, колхозникам опять пришлось лезти в воду поднимать его. Но это было уже полбеды. Окрыленные успехом люди дружно забрели в воду, подсунули под трактор толстые жерди, а под них — бревна и налегли на ваги животом и грудью: машина дрогнула, качнулась и встала на гусеницы, выкинув на берега тяжелые волны. Затем притащили трос, закрепили его одним концом за сережин трактор а другим за тимофеевский. Серебряков сел за руль и поглядывал исподлобья на бугор, где Тагильцев готовился к пуску своей машины. Наконец, Тагильцев тронулся. Постепенно натягивался трос. Трактор в воде встрепенулся и, замутив воду, медленно по-полз на берег.

Поздно вечером мост опустел. Трепетал флаг, точно салютуя уходящим тракторам и возвращающимся с песнями домой людям, И словно в ответ поющим из-за речки с далеких полян доносился, нарастая, густой ровный спокойный рокот работающих моторов.