За все в ответе

В этой пьесе три пласта:

взгляд из сегодняшнего дня — музыка и современные песни, вот почему на сцене — ребята с гитарами;

окно в двадцатый год — документы и материалы той прекрасной поры, отсюда обилие лозунгов и плакатов революции на сцене, в зале и фойе и Хор, участники которого помогут нам зримо и реально прочитать эти документы;

эпизоды одного дня жизни В. И. Ленина — поэтому на сцене его кремлевский кабинет, кухня и квартира и артисты — исполнители ролей[2].

Все это сейчас — в странном на первый взгляд соединении несоединимого. Важно, чтобы к концу спектакля нам перестало это казаться странным, чтобы мы сердцем и душой ощутили нерасторжимую связь времен.

Может быть, наш спектакль начнется словом от театра:

«Все мы родом из Революции…

Мы вопрошаем и допрашиваем прошлое не любопытства ради, мы хотим понять день сегодняшний,

мы хотим заглянуть в день завтрашний.

Мы хотим рассказать вам об одном дне жизни

Владимира Ильича Ленина…

Мы хотим вдохнуть жизнь в пожелтевшие документы той прекрасной и яростной поры…

Мы попробуем вместе с вами ощутить себя теми людьми, которые осенью двадцатого года на Третьем съезде комсомола слушали Ленина…

Мы не берем на себя смелость создавать иллюзию портретного сходства, мы попытаемся материализовать слова Надежды Константиновны Крупской: «Образ Ленина — это мысль Ленина».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Зажигается лампочка под зеленым абажуром на столе в кабинете Ленина.

Луч прожектора освещает у портала а р т и с т а, который в нашем спектакле будет играть роль Владимира Ильича Ленина. Пока ничто нам об этом не говорит, может быть, только чуть-чуть — костюм, похожий на ленинский, и галстук — тоже в горошек. Портретного грима нет. Этот принцип распространяется на всех актеров, играющих роли исторических деятелей.

А р т и с т. В сентябре двадцатого года стояли необычайно ясные и теплые дни золотой осени. Владимира Ильича Ленина мучила бессонница. Усталый, вымотанный за день напряженной работой, он и ночью не мог отдохнуть. В один из последних дней сентября Крупская настояла на приглашении доктора Обуха — старого партийного товарища, которого Ленин очень любил как человека и которому доверял как врачу. Протелефонировав Обуху и договорившись о встрече, Владимир Ильич медленно направился в свой рабочий кабинет. (Входит в кабинет.) По просьбе скульптора, который работал в эти дни над его портретом, проверил, высохла ли за ночь тряпка, прикрывавшая бюст (проверяет), полил ее водой из банки (поливает), сел за стол (садится), взглянул на первую страницу «Правды», где были напечатаны вести с мест (быстро просматривает газету), еще раз перечитал письмо от юного художника, полученное накануне (читает письмо)…

На наших глазах должен произойти процесс внутреннего перевоплощения артиста.

…И только тогда попросил секретаря пригласить Владимира Александровича Обуха, когда тот приедет. (Снимает пиджак, вешает его на стул, развязывает галстук.)

В кабинет входит а р т и с т, играющий д о к т о р а О б у х а.

О б у х. Доброе утро, Владимир Ильич!

Л е н и н. Доброе, доброе, Владимир Александрович.

Рукопожатие.

Простите, что я вас оторвал от действительно больных людей. Это все Надежда Константиновна — пристала с ножом к горлу, а Мария с ней, конечно, заодно.

О б у х. С таким дуэтом я бы тоже не совладал. Ничего, мы сейчас с вами посидим, поговорим, успокоим домашних и сами успокоимся. А раздевались зря, я вас слушать не собираюсь, а вот мерзавочку прощупаю…

Л е н и н. Вы о пуле?

О б у х. О ней, голубушке. Где она там у вас, подлая?

Л е н и н. Там, где вы ее оставили два года назад.

О б у х (прощупывая шею больного). Тогда здесь она должна быть, мерзавочка… Скажите, пожалуйста, — на месте! Вот она, вот она. А вторая глубоко, ее только лучами достанешь… Так, так. Не беспокоят вас эти нахалки?

Л е н и н. Не знаю. Нет, пожалуй.

О б у х. Убрать их к чертовой матери — и скорее! Так, так. На что жалуемся? Прошу прощения. Поставим вопрос правильно: на что считают необходимым пожаловаться сестра и жена? На бессонницу?

Л е н и н (улыбаясь). В этом вопросе я бы к ним, пожалуй, присоединился.

О б у х. Давно страдаете?

Л е н и н. Давненько.

О б у х. Невелика тайна, могли бы и раньше поделиться. Головные боли?

Л е н и н. Это, пожалуй, самое неприятное.

О б у х. Часто?

Л е н и н. Слишком.

О б у х. Ощущение, что сжимается стальное кольцо?

Л е н и н. Пожалуй.

О б у х. Не замечали: в глазах, особенно по краям, могло появиться некое дрожание, мы говорим — мушки бегают?

Л е н и н. Бывает.

О б у х. Устаете быстро?

Л е н и н. Пожалуй. Да, значительно быстрее, чем раньше.

О б у х. Так… так… ручку извольте… Пульс напряженный. Так. Очень хорошо. Отлично. Правильно. И здесь… все верно. Хорошо.

Л е н и н. Что, плохо дело?

О б у х (улыбнувшись). Пустяки. Одевайтесь. (В зал.) Всю свою жизнь доктор Обух будет помнить это утро и этот тревожный и пронзительный взгляд, который требовал от него правды и только правды. Как опытный врач, Владимир Александрович сделал все возможное и невозможное, чтобы задержать развитие болезни, а пока… пока предстоял трудный разговор.

Л е н и н (завязывая галстук, весело). Ну и как? Сколько мне осталось?

О б у х (в тон). А сколько нужно?

Л е н и н. Запрашивать с походом?

О б у х. Но по-божески…

Л е н и н (весело). На все про все… чтобы синие кони да еще на красной траве… мне нужно… лет двадцать пять. Что, запросил?

О б у х. Я бы прописал, но ведь с вами, батенька, иметь дело — хуже некуда. Уговоры наши и беседы — так, простое сотрясение воздуха. Вот возьму сейчас нарочно запугаю, навру с три короба, и разбирайтесь!

Л е н и н. У вас не получится. Вы врать не умеете.

О б у х. Еще как умею!

Л е н и н. Глаза выдадут.

О б у х. Тогда я не с вами буду разговаривать, а с двумя милыми особами, которые к моим словам отнесутся всерьез.

Л е н и н. Помилуйте!

О б у х. Нет, не помилую. Макушки-то опять не видно, весь в работе утонул, а что обещали? Когда бы я ночью ни шел мимо — окно горит. Вчера в двенадцать ночи вы вполне могли сказать: «Начинается шестнадцатый час моего восьмичасового рабочего дня».

Л е н и н. Вот и неправда. Вчера я был в концерте.

О б у х. Вот и неправда. Вы действительно пришли в Большой театр, публика вас узнала, устроила овацию, а вы тут же поднялись — и восвояси, вернулись сюда и работали до трех ночи. И напрасно. Можно было овации перетерпеть, но, уж во всяком случае, не лишать себя такого чудесного отдыха.

Л е н и н. При чем здесь овации? У нас просто некультурная публика, совершенно не умеет вести себя в концерте. Шаляпин уже вышел на сцену, а ему навстречу: «Да здравствует Ленин!» Он обратно, в кулисы. Идут слушать великого певца, а устраивают овации Ленину. Какое неуважение к артисту! Как я мог там оставаться? Пришлось передать Шаляпину мои извинения.

О б у х. Ну хорошо, вчера отдых не получился. А когда получился последний раз? Это ведь именно вас, а не Цюрупу надо привлечь за растрату государственного имущества — своего здоровья.

Л е н и н (весело). Вот уж на кого вы не похожи, так это на склочника.

О б у х. Когда вы отдыхали последний раз? Только без сказок! В конце концов, врача вы можете дезориентировать, но я такой же большевик, как и вы, и требую правды. Разговор у нас с вами партийный.

Л е н и н. Медицинский.

О б у х. Партийный.

Л е н и н (улыбаясь). Ну хорошо, партийно-медицинский.

О б у х. Товарищ Ульянов, извольте правду: когда вы отдыхали последний раз?

Л е н и н. Вы чем-нибудь всерьез обеспокоены?

О б у х. Обеспокоен. Всерьез. Тем, что вы себя безбожно убиваете. Вы работаете на износ.

Л е н и н (помолчав). Не я один, и ЦК и Совнарком — все завалены работой. Волей-неволей многое, в том числе и лишнее, падает на меня. Если бы не этот вековой запас усталости, который сидит во мне…

О б у х. Это заколдованный круг. Чем больше вы будете уставать, тем меньше вы сделаете.

Л е н и н. Я боюсь не успеть…

Пауза.

Владимир Александрович, что меня ждет? Что значат эти признаки? Поймите, я должен знать, я обязан знать, сколько в моем распоряжении… хотя бы примерно. Простите меня, я понимаю, что этот разговор вам в тягость, но на эти темы я не могу говорить ни с женой, ни с сестрой. Только с вами. Давайте действительно считать, что разговор у нас с вами партийный.

О б у х. Медицинский.

Л е н и н (улыбнувшись). Ну хорошо, медицинско-партийный.

О б у х. Батенька вы мой, да кто вам это может сказать? Это же мистика какая-то!

Л е н и н. Мистику к чертям! Нужна наука. На одной чаше весов все, что вам известно обо мне, — пятьдесят лет, ранен, головные боли, бессонница, на другой — ваши знания и опыт.

О б у х. Это не наука — знать то, что человеку знать не дано. Это не марксистская постановка вопроса. Вот!

Л е н и н. О марксистами я как нибудь договорюсь, они нас простят.

О б у х. Вы просите у меня гадания на кофейной гуще!

Л е н и н. Я прошу у вас немножко мужества. (Ходит по кабинету.) Если бы знать, если бы знать… это, кажется, у Чехова?

О б у х. Вам (подчеркивая) всего пятьдесят, объективные данные совсем неплохи, вы прекрасно плаваете, отлично стреляете, здоровье богатырское, если до сих пор не свалились от этой заседательской и бумажной каторги. Запас усталости? Изменим режим работы, и все войдет в норму.

Л е н и н. Я не властен это сделать, Владимир Александрович, и вы это прекрасно знаете.

О б у х. Меня в соучастники не берите: не знаю и знать не хочу!

Л е н и н (берет со стола кипу бумаг). Гражданская война на исходе, но в Крыму — Врангель, а на Западе — Польский фронт. (Бросает несколько листков на стол.) В Риге идут переговоры о мире, но с диким скрипом, сегодня ждем новые польские условия, очевидно, потребуют Литву и Белоруссию… (Еще один листок лег на стол.) Полная и всепоглощающая разруха. Объем продукции по всей стране — восемнадцать процентов довоенного. Мертвые поля, мертвые заводы, закоченевшие паровозы… (Летят и ложатся на стол листки документов.) Город голодает, а деревня стонет под бременем продразверстки. Уменьшаем разверстку — деревне полегчает, но умрет город. Увеличиваем разверстку — город чуть вздохнет, но потеряем деревню, повернем ее против себя. А что это такое в России? Вот телеграмма из Лондона от Красина — достал сто тысяч фунтов за нашу пеньку и пушнину, спрашивает, что покупать. Уже неделю идет дикая борьба всех наркомов за эти сто тысяч. Меня ловят днем и ночью, здесь и дома. Вот список предметов первой необходимости — паровозы, телеграфные аппараты, мясные консервы, проволока, электромоторы, гвозди… Более тысячи наименований. И все правы, и каждый рассчитывает на мою поддержку. Продолжать, Владимир Александрович?

О б у х. Нет. Всерьез позаботиться о своем здоровье. Вы должны сосредоточиться на главном, все остальное, даже срочное, но второстепенное, — другим товарищам. Работать в сутки не более десяти часов. С перерывом в два часа. Под страхом домашнего ареста каждый выходной — на природу. Плавать, охотиться, играть в городки, просто гулять каждый день не меньше двух часов.

Л е н и н. И пулю — к чертовой матери!

О б у х. При чем тут пуля?

Л е н и н (взгляд на Обуха). Все понял. (Поднимается.) Спасибо, Владимир Александрович, я все выполню.

О б у х. Но если все, о чем мы с вами тут договорились, останется простым сотрясением воздуха, я тут же пишу в Политбюро и прошу на меня не сердиться.

Л е н и н (улыбаясь). Не придумывайте, у вас никогда не было склонности к бюрократической переписке. Спасибо. Привет вашим домашним.

О б у х. Благодарю. Мои поклоны Надежде Константиновне и Марии Ильиничне.

Рукопожатие. О б у х уходит.

Л е н и н (садится за стол, кладет руки, сжатые в кулаки, перед собой, застывает. Он напряженно сосредоточен, думает. Тихо насвистывает и напевает).

(Внезапно, что-то решив, резко поднимается, идет к двери. Приоткрыв дверь.) Наташа, будьте добры…

В кабинет входит секретарь Председателя Совнаркома Н а т а ш а — молодая девушка лет двадцати.

Что у нас сегодня?

Н а т а ш а (открыв блокнот). В двенадцать часов — корреспондент РОСТа Долгов, он вернулся из Лондона.

Л е н и н. Хорошо.

Н а т а ш а. В час дня — комиссия по сокращению госаппарата.

Л е н и н. Извинитесь, скажите, что я не смогу быть.

Н а т а ш а. В два часа — совещание всех хозяйственных наркоматов и представителей ВСНХ по поводу денег Красина.

Л е н и н. На завтра, на Совнарком.

Н а т а ш а. Восемнадцать часов. Товарищ Клара Цеткин. Но вы договорились с ней, что она придет к вам домой.

Л е н и н. Хорошо.

Н а т а ш а. Тут еще товарищ Брюханов…

Л е н и н. Помню. Нет, не смогу, пусть свяжется с Ломовым.

Н а т а ш а. Делегация Государственного издательства.

Л е н и н. Извинитесь, скажите, что я не совсем хорошо себя чувствую… (В ответ на испуганный взгляд Наташи.) Пустяки. Пусть обратятся к Луначарскому.

Н а т а ш а. Звонили комсомольцы из Цекамола, очень просят принять их. У них второго октября открывается Третий съезд, они хотят, чтобы вы выступили с докладом о военном и хозяйственном положении республики.

Л е н и н. С докладом?

Н а т а ш а. У них в Цекамоле очень большая дискуссия и склока, совсем запутались.

Л е н и н. О чем спорят?

Н а т а ш а. Ну, например, как называться — Коммунистический союз молодежи или Союз коммунистической молодежи?

Л е н и н. А какая разница?

Н а т а ш а. Ну что вы, они столько бумаги на это извели…

Л е н и н. Нет, я с этими вопросами совершенно незнаком, пусть Оргбюро разберет и решит.

Н а т а ш а. Но их, очевидно, интересует ваше мнение.

Л е н и н. Зачем же я буду заранее осложнять коллективное решение ЦК выражением своего личного мнения? Нет, в Оргбюро, в Оргбюро! Что еще?

Н а т а ш а. Что еще? Некто Сапожникова, работница Моссовета, просит о встрече. Ее собираются дисциплинарно арестовать на тридцать шесть часов, она говорит, что несправедливо и что вы ее знаете по какому-то митингу и сможете помочь…

Л е н и н. Сапожникова? Сапожникова… Не помню. Извинитесь и попросите ее обратиться в МК партии. Вечером, после восьми ничего назначать не будем, пойду гулять.

Н а т а ш а. Гулять?

Л е н и н. Да. Теперь каждый день буду гулять часа полтора. Наташа, и еще одна маленькая просьба: если можно, никогда не закрывайте окна шторами… какое-то неприятное чувство оторванности… как в мышеловке…

Н а т а ш а. Простите, Владимир Ильич, я не знала… (Открывает окна.)

Л е н и н. Наташа, и еще: найдите Луначарского, пусть позвонит. Скажите Цюрупе, что я жду его с материалами комиссии по сокращению госаппарата. Разыщите Кирова, пусть свяжется со мной по телефону. На три часа дня закажите прямой провод сначала с Западным фронтом, потом с Южным. Запросите в Реввоенсовете все материалы о Врангеле и в четыре часа — совещание по этому вопросу. Если будет звонок из Риги, немедленно, где бы я ни был, разыщите меня. В третьем доме Советов остановился ходок с Урала, комната шестнадцать. Я хотел бы поговорить с ним. В случае его согласия договоритесь об удобном для него времени сегодня или завтра. Когда у нас сегодня есть окошко?

Н а т а ш а. Только вечером, но вы хотели гулять.

Л е н и н. Нет, нет, эти часы трогать не будем. Может быть, сегодня в час дня, если он свободен? Как, вы сказали, фамилия этой женщины?

Н а т а ш а. Сапожникова.

Л е н и н. Нет, не помню. Не помню. И последнее: я получил вчера вот это письмо. Справьтесь, пожалуйста, об адресате. Не нуждается ли он в чем-нибудь? Только пусть товарищи наводят справки деликатно. (Передает ей письмо.)

Н а т а ш а. Хорошо. (Уходит.)

Ленин подходит к окну, долго смотрит на город.

Тихо, не спеша возникает песня «Синие кони на красной траве».

Приложение (от автора).

Кабинет В. И. Ленина. Л е н и н беседует с корреспондентом Российского телеграфного агентства Д о л г о в ы м.

Л е н и н (Долгову). Планы наши в Азии те же, что и в Европе: мирное сожительство с народами всех стран, просыпающимися к новой жизни.

Д о л г о в (записывая). Основы мира с Америкой?

Л е н и н. Пусть американские капиталисты не трогают нас. Мы их не тронем.

Д о л г о в. Польский вопрос?

Л е н и н. Как известно, Польша сперва захватила Киев, но мы ответили контрударом и подошли к Варшаве, затем наступил перелом, и мы откатились на сотню верст назад. Сейчас в Риге идут переговоры о мире, завершения которых мы ждем с надеждой.

Д о л г о в (не выдержав). Эх, Владимир Ильич, если бы мне можно было сказать…

Л е н и н. Не только можно — нужно.

Д о л г о в. Я только что из Европы. Знаете, как оттуда выглядят наши уступки и просьба о мире?

Л е н и н. Очевидно, потребуется время и известная широта взглядов, чтобы понять: один день мира даст строительству социализма гораздо больше, чем десять дней пускай даже победоносной войны.

Д о л г о в. Нет, Владимир Ильич, победоносная война открыла бы для нас в Европе такие возможности…

Л е н и н. Милый Саша, сколько вам лет?

Д о л г о в. Двадцать три.

Л е н и н (помолчав). В политике нам всем нужно иметь не только горячее сердце, но и холодную голову, иначе всегда есть опасность остаться в дураках. (Повторяет.) Война откроет возможности… Война — это война, это гибель людей, это разруха, голод, разорение сотен тысяч крестьянских хозяйств, это снова безотцовщина…

Д о л г о в. Но ведь главное — конечный результат, а это будет победа — и какая! Почему вы молчите, Владимир Ильич?

Л е н и н. Я думаю о цене, которую каждый раз приходится платить за победу. Эта мысль не оставляет меня никогда — ни днем ни ночью…

Телефонный звонок.

(Снимает трубку.) Слушаю. Здравствуйте, Георгий Ипполитович… Нет, деньги от Красина еще не распределили… Завтра, на Совнаркоме… Нет уж, вы меня в союзники не берите, будем решать по справедливости, кому нужнее… Как мне понравился скульптор? Все это на совести Луначарского! Мало того, что меня просили по часу позировать — состояние абсолютно невыносимое для меня, — но я же еще в отсутствие скульптора должен периодически поливать бюст водой, так как иначе, видите ли, глина сохнет и трескается… (Смеется.) Так и знайте: я вам этой затеи не прощу, отмщение грянет!.. Договорились. (Опускает трубку.) Товарищ Долгов, а как мы выглядим оттуда? Что говорят и думают наши друзья?

Д о л г о в. К сожалению, вынужден вас огорчить: говорят и думают плохо.

Л е н и н. Почему?

Д о л г о в. Всеобщее настроение — большевики изменили своему интернациональному долгу. Мировая революция задыхается. Уповали на советизацию Европы, теперь же о ней вспоминают как о прекрасной, но, увы, несбыточной мечте. Очень трудно защищаться.

Л е н и н. То есть?

Д о л г о в. Вы напрасно улыбаетесь. Невозможно объяснить европейскому рабочему, почему Красная Армия остановилась перед Варшавой и Германией, когда достаточно было маленького толчка, чтобы буржуазные правительства полетели. Вместо того чтобы идти на поклон в Ригу, надо было перегруппировать силы и на плечах Пилсудского ворваться в Европу. Вы даже не представляете себе, что бы там наделала конница Буденного!

Л е н и н. В Европе? Представляю…

Д о л г о в. Тем более…

Л е н и н. Это мысли ваши или…

Д о л г о в. Это взгляды наших друзей, которые я разделяю. Возьмите Англию. Там есть прекрасная группа рабочих-индустриалистов. Они готовы начать революцию хоть завтра, но им нужны руководители, которых могли бы им дать мы.

Л е н и н. Это, очевидно, о них писала мне Сильвия Панкхерст: «Замечательные люди, в характере которых имеется некоторая беспощадность, что пригодится нам в дни революции». Кажется, так.

Д о л г о в. Абсолютно точно! Я встречался с Сильвией и знаю об этом письме. Она просила вас использовать ваш авторитет и обратиться к английским рабочим с призывом к революции, но вы отказались. Ваш ответ был странным и разочаровывающим. Откровенно говоря, я думал, что ваш ответ — результат неосведомленности. Но когда я приехал в Москву, мне стало не по себе. Люди интересуются гвоздями, мясом, и никто не думает о том, что в тюрьмах Европы гниют наши братья, которых могла бы спасти Красная Армия, останься мы революционерами! Потом наконец я понял в чем дело. Можно?

Л е н и н. Нужно.

Д о л г о в. По-моему, все дело в том, что старая гвардия просто устала. За плечами — тюрьмы, каторги, ссылки, болезни, раны, есть же предел человеческим возможностям?

Л е н и н. Думаете, в этом дело?

Д о л г о в. Конечно! Не случайно у молодежи совсем другое настроение.

Л е н и н. Какое?

Д о л г о в. Мне повезло, я в Москву добирался в теплушке вместе с комсомольцами, делегатами съезда. Знаете, о чем они говорили день и ночь? Как вы выйдете на трибуну и скажете: «Хватит заседать! Долой словоговорилку! Бери винтовку и штык и как один — на Польский фронт! Даешь Варшаву!» И единственное, о чем спорили, — одно будет заседание съезда и сразу же мобилизация или два, чтобы успеть новый ЦК выбрать. Если бы вы видели этих ребят, Владимир Ильич!

Л е н и н. Жаль, но, наверное, не сумею я у них выступить — очень много неотложных вопросов. Давайте пока с вами разберемся, если не возражаете?

Д о л г о в. С удовольствием.

Л е н и н. Вот тон мне ваш нравится, глаза мне ваши нравятся… Но такую чепуховину, простите, несете — зеленую!

Д о л г о в. Я не обиделся! Я не обиделся! Продолжайте.

Л е н и н (улыбнувшись). Идея мировой революции, Саша, нам очень дорога, но советизация Европы с помощью Красной Армии — это ведь революционная авантюра, и не более того! Мы никому не собираемся навязывать социализм штыками. Мы будем отстаивать социализм штыками, но это совсем другое дело. Революции не экспортируются, они рождаются изнутри. Почему мы сейчас в Польше проиграли? Из-за ошибок военных? Только ли? Мы до польского пролетариата не добрались, он был не с нами. И если кто-то рассчитывает при помощи чужих штыков или кучки «беспощадных революционеров», без поддержки народа, вопреки его воле и желанию прийти к власти и полагает такой путь правильным…

Д о л г о в. Владимир Ильич, а мы не фетишизируем народ?

Л е н и н. А разве для вас, Саша, народ — послушный, бессловесный объект руководства? Нет, извините! Когда я ответил английским товарищам не призывом к революции, что было бы преступлением, а советом работать в массах, просвещать массы и в конце концов завоевывать массы на свою сторону, вы сказали, что мой ответ…

Д о л г о в. Был странным и разочаровывающим.

Л е н и н. Откуда у молодого марксиста такое нежелание работать с массой, считаться с ней? И в то же время решать за народ, говорить от его имени? Почему мы победили в семнадцатом, хотя нас было всего лишь несколько тысяч? Потому что нас поддержали миллионы. В этом наша сила. И мы будем непобедимы, пока массы будут за нас. Самое святое для коммуниста — связь с народом. Порвутся связи, мы заживем своей жизнью, народ своей — быть беде. Поэтому не отмахивайтесь по-барски от народа, а если вы партия народа — извольте выражать его коренные интересы, извольте жить в гуще, а не отгораживаться, извольте знать настроения, знать все, понимать массу, уметь подойти к ней, завоевать ее абсолютное доверие и, конечно, не льстить массе, а говорить правду!

Входит Н а т а ш а, протягивает пакет.

Н а т а ш а. Из Реввоенсовета, материалы о Врангеле.

Л е н и н (расписываясь на корешке). Спасибо. Из Риги не звонили?

Н а т а ш а. Нет. Ходок будет в час. Сапожниковой я все объяснила, она плачет.

Л е н и н. Попросите товарищей из МК отнестись к ней очень внимательно.

Н а т а ш а. Я уже позвонила.

Л е н и н. Спасибо. И еще, если вас не затруднит: достаньте где-нибудь чайник, наполните его холодной водой и вылейте на мою несчастную голову, будь она неладна!

Н а т а ш а машинально кивает и выходит из кабинета.

Д о л г о в. Владимир Ильич, я внимательно выслушал ваши аргументы, многое заставляет меня задуматься. Но ответьте мне на такой вопрос: в чем же в таком случае заключается наш интернациональный долг?

Л е н и н. Построить подлинный социализм, дать народам мира осуществленную светлую идею, доказать преимущества социализма перед капитализмом практическими успехами. Это главное. Делать максимум осуществимого в одной стране для развития, поддержки, пробуждения революции во всех странах. Это интернационализм на деле!

Д о л г о в. Но если мы будем строить так, как сейчас, — в сутки по чайной ложке, — это никогда не кончится и ваши слова останутся лишь словами. Это с одной стороны. С другой стороны, вы говорите, что советизация Европы с помощью Красной Армии…

Л е н и н. Безусловно.

Д о л г о в. Но тогда, чтобы ускорить процесс, может быть, нам действительно необходим метод военного принуждения? Ведь человек действительно ленивое животное, без приказа и команды он работать не будет. Троцкий, на мой взгляд, прав и в том, что свободный труд производителен только в условиях буржуазного строя. В наших условиях экономику можно построить только на принудительной основе. Это лучший, идеальный метод для строительства…

Л е н и н (сдерживая себя). Чего?

Д о л г о в. Коммунизма.

Л е н и н. Какого? Того, которому Маркс дал очень точное определение — «казарменный коммунизм»?

Д о л г о в. Дело не в определениях, а в сути моей мысли.

Л е н и н. Какое отношение имеет казарма, где люди — безымянная масса, строительный материал, не больше, работают из-под палки, где отрицается личность человека, где боятся таланта и потому насильственно освобождаются от него, где отрицается культура и царствует нравственный застой, где нет жизни, а властвует регламент, — какое отношение, я вас спрашиваю, имеет эта казарма к коммунизму?

Д о л г о в. Я имел в виду нечто другое.

Л е н и н. Ничего другого вашим «идеальным» методом построить нельзя. Если замечательную идею осуществлять негодными средствами — знаете, что вы получите? Люди могут усомниться в идее и, не разобравшись, обвинить ее, а не средства — вот в чем гвоздь! (Ходит по кабинету.) Я только одного не могу понять, Саша, — откуда у вас, молодого человека, этакое барское, презрительное отношение к человеку, как к вещи? Если для коммуниста человек — это вещь, ленивое животное, тогда возможно все — от мировой революции с помощью штыков Красной Армии вплоть до мечты о коммунизме из-под палки! Но тогда, простите, это не коммунист! (Наливает из графина в стакан воду, пьет.)

Д о л г о в. Я вас очень расстроил, Владимир Ильич? Я понимаю. Но поверьте, было бы в тысячу раз хуже, я бы просто оскорбил вас, если бы стал поддакивать.

Л е н и н. Саша, я ненавижу поддакивающих. Будь моя воля, я бы во всех кабинетах повесил лозунг: «Да здравствует гибкость ума, а не гибкость поясницы!»

Д о л г о в. Я должен все это продумать, понять, а не просто запомнить.

Л е н и н. Браво, Саша! Наконец-то я слышу речь не мальчика, но мужа! Коммунизм не может быть заучен! Выстрадан, продуман, понят, освоен! Без работы мысли — это всего лишь вывеска.

Д о л г о в. И если я не приду к согласию с вами, я сам сделаю все необходимые выводы.

Л е н и н. Это какие же?

Д о л г о в. Очевидно, при таком несовпадении наших позиций я не смогу оставаться на своем посту.

Л е н и н (погасив улыбку). Какое у вас образование?

Д о л г о в. Неоконченное реальное, вытурили за листовки, потом — самообразование.

Л е н и н (обрадованно). Все дело в этом! Надо учиться, срочно, немедленно! Такая мешанина в голове…

Д о л г о в. Учиться? Сейчас? Кто меня отпустит?

Л е н и н. А вы скажите своему начальству: мне надо стать коммунистом, мне надо сесть за парту.

Д о л г о в. Я с пятнадцатого года большевик.

Л е н и н. Ну-ну, только не обижаться. У меня поводов для обид сегодня было гораздо больше. Я столько лет знаю вас, Саша, слежу за вами с откровенной симпатией, дома смеются, говорят, что влюблен… Неужели ваша чистая душа не подсказала вам, что все, что вы сегодня предлагали, — да, да, все от начала до конца! — противно большевизму, противно человеческому чувству?

Д о л г о в. Но почему?

Л е н и н. Потому что вы признаете и утверждаете единственное средство в отношениях с массой — насилие, вместо убеждения и примера.

Д о л г о в. Извините, Владимир Ильич, мы насилия не отменили и отменять не собираемся.

Л е н и н. Дорогой Саша, мы в идеале против всякого насилия. Насилие, к сожалению, может быть оправдано сейчас единственно как способ противодействия насилию, развязанному против нас, как насилие над насильниками, а не как способ управления народными массами. Неужели вы сами не чувствуете безнравственность вашей постановки вопроса?

Д о л г о в (сокрушенно). Нет, Владимир Ильич, не чувствую.

Л е н и н (после паузы). Саша, надо не просто учиться, не просто поглощать какие-то знания. Без воспитания в себе на основе этого знания коммунистической морали, коммунистической нравственности дело не пойдет. А одно лишь знание, без морали порождает то, что Маркс называл «профессиональным кретинизмом».

Д о л г о в. Владимир Ильич, а что такое коммунистическая нравственность? Как вы это понимаете?

Л е н и н (помолчав). Один мой адресат назвал свою картину, посвященную коммунизму, «Синие кони на красной траве». Так поэтически видит он будущее. (Улыбнулся.) Синие кони на красной траве… Придумают же такое… А впрочем, это право автора. Лично я — за коричневую лошадь, и на зеленой траве, но не будем из наших художественных симпатий и антипатий делать руководящие идеи, вдумаемся в суть: художник говорит о коммунизме. Человечество, сколько оно себя помнит, всегда мечтало о царстве разума, справедливости и правды. Пролетариат взял на себя великую миссию построить это царство. Из его борьбы за это общество мы выводим наше коммунистическое понятие нравственности. Все, что помогает утверждению на земле человеческой мечты о правде и красоте, — нравственно. Все, что мешает, — аморально. И каждый раз, решая для себя этот вопрос, делая выбор, коммунисту стоит вспомнить слова Маркса о том, что «цель, для которой требуются неправые средства, не есть правая цель».

Д о л г о в (после молчания). Извините, я отнял у вас очень много времени. До свидания.

Л е н и н. До свидания, Саша.

Д о л г о в уходит, появляется Н а т а ш а.

Наташа, сколько у нас завтра вопросов на Совнаркоме?

Н а т а ш а. Двадцать три и еще деньги Красина — двадцать четыре.

Л е н и н. Дайте мне, пожалуйста, повестку.

Н а т а ш а. Пожалуйста.

Л е н и н. Так… так… К этим двум вопросам я, пожалуй, еще не готов. Будьте так добры, свяжитесь с Румянцевской библиотекой и попросите у них (передает записку) вот эти книги — на ночь. Рано утром они будут на месте.

Н а т а ш а. Хорошо, Владимир Ильич. Звонили комсомольцы, очень расстроились, что вы не сможете их принять. Они говорят, что очень надеялись на ваше выступление.

Л е н и н (помолчав). Нет, нет, в Оргбюро, в Оргбюро. Одну минуту, Наташа. Будьте так добры, узнайте, пожалуйста, сколько сегодня стоит хлеб на Сухаревке.

Приложение (текст частушек):

Кабинет В. И. Ленина.

Н а т а ш а вводит в кабинет х о д о к а. Ленин стремительно идет ему навстречу.

Л е н и н. Здравствуйте, товарищ… здравствуйте…

Х о д о к. Любезный деятель, поклон тебе от наших мужиков.

Л е н и н. Благодарю вас, Герасим Севастьянович. Хотите чаю? У нас сегодня с сахаром.

Х о д о к. Благодарствуем. Пили-с…

Н а т а ш а уходит.

Л е н и н. Садитесь, пожалуйста. Михаил Иванович Калинин просил меня встретиться с вами. Какое же дело привело вас в Москву?

Х о д о к. Да вот мы насчет власти…

Л е н и н. Что же именно?

Х о д о к. Да вот выбрали мы наших граждан, а они, как в Совет-то пришли, ружья-то взяли, все вооружены, и стали нас утюжить, ну и утюжат, ну и утюжат… житья нет. Развяжи ты нас от них, сделай милость…

Л е н и н (улыбаясь). Как же это они вас утюжат и за что именно?

Х о д о к. Да вот так и утюжат с утра до ночи, деваться нам некуда, просто страсть, хоть беги вон, и к вам-то я тайком приехал, а то узнали бы, сейчас арестовали бы и в кутузку — вшей кормить.

Л е н и н. Да что же они делают-то?

Х о д о к (оглянувшись и понизив голос). Да все! Добро отбирают, штрафы накладывают, сродственникам помогают, хлеб, муку на учет взяли, а сами его к себе тащат… Мы деньги на школу собрали, а они их — к себе в карман, детишки не учены.

Л е н и н. Да как же это так? Ведь это же ваши люди, ваши избранные? Небось лучшие, справедливые люди?

Х о д о к. Так-то оно так, что наши, это верно… А насчет справедливости — этого нет.

Л е н и н. Почему же?

Х о д о к (шепотом). Да они все больше конокрады да жулье. Прямо тебе сказать, арестанты — как были при Николашке арестанты, так и есть они арестанты…

Л е н и н. Ваши люди?

Х о д о к. Наши люди…

Л е н и н. Ничего не понимаю. Как же это могло случиться? Ведь вы же сами выбирали?

Х о д о к. Сами, это действительно верно, сами…

Л е н и н. Может быть, вас кто-то заставил?

Х о д о к. Да нет, в охотку выбирали.

Л е н и н. Так почему же вы так опрометчиво поступили?

Х о д о к (шепотом). В тюрьмах им сидеть привычно, потому и выбрали. Жулье и конокрады потому что…

Л е н и н. Ваши люди?

Х о д о к. Наши люди. Да что тут говорить, сказать по правде, не верили мы приходу новой власти, думали, все это ненадолго, придут потом какие ни на есть войска, казаки, опять же перепорют всех, а власть — первей всего — в остроги, в тюрьмы сидеть… Они как есть арестанты, народ привычный, конокрады больше, ну им все равно, а мы ведь хозяева, нам это неспособно… Вот мы их и выбрали… А они вот власть-то взяли и стали нас утюжить, вот и утюжат и утюжат…

Л е н и н (хохочет). Да, попали вы, попали…

Звонок телефона.

(Берет трубку.) Слушаю… Александр Дмитриевич, я сейчас занят. Я вам позвоню. (Кладет трубку.)

Х о д о к. Да видим мы, видим, что ошиблись… Видим, что власть надолго, можно сказать, насовсем… У соседей Совет выбрали — детишкам школу строят, а у нас — ворье, одним словом…

Л е н и н. Ваши люди?

Х о д о к. Наши люди…

Л е н и н. И сколько же времени они вас утюжат?

Х о д о к. Да вот уж, почитай, с Покрова.

Л е н и н. И школы нет?

Х о д о к. Нет. А без грамоты нам теперь в крестьянском деле совсем нельзя. И бабам школы хочется, особливо девчонкам, чтобы не быть к замужу дурами. Ты ведь умный у нас управитель, придумай, развяжи, сделай милость.

Л е н и н. Мы попробуем сегодня с товарищем Калининым что-нибудь для вас сделать. Но только в следующий раз выбирайте настоящих людей, самых лучших, какие только у вас есть.

Х о д о к. Это правильно, оно действительно так. Ошиблись мы, видим, что ошибка наша.

Л е н и н. А как вообще крестьянство относится сейчас к Советской власти?

Х о д о к. К центру?

Л е н и н. К центру.

Х о д о к. Дак… как тебе сказать. Когда Колчак шел, мы, прямо тебе скажу, к нему переметнулись. Не нравился нам большевик. По твердой цене хлеб забирал. Какая же это торговля? А посидели под Колчаком, глядим, опять помещик вертается, землю забирает, а которые не согласны — тому кнут али пули. Чесали, чесали мы маковки — просто страсть, мужику деваться некуда, а с рабочим выходит сподручней.

Л е н и н. Сподручней?

Х о д о к. Он, рабочий, тоже ничего хорошего не обещает, разверсткой душит, а все же легче.

Л е н и н. Почему — легче?

Х о д о к. При рабочем я какой-никакой, а хозяин, крестьянин, короче — человек, одним словом. А при Колчаке как был холоп, так холопом и остался.

Л е н и н. Хорошую школу вы прошли, однако.

Х о д о к. Хорошую школу, хорошую. Так всем миром и постановили — держаться рабочего, одним словом.

Л е н и н. А разверстка душит?

Х о д о к. Пищим, да писку уже и не слыхать. А люди только носят портфели, а ничего не сделали. При разверстке одинаково и лодырь и старательный облагается, а разве это справедливо? А какой, к черту, лодырь, когда ни сохи ни бороны? На бедняка нельзя валить и много взыскивать. Вот как я скажу: более к жизни близко и к сердцу бедных крестьян — здесь смысл находится.

Л е н и н. Понимаю. Но все-таки теперь — заодно с рабочими?

Х о д о к. Заодно. Но ты ему скажи, чтобы лапы-то разжал. А то как медведь зимой: обнимет — отпустит, а душа-то уже и вознеслась… Заинтересовать надо крестьянина. Иначе не пойдет телега. Я дрова пилю из-под палки. А крестьянское хозяйство из-под палки вести нельзя. (Поднимается.) Прости, любезный деятель, что держу тебя столько времени…

Л е н и н. Спасибо вам за беседу. (Протягивает руку.)

Х о д о к (с поклоном пожимая руку Ленина). Благодарствую. А теперь — разреши передать мужикам от тебя поклон.

Л е н и н. Обязательно передайте.

Х о д о к. А напоследок прямо тебе скажу: мы твоему святому свечу зажжем смотря по тому, избавишь нас от жулья али нет.

Л е н и н (весело). Зажигайте.

Х о д о к. Беседу вел Герасим Севастьяныч Зайчиков. (Кланяется и уходит.)

Л е н и н (повторяет). «И бабам школы хочется, особливо девчонкам, чтобы не быть к замужу дурами…» Так… «Более к жизни близко и к сердцу бедных крестьян…» Так… «Власть надолго, можно сказать, насовсем» — хорошо сказано! (Снимает трубку телефона.) Цюрупу. Александр Дмитриевич, я свободен. Жду. (В зал.) Александр Дмитриевич Цюрупа, народный комиссар продовольствия, через год — заместитель Владимира Ильича по Совнаркому. Одногодок, соратник, товарищ, пережил Ленина всего лишь на четыре года. Каждый день трудом, подвигом, кровью бойцов продотрядов, своим больным, надорванным сердцем он добывал для страны хлеб. Это он, человек, в руках которого были сосредоточены все продовольственные ресурсы, упал в голодный обморок на заседании Совнаркома. Кто-то может сказать — поза. Нет, для них это была не поза, это была внутренняя необходимость — жить одной жизнью с народом своей страны.

В кабинет входят Ц ю р у п а и м о л о д о й с о т р у д н и к Совнаркома.

Ц ю р у п а. Вот, Владимир Ильич, посмотрите, как на деле выглядит сокращение штатов!

Л е н и н. А что такое?

Ц ю р у п а. Семен Ильич представил докладную — добился гигантских успехов, а на деле — вранье и очковтирательство!

М о л о д о й с о т р у д н и к. Александр Дмитриевич, вы напрасно драматизируете…

Ц ю р у п а. Нет-нет, успехи колоссальные: корреспонденты, например, сокращены на семьдесят процентов, а авиаторы по Наркомзему — на все сто!

Л е н и н. Семен Ильич, это какие же авиаторы были в Наркомземе?

М о л о д о й с о т р у д н и к. А по борьбе с вредителями.

Л е н и н. Ну что же они в самом Наркомземе-то делали? Добро бы на полях, а то ведь в Наркомземе! Кого же они там уничтожали?

М о л о д о й с о т р у д н и к. Сидели без дела, летали без дела, вот их и сократили.

Л е н и н. Забавно. Стопроцентное сокращение?.. Всех сократили?

М о л о д о й с о т р у д н и к. Всех.

Л е н и н. Сколько же их было?

М о л о д о й с о т р у д н и к (помедлив). Один.

Ленин не выдерживает и смеется — настолько все нелепо. Смеется и молодой сотрудник.

Ц ю р у п а. И все остальное — таким же макаром! Общий процент по Москве — сорок!

Л е н и н. Так, фокус ясен… Ну-ка, дайте взглянуть. Какие ловкие комбинаторы… Контролеров сократили пятьсот человек, а инспекторов взяли тысячу двести. Какая разница между инспектором и контролером?

Ц ю р у п а. Никакой.

Л е н и н. Значит, лазейка под названием «переименование». Прекрасно, прекрасно…

Ц ю р у п а. И в результате многомесячной борьбы за сокращение штатов число сотрудников центральных наркоматов по одной только Москве увеличилось почти на две тысячи человек, а Семен Ильич сие безобразие своей подписью прикрыл.

Л е н и н. Семен Ильич, а вы над чем смеялись? Мы поручили этот участок работы вам, надеясь…

М о л о д о й с о т р у д н и к (улыбаясь). Я перепоручил своему аппарату… и не проверил. Они явно запутались в среднестатистических данных…

Л е н и н. Они запутались. Вы не проверили. И подписали эту филькину грамоту. В расчете на что?..

Молодой сотрудник молчит.

Как это произошло, Семен Ильич? Вас кто-нибудь просил об этом?

М о л о д о й с о т р у д н и к. Владимир Ильич, все хотят выглядеть хорошо… хотят доложить первыми, что декрет выполнен… ну и кое-кто чуть-чуть поэтизирует картину…

Л е н и н. Как вы сказали?

М о л о д о й с о т р у д н и к. Поэтизирует… приукрашивает… Я их понимаю, товарищам трудно, огромный объем работы…

Л е н и н. Товарищам трудно… А тем рабочим, которым из-за вашей поэзии не хватит хлеба, — им будет легко?

М о л о д о й с о т р у д н и к. Ну почему вы так ставите вопрос?

Ц ю р у п а. Штаты — это пайки.

М о л о д о й с о т р у д н и к. Что значат в масштабе страны эти крохи?

Л е н и н. Даже если бы этими крохами мы спасли одного рабочего от голодной смерти, надо было бы сократить штаты. Семен Ильич, все можно потерять, но только не доверие народа. Доверие народа — это, если хотите, основной капитал нашей партии. Белоруссию, Литву можно вернуть — все можно вернуть, а вот доверие народа… Не забываем ли мы об этом?

Молодой сотрудник молчит.

Значит, дело не только в том, что вы перепоручили своему аппарату и не проверили среднестатистические данные… Кого же вы обманываете, Семен Ильич?

М о л о д о й с о т р у д н и к. Владимир Ильич, вы не так поняли… Вы сами иногда идете навстречу, когда есть объективные причины. В данном случае, мне кажется, это делалось в интересах дела. Во главе каждого наркомата стоят испытанные большевики, и, если они берут людей, значит, для этого есть веские основания.

Л е н и н. Я очень хочу понять, как это делается в интересах дела… Мы принимаем декреты, а вы по-приятельски перезваниваетесь и превращаете эти декреты в пустопорожние бумажки. Затем мы печатаем в «Правде» ваши «опоэтизированные» сообщения о выполнении этих декретов, а люди начинают шептаться по углам и смеяться. Они читают наши слова, прекрасно зная ваши дела. Одним из самых больших зол и бедствий старого общества был полный разрыв печатного слова с практикой жизни. В книге все расписано в самом лучшем виде, а посмотришь вокруг — и вся отвратительная, лицемерная ложь как на ладони. Куда вы нас толкаете, Семен Ильич?

Молодой сотрудник молчит.

Наш принцип — говорить массам правду. Даже тогда, когда нам это невыгодно. Правда не должна зависеть от того, кому она будет служить. Мы будем непобедимы, если при всех поворотах истории будем говорить правду, не будем выдавать желаемое за сущее, не будем врать из так называемых «тактических» соображений. Наши люди способны на чудеса, они выдержат любые трудности, если вокруг будет царствовать правда.

Все молчат.

Нет, тут без подлинной школы коммунизма ничего не получится. Вон крестьянин — он эту школу на своей шкуре прошел, его теперь к господину Колчаку и караваем не заманишь! Он ее понял, выстрадал, осознал, а у нас сплошь и рядом… записываются… Не вступают, а записываются. Что можно ждать от записавшегося? Он на все готов — и на «поэзию» и еще кое на что похуже…

М о л о д о й с о т р у д н и к. Честное слово, вы напрасно так близко принимаете к сердцу эту глупейшую историю. И никакой подоплеки за ней, поверьте, нету.

Долгая, тяжелая пауза. Видно, что Ленин борется с желанием резко ответить.

Входит Н а т а ш а, в руках у нее чайник с водой.

Н а т а ш а (Цюрупе). Александр Дмитриевич, вас к прямому проводу.

Л е н и н. Александр Дмитриевич, поручим Наркомтруду установить твердое количество пайков для каждого наркомата независимо от нынешнего наличия сотрудников. Только так сдвинем дело.

Ц ю р у п а. Согласен. (Уходит.)

Л е н и н (спокойно). Я получил сегодня письмо из Колумбии… (Берет со стола, читает.) «…Или вы переделаете мир, достигнув победы в установлении коммунизма, или же вы похороните идеалы большевизма в случае неудачи». Скажите, Семен Ильич, а вы чувствуете эту ответственность?

М о л о д о й с о т р у д н и к. Владимир Ильич, это оскорбительный вопрос…

Л е н и н. Бросьте!.. Мы не институтки, давайте говорить по-мужски! Самое легкое досталось нам — начать, вы молоды, на плечи вашего поколения ляжет самое трудное — построить. И если вы не добьетесь успеха, история поставит под сомнение и нас. В ваших руках успех всего дела. И разве не естественно наше желание, чтобы эти руки были чистыми и умными?

М о л о д о й с о т р у д н и к. Владимир Ильич…

Л е н и н. Вы прекрасно проявили себя в Октябре, а теперь прикрываете бюрократов! Вы — образованнейший большевик, а занимаетесь комвраньем! Вы считаете себя интеллигентом, а поступили просто непорядочно.

М о л о д о й с о т р у д н и к. Владимир Ильич…

Л е н и н. Я стал бы презирать себя, если бы не сказал вам всего, что чувствую сейчас. Если бы не ваша молодость, я полагал бы необходимым предать вас партийному суду!

М о л о д о й с о т р у д н и к (вспыхнув). Я прошу не делать скидок на мою молодость!

Л е н и н (яростно). Тогда… (Усилием воли сдерживается, резко поворачивается и идет к столу.)

Ему навстречу попадается Наташа с чайником в руке, она порывается поднять его, чтобы вылить воду на голову Владимира Ильича.

Л е н и н. В чем дело?

Н а т а ш а. Вот… холодная вода…

Л е н и н. Какая вода?

Н а т а ш а. Вы просили… чтобы я налила чайник холодной воды… и вылила… вам… на голову… «На мою несчастную голову, — вы сказали, — будь она неладна»…

Л е н и н. Скульптуру! Скульптурную голову! Глина! Сохнет и трескается!

Н а т а ш а. Но вы так сказали… (Направляется к бюсту.)

Л е н и н. Виноват. Я виноват. Но все-таки не эту, а ту голову.

М о л о д о й с о т р у д н и к. Мне можно уйти?

Л е н и н. Идите. (Подождав, пока за молодым сотрудником закроется дверь.) Наташа, подождите, налейте мне в стакан воды…

Н а т а ш а. Владимир Ильич, вам плохо?

Л е н и н. Пустяки. Дайте мне воды! Пожалуйста. Спасибо. (Пьет.)

Н а т а ш а. Я позову…

Л е н и н. Не надо… Я немного устал. Отдохну, и все пройдет. (Садится на подоконник у раскрытого окна.)

Н а т а ш а. Ой, я так испугалась…

Л е н и н. Пустяки.

Н а т а ш а. Вам надо обязательно уехать на целый месяц и совершенно не думать о политике. Вот.

Л е н и н (задумчиво). Не думать о политике… Нет, Наташа, здесь я не властен над собой. Рига молчит?

Н а т а ш а. Молчит. Вам лучше?

Л е н и н. Совсем хорошо. Только рассказывать об этом… не надо. Хорошо? Обещаете?

Н а т а ш а. А это будет правильно?

Л е н и н. Очень правильно.

Н а т а ш а. Обещаю.

Л е н и н. А как фамилия той женщины из Моссовета?

Н а т а ш а. Сапожникова.

Л е н и н. И говорит, что я ее знаю?

Н а т а ш а. Вы разговаривали с ней на каком-то митинге.

Л е н и н. Сапожникова. Нет, не помню. А что там у нее?

Н а т а ш а. Точно не знаю, но ее должны дисциплинарно арестовать на тридцать шесть часов за какой-то проступок.

Л е н и н. Почему же молчит Рига? Знаете что, Наташа, позвоните-ка вы этой женщине, пусть приходит. В восемь часов вечера.

Н а т а ш а. Вы же хотели гулять в это время?

Л е н и н. Пойду завтра.

Н а т а ш а. Из-за каких-то пустяков и мелочей…

Л е н и н. Неверно, Наташа. Это такие мелочи, от которых зависит жизнь человека. Пусть приходит.

В кабинет входит м о л о д о й с о т р у д н и к.

М о л о д о й с о т р у д н и к. Владимир Ильич, простите…

Л е н и н. Я слушаю вас.

М о л о д о й с о т р у д н и к. Я все понял.

Л е н и н (помолчав). Семен Ильич… Никто в мире не сможет скомпрометировать коммунистов, если они сами себя не скомпрометируют. Никто в мире не сможет помешать победе коммунистов, если сами коммунисты не помешают ей.

З а н а в е с.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Кухня в квартире Ленина в Кремле. Здесь всегда обедают, ужинают. А к т р и с ы, играющие в нашем спектакле роли Н а д е ж д ы К о н с т а н т и н о в н ы К р у п с к о й и М а р и и И л ь и н и ч н ы У л ь я н о в о й, хлопочут по хозяйству.

Луч прожектора освещает у портала а к т р и с у, которая будет играть роль К л а р ы Ц е т к и н.

А к т р и с а. Клара Цеткин застала жену и сестру Ленина за ужином, к которому тотчас же была приглашена самым сердечным образом.

У л ь я н о в а. Клара, заходите, пожалуйста. Мы всегда собираемся на кухне, здесь как-то по-домашнему.

К р у п с к а я. Присаживайтесь. По-русски говорится так: чем богаты — тем и рады.

Ц е т к и н (входит в кухню, садится). Благодарю вас.

У л ь я н о в а. Надя, а не поискать ли нам по этому случаю чего-нибудь сладкого?

К р у п с к а я. В шкафу должна быть баночка варенья.

Ц е т к и н. Уверяю вас, это лишнее, лишнее… (В зал.) Клара Цеткин не видела Крупскую почти пять лет. Ее симпатичное лицо с мягкими, добрыми глазами носило на себе неизгладимые следы предательской болезни, которая ее подтачивала. Но за исключением этого обстоятельства она оставалась такой же, как и раньше, — воплощением прямоты, простоты и скромности. Ее соединяла с Лениным самая искренняя общность взглядов на цель и смысл жизни. Она работала в Наркомпросе, несла заботы вместе с ним, пеклась о нем с чисто материнской заботливостью — вместе с его сестрой Марией, которая работала ответственным секретарем «Правды». Это они превратили ленинское жилище в родной очаг в самом благородном смысле этого слова. Конечно, не в смысле немецкого мещанства, а в смысле той духовной атмосферы, которая его наполняла. Здесь царил исключительный тон правды, искренности, понимания и сердечности. Когда позже пришел Ленин, Клара окончательно почувствовала, что она у себя дома. Но зная себя, она все время мысленно повторяла: «Главное, ни в коем случае не начать сразу же какой-нибудь спор, ведь мы так давно не виделись друг с другом…»

Появляется Л е н и н.

Л е н и н. Здравствуйте, Клара!

Ц е т к и н. Рада видеть вас, дорогой мой друг!

У л ь я н о в а. Володя, только, ради бога, не начинай сразу же спорить! Ведь вы так давно не виделись… и вообще, Клара — наш гость!

Л е н и н. Никогда! Клянусь! (К Цеткин.) Чем вас угощают мои дамы? О! Варенье! Клара, вы не можете приезжать почаще? Настоящее варенье. Мама делала точно такое же.

Ц е т к и н (улыбаясь). Геноссе Ленин, вы должны быть выше этого.

Л е н и н. А я ниже. Каюсь. Меня уже целую неделю подмывало заглянуть в этот шкафчик, я выдержал настоящую битву с самим собой и, как видите, победил! А то чем бы мы вас угощали?

Ц е т к и н (в тон). Я всегда считала вас исключительно цельным человеком, но, оказывается, и вы не лишены противоречии и раздвоенности?

Л е н и н. Клара, это легенда: я вовсе не цельный и абсолютно раздвоенный. Когда Гёте сказал: «Ах, две души живут в моей груди», это он говорил и про меня. Я человек, раздираемый противоречиями. Ну например, я ужасно не люблю чистить обувь. Ужасно! С детства. И в то же время терпеть не могу ходить в нечищенных ботинках. И не могу видеть, если другие ходят в нечищенной обуви. И временами, Клара, просто не вижу выхода из этого противоречия. Спасает Надя. Посмотрит она на мои мучения и предлагает единственный выход: возьми щетку. Беру. И, проклиная все на свете, чищу, чищу эти дурацкие ботинки, будь они неладны!

Ц е т к и н (улыбаясь). Вы ужасный фантазер!

Л е н и н. Клянусь, это правда! Чем вы заняты?

К р у п с к а я. Маняша гранки статьи принесла, там все твои пятьдесят лет описаны, вот мы и начали фотографии перебирать.

Л е н и н. Что за статья?

К р у п с к а я. Чепуха сплошная.

У л ь я н о в а. Ну, Надя, не сплошная.

К р у п с к а я. Я эту статью в клочки разнесла, все напутано, и вообще затея зряшная…

Л е н и н (перебирая фотографии, Кларе Цеткин). Это отец. Он умер до ареста брата. Если бы он был жив, не знаю, что было бы…

У л ь я н о в а. Мама была крепче, у нее была громадная сила воли…

Л е н и н. Вы знаете, Клара, от нас отшатнулись все знакомые. Боялись здороваться. На улицах отворачивались, переходили на другую сторону. По вечерам всегда приходил играть со мной в шахматы вот этот старичок учитель… В семь часов вечера я сидел в столовой и прислушивался к каждому скрипу двери. Не пришел. И на следующий день не пришел. И — вообще… Я тогда многое понял… что такое в России быть родственником арестованного. С одной стороны, — страх, но с другой — были и помощь и сострадание…

К р у п с к а я (Ульяновой). А в статье что об этом написано? Читать стыдно. Откуда человек черпает свою нравственную силу? Из семьи. Для русских это особенно характерно.

Л е н и н (передавая Цеткин фотографии). Мама.

К р у п с к а я. Мы давно не были на маминой могиле.

Л е н и н. Я зимой поеду в Питер.

У л ь я н о в а (к Цеткин). А вот Надя перед Шушенским… Это село в Сибири, где они ссылку отбывали.

К р у п с к а я (взглянув). Ну и трепа же я…

У л ь я н о в а. Неправда. Очень хорошенькая. Володя, скажи.

К р у п с к а я. А как он Шушенское описал? Это смешно и стыдно. Сидим мы с тобой и с утра до вечера говорим только о революции и переводим с английского книгу Веббов о тред-юнионах. А ведь мы молодые тогда были, молодожены, только что поженились, крепко любили друг друга, первое время для нас вообще ничего не существовало, кроме поэзии молодой страсти. Неумен этот автор, Маняша, вот что я тебе скажу. Пусть свою молодость, голубчик, вспомнит!

Ленин молча целует жене руку.

У л ь я н о в а. Что же мне автору-то сказать?

Л е н и н. А что, если он поступит как Гоголь? Ручаюсь: потомки его не осудят.

У л ь я н о в а. Да ну вас, я — серьезно, а вам все шуточки. Ты вот лучше признайся, что тебе Обух сказал?

Л е н и н. Как я вам и говорил — ничего особенного. Гулять, отдыхать и так далее. Я вам сразу же после него позвонил, но никого обнаружить не смог.

К р у п с к а я. Я на собрании у железнодорожников была. Все тянут в одну дуду, а хочется, чтобы говорили по-своему. Наконец один нашелся: «Советская Россия непобедима на предмет квадратности и пространственности».

Л е н и н. Если бы еще — на предмет грамотности и культуры…

Ц е т к и н. Геноссе Ленин, не следует так горько жаловаться на безграмотность России. В некотором отношении безграмотность народа была для вас, большевиков, благом. Да-да, именно безграмотность облегчила вам дело революции.

Л е н и н. То есть?

Ц е т к и н. Безграмотность предохранила мозги рабочего и крестьянина от буржуазной пропаганды. Вы бросили свои большевистские семена на девственную почву. Легче сеять и пожинать там, где не приходится предварительно выкорчевывать целый первобытный лес.

Л е н и н (помолчав). Я не согласен с вами, Клара. На безграмотность мы не ставили. Безграмотный человек стоит вне политики. Безграмотность еще как-то уживалась с борьбой за власть, с необходимостью разрушить старый государственный аппарат. Но разве мы разрушали ради разрушения? Мы разрушали для того, чтобы создать нечто лучшее. А безграмотность плохо уживается, совершенно не уживается с задачей строительства. Это тупик. Сегодня мы народ нищий, абсолютно безграмотный…

К р у п с к а я. Володя, но сколько делается? (К Цеткин.) Ведем настоящую войну с безграмотностью. Библиотеки, избы-читальни, просветительские поезда…

Л е н и н. Капля в море при нашей квадратности и пространственности. Нам нужен второй Октябрь — культурный. А на безграмотность — молодежь направить.

К р у п с к а я. Этих учителей самих еще учить надо.

У л ь я н о в а. Но только не тому, чему их учат сплошь и рядом сейчас.

К р у п с к а я. Вот именно!

Ц е т к и н (заинтересованно). А чему их учат сейчас?

У л ь я н о в а. Есть у нас такие: все разрушено, вы пришли на пустое место, культуры прошлого нет.

Ц е т к и н. То есть как это?

У л ь я н о в а. А вот так: Пушкина — долой, Рафаэля — долой, Данте — долой!

Ц е т к и н. А что же не долой?

У л ь я н о в а. Ходят шарлатаны, изобрели какую-то особую, пролетарскую культуру и носятся с ней, как с писаной торбой. А Наркомпрос деликатничает, все боится по рукам ударить.

К р у п с к а я. Бить надо по нечистым рукам, а сложность в том, что в основном руки-то чистые…

У л ь я н о в а. Путано-перепутано тут у нас, Клара, и не раскопаешь. (В зал.) Пройдет несколько дней, и Владимир Ильич скажет: «Пролетарская культура должна явиться закономерным развитием тех запасов знания, которое человечество выработало…» Он еще не один раз будет говорить о том, что не надо забивать голову хламом, а надо брать и развивать лучшие образцы, традиции, результаты культуры прошлого, но мысли эти не сразу будут всеми поняты и приняты, еще долго будут кипеть страсти.

Л е н и н (с иронией). Вы просто старики и не можете понять запросов современной молодежи.

У л ь я н о в а. А ты понимаешь?

Л е н и н. Я тоже старик!

У л ь я н о в а. Вот они, современные запросы… Прислали в «Правду» объявление… (Достает из пачки бумаг листок, читает.) «В пятницу состоится дискуссия «Проблемы пола в переходный от капитализма к социализму период, с точки зрения молодежи Красной Пресни». Нашелся какой-то идиот докладчик, а юношество валом валит…

К р у п с к а я. Действительно… (Читает.) «…с точки зрения молодежи Красной Пресни».

Л е н и н (смеется). А вы как думали? Тут принцип городского районирования имеет первостепенное значение. Одно дело — половая зрелость в Сокольниках, другое — на Красной Пресне, и уж совсем ни на что не похоже — в Хамовниках.

У л ь я н о в а. Толчея на этих дискуссиях стоит, как Надя говорит, непротолченная, сидят до петухов и публично в речах заголяются. А доктор Эпштейн из Горздрава, бедняга, просто дара речи лишился, одно только сказал: «Почему я не умер маленьким!»

Л е н и н (смеется). Как-как? Ай да Эпштейн! А ведь лучше не скажешь!

Ц е т к и н. Но, может быть, в этих дискуссиях нет ничего плохого? Может быть, вам просто слишком сгустили краски? Ведь и через обсуждение половых проблем можно прийти к историческому материализму.

Л е н и н (весело). Что-что? Ну-ка, ну-ка, Клара, выкладывайте. Это какой-то новый, не скрою — очень интересный и своеобразный путь к историческому материализму.

Ц е т к и н (улыбаясь). Геноссе Ленин, не спешите иронизировать, я говорю достаточно серьезно. Разве марксистский анализ половых проблем буржуазного общества не может привести к анализу самого общества и затем к выводу, что «Карфаген должен быть разрушен?» А ну-ка попробуйте доказать, что это не так?

У л ь я н о в а. Да, Володя, попался ты.

Л е н и н (азартно). Клара, вы хороший адвокат своих товарищей по партии и вы мой друг, но истина дороже. То, что вы говорите, справедливо, но при одном условии — если анализ действительно марксистский! Ручаетесь? Ведь для этого нужны серьезные научные силы. Где они есть? У вас? У нас? И тогда все оборачивается не историческим материализмом, а копанием в этих проблемах.

Ц е т к и н. Ну, при такой постановке вопроса я разделяю ваши опасения. Скажу больше, в Берлине я ругалась со своими за чрезмерное выпячивание проблем пола, но вы же знаете, нет пророка в своем отечестве — я получила только упрек в мещанстве.

Л е н и н. Плюньте! Меня тоже в связи с этим подозревают в мещанстве и ханжестве. Но я к этому отношусь спокойно. Переживем.

К р у п с к а я. Володя, но тем не менее ты не станешь отрицать, что сегодня эти вопросы занимают умы молодежи.

Л е н и н. Да, это я должен признать. К сожалению, значительная часть нашей молодежи занята так называемой ревизией буржуазной морали в вопросах пола. Должен добавить, что значительная часть нашей лучшей, действительно многообещающей молодежи… Этакая своеобразная детская болезнь левизны… Пройдет, конечно, пройдет, но…

Ц е т к и н. Почему вас это угнетает? Давайте посмотрим на это явление как марксисты. Война. Революция. Все привычное сдвинулось с места, все дыбом. Старые ценности рушатся, теряя свою сдерживающую силу. Новые только-только рождаются. Грязь буржуазного брака, гнусная лживость половой морали старого мира наполняют лучших людей чувством глубокого отвращения. Люди восстают против этой мерзости. Особенно бурно восстает молодежь. Слишком бурно? Каков возраст — таков пыл. Не думаете ли вы, что все это, может быть, неуклюже по форме, но по сути является протестом против буржуазии и ее духовных ценностей?

Л е н и н. А вам не кажется, что подхлестывающая жажда разнообразия в наслаждениях начинает легко приобретать самодовлеющую силу? Эту жажду разнообразия пытаются прикрыть теорией «стакана воды», от которой наша молодежь взбесилась, просто взбесилась. Эта теория стала злым роком для многих юношей и девушек. Кто-то им сказал, что эта теория — марксистская. Спасибо за такой марксизм! Я меньше всего мрачный аскет, но так называемая новая половая жизнь молодежи, да и взрослых тоже, довольно часто кажется мне чисто буржуазной, действительно представляется разновидностью «добропорядочного» буржуазного дома терпимости. Вот во что выливается у нас тот протест, о котором вы говорите.

К р у п с к а я. Не надо забывать об общественной стороне этого «стакана», а то получится дичее дикого. Питье воды дело, в конце концов, действительно индивидуальное. Но в любви участвуют двое, а возникает новая, третья жизнь. Ее-то со счетов не сбросишь.

Л е н и н. Нет-нет, все это не имеет ничего общего со свободой в любви, как мы, коммунисты, ее понимаем.

Ц е т к и н. Геноссе Ленин, а как мы, коммунисты, понимаем свободу в любви?

Л е н и н. Жалко, нет с нами Инессы Федоровны. У нас с ней в пятнадцатом году, когда она писала брошюру по этому вопросу, была жаркая дискуссия.

Ц е т к и н. А где товарищ Арманд?

Л е н и н. Мы ее выгнали из Москвы в Кисловодск. Поехала отдыхать с сыном. (В зал.) Никто из них не знал, что именно в этот момент над полями и лесами России по телеграфным проводам летела в Кремль телеграмма, в которой было всего лишь шесть слов: «Товарищ Инесса умерла спасти не удалось». Тяжкое горе обрушится на них только завтра, и завтра вечером они узнают, что виной всему холера. Через две недели, в три часа ночи они встретят оцинкованный гроб на Казанском вокзале. Гроб установят на траурный катафалк. Владимира Ильича будут уговаривать сесть в машину, но он скажет так твердо: «Пойду пешком за гробом», что никто не осмелится возражать. И вместе с Надеждой Константиновной они пойдут за гробом через всю утреннюю просыпающуюся Москву. Потом тысячи людей пройдут через голубоватый зал Дома Союзов мимо закрытого гроба, но уже никто никогда не увидит это некогда прекрасное, одухотворенное лицо замечательной женщины, которую связывала с Лениным и Крупской верная дружба, пронесенная через долгие и трудные годы, женщины, которую и при жизни и после смерти вся партия звала просто по имени, просто Инесса. Люди увидят около гроба венок, на атласных лентах которого будет начертано: «Товарищу Инессе — от В. И. Ленина». Но это все будет потом, после телеграммы, которая придет завтра утром…

Ц е т к и н. Геноссе Ленин, а как мы, коммунисты, понимаем свободу в любви?

Л е н и н (размышляя). Во всяком случае, это не свобода от серьезного в любви. И не свобода адюльтера. Очевидно, это свобода от материальных, финансовых расчетов в деле любви… От материальных забот… От религиозных предрассудков… От предрассудков общества… От запрета папаши… Это свобода от насильственных уз закона, суда и полиции… Это полная независимость человека, возможность в любой момент сказать «нет»… И так далее, тут много оттенков. Инесса кое в чем спорила со мной. Она мне написала, что даже мимолетная страсть и связь поэтичнее и чище, чем поцелуй без любви пошлых и пошленьких супругов.

Ц е т к и н. А разве не так?

Л е н и н. Мне всегда казалось с точки зрения логики, что поцелуям без любви надо противопоставлять поцелуи с любовью. Пошлому и грязному браку без любви — брак с любовью. А что касается мимолетной связи-страсти, то и она может быть абсолютно чистой, а может быть и грязной.

Ц е т к и н (удивленно). Мимолетная связь-страсть?..

К р у п с к а я. А разве в жизни так не бывает, Клара? Не признавать того, что есть…

Ц е т к и н. Да, наверно, вы правы. Какие сложные вопросы, как легко запутаться и получить справедливые обвинения в ханжестве. Черт возьми, черт возьми, я собой ужасно недовольна!

У л ь я н о в а. На этой дискуссии тоже напутали порядочно. На одной чаше весов у них — пролетарка, ведущая беспорядочную половую жизнь, а на другой — буржуазка, которая ни с кем не встречается, так как выискивает богатого жениха. Весь вечер выясняли, кто хуже.

Л е н и н. Обе девушки, к сожалению, на одной чаше весов, обе хуже. Мне кажется, что в половой жизни проявляется не только данное природой, но и привнесенное культурой человека, и тогда или все возвышенно, или все низко… Или вам нужны Пушкин и Толстой, или вас вполне устроит бульварный романчик и пошлый анекдот. Да-да, вот где гвоздь — культура! Культура! Иного пути нет. (Помолчав.) Сегодня у нас миллион проблем. Кому-то все кажется черным и безысходным. Но мы умеем мечтать! Вот увидите, мы еще потрясем мир своими успехами, и в культуре тоже!

Звонок телефона в коридоре. У л ь я н о в а выходит.

Ц е т к и н. Геноссе Ленин, вы мечтатель, фантазер! Нет-нет, фантаст!

Л е н и н. Конечно, фантазер, Клара! Откуда же было в такой стране начать революцию без фантазеров? Мы победим, Клара, хочется верить, вот увидите! И вот тогда, чтобы верно понять и оценить, что сделали большевики с Россией, хотелось бы, чтобы мы почаще оглядывались назад и вспоминали этот голодный и холодный двадцатый год. (Улыбнувшись.) «Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе…» Ничего, Клара, не унывайте, пусть в каких-то вопросах мы останемся стариками, главное — в революции быть молодым!

У л ь я н о в а (появляется в дверях). Володя, тебя Рига.

Л е н и н. Простите. (Быстро выходит.)

К р у п с к а я. Клара, хотите чаю?

Ц е т к и н. Нет, спасибо. Все-таки поразительно точно сказал о нем Джон Рид: «Необыкновенный народный вождь, вождь исключительно благодаря своему интеллекту».

Возвращается Л е н и н. Он угрюм, сосредоточен.

Л е н и н. Новые польские условия мира.

К р у п с к а я. Тяжелые?

Л е н и н. Благоприятные — для Польши и очень тяжелые — для нас.

Ц е т к и н. Что же вы решили?

Л е н и н. Решать будет ЦК. Думаю, что все будет очень не просто и мне придется выдержать жесточайший бой с товарищами, как во времена Бреста. Мы, конечно, могли бы эту зиму продержаться. Но… но… У нас ведь еще Врангель. Есть много соображений и вопросов, но один главный: можем ли мы без самой крайней нужды обречь русский народ на ужасы и страдания еще одной зимней кампании? Наши люди столько вынесли лишений, столько терпели — ведь воюем с четырнадцатого года! — и снова на фронт? Снова голодать, замерзать, погибать в немом отчаянии? Нет, мысль об ужасах войны мне невыносима…

Не выдержат ребята с гитарами, зазвучит «Реквием».

Приложение (от автора).

Кабинет В. И. Ленина. Л е н и н за столом.

В кабинет входит С а п о ж н и к о в а — молодая женщина лет двадцати четырех.

С а п о ж н и к о в а. Владимир Ильич, это какое-то недоразумение! Я — участница Октября, меня знают массы…

Л е н и н. Ну что вы, что вы… Успокойтесь, прошу вас. (Наливает воду.) Прошу вас… Пожалуйста.

С а п о ж н и к о в а. Спасибо. (Пьет воду.) Это такая несправедливость… такая несправедливость…

Л е н и н. Постарайтесь взять себя в руки… Ну пожалуйста, я вас внимательно выслушаю и всем чем смогу постараюсь помочь.

С а п о ж н и к о в а. Я сейчас… сейчас… Вы же меня знаете… когда в Лефортово выступали, я в президиуме сидела, и вы говорили со мной.

Л е н и н. Садитесь удобно… Вот так. Слушаю вас.

С а п о ж н и к о в а. Я работаю в Московском Совете. Ко мне попало заявление крестьянина Гречихина с жалобой на неправильную реквизицию кобылы. Я написала на заявлении, что работы и так много и некогда заниматься пустяками.

Л е н и н. Как же это вы так?

С а п о ж н и к о в а. Потому что действительно много работы и на всякую ерунду просто некогда тратить время. Тогда меня объявили бездушным чиновником, устроили целое дело и вот… (протягивает бумагу) хотят подвергнуть дисциплинарному аресту.

Л е н и н (просмотрев бумагу). Объясните мне, как и почему вы приняли такое решение?

С а п о ж н и к о в а. Да это же так просто! Мы в кольце врагов, то тут, то там восстания, контрреволюционные мятежи. Паны, Врангель опять же. Для Красной Армии все по крохам собираем — и хлеб, и оружие, и вещи, и лошадей. Ну, ошиблись с одной лошадью, но, может, именно эта кобыла нам победу принесла? А мы победили, спасли от капитализма, от царизма миллионы. Ради такой победы можно и жертвы принести, можно некоторым крестьянам ремешок потуже затянуть. Да ведь и не умер он без своей кобылы?

Л е н и н. А если бы умер?

С а п о ж н и к о в а. Ну что ж, с точки зрения исторической такая жертва оправдана. Но он не умер, выжил. Теперь наступил новый исторический момент. Готовим мировую революцию, боремся с голодом, решаем судьбы миллионов, начинаем строить коммунизм. Сидим с утра до ночи, бывает, по трое суток не спим, все мелочи стараемся предусмотреть, а тут этот мужик со своей лошадью…

Л е н и н. Скажите, что дала наша революция крестьянам?

С а п о ж н и к о в а. Землю.

Л е н и н. Но полученную землю надо обрабатывать, не так ли? Если у тебя есть земля и есть лошадь, можешь пахать, сеять, убирать — все ясно. А если нет несчастной кобылы? Тогда тоже все ясно: или будешь пахать на себе, а если сил нет, тогда шей суму и иди побираться… Значит, для вас и, как вы ошибочно полагаете, для Советской власти вопрос о лошади Гречихина — пустяк, ерунда, а для него это вопрос жизни и смерти…

С а п о ж н и к о в а. Так это вы подходите к вопросу не с точки зрения государства, а с точки зрения крестьянина!

Л е н и н. Теперь о жертвах. К сожалению, это та плата, которой народ вынужден расплачиваться за свободу. Но жертвы из-за безмозглости, тупости, косности… Этому не будет оправдания никогда!

С а п о ж н и к о в а. Владимир Ильич, когда думаешь о миллионах, одного Гречихина можно и упустить.

Л е н и н. Но ведь абстрактные миллионы состоят из конкретных Гречихиных, их детей, которые хотят есть, пить, жить… Вам это никогда не приходило в голову? И если ваша «государственная» точка зрения не будет учитывать этих простых, прозаических интересов своих граждан, то кому нужно такое государство?

С а п о ж н и к о в а. Так мы за деревьями леса не увидим, Владимир Ильич!

Л е н и н. На вашем месте, товарищ Сапожникова, вы решаете не судьбы миллионов, не так ли? Вам поручили заниматься конкретными человеческими судьбами, вам поручили помогать им. И никто не поручал вам плодить врагов Советской власти, ведь так?

С а п о ж н и к о в а. Владимир Ильич, да почему вы так говорите? Вы меня обижаете, честное слово!

Л е н и н. Давайте встанем на место Гречихина и постараемся понять его. Если Советская власть, а он еще в силу своей малограмотности не может отделить вас от Советской власти, вы, именно вы для него Советская власть, — так вот, если вы поступаете с ним несправедливо, унижаете его, обрекаете его на голод, на смерть, так скажите мне, зачем ему нужна такая власть? Почему он должен быть на ее стороне? Он должен, обязан быть нашим врагом. Он должен, обязан драться с нами не на живот, а на смерть!

С а п о ж н и к о в а. Эти крестьяне и так все… Сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит.

Л е н и н. Извините меня, вы повторяете чью-то ерунду. Злую ерунду. Если Советская власть создает крестьянину условия для новой, человеческой жизни, а в этом был смысл революции, ни в какой лес он не побежит. А не создадите этих условий — не только крестьянина, вообще никого не удержите. (Ходит по кабинету.) Скажите, товарищ Сапожникова, но, может быть, вы наложили такую резолюцию потому, что Гречихин — крестьянин? А все крестьяне, как вы говорите, смотрят в лес?

С а п о ж н и к о в а. Ну что вы, я все решения о смычке с крестьянством знаю. Я бы и рабочему то же самое написала.

Л е н и н. Как вас зовут?

С а п о ж н и к о в а. Шура. Александра Тихоновна.

Л е н и н. Послушайте, Шура, Александра Тихоновна, а вам не кажется, что вы просто бюрократ? Живой молодой бюрократ?

С а п о ж н и к о в а (смеется). Что вы, Владимир Ильич? Какой же я бюрократ? Я в РКП состою.

Л е н и н. А что такое бюрократизм, по-вашему?

С а п о ж н и к о в а (смеется). Это даже смешно, что вы меня такие вещи спрашиваете.

Л е н и н. Почему же?

С а п о ж н и к о в а. Да я сама с докладами на эту тему перед массой выступаю.

Л е н и н. Это интересно. О чем же вы говорите?

С а п о ж н и к о в а. Прихожу в ячейку, спрашиваю у секретаря или заворга два-три факта бюрократизма, известных местной массе и на этих фактах развиваю главную мысль.

Л е н и н. Какую же?

С а п о ж н и к о в а. Начинаю всегда с положительных примеров, а потом говорю: «Старый бюрократизм разбит, но бюрократы остались. Войдя в советские учреждения, они внесли туда дух косности и канцелярской волокиты, бесхозяйственности и распущенности. Советская власть заявляет, что только вовлечение широких масс в дело управления… в дело управления…» Как же это там…

Л е н и н. Все верно, это было написано год назад. По-моему, вы дословно цитируете?

С а п о ж н и к о в а. Я вас всего наизусть учу.

Л е н и н. У вас хорошая память.

С а п о ж н и к о в а. Молодая. А на последние слова: «В коммунизме не будет места бюрократам» — всегда очень хлопают.

Л е н и н. А что вы подразумеваете под этим словом — коммунизм?

С а п о ж н и к о в а (улыбаясь). Я вашу речь, Владимир Ильич, слушала. Коммунизм — это электрификация на почве Советской власти.

Л е н и н. Значит, Советская власть и электрификация. Хорошо. Ну, а что такое Советская власть?

С а п о ж н и к о в а. Как — что? Наша власть. Раньше цари, помещики, капиталисты, а теперь — мы!

Л е н и н. Кто — «мы»?

С а п о ж н и к о в а. Ну, большевики, которых назначили… Сначала — вы, потом — Калинин, остальные. А пониже мы — государственный аппарат.

Л е н и н. Одному товарищу я недавно устроил экзамен по грамматике. Я спросил его, где в словах «советская власть» существительное и где прилагательное. Он ответил: существительное — «власть», а «советская» — прилагательное.

С а п о ж н и к о в а. А разве не так?

Л е н и н. С точки зрения грамматики и его понимания этой проблемы — правильно. Для нас же существительное — «советская», а «власть» — это уже прилагательное. Разницу улавливаете?

С а п о ж н и к о в а. Буду думать.

Л е н и н. В тех словах, которые вы выучили наизусть, но, извините, не поняли, сказано, что такое Советская власть. Это участие широчайших масс в управлении государством. И не формальное, когда массы голосуют, а решает и проводит в жизнь далекий от интересов массы чиновник, ну вот, например, как в вашем случае. Нет. Подлинное участие, вовлечение всех. Советская власть — это власть не для народа, а самого народа. Поэтому мы никогда не откажемся от нашего лозунга, что каждая кухарка…

С а п о ж н и к о в а. Должна управлять государством!

Л е н и н. Я этого никогда не говорил! Учиться, я подчеркиваю — должна учиться уметь управлять государством! В противном случае кухарка будет управлять государством по-кухонному. Ведь других знаний, кроме приобретенных среди плит и сковородок, у нее нет. Понимаете?

С а п о ж н и к о в а. Буду думать.

Л е н и н. Ну а что такое электрификация?

С а п о ж н и к о в а (смеется). Владимир Ильич, вы со мной как с ребенком… Это же яснее ясного. Электричество, электростанции, свет, лампочки, заводы, фабрики — промышленность, одним словом.

Л е н и н. А что за этим? Высочайший уровень развития культуры. Культуры, фундамент которой — поголовная грамотность, поголовное образование. Кто же мешает нам? Кто грозит погубить все дело? Бюрократизм. Бюрократ всегда будет стоять на пути широкого привлечения масс к управлению, боясь лишиться своей исключительности. Бюрократ всегда будет, даже неосознанно, воевать против подлинной культуры, против интеллигентности. Только культура будет решающим фактором в деле полного уничтожения бюрократизма. Понимаете?

С а п о ж н и к о в а. Буду думать.

Л е н и н. И когда вы во время дисциплинарного ареста все продумаете до конца, то вы без труда поймете, какую печальную роль сыграли и вы сами во всей этой истории.

С а п о ж н и к о в а. Ну что вы говорите, Владимир Ильич? Как же я, пролетарка, член РКП, могу мешать своей власти? Какой из меня бюрократ?

Л е н и н. К сожалению, это не так уж редко бывает, когда пролетарий по профессии играет роль мелкобуржуазного обывателя или бюрократа. Пролетарское происхождение? Это прекрасно, но этого мало… Какое у вас образование?

С а п о ж н и к о в а. Три класса. Сейчас хожу в кружок политграмоты.

Л е н и н. А что вы делаете в кружке?

С а п о ж н и к о в а. Изучаем «Азбуку коммунизма», брошюры, газеты…

Л е н и н. Как изучаете?

С а п о ж н и к о в а. Я отдельные места и лозунги в тетрадку переписываю, а потом наизусть учу.

Л е н и н. А вы не чувствуете иногда затруднений, что вам не хватает самых элементарных знаний?

С а п о ж н и к о в а. А для чего же я в политграмоту хожу?

Л е н и н. Ну а кроме политграмоты?

С а п о ж н и к о в а. Ой, Владимир Ильич, мне бы с этим разобраться.

Л е н и н. А все-таки вам, наверное, не помешали бы элементарные знания?

С а п о ж н и к о в а. Да бог с ними, мне главное — в текущем моменте разобраться.

Л е н и н. Как вы это понимаете?

С а п о ж н и к о в а. Куда ветер дует… чего контра затевает… как с поляками будет… опять же крестьянство. Какие новые установки? Чего массе отвечать?

Л е н и н (как с больной). Нет, дорогая Шура, Александра Тихоновна, так нам никогда не научиться коммунизму. Если изучение коммунизма будет заключаться в чтении коммунистических книг и брошюр, то получим мы тогда с вами только самоуверенных коммунистических начетчиков и хвастунов. Еще более опасным будет, если молодежь начнет усваивать только коммунистические лозунги… заучивать их наизусть… Сколько у нас в Союзе молодежи? Полмиллиона? Это сегодня, а завтра — миллион. Миллион юношей и девушек, которые после такого обучения коммунизму будут называть себя коммунистами? По-моему, это величайшая опасность, великий ущерб для дела коммунизма. Представляете, как будет легко в таком печальном случае разного рода демагогам и шарлатанам сбивать молодежь с толку, манипулировать ею, мять как воск, создавать нечто подобное себе?

С а п о ж н и к о в а. Буду думать.

Л е н и н. Мы бы сделали с вами, Александра Тихоновна, огромную ошибку, если бы решили, что можно стать коммунистом, не усвоив того, что оставило нам в наследство человечество. Да-да, учиться надо, Шура, элементарно учиться. И каждый день — что-то для общего дела… пусть маленькое, посильное, но для людей… А пока… поскольку сегодня объективно вы — порча Советской власти, помеха Советской власти, я думаю, самым правильным будет, если мы вас отделим от Советской власти.

С а п о ж н и к о в а. Сегодня — порча? А завтра?

Л е н и н. Это во многом будет зависеть от вас.

С а п о ж н и к о в а. Что же мне делать? Как-то растерялась я…

Л е н и н. Задуматься. Понять. Учиться. (После паузы.) Не расстраивайтесь, что вам придется уйти с этой работы. Для вас это к лучшему. На такой работе надо очень горячо любить людей. А вы даже не заметили, что обрекли человека на смерть.

С а п о ж н и к о в а. Простите.

Л е н и н (берет с этажерки книгу, быстро подписывает ее). Вот вам на память. Здесь много интересного, почитайте. Только заучивать наизусть не надо.

С а п о ж н и к о в а. Спасибо.

Л е н и н. До свидания…

С а п о ж н и к о в а уходит. Ленин остается один. Сидит, глубоко задумавшись. Он очень расстроен. Входит Н а т а ш а.

Когда-то Генрих Гейне очень горько сказал о некоторых своих продолжателях и подражателях: «Я сеял драконов, а пожал блох…» Что здесь самое неприятное? Что искажение марксизма иными будет приниматься за марксизм… (Внезапно.) Сволочи!

Н а т а ш а. Кто, Владимир Ильич?

Л е н и н. Тот, кто лишил ее знаний. Нет-нет, пока что это не вина ее, это беда ее… пока что… (Снимает трубку телефона.) Луначарского. Анатолий Васильевич, а что, если нам на все сто тысяч фунтов, которые достал Красин, купить за границей карандашную фабрику? Мы народ безграмотный, нам надо садиться за парты. Нужны миллионы карандашей. Хозяйственники, правда, мне голову намылят, но, если вы поддержите, я согласен принять бой. Договорились. Завтра выносим на Совнарком. (Опускает трубку.) Наташа, срочно разыщите товарищей из Цекамола. Пусть немедленно приезжают. Срочно.

Н а т а ш а. Владимир Ильич, но вы же должны пойти гулять. Доктор Обух уже второй час ждет вас во дворе. Он говорит, что вы жжете свечу с двух сторон и что это неправильно. И я с ним согласна. Вы сами утром сказали, что комсомольцы — это совсем не срочное дело.

Л е н и н. Ошибся. Сегодня это — самое срочное, самое главное дело, самое, самое…

Н а т а ш а. Будете выступать?

Л е н и н. Обязательно. Я правда, сегодня уже произнес эту речь… ну что ж… тем лучше… (Внезапно замолкает.)

Н а т а ш а. О чем вы, Владимир Ильич?

Л е н и н. Действительно: невежество — это демоническая сила, и оно послужит причиной еще многих трагедий… (Идет к столу.) Да, Наташенька, я просил вас утром…

Н а т а ш а. Я узнала, Владимир Ильич. Я просто не хотела вас огорчать.

Л е н и н. Умер?

Н а т а ш а. Да. Неделю назад.

Л е н и н. А картина?

Н а т а ш а. «Синие кони на красной траве»?

Л е н и н. Да.

Н а т а ш а. Он не успел.

Л е н и н (после долгого молчания). Позвоните комсомольцам. Я жду их. (Выходит на авансцену, в зал.) Третий съезд комсомола проходил в здании, где теперь работает Театр имени Ленинского комсомола… Над столом президиума висело огромное, как небо, красное знамя. Везде, куда ни кинешь взгляд, висели лозунги.

На наших глазах трансформируется сцена, превращаясь в президиум Третьего съезда РКСМ.

Самые предприимчивые делегаты пробрались на сцену, и было непонятно, каким образом здесь мог поместиться еще и докладчик. Время от времени кто-то из президиума просил «очистить помещение сцены», но все делали вид, что это относится не к нему, а к соседу. Вправо от сцены все первые ряды занимала питерская делегация, влево — москвичи, за ними — украинцы, туляки, уральцы. Когда Владимир Ильич сказал, что будет говорить о задачах Союза молодежи, все делегаты переглянулись: уж что-что, а эти задачи каждый из них знал назубок. Били Краснова, били Деникина, Колчака, панов. Кого еще надо бить? А он вдруг заговорил о том, что надо учиться, учиться коммунизму, заговорил о морали, о нравственности, о культуре. Чего греха таить, не все делегаты тогда сразу поняли его, только чуть позже, особенно в страшный январь двадцать четвертого года, стал многим из них открываться истинный смысл его речи. Ведь по сути, это было его завещанием молодежи, да, пожалуй, это самое верное слово — завещание. И в самой речи ведь вырвалась же у него мысль, что его поколение, сделав изумительную по своей исторической значительности работу, скоро уйдет, а самое трудное ляжет на плечи следующих поколений — в том числе и на наши с вами плечи… самое трудное! Но все это будет потом… А сейчас, второго октября тысяча девятьсот двадцатого года, вот здесь, никем не замеченный, появится Владимир Ильич Ленин. Извиняясь, стараясь ни на кого не наступить, снимая на ходу пальто, он пройдет к столу президиума… (Извиняясь, стараясь ни на кого не наступить, снимая на ходу пальто, Ленин проходит к столу президиума. Его уже узнали. Он стоит — простой, скромный, — улыбается.) Здравствуйте. Мне хотелось бы сегодня побеседовать с вами о задачах Союза молодежи…

З а н а в е с.

1977