За все в ответе

КЭЛИН АБАБИЙ — гвардии рядовой в отставке, колхозный труженик.

МАРИЯ — односельчанка Кэлина, одинокая женщина, прозванная Святой.

САНДУ — ее сын-подросток, мечтающий поступить в пехотное училище.

МИХАЙ ГРУЯ — друг детства Кэлина и Марии, бывший фронтовик, занимающий высокие государственные посты.

СЕКРЕТАРШИ, работающие с товарищем Груя в разные периоды его жизни:

ДЕВУШКА-БЛОНДИНКА.

ДЕВУШКА-БРЮНЕТКА.

ДЕВУШКА В БЕЛОМ ПЛАТОЧКЕ.

ДЕВУШКА-ШАТЕНКА.

ДЕВУШКА В СЕДОМ ПАРИКЕ.

ДЕВУШКА В РЫЖЕМ ПАРИКЕ.

ОДИН ИЗ ЗАСЕДАЮЩИХ.

КАПИТАН — дежурный по отделению милиции.

Берег реки. Ива, под которой все еще живут и общаются меж собой голоса старых друзей. Кроме того, в представлении участвуют лошади, коровы, овцы и другие существа большого бессловесного мира, прирученные некогда человеком и сопутствующие ему в его долгой и трудной истории. Действие происходит в наши дни. Место действия — Буковинские Карпаты, север Молдавии, Кишинев и Москва.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Овчарня на склонах Карпат — ветхая хибара пастуха, край овечьего загона, несколько бочек, над которыми висит связанная узлами брынза.

К э л и н хлопочет над вечерним надоем. С а н д у, орудуя длинной палкой, разучивает ружейные приемы. Висящий в кожаном чехле транзистор передает военный марш. Труба и барабан явно взбудоражили подростка и привели его в командирский раж.

С а н д у. Ррота, слушай мою команду!! Равняйсь! Смирна!! (Делает несколько чеканных шагов по направлению к Кэлину.) Товарищ рядовой боец…

К э л и н. Гвардии рядовой. Сколько можно говорить.

С а н д у. А что, гвардии рядовой и просто рядовой не одно и то же?

К э л и н. Ну, хватил! Одно дело — просто рядовой, и совсем другое дело — гвардии рядовой.

С а н д у. Но ведь, в конце концов, оба они рядовые! И погоны, и получка, и права, и обязанности у них одинаковые…

К э л и н. Одинаковые-то одинаковые, и все-таки там, где гвардии рядовой пройдет, туда простому рядовому и не сунуться.

С а н д у. Но как же их отличить? Вот идут два бойца, двое рядовых, и как мне узнать — кто из них гвардии, а кто просто рядовой…

К э л и н. Ты сначала скомандуй «вольно», а потом уж мы с тобой сядем да потолкуем.

С а н д у. Кому скомандовать «вольно»?

К э л и н. А кого ты только что поставил по стойке «смирно»?

С а н д у. А, нет, я просто так сказал, шутя. К тому же они давно разбежались.

К э л и н. В жизнь не поверю! Солдаты, которых поставили по стойке «смирно», будут стоять не дыша, пока не окаменеют, если им не скомандовать «вольно».

С а н д у. А если кто не выдержит и упадет в обморок?

К э л и н. Ну, упадет так упадет. Полежит, очухается и встанет в строй, опять вытянув руки по швам.

С а н д у. Со страху, что ли?

К э л и н. При чем тут страх?

С а н д у. Ну а с какой радости он, едва поднявшись, опять выпятит грудь?

К э л и н. Дисциплина. Солдат обязан беспрекословно слушать и подчиняться, а уж дело старших — распоряжаться и командовать.

С а н д у (после паузы). А вот как вы думаете: смог бы я с небольшой группой бойцов, ну вот с ротой, скажем, — смог бы я выиграть небольшой такой бой?

К э л и н. Отчего же не выиграть! Если ребята не измотаны длинным переходом, если достаточно патронов, гранат и к тому же сумеете занять хорошие позиции.

С а н д у. И все? Смелые ребята, патроны, гранаты и хорошие позиции?

К э л и н. Пожалуй, еще немного везения не мешало бы. Везение оно, знаешь, никогда не лишнее.

С а н д у. Да откуда ты его возьмешь, везение-то, на поле битвы? Его и в мирные времена кот наплакал, а тут, когда земля горит под ногами…

К э л и н. А вот представь себе — именно когда земля горит под ногами, глядишь, то одному солдату, то другому улыбнется удача. Важно только, чтобы в нужную минуту удача та была бы под рукой…

С а н д у. А что, вы помните такой случай в своей жизни, когда в самую-самую последнюю минуту везение-то как раз и оказалось под рукой…

К э л и н. Ну, случаев таких было множество, о них тебе каждый вояка расскажет, но вот однажды действительно произошла забавная история…

С а н д у. А расскажите.

К э л и н (после долгой паузы призадумавшись). Правда, приключилось все это уже после войны. Вернулись мы в сорок пятом, а в сорок шестом — засуха. С осени, как только пошли большие дожди, начали недоедать. К рождеству, глядишь, то тут, то там повесили полотенце над входной дверью, а до нового хлеба было еще далеко-далеко. Сам-то я выкручивался как-то, но на деревню накатывала великая печаль. А это было неправильно, политически было неправильно, и вот в самую распутицу собрался и пешком потопал в районный центр…

Райком комсомола.

Д е в у ш к а - б л о н д и н к а украдкой прихорашивается. К э л и н норовит прошмыгнуть мимо в какой-то кабинет.

Д е в у ш к а - б л о н д и н к а. Товарищ, вы куда?!

К э л и н. Солдата не спрашивают — куда, солдата спрашивают — на сколько.

Д е в у ш к а - б л о н д и н к а. Извините. И, стало быть, вы на сколько?

К э л и н. Минут пять. От силы — десять.

Д е в у ш к а - б л о н д и н к а. Товарищ Груя занят. У него — совещание.

К э л и н. Между прочим, еще сегодня утром, выходя из деревни, я как-то подумал: а вдруг он будет занят, а вдруг у него — совещание?! Но, обратите внимание, с дороги не свернул, перегруппировку сил не сделал.

Д е в у ш к а - б л о н д и н к а Вы по какому вопросу?

К э л и н. По личному, но он же может быть и государственным. Все зависит от того, кто стоит передо мной. С кем то есть разговариваю.

Д е в у ш к а - б л о н д и н к а. Придется подождать. У нас сегодня важное совещание — обсуждается развоз рыбьего жира.

К э л и н. Да ну? Вот уж не поверил бы, что ради вонючего рыбьего жира… (Заинтригованный, открывает дверь и входит.)

Кабинет, в котором идет совещание. Кэлин вошел, встал в дверях и поздоровался громко, как обычно старшие здороваются с подчиненными.

К э л и н. Здравствуйте, товарищи!!

О д и н и з з а с е д а ю щ и х. Это еще что такое?

К э л и н. На солдата не говорят — что, а говорят — кто таков, из какой, мол, части.

З а с е д а ю щ и й. Ну и из какой же ты части?

К э л и н. Сто сорок девятый гвардейский стрелковый ордена Кутузова и Александра Невского…

З а с е д а ю щ и й. И что из этого следует?

Г р у я. Оставьте, это мой односельчанин, известный в деревне балагур.

К э л и н (гордо). Мы с ним — друзья с детства, а кроме того, — школьные товарищи.

Г р у я. Ну да, друзья детства и школьные к тому же… Послушай, друг детства, тебе разве в приемной не сказали, что тут занято, идет важное совещание?

К э л и н. Сказали.

Г р у я. Ну а раз сказали, что занято, чего прешь?

К э л и н. У меня более важный вопрос. Я по вопросу о хлебе насущном, а вы тут занимаетесь черт знает чем. Говорят, развоз рыбьего жира обсуждаете…

З а с е д а ю щ и й. Ничего себе — друг детства…

Г р у я (несколько смущенно). Что ж, товарищи… В общих чертах мы все решили, а если что и осталось, то уж, как это водится, в рабочем порядке…

З а с е д а ю щ и е уходят, остаются только Груя и Кэлин.

Садись, чего торчишь в дверях.

К э л и н. Я не приучен, чтобы без приглашения, в чужом доме…

Г р у я. Ну пожалуйста, сделай такую милость, присядь. Для чего ты садишься-то у самых дверей? Как же мы с тобой разговаривать будем через всю комнату?

К э л и н. Я прошел восемь километров по раскисшей дороге, и ты из уважения к пройденному мною пути можешь выйти из-за стола и сделать несколько шагов мне навстречу, так чтобы мы смогли посидеть и поговорить на равных.

Г р у я. Во зараза! Разруха, страна после тяжелой битвы встает из руин, а он — чтобы непременно все было на равных. (Выходит из-за стола, идет и садится рядом.) Ну, выкладывай, что там у вас.

К э л и н. У нас плохо. У нас — голод.

Г р у я. Из-за этого не стоило тащиться восемь километров по раскисшей дороге. Эта новость нам давно известна.

К э л и н. Ну и какие вы тут меры…

Г р у я. Делаем все, что в человеческих силах… Вот сегодня на рассвете, например, отцепили для вас два вагона с рыбьим жиром.

К э л и н. Наши не любят рыбий жир. Наших тошнит, и они, получив его, смазывают им ботинки, предпочитая умереть в начищенной обуви, чем жить на таких харчах.

Г р у я. Да уж, вкусного в нем мало, что и говорить! Только вот для ребятишек достали очищенный, тресковый, и нужно, чтобы каждый школьник глотал по три ложки в день. Сегодня это для нас — государственная задача. Вагоны с хлебом уже в пути, а пока мы их не выгрузили, обязаны продержаться на рыбьем жире.

К э л и н. Ну а как быть с теми, кто не дотянет, пока тот хлеб будет к нам добираться?

Г р у я. Ты-то дотянешь, не беспокойся.

К э л и н. А я и не беспокоюсь за себя. Я пришел сказать, что Мария гибнет.

Г р у я. Какая Мария?

К э л и н. Ну вот, теперь ты уже спрашиваешь, какая Мария… Та самая, с которой ты обручился, перед тем как идти на войну, и на которой раздумал после демобилизации жениться…

Г р у я (после долгой паузы, огорченно). Кэлин, мы же с тобой договаривались, что больше ты не будешь об этом заводить разговора. За время нашего отсутствия слишком много войск прошло через нашу деревню…

К э л и н. Мария не выходила в поле уговаривать полки, чтобы они свернули в нашу деревню. Войска шли по заранее разработанным маршрутам. Так ли, иначе, а деревня ее не осудила, деревня ее прозвала Святой, и мы с тобой теперь обязаны заботиться о ней.

Г р у я. Почему это — обязаны?

К э л и н. Да потому, что все детство пасли втроем коров на речке, играли в камушки там под старой Ивой. Та Ива, между прочим, до сих пор так и стоит на берегу речки и будет еще стоять долго, потому что деревья, которые в детстве укрывали нас от дождя и зноя, — это же Святая Святых…

Г р у я. Боже мой, да с кем мы только коров не пасли, под какими Ивами в камушки не играли!

К э л и н. Да, но насчет Марии старики уже тогда нас предупреждали: ребята, имейте в виду, Мария — сиротка, и те, что играют с ней в камушки, те и должны будут заботиться о ней потом…

Г р у я. Но ведь потом, когда мы подросли…

К э л и н. Потом пошли посиделки: один раз ты Марию проводишь домой, другой раз — я. Я-то все больше помалкивал, а у тебя уже тогда язык был подвешен что надо. Ты уже тогда забивал ей голову всякой чепухой, и старые люди, видя, как она развесила уши, говорили: ребята, имейте в виду…

Г р у я (после паузы). И, что же, у ней в доме прямо ни крохи?

К э л и н. Не тебе об этом спрашивать. У ней и был-то всего один мешок кукурузы, и в прошлом году, когда ты был у нас председателем, ты же ей и велел свезти тот мешок и сдать государству. Она не посмела тебя ослушаться, потому что любила тебя. Свезла свой мешок, а теперь вот гибнет. Ты угробил ее, Михай.

Г р у я. У нее была большая недоимка, нужно было хотя бы частично ее погасить. Меня тоже не жалели — лупили директивами так, что успевай только поворачиваться…

К э л и н. Ты меня за дурачка не считай. Я и сам во время ночных дежурств начитался достаточно тех директив, но не помню, чтобы хоть в одной шла речь о том, чтобы одинокая девушка свезла свой последний мешок.

Г р у я. Послушать наших крестьян — у них каждый мешок последний, но потом, глядишь, появляется еще один, и тоже последний…

К э л и н. Марии ты мог бы и поверить, но ты был зол на нее. Ты не мог простить бедной девушке, что пока мы воевали…

Г р у я (после долгой паузы). Ну ладно, оставим это. Что там у нее? Слегла, опухла?

К э л и н. Да нет, не слегла и не опухла, но, понимаешь, от недоедания у нее стали волосы выпадать. Прямо, знаешь, целыми прядями. А девушка она статная, видная из себя, ей еще замуж нужно выйти.

Г р у я (порывшись в кармане). Галочка!

Входит с е к р е т а р ш а, девушка-блондинка.

Галочка, ты у нас генерал по этим делам. Как бы мне отоварить пару талонов из карточек будущего месяца. Вот, зашел односельчанин…

К э л и н. Друг детства.

Г р у я. Ну да… Так вот, хорошо бы передать туда в деревню хотя бы буханку, а карточки у меня все вышли…

Д е в у ш к а - б л о н д и н к а (выходит и тут же возвращается). Вот, три талончика. Как раз буханка и будет.

Г р у я. А ты-то как выкрутишься?

Д е в у ш к а - б л о н д и н к а. Ничего, выкручусь. На худой конец, нас же раз в день кормят.

К э л и н (после того как девушка ушла, восхищенно). А волосы, бог ты мой, какие у ней волосы! С ума сойти…

Г р у я (сухо). Она их не в нашем учреждении получала. Они ей от папы и мамы достались. На вот. Зайди через дорогу в продмаг, возьми буханку. Половину маме отнеси, половину отдай Марии.

К э л и н. Ну а кроме хлеба и привета что мне еще Марии передать?

Г р у я (вспыхнув). Да никакого я ей привета не собираюсь передавать! Отнеси хлеб, положи на стол, до свидания и будь здоров.

К э л и н (возвращая талоны). Ну нет, если так стоит вопрос, лучше не надо. Я не какой-нибудь дикарь, я не могу войти в дом девушки, положить хлеб на стол и тут же дать деру. Как говорится, не хлебом единым…

Г р у я (подумав). Ну, сбрехни там что-нибудь от себя, только не много и без намеков… так, два-три слова…

Входит д е в у ш к а - б л о н д и н к а.

Д е в у ш к а - б л о н д и н к а (взволнованно). Михаил Ильич, срочно, Москва на линии!

Г р у я. Бегу! Ну, будь здоров, Кэлин, и смотри не потеряй карточки!

Поздние сумерки. Холодный, непротопленный дом. Укутанная в старую шаль М а р и я сидит, уставившись в одну точку. Отщипывает маленькие кусочки от принесенного Кэлином хлеба и думает, думает о чем-то про себя…

М а р и я. А что, там, где Михай работает, там есть и барышни?

К э л и н. Нет, одних парней понасовали по комнатам. Правда, в самом конце коридора сидит какая-то накрашенная гусыня. Бегает туда-сюда, но ты же знаешь, что Михай терпеть не может накрашенных. Как только покажется в дверях, он ей тут же — кыш, чертова кукла!

М а р и я (прыснув). А он не осунулся, в той же гимнастерке ходит?

К э л и н. И гимнастерка та же, и сапоги и галифе те же, что и раньше. Но лицом, правда, спал — не то служба заела, не то тоска извела. Как увидел меня в окошке, прямо весь просиял. Тут же распустил собрание, принялся меня обнимать и прямо не знал, как бы меня получше принять, куда бы получше усадить… Тут как раз стали им развозить хлеб по кабинетам. Схватил он свою буханку и говорит: пошли, я маму давно не видел, по Марии, говорит, соскучился… Вышли мы вдвоем, перешли железнодорожную насыпь, уже стали было спускаться полями к тем прудам, как вдруг с насыпи кто-то заорал: «Товарищ Груя, товарищ Груя!»

М а р и я. Та, накрашенная, кричала?!

К э л и н. Представляешь, она. Говорит, Москва на линии. По прямому, говорит, проводу…

М а р и я. А что значит — Москва на линии?

К э л и н. Это значит, что великая столица тебя приметила. Окликнула, и, стало быть, в одном конце — ты, в другом конце — Москва. Больше ни одной живой души на линии, и никто даже не имеет права строить догадки, о чем между вами шел разговор…

М а р и я. Как бы его та барышня не запутала…

К э л и н. Ну да, его запутаешь! Он, если хочешь знать, во время войны, когда мы стояли в Австрии, заходил даже в театр оперы и балета и ничего, живой вышел.

М а р и я. Но, однако, как только она его окликнула…

К э л и н. Вернулся, потому что Москва вышла на линию. Дисциплина! Но видела бы ты, как он опечалился, когда мы расставались! Отдал мне буханку, сказал: подели ее пополам, половину занеси маме, другую половину, говорит, отдай той, о которой я день и ночь, где бы я ни был, с кем бы я ни был…

Берег речки.

Старая Ива, под которой живут голоса.

Г о л о с Г р у и (свирепо). Ты что делаешь, сукин сын! Ты чего городишь?!

Г о л о с К э л и н а. А что? Разве я что не так сказал?

Г о л о с Г р у и. Да откуда ты взял, что и днем и ночью, где бы я ни был и с кем бы я ни был…

Г о л о с К э л и н а. Извини, тут я должен быть чуть-чуть приврать, но я это сделал только ради тебя, чтобы тебя выручить…

Г о л о с Г р у и. Это ты меня выручал?!

Г о л о с К э л и н а. Да, тебя. Потому что, когда позвонили по прямому проводу, я сразу догадался, что ты на хорошем счету, что тебя ждет повышение, а деревня наша о тебе говорила плохо. Мне нужно было ее задобрить, чтобы она не помешала твоему продвижению, и я, сам до чертиков голодный, трижды прошелся с той буханкой по деревне, перед тем как разломить ее пополам…

Г о л о с Г р у и. Ну, положим… А зачем нужно было Марии все это разукрашивать?

Г о л о с К э л и н а. Мария была в этом деле самая главная.

Г о л о с Г р у и. Да не смеши ты меня! Кто с ней там считается!

Г о л о с К э л и н а. С ней, правда, мало кто считается, но она была для тебя опасней всей деревни. Она могла тебя проклясть.

Г о л о с Г р у и. Я не суеверен. Ну, прокляла бы она меня, и что же в моей жизни могло измениться?

Г о л о с К э л и н а. А представь себе, что после того проклятия тебя бы вдруг не оказалось на месте, когда звонили из Москвы по прямому проводу, и тогда позвонили бы другому…

Г о л о с Г р у и (заливается смехом). Ну ты загибаешь, друг детства, загибаешь…

Г о л о с К э л и н а. А ты не надрывай себя ненужным смехом. Вместо этого ты лучше поразмысли на досуге, скольким людям в жизни не повезло только потому, что в решительную минуту, когда их окликнула столица, их не было на месте.

Овчарня на склонах Карпат. Солнце едва укрылось за горами, а по ущельям уже ползут вечерние туманы. Тут и там пастухи зажигают костры, тонкие нити дыма сверлят вечернее небо. К э л и н, присев на корточки, разводит огонь в маленькой печурке, а С а н д у, подтянув ремень, продолжает муштровку своих войск.

С а н д у. Ррота, слушай мою команду! Ложись! К бою!

К э л и н. Сначала, пожалуй, нужно скомандовать «к бою!». Только в редких случаях, когда противник ведет прицельный пулеметный или минометный огонь…

С а н д у. Шквальный огонь!

К э л и н. Ну, тогда, пожалуй что, ты и прав — сначала нужно положить солдат. И что же дальше?

С а н д у. Короткими перебежками, по одному или по два…

К э л и н. Ну нет, приказ должен быть точным и не оставлять места для кривотолков. А то один поймет, что надо по одному, другой поймет, что надо по два, и начнется такая чехарда…

С а н д у. Хорошо. (Продолжает командовать.) Короткими перебежками по два, рывком и не поднимая головы…

К э л и н. То есть как — не поднимая головы?!

С а н д у. Ну, я хочу сказать, чтобы не особенно высовывались. Чтоб бежали ссутулившись, втянув голову в плечи…

К э л и н. Ну что ты, такой команды и в уставе-то нету — втянув голову в плечи! Как можно скомандовать гвардейцу — вперед, не поднимая головы!!

С а н д у. Из гордости, что ли, им нельзя?

К э л и н. Дело не только в гордости. Хороший солдат должен видеть своими глазами всю картину боя. Он должен первым унюхать победу, если дело идет к победе, и должен первым учуять поражение, если к неудаче клонится бой.

С а н д у. Это ему нужно для спокойствия?

К э л и н. Это ему нужно для того, чтобы в любую секунду быть готовым выполнить свой долг.

С а н д у. А что, был ли у вас на войне такой случай, когда солдаты поначалу хотели втихаря переждать бой, но потом, плюнув на все, выскочили из окопов и, высоко подняв головы…

К э л и н. Такие случаи бывали сплошь и рядом.

С а н д у. А расскажите.

К э л и н. Да ведь эти истории лежат, как камешки на дороге: чуть пригнулся — и вот он. Хотя история одна вот приключилась — ну прямо ни на что не похожая! Дело было уже после войны. Создали колхоз. Около года я проработал прицепщиком, но после контузии ни тракторного гула, ни запаха солярки не переношу. Попросился к лошадям. Одну зиму проработал конюхом, потом назначили заведовать фермой. Сначала я был очень доволен — должность пришлась как раз по ноге, но потом, смотрю, дела идут все хуже и хуже. И вот надумал я поехать в Кишинев. Как-никак столица. Пройдусь, думаю, по городу, разыщу старых фронтовых товарищей, разузнаю, какие цены на рынке…

Приемная в ЦК комсомола Молдавии.

Д е в у ш к а - б р ю н е т к а украдкой подводит брови. К э л и н, проторчав некоторое время в приемной, старается проскочить в какой-то кабинет.

Д е в у ш к а - б р ю н е т к а. Товарищ, вы куда?

К э л и н. Солдата не спрашивают — куда. Он идет туда, куда ему приказали. Солдата самое большее можно спросить — на сколько.

Д е в у ш к а - б р ю н е т к а. Ну и — на сколько?

К э л и н. Минут десять, пятнадцать. Не более.

Д е в у ш к а - б р ю н е т к а (упорно занимаясь своим туалетом). Товарищ Груя занят.

К э л и н. А вы думаете, что вчера вечером, садясь в поезд, я не догадывался, что он занят? Мне прямо сердце говорило: зря деньги проездишь, зря мир перебаламутишь. Но, как видите, отход на заранее подготовленные позиции — это не моя тактика.

Д е в у ш к а - б р ю н е т к а. У нас сегодня важное совещание.

К э л и н. А вы думаете, что всю прошлую ночь, трясясь в битком набитом вагоне…

Зазвонили сразу два телефона. Девушка в одну трубку кинула как-то безразлично: «Минутку», а другой трубке любезно улыбнулась, сказав кокетливо: «Слушаю вас». И пока она с трубками возилась, Кэлин прошмыгнул мимо.

Большой кабинет, два стола — рабочий и для заседаний. За длинным столом заседает ч е л о в е к в о с е м ь.

К э л и н (стоя в дверях). Здравствуйте, товарищи!!

О д и н и з з а с е д а ю щ и х. В чем дело?

К э л и н. Разве в этом городе на «здравствуйте» принято отвечать «в чем дело»?

З а с е д а ю щ и й. Чего-чего?!

Г р у я. Оставьте, это мой односельчанин.

К э л и н. Друг детства и школьный товарищ.

Г р у я. Ну да, ясное дело, раз односельчанин… А слушай, друг детства и школьный товарищ, тебе там в приемной не говорили, что тут идет совещание?

К э л и н. У меня срочное дело.

Г р у я. Более срочное, чем то, которое мы тут обсуждаем?

К э л и н. Во сто крат.

Г р у я. Что ж, если во сто крат, тогда, конечно, крыть уже нечем. (После паузы.) Ладно, товарищи. Основное мы так или иначе прикинули, и, если не возражаете, остальное — в рабочем порядке…

З а с е д а ю щ и е уходят, и в кабинете остаются двое старых друзей. Один — в дверях, другой — за столом.

Садись, чего торчишь в дверях?

К э л и н. Я не приучен, чтобы в чужом доме, без приглашения…

Г р у я. Не валяй дурака. Врывается, понимаешь, как дикарь, когда совещание идет полным ходом, и никакого ему разрешения не надо, а тут, видишь ли, он стесняется, не может сесть без разрешения… Да не там, садись вон сюда, поближе.

К э л и н. Я проехал двести восемьдесят пять километров, и если ты верен нашей дружбе, то оставшиеся пять шагов сделаешь сам навстречу мне, так чтобы мы смогли поговорить на равных…

Г р у я (улыбаясь, выходит из-за стола, идет и садится рядом). Слушай, откуда у тебя столько гонору? Помню, на тебе еще штанов порядочных не было, а уж гонору хоть отбавляй.

К э л и н. Этот гонор у нас в деревне называется чувством достоинства.

Г р у я. Ах да, чувство достоинства… Твоего деда, помню, Господарем прозвали. (Вошедшей секретарше.) Галочка, принесите, пожалуйста, два чая.

К э л и н. Три чая.

Г р у я. Ты хочешь выпить сразу два стакана?

К э л и н. Но… Разве эта барышня не будет с нами пить чай?

Д е в у ш к а - б р ю н е т к а. Спасибо, но на работе нам не полагается чаи распивать.

К э л и н (после ее ухода). Жаль, а то она мне очень уж приглянулась. (После паузы.) Она тебе кем приходится?

Г р у я. Она мне секретаршей приходится.

К э л и н. Ну, дай бог, как говорится, дай бог.

Г р у я. Дай бог. (После того как принесли чай.) Как там у вас дела, что нового?

К э л и н. Плохи наши дела, очень плохи. Сеем, когда все сроки выйдут, убираем, когда пора уборки прошла. Кушать садимся, когда весь аппетит перегорел.

Г р у я. Чего так долго раскачиваетесь?

К э л и н. Да потому, что чуждые элементы одолевают. Я вот конефермой заведую. Зерна не хватает — ладно, фураж завозят черт-те когда — ладно, так ведь крыши конюшен протекают! Как только набежит тучка, спины лошадей в конюшнях лоснятся, точно они с пахоты вернулись. Пахоты, однако, не было — просто дождик прошел. Хорошо, когда лето, а поздней осенью я прямо неделями маюсь без сна.

Г р у я. Отчего же не спишь?

К э л и н. Заботы не дают заснуть. Лошадей жалко. Мне кажется, что они знают меня в лицо, знают, какие высокие полномочия на меня возложены. Сквозь сон врываются ко мне табуном и спрашивают: что же ты, товарищ заведующий?! А что заведующий может!

Г р у я. А председатель?

К э л и н. Дак он и есть главный вредитель.

Г р у я. Я понимаю, что он вредитель, но насчет крыш-то для конюшен что он говорит?

К э л и н. А, послушать его — так прямо сам Карл Маркс наказал не перекрывать старые конюшни. Он говорит, что для коллективного хозяйства лошадь бесперспективна. Вместо того, говорит, чтобы потратить сто рублей на крыши, я, говорит, лучше куплю запчасти для тракторов на те же деньги. Чуждые элементы, они, знаешь, умны и начитанны, ну да мы тоже не лыком шиты. Я его проучу. С тем вот и приехал.

Г р у я. Что же ты собираешься предпринять?

К э л и н. Хочу добиться, чтобы лишили его власти.

Г р у я. То есть как — лишить власти?! Отстранить?

К э л и н. Его отстранишь! Там без конвоя ничего не выйдет.

Г р у я. Ну зачем так прямо с ходу калечить человеку жизнь! Можно ведь и поговорить с человеком и поспорить…

К э л и н. Да было, все было! Ничего не помогает. Ты не знаешь, куда мне обратиться по вопросам конвоя?..

Г р у я. Да, понимаешь ли, боюсь, что из этого ничего не выйдет — у них там ремонт идет полным ходом.

К э л и н. Тоже мне, нашли когда ремонтироваться…

Г р у я. Ты где остановился, в какой гостинице?

К э л и н. Туда не пускают. Говорят — сначала в баню сходи, а то конюшней воняет, а баня — что она даст! Сапоги и шинель в бане не оставишь. Так что я устроился на вокзале — часика два за ночь подремлю на скамейке, и тут же тебе — кофе с булочкой по утрам. Выпил кофе, закусил булочкой, закурил и пошел. Чисто, культурно.

Г р у я. И долго ты собираешься баловать себя по утрам кофием да булочкой?

К э л и н. Да как тебе сказать… Сегодня какой день? Суббота?

Г р у я. Суббота.

К э л и н. Ну, денька два я еще побуду…

Г р у я. А почему ты спросил, какой сегодня день?

К э л и н. Вот те на! Раз мы из колхоза, то нам уже не нужно знать ни какой день, ни какое число?..

Г р у я. Что-то ты о Марии долго не заводишь разговор.

К э л и н (после большой паузы, устало). А, живет себе. Здоровая, веселая, такая же красивая.

Г р у я. Что же ты на ней не женишься, раз вон сколько лет прошло, а она все такая же красивая?

К э л и н. Да ну, какой там из меня жених! Война когда кончилась, а на мне та же шинель, те же сапоги. К тому же вокруг нее уже вьется какой-то тип, так что об этом и заговаривать-то уже поздно.

Г р у я. Что за тип?

К э л и н. А бог его знает — не то южанин, не то северянин. Специальность у него тоже какая-то неопределенная — не то санинструктор, не то санинспектор, только не по нашей части, а по линии животноводства. А так — красив собой, хорошо одевается и потрясающе свистит…

Г р у я. То есть как — свистит?

К э л и н. Обыкновенно. Идет по улице и свистит. До того красиво, что, когда он проходит, дети так и висят на заборах. Должно быть, тот свист и вскружил голову нашей Марии. Смотришь — и вечером он там у нее и утром там. Женихались они, женихались…

Г р у я. Да она что, с ума сошла? Ты не мог с ней поговорить?

К э л и н. Пробовал, да было уже поздно. Теперь вон свадьба уже на носу.

Г р у я. Нет, мы эту свадьбу расстроим.

К э л и н. Как же ты ее расстроишь, когда свадебные голубцы уже заложены в горшки и огонь под теми горшками бушует вовсю…

Г р у я. Слушай, ты чего мне голову морочишь? Она что, выходит замуж?

К э л и н (совсем тихо). Выходит.

Г р у я. Когда у них свадьба?

К э л и н. Сегодня у нас какой день? Суббота?

Г р у я. Ты уже спрашивал. Суббота.

К э л и н. Ну если сегодня суббота, то свадьба у них должна быть на следующий день. То есть в воскресенье. То есть прямо завтра.

Г р у я. И ты отсиживаешься по вокзалам, пока не пройдет ее свадьба? Да любил ли ты Марию хоть когда-нибудь?!

К э л и н. Я ее не только любил, она и сегодня для меня, можно сказать, самая что ни на есть самая-самая…

Г р у я. Слушай, на тебе шинель и гимнастерка, а рассуждаешь, точно малое дитя. Если ты ее любишь, то должен был любой ценой помешать этой свадьбе. Ну а раз не сумел, проглоти обиду и поезжай, погуляй на ее свадьбе: ведь Мария, даже выходя замуж за другого, она той же Марией остается.

К э л и н. Да какая там гульба, когда у того свистуна ничего за душой нету. Искали музыкантов, да не нашли. Дали задаток одному гармонисту, дак тот, сукин сын, вернул задаток, потому что в соседней деревне тоже свадьба в воскресенье и ему там больше посулили.

Г р у я. Ну нет, мы Марию выдадим замуж как полагается, по всем канонам и обычаям. (Садится за рабочий стол, достает какие-то засаленные записные книжки, перелистывает, набирает номера телефонов.) Это квартира генерала Стручкова?.. Можно к телефону… А, здравствуйте, очень рад и горд тем, что вы не только мой голос, но и мое имя-отчество запомнили… Нет, я вас тоже запомнил, но, знаете, приличия требуют, чтобы, звоня в дом к замужней молодой женщине, особенно если муж у нее — генерал, делать вид, что не узнаешь ее голос сразу… Скажите, как бы мне связаться с Николаем Андреичем?.. А ему туда нельзя позвонить?.. Записываю… Большое вам спасибо. (Набирает другой номер.) Из ЦК комсомола беспокоят — можно Николая Андреича?.. Товарищ адъютант, дело спешное, так что, если только возможно… Жду… Добрый день, Николай Андреич!.. Вот видите, не зря вы про меня сказали: из молодых, да ранний! Действительно, ранний — не успели вы высказать свое расположение, а я тут как тут… Да дело это, как вы сами понимаете, связано с организацией молодежи… Хочу выпросить на воскресенье хороший полковой оркестр… Нет, не в пределах города. Мероприятие это состоится на севере республики, километров двести… А, нет, пусть вас это не беспокоит — у нас свой транспорт, так что к указанному месту и сроку оркестр будет доставлен… Нет, я бы не сказал, что мероприятие это сугубо политическое, хотя веселая молодежь, танцующая под звуки полкового оркестра, — это тоже политика… Что?.. Да, вот именно. Хорошо. Завтра в восемь утра автобус будет стоять у входа в здание нашего ЦК. Послезавтра выгружаем оркестр у проходной. Без материальных потерь, разумеется. Очень вам благодарен.

К э л и н (в ужасе). Ты что, целый полковой оркестр?

Г р у я. А что?

К э л и н. Да они объедят там всю деревню — мы ведь еле еле очухались после засухи…

Г р у я (набирает еще один номер). Марья Васильевна, голубушка, как перед богом сознайтесь: что есть в нашем буфете такого, чтобы погрузить на машину и поесть в деревне?.. Одна ливерная и ничего, кроме ливерной? А хлеб есть?.. Хорошо. Тогда весь запас ливерной и еще один ящик с хлебом. Ведомость на все эти товары передайте в бухгалтерию, пусть удержат из моих получек.

К э л и н (задумчиво). Боже мой, до чего докатился мир! Пройти всю Европу, водрузить знамя победы над рейхстагом, и все это только для того, чтобы какой-то свистун мог жениться на девушке, которую мы оба любили…

Ива над Прутом. Голоса старых друзей.

Г о л о с Г р у и. Ладно тебе печалиться, Кэлин, ведь свадьба-то какая получилась!

Г о л о с К э л и н а. Свадьба, конечно, была на славу. После свадьбы тот свистун набрал такого авторитета, что чуть не свалил председателя и не стал сам на его место. Теперь ходит гоголем и еле-еле здоровается с народом.

Г о л о с Г р у и. Не нужно держать на него зло. Все мы люди-человеки, у каждого — своя судьба, своя планида…

Г о л о с К э л и н а. А я и не держу на него зло. Хотя, чего греха таить, бывают дни, когда чувство ненависти захлестывает так, что прямо света божьего не вижу…

Г о л о с Г р у и. Да стоит ли тот фармазон, чтобы из-за него прямо-таки весь белый свет…

Г о л о с К э л и н а. Да нет, я не его возненавидел.

Г о л о с Г р у и. Кого же?

Г о л о с К э л и н а. Тебя.

Г о л о с Г р у и. А я-то при чем?

Г о л о с К э л и н а. Да неужели ты не понимаешь, что я приезжал тогда в Кишинев не для того, чтобы ты помог мне потерять, а для того, чтобы ты помог мне вернуть Марию. Терять я мог ее и без тебя, без шумной свадьбы и полкового оркестра.

Овчарня на склонах Карпат. В подвешенных котелках готовится ужин. К э л и н хлопочет у огня, а С а н д у разворачивает вовсю военные действия.

С а н д у. Рота, слушай мою команду! Высота триста, прицел двести, по вражеским позициям — огонь! Огонь! Огонь!

К э л и н. Ну зачем столько крику! Солдаты не любят, когда их дергают. Скомандовал — и уже не суйся, пока не изменится обстановка.

С а н д у. А если враг подпирает, а стрельба в моих рядах идет на убыль?

К э л и н. А ты оглянись и вникни. Солдат не меньше тебя жаждет победы, и, если враг подпирает, а стрельба твоих бойцов пошла на убыль, значит, что-то не так. Либо боеприпасов маловато и солдаты их берегут, либо силы слишком неравны и они опасаются, что не выстоят, либо в воздухе запахло окружением. У командира, так же как и у каждого бойца, должен быть точный слух, и нюх, и зрение.

С а н д у. А если и вправду окружают, тогда что?

К э л и н (подумав). Ну, на худой конец надо отойти на заранее подготовленные позиции.

С а н д у. А если уже поздно? Если и туда пути отрезаны?

К э л и н. Тогда остается круговая оборона. Увести раненых в укрытие, подсчитать патроны, гранаты, распределить бойцов, дать каждому задание и ждать атаки. Бить только в упор, только наверняка. Кидать гранаты в самую гущу…

С а н д у. И потом?

К э л и н. То есть как — потом?

С а н д у. Ну, били наверняка, стреляли в упор, покидали гранаты в самую гущу, а потом что делать?

К э л и н. Да, невесело будет, что и говорить! Надо драться и ждать своих.

С а н д у. А если свои не подоспеют?

К э л и н. Этого не бывает. Свои рано или поздно придут, потому что им иначе, как по этой дороге, к победе не пройти. Другое дело, что иной раз они приходят слишком поздно, когда из обороняющихся в живых-то никого не осталось, но все-таки приходят…

С а н д у. А тогда, если и в живых-то никого не осталось, какой толк…

К э л и н. Санду, как ты можешь так говорить!! Если для павших не так уж и важно, то для живых, для дела победы…

С а н д у. А был ли у вас такой случай, когда вот ты окружен, и боеприпасы кончились, и никакого спасения, и вдруг — свои…

К э л и н. Был такой случай.

С а н д у. А расскажите.

К э л и н (после большой паузы). Дело было уже после войны, и случилась тогда у нас жуткая заваруха. Хотя поначалу все выглядело прилично и даже шикарно. Республиканский слет коневодов. Посылают и меня. Два дня сижу в президиуме как пришибленный, так что ни покурить, ни по своей нужде не выйдешь. Потом начали раздавать подарки. Лично мне достался приемник «Беларусь» — красивая такая штука, но тяжелая, собака. Пуда четыре в нем, не меньше. Пока дотащил до вокзала, пока пролез с ним в вагон, света божьего невзвидел.

Холл в общежитии Высшей партийной школы.

Д е в у ш к а в б е л о м п л а т о ч к е, дежурная по общежитию, читает, сидя за столиком. Дверь тихо открывается, и входит статная ж е н щ и н а, несколько медлительная и по-деревенски нерешительная.

М а р и я. Добрый вечер.

Д е в у ш к а. Вы по какому вопросу?

М а р и я. Мне нужно видеть одного человека. Его зовут Михай.

Д е в у ш к а. Время приема давно прошло. Теперь в общежитии все спят.

М а р и я. Скажи как они тут рано ложатся! Кто бы мог подумать!

Д е в у ш к а. У вас было условлено, он назначил вам время?

М а р и я. Как мы с ним могли условиться, когда он тут, а я — вон где, в Молдавии!

Д е в у ш к а. Как же вам выписали пропуск?

М а р и я. Какой пропуск?

Д е в у ш к а. Послушайте, да вы откуда взялись, как проникли сюда?

М а р и я. А, вы о том старичке, что торчит в проходной! Да он меня с самого обеда не пускает, и, пока не подъехала какая-то важная машина и он не побежал открывать ворота, я так и не смогла проскочить.

Д е в у ш к а. Дела творятся в наше время, дела… Ну а этот ваш… Как его фамилия?

М а р и я. Груя Михай.

Д е в у ш к а (изучая висящий на стене список). Кем он вам доводится? Кум, брат, племянник?

М а р и я. Нет, мы с ним не состоим в близком родстве.

Д е в у ш к а. Но в таком случае кем же вы ему доводитесь?

М а р и я. Я его возлюбленная.

Д е в у ш к а. Слушайте, что вы тут городите!! Это же Высшая партийная школа! Вы хоть соображаете, где вы находитесь? Выражаются прямо так, что уши вянут.

М а р и я. Вы не волнуйтесь, у нас с ним давно все было. Он, верно, уж и не помнит меня.

Д е в у ш к а. Ну хорошо. Положим, возлюбленная. А понимаете ли вы, что теперь уже без пяти двенадцать, что все уже спят?

М а р и я. Скажи как время быстро пролетело! Тогда, с вашего позволения, я посижу тут на стульчике и подожду, пока он проснется.

Д е в у ш к а. Пожалуйста. (После паузы.) И вы что же, так думаете тут всю ночь и проторчать?

М а р и я. Большое дело! Вон, чуть что — и уже петухи поют, а от петухов и до первой зорьки — рукой подать…

Д е в у ш к а (выудив из списка какие-то цифры, набирает номер). Михал Ильич?.. Что, уже спит?.. А не смогли бы вы его разбудить? Тут к нему приехали… Нет, дежурная по корпусу говорит… Что, не спит еще? Да вы мне толком объясните… А, это вы, Михал Ильич?.. Добрый вечер. К вам тут приехали… Имя не знаю, но она заявляет, что она ваша любовница… Нет, я не острю, нам во время дежурства запрещено острить… Спросить, как зовут?

М а р и я. Марией меня зовут, Марией.

Д е в у ш к а. Говорит — Мария… Что, святая? Да теперь уже вы надо мной издеваетесь?!

М а р и я. Святая, Святая! О господи, он меня узнал, еще не видя, узнал!

Д е в у ш к а. Михал Ильич, ну сами посудите, какая она святая… Алло, алло, да что они там, на самом деле!!

Набирает снова и снова номер, и тут Г р у я скатывается с лестницы…

Г р у я. Мария, милая ты моя…

Маленькая гостевая комнатка. Два стакана чая и два человека: один — в одном конце стола, другой — в другом. Сидят тихо, не шелохнувшись.

М а р и я. Я приехала упросить тебя, чтобы ты заскочил к нам, хотя бы на несколько дней. Очень я тебя прошу, Михай.

Г р у я. Это невозможно. У нас завтра начинается сессия. Больных и тех вон накачали антибиотиками, а о краткосрочном отпуске не может быть и речи.

М а р и я. Сессия — это что такое?

Г р у я. Ну, понимаешь, что-то вроде экзаменов.

М а р и я (после долгой паузы). Если ты не приедешь, Кэлин погибнет. Увезут — и больше мы его не увидим.

Г р у я (рассеянно). Кто увезет? Куда увезет?

М а р и я. Разве я тебе не говорила, что он арестован?

Г р у я. Кэлин арестован? Да когда, за что? Расскажи мне толком.

М а р и я. А за вооруженное нападение.

Г р у я. Что за чушь, какое там вооруженное нападение? Он же заведовал конефермой?

М а р и я. Вот с той самой конефермы все и началось. С одной стороны, все было хорошо, а с другой — все было плохо.

Г р у я. То есть как это — с одной стороны, хорошо, а с другой — плохо?

М а р и я. Хорошо, что лошадей много и выкормлены все. Плохо было то, что поля пашут и убирают тракторами, а лошадям работы нету, они все по конюшням с жиру бесятся. Зерно им полагается по закону. Людям закон не гарантирует зерно, люди делят то, что остается, а лошадке килограмм зерна вынь да положь. Получалось как-то так, что лошади нас объедают, и пришел приказ сверху что-то делать с лошадьми, слово какое-то странное, я позабыла…

Г р у я. Выбраковать.

М а р и я. Вот-вот, выбраковать! Кэлин об этом знал и не ерепенился, потому что поначалу лошадей грузили в вагоны и отправляли их туда, где они были нужны. Потом, то ли вагонов уже недоставало, то ли вывозить уже было некуда, но пришел другой приказ: выбраковывать лошадей на месте и только шкуры сдавать.

Г р у я (тихо). Идиоты.

М а р и я. Шутка ли сказать, из четырех конюшен оставить только двести лошадей, а остальных браковать и сдавать шкуры! Ты-то вот наш и небось помнишь, что у нас не то что убивать — у нас считалось дикостью бить лошадей, грехом считалось есть конину, а тут целые конюшни сразу! (Передохнула, отпила глоток чая.) Долго откладывали, боялись Кэлина: он ведь у нас контужен, у него и справка есть. Правление тянуло, тянуло, а тут как раз Кэлина вызвали в Кишинев на слет коневодов, и колхоз решил быстро, пока его нету в деревне, избавиться от лошадей. Подрядили двух ублюдков, которые все спорили меж собой и никак не могли договориться, кто из них лучше стреляет. Согнали из реутских конюшен лошадей в ту закрытую балку, а там, где выход из нее, там, где горловина, залегли те ублюдки, с винтовками…

Г р у я. О господи, что за кретины, что за канальи!!

М а р и я (после паузы). Рассказывать дальше или не нужно?

Груя сидит, облокотившись на стол, горестно обхватив голову руками. И Мария после некоторого колебания продолжает.

Ну и пошла пальба там в балке. К тому же те ублюдки напились с утра — палят и не попадают. Раненые лошади встают, они опять заряжают, опять стреляют. И вот тут-то, под вечер, возвращается Кэлин. Шел по улице — прямо ноги заплетались, шутка ли сказать, нес со станции на себе ту холеру.

Г р у я. Какую холеру?!

М а р и я. Да приемником его там наградили, «Беларусь» называется. Ну, втащил он ту коробку в дом, поставил на стол, пошел соседей звать — похвастаться премией, а люди как-то стали от него прятаться. Он в один дом — никого, в другой — тоже никого. Видит — что-то не так, что-то стряслось и так прошел до самой окраины, а там вышел в поле и прямо беда направила его в реутские конюшни. Входит, а там никого, только в самом конце старая кляча хворая лежит. Видать, в темноте не заметили, а то бы тоже согнали в балку. Ну, разыскал он там уздечку, помог той кляче встать и пошел с ней по следу, потому что виден был след табуна до самой балки. А ублюдки знай себе палят. Кэлин спустился с пригорка, пошел с клячей по конским трупам, стал посреди балки и сказал: «Вот, герои, еще две клячи завалялись там в конюшне… Бейте, говорит, только цельтесь хорошо, потому что, если вы меня с одного выстрела не уложите, тогда я сам уложу вас». Те как-то сразу протрезвели. Побросали винтовки и сначала тихо-тихо, а потом давай деру. Кэлин взял одну винтовку и кинулся за ними. Если бы догнал — убил бы, но был измотан: шутка ли сказать, такой ящик приволок на себе с самой станции! Перед деревней, видя, что уже не догонит, залег и стал палить по ним. Одного ранил в ногу, другого — в голову. Потом еще по деревне гонял всю ночь, хотел пристрелить председателя, а к утру приехали из милиции, связали, и вот уже две недели никто его не видел. Даже передачи для него не берут. (После долгой паузы.) Он правда совершил преступление, Михай?

Г р у я. Он не должен был в них стрелять, потому что хоть они и ублюдки, но человек — это не лошадь.

М а р и я. Боюсь я, Михай, что, если ты не приедешь, Кэлина увезут и больше не увидим его.

Г р у я. Когда идет туда поезд?

М а р и я. Да один так уйдет прямо вот-вот…

Г р у я. Выпей чаю и приляг на кушетку, пока я соберусь…

Ива на берегу реки.

Г о л о с К э л и н а. Вот этот ваш бросок был для меня, что называется, самым-самым…

Г о л о с Г р у и. А, какой там бросок! Тебе же все-таки дали три года!

Г о л о с К э л и н а. Ну, три — это не двадцать пять, как того хотел прокурор. Но самое главное, чего я всю жизнь не забуду, — так это нашу встречу. Когда меня ввели в зал и я увидел возле окна тебя и Марию, у меня все нутро всколыхнулось и я понял, что окружение прорвано и я опять среди своих. Это было для меня самым главным, а там могли пришить и три, и пятнадцать, и двадцать пять. Это не суть важно.

Г о л о с Г р у и. А что же важно?

Г о л о с К э л и н а. Мы с тобой солдаты-гвардейцы и отлично понимаем, что в человеческой жизни важно не с к о л ь к о ты прожил, а к а к ты прожил.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Овчарня в Карпатах. Расплылись в густых сумерках и склоны, и обрывы, и ущелья. Только силуэты гор мягко чернеют на густо настоянном синем небе.

Пастухи уже поужинали. К э л и н моет посуду, а С а н д у, подзаправившись, продолжает командовать.

С а н д у. Ррота, слушай мою команду! Товарищи бойцы! Дорогие мои ребятки! Родные мои!

К э л и н. А чего это тебя вдруг так разобрало?

С а н д у. Солдатиков жалко.

К э л и н. Чем они тебя так разжалобили?

С а н д у. Так ведь шутка ли сказать — четыре дня и четыре ночи, такой немыслимый бросок! Ребята еле на ногах стоят, а тут еще незнакомая местность, всюду ощущение опасности, и где свои, где противник — неизвестно. Может, враг — вон за теми дальними холмами, может, он тут, за кочками, целится в нас.

К э л и н. Во-первых, командир ни при каких обстоятельствах не должен раскисать. Даже когда ты потерял ориентир, потерял связь со своими, ты не должен показывать виду. Солдат должен быть всегда уверен в своем командире.

С а н д у. Ну хорошо, я сделаю какой нужно вид, но потом, как мне потом выкрутиться из той переделки, в которую попал?!

К э л и н. Во-вторых, дай солдатам передохнуть, раз они измотаны. В-третьих, нужно отправить два дозора: один — в предполагаемые места расположения противника, другой — в тыл, чтобы прощупать обстановку.

С а н д у. В тыл-то зачем? Мы же только что оттуда.

К э л и н. Тыл солдату нужен как воздух. Имея крепкий тыл, боец и без патронов все еще боец, а без тыла он уже ничто. Сиди да жди удара в спину.

С а н д у. Это очень страшно — удар в спину?

К э л и н. Жуткая вещь. Против нее солдат почти бессилен. И не то что физически — морально трудно переносить эти удары.

С а н д у. И что же, бывали с вами такие случаи?

К э л и н. Был со мной один такой случай. Был.

С а н д у. А расскажите.

К э л и н. Ах, какие были дела, какие дела! (После паузы.) Отсидел я, стало быть, свой срок и вернулся. Приехал домой, гляжу — пацаны, что бегали еще недавно без штанов, теперь уже на колесах. Кто шофер, кто тракторист, кто уже в бригадиры рвется. Один я без твердой специальности, и, как на грех, курсов никаких. Сижу и думаю: куды мужику податься? Тут как раз одна доярка вышла замуж в соседнюю деревню, и некому стало ее коров доить. Охотников было мало, потому что стояла весна, грязь непролазная, а фермы — под самым лесом.

С а н д у. Ну, стали вы дояром.

К э л и н. С год проработал дояром, потом вдруг приезжает председатель и говорит: ты чего замызганный такой ходишь? Ты заведующий фермой, мой боевой товарищ, заместитель по части крупного рогатого скота… Словом, Чапая из себя изображает. Я говорю: с каких пор эта должность на мне? А, говорит, еще с прошлой недели, так что поимей в виду… Жутко я расстроился, потому что как раз начался отел, а отвечать за скот во время отела — это самое что ни на есть последнее дело… Деваться, однако, некуда. Взял хозяйство в свои руки, работа пошла, и кто знает, по каким бы кабинетам я нежил сегодня свой зад, если бы не тот невероятный удар в спину…

Просторная приемная и большой кабинет в кишиневском Доме правительства.

В кабинете товарищ Г р у я ведет какое-то важное совещание. На стенах развешаны чертежи выставочно красивых промышленных комплексов.

В приемной гора таких же проектов лежит штабелями. Н е с к о л ь к о ч е л о в е к то вносят проекты в кабинет, то выносят.

С е к р е т а р ш а, девушка-шатенка, взвинченная царящей вокруг суматохой, нервно отвечает на телефонные звонки.

Д е в у ш к а - ш а т е н к а. Занят… Да, очень занят… Нет, и после обеда не выйдет… Как хотите.

Входит К э л и н. Спотыкается обо что-то, долго оглядывается, соображая, что же тут происходит.

К э л и н. Барышня, будьте любезны…

Д е в у ш к а - ш а т е н к а (агрессивно). Что — будьте любезны!! Как я могу быть любезна, когда вы правительственную приемную превратили в склад! Сначала вынесите отсюда все эти ваши планшеты и только потом попросите меня быть любезной…

К э л и н. Ну, это для нас пара пустяков… (Хватает десять-пятнадцать планшетов, выносит их куда-то, затем, вернувшись, входит прямо в кабинет. В дверях.) Здравствуйте, товарищи!!

О д и н и з з а с е д а ю щ и х. Это в каком смысле?

К э л и н. В смысле запланированного здоровья на много тысяч лет.

О д и н и з з а с е д а ю щ и х. Что он говорит?

Г р у я (устало). Оставьте, это мой односельчанин.

К э л и н (гордо). Друг детства и школьный товарищ.

Г р у я. Ну да, друг детства и так далее… Что же, товарищи, мы первые наметки сделали, основное обговорили, так что давайте на сегодня закруглимся, а остальное, как говорится, в рабочем порядке…

З а с е д а ю щ и е расходятся, и в кабинете остаются двое.

Г р у я. Раз вошел, чего торчишь в дверях? Садись.

К э л и н. Я в чужом доме не привык без того, чтобы…

Г р у я. Ну пожалуйста, садись.

К э л и н (садясь на краешек стула, у дверей). Ноги-то, ноги как ноют!

Г р у я. Пересядь поближе.

К э л и н. Ну нет. Я проехал двести восемьдесят пять километров, и если вы хотите, чтобы разговор наш получился толковый, доброжелательный и в атмосфере, как говорится, дружелюбия и полного взаимопонимания…

Г р у я. Ну, ради всего этого… (Болезненно морщась, вылезает из-за стола и идет, садится рядом. Вызвав секретаршу.) Галочка, принесите-ка нам два чая.

К э л и н. Три.

Г р у я. Боюсь, что Галочка не станет тут с нами чаи распивать…

К э л и н. А прикажите ей.

Г р у я. Не имею права. У нас, понимаешь ты, демократия. У нас с кем девушка хочет, с тем чаи и распивает…

К э л и н. Жаль, а то она мне уж очень приглянулась. Такая живая, расторопная, с перчиком — ну, прямо как наши деревенские.

Д е в у ш к а - ш а т е н к а (поставив чашки с чаем). Михаил Ильич, я считаю своим долгом предупредить вас, что этот нахал — рабочий из архитектурных мастерских. Он планшеты с проектами выносил.

Г р у я. Вот и попью чаю с рабочим человеком. От интеллигентов устал до смерти.

К э л и н (после ухода секретарши). Я их тоже, этих интеллигентов, не особенно жалую.

Г р у я. Ты-то чего на них взъелся?

К э л и н. Капризный и вредный народ. Приехал я вот со старшим сыном Марии — устроить его в автодорожный техникум, так совершенно замучили бедного парня. Там не так написал, там не так высчитал, там не так сказал. А войти в положение не хотят.

Г р у я. В какое положение не хотят войти?

К э л и н. Ну, что парень окончил сельскую школу и против городских ему туговато. Что он старший в семье и, оставшись без отца, должен был матери помогать. Мария — рядовая колхозница, трудится на черновой работе, а содержать дом и двоих детей, будучи на самой что ни на есть рядовой работе в колхозе…

Г р у я. Погоди-погоди… А куда девался тот красавец свистун?

К э л и н. А, уехал с год тому назад и даже развестись не приехал — просто потребовал развод по почте. Свистун, одним словом.

Г р у я. Он бросил Марию или сама Мария выгнала его?

К э л и н. Да дело было вовсе не в этом. Обстоятельства вынудили его податься в другие края.

Г р у я. Какие обстоятельства?

К э л и н. Известно какие. (После паузы.) Затеял жуткую драку, и уже после той драки ему было невозможно остаться в нашей деревне.

Г р у я. С кем же он подрался?

К э л и н. А со мной.

Г р у я. Вот это новость! Хотя еще тогда, на свадьбе, я подумал: не поладят они. Выходит, не смог ты ему простить женитьбу на Марии.

К э л и н. Да при чем тут Мария, дело было вовсе не в ней! Поначалу, если хотите знать, мы с ним сошлись очень даже хорошо. Пили вместе, гуляли вместо, только работали врозь, и вот я как то с похмелья подумал: а почему нам работать врозь? Отправил его на курсы, а когда он вернулся с курсов, взял его к себе на ферму ветеринаром. В жизни не прощу себе, что пригрел на груди такую гадюку.

Г р у я. Он тоже оказался вредителем?

К э л и н. Какое там! Самая что ни на есть вражина. Я даже не удивлюсь, если со временем выяснится, что этот голубчик на оккупированной территории…

Г р у я. Ну, ты уж заломил, Кэлин, заломил…

К э л и н. А вы не спешите, дайте рассказать, как было дело. Чай пить не будете?

Г р у я. Нет.

К э л и н. В таком случае я от своего тоже откажусь. По правде говоря, еще не завтракал сегодня, так что мне этот чай, как говорят у вас в городе, до лампочки… Надеюсь, это не мат?

Г р у я. Да не совсем…

К э л и н. Так вот, приехали мы с сыном Марии поступать в автодорожный техникум, а эти хлюпкие интеллигентики…

Г р у я. Давай уж по порядку. Расскажи про того свистуна. Только, если можно, не долго, потому что я тороплюсь. Коротко. Одну суть.

К э л и н (подумав). Если коротко, то я лучше как-нибудь в другой раз.

Г р у я. Ты коротко не умеешь?

К э л и н. Умею, но не люблю. Я и так всю жизнь тружусь возле бессловесных животных. У меня постоянная жажда поговорить, и потому я не хочу неволить слово. Ничего, если не я, другие расскажут, как там у нас с ним было. Не это меня волнует, потому что пришел я к вам по совершенно другому делу. Хочу попросить, чтобы вы замолвили словечко за сына Марии. У нее двое сыновей — младшего я возьму на себя и позабочусь о младшем, а старшему надо бы помочь. Как только они станут на ноги, мы можем разойтись, можем вовсе не видеться, если не будет у вас такого желания, но сегодня им помочь — это наш святой долг.

Г р у я. Что значит — святой долг?

К э л и н. Ну, как же… Вместе пасли коров, играли в камушки там под Ивой, потом горланили песни на вечеринках. Нас еще тогда старики предупреждали: ребята, имейте в виду, Мария — сиротка и те, что играют с ней в камушки, те, что провожают ее с вечеринок…

Г р у я. Из-за чего ты подрался с ее мужем?

К э л и н. А не будете торопить?

Г р у я. Нет.

К э л и н (отпив глоток чая). Дружили мы дружили, потом прихожу я однажды на ферму, а мои доярки — у меня было шесть доярок, и все молоденькие, только что после школы — все шестеро ревут белугами. Отставить, говорю я, что за вой! Говорят — коровушек жалко. А дня за два до этого мы сдали на мясо около двадцати коров и закупили вместо них других, симментальской породы. Чего, говорю, реветь — они еще с Нового года, даже еще с осени были намечены на мясопоставки. Так-то, говорят они, так, но коровы были в таком положении… Хоть бы дали им отелиться, говорят, хоть бы телят пожалели… Откуда, говорю, им телиться, когда их осенью не осеменяли? Нет, говорят, их осеменяли, когда вы были на совещании животноводов, когда вам приемник подарили. Ветеринар осеменил и наказал, чтобы мы вам, не дай бог, не сказали. И тут меня охватило бешенство: ах ты поганая морда, думаю про себя, да ты на что руку подымаешь?! Сажусь на мотоцикл и дую на Бельцкий мясокомбинат. Захожу с полбутылкой, как положено, шуточки да прибауточки, заглядываю туда-сюда, во все закуточки. Глянь — а в ямах, куда они внутренности сбрасывают, живые телята, то есть не то что живые, они еще не успели родиться, но по всем своим статьям…

Г р у я (сухо). Достаточно. Хватит об этом.

К э л и н (с сожалением). А говорили — не будете торопить.

Г р у я. Я и не тороплю. Просто сказал, что достаточно. Все ясно.

К э л и н. Да как вам может быть все ясно, когда вы не знаете, из-за чего мы с ним сцепились? Можно, я доскажу уж до конца?

Г р у я (присев за своим рабочим столом и что-то записав). Только покороче.

К э л и н. Коротко я не могу. Это не из тех историй, которые можно длинно, но можно и коротко, в двух словах. Это можно рассказать только так, как оно рассказывается, и никак не иначе. Продолжить, что ли?

Г р у я. Продолжай.

К э л и н. Возвращаюсь в деревню, думаю, где бы мне этого молодчика заполучить, а тут как раз кидается под колеса мотоцикла Антон Тунару, он теперь у нас бригадир. Глуши, говорит, у меня новоселье. Я ему говорю — переодеться, умыться бы с дороги, а он говорит — вон кран и мыло под вишней, а полотенце я тебе счас вынесу. Переодеваться, говорит, некогда, мы уже по второй наливаем. Затаскиваю мотоцикл во двор, умываюсь, вхожу. Усадили они меня на хорошем месте, но как-то так получилось, что сел как раз напротив того свистуна. Вот так сижу я, а вот так, прямо напротив, они с Марией сидят. Ну, выпили, закусили. Сижу и скрежещу зубами. Внутренности клокочут, а драться нельзя: у человека новоселье. Люди вон строились, старались, готовились — это же понимать надо…

Г р у я (иронически). Ты, конечно, взял себя в руки.

К э л и н. А вот представьте, взял себя в руки — и никаких. Весь вечер разглядывал то тарелки, то стаканы, чтобы не упустить контроля над собой, а он, гад, все сверлит меня своими наглыми глазенками, все шуточки подпускает. Потом все это показалось ему мало — пихает меня под столом коленями и спрашивает: «Чего сидишь как кипятком ошпаренный?» Я бы и это проглотил, но за столом рассмеялись. Понравилась им, видишь ли, острота. Даже Мария улыбнулась. И тогда я подумал: ах вы сукины сыны! Я терплю из последних сил, а вы еще смеетесь надо мной?!

Г р у я. Ну, теперь-то уж наверняка понятно. К сожалению, я сегодня очень занят.

К э л и н. Нет, я все-таки доскажу. Недолго осталось. Если вы заняты, если вам куда-то нужно идти, то прикажите секретарше, пусть придет и дослушает — я уже не могу остановиться…

Г р у я. Ладно, дослушаю я, только покороче.

К э л и н. Тут и растягивать-то особенно нечего. Я ему говорю: что же ты, говорю, сволочь такая, осеменил коров, намеченных на мясо? А он нагло так улыбается и говорит: чтобы мяса было больше. Колхозу, говорит, это в карман пойдет, да и ты, говорит, лишнюю премию получишь. Я ему говорю: ты понимаешь, говорю, подонок ты этакий, что ты пред материнством совершил преступление?! А он говорит: материнство бывает только у женщин. У коров это называется отел. Я ему говорю: у кого и как бы оно ни называлось, размножение живых существ в природе есть святая святых. И тут он ухмыляется и говорит: ты бы, говорит, вместо того чтобы рассуждать о материнстве, нашел бы какую-нибудь теху и сам бы стал отцом, а то рассуждаешь о вещах тебе недоступных. Тут за столом опять прыснули, но кто больше всего меня поразил, так это Мария. Она, знаешь, тоже как-то ухмыльнулась. И тут я не выдержал. Выплеснул стакан вина в его поганую рожу и, пока он вытирался, схватил быстро за грудки. Опрокинули мы стол, и драка началась.

Г р у я. Большая была драка?

К э л и н. Да месяца полтора ездили вместе в район на перевязки. Потом комиссия проверила факты. Мне дали выговор, а его лишили права быть ветеринаром. Он разобиделся и уехал.

Г р у я. С фермы тебя не уволили, и то хорошо.

К э л и н. Нет, мне дали только выговор. Но с фермы я все же ушел.

Г р у я. Зачем тебе было уходить с фермы?

К э л и н. Как же — скандал произошел! Имел ли я после этого моральное право заведовать дальше фермой? Вон газеты пишут — чуть что, так во всем мире, во всех странах ответственные лица сразу подают в отставку. Вон в Австралии, жутко посмотреть, как далеко от нас та Австралия, и то на днях весь кабинет ушел…

Г р у я. А ты думаешь, уход со своего поста — это признак большого ума, большого мужества? И потом, ты что же, приравниваешь себя к ним?

К э л и н. Нет, конечно. Я простой человек, а может, и того меньше, просто былинка в поле, но и у меня есть чувство святости перед землей, на которой живу. И если эта святость была нарушена и я хотя бы косвенно, но все же замешан в этом, то должен непременно бросить службу и уйти на менее ответственную работу.

Г р у я. Ну и что теперь ждет тебя после такого гордого ухода?

К э л и н. А, как-нибудь да проживу. Вон овец предлагают — у нас их мало, штук двести осталось. Пасти стало негде, все склоны перепахали и засадили виноградниками. Теперь правление решило — попробуем на лето вывозить их в Карпаты, если не получится — сдадим на мясо. А мне не хотелось бы, чтоб деревня осталась совсем без овец, и вот подумываю податься с овечками в горы.

Г р у я. Ты с кем живешь? У тебя там есть кто в деревне?

К э л и н. Есть одна, но мы с ней живем как кошка с собакой — то сходимся, то опять расходимся.

Г р у я. Теперь у вас с ней какие отношения?

К э л и н. Полный разрыв.

Г р у я. Твои вещи тут, при тебе?

К э л и н. У солдата всегда самое лучшее находится при нем.

Г р у я (поразмыслив). Понимаешь, мы тут планируем создать несколько механизированных птицефабрик. На днях открываем школу для операторов автоматического управления фабриками. Ты вот все жалуешься, что не повезло, когда направляли на хорошие курсы. Давай, дуй. Жилье и пищу дадут, остальное как-нибудь сам усвоишь.

К э л и н. А документ?

Г р у я. Что — документ?

К э л и н. Дадут и документ, что я действительно окончил, что мне присваивается и так далее…

Г р у я. Дадут, конечно… Только, понимаешь ты… Там принимают со средним образованием, так что в графе «образование» ты просто пиши — не окончил. При разговорах старайся не касаться этой темы.

К э л и н. А если припрут?

Г р у я. Если припрут, скажи: «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь…»

К э л и н. Это что же — стихи?

Г р у я. Стихи.

К э л и н. Стало быть, поэтам, бедным, тоже доставалось… А с сыном Марии как быть?

Г р у я. Возьми и его с собой. Специальность эта редчайшая, она даже больше, чем техникум. Вы с ним одолеете ее, он по части грамоты будет сильнее, ты — по части житейского опыта…

К э л и н (подумав). Пожалуй, я чай этот допью. Та девушка бросила в стакан два кусочка сахара, а чтобы получить два кусочка сахара, знаешь какой корнеплод надо вырастить и сколько вокруг него надо ползать на коленях!

Ива на берегу речки.

Г о л о с Г р у и. Странный ты человек, Кэлин… Такая хорошая была в тот раз у нас встреча — откуда ты высчитал тот удар в спину?

Г о л о с К э л и н а. Удар тот нанесла мне Мария. Она ухмыльнулась, когда тот поганец высмеивал мое отцовство…

Г о л о с Г р у и. Но ты на Марию не должен обижаться. Мы же с тобой договорились не обижаться на нее. Она и без этого настрадалась довольно, не зря же ее все еще зовут в деревне Святой…

Г о л о с К э л и н а. А я и не обижаюсь. Просто, коротали время с тем мальчиком, зашел разговор о военных операциях, и правда, есть такая операция — удар в спину. А обижаться на Марию я и не думал.

Овчарня в Карпатах. Костер потух, очертания гор растаяли в ночи. Одни звезды ярко мигают, да темень ночи то скатывается, то снова оседает на крутых склонах гор.

К э л и н притих в глубокой задумчивости, а С а н д у, борясь со сном, отдает последние распоряжения.

С а н д у. Рота, слушай мою команду… Унести раненых в укрытие, запастись патронами и приготовиться к последнему штурму…

К э л и н. Ну, положим, командир тоже не может знать, последний ли это штурм или придется еще раз штурмовать.

С а н д у. Ну а тогда как мне им сказать, что — умереть или победить?

К э л и н. Так и говори — к решительному, мол, штурму…

С а н д у. Рота, слушай мою команду… Унести раненых в укрытие, запастись патронами, приготовиться к последнему, к решительному, мол, штурму… А солдат может вот так вдруг, с ходу упасть?

К э л и н. То есть как — упасть?

С а н д у. Ну, поднял я их в атаку, они с криком «ура!» бросились вперед, и вдруг, когда цепь подбиралась уже к позициям противника, один из бойцов рухнул во весь свой, рост…

К э л и н (после паузы). Ранили, что ли?

С а н д у. А ни единой царапинки.

К э л и н. Взрывной волной, может быть?

С а н д у. И никаких взрывов.

К э л и н. Ну, споткнулся, попросту говоря?

С а н д у. Какое там! Споткнувшись, человек тут же встает и несется дальше, а тут вот он лежит, кровь идет горлом, и нету больше солдата.

К э л и н. А что же произошло? Не может солдат вдруг, ни с того ни с сего…

С а н д у. Разрыв сердца.

К э л и н (уклончиво, после долгой паузы). На войне всякое бывает. И разрыв сердца случается.

С а н д у. А доводилось ли вам хоть один раз увидеть, как вот солдат бежал и вдруг, с ходу, с размаху…

К э л и н. Видел.

С а н д у. А расскажите.

К э л и н. Гм… Истории эти всегда запутаны, их не так сразу и поймешь и не так просто о них расскажешь… Только в новой ткани легко проследить, где начало той нитки и где ее конец, а в жизни человеческой, да когда она и без того на закате, — поди да поищи, где начало и где конец… (После долгой паузы, грустно и неохотно как-то.) Ну, закончил я тогда школу операторов, дали удостоверение. Красивое такое, в кожаном переплете, как и у тех, что с высшим образованием. Только значка такого, как у них, не дали. Приехали в район — тут же направление на межколхозную птицефабрику. Работа — ну прямо заново на свет родился. Восемь часов сидишь себе в чистом помещении, в тепле и уюте. Телефон, свежий номер районной газеты, радио тихо наигрывает, чтобы не скучно было. Надеваешь белый халат, садишься в мягкое кресло, которое к тому же еще и вращается вокруг своей оси, и восемь часов смотришь телевизор. Только на экране не исторические битвы, не «Кабачок «Тринадцать стульев», а живые птицы. Тут — цыплята, там — утята, там — куры-несушки. Тем нужно воды, этим нужен подкорм. Утятам надо поплавать, индюкам надо проветрить помещение. Сидишь себе и ублажаешь всех. Кнопки, кнопки, кнопки…

С а н д у. И платили к тому же хорошо?

К э л и н. Мало сказать — хорошо! За один год дом перекрыл шифером, мотоцикл с коляской купил и уже стал на «Москвич» засматриваться, но вдруг опять посылают в Кишинев на слет. Я уже давно заметил, что эти слеты для меня — чистое наваждение. Как только пошлют на слет да еще к тому же наградят приемником, так и жди каверзы какой-нибудь. А тут не успел я толком сойти с поезда, как мне уже суют в руки приемник — малюсенький такой…

С а н д у (снимая из-под застрешья приемник). Вот этот, что ли?

К э л и н. Ну да, он самый. Только был он тогда поновее, и кожа чехла лоснилась, и кнопки все застегивались…

Еще одна приемная в Доме правительства. Огромный кабинет.

С е к р е т а р ш а, девушка в седом парике, сбивается с ног, готовясь к приему иностранных корреспондентов. Цветы, бутылки с минеральной водой, чашечки для черного кофе. Все это вносится из приемной в кабинет, расставляется в нужном порядке.

Телефоны разрываются, но девушке в седом парике не до них.

Г р у я вместе со своими п о м о щ н и к а м и перелистывает какие-то бумаги.

Г р у я (помощникам). Напрасно вы приводите эти цифры. Зачем иностранцам забивать голову конкретными цифрами о нашей пищевой индустрии? У них и без этого забот достаточно. Эти три пункта вычеркните и дайте — пусть быстро перепечатают, так, чтобы к их приходу материалы были уже под рукой.

Д е в у ш к а в с е д о м п а р и к е (пробегая в очередной раз мимо телефонного столика, машинально схватила какую-то трубку). Слушаю, да… Что?.. Министерство внутренних дел? Здравствуйте… Ну задержали, так при чем мы?.. Что-что?.. Одну минутку, подождите у телефона. (Входит в кабинет.) Михал Ильич, звонят из Внутренних дел. Говорят, задержали какого-то вашего родственника из деревни — не то друга детства, не то бог знает еще кого.

Г р у я (рассеянно). Соедините.

Д е в у ш к а в с е д о м п а р и к е. Прямо сейчас, перед приемом иностранцев? Это так важно?

Г р у я. То, что не важно, я обычно пропускаю мимо ушей. (Берет трубку.) Василий Гаврилович, здравствуйте… Да, мне сообщили, что ваши ребята задержали моего земляка. Передайте им, пожалуйста, пусть выпустят и направят его ко мне… Невозможно? А что за тяжкие такие грехи числятся за ним? Не беспокойтесь, я с него взыщу… Не мое это дело? То есть почему это не мое дело?.. (После паузы, побагровев.) Василий Гаврилович! Если я с вами говорю в мягком, вежливом, просительном тоне, то это вовсе не значит, что я собираюсь упрашивать вас сделать для меня что-то не дозволенное законом. И если вы так понимаете вежливость, давайте перейдем на строгий официальный язык. Итак, товарищ Жгутов! Распорядитесь отправить ко мне задержанного. Об исполнении доложите через помощника. Будьте здоровы. (Бросив трубку.) Черт знает что такое! Галя, вынесите эти фрукты и воду в приемную, достаньте пару номеров журнала «Советский Союз» и развлеките там иностранцев, пока я тут разберусь…

Д е в у ш к а в с е д о м п а р и к е. Извините, Михал Ильич, что я вмешиваюсь, но разве это невозможно отложить и распутать уже после приема иностранцев?

Г р у я. Нет. Вопросы чести не откладываются, иначе они перестают быть таковыми…

Секретарша быстро перетаскивает обратно все в приемную, устраивает из маленького столика и нескольких кресел уютный уголок.

Груя взволнованно ходит по кабинету, и вот наконец в приемную заявляются к а п и т а н м и л и ц и и с з а д е р ж а н н ы м.

Д е в у ш к а в с е д о м п а р и к е. У себя.

К а п и т а н (Кэлину.) Проходи, чего застрял.

К э л и н. Надо бы сначала у этих барышень разрешения спросить: они обижаются, если так, самовольно…

К а п и т а н. Вали давай, некогда мне тут с тобой…

Входят. Кэлин встает у самых дверей, а капитан без особой охоты рапортует.

Товарищ член правительства! По вашему приказанию задержанный Кэлин Абабий доставлен.

Г р у я (сухо). Хорошо. Можете идти.

К а п и т а н. То есть… мм… Если я вас правильно понял, мне пока подождать в приемной?

Г р у я. Нет, вы меня не так поняли. Вы свободны и можете вернуться по месту службы.

К а п и т а н. Простите, но задержанный…

Г р у я. Он останется в моем распоряжении.

К а п и т а н. Но, видите ли, случай этот уже занесен в книгу происшествий по городу, так что мы обязаны в графе о принятых мерах…

Г р у я. Так и пишите: передан в распоряжение члена правительства такого-то.

К а п и т а н. А подпись?

Г р у я. Подпишет моя секретарша или помощник. И круглую печать вам поставят, если нужно.

К а п и т а н (задумчиво). Нет, круглая печать, пожалуй, будет уже лишней. (После паузы.) Прошу только при решении этого вопроса учесть, что при задержании Абабий оказывал сопротивление.

Г р у я. Каким же образом он сопротивлялся?

К а п и т а н. Словом и действием.

Г р у я. Хорошо. Учту.

К а п и т а н. Разрешите идти?

Г р у я. Идите.

К э л и н (после ухода капитана). Ишь ты! Мигом хвост поджал.

Г р у я. Раз вошел, садись, чего торчишь… Да не там, садись вон сюда, поближе…

К э л и н. Я проехал двести восемьдесят пять километров…

Г р у я. И пройдешь еще четыре метра. Ничего с тобой не случится.

К э л и н. Да с превеликим удовольствием… Я это говорил только в смысле равноправия, а так — пожалуйста… (Садится на указанный стул.) Вот ведь в какую переделку занесла меня нелегкая!

Г р у я. Рассказывай. Только коротко. Времени у меня в обрез.

К э л и н (после небольшой паузы). Чаю пить уже не будем?

Г р у я. Нет.

К э л и н. Жаль. Очень жаль.

Г р у я. А что?

К э л и н. Очень уж мне нравилось смотреть, как тут у вас девушки чаи разносят. Сами стройные, кисти рук тонкие, белые, прямо хочется ее на ладошку взять вместе с той чашечкой, которую она несет… Эта седая, должно быть, актриса какая-нибудь?

Г р у я. Не знаю, не интересовался. Ну, ты давай про свои похождения.

К э л и н. Да я, право, и не знаю, с чего начать.

Г р у я. Начни с чего хочешь, только покороче. У меня времени в обрез. Иностранцы ждут приема.

К э л и н. Вот эти, в желтых кожаных тужурках, — иностранцы?

Г р у я. Иностранцы.

К э л и н. Ну и как они к нам относятся? Лояльно?

Г р у я. Лояльно. Давай выкладывай, у меня времени нет.

К э л и н. Ишь ты, лояльно! А было время — артачились. (Помолчав, с досадой.) Ну как я вам расскажу коротко, когда вот я не люблю неволить слово. (После паузы, умоляюще.) Отпустили бы вы меня. Помогли выпутаться из милиции — и на том спасибо…

Г р у я. Нет, расскажи, за что тебя задержали. Только коротко. Две минуты я тебе даю.

К э л и н (грустно). Две минуты, значит. Ну что ж, на войне за две минуты можно многое выиграть, еще больше можно проиграть. Ладно, была не была. Попробуем в двух минутах… Итак, приезжаю я вчера на слет. Премию дали — чудесный такой радиоприемничек, ну прямо как воробушек. Сунешь его в карман — он тебе и в кармане попоет. Японский, говорят. Забрали вот в милиции. Как вы думаете, отдадут?

Г р у я (записывая что-то). Отдадут. Дальше.

К э л и н. Ну, переночевал в гостинице, все чин чином, сегодня утром вышел и гуляю себе по центру столицы с приемником на ремешке. Милое дело, не то что раньше дарили «Беларусь» — пудов пять, грыжу наживешь вместо славы, а тут — такой вот милый воробушек.

Г р у я. Про воробушка ты уже говорил. Дальше.

В приемную входят чопорные и н о с т р а н н ы е к о р р е с п о н д е н т ы. Секретарша их усаживает, угощает, улыбаясь, лопочет что-то по-английски.

К э л и н (взволнованно). Они уже пришли. Может, я подожду в коридоре? Может, как-нибудь в другой раз?

Г р у я. Нет, теперь. Итак, идешь ты по улице…

К э л и н. А сколько мне времени осталось еще из тех двух минут?

Г р у я. Одна минута.

К э л и н. Ну, если поднажать, можно успеть и за одну минуту. Иду, я, значит, с приемником по городу, погода чудная, настроение хорошее, до поезда еще часа три. По правой и по левой стороне проспекта — магазины. От нечего делать захожу то в один магазин, то в другой, чтобы узнать, что да почем. И вдруг — «Мясо — рыба». Вот думаю, где наши царство, красота и смысл нашего труда. В отделе «Птица — дичь» заглядываю сквозь витрину холодильника и прямо глазам своим не верю — гора уток с проломленными черепами. Прямо в каждую утиную головку можно мизинец просунуть. Вызываю продавца и хватаю его, да грудки…

Г р у я (в бешенстве). Да какое ты имеешь право хватать продавца за грудки? Он тебе что — кум, сосед, собутыльник?!

К э л и н (твердо). Я имел право хватать его за грудки. Мы с ним работаем в одной отрасли. У меня — полмиллиона птиц, я сутками, до слепоты слежу по телевизору за ними. У нас считается чепе, если у одного птенчика свиснет подбитое крыло, а тут такое явное, такое неприкрытое варварство…

Г р у я. Но, дурья твоя голова, при чем тут продавец?!

К э л и н. Это я только потом сообразил, что продавец ни при чем. Вызываю тогда директора и хватаю его…

Г р у я. Тоже за грудки?!

К э л и н. А его иначе и не ухватишь — жирный весь, в белом халате, попробуй ухвати. Значит, сцапал я его, голубчика, и говорю ему: что же ты, говорю, сукин сын, делаешь… Ты посмотри на себя в зеркало, а потом возьми одну утиную головку и внимательно ее разгляди. И череп, и глаза, и клюв — ведь это же совершенство! Зачем же ступать на это совершенство сапогом! Красота и совершенство всего живого — это святая святых жизни нашей, это единственное, чем она может защитить себя, и кто дал вам такое право… (Пауза.) Другими словами, хотел поговорить с ним просто, по душам, но заведующий оказался трусом. Тут же достал свисток и принялся работать легкими. Ну, известное дело, что бывает после свистка…

Г р у я (включив селектор). Антон Владимирович, поступило сообщение, что на центральной улице продается в магазинах птица, в обезображенном виде. Срочно выясните и доложите по селектору. Жду у аппарата.

К э л и н (восхищенно). Милое дело, когда у тебя такой вот телефон. Раз — и ты позвонил. Раз — и тебе позвонили.

Г р у я. Ты чего все время куда-то в сторону смотришь? У тебя фонарь, что ли, под левым глазом?

К э л и н. Небольшой такой синячок.

Г р у я. Где засветили! В милиции?

К э л и н (заносчиво). Гвардейцу невозможно фонарь засветить. Гвардеец может самое большее по неосторожности удариться о дверной косяк.

Г р у я. Ну да, я понимаю. Сам косяк, однако, где находится — в магазине, в гостинице, в милиции?

К э л и н (тихо). В милиции.

Заурчал селектор.

Г р у я. Слушаю.

Г о л о с п о м о щ н и к а. Михал Ильич, случай подтвердился. В городе получены три тонны обезображенной птицы из Салагурского мясокомбината.

Г р у я. Чем вызвана эта порча мясопродуктов?

Г о л о с п о м о щ н и к а. По нерадивости работников комбината в барабаны по очистке пера были запущены птицы, минуя убойный цех.

К э л и н (потрясенно). То есть живых уток запустили?!

Г о л о с п о м о щ н и к а. Директор комбината — Моронгуц Николай Антонович. Вызвать его?

Г р у я. Вызывать его не нужно, но отправьте туда комиссию из двух-трех инспекторов и, если материал окажется достаточным, подготовьте на Президиум. Спасибо. Выключаю. (Записывает что-то.)

К э л и н (грустно). Я свободен? Могу идти?

Г р у я. Можете идти. Заберите в милиции свой воробушек и катите домой. Если на поезд не успеете, катите на аэродром.

К э л и н (задумчиво). Боюсь, что и на самолет не успею, так что придется ехать автобусом. А если ехать автобусом, то самое милое дело — через Теленешти: оттуда рукой подать до Салагурского мясокомбината. Лично я в работу этих комиссий не верю. Я люблю своими глазами, своими руками…

Г р у я. Не приведи господь! Имей в виду: я в последний раз тебя выручаю, и если ты еще раз затеешь какую-нибудь драку…

К э л и н. Поеду туда непременно! Я должен увидеть своими глазами его лицо, потому что этот Моронгуц — вы знаете, кто он такой?!

Г р у я. Он плохой, безответственный работник…

К э л и н. Ну уж нет, извините… Он — фашист.

Г р у я. Не фашист, а двоеженец — я этого прохиндея знаю: у него две семьи. Одна — в Одессе, другая — здесь, в Кишиневе.

К э л и н. А разве кто-нибудь сказал, что у истинного фашиста должна быть только одна семья? Могут быть и две и три — это дела не меняет.

Г р у я. Слушай, я давно все собираюсь тебя спросить: тебе не надоело каждого встречного-поперечного обзывать? В семье не без урода — бывают и у нас жулики, воры, преступники, даже садисты попадаются, но называть их фашистами?!

К э л и н (после паузы). Извините, я это делаю, должно быть, автоматически, чтобы оживить прошлое, вернуть себе боевой дух…

Г р у я. Что-то слишком часто ты возвращаешь себе боевой дух. К тому же с каких-то пор ты прямо сошел с ума на этой домашней скотине — то у тебя лошади, то коровы, то птицы…

К э л и н. Домашний скот до сих пор остается у человека в рабстве, и я, как честный гвардеец, принял сторону угнетенных. Человек волен поступать со своей скотиной как ему вздумается, и ни в чем он так не проявляет свою низость, как в отношении к слабому и беззащитному животному. Я за расширение заповедников, но разве это справедливо, что любая косуля охраняется государством. Кинешь в нее палкой — и тебе дадут пять лет. И тут же, через дорогу, точно такая же коза блеет во дворе лесника, но она уже не охраняется законом и лесник волен поступать с ней как пожелает. И вот они с похмелья, оттого, что поссорились с любовницами или с соседями, запускают живых уток в барабаны. А между тем даже в Библии сказано: если ты по дороге встретишь отбившуюся от стада скотину врага своего, то не вымещай на ней свою злобу, а поймай и приведи хозяину, сказав при этом — вот ваша скотина. А если та скотина будет голодной или непоенной, ты сначала накорми, напои и только потом приведи к хозяину…

Г р у я. И ты хочешь сказать, что в нашем обществе, в отличие от римских провинций, в которых происходили события, описанные в Библии…

К э л и н. Я про Рим ничего не могу вам сказать, я там никогда не бывал, но я твердо знаю, что и убийство лошадей в Реутовской балке, и сдача коров на мясо перед самым отелом, и запуск живых уток в барабаны есть свидетельства самого что ни на есть оголтелого…

Г р у я (задыхаясь). Ты осмеливаешься произнести еще раз это слово…

К э л и н. Осмеливаюсь. И произнесу.

Г р у я. Вон из моего кабинета, отщепенец!!

К э л и н (ошарашенный). Извините, я, может, что не так…

Г р у я. Чтобы духу твоего тут больше не было!! (Достает из стола таблетки, запивает глотком воды.) Да, мы строим новый мир, и нам не сразу все дается. Да, мы иногда ступаем по живому и потом забываем вернуться и извиниться. Как говорится, лес рубят — щепки летят. Нас критикуют за бездуховность, за бесчеловечность, но это делают наши враги. И вдруг ты, мой старый, мой фронтовой товарищ…

К э л и н (отчужденно как-то). Извините меня, пожалуйста. Я как-то свыкся с мыслью, что мы друзья детства, школьные товарищи. Оба прошли войну, оба вернулись гвардии рядовыми… И совершенно упустил из виду, что война вон когда кончилась! За это время многие рядовые так рядовыми и остались, зато другие рядовые… Разрешите идти, товарищ член правительства?

Г р у я. Идите.

К э л и н неумело берет под козырек, кое-как делает налево кругом и удаляется.

После его ухода секретарша широко раскрывает обе половинки дверей, начинают входить иностранцы.

Груя стоит неподвижно у окна и долго смотрит на площадь, на арку Победы и на серый, облезлый купол собора.

Ива на берегу речки.

Г о л о с Г р у и. Ну хорошо, я понимаю, ты обиделся и все такое… Но скажи мне, пожалуйста, почему ты в таком случае… Ты слышишь меня, Кэлин? Эй, есть тут кто?

Г о л о с М а р и и. Никого нету. Осталась я одна.

Г о л о с Г р у и. Мария, сходи за Кэлином, мне надо с ним объясниться…

Г о л о с М а р и и (после большой паузы). Он говорит, что не может прийти.

Г о л о с Г р у и. Почему не может?

Г о л о с М а р и и. Говорит, что болен.

Г о л о с Г р у и. А что с ним такое?

Г о л о с М а р и и. Он говорит — разрыв сердца.

Г о л о с Г р у и. Пусть он голову не морочит, он понятия не имеет, что такое разрыв сердца. Пусть меня спросит, я вон всю жизнь мучаюсь с сердцем. Ну, если не хочет идти, сама узнай: почему он не вернулся на птицефабрику? Даже вещи не забрал оттуда.

Г о л о с М а р и и (после большой паузы). Говорит, что вынужден был уйти. Говорит — обстоятельства вынудили подать в отставку.

Г о л о с Г р у и. Но почему же, почему?! Ведь не на их же фабрике все это случилось, не он ответствен…

Г о л о с М а р и и (после долгой паузы). Он говорит, что живой человек ответствен за все живое, иначе все бессмысленно. Сама наша планета, говорит, если взять ее в целом…

Г о л о с Г р у и. Да при чем тут жизнь, при чем тут планета!! (После паузы.) Ты слушаешь еще меня, Мария?

Г о л о с М а р и и. Слушаю.

Г о л о с Г р у и. Узнай у него, почему не вернулся на фабрику.

Г о л о с М а р и и (после паузы). Он говорит, что, когда потолок дает осадку, должна хоть одна мышка взять на себя ответственность за эту осадку…

Овчарня в Карпатах. Огромная луна плывет над горами, светло, как среди бела дня. И мягкие скаты, и крутые обрывы, и ущелья таинственно плывут куда-то.

Растянувшись у потухшего костра, К э л и н мурлычет про себя какой-то мотив военного времени, а сонный С а н д у из последних сил отдает последние приказания.

С а н д у. Рота, слушай мою… (Зевает.) А что, не пора идти спать?

К э л и н. Ты иди ложись, тулуп там, а я еще пободрствую, пусть овечки отдохнут. Намаялись, бедняжки, лазая по горам. Они у нас степные, лазать по горам не привыкши.

С а н д у. Ну так давайте вместе — и мы отдохнем, и они себе пусть отдохнут.

К э л и н. Понимаешь, одним сном спит отара, когда пастух бодрствует и другим — когда и он уснул. Если пастух бодрствует, овечки спят как булыжники на мостовой — прямо не шелохнутся, зная, что их охраняют, что в случае чего их защитят. А если пастух уснул, отара спит уже тревожно, поминутно просыпаясь и вздрагивая от каждого шороха.

С а н д у. Нет, я больше не могу, мне хочется спать… Рота, слушай мою… (Зевает.) А что, не скучно вам сидеть вот так в одиночку по ночам?

К э л и н. Это не скука, это истинная жизнь! Посмотри сам — благодать-то какая кругом! Тишина, свежий воздух, ясное небо, зеленые горы — ведь это же бездна красоты! Ради этой красоты, ради этого покоя мы вынесли такие муки и лучшие из нас сложили свои головы.

С а н д у. Разве павшие на войне — это лучшая часть войск?

К э л и н. Конечно же, лучшая часть… В бою всегда лучшие падают первыми — в этом счастье для них и трагедия для оставшихся.

С а н д у. А у меня вот уже глаза слипаются, я уже слов не отлеплю друг от друга. (Уходит в хибару, но вдруг выныривает обратно.) Дядь Кэлин, а почему вы не переберетесь к нам? Ну какой вам смысл всю жизнь маяться — то перезимуете у одной, то у другой. Все же знают, что вы маму нашу, и только ее, любили, ради нее вы и к нам так хорошо относитесь…

К э л и н (несколько опешив). Дак, понимаешь, вопрос этот сложный, тут не все от меня зависит… Надо, чтобы и Мария сказала свое слово…

С а н д у. Ну что ты будешь делать — когда мы дома маму пилим, она говорит, что не только от нее это зависит, надо, мол, чтобы и вы сказали свое слово, а когда вам говорят…

К э л и н. Сказала она так?

С а н д у. И сколько раз она так говорила!

К э л и н (после большой паузы). Что ж, если к тому все идет, может, этой осенью я и в самом деле переберусь к вам…

С а н д у. А чего тянуть! Вон осень уже на исходе. Не завтра, так послезавтра польют дожди, и чего овечкам мокнуть тут на этих горах! Свободных земель поздней осенью у нас и дома полно! Давайте тихо перегонять отару, и пока доберемся…

К э л и н (задумчиво). Кто знает — может, ты и прав…

С а н д у. А то, если хотите, я завтра первым же автобусом махну домой. Маму ведь нужно предупредить, чтобы успела перемыть, прибрать, постирать. Замужество как-никак.

К э л и н. А и в самом деле — поезжай утречком…

С а н д у. И что мне маме с ваших слов передать?

К э л и н. А чего ей передавать! Она хорошая хозяйка, сама знает, что к чему. Скажи только, пусть ведер новых накупит — я страсть как люблю пить воду из нового цинкового ведра. Калачей румяных пусть напечет, и пусть нашьет как можно больше полотенец — у нее, помнится, было много льняного полотна, а уж из льняного полотна какие полотенца — одно загляденье…

С а н д у. Зачем так много полотенец?

К э л и н. А я, знаешь, после долгой и трудной осени люблю войти в дом так, чтобы всюду висели новые полотенца, а на столе стояла бы гора свежих, румяных калачей…

Кабинет в Доме правительства. Просторный зал, два стола — один рабочий, другой для совещаний. Г р у я стоит у огромного окна в той же неподвижности, в которой мы его оставили в предыдущей картине.

Большая приемная, в которой хозяйничает энергичная с е к р е т а р ш а, девушка в рыжем парике. Человек десять ждут приема, а телефоны разрываются. Секретарша едва успевает отвечать на звонки.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Слушаю вас… Нет, прием еще не начался, народу многовато… Да человек десять-пятнадцать… Что?.. Положите трубку, гражданка, и не беспокойте нас больше… Слушаю… Нет. Он у себя, но просил не беспокоить… Обязательно передам… Спасибо… Взаимно… О, опять эта женщина! Да что вы, в самом деле, с ума посходили? (Идет в кабинет.) Михал Ильич, какая-то психичка домогается вас все утро. Я уже собиралась позвонить в приемную, пусть свяжутся с узлом связи и выяснят, кто это нас беспокоит все время.

Г р у я (тихо, не отходя от окна). Если позвонит еще раз, соедините.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Вы себя плохо чувствуете? Может, вызвать врача?

Г р у я. Нет, не нужно. У меня аритмия, с самого утра сердце никак не настрою. Соедините, если женщина опять позвонит.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Хорошо. Должна, однако, вас предупредить, что она жуткая хамка. Она даже по имени-отчеству не хочет вас называть, а просто вопит в трубку: «Михай! Михай!»

Г р у я. Все равно соедините.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. И даже если она позвонит во время приема?

Г р у я. Даже тогда.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Хотя вряд ли нужно будет так долго дожидаться. (Едва дошла до столика и взяла одну из трубок.) Во, сейчас я вас соединю.

Г р у я (сев за свой рабочий стол). Слушаю… Да, я у телефона. Кто говорит?.. Мария?.. Какая Мария?.. Святая — это что же, фамилия у вас такая?.. Ах, это наша Мария, ну как же, как же… Здравствуй, Мария… Ты давно в Кишиневе?.. Уже два дня? Почему же ты мне раньше не звонила?.. А что за срочные такие дела у тебя?.. Я тебе обязательно помогу, только говори медленно, не волнуйся… Ну хорошо, разрешение на перевозку, это я понял. Дальше… Разрешение на перевозку гроба?!. Откуда и куда перевезти? И потом, погоди, что значит — гроб? Чей гроб ты собираешься перевезти?.. Мария, милая, ты успокойся, не плачь, скажи мне по слогам, по буквам расскажи, что там у вас стряслось… (После долгой паузы, совершенно бесцветным голосом.) Да, теперь я понял. Приходи ко мне, Мария. Приходи прямо сейчас же… Как называется учреждение, в котором я работаю? Да как тебе сказать — Домом правительства называется… На какой оно улице находится? Да как тебе сказать — не на улице, а на площади стоит наше учреждение, на площади Победы. Номер тебе не нужен, подойдешь к милиционеру у главного входа, скажешь ему, что ты идешь ко мне, что я тебя жду, и он тебя направит… (Положив трубку, вызывает секретаршу.) Передайте там, что приема сегодня не будет.

Овчарня в Карпатах. Хмурый осенний день. Н е с к о л ь к о ч е л о в е к разбирают ветхую хибару пастуха, собирают его скромный скарб и перетаскивают вниз, где ждет машина. С а н д у задумчиво сгребает в кучку угли давно потухшего костра.

С а н д у (после большой паузы). Забыл вот спросить…

К о л х о з н и к. Что ты забыл у него спросить?

С а н д у. Забыл спросить: а когда гибнет гвардии рядовой, то как же после этого его семья?

К о л х о з н и к. А что — семья гвардии рядового? Поплачет, устроит небольшие поминки, сожмется комочком над своим горем да так и потопает с ним по белу свету. Потому что солнце по-прежнему всходит и заходит, как для гвардии рядовых, так и для гвардии генералов…

Дом правительства. Приемная опустела. Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е мечется, встревоженная, растерянная, а в кабинете Груи стоит надломленная горем М а р и я. Стоит, плачет и не может слова вымолвить.

Г р у я. Мария, скажи мне, что это неправда. Скажи, что это ты нарочно придумала, чтобы меня наказать…

М а р и я (вдруг косо на него посмотрела и овладела собой совершенно). Нет, это правда. Я сама опускала его в могилу и этими вот руками бросила первый ком глины на крышку его гроба.

Заурчал селектор. Груя его выключил, затем долго и устало бродит по кабинету.

Г р у я. Когда это случилось?

М а р и я. Кто знает, пастухи — народ одинокий, такая у них работа. Видели, может, овечки, когда он скончался, но овечки молчат…

Г р у я. И где это случилось?

М а р и я. Тоже наверняка ничего не могу сказать. То есть знаю, что в Карпатах, место это я сама видела, но как та гора называется, не знаю. Кажется, Полонина.

Г р у я. И как это случилось?

М а р и я. Кто знает… Говорят, умер во сне, от разрыва сердца, но истинную правду опять-таки знают одни овечки…

Г р у я. А разве там врачи…

М а р и я. Что могут врачи после двух недель… Там, правда, на той верхотуре все время дуют ветры, но дни стояли жаркие…

Г р у я. Мария, это для меня такое же большое горе, как и для тебя, поэтому прошу тебя, расскажи мне все подробно.

М а р и я (усаживаясь). О господи, хоть бы гроб побыстрее перевезти. Говорят, придется ехать в Киев, потому что Карпаты — это уже другая республика.

Г р у я. Да не думай ты все время об этом… Расскажи мне все, начиная с того самого дня, когда вот ты жила, ничего такого не ведая, и вдруг…

М а р и я. А и вправду так было! Мы только что начали в тот день уборку сахарной свеклы. Сидим себе всем звеном, чистим сахарную свеклу от ботвы, и вдруг вижу я, как по чистому полю идет мой Санду. У меня прямо сердце екнуло. Они должны были вдвоем и с отарой вернуться, но вот он возвращается почему-то один… Прямо камнем сердце прищемило.

Г р у я. Так. Потом…

М а р и я. Потом, вечером, сын говорит: и все-таки дядя Кэлин на тебе женится. Это я устроил. То есть, говорит, не то что женится, но с будущей недели, как вернется, будет жить у нас. Мы, говорит, с ним столковались. Я как-то вскипела прямо и говорю: он, старый индюк, не может сам со мной поговорить и посылает детей свататься?! И тут сын прямо ошарашил меня: ты не спеши, говорит, он вот еще что наказал… И заговорил про новые ведра, про румяные калачи да про чистые льняные полотенца… У меня прямо все перед глазами затуманилось — сын молодой еще, ему и невдомек, когда и зачем нужны человеку цинковые ведра, полотенца и теплые калачи, но мы-то с тобой знаем, что это пища, которую готовят усопшему для той, загробной жизни…

Женщина тихо и безутешно, как ребенок, плачет. Груя налил ей в стакан воды и долго дожидается, когда она придет в себя.

Г р у я. Соберись с силами, Мария. Мне очень важно знать все до конца, ибо, как говорил один западный писатель, кто знает, по ком звонят колокола. Оплакивая других, мы, может быть, тем временем оплакиваем самих себя…

М а р и я (передохнув). Ну, побежала я в колхоз, говорю им: так, мол, и так, боюсь, что скончался Кэлин там в Карпатах, дайте срочно машину, я поеду за ним, а они давай надо мной смеяться. Что ты, говорят, он там на свежей брынзе так разгулялся, что гуцулки век будут помнить и благодарить нашего гвардейца. А машины, говорят, нету, началась вывозка свеклы, откуда, говорят, мы тебе машину возьмем… Ушла я из правления, но хожу сама не своя, вою днем, вою ночью, и бедный парень, видя, как я убиваюсь, говорит: чего время тянуть! Сядем давай в поезд, а там — автобусом, а там — пешочком…

Мария опять умолкла. Груя налил ей воды, но она не взяла стакан.

Пить не хочу. Глоток свежего воздуха хочу. Тут у вас, кажется, и форточек нету, эти огромные окна — они разве не открываются?!

Г р у я. Нет. У нас, понимаешь, кондишн…

М а р и я. Это что такое?

Г р у я. Ну, понимаешь, это такая штука, когда по идее должен быть все время свежий воздух, а его все время нету.

М а р и я. Ну, тогда извините. Я просто так посижу немного молча, пока не уговорю себя, что я сильная, что я все смогу.

Г р у я. Ну пожалуйста, уговори себя, что ты сильная, что ты все сможешь… (Садится за стол, пишет что-то, вызывает секретаршу.) Галочка, свяжитесь с Художественным фондом. Я видел у них на днях заготовку пятиметрового обелиска из серого мрамора. Не знаю, для кого они его там готовили, но передайте, пусть выгравируют на нем вот этот текст.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Может, мне лучше сделать на машинке, чтобы они чего там не напутали?

Г р у я. Сделайте на машинке, если вам не трудно.

С е к р е т а р ш а уходит.

М а р и я. Ну, я, кажется, теперь смогу досказать… Только, если можно, пусть эта девушка сюда не заходит, пока я не кончу.

Г р у я (идет и защелкивает дверь). Она не будет заходить, пока ты не кончишь.

Женщина мучительно долго собирается с силами.

М а р и я. Ну вот, так на чем я остановилась… Да, поехали мы вдвоем с сыном… Два дня пролазили по горам — его нет как нет. Вещи валялись на овчарне: и пиджак с двумя медалями, который он носил по праздникам, и хромовые сапоги, и маленький тот приемничек — все было на месте, но ни Кэлина, ни овец… прямо как сквозь землю провалились. Уже и гуцульские пастухи принялись нам помогать, и старую собаку-ищейку нашли — без той собаки, мы, верно, до сих пор бы его искали. А собака понюхала его пиджак и так понеслась, что мы еле за ней поспевали. Сначала овец нашли. На самой верхотуре была такая поляночка, и овечки лежали на той поляночке кружочком, все двести, бочок к бочку, голова к головке, точно кто их нарочно уложил, а вокруг земля была так выпасена, что даже корешков от травинок не осталось. Выели все, но не вставали, точно у всех двухсот ноги отнялись.

Г р у я. Да что ты мне все про овец — ты мне про Кэлина расскажи!

М а р и я. Как же можно рассказать про Кэлина, не рассказывая про овечек, если он лежал там же с овечками, в самой их середке. Лежал на пустом мешке — должно быть, днем прилег отдохнуть и умер во сне, а овечки не знали, что он умер. Им казалось, что он спит, и, собравшись вокруг него, с неделю прождали, когда он проснется и погонит их по горам. А он уже давно окоченел.

Телефон долго урчит. Груя не откликается на его сигналы, и входит с е к р е т а р ш а.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Москва просит.

Г р у я. Кто именно? Москва большая. Около десяти миллионов.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. По голосу это как будто помощник Василия Антоновича.

Г р у я. Скажите, что я не в состоянии с ним говорить.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. То есть… Сказать, что вас нету?

Г р у я. Нет, зачем же говорить неправду! Скажите, что он здесь, но теперь, в данную минуту, по личным мотивам не в состоянии с вами говорить по телефону.

С е к р е т а р ш а уходит.

М а р и я (удивленно). А как же она вошла, после того как вы закрыли двери?

Г р у я. Я забыл, что и у нее есть ключ от кабинета…

М а р и я. А ты не смог бы отобрать у ней?

Г р у я. Нет. У кого-нибудь да должен быть еще один ключ. Вечны только должности, которые мы занимаем, а люди ведь не вечны.

М а р и я. В молодости эти секретарши как-то побаивались тебя, а теперь, я вижу, совсем обнаглели…

Г р у я. Что ж тут удивительного…

Опять входит с е к р е т а р ш а.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Михал Ильич! Художественный фонд хочет узнать, где будет установлен обелиск и кто будет за него платить.

Г р у я. Установлен он будет, как я там и написал, на могиле гвардии рядового, а стоимость его оплатит Родина.

М а р и я (после ухода секретарши). Он что, в самом деле так красив, тот мрамор?

Г р у я. Очень красив. Пепельный, с белыми прожилками. Таких памятников наше сельское кладбище еще не видало за всю свою многовековую историю.

М а р и я. А можно, чтобы и мне вырыли могилу там же, рядышком?

Г р у я. Что ты, Мария!

М а р и я (растерянно). Разве нельзя подобрать место так, чтобы сразу было для двух могилок?

Г р у я. Да не в том дело, но, понимаешь, ты…

М а р и я (в отчаянии). Но должны же мы хоть там, в земле, быть рядом! Мы, право же, любили друг друга, весь мир — свидетель тому.

Г р у я. Да нет же, Мария… Тебе нельзя потому, что ты живая еще, теплая, мыслящая, борющаяся, тебе еще жить да жить…

Входит с е к р е т а р ш а.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Москва просит.

Г р у я. Кто именно?

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Сам Василий Антонович.

Г р у я (берет трубку). Слушаю… А, здравствуйте, Василий Антонович. Добрый день… Телеграмму получил еще вчера вечером, но, как видите, я еще не в самолете и даже зубную щетку не закинул в портфель, чтобы отправиться в путь-дорогу… Что меня заставляет так долго раздумывать над зубной щеткой?.. Видите ли, причин слишком много для того, чтобы они могли выглядеть еще и вразумительными. Главная же из них та, что у меня большое горе — умер старый друг, и я еду хоронить его… Нет, он в нашей системе не работал, и должность его была самая маленькая. Попросту говоря, он был рядовым колхозником, но это один из тех старых друзей, к которому нужно ехать на похороны, чтобы сохранить чувство уважения к самому себе… Кстати, о бренности мира и суете сует… Помнится, еще весной вы как-то высказали мысль: а не засиделся ли я на своем нынешнем месте? По наивности я подумал было, что это шутка, скрывающая за собой возможное повышение, и только сегодня я понял, сколько суровой правды было в тех ваших словах… И, поняв, решил предпринять все возможное, дабы не задерживать собой вечное движение вперед, как это именовалось у Маркса. Молодым везде у нас дорога — это, как я понимаю, не только строчка из песни… О, разумеется, я сначала переговорю со своим начальством, все будет сделано с соблюдением всех установленных правил, но, как бы в дальнейшем ни сложились мои дела, я уже сегодня считаю себя обязанным поблагодарить вас за то, что в трудные минуты жизни находил у вас взаимопонимание и поддержку… Что-что?.. Нет, большие глупости мне уже не по плечу, а малые не в счет. До свидания.

Д е в у ш к а в р ы ж е м п а р и к е. Художественный фонд спрашивает: «Родина» — это что такое? Артель, колхоз или организация какая?

Г р у я. При чем тут артель, при чем тут колхоз! Родина — это организация, и передайте им, что ради этой организации во второй мировой войне двадцать с лишним миллионов сложили свои головы!

Глубокая осень. Берег, на котором еще недавно стояла Ива. С а н д у и Г р у я.

С а н д у. Давайте присядем. Мы слишком много ходим. Доктор говорил, что через каждые сто, максимум двести метров…

Г р у я. Тут прошло мое детство, и ему нет дела до того, что говорят доктора…

С а н д у (грустно). Несправедливо это как-то… Была Ива, и нету вот Ивы…

Г р у я. Почему — несправедливо? Это логично. Одни Ивы стареют, сохнут, другие встают на их место. Была бы только речка — Ивы падки до речной влаги…

С а н д у. А вдруг и речки не станет?

Г р у я. Куда она денется! Река может изменить русло, может уйти вглубь, может замелеть или разлиться, но исчезнуть совсем она не может, потому что вода, и воздух, и солнце — это же наша святая святых!

З а н а в е с.

1974