За золотом Нестора Махна

ВІД АВТОРА

Ні амністії, ні золото, ніщо не могло врятувати махновців і махновщину від загибелі. Адже їхні вчинки, плани і помисли, навіть ще до того, як вони з оголеними шаблями опинилися проти червоноармійських полків, не були співзвучними з принципами диктатури пролетаріату. Тому самі махновці були приречені на гоніння, а махновщина, як явище, — на цілковите знищення.

У художній літературі, дослідженнях істориків та науковців мало згадується про цей період — після серпня 1921 року, коли невеликий загін на чолі з Махном перейшов українсько-румунський кордон і більше на територію України не повертався. Прослідкувати подальшу долю учасників тих подій можна за окремими документальними матеріалами, які збереглися в архівах органів держбезпеки. Здебільшого ця доля була трагічною.

Нестор Махно, з пригодами діставшись Парижа, згодом дійшов висновку, що жоден з емігрантських осередків його не визнає і не підпускає близько до себе. Лише моральна підтримка та матеріальна допомога анархістів різних країн, а найбільше — російських і французьких, дає йому змогу підлікуватися, зводити кінці з кінцями, годувати сім'ю і працювати над спогадами. Але для цього долею йому було відпущено небагато часу. Він встигає опублікувати лише першу книжку і в 1934 році помирає. Дві наступних книги спогадів вийшли вже після його смерті.

Як і його бойові товариші, Махно, перебуваючи в еміграції, не раз думав над можливістю повернення на батьківщину. Та щоразу відкидав подібні варіанти, як нереальні. «Я был бы очень рад, если бы это можно было, — писав він у листі до Івана Лепетченка. — Для меня это невозможно. Я не знаю, какие гарантии могут быть тому, что моя свобода и жизнь будут неприкосновенными». Він до кінця днів своїх так і не зміг звикнути й пристосуватися до чужих звичаїв, порядків, умов життя. Його вільнолюбна й бунтівна натура, що зросла в степах Дикого Поля, прагнула іншого, але не знаходила. «Страны Западной Европы гниют в своем зловонном буржуазном болоте. И жить в них мне с моим революционным темпераментом тяжело», — писав він в іншому листі до свого колишнього ад'ютанта.

Більшість із соратників Махна, які разом з ним втекли від переслідування червоної кінноти до Румунії, так і залишилися доживати решту своїх днів за кордоном. Дехто, не витримавши тяжкого і нужденного життя на чужині, повернувся на батьківщину. Але вони й тут не знайшли щастя і спокою.

Органи ГПУ-НКВД, виконуючи волю партії, рішуче і послідовно займалися знищенням махновщини, як явища. В інформаційно-циркулярному листі ОГПУ № 34 «Про анархістів» зазначалося: «Особое внимание должно быть уделено борьбе с остатками махновщины на Украине. Нужна систематическая работа по выявленню бывших кадров махновской армии, по освещению их антисоветской деятельности в настоящий период и по изъятию тех элементов, которые являются организаторами анархо-кулацких групп на селе». У листі розповідалося про ліквідацію в 1928 році маріупольської групи, яку очолював відомий анархо-махновець Буданов — колишній член революційної військової ради повстанської армії, дніпропетровської групи, до якої входив колишній член реввійськради махновської армії Іван Чорнокнижний, одеської та інших.

Неодноразово розроблялися плани, метою яких було виманити Махна на радянську територію і вже тут його судити за всіма законами революційного часу. Для більшовицьких вождів він і за кордоном становив загрозу. Проте це не вдалося. Зате репресивна машина відігралася на його однодумцях і бойових товаришах, безжалісно згодом пройшовшись по них.

Незважаючи на те, що громадянська війна давно закінчилася, у 1937 році багатьом згадали старі «гріхи». Був заарештований і розстріляний колишній начальник штабу повстанської армії Віктор Білаш. Така ж доля спіткала начальника постачання армії Григорія Сергієнка, якого звинуватили у шпигунстві на користь Польщі. Як румунський і англійський шпигун, Зіньковський-Задов, який до цього вірою і правдою 13 років служив у органах ГПУ-НКВД, не раз заохочувався начальством за сумілінну роботу. У 1930-х роках органами НКВД неодноразово заарештовувався Іван Лепетченко. У жовтні 1937 року він був розстріляний за «активну контрреволюційну діяльність», а у 1971 році, внаслідок перегляду кримінальної справи, виправданий. Як неблагонадійного і колишнього активного махновця на початку війни у 1941 році було заарештовано і засуджено до 10 років ув'язнення Андрія Скомського. Сліди його губляться в Уфимській в'язниці.

Гуляйпільський та навколишні райони у тридцяті роки давали змогу репресивним органам виконувати й перевиконувати плани з викриття «ворогів народу». Адже у махновській армії служили тисячі, навіть десятки тисяч людей. Як наслідок, багато з них у роки тоталітаризму потрапили до списків неблагонадійних.

Ще перебуваючи в Польщі у 1924 році, Махно передбачав, що більшовики, рано чи пізно, все ж зведуть з ними рахунки. Його слова були пророчими. Але тоді до трагічної розв'язки залишалося ще багато часу. Кожен, як міг, влаштовував своє життя, намічав плани, радів бодай найскупішій звістці від товаришів, чим міг, намагався допомогти, поділитися успіхами й печалями. Про це красномовно свідчать листи, яких так мало збереглося, в основному, в архівах органів держбезпеки, протоколи допитів, а також спогади, пояснення, відповіді на питання, які колишні махновці власноруч писали, перебуваючи з різних причин в установах ГПУ-НКВД.

Зазначені матеріали публікуються зі збереженням авторського стилю, мови оригіналу і з мінімальними поправками.

Документ 1

С 1918 года я был в должности нач. отдела снабжения армии Махно. Принимал участие во всех кампаниях до 1921 года. С этого времени усилилось преследование армии, она уменьшилась (количественно), а также ощущалось отсутствие необходимого снабжения — оружия и др. припасов.

В том же году 28 августа я совместно с Махно и всей группой выехал в Румынию. Всех нас было 67 человек[1], которые три недели жили в гор. Бельцах, а затем я остался в комиссии по ликвидации лошадей. Махно с женой Галиной и Левой Задовым уехали в Бухарест, а остальные — в лагерь для интернированных в гор. Брашове, куда впоследствии был направлен и я. Махно в это время жил самостоятельно и существовал исключительно на имеющиеся при нем драгоценности и на деньги, полученные от продажи лошадей румынскими властями. Так мы жили до марта 1922 года.

А с этого времени я, Домашенко — комендант штаба и Черная Хмара (фамилию его забыл) направились лично к Махно в Бухарест. Последний нам сообщил, что в связи с требованием советского правительства о его выдаче, а также предстоящей Генуэзской конференцией этот вопрос может быть поставлен в более широкой плоскости, и румынские власти, в конце концов, вынуждены будут его выдать. Поэтому необходимо как-нибудь выбраться в Галицию, а там поднять восстание с целью облегчить в будущем свое положение в СССР, тем самым доказав свою лояльность к советской власти.

Под руководством Махно и совместно с его женой, а также Черной Хмарой, Домашенко Яковом, Харламовым Василием, Лепетченко Иваном, Зайцевым Василием, Морозом Федором, Кравченко Константином, Кугутом Игнатом, Шульгой Максимом, Красновольским Адольфом, Бурымой Ефимом, Волжаном Антоном, Горобцом Федором и др., всего в составе 20 человек, мы 2 апреля 1922 года решили отправиться в Галицию. Того же числа взяли на бирже в Бухаресте грузовой автомобиль и отправились в путь. Дня через два мы были арестованы румынскими властями и направлены в гор. Бучач в сигуранцию, где находились два дня под стражей. Согласно распоряжению министра внутренних дел Румынии были отправлены нелегально в Польшу. Здесь были арестованы польскими властями и направлены в гор. Станислав. Потом были заключены в лагерь гор. Щелков, где находились 4 месяца, т. е. с апреля по сентябрь 1922 года.

В это время у нас начались переговори с советским полпредством через наших сотоварищей Красновольского и Шульгу, которым удалось бежать из лагеря, по поводу поднятия восстания. Об этом узнала через провокатора Красновольского польская дефензива. Затем нас арестовали и перевезли в Варшаву. Махно, Домашенко и Черная Хмара находились в мокотувской тюрьме, Галина — в тюрьме в Повсянах, а остальные одиннадцать человек, в том числе и я, находились под стражей в арестном доме в Варшаве до марта месяца 1923 года, а потом были освобождены под подписку о невыезде из города, за исключением Махно, Домашенко, Черной Хмары и Галины.

В декабре месяце 1923 года мы все предстали перед судом по обвинению в соглашении с большевиками и попытке поднять восстание на Галичине. Суд за неясностью доказательств нас всех оправдал, в том числе и Махно. Следует отметить, что защита была выставлена из представителей ППС за вознаграждение в 1000 долларов, причем по этому поводу было ходатайство берлинских анархистов, которые и предоставили эту сумму. Нас всех держали без права выезда в Варшаве, а Махно, Домашенко и Черную Хмару разослали по разным городам: Махно с женой в Торун, Черную Хмару в Познань, а Домашенко в Быдгощь.

До марта месяца 1925 года я имел личную переписку с Махно, его женой и Черной Хмарой по поводу того, что из наших намерений ничего не вышло и что лучше было бы перейти на советскую территорию и сдаться властям. Махно к этому отнесся слишком равнодушно, даже был против моих намерений выехать, потому что советская власть не простит старого за время гражданской войны и т. д. В политическом отношении нашей группе в Польше невозможно было себя проявить. В материальном отношении нас поддерживала группа берлинских анархистов через самого Махно. Хотя я не получал ничего, но мне это известно. Фамилии того анархиста, который имел связь с Махно, совершенно не знаю, хотя с ним был знаком еще в Варшаве перед процессом.

Что касается Аршинова и Волина, то они находятся в Париже, а о самом Махно я совершенно ничего не знаю. Кугут, Мороз и Платон работают грузчиками на ст. Барановичи, Красновольский — в Варшаве шофером. Шульга неизвестно где, по некоторым сведениям, скончался от пыток. Кравченко уехал во Францию…

Харламов Василий, Зайцев Василий и Черняк — бывший командующий харьковской группой повстанцев в 1919 году — в данный момент сидят в ковельской тюрьме и обвиняются в подготовке к взрыву железнодорожного моста где-то возле Ковеля. Я решил выехать в Россию, истребовав себе соответствующее разрешение.

Г. Сергиенко 29.07.1925 г.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-3, т. 4, арк. 6–7)

Документ 2

Українське радянське посольство в Польщі

Консульський відділ. 29.07.1922 р. № 1441/с

м. Варшава

Копія

Замнаркомзаксправ

тов. Яковлєву

Дня 22 липня ц. р. в консульський відділ нашого посольства зголосила заяву жінка Махна Галина Кузьменко аби дати їй дозвіл виїзду на Україну для переговорів з Укрурядом у справі повернення групи махновців на Україну (заяву при цьому долучаємо). З безпосередніх балачок з нею виявилося, що їх всіх є 16 чоловік, знаходяться в таборі інтернованих в Стржалкові. Польська влада їх ізолювала від петлюрівців. Зі слів її видно, що махновці дуже невдоволені своїм життям в таборі і хотіли би повернутися на батьківщину. Також зник їх бойовий дух. Сама вона (Галина Кузьменко) робила враження перемученої і знеохоченої, просила навіть маленької грошової допомоги. В балачках кілька разів згадувала, що польські старшини (між ними Білінський) з таборової адміністрації пропонували їм вискок з табору і переправку на Україну, але допомоги наразі не хотіли надавати — казали, що, коли зроблять це, можна буде пізніше допомогти. Рівно ж робила натяки в такому напрямку: «Коли б нам Укруряд дав невелику бодай допомогу в грошах (якихось 300 000–400 000 польмарок) і 6–8 револьверів, ми могли б вискочити з табору і перекинутися за відомом Укруряду на Україну, а звідти перекинулись би на Гуцульщину в Галичину. Таким чином Укруряд був би критим і мав би закиди польурядові, що не видали в свій час Махна». На таку тему Кузьменко кілька разів звертала балачку і підкреслювала, що питання Гуцульщини серйозно в них дискутується.

Ми зі свого боку поминули мовчки її пропозиції такого роду і торкнулися виключно того, за чим вона прийшла — себто повернення її на Україну. Ми сказали, що Укруряд ледве чи буде вести переговори з ними як з групою, а кожний з них індивідуально може просити про амністію як всі, що активно боролися з Радянською владою. Така відповідь її не задовольнила, і вона прохала, аби заяву її все-таки вислали до НКЗС.

За завідуючого консульським відділом Максимович

(ЦДАВО України, ф. 4, оп. 1, справа № 566, арк. 16)

Документ 3

Шановні друзі!

Вас здивує моя адреса, але не дивуйтесь. Кожна порядна людина повинна в цей час посидіти. Мене обвинувачують в організації повстання в Сх. Галичині. Ви, я знаю, будете сміятись, але тут не до сміху, а питання життя. Гроші ваші в кількості 38 тисяч одержали в таборі в середині серпня, але мене заарештували, через що грошей на руки не одержали. Зі мною тут Яшуня і його родина. Мене поздравте з потомством, не знаю тільки, син чи дочка, позаяк вона сидить у другій в'язниці. Мене пока даже не опрашували. Чи довго буду тут, не можу сказати, про це знають владу маючі та куртізанка. Жиєм кепсько в матеріальному відношенні й поправить навіть трудно, скрізь, кажуть, політика. Привіт всім командирам і повстанцям, а також Кіріч. й Сем. Пишіть. Ваші листи будуть для нас занадто дорогі.

До побачення. Нес.

Льові скажи, що забув адресу його тов. Бондаря, а вона потрібна… Пишіть, як живете, як ваша пані. Льові передай, хай по утрам хоч умивається. Як Женя? Чи Льончик не приїхав до табору? Привіт всім…

(ГДА СБУ, УСБУ в Одеській області, справа № 289-т, арк. 30)

Документ 4

27 с. м. в Варшавском окружном суде начался процесс известного «атамана» Махно и его сотоварищей: Галины Кузьменко, И. Хмары, Я. Домашенко, обвиняемых в том, что осенью 1922 г., находясь в концентрационном лагере Стржалково, составили тайное сообщество, которое путем соглашения с советской миссией в Варшаве намеревалось поднять восстание против польских властей в Восточной Галиции.

Как видно из обвинительного акта, первые шаги по установлению контакта с большевиками были начаты любовницей Махно Галиной Кузьменко, которая уже в июле 1922 г. выехала в Варшаву «для поправления здоровья», а в действительности для переговоров с сов. миссией о возможности возвращения махновцев в Россию. Т. к. дальнейшие поездки Г. Кузьменко были запрещены польскими властями, то для последующих переговоров с сов. миссией Махно решил пользоваться интернированными, убегавшими из лагеря.

И вот один из этих последних, Красновольский, получил от Махно распоряжение побывать в сов. миссии, в Римском отеле, и поговорить «по делу Махно, которое там известно».

Красновольский вошел в контакт с неким Максимовичем в гост. «Виктория» (укр. сов. миссия), который ему поручил привезти от Махно письмо в миссию с точным определением, «в чем дело».

Красновольский об этом сообщил инспектору лагеря. После этого Красновольскому была облегчена возможность свидания ночью с Махно, который и передал ему письмо Максимовичу в сов. миссию, подписанное буквой «У».

В этом письме Махно писал, что в случае войны сов. Республик с буржуазной Европой он намерен вступить в ряды сов. армии.

Затем 24 и 31 августа Махно дал Красновольскому две «доверенности», в которых он писал, что готов признать сов. власть и доверяет Красновольскому ведение переговоров с представителями сов. республики о соглашении «для начатия борьбы во имя социальной революции в Европе».

Кроме того в последней «доверенности» Махно указывает, что ему необходимы деньги, а для расширения восстания в Галиции нужна бригада сов. конницы и рота хорошей пехоты на тачанках. Эта доверенность подписана: главнокомандующий рев. пов. украинской армией махновцев Махно.

Полномочие это было в копии. Причем заверяющая подпись адъютанта Махно — неразборчива.

В сов. миссии было выдано 100 000 мк. для Махно в банкнотах по 5 тыс. мк. каждая.

Номера банкнотов были записаны полицией.

При посредстве Красновольского и ранее бежавшего из Стржалкова интернированного Шуляка был польскими властями установлен «контакт» с Махно и его ближайшими людьми.

Некоторые письма были писаны шифром и подписаны Махно, Хмарой, Домашенко.

Слушание дела началось в 12 ч. 25 мин.

Махно небольшого роста, весь черный: черная куртка, усы, волосы. Черные глаза: злые, блестящие. Сжатые губы. Рядом с ним его «подруга» Кузьменко. Стриженная. В пенсне. Держится спокойно.

Хмара — тип шофера.

Около него Домашенко: тип унтер-офицера.

Вызвано 32 свид. 10 не явилось.

Защ. Рудзинский считает необходимым отложить слушание дела ввиду неявки такого важного свидетеля, как Шуляк, который являлся «курьером» между Махно и большевистской миссией в Варшаве.

Защитник указывает на то обстоятельство, что летом 1922 г. пол. мин. иностр. дел получило от большевиков ноту с требованием видать атамана Махно как контрреволюционера. Это указывает, что «во время переговоров» Махно с большевиками последние требовали его выдачи. Далее, чтобы разобраться в личности Махно, его предыдущей деятельности, его работе в России, защитник предлагает присоединить к делу вышеуказанную советскую ноту и две книжки на русском: П. Аршинов «История махновского движения. Берлин, 1923 г.» и статью И. В. Герасименко в «Историке и современнике» — «Махно».

Защ. Пасхальский также указывает, что суду для выяснения отношения Махно к большевикам необходимо разобраться в названных материалах, и поддерживает заявление своего коллеги о необходимости отсрочить слушание дела, затребовав от мин. иностр. дел копию большевистской ноты о выдаче Махно и из различных польских учреждений (Сейм, Генер. штаб и т. д.) копии писем Махно, характеризующие его лояльное отношение к Польше.

Защ. Щалковский считает необходимым возможно подробнее рассмотреть всю деятельность Махно.

Прокурор просит дело слушанием продолжать. Неявку свидетелей признать законной, советскую ноту из мин. иностр. дел затребовать, книги о личности Махно к делу не присоединять, т. к. они не могут быть отнесены к разряду научных. Но не протестует против желания защиты расширить вопрос о характеристике личности Махно.

Требовать копии писем Махно, адресованных в различные польские учреждения, прокурор не считает нужным.

Выслушав сообщение сторон, суд в 1 ч. 20 мин. удаляется на совещание. В 2 ч. 20 мин. возвращается и постановляет дело слушать, запросив мин. иностр. дел: была ли нота сов. правительства о выдаче Махно. Русские книги, характеризующие Махно, суд постановил не рассматривать.

На обычные вопросы председателя подсудимые отвечают:

Махно Нестор Иванович, 32 лет, окончил 6 кл. нач. училища. При царском правительстве был присужден к смертной казни в 1910 г. одесским военным судом за ряд убийств госуд. чиновников и бросание бомб. Ввиду несовершеннолетия смерть была заменена ему бессрочной каторгой.

Махно говорит по-русски.

И. Хмара был присужден к смерти коммунистами. Бежал. Он офицер русск. армии, 26 лет. Окончил коммерческое училище.

Я. Домашенко, 32 лет, поручик царской армии, украинец. Родился в Гуляй-Поле. Не судился. Отвечает по-русски.

Г. Кузьменко, 27 лет. Родилась в Киеве, украинка. Окончила учительскую семинарию. Жена Махно. Имеет ребенка. Не судилась.

Во время чтения обвин. акта Махно саркастически улыбается.

Махно и его сотоварищи виновными себя не признают и отрицают переговоры с большевиками.

Следует приведение к присяге свидетелей. Среди них: генералы, офицеры, полицейские, русские эмигранты, рабочие, б. солдаты и т. д.

Все места за столом журналистов заняты. Зал переполнен публикой и судейскими чиновниками.

В 6 ч. объявляется перерыв.

После перерыва дает показание Махно. Говорит Махно по-русски, с некоторой аффектацией, складно.

Махно протестует против того, что обвинительный акт изобразил его не только преступником против Польской республики, но и против всего человечества, ибо «я изображен бандитом, насилующим женщин, вырезающим им груди, истребляющим и убивающим невинных людей без разбора. Это клевета, и эта клевета занимает почетное место на страницах обвинительного акта. Многие пользовались моим именем и совершали ужасные преступления.

На меня и моих соратников клеветали Деникин, большевики, уличные «борзописцы» и т. д. Пресса это разносила по свету.

И через польский республиканский суд я протестую против этой клеветы».

Условия жизни в Стржалкове, как говорит далее Махно, не давали ему возможности вести такое серьезное дело, как переговоры с советской миссией. Да мог ли он вести переговоры с большевиками, он, Махно, который не исполнил приказания большевиков и не бросил свою 57-тысячн. армию в 1920 году против поляков?

Красновольский, показания которого составляют основу обвинительн. акта, является лишь лицом, находящимся в распоряжении польской разведки.

Он и Шуляк были презираемы махновцами, так как были амнистированы большевиками и ввиду своего неопределенного положения в своей среде вынуждены были бежать.

«Мой барак, — утверждает Махно, — с 7-ми часов вечера запирался. Через каждые два часа производилась, при смене часовых, поверка. За моим бараком был исключительный надзор: жандарм в сенях и 2 часовых. Я, мои люди были изолированы и находились под постоянным серьезным наблюдением».

Начинается допрос свидетелей.

Свидетель пор. Блонский встречал атамана Махно в Стржалкове как член ревизионной комиссии, обследовавшей положение интернированных.

Махно просил об освобождении его из лагеря и говорил, что хочет уехать из Польши. Он предлагал свои услуги на организацию контрразведки в Совдепии. Махно говорил, что хочет организовать снова армию на Советской Украине, где у него остались боевые товарищи.

«Если генер. штаб, — говорил Махно, — опасается провокации с моей стороны, то я предлагаю своих людей для этой цели, напр., Зайцева, а сам останусь в лагере с женой».

Со своей стороны свидетель никаких предложений атаману Махно не делал.

Защ. Пасхальский предлагает очистить зал заседаний от публики, так как защита предполагает задать ряд вопросов пор. Блонскому.

Председатель соглашается на это, но после допроса Калюшкевича, который показывает, что Махно боялся, что большевики расстреляют его. Когда он выяснил, что выдан не будет, то он предлагал свои услуги польскому правительству.

Продолжается допрос свидетелей. Св. Карашкевич, львовский украинск. журналист показывает, что он читал воззвание Махно, в котором он резко выступал против большевиков, писал об их подкупности; о том, что они действуют ради своих партийных целей.

Воззвание это производило впечатление, что у Махно ничего общего не может быть с большевиками. Оно кончалось обращением ко всем демократическим газетам с просьбой его перепечатать.

Защ. Пасхальский (обращаясь к свидетелю): Как вы, как общественный украинский деятель, относились к деятельности Махно?

Свид. Махно настоящий народный революционер, отчасти анархист, отчасти государственник.

Св. Пионткевич (начальн. тайной политической разведки в Варшаве) показывает, что прошлым летом инспектор лагеря Стржалково прибыл к нему с Красновольским; последний заявил, что он уполномочен Махно на ведение переговоров с большевистским посольством в Варшаве. «Мне было поручено мин. внутр. дел вести это дело. Все письма Махно к большевикам были мною сфотографированы, — говорит свидетель. — Одно из писем было помечено фамилией отправителя: Г. Кузьменко. Письмо было адресовано в большевистскую миссию.

В одном из писем было предложение вызвать восстание в Галиции. Номера полученных от большевиков денег были записаны полицией».

Председ. Прошу говорить определенно. Кем из полиции?

Свид. Не знаю.

Далее свидетель сообщает, что в переговорах Махно с большевиками, через Красновольского, речь шла только о тех большевистских частях, которые должны были быть продвинуты к польской границе и в соответствующий момент могли перейти границу.

Защ. Рудзинский. Не предполагали ли вы, что Красновольский был двойным агентом: и большевистским и вашим?

Свид. Нет, он слишком мало интеллигентен.

Свидетель сообщает, что сов. миссия раскрыла планы Красновольского и благодаря этому обстоятельству переговоры закончены не были.

После перерыва переводчик читает ноты украинского сов. правительства, пересланные польскому правительству по делу атамана Махно.

Переводчик читает ноты по-украински, затем по-польски. Первая в сокращении гласит:

— Украинское сов. правительство получило сведения, что атаман Махно находится в лагере Стржалково и просит польское правительство о выдаче Махно сов. правительству для суда над ним за совершенные грабежи и разбои на территории Сов. Украины. Нота датирована 24 мая 1922 года.

Вторая нота от 4.11.1922 г. укр. наркоминдел к польскому повер. в делах в Харькове гласит, что сов. правительство приняло с величайшим удивлением отказ о выдаче Махно сов. суду. Сов. нота называет Махно бандитом и преступником, деяния которого подлежат суду во всех странах, независимо от их политического устройства.

Суд вызывает главного свидетеля обвинения Адольфа Красновольского.

Свидетель сообщает, что с Махно познакомился еще в Румынии и вместе с ним перешел польскую границу. Польские власти отправили всех их в Стржалково. В лагере он узнал, что Махно хочет вести какие-то переговори с большевиками.

Была однажды в лагере сов. миссия, и один из махновцев передавал письмо в миссию от Махно. Свидетель точно не знает, что передавал.

— На другой день я, — говорит он, — Шуляк, Василенко и еще один человек, фамилии которого я не помню, убежали из лагеря. Махно передал нам, что он хочет вести переговори с сов. миссией. Я взялся быть посредником между Махно и большевиками.

Далее свидетель показывает, что о своем задании он сообщил польским властям в лагере и рассказывает, как последние облегчали ему сношения с Махно.

Свидетель говорит, что уже переходя границу он намеревался помешать Махно вредить его родине — Польше (в зале смех). Я слышал, что Махно всегда устраивает восстания, и когда «они» говорили между собой о Вост. Галиции, то я предполагал, что и в Галиции будет устроено восстание. Свидетель вообще путается и не дает ясного изложения своих планов и поступков.

Он сообщает, что после первого своего «визита» к большевикам он снова вернулся в Стржалково, причем польские военные власти сняли солдат с караула у барака Махно, поставив на их место двух офицеров, которые и пропустили свидетеля к Махно. А Махно он сказал, что «подкупил часовых».

Защ. Для чего вы обратились в сов. посольство об амнистии и высылке в Сов. Россию?

Свид. Чтобы войти в доверие к Махно.

Защ. Почему вы не сообщили об этом польским властям?

Свидетель путается и не может дать объяснений.

Защ. Были ли разговоры в сов. посол. об освобождении Махно?

Свид. Не было… И вообще я только привозил письма.

Свидетель снова путается и вообще не может обстоятельно рассказать, о чем же велись разговоры в сов. посольстве.

Защ. Обыскивали ли вас когда-либо польск. власти?

Свид. Никогда.

Допрос Красновольского продолжается и на вечернем заседании.

Вчера вечером были допрошены поляки — жители Уманского уезда Киев. губ., из коих трое ничего существенного показать не могли. Двое же из свидетелей, дамы, сообщили, что их мужья зверски были убиты махновцами, несмотря на то, что они обращались в махновский штаб и даже лично к Хмаре с просьбой о помиловании.

Подс. Махно заявил, что он в этом районе не останавливался и штаба его там не было.

Наиболее интересным моментом заседания была очная ставка махновца Сергиенко с Красновольским.

Св. Сергиенко заявил, что Красновольский сам сознался в присутствии его и Хмары, что ему большевиками из сов. миссии было поручено провоцировать Махно.

Красновольский это отрицает.

Ввиду позднего времени председатель прерывает очную ставку и закрывает заседание.

Начинается показаниями инспектора лагеря в Стржалково. Показания этого свидетеля не внесли в дело ничего нового. В Красновольском свидетель видел человека, который хотел действительно помочь родине. На вопросы защиты свидетель сообщает, что группа махновцев в лагере была незначительна, и свидетель, как начальник лагеря, в ней «своих» людей для разведки не имел.

Все «сношения» Махно путем: Красновольский — большевики, шли через свидетеля, который видел все письма Махно и все письма от Красновольского к Махно.

Красновольский же, привозя «вести» из Варшавы, находился под постоянным наблюдением свидетеля или его лагерных «агентов». Даже жил у свидетеля на его квартире.

Денежные суммы, получаемые Красновольским от свидетеля, были незначительны. Денежных выгод Красновольский не имел.

Защ. Пасхальский просит суд вызвать из Стржалково для показаний полицейского, который передавал письма Махно от Красновольского и обратно, б. коменданта лагеря Гроховского, и затребовать из мин. иностр. дел копию 3-ей большевистской ноты, в которой изложен инцидент с Красновольским.

Прокурор поддерживает все эти предложения защиты.

Суд соглашается удовлетворить ходатайство защиты.

Свид. Стршелецкий, капитан, офицер 2-го отдела ген. штаба в течение часа дает показания при закрытых дверях.

Далее дает показания св. Ястржембский, комиссар полицейской разведки, непосредственно следивший за «перепиской» Махно, которую он вел с большевиками через Красновольского. Свидетель сообщает, что на допросе подс. Г. Кузьменко заявила, что она писала письма большевикам, частью шифром, и не знала их содержания, но по приказанию «не то Махно, не то Хмары» она получила часть денег из тех 100 000 мк. которые были выданы Красновольскому большевиками.

На многие вопросы председателя свидетель отвечает неопределенно.

Почти на все вопросы защиты свидетель отвечает: «Не помню».

Председат. читает показания Шуляка, б. солдата армии Деникина, а затем служившего у Махно.

Шуляк на допросе подробно рассказывает о пребывании Махно в Румынии, а затем о его «первых шагах» в Польше, после перехода румынско-польской границы. Шуляк сообщает, что Махно имел своих вооруженных людей под Коломыей и Стржалково. Свидетель заявляет, что если его отвезут в Стржалково, то он покажет места, где спрятано оружие.

Председ. к св. Ястржембскому. Возили ли вы Шуляка в Стржалково?

Свид. Да. Но он не мог указать этих мест.

Свидетель Крупиньский, комиссар полиции, составлял протокол, когда явился к нему в Варшаве Красновольский и заявил, что он имеет 100 000 мк., полученных им от большевиков для передачи Махно. Свидетель записал номера и серии пятитысячных бумажек, из которых составлялась вся сумма.

Свид. Хват — комиссар полиции, который был командирован из Варшавы вместе с комиссаром Ястржембским для ареста Махно.

Им был произведен обыск в бараке Махно в Стржалково и был найден шифр и маленький кусочек бумажки под полом в коридоре. Хмара признался на допросе, что «он употреблял этот шифр для сношений со своими людьми». Махно категорически отрицает какое-либо свое отношение как к шифру, так и к письмам, которые он писал в сов. посольство в Варшаву.

Хмара на допросе заявил, что за два дня перед арестом он был вызван Махно и последний дал ему на подпись какое-то письмо, что он и сделал. Хмара выступал, как начальник штаба Махно.

Свидетель категорически утверждает, что в его присутствии под полом был найден шифровой ключ, пятьдесят тыс. мк. по 5000, часть которых (по номерам) сходилась с теми банкнотами, которые Красновольский получил от сов. посольства для передачи Махно и номера которых были записаны комиссаром Крупиньским в протоколе.

Свидетель на вопросы прокурора сообщает, что согласно показаниям Домашенко махновцы часто выступали вместе с большевиками против Деникина.

Свидетель говорит твердо, ясно, не путается.

Председатель в 4 ч. 30 м. объявляет перерыв до 6-ти ч. вечера.

После обеденного перерыва дают показания махновцы, которые рассказывают, что семья Махно была убита большевиками и что Махно является непримиримым врагом большевиков.

Далее дает показания свидетель Ягодзинский, член П.П.С., он пробыл с Махно 4 с пол. года на каторге, считает Махно идейным анархистом. Свидетель вел переписку с Махно, когда последний был в Румынии и затем, когда он приехал в Польшу. Махно просил свидетеля помочь ему выбраться из лагеря, т. к. он хотел вернуться на Украину и бороться против большевиков. Через свидетеля Махно пересылал письма начальнику государства и в партию П.П.С.

Св. Заяц (махновец) «атаман» отряда в 42 чел.

Председ. Во имя какой идеи вы боролись с большевиками?

Св. Заяц. Охраняя собственную жизнь.

Затем свидетель сообщает, что Красновольский являлся агентом разведки и арестовывался 5 раз. Узнал это он на Повонзках от другого агента разведки Г. Лещинского.

На вопрос председателя, можно ли освободить св. Зайца, прокурор ответил: «Да. Но после дела я им, наверное, займусь».

Защита просит занести это заявление прокурора в протокол.

Суд приступает к осмотру вещественных доказательств.

Председ. (обращаясь к подс. Хмаре). Признаете ли вы, что это ваш шифр?

Под. Хмара. Нет… Мне его комиссар Хват не показывал. Я имел шифр для сношений со своими людьми, но это не тот…

Вещественные доказательства передаются для исследования экспертам. В числе вещественных доказательств находятся: фотография, конверты с письмом Кузьменко, с адресом: «Максимович, Ясная № 26, собственноручно» (сов. укр. посольство в Варшаве), а также ключ к шифру.

Переводчик читает письмо Махно к Шуляку, отданное известным уже из процесса «полициантом в уланском мундире» комиссару Хвату.

В письме Махно спрашивает Шуляка: не стал ли он провокатором? «Нужно быть осторожным и не соперничай с А.». И подписано письмо — Малый.

Махно заявляет, что он этого письма не писал.

Председатель показывает письмо, якобы написанное Кузьменко к Красновольскому.

Св. Красновольский заявляет, что он это письмо получил.

При допросе свидетелей Красновольского и Свигера устанавливается след. противоречие: письмо имеет дату 25 сентября, Красновольский же заявил, что он его получил за месяц до ареста Махно. (Махно арестовали 25 сент.), комис. Свигер не помнит, когда и при каких обстоятельствах он видел это письмо.

Свид. комис. Ястржембский заявляет, что за несколько часов до ареста Махно комис. Хват получил это письмо непосредственно от «полицианта».

Свид. комис. Хват (во время показаний св. Ястржембского находился в свид. комнате). Категорически заявляет, что он имел это письмо и Красновольский знал его содержание.

Защита заявляет, что Махно был арестован 25 сентября, письмо тоже написано 25 сент. Зачем же показывали это письмо, когда «дело было ликвидировано»?

Свид. комис. Хват считал это вполне возможным.

После двадцатиминутного перерыва прочитывается расшифрованное письмо Махно к «ответственным представителям Сов. Украины и России». Письмо гласит, что «возможно поднять восстание в Галиции, для чего надо сначала иметь 50 милл. мар. пол., а затем деньги будут взяты от буржуев. Нужно сначала произвести несколько партизанских рейдов по Галиции». Далее в письме говорится: «Вы должны возможно скорее нас освободить из лагеря». Подписано: За группу Махно — Хмара и Домашенко.

Комиссары Ястржембский и Хват сообщают, что это письмо было получено от «полицианта в уланском мундире» обычным путем, за несколько часов до ареста Махно.

Председатель сообщает, что «полицианта в уланском мундире», который передавал письма Махно и получал от него, власти разыскать не могут.

Письма от «группы» Махно написаны безграмотно на «украинско-русском» языке, неразборчиво, на клочках бумаги.

При осмотре писем подсудимые улыбаются и отрицают то, что эти письма написаны ими.

В числе вещественных доказательств имеются два удостоверения, выданные Махно и подписанные Махно, Хмарой и Домашенко.

Подписи на этих удостоверениях подсудимые признают. Это, конечно, важный материал для экспертов.

Г. Кузьменко признает также, что вела записи в маленькой записной книжечке, которая вместе с вышеуказанными удостоверениями передается экспертам.

Таким образом, экспертам переданы образцы почерка всех подсудимых. Кроме того подс. Кузьменко пишет несколько строк под диктовку и передает написанное экспертам.

Объявляется перерыв. Эксперты в отдельной комнате производят экспертизу.

На вечернем заседании выступают эксперты-графологи, производившие экспертизу почерков подсудимых.

Среди мертвой тишины в зале эксперты (их двое) заявляют, что фотографии с писем, произведенные комиссаром Пенткевичем, произведены «любительски», и материалом для экспертизы служить не могут.

Большинство писем, в том числе текст существенного для обвинения письма «к ответственным представителям советских Украины и России», писала жена Махно — Г. Кузьменко. Шифр был написан рукой Хмары. Собственноручность подписи Махно на письмах экспертиза установить не может и определенно устанавливает разницу между подписями Махно на письмах и образцом почерка Махно, предоставленным в распоряжение экспертам.

Таким образом, экспертиза пришла к тому заключению, что письма писались или Г. Кузьменко, или Хмарой, но подписи на них, приписываемые Махно, вызывают сомнение в том, что они сделаны его рукой.

После экспертизы допрашивается дополнительно еще несколько свидетелей, из которых львовский украинский журналист Карашкевич характеризует Махно как идейного человека. Свид. утверждает, что население в Вост. Галиции Махно совершенно не знало.

Председатель задает вопрос Махно, правда ли, что он собственноручно застрелил Григорьева и что в октябре 1920 г., когда занял Гуляй-Поле, Махно вошел в союз с большевиками.

Махно. Я никого не убил. Достаточно мне было приказать, что-бы приказ был немедленно исполнен. Григорьев погиб, т. к. в Елисаветграде убил 2000 евреев, среди которых погиб «цвет еврейской анархической молодежи».

В ответ на вторую часть вопроса Махно пытается осветить сущность анархизма, но председатель не разрешает. Тогда Махно говорит о своей борьбе с белой и красной Россией и объясняет со стратегической точки зрения необходимость своего временного союза с Красной армией.

Заседание закрывается в 11 час. вечера.

В субботу начались прения сторон.

Речь прокурора. Характеризуя личность Махно, прокурор отмечает переменчивость: то он идет против большевиков, то с ними. В конце концов, разбитый, он уходит с Украины, ищет убежища за границей, сначала в Румынии, затем в концлагере в Польше.

И вот этот кумир украинского мужика, вождь Революционной Армии, который даже о себе говорит в 3-ем лице, стал обыкновенным серым обитателем концентрационного лагеря. «Лев в клетке», который ищет свободы. Считаясь с тем, что у Махно есть некоторое политическое «обличье» и он мог сыграть роль в сношениях Польши и советских республик, польское правительство должно было внимательно следить за Махно.

Что же делает в лагере Махно? Он, анархист, пытается завязать сношения с генеральным штабом армии par excellence буржуазной — армии польской.

Далее прокурор переходит к подробному исследованию и обсуждению переписки Махно с советскими властями. Прокурор подчеркивает то обстоятельство, что в одном из писем есть слова: «Мы готовы подчиниться советскому правительству, тем более, что никогда не шли против него». Прокурор говорит о дальнейших переговорах Махно с советскими властями о планах поднятия восстания в Вост. Галиции, о бригаде советской кавалерии для поддержания этого восстания и т. д.

Убеждение в виновности усиливается, как говорит далее прок., также от сходства шифровых ключей и наличности четырех пятитысячных банкнот, номера которых сходятся с номерами банкнот, полученных от большевиков, найденных у подсудимых во время обыска.

Показание свидетелей и экспертиза графологов, которые определенно заявили, что письма были написаны или Кузьменко, или Хмарой, подтверждают виновность. Некоторые сомнения относительно подписей самого Махно на документах не ослабляют их, ибо, конечно «Махно был душой» всей этой переписки.

Мог ли заговор Махно быть реализован и мог ли как таковой повредить польской государственности? Прежде чем ответить на этот вопрос, прокурор обсуждает показания кап. Стрелецкого (офицер разведки ген. штаба показывал при закрытых дверях), который заявил, что «легендарный» Махно, как повстанческий деятель на Украине, является крупной величиной и что партизанские банды, которые проскакивали в Вост. Галицию, всегда состояли из украинцев, родом из Сов. Украины. Вост. Галиция не поддерживает этих банд, т. е., по мнению кап. Стрелецкого, Вост. Галиция не является удобной почвой для восстаний.

Против этого мнения кап. С. возражает прокурор и заявляет, что реализация заговора Махно была вполне возможной.

Ст. 102 Уголовн. Уложения говорит об «отделении» какой-либо части государства. Это «отделение» могло быть реализовано атаманом Махно если не в целом, то в какой-либо незначительной части территории.

Вчера в 10 ч. 20 м. вечера объявлен приговор суда по делу Махно.

Украинские граждане — Махно, Хмара, Домашенко и Кузьменко, обвиняемые по ст. ст. 51 и 102 Уголовного Уложения, признаны по суду оправданными.

— В этом деле суд, — начал защитник, — имеет дело, так сказать, с «экзотическими» гостями, пришедшими с территории того «восточного сфинкса», которого выдающиеся западные политики понять не могут.

О Махно говорят разное. Одни говорили о нем как о герое, другие как о бандите. Но установить, является ли он только «проходимцем русской революции» или действительно идейным человеком, для дела чрезвычайно важно.

Независимо от «самого движения махновщины», в 1919–20 гг. Махно был анархистом. Прокурор считал важным не то, был ли он анархистом или нет, а то, каким был анархистом — восточным или западным.

Но в этом вопросе главное — моральная ценность человека. И если Махно был настоящим анархистом, то о махновщине, о его людях, конечно, это сказать трудно.

Теперь нужно выяснить отношение Махно к большевикам. Махно уверяет, что благодаря ему Буденный опоздал на 2 недели, и этим была спасена Варшава.

Защитник переходит к показаниям свид. кап. Стшелецкого, б. шефа польской разведки по тылах большевистской армии в 1920 г. Свидетель заявил, что в то время для верховного командования возникал вопрос: с кем завязать соглашение — с Петлюрой или с Махно, настолько последний был крупной величиной. И польский ген. Штаб еще в 1922 г. понимал, что единственным человеком, после поражения Петлюры, годным для поднятия восстания на Украине, был Махно.

А ведь мы же сами допустили молчаливое соглашение с большевиками, чтобы они покончили с Врангелем (движение в зале). Буржуазная Польша с коммунистической Совдепией! Так должен был поступить польский генер. штаб, говорит кап. С. Не приходится удивляться и тому, что Махно, со своей анархистской концепцией, заключал соглашение с большевиками. Он боролся со всеми, но не с Польшей. В 1920 г. Махно отказался идти на польский фронт, не желая принять участие в борьбе двух народов.

И, наверное, если бы мы отдали Махно большевикам, то «суд народной совести» немедленно бы его расстрелял.

И поверьте, что те 8 лет тюрьмы, какие ему угрожают, пустяки по сравнению с тем, что ему угрожало бы на территории Москвы. В то время, как мы арестовывали Махно, в это время в Москве происходил большевистский суд над махновцами.

Переходя к переговорам с сов. миссией, защит. говорит:

— Инициатором всех «этих переговоров» является, конечно, сов. миссия. Миссия требовала большей и большей определенности, а Махно «хитрил». Сов. миссия хочет иметь документы, хочет иметь выход из положения.

Я анализирую обвинения прокурора и утверждаю: предположим, что Махно сносился с большевиками, но он не хотел дать такого материала, какой большевики могли у себя опубликовать и какой мог быть направлен против самих махновцев.

И целью Махно было только уйти из лагеря, а не произвести «восстание в Восточ. Галиции».

Самое соглашение же между Махно и сов. миссией не доведено до конца, а потому мы не можем говорить о конкретном заговоре.

Прокурор спрашивал, как мог анархист вести сношения с буржуазным пол. ген. штабом? А как мы могли вести сношения с большевиками, а не с «буржуазным» Деникиным? Делалось это потому, что этого требовали политические обстоятельства.

Мы должны сказать, что, осудив Махно, мы теряем «козырь» в войне с советской Россией, которой мы не хотим, но которая может быть…

Сов. миссия своей интригой старается выбить у нас из рук такой же козырь, какой когда-то выбила в лице Савинкова, который шел против большевиков.

Я прошу высокий трибунал оправдать Махно!

В 6 час. заседание возобновляется. Защитник Стржалковский подробно говорит о необоснованной «кровавой легенде» Махно. Махно был жесток, но тогда на Украине все были жестоки… Что касается его отношений к большевикам, то левые партии не так давно политически отделились от большевиков. Не приходится поэтому особенно удивляться тому, что и Махно иногда мог идти с большевиками, а не с реакционным Деникиным. Но с большевиками Махно долго идти тоже не мог, ибо он сторонник «вольных местных советов», и ему был не по душе «большевистский левиафан», с его исключительным централизмом.

Защ. Рудзинский указывает, что свидетельские показания нельзя считать достаточными, многих важных свидетелей не было.

Мы должны ответить на вопрос: кто такой Махно и что такое махновщина. Мы знаем о нем, как о кровавом атамане, главным образом из уст бежавшей с Украины «зажиточной польской буржуазии». Но другое о нем говорил капит. ген. штаба Стшелецкий, знающий революционное движение на Украине, поляк-рабочий, известный поляк-социалист Ягодзинский, сотоварищ Махно по сибирской каторге.

Основной линией деятельности Махно является его непримиримое отношение к большевикам. И только обстоятельства заставляли его временно заключать соглашение с его врагами — большевиками.

В отношении Польши он был или нейтрален, или доброжелателен. И он не нападал на тылы польской армии.

Махно сказал: — Переходя границу, я рассчитывал на гостеприимство славянского народа. Я жду справедливого решения.

Хмара: — После того, что пришлось перетерпеть в Стржалково и в польских тюрьмах, мне нечего сказать.

Кузьменко и Домашенко отказались от последнего слова.

В 9 час. суд удаляется на совещание.

В 10 ч. 20 мин. возвращается суд. Председатель читает приговор. Украинские граждане Махно, Хмара, Домашенко и Кузьменко, обвиняемые по ст. 51 и 102 «код. карного» варшавским окружным судом, оправданы.

После оглашения приговора публика окружает подсудимых. Некоторые пожимают руки оправданным и их защитникам.

(Газета "За свободу!" 27.11–3.12.1923 р. — Державний архів Львівської області)

Документ 5

Дорогие Василий, Лева и другие.

Поздравляю вас, а через вас всех остальных находящихся в Румынии наших друзей-повстанцев и командиров с Новым годом. Всем желаю Вам наилучших благ в вашей жизни.

Затем считаю приятным сказать вам, что по суду я оправдай. Сейчас получил права жительства в Республике, конечно, в указанном городе Торуне, откуда я и пишу эту записку. Живу в нем я с Г. А. и дочуркой. Домашенко живет в городе Быдгоще, а Хмара в Паркане. Остальные наши хлопцы находятся на работах в г. Варшаве и пределах его.

По выходе из пансиона я как будто начинаю поправляться. Город Торун окружен еловыми и сосновыми лесами. Я поселился как раз возле леса с целью подышать свежим воздухом. Воздух здесь ужасно хороший.

Если бы материально был месяца на 3–4 обеспечен, можно было бы подлечиться, но что сделаешь, коль мы так бедны, именно мы, в которых всякая сволочь всегда и всюду бросала камни, как на грабителей, награбивших кучи золота. Но мы действительно оказались честнее честнейших в области грабежа. Сейчас я пока что думаю о средствах. Как только раздобуду, тогда подумаю о визе — на время приехать к вам. Пока будьте здоровы, живите мирно.

Ваш Батько.

Если вздумаете присылать деньги, то только в иностранной валюте. Сейчас они мне до безумия нужны. Если есть лишние, присылайте сейчас.

(ГДА СБУ, УСБУ в Одеській області, справа № 289-т, арк. 29)

Документ 6

Летом 1923 года освобожденные из польской тюрьмы махновцы находились в бараках г. Варшавы. Среди освобожденных были я, Сергиенко, Харламов, Зайцев и еще 7 человек. Махно в то время сидел в мокотувской тюрьме. Однажды, примерно в мае-июне месяце 1923 г., к нам в барак пришел неизвестный человек, который вызвал Сергиенко и о чем-то с ним беседовал. В тот же день или на следующий Сергиенко сказал мне о том, что меня хотят увидеть два неизвестных человека. Я пошел вместе с Сергиенко, и на углу следующего барака мы встретились и познакомились с мужчиной, назвавшимся Никой, и женщиной. Свое имя она назвала, но я его забыл.

Ника и женщина в первую очередь предупредили нас о том, чтобы мы ничего не рассказывали Зайцеву, т. к. по сведениям, полученным Никой от Махно, Зайцеву доверять не следует ввиду того, что он не участвовал в махновском движении, а присоединился к махновцем лишь за границей. Зайцев был в петлюровской банде Черного Хмары.

После этого Ника стал говорить о том, что надо отбить Махно, когда его будут вести на допрос, что им получены письма от Аршинова и Волина, из которых можно убедиться в том, что ему, Нике, поручено организовать отбитие Махно. В первые дни Ника этих писем не показывал, но когда мы (я, Сергиенко, Зайцев, Харламов и Бурыма) решили выяснить, кто такой Ника, я и Сергиенко попросили Нику показать нам письма Аршинова и Волина. Письма были нам даны и прочитаны. Аршинов и Волин действительно писали о том, что Нике можно довериться в вопросе об отбитии Махно. После их прочтения мы все же ему полностью не доверяли и попросили показать нам какую-нибудь доверенность от Махно. Он принес письмо от Махно, в котором последний просил нас помочь Нике. Но по почерку этого письма мы не были уверены в том, что оно было написано Махно. Тогда мы написали Махно шифрованное письмо, которое он сумел бы разобрать, посколько он сам научил нас этому шифру. Письмо мы передали Нике.

Три недели мы никакого ответа от Махно не получали. Ника сказал нам, что ответа нет, потому что на посту нет тех жандармов, которые могли бы письмо передать. По прошествии этих трех недель приходит Ника и говорит о том, что на следующий день нужно отбивать Махно. Я спросил его, как обстоит дело с посланным нами Махно шифрованным письмом, на что Ника ответил, что Махно письмо получил, но не разобрал его. Во время этой беседы подошел и Сергиенко. Мы сказали Нике, чтобы он принес на следующий день револьверы и деньги, хотя мы решили не отбивать Махно, пока он не ответит нам письмом. Мы предполагали, что вся эта затея с отбитием Махно может исходить от дефензивы.

На следующий день Ника принес 5 револьверов и 125 патронов к ним и, кажется, 250 000 марок. Хотя, припоминаю, что оружие и деньги принес не Ника, а эта женщина, которую я видел первый раз с Никой. Я получил у нее деньги и револьверы, но в условленное время и место для отбития Махно мы не вышли. Револьверы я сейчас же спрятал в песке около бараков, а деньги принес хлопцам и разделил по 50 000 марок каждому. Я вспомнил еще один момент: накануне получения нами револьверов Зайцев составил от нашего имени письмо, в котором он указывал, что дело с отбитием Махно придумано дефензивой, но ей не удастся нас спровоцировать. Это письмо никто не подписывал, и я передал его женщине тогда, когда я уже получил от нее револьверы и деньги.

Через неделю мы решили выяснить, кем передано нам оружие, т. к. мы предполагали, что, возможно, это оружие передано нам Сов. консульством или дефензивой. В дефензиву мы не решились пойти, чтобы узнать об этом, а решили с Зайцевым зайти в консульство и узнать у консула, кем это оружие было нам передано. С этим намерением я и Зайцев зашли в консульство, поговорили с консулом, и он сказал нам, что консульство это оружие нам не посылало, но чтобы мы не отдавали его в дефензиву. После этого мы решили оружие сохранить и никому его не передавать.

Спустя несколько дней в бараки приехал Ника вместе с одним товарищем Махно, который сидел с ним когда-то в Москве и которого звали Петр (Ягодзинский — Прим. авт.). Приехав в барак, Ника и Петр вызвали Сергиенко и начали его стыдить за то, что мы взяли оружие, деньги и ничего не сделали. Через день Ника снова приходит к нам и приносит письма от Махно, Хмары и Домашенко, и тогда мы убедились, что ему можно доверять. После прочтения этих писем я возвратил Нике полученное мною оружие.

Приблизительно через месяц состоялся суд над Махно. Со мною снова связался Ника с тем, чтобы я один участвовал в организующемся другой группой отбитии Махно на тот случай, если его приговорят к нескольким годам тюрьмы. Ника меня предупредил, чтобы я никому из наших ребят не говорил о предстоящем отбитии Махно и об этом же писал сам Махно в письме. Ника меня познакомил с несколькими хлопцами, из коих было три еврея и один немец. Мне было передано Никой от Махно письмо, в котором он просил меня не отставать от этих хлопцев. Передавал письмо жандарм, который препровождал Махно из тюрьмы в суд. План отбития был разработан, но не был осуществлен, потому что Махно оправдали. После этого я, Зайцев, Бурыма и Волжан уехали из Варшавы в Волковиск на лесную работу, т. к. к тому времени у нас не было никаких средств.

Спустя месяц-полтора я получил письмо от Махно, из которого я узнал, что он уже освобожден и живет в Торуне. Тогда же он писал, что на днях будет в Варшаве и просил меня, чтобы я приехал в Варшаву после получения от него телеграммы. Когда Зайцев узнал, что Махно будет в Варшаве, он пожелал также выехать со мною. Получив телеграмму от Махно, я и Зайцев поехали в Варшаву. Когда я рассказал Махно о происшедшем во время моих контактов с Никой, Махно смеялся над всем, что произошло, и предложил мне и Зайцеву выехать с ним в Торун.

Мы поехали в Торун и там прожили полгода. Я занимался сапожничеством, а Зайцев мне помогал. Махно пожелал выехать в Данциг. Он дал мне свои документы и попросил поехать в Варшаву для получения в министерстве разрешения на выезд. Министерством было отдано при мне распоряжение по телефону в Торун, чтобы беспрепятственно разрешили выезд Махно в Данциг. Для получения разрешения на мою поездку из Торуна в Варшаву и обратно ходатайствовал сам Махно. Перед поездкой в Варшаву Махно поручил мне зайти к Нике и получить для него револьвер с патронами. Я получил у Ники револьвер системы «браунинг» и к нему 17 или 18 патронов. После моего приезда в Торун Махно взял у меня несколько патронов, а «браунинг» и несколько патронов оставил мне. У него был револьвер системы «маузер».

Перед отъездом в Данциг Махно сказал мне, что если я хочу поехать в Россию, то чтоб я забрал спрятанные мною при махновщине деньги и приехал обратно за границу. Махно мне также говорил, что если меня ЧК арестует, чтобы я не говорил о том, что он тоже хочет ехать в Россию, а чтобы я сказал об этом лишь тогда, когда меня полностью освободят и когда можно будет вполне довериться тем, кто меня освободит.

Махно уехал в Данциг, а я уехал в Варшаву вместе с Зайцевым и Харламовым. Последний пробыл в Торуне всего несколько дней, приехав за несколько дней до нашего отъезда. В Варшаве я, Харламов и Зайцев пошли в консульство просить, чтобы нам разрешили выезд в Россию. Консул ответил, что мы можем заполнять анкеты, но выехать сможем не раньше, чем через шесть месяцев, т. е. лишь после получения из Москвы разрешения на въезд. Тогда, не удовлетворившись ответом в консульстве, я один пошел к Черняку с тем, чтобы они (польские анархисты — Прим. авт.) посодействовали мне переправиться в Россию. Ввиду того, что в этот день Ники не было, Черняк предложил мне придти на следующий день. Когда я пришел на следующий день, Ника был у Черняка и попросил его переправить меня, Зайцева и Харламова в Россию. Ника знал о том, что я должен поехать в Россию за золотом, т. к. ему говорил Махно при мне в Варшаве, что когда-нибудь я должен поехать за золотом.

В тот же день, кроме Ники и Черняка, пришел и Померанец, с которым меня познакомили. Ника согласился с необходимостью моей переправы в Россию. Тут же Черняк и Померанец сказали, что они переправят нас поодиночке в Россию, и если у них будут деньги, то они и сами переправятся. Деньги же обещал достать Померанец, т. к. у нас было очень мало денег. Зайцев, Харламов и я прятались в это время на кладбище в Варшаве, т. к. мы не хотели зарегистрировать наш приезд в Варшаву, дабы иметь возможность подделать в документе разрешение на выезд в Ковель (зачеркнуть разрешение, выданное нам в Торуне на выезд в Варшаву, и написать вместо Варшавы Ковель)…

И. С. Лепетченко

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-3, т. 3, арк. 27–28)

Документ 7

…По словам других махновцев и хмаровцев, Лепетченко пользовался большим доверием у Махно и исполнял обязанности ординарца (вернее, денщика). В настоящий момент Лепетченко находится в самых тяжелых материальных условиях, т. к. Махно выехал в Данциг, его бросил, а он своим трудом не в состоянии прокормиться (проф. сапожник)…

В середине июля месяца с. г. он встретил Черняка (варшавский анархист), который предложил ему выехать нелегально на Украину для изъятия оставленных в свое время им, Лепетченко, ценностей по указанию Махно и перебросить эти средства в Польшу, т. к. они в настоящее время переживают финансовый кризис, за что ему, Лепетченко, будет выдана соответствующая компенсация. Лепетченко согласился…

В обязанности Лепетченко Черняком вменяется следующее:

а) перейдя границу, направиться в Житомир (документами Л. будет снабжен в Берездове на одну из перечисленных фамилий: Лепетченко, Домбровский или Чайковский) с письмом к жене Черняка, проживающей в городе, откуда он, Лепетченко, вместе с сыном Черняка направится в г. Умань, где также будет вручать письмо, но пока неизвестно кому.

б) из Умани Л. вместе с другими направится в места, известные только ему и Махно, где хранятся им лично оставленные ценности, а именно:

1. В Дибровку Гуляй-Польского района к крестьянке (фамилию не помнит), где Л. по указанию Махно оставил небольшую походную кассу и два саквояжа с оружием.

2. В еврейскую колонию № 4 к еврею, проживающему у самого леса (фамилию также не помнит), где он оставил два сундука.

3. В колонию № 25, где Л. при отступлении также оставил несколько саквояжей.

Все вышеперечисленное Лепетченко должен изъять вместе с выехавшими с ним товарищами и доставить в г. Житомир на квартиру жены Черняка, а оттуда — половину за границу, где их будет ожидать Черняк…

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-3, т. 5, арк. 14)

Документ 8

Сейчас же после суда над Махно Лепетченко, Харламов и Зайцев переселились в Торун, где уже жили Нестор и Галина. Лепетченко устроился у одного сапожника, куда впоследствии пошли работать Харламов и Зайцев. Нестор часто захаживал к ним в мастерскую и когда разговор касался перехода на советскую территорию, то он выражал свое согласие. Лепетченко же он говорил, что нужно будет в Гуляй-Поле и в Дибровке, и в других местах забрать ценности и документы в том случае, если последний не согласится оставаться на стороне советской власти, а пожелает обратно ехать за границу. Настроение вообще у всех ребят создалось такое, что ждали только удобного случая, чтобы перебраться на родину без всякого намерения продолжать свою прежнюю деятельность. Неоднократные обращения к консулу за визой оставались безрезультатными, и ребята сами несколько раз пытались перейти границу, но были задержаны польскими властями (переходили Лепетченко, Бурыма, Зайцев и Харламов).

Еще во время пребывания Махно в Торуне к нему приезжал польский анархист Ника (Савицкий Юзеф) и в течение долгого времени с ним беседовал. Месяца полтора тому назад после приезда Ники в Торун Махно вызвал Лепетченко к себе. Когда Лепетченко вошел в квартиру, он услышал следующие слова Махно: «Вы можете языком делать все, что угодно, а оружием не имеете права ничего делать». Когда же Лепетченко остался с глазу на глаз с Махно, то последний ему сказал: «Если вас, махновцев, анархисты будут посылать убивать советских консулов, то вы немедленно сообщите об этом советскому представительству».

Сейчас же после суда над Махно у Ники в деревне Порошково (в 17 верстах от Варшавы) собралось совещание немецких, польских, итальянских и русских анархистов. Главным образом дебатировался вопрос о терроре, т. е. о том, нужно или не нужно убивать советских консулов, представителей и т. д. Итальянские и польские анархисты настаивали на терроре, необходимость его они доказывали необходимостью заставить этим методом советское правительство легализовать анархистские организации в России, добиться свободы печати, агитации и пропаганды. С другой стороны, метод террора, как утверждали итальянские и польские анархисты, должен стать методом устрашения западно-европейских государств, которые воочию должны убедиться, как анархисты умеют отвечать на репрессии со стороны правительств. Махно, присутствовавший на этом совещании, категорически высказывался против террора, в частности против применения его в отношении советских консулов, представителей и т. д.

Сейчас этот вопрос встает еще с большей силой, дебатируется анархистами различных государств и должен получить окончательное разрешение на всемирном совещании анархистов в Париже, которое состоится в ближайшее время. Аршинов и Волин солидаризируются вместе с Нестором по вопросу о терроре, последние получили согласие французского правительства на въезд в Париж. Туда же должен приехать и Махно, который ведет переговоры с французским правительством о переводе махновцев из Румынии в Париж. Аршинов и Волин считают, что прежде всего необходимо сконцентрировать силы для организационной и пропагандистской работы, а не для террора, а также что всемирное совещание анархистов должно будет высказать свое веское мнение и вынести соответствующие постановления только в этом направлений. Черняк, Михайлов и часть других русских анархистов высказываются за террор.

В апреле месяце с. г., когда Махно был в Варшаве, он говорил Сергиенко, что считает возможным вести переговоры с советским правительством о переходе на территорию СССР, если ему удастся пробраться из Польши в другое государство, где сами переговоры смогут быть обставлены достаточно конспиративно. То же самое он говорил и Лепетченко, когда вместе с ним они были посажены в Торуне в тюрьму за первомайское выступление (они просидели всего 4 дня).

Уполномоченный СО ГПУ УССР (Спектор)

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-3, т. 5, арк. 44–45)

Документ 9

12 сего мес. (12.08.1924 р. — Прим. авт.) в 14.30 я и Лепетченко отправились в дер. Больш. Михайловку. По сведениям Лепетченко, в этой деревне у крестьян Курочки, Процайко и Светухина (фамилия неточная) были оставлены патроны, ценности и документы. Мы прежде всего стали разыскивать Оксану Процайко, у которой Лепетченко непосредственно спрятал 20-фунтовый ящик с ценностями. Так как Лепетченко фамилию ее не припоминал и месторасположение дома ее тоже не вспомнил, то наши двухчасовые розыски оказались безрезультатными. Мы тогда отправились к Курочке. Последний нам сообщил, что в 1922 г. к нему явился Чубенко с каким-то отрядом и забрал у него оба чемодана…

13 сего мес. мы с утра пошли разыскивать Оксану Процайко и нашли ее дом, в котором живет ее родственница с этой же фамилией. Сама Оксана выехала на хутор. По сведениям этой женщины, в дом несколько раз приходили делать обыск, но не находили этого 20-фунт. ящика с ценностями. Только в последний раз, приблизительно в начале 1922 г., ящик был найден в печи. Оксана была арестована, а затем выпущена.

В этот же день мы отправились в дер. Гавриловку, у рабочего (мельника) Носова мы узнали точный адрес нужного нам старика, живущего недалеко от него и назначенного сейчас соцким. Старик встретил нас с большущей осторожностью и сообщил нам, что в сентябре месяце 1921 г. к нему явился Каретников с женой, сидящий якобы сейчас в Александровском допре, и от имени Нестора потребовал выдачи оставленных у него документов и ценностей. Старик после долгих колебаний отдал ему сумку под расписку. Эту расписку он согласился нам отдать с условием, что мы оставим у него аналогичную расписку…

На следующий день (14 сего мес.) мы отправились в 4-ю еврейскую колонию, где Лепетченко у еврея по фамилии Хозан оставил два больших чемодана. К вечеру мы вместо того, чтобы попасть в 4-ю колонию, попали в еврейскую колонию Богодаровку, а утром 15-го прибыли в 4-ю колонию, но здесь Хозана не оказалось. По-видимому, Лепетченко перепутал номера, т. к. колония, в которой живет Хозан, находится в нескольких верстах от 25-й немецкой колонии.

В этот же день мы были у вдовы Долгаш в дер. Петропавловке. Она сообщила, что в 1921 г. к ней явился Каретников с женой и сказал, что Нестор лежит раненный, его охраняет Ванька Лепетченко и что они его прислали за сундуком с екатеринославским золотом. Долгаш, сильно огорченная состоянием Батьки, отдала сундук, сама нагрузила еще хлеба и попросила обязательно отвезти это Батьке и Ване.

По сведениям Лепетченко, имеются еще несколько мест, где оставлены кое-какие вещи:

1. В 25-й немецкой колонии оставлена одежда и портфель с документами.

2. Возле дер. Новоспасовки на хуторе Николаевка оставлены личные вещи Махно.

3. В дер. Подолке оставлены вещи…

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-3, т. 5, арк. 46)

Документ 10

Выехав из Харькова, я 18.10 с. г. был переброшен на территорию Румынии возле г. Бендеры. В 9 час. вечера того же числа я выехал из г. Бендеры в г. Кишинев, там мне пришлось ждать поезда 10 час. Я нашел номер в гостинице и пробыл до утра (документы у меня не спросили). В 7 час. утра 19.10 я выехал и в 12 час. дня я прибыл в г. Яссы. Здесь мне пришлось ждать следующего поезда 7 час. В 7 час. вечера я выехал в Гимеш-Фажет. Там на лесопильной фабрике Унион я нашел группу махновцев в числе 9 чел., находящихся под наблюдением Тарасенко. (Всем махновцам в Румынии было известно, что я был в России). Передав им имевшееся у меня письмо от Льва Зиньковского, я объяснил им цель моего приезда, т. е. предложил ехать в Россию. Все тотчас же изъявили согласие ехать.

Комендант всех интернированных махновцев в Румынии т. Данилов находится в 18 верстах от Гимеш-Фажета на лесопильной фабрике в Агараше, ст. Полянка. Побыв в Гимеше один день, я отправился к Данилову. Там я нашел Данилова и с ним 12 чел. Передав имевшееся у меня письмо Льва Зиньковского и объяснив им цель моего приезда, я попросил Данилова дать мне нужные документы, письма и т. д., на что Данилов мне ответил: «Что касается документов, писем и т. д., я дам тебе все то, что найду нужным». На мое предложение ехать в Россию он сказал: «Я напишу письмо батьке Махно и что он напишет, то я и сделаю».

Люди, находящиеся с ним в количестве 12 чел., изъявили согласие ехать со мной сейчас же. Но собравшись и обсудив технический вопрос поездки, решили ни в коем случае не ехать всем вместе, т. к. всем вместе одновременно ехать — это значит привлечь внимание сигуранцы А постепенно рассчитываясь с работы, дождавшись первых заморозков, по 2–3 человека переходить границу. Оповестить всех махновцев, находящихся в других местах Румынии, обо всем, рассказанном мною.

Сам Данилов в беседе со мной рассказал о том, что на протяжении моего отсутствия, т. е. за 6 мес., им получено от Махно из Данцига одно лишь письмо, в котором он сообщает о том, что русские анархисты в Германии (Берлине) собираются выехать во Францию (Париж). Одно письмо он получил от Галины, жены Махно, из Франции. Содержание письма он мне не рассказал. У Данилова я пробыл сутки. Перед уходом он дал мне следующее: «Историю махновского движения», написанную в Берлине Аршиновым-Мариным, 2 открытых письма от Махно, 6 фотографий личности Махно, фотографию украинской группы собравшихся на конференцию в 23 г. в г. Бухаресте, копию резолюции конференции и письмо ко Льву Зиньковскому. С тем я и уехал обратно в Гимеш-Фажет.

Прибыв сюда, я рассказал обо всем, что говорили мне у Данилова. Все решили ждать первых заморозков. Жизнь всех их в Румынии весьма незавидна, работают 10–12 час. в сутки, заработная плата ничтожна, еле хватает на харчи, оборваны все до основания. Итак, я 22.10 выехал из Гимеш-Фажета. Тем же путем через Бакеу-Аджут-Яссы-Кишинев я прибыл 24.10 в 8 час. утра в г. Аккерман и целый день до 7 час. вечера прошлялся по городу.

В 8 час. вечера по условному знаку мне подали лодку, и я благополучно прибыл на эту сторону. По дороге в поездах в Румынии я из знакомых мне русских и украинских эмигрантов никого не встречал. Будучи в Гимеш-Фажете, я встретил одного знакомого мне русского офицера — Николая Сергеевича Михайлова. Он много меня расспрашивал о России, о соввласти, расстреливают ли и за что. Я все ему рассказал, что видел и слышал. Он дал мне совет, как ехать обратно. Дал мне свой документ офицера (капитана), чтобы мне было легче, т. е. безопаснее проехать до границы. Прощаясь со мной, он мне сказал: «Скоро и я буду в России. Но если я и приду, то из меня большевики ничего не вышибут». Должен отметить, что Михайлов среди русской эмиграции в Румынии пользуется большой популярностью. Полную характеристику о нем и его деятельности может дать Лев Зиньковский, т. к. он его хорошо знает…

Бойченко

Интернированные махновцы в Румынии в числе 45-ти человек.

Из них с тов. Даниловым в Агараше следующие:

В Гимеш-Фажете:

В гор. Констанца:

В гор. Бакеу:

В гор. Бухаресте:

В гор. Журжиу:

В Орадио-Марз:

В гор. Плоешты

А посему в итоге:

4.11.24 г.

Бойченко

(ГДА СБУ, УСБУ в Одеській області, справа № 289-т, арк. 22–24)

Документ 11

Друг Вася, я жив, и все хлопцы, которые выехали со мной, живут дома. Я знаю, дорогой друг, что тебя это поразит, как, мол, могло случиться, что я, столь виновный перед Сов. властью, помилован и живу на свободе. Подробности о нашем переходе и нашей явке тебе расскажет Вася, а я напишу тебе следующее. Белаш был задержан вскорости после нашего ухода за границу. Он тоже жив и какая ложь, когда нам писали с Берлина о всех ужасах, которые творятся якобы Соввластью!

Вася, приглашать тебя лично сюда на Украину не приходится, так как ты в достаточной мере сознателен и всегда поступал по своим соображениям. Я хочу только тебя уверить, что Советская власть не мстит и даю тебе честное слово, что в случае твоего приезда ты будешь невредим. Что касается всех наших хлопцев, то ты должен им даже оказать содействие в немедленном возвращении на родину.

Я знаю, Вася, что ты наверно уже получил письма от Б. (батько Махно — Прим. авт.), а также из Берлина о том, что Левка сделался провокатором, и призыв к воздержанию от поездки на Украину и т. д. И вот на это я именно тебя хочу спросить: что, лучше сидеть за границей, заниматься всяким гнусным распространением об ужасах, якобы творимых рабоче-крестьянской властью, ожидать и даже подготавливать восстание к свержению этой власти, или же перейти сюда, так как я, быть помилованным и принять участие в свободной жизни? Знаю хорошо тебя, знаю твои убеждения, уверен, что ты в душе со мной согласишься, но знаю также, что тебе трудно будет порвать с Б. А мне кажется, что сам Б. в конце концов должен признать свои ошибки перед Советской властью и придти сюда. И я не теряю надежды, что это будет, и если ему надо оказать содействие в чем бы то ни было, то отсюда будет гораздо легче.

Я прошу тебя, Вася, все обдумай и напиши ответ. Письмо это прочти всем хлопцам, находящимся возле тебя. А пока будь здоров, жду тебя. Привет Дарье Григорьевне.

Р.S. Получи от Никиты 600 лей и от Макара 300 лей и внеси в кассу. Привет всем нашим хлопцам. Напоминаю еще раз, что там вам не место. О жизни в России вам расскажет Вася. Еще раз до свидания. Твой друг-Лев Зиньковский.

(ГДА СБУ, УСБУ в Одеській області, справа № 289-т, арк. 20)

Документ 12

Друг Тарасенко.

Тебе рекомендую оказывать содействие Васе Бойч. Напиши мне, как там положение вещей. Собери хлопцев, которые работают с тобой, и сообщи им все, что передаст Вася словесно. Если хочешь, можешь ехать сейчас, я тебя жду. Если же найдешь нужным на время остаться, то останься. Я постараюсь с тобой не терять связи. Что касается неприкосновенности, то даю тебе свое честное слово, что кто бы ни приехал, будет совершенно свободно жить дома.

Скомский Андрюша живет дома и уже забыл за тяжелое существование в Румынии. Дальше, советую тебе не терять со мной связь. Напиши мне, если не думаешь сейчас ехать. Где Б.? Что обо мне пишут из Берлина и имеешь ли ты вообще связь с Берлином? Если Гриша Маленький у тебя, то направь его сейчас же ко мне, он мне нужен. Если там Домашенко, то пусть тоже едет в первую голову. Всем хлопцам передай от моего имени, чтоб ехали сюда, я их буду ждать. А пока будь здоров. Привет… и всем нашим хлопцам.

Твой друг Л. Зиньк…

(ГДА СБУ, УСБУ в Одеській області, справа № 289-т, арк. 21)

Документ 13

Друг Вася.

О себе много писать не стану. Живу в Харькове, был дома и на меня смотрели как на пришельца с того света. А теперь вот что: напиши мне, где и как живет Б. (батько Махно — Прим. авт.) и Г. А. (Галина Андріївна, дружина Махно — Прим. авт.). За Б. я слышал, он болен. Пиши, серьезна ли болезнь и где он лежит. Я со своей стороны постараюсь для него что-нибудь сделать. Напиши мне адрес Г. А.

Вася, напиши мне, как ты смотришь на то, что я здесь и что пишут из Берлина, и что пишет Б. Все подробности тебе Вася расскажет. Постараюсь, чтобы его приезд остался конспиративен. Вася, я надеюсь в дальнейшем поговорить кое о чем подробно. А теперь окажи содействие в том, чтобы сюда приехали два человека: Сав. (Савченко Василь — Прим. авт.) и Израенко. А пока все. Привет твоей супруге и всем нашим хлопцам. Да, Вася, сюда приехали Лепетченко и Бурыма, сейчас они живут дома. Пантюшка Каретник живет в Гуляй-Поле и торгует лошадьми. Я постараюсь вскорости быть в Гуляй-Поле и буду у твоих. Если ты вздумаешь приехать, то напиши об этом мне, и вообще, не теряй со мной связь. Напиши, как там живут пани и Л. К., Дмитро Фомич.

Кланяюсь всем. Даня тоже живет в Харькове. Еще раз прошу тебя, напиши обо всем подробно и окажи содействие хлопцам.

А пока будь здоров.

Твой друг Лев

(ГДА СБУ, УСБУ в Одеській області, справа № 289-т, арк. 42)

Документ 14

Уважаемая Софья Романовна и П. Близнюк (Софія Романівна — рідна сестра В. Зайцева, Петро Пилипович Близнюк — її чоловік — Прим. авт.).

Ваше письмо получил. Вы говорите, что смерть Василия Романовича (Зайцева — Прим. авт.) для вас неожиданное явление. Это преждевременное трагическое явление неожиданно для всех нас, с которыми он вместе жил, ел и пил вместе за одним столом.

Василий Романович всегда был замкнут и хмур по своей натуре. Мне лично пришлось наблюдать его на протяжении целого ряда лет, хотя и не всегда постоянно, но каждый год от октября-ноября 1921 г. вплоть до его тяжелых мучений после неудачного удара себя в висок, а затем с тяжелым мучением смерть. Всегда я видел в нем честного, лишь подчас с плохими наклонностями человека. Это последнее осталось в нем наследственно от сурового, подчас деспота, отца, каким был для В. Р. Роман Федорович.

С конца 1921 г. и начала 1922 г., В. Р. заметно революционизировался. Стал тверже умом и мужеством в своих рассуждениях. При всякой политической беседе не мог простить себя за участие действующим лицом в рядах деникинщины и врангелевщины.

Коренным образом отрицал петлюровщину. А за два месяца перед смертью настойчиво добивался от меня, почему я, пользующийся таким авторитетом в рядах европейских революционных анархистов, не организую террористического акта против Раковского, который повинен в расстреле ЧК наших товарищей Осипа Гофмана и Яши Алого, которых Раковский в конце августа 20 г. выслал ко мне в качестве посредников между мною и им, а когда они сели в поезд, ЧК их арестовала и расстреляла.

Когда я ему ответил, что через уничтожение левыми левых цели революции далеко не уйдут, то Василий Романович с этим согласился, но категорически заявил, что он окончательно решил, что возвращаться ему на родину незачем, так как там ему нечего делать.

После этого его заявления, я, несмотря на то, что он жил в нашей семье, меняю к нему свое отношение, т. е. до этого заявления я относился к Василию Романовичу как к человеку, случайно путающемуся в политических эмигрантских кругах, сейчас же я меняю к нему свое отношение.

Я, от которого по ряду чисто субъективных причин он менее всего мог ожидать какой бы то ни было материальной поддержки, всецело уделяю ему свое внимание. Я советую ему прожить за нашим столом еще месяц-два, но зато найти себе работу, из которой была бы польза, где бы можно было чему-нибудь научиться. Он со мной соглашается и живет у меня до 7 сентября. В то время я нашел ему место на одной фабрике в цехе механики, где все свои люди. Они встретили В. Р. с распростертыми руками, и он работал среди них до 27 сентября, а затем ушел домой и сказал мне: «Дальше я уже не могу работать, нет сил больше жить».

Когда я бросился его уговаривать, то он заявил мне, что он пошутил, что он пришел из фабрики по случаю того, что болит голова. Я уложил его в кровать и приложил к правой стороне лба компрес, с которым он лежал около часа, а затем подозвал меня и сказал, что ему легче, что он хочет ходить по комнате. Компрес был снят, я его накормил и после у нас была длинная беседа.

Василий Романович беспрерывно твердил, что он, как поэт, а он действительно поэт, пишет правду, которой нет сейчас на земле… Я его успокоил, тогда он прекратил свою болезненную тему. Но когда я его попросил, чтобы он утром 29 сентября поехал со мной в одно место, он категорически отказался, заявив, что он завтра уйдет по весьма важным делам. После было выяснено, что он в это время искал револьвер, но об этом — в следующем письме.

Сейчас прошу вас, разыщите, пожалуйста, и пришлите 2 прокламации, одна за подписью отамана Черной Хмары от августа или сентября 1920 г., а другая за то же время, если не раньше, за подписью командира 10-й бригады некоего Чалого. Вы можете их найти в музее революции, буду бесконечно благодарен вам за них.

Остаюсь всегда в вашем распоряжении по вопросам о Василие Романовиче.

С уважением, Нестор Иванович

7.11.26 г.

Р.S. Укажите надежный адрес, я вышлю вам все работы Василия Романовича. В прощальном письме он поручает нам, мне и моей подруге, их вручить только любящей его Софье Романовне или его другу.

Не отправил я их вам сразу из-за боязни, чтобы они где-либо не пропали. Они будут хорошей памятью о Василие Романовиче. Из них много есть смехотворных, есть стихотворения, которые можно издать отдельной брошюрой.

Вы, Софья Романовна, и вы, П. Ф., должны будете об этом позаботиться, и также жду просимое мною от вас, как то — две прокламации и надежный адрес.

Будьте здоровы, не тоскуйте и не волнуйтесь. Все, что имеется у меня в руках В. Романовича, будет доставлено вам.

Н. И.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-3, т. 1, арк. 97)

Документ 15

Тов. Лепетченко, я, Павел, недавно приехал из Парижа на родину и хотел бы иметь от вас письмо с подтверждением вашего адреса и указанием, кого вы знаете в Париже.

Я имею пару вопросов к вам, напишу их по получении от вас письма. Возвращаясь из Парижа, я был в Москве и в Бердянске. К вам не мог заехать и не знаю, удастся ли когда заехать, поэтому нам нужно установить переписку. Если вы можете, то заезжайте ко мне в село Ново-Павловку Ногайского района (10 верст от ст. Трояны).

В Париже я часто видел Нестора и Галину. Если вас что интересует, то спросите, по возможности я вам отвечу.

Пока всего лучшего. С товар. приветом

Павел

12.07.1927 г.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-2, арк. 4)

Документ 16

Здравствуй, тов. И. Леп.

Вчера я получил от вас ответ на мое письмо. Малый (близькі товариші так називали Махна за його низький зріст — Прим. авт.) и Галина со своей дочкой Люсей в Париже. Я с ними знаком с самого их приезда в Париж. С Аршиновым знаком 6 лет, после появления его в Берлине и с Волиным — тоже. Они теперь все в Париже. Волин от нашей работы, т. е. от работы наших вышеупомянутых товарищей стоит далеко в стороне, да еще выступает с клеветой в печати, раскол начался с чисто денежной стороны…

Знаю я и Харламова В., и Зайцева В. …, а других товарищей я не знаю. Зайцев собрался приехать на родину, уже были кое-какие бумаги, но вдруг он убился. Галина обещала вскоре меня здесь встретить. Н. И. очень желал быть здесь, но побаивается, а Петр (Аршинов — Прим. авт.) и не думает показывать свой нос. Буданова не знаю и не видел, в Бердянске тоже никого не видел. Здесь у нас есть много наших товарищей. Один из наших видел в Бердянске тов. из шт. (штаба — Прим. авт.), но фамилии его не помнит, он со шрамом. Кроме этого, я ничего больше здесь не узнал. Прошлую неделю меня мучила сибирская язва (сибирка), запустил ее, уже был присмерти, поехал в Ногайск, доктор спас и сегодня первый день работаю — я портной.

Малый просит, чтобы ты разыскал фотографию С. Каретника и др. товарищей и послал по прилагаемому адресу.

Приезжайте ко мне в любое время, буду рад встретиться. Пока всего лучшего.

Павел

Р.S. Да, по вопросу, чем все занимаются. Малый при мне писал 2-й том воспоминаний. Ему очень и очень необходимы листовки, газеты и, если есть, записки… Последнее время ему француз. тов. за это платили и с этого он жил. Здоровье его плохое, иногда харкает кровью, работал на заводе токарем, но потом уволили и лечили, был в клинике и в деревушке. Галина работала при сапожной мастерской, изготовляла верхи для изящных дамских туфель, и Н. И. умеет эту работу выполнять.

Аршин. (Аршинов — Прим. авт.) с женой шьет на дому изящные дамские туфли, детские тоже, но простых не умеет делать. Раньше он работал на автомобильном заводе как слесарь, она что-то плела, вязала, Харламов где-то работал в шахтах с Зайцевым, потом приехали в Париж. Харламов поступил на литье металла — тяжелая работа, а Зайцев разную работу делал, был долго без работы и в это время покончил с жизнью.

Во время моего отъезда Харламов шатался без работы, был нездоров — в груди и еще что-то, говорил, что домой будет ехать через годик-два, и теперь учится шить туфли у Аршин.

Павел

22.08.1927 г.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-2, арк. 11–13)

Документ 17

Дорогой друг Павел.

Долго ты молчал. Наконец отозвался. Но весть о твоем отзыве нехорошая. Ты пишешь, что чуть было не умер и сейчас остаешься нездоров. Это плохо, ведь ты хотел работать и работать и вдруг болеешь. Я склонен думать, что ты заболел по случаю недоедания. Вегетарианская пища — травка да масло, масло да травка, а иногда сами овощи — жиров не дают. Двуногие же животные требуют жиров, тогда их организм здоров и бывает способен на все: с 3–4 невестами вести переговоры, 3–4 невест успокаивать, тогда ты для всех их добр, всем им желаешь счастья. Правда, ты старый фанатик вегетарианства. Тебе говорить о нем неудобно. Ты не поверишь, что оно при наших крестьянских житейских условиях изнуряет человеческий организм. Поэтому я перестану тебе говорить об этом.

Ты пишешь, что иногда переписываешься с Ив. Леп. (Лепетченком — Прим. авт.). Это хорошо, а еще лучше было бы, если бы ты его пригласил к себе погостить и переговорил бы, побеседовал бы с ним. Он — славный человек. Сказал бы ему, чтобы писал мне, как он живет, вообще как живут наши близкие…

Новостей особенных нет, живем, как жили всегда. На днях выходит моя книга на французском языке. На русском — в недалеком будущем.

Часто болит проклятая нога. Тогда я валяюсь в кровати и читаю «Украинские висти», которые тебе известны. Ну, а коли надоедает эта газета, беру другую. У нас, ты знаешь, газет много.

Пока все. Пиши, буду рад. Скажи И. Леп., пусть пишет.

Привет от всех твоих друзей. Обнимаю и целую тебя, Павлик.

Н-р.

12.09.27 г.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-2, арк. 24)

Документ 18

Добрий день, Малий.

Був у твого Павла в Ново-Павлівці, яким ти передавав вітання. Коли я приїхав від Павла, то швидко мотнувся шукати карточки і листівки. Знайшов Тарановського та інших декого, наприклад, Щуся з групою, потім — Кожина і з групою, і одного. Сподіваюся знайти і листівки. Що дістану, то буду пересилати тобі. Пока шлю тобі одну карточку і не знаю, чи дійде до тебе, Малий. Опиши мені, хто такий Павло і де ти його знайшов. Він хороший друг, але тільки не п'є горілки і не їсть м'яса і навіть риби, а тільки квасолю і горох.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-2, арк. 25)

Документ 19

Уважаемый Иван Савельевич.

Получил твои одно и другое подряд письма и фотографию Таран. (Тарановского — Прим. авт.). Очень рад и письмам, и фотографии, и тому, что ты отозвался.

Ты спрашиваешь, что за Павел. Это очень и очень хороший и честный товарищ.

Ты советуешь мне ехать к вам. На это скажу одно: мне кажется, что еще можно побыть здесь, кое к чему посерьезней присмотреться, кое в чем разобраться.

Кроме того, мне кажется, что на родине сейчас очень плохо. Там, где дерутся между собой даже властители, там не может быть нормальной жизнь других социально-политических взглядов и связанных с ними мечтаний…

Хотя, говоря откровенно, СССР для меня ближе и роднее, чем враги его — будь они слева или справа. СССР при всей внутренней реакции его, которая тормозит его социально-экономический рост, он все-таки движется вперед.

Страны Западной Европы гниют в своем зловонном буржуазном болоте. И жить в них мне с моим революционным темпераментом тяжело… Впрочем, на эту тему поговорим после.

Сейчас я убедительно прошу тебя: пришли мне в первую очередь фот. Семена Кар. (Каретникова — Прим. авт.), Лютого, Саввы М., Марченко, С. Лепетч., Веретельникова Бориса, Щуся, Кожина и, какие есть, газеты, листовки.

Все, все посылай, бесконечно буду рад и благодарен.

Пиши правильно мой адрес.

Пиши новости, пиши, что сталось с Кожиным и т. д.

Привет от всех и всем.

Твой друг — Иван Яковлевич

13.10.1927 г.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-2, арк. 49)

Документ 20

Добрий день, Малий.

Я дуже радий був, що одержав твого листа. Я дуже хвилювався за твоє здоров'я. Хоч Павло мені казав, що здоров'я твоє не дуже хороше, але з твого листа не видно, що ти дуже хворий, як Павло казав. Твій лист мене підбадьорив, не дивлячись на те, що зараз мені не дуже добре живеться. Свою роботу я покинув, бо лікар заборонив мені сидіти. Твоє прохання виконую, у цьому листі надсилаю карточку Щуся. Коли одержиш мого листа, то дай відповідь. Малий, пиши, як живеш, як здоров'я, як здоров'я Г. і Люсі та про інших близьких, хто є там. Чи є надія в тебе бути на батьківщині?

Хотілося б, знаєш, бачитись з тобою.

Ну, бувай здоровий. До побачення.

Твій друг І. Л.

17.11.1927 р.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-2, арк. 53)

Документ 21

Дорогой Ваня.

Получил письмо твое от 15-го ноября с.г. с фот. Щ-я (Щуся — Прим. авт.). Очень благодарен. Хорошо было бы, если бы ты прислал фотогр. Степана Шепеля и Моисея Калиниченко в первую очередь, если можно, и Горелика, расстрелянного немцами и Укр. Центр. Радою. Затем мою, Пети (жидця), Лютого, А. Марченко, С. Каретника и т. д.

Затем хочу сказать тебе насчет того, что ты советуешь мне перебраться к вам на «батьківщину». Я был бы очень рад, если бы это можно было. Для меня это невозможно. Я не знаю, какие гарантии могут быть тому, что моя свобода и жизнь будут неприкосновенными.

Сообщи мне, встречаешься ли ты с А. Чубенко. Если да, скажи ему, что я хотел бы с ним списаться.

Кто стоит во главе исполкома у нас в Гуляй-Поле?

Кто секретарем партактива?

Кто председатель ГеПеУ (Г.П.У.)?

Какое настроение крестьян и рабочих?

Какие учреждения в Гуляй-Поле?

Нет ли фотографии самого Гуляй-Поля? Если есть, пришли мне их. Хочется знать, как наладилась жизнь в нем. Как чтится братская могила борцов-защитников Гуляй-Поля от деникинских банд — могила, которая на площади Жертв Революции, оборудовать каковую я оставил большие миллионы Жовнеру как председателю и секретарю профессионального союза.

Каждому слову твоему я вообще рад и еще больше буду рад, когда услышу обо всем этом.

Пока же привет всем твоим родным, моим знакомым и всем, всем, всем.

Твой друг Н-р.

27.11.1927 г.

Р.S. Коли узнаю, хто стоїть у влади, я буду посилати «Дело Труда». Ще раз бувайте всі там здоровенькі.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-2, арк. 62)

Документ 22

Дорогой Иван Савельевич.

Посылаю тебе и всем твоим близким привет и лучшие пожелания на Новый год.

Желаю свободы и счастья всем вам.

Одновременно посылаю через тебя письмо и фотографию семье моего брата Емельяна. Передай ей, пожалуйста, это.

С приветом, Н-р.

4.01.1928 г.

Р.S. Все-таки я ожидаю от тебя кое-чего.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-2, арк. 74)

Документ 23

Добрий день був, Малий.

Твого листа одержав уже тижнів з три. Новин у мене немає. Живу так, як і раніше писав. Роблю все, щоб як-небудь піднятися і жити, як і всі люди живуть. Не відповідав тому, що увесь час шукав карточок, про які ти просиш у листах, але нічого не знайшов. Я питав батька Гореліка, та він сказав, що не має. Був у Марченкової жінки, і вона теж сказала, що не має. Але мені здаться, що є, та вона не хоче дати. А у Веретельнички я не був і не питав, тому що вона партійна, і я боявся.

Малий, ти питаєш про Альошу Чубенка. Я його не бачив років півтора. Тоді він був у Харкові. Здається, і зараз там, але добре не знаю. Тоді, як я був у Харкові у нього, то він жив дуже добре, одержував хороші гроші, а зараз де він і як він живе, не знаю. Розпитував декого, але ніхто не знає.

Голова виконкому Г-Поля — Ісаєнко, сам він г-пільський, ти його знаєш, секретарем парткому — Кулішенко, головою сільради — Гришка Чайка, ти його пам'ятаєш, наш хлопець, і взагалі, хлопець хороший і серед людей має довіру. Відкіль Кулішенко не знаю, але хлопець теж нібито нічого. Г.П.У. в Г-Полі немає років з три, є в Запоріжжі, але хто там, не знаю.

Селяни ставляться (до влади — Прим. авт.) нібито нічого, поганого нічого не кажуть, але, ти їх знаєш, поки що люблять того, хто їм дає, а вони давать не люблять, а взагалі, вони зараз ставляться непогано. А тепер ти питаєш, як братська могила. Так як і раніше, тепер там ховають партійних і на святах там прибирають, пісок привозять, мітингують. Навіть Лисенко Василь, ти його знаєш, сам наймав возити пісок, він зараз служить в Сільгосп-ві, там служить і Іван Чучко, одержують хорошу платню і живуть нічого собі.

Пока бувай здоровий.

Твій друг І. Леп.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-2, арк. 76)

Документ 24

Здоров був, Малий.

Чого це від тебе так довго немає відповіді? Оце кілька днів тому бачив старого Харлама (батька В. Харламова — Прим. авт.), так він розказував, що одержав листа, і казав, що нібито ти не одержуєш від мене листів. Я писав уже два листа тобі, але на жодного відповіді не одержав.

Живу по-старому, зараз уже трішки краще, бо знов почав торгувати морозивом.

Якщо напишеш, то я постараюся написати тобі трішки більше. А чого не одержуєш листів, я не знаю.

Бувай здоров.

І. Лепетченко

5.08.1928 р.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-2, арк. 119)

Документ 25

Иван Савельевич.

Не отвечал я тебе по многим причинам. Но главные из них это те, во-первых, что я от тебя не получил ни одного письма, ничего из книг, которые у вас там вышли о махновщине и прислать которые я тебя просил.

Во-вторых, увидев мою с Люсенькой фотографию в журнале «Огонек», которую я через тебя переслал невестке Варваре Петровне и ее деткам, я очень был огорчен, что фотография пропала, думая, что ты под влиянием, с одной стороны, «наших ренегатов» (изменников), с другой стороны, под давлением реакции охранников и сыщиков не можешь ничего ни присылать для меня, ни писем писать.

Из письма твоего, в котором ты жалуешься, почему я тебе не отвечаю, я вижу, что ты можешь писать и присылать книги мне. А потому прошу тебя: купи и пришли для меня две книги — книгу «Махновщина» М. Кубанина на русском языке и книгу «Махновщина» Руднева на украинском языке. Второй книги я еще не видел и считаю долгом раздобыть ее в первую очередь.

Также хорошо было бы достать кое-что из наших изданий: листовок, брошюрок с положениями о вольных советах, проект платформы повстанцев-махновцев и фотографии тачанок с пулеметами и без пулеметов, открытки Г-Поля, Александровска и др. сел и городов.

А пока будь здоров. Передай привет всем-всем друзьям и моим родственникам.

Если знаешь адрес Белаша, напиши ему, пусть пришлет мне свои мемуары (записки), которые якобы уже печатаются в советской прессе.

Еще раз пишу тебе мой адрес, пиши всегда точно.

Пока же оставайтесь все здоровы.

Нестор

24.08.1928 г.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-2, арк. 129)

Документ 26

Добрий день, Малий.

Твого листа вже давно одержав та якось не зберуся написати, бо якось то одне, то інше… Оце заробляв з місяця півтора та був дуже в роботі.

Малий, фотографію для Варки я як одержав від тебе, так одразу і віддав її, а ти щось писав за журнал. Та як вона зробила, я не знаю. За Білаша чув, що він нібито в Харкові, але я кого не розпитував про його адресу, ніяк нічого не доб'юся і не можу про нього написати, що ти просив. Книжок, яких ти просив, я ніяк не міг дістати, багато розпитував у Гуляй-Полі, та таких немає. Треба поїхати в Олександрівськ або Катеринослав, але зараз я живу так, що не маю грошей. Я б це зробив, та немає за що поїхати. Попитаю ще, як щось знайду, то одразу надішлю. Може дізнаюсь, де Білаш, тоді напишу. Ти мені вибачай, що довго не писав, бо увесь час працюю і не маю часу.

Посилаю тобі свій привіт. Пиши, я дуже радий, коли одержую від тебе листа.

Твій друг І. С. Л.

17.12.1928 р.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-2, арк. 142)

Документ 27

Здравствуй, дорогой т. Василий Антонович.

Спешу тебя уведомить о том, что я жив и здоров, чего и тебе желаю. Василий А., я твое письмо получил, за которое чувствительно благодарен. Вася, ты пишешь, что бил Малого. Это ты хорошо сделал, через его дурную голову и нам пришлось скитаться. Но ты только одно плохо сделал: когда бил, так нужно было бы вспоминать и обо мне, как они с Домашенко вдвоем хотели мне в Польше чертей дать за недоваренный горох. Ну, да это все неважно.

Ты лишь о себе написал, как живешь и что у тебя есть. Меня интересует, что Малый делает, из чего он живет и как на него там смотрят власти. Чем занимаются другие: дедушка, что с Клееном был в Харькове, я думаю, что дедушка — это Волин. Как живет там Аршинов и чем занимается? Потом меня интересует, не знаешь ли ты, где Хмара.

Ты пишешь, что боишься за зиму, чтобы не остаться без работы. Зато у нас хорошо, безработных нет, и в особенности квалифицированных рабочих не хватает, работай хоть день и ночь, лишь бы сил хватало. Меня немало удивляют покупки, которыми ты обзавелся, ты уже не похож на рабочего. Ну, а потом ты думаешь жениться, по всей вероятности, возьмешь невесту с приданым и станешь настоящим буржуем…

Что Малый говорил, когда ты получил письмо от меня? Интересно, где служит Галина? Пиши побольше, а пока до свидания.

Жму крепко руку.

Г. И. Сергиенко

27.10.1931 г.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-3, т. 1, арк. 91)

Документ 28

Григорий Иванович.

Прошло уже несколько недель, как я получил твое письмо, за которое тебе благодарен.

Сам не знаю, почему так долго не отвечал. Один раз некогда, другой раз не хочется, третий еще что-нибудь, и все тянется и тянется. Наконец, все-таки, собрался. Из твоего письма я почти ничего нового не узнал. Ты пишешь, чтобы я тебе все подробно описал, а сам о себе ничего не пишешь. Пишешь только, что жив и здоров. Конечно, раз ты пишешь письмо, значит ты жив.

Ты все пишешь мне за Малого и Галину. Я тебе скажу, ну их к… обоих, обое сволочи, хотя она немного меньше.

Скажу несколько слов за Малого. Когда он попал сюда, с ним все носились как с…, не знали, где посадить. было много товарищей: очень хороших французов, итальянцев, испанцев, а также много помогали с Америки. Теперь все от него отвернулись, никто теперь с ним не считается как с товарищем, даже я потерял друзей через него. Нет ни одного знакомого, чтобы он не взял денег, и все проигрывает на скачках и бегах. Ты знаешь, что он не любит работать, да и когда он работал, а здесь люди рабочие, франки зарабатываются очень трудно.

Он дружит со всеми, у кого только может достать денег, даже с беляками, хотя белые — его первые друзья.

Аршинов живет помаленьку, шьет ботинки и так перебивается, я уже, кажется, тебе писал. За дедушку ты пишешь, что, наверное, это Волин. Конечно он, но я только так тебе написал. Вижу его мало, за все время видел раз-два, потому что он живет где-то за Парижем. Он уже хорошо говорит по-французски, служит в какой-то фирме представителем, т. е. агентом. У него семья, кажется, в 12 душ, все стругает и стругает, хотя черт уже и старый, кажется, есть уже двое или трое детей, которые тоже работают.

За Хмару ничего не знаю, ты же там от его родных недалеко, можешь узнать. В последнее время он же был в Польше и все время переписывался с Галиной, и она никому ничего не говорила, а может быть он где-нибудь здесь, но я не знаю. Костя Кравченко здесь во Франции, но ни разу с ним не встречался. Много тут есть хлопцев, которые были с нами… Встретил один раз адъютанта Махно, который сначала нам, а потом мы ему чертей давали, его звали Алешка, он немного косой. Я его как увижу, а вижу часто, сразу и кричу: «Эй, ты, адъютант!» Так он и сейчас это не отрицает. И еще он мне рассказывал, как Костя бил тут, в Париже, одного украинца из Бердычева. Видел тут Лохвицкого, может, помнишь, большой человек, черные усы.

Пару писем получил от Липковского, помнишь, он нам признался в последний раз, кто он такой. Мы его звали французом, он сейчас в Швейцарии.

Получил письмо еще от одного нашего, он в Румынии остался, а сейчас в Америке, его зовут Греком. Последний раз он был у Тарановского за холуя. Ты не знаешь адреса Данилова? Два раза я доставал его адрес, писал по три раза, но ответа не могу получить. После убийства Петлюры все порвалось с Румынией. Он женился, не знаю, как ее зовут, но я тебе напомню. Помнишь, в лагере Орадио-Марз Хмара на нее стрелял глазами? Так вот, на этой. Хролька тоже женат, хотя и оставил одну дома. Ну, наверное, достаточно, а то я зашел очень далеко.

Послушай, как у тебя там с Иваном Дубковским? Ты ему, кажется оставил немного наших денег с Зайцем (Зайцевым — Прим. авт.), и они там пропали. Что ты на это скажешь? А потом, я тобой тоже не очень доволен. Сам, брат, удрал, и деньги поручил бандиту. Не мог что-ли отдать моей хозяйке или переслать в Ковель, где мы были. Когда мы вышли (из тюрьмы — Прим. авт.), то ты можешь себе представить, что у нас было после 2-х лет, да еще не сразу выпустили, а месяц держали то в одном месте, то в другом. Вот в это время и ты был проклят. Ты не можешь себе представить, что Харламов пережил, ты, наверное, не переживал того, что было, даже в Румынии, когда ты был прикован к лошади.

Представь, например, сейчас везде безработица, почти все фабрики и заводы стоят, а которые работают, то полдня. И вот я тоже работаю полдня, еле зарабатываю на хлеб. Ну, а когда станет все, что тогда делать? Знакомых нет, всех погнал к…, потому что только любят брать. Придется делать то, что Заец. Я выучился на шофера, и когда не было безработных, я ездил на автомобиле и хорошо зарабатывал. А теперь всех иностранцев, которые имели хорошие места, правительство приказало уволить. А теперь уже начали увольнять и с фабрик, чтобы их было не больше 5 %. А где же нам деваться, когда нас, всех национальностей, есть три миллиона. Ну, да ладно, посмотрим, что будет дальше. А сейчас я тебя поздравляю с Новым годом и желаю всего наилучшего. Я тебя спрашивал, кто тебе дал мой адрес, когда ты написал мне письмо.

Да, когда я сказал Малому, что от тебя есть письмо, то он и говорит: «Ты знаешь, давай ему пошлем брошюру, а за брошюру его возьмут за…» Но я все время против. Ну, а пока будь здоров.

Василь

30.12.1931 г.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № с-3, т. 1, арк. 104–106)

Документ 29

1935 г. апреля м-ца 19-го дня уполномоченный ОО Мариупольского отдела НКВД Сталинского (Донецкого) облотдела НКВД Владимирский допросил в качестве обвиняемого г-на:

Лепетченко Иван Савельевич, 1899 г. рождения, уроженец с. Гуляй-Поле Чубарского р-на Днепропетровской обл. По соцположению — сын урядника, неимущий, украинец, гражданство УССР, образование домашнее, женат, на военном учете состоит как пулеметчик, по профессии сапожник, работает зав. маг. ОРСа з-да им. Ильича (№ 45 и № 38). Со слов, был под следствием в 1924 г. Харьковским ГПУ освобожден и в 1931 г. Сталинским ГПУ арестовывался и также освобожден. Беспартийный, состоит в профсоюзе металлистов. Проживает: территория з-да им. Ильича, Садки 1-го района, № 8 (дом Марченко). Соц. и полит. прошлое — телохранитель, личный адъютант Н. Махно.

Допрос начат в 11 час. 05 мин.

Допрос окончен в 13 час. 15 мин.

Будучи допрошенным по существу дела, обвиняемый показал следующее.

Вопрос: Расскажите подробно всю Вашу биографию.

Ответ: Родился 25-го декабря 1899 г. в м. Гуляй-Поле. Отец мой был урядником в этом же местечке. Когда мне исполнилось 8 лет, умер мой отец. С 11 до 12 лет я посещал один год сельскую школу и с 12 лет я поступил на работу к сапожнику м. Гуляй-Поле гр. Белоцерковскому. У последнего я работал два года и потом перешел на работу к одному маляру — немцу. У него я проработал полтора года.

Позже, т. е. в 1915 г., точно не помню в каком месяце, я перешел на работу к другому красильщику, фамилии его не помню, у него я работал до 1917 года. В 1917 году я также работал несколько месяцев у одного еврея-пекаря по фамилии Уманский. И с этого времени я больше не работал. В 1917 году, точно месяц не помню, по возвращении из тюрьмы из г. Москвы приехал в село Гуляй-Поле Нестор Иванович Махно.

По прибытии в село Н. И. Махно организовал сельсовет, райсовет и реввоенсовет. Также он организовал так называемые отряды «По спасению революции».

Я тогда по приглашению Махно, это было в 1917 г., поступил в этот отряд. В отряде я числился бойцом и принимал участие под руководством Махно в разгромлении помещиков. Имея цель на вовлечение в ряды отряда большего количества крестьян, мы раздавали отобранное у помещиков крестьянам, чем и привлекали их на нашу сторону.

В этом же году ввиду усиленного наступления на нашу территорию немцев и австрийцев наш отряд присоединился к проходящему партизанскому отряду Беленевича и вместе с ним эшелонами отступил к Царицину. В Царицине весь наш отряд вошел в 14-ю Ворошиловскую армию, и я вместе с отрядом тоже перешел в Ворошиловскую армию.

До 1919 г. я был в этих частях, и когда с Царицинского фронта армия снялась и ушла на Украину с боями до Лозовой, меня на ст. Лозовая петлюровские части (кажется, третий куринь) взяли в плен вместе с другими красноармейцами.

Точно месяц я не помню, но в это время уже таял снег, к Лозовой подошел отряд Махно, который разгромил петлюровские части и забрал много людей в плен к себе, в том числе и меня.

Эти отряды махновцев, которые нас взяли в плен, были организованы Нестором Махно в конце 1919 г., когда он вторично вернулся на Украину. Тогда под руководством Махно были организованы несколько отрядов численностью до 100 000 чел.

Когда меня взяли махновцы в плен, т. е. отбили от петлюровцев, начальник штаба отряда Горев, имени не помню, мне предложил вместе с ними поехать в Гуляй-Поле по месту пребывания штаба. Горев меня знал, т. к. еще в 1917 г. при организации первого махновского отряда он был в Гуляй-Поле и меня запомнил.

По прибытии в Гуляй-Поле меня встретил Махно и, т. к. петлюровцы меня раздели, приказал меня обуть и одеть. Через несколько дней Махно встретил меня на улице и предложил зайти к нему в штаб. Когда я явился к нему в штаб, он мне предложил остаться у него в качестве телохранителя по его личной охране. Я согласился и остался у него.

В 1920 году я служил у Махно и вместе с ним передвигался по всей Украине. С 1919 г. я вместе с отрядом уже выступал против красных войск.

У Махно я, как его телохранитель, пользовался большим доверием. В 1921 году 28-го августа мы перешли через границу на территорию Румынии. Отступили мы в Румынию по той причине, что Махно был 17 раз ранен и уже больше не был в состоянии руководить отрядами. Я тоже вместе с Махно убыл в Румынию.

В Румынии в г. Плоешты я пробыл полтора месяца, там служил у одного помещика. Махно был тогда в Бухаресте, и оттуда он прислал ко мне какую-то девушку — поповскую дочь с запиской о том, чтобы я у того помещика, у которого служил, изъял имеющееся у него оружие и прибыл в Бухарест в его распоряжение. У помещика я забрал болгарский наган и с этим наганом приехал в Бухарест. Махно в Бухаресте также имел 20-й номер «браунинга». Он там издавал мемуары, а я жил при нем на его иждивении.

В Бухаресте меня арестовали за незаконное хранение оружия и отправили в тюрьму. Там я просидел четыре месяца и оттуда бежал в Бухарест на квартиру к Махно.

Спустя три дня после моего побега Махно, я и еще 19 человек махновцев ушли в горы «партизанствовать». За ряд незаконных действий, в частности изъятие оружия (обезоружение полиции), по указанию румынского правительства нас всех арестовали и перебросили в Польщу. Это было в 1922 году. (За іншими свідченнями, група махновців вирішила перебратися до Польщі. Про ці плани дізналися представники румунської сигуранци і затримали їх біля кордону, але згодом дали їм змогу безперешкодно покинути територію Румунії, щоб вони своєю присутністю більше не завдавали клопотів уряду. — Прим. авт.).

Польское правительство нас приняло и отправило в Щелковские лагеря, там мы сидели шесть месяцев. За связь Махно с русским (советским) консульством дефензива арестовывает нас всех, в том числе и меня, и отправляет в Варшавскую тюрьму. Там я сидел шесть месяцев — это уже в 1923 году. Махно по решению суда должен был оставить Варшаву и выехать в Торун, и я вместе с ним выехал туда, там я работал сапожником.

К концу 1923 г. Махно получил визу на выезд в Данциг, а я, не имея визы, выехал в Варшаву и в консульстве получил устное разрешение выехать в СССР — на Украину, в Гуляй-Поле. На Украину я прибыл в начале 1924 г.

Начиная с 1925 г. до 1928 г. я проживал в Гуляй-Поле, где работал сапожником. С 1928 г. работал в Сталино в конторе Донугля. С 1931 г. работал на станции Большая Анадоль помощн. брандмейстера и с 1931 г., кажется с декабря месяца, я работаю в Мариуполе на з-де им. Ильича — раньше коммерческим агентом, а теперь зав. магом.

Вопрос: Какие у Вас имеются родственники и где они проживают?

Ответ:

1. Брат Лепетченко Павел Савельевич — проживает на ст. Рутченково, коммерческий агент какого-то совхоза.

2. Брат Лепетченко Алексей Савельевич — работает сменным инженером на заводе им. Томского в Макеевке.

3. Брат Лепетченко Сергей Савельевич — помощник директора Макеевского хлебозавода.

4. Брат Лепетченко Дмитрий Савельевич — где-то работает в России, но где именно, не знаю.

5. Брат жены Лянге Константин Яковлевич — проживает в г. Баку, работает в больнице.

6. Мать жены Венчук Прасковья (отчество не знаю) — проживает в Польше (точно адреса не знаю).

Больше родственников у меня нет.

Вопрос: Сообщите следствию Ваши связи и знакомства.

Ответ:

1. Белаш Виктор Федорович — бывший начальник штаба махновских отрядов, сейчас проживает в Краснодаре, работает по изобретательству.

2. Зиньковский-Задов Лев — бывший нач. контрразведки махновской армии, как будто бы сейчас проживает в г. Одессе и работает в ГПУ.

3. Зиньковский-Задов Даня — пом. нач. контрразведки махновской армии, как будто сейчас служит в г. Ямполе в погранотряде.

Записано с моих слов верно,

протокол мне прочитан: (Лепетченко)

Допрашивал: уполном. ОО (Владимирский)

(ГДА СБУ, УСБУ в Донецькій області, справа № 21129 пф, арк. 28–30)

Документ 30

В 1920 или в 1921 г. мною был оставлен по указанию Н. Махно ящик с разными драгоценностями: браслетами, часами, бриллиантами, платиной и др. вещами, похищенными нами в Днепропетровском ломбарде, на хранение в с. Гавриловке, находящемся в 50 верстах от г. Гуляй-Поля у одного крестьянина. Фамилию последнего сейчас не припоминаю…

Лепетченко

(ГДА СБУ, УСБУ в Донецькій області, справа № 21129 пф, арк. 48)

Документ 31

Во время свержения империализма в 1917 году мне было 17 лет. В то время в России существовало временное правительство. У нас на Украине и в особенности в Гуляй-Поле, где я в то время жил, были выступления представителей разных политических течений. Здесь были и меньшевики, и эсеры, и анархисты. Лично я интересовался всеми митингами и собраниями. Когда же пришли германские войска для оккупации Украины, то все политические революционные партии ушли в подполье. Возникла гетьманщина, возглавляемая украинской буржуазией.

Нашему украинскому крестьянству не по вкусу пришлась расправа над ними помещиков с помощью оккупационных войск, и вот летом 1918 года явился организатор восстания против германских войск и гетьманщины наш гуляйпольский Махно — бывший политкаторжанин. Он разъезжал везде по селам с кучкой человек в 20 и агитировал за восстание против немцев и гетьманщины, провозглашая революционные лозунги: «За социальную революцию», «Земля — крестьянам-труженикам, заводы и фабрики — рабочим, власть — вольным Советам».

Я лично сочувствовал тогда революционной стороне и вступил в ряды повстанческого отряда под командой самого Махно. Это было в октябре 1918 года. Первые наши стычки были с малыми частями германских войск и гетьманской варты, затем — с белогвардейскими отрядами под командой различных офицеров, которые организовывались из числа богатых крестьян, помещиков и немцев-колонистов. К концу 1918 г. и началу 1919 г. все отрядики восставших крестьян в нашей местности были превращены в Повстанческую Армию, возглавляемую батьком Махно и были разбиты на бригады и дивизии. Я лично был в 8-й Заднепровской дивизии, которой командовал Куриленко. В армии Махно я был рядовым повстанцем во втором батальоне второй роты до мая месяца 1919 года, пока нас не разоружили красные части в г. Мелитополе, куда мы были отправлены на отдых и формирование после смены с позиции. Обезоруженных нас направили в Александровск. Во время эвакуации мы остались в городе и, когда проходили махновские отряды через Запорожье, то я опять пошел с ними и был все время безотлучно в махновских отрядах до бегства за границу в Румынию.

Границу мы перешли в районе Каменки на Днестре. Нас перебралось через границу 77 человек. В нашей группе из видных руководителей махновщины были сам Махно, Домашенко Яков — комендант махновской армии, Сергиенко, Данилов Василий, Зиньковский Лев Н. — начальник к-разведки, Зиньковский Даниил Н. — тоже разведчик, Рыженко Иван — командир эскадрона, Леонов Даниил — командир эскадрона и жена Махно Галина Кузьменко, которая при махновщине занимала пост председателя чрезвычайной тройки. Остальных я знал всех как рядовых.

После перехода на румынскую сторону нас всех обезоружили и интернировали в лагеря в городе Брашове. Сам Махно, Зиньковский Л., Данилов В. и Галина Кузьменко со всей группой в лагеря не попали, а были отправлены в Бухарест. Как они там жили, мне неизвестно. В 1922 году весной Зиньковский Л. и Данилов В. приехали к нам в лагерь в городе Орадио-Марз, где все время были с нами до выезда на разные работы из лагеря. Я лично выехал на работу в г. Бухарест в 1923 г. в феврале месяце. Работал по очистке города от снега и мусора до июня месяца. Потом, когда нам выдали документы, что мы имеем право проживать в Румынии, я переехал в г. Плоешты, где работал на строительстве плотником и каменщиком.

В 1924 г. весной в г. Плоешты приехали на работу из Гимеш-Фажета и другие махновцы, а именно Зиньковский Л. Н., Зиньковский Д. Н., Леонов Д., Рыженко И., Сидоренко Никита, Бугаенко и стали работать на разных строительных работах в качестве чернорабочих за неимением специальностей. Зиньковский Л. Н. работал со мной на одной постройке подносчиком материала. Он мне часто говорил, что так долго работать как раб он не намерен и что у него есть другой план для существования. Потом признался, что хочет перебраться на Украину, где можно будет достать золотую монету, так как в СССР выпущена валюта в золотых червонцах. Он стал приглашать и меня. Я с ним соглашался перебраться на Украину. Он стал объяснять, что устроит переход границы с помощью румынских властей.

В июне 1924 года мы, группа махновцев, взяли подряд на постройку дома в одном местечке возле Плоешты и там работали. Однажды к нам приехал украинец Гулий, он мне знаком не был. Они все время о чем-то говорили с Зиньковским Л. Когда Гулий уехал, то Зиньковский собрал нас — меня, Бойченко и Шанкалу и сказал, что Гулий поехал в Бухарест, чтобы договориться о нашей переправе на Украину и чтобы мы все, что он говорил, держали в строгом секрете и чтобы были готовы к отъезду.

Прошел день или два после этого разговора с Зиньковским, как Гулий вернулся с Бухареста, и мы, группа из 6 человек, а именно: Зиньковский Л. Н., Зиньковский Д. Н., Запорожченко И. С., Бойченко В. А., Шанкала А. и я, Скомский А. Ф., поехали в г. Яссы и остановились в гостинице. Зиньковский Л. и Гулий ушли от нас из гостиницы в 3-й армейский корпус и когда возвратились вечером, то мы все сошли вниз в ресторан и ужинали вместе. Зиньковский там сказал, что завтра мы должны выехать на границу. На другой день Зиньковский сказал, чтобы мы все сфотографировались. Когда фотографии были готовы, мы пошли в штаб 3-го армейского корпуса в сопровождении Гулия. В канцелярии на нас заполнили анкеты, где было записано имя, отчество, фамилию, где родился, кто имеется из родных и где они живут, чем занимался в Румынии и по каким документам проживал. Нам дали клички, но я ее забыл и сейчас не вспомню.

До границы нас сопровождали Гулий и еще один румын из Ясс, одетый в селянский национальный костюм. Перед отъездом из Ясс Гулий принес нам в гостиницу оружие, а именно: наганы, бомбы, патроны, один карабин австрийского образца и электрофонари. На пограничную заставу мы пришли днем, там нам готовили к ночи переправу. В ожидании ночи мы все отдыхали в саду на дворе заставы в каком-то селе. Здесь Зиньковский объяснил всем, что он лично будет ответственный за всю группу и чтобы все, как один, бесприкословно подчинялись только ему, а если кто не согласен, то пусть сразу отказывается и остается. Мы все, конечно, поклялись выполнять только его распоряжения.

Ночью мы переправились через Днестр на лодке в два захода и пошли вглубь страны, незамеченные советской пограничной охраной. Первая цель была отойти подальше от границы. Утром мы уже остановились отдыхать во ржи на поле и пролежали целый день до вечера. Поздно вечером тронулись дальше и прошли до полночи, а остановились отдыхать на лесной поляне под деревом, так как стал моросить дождик. Здесь Запорожченко и Зиньковский Л. о чем-то разговаривали в натянутом нервном состоянии. Мне потом Зиньковский Даниил сказал, что Запорожченко отказывается подчиняться Леве и хочет возвращаться назад в Румынию. Причем сказал, чтобы я за ним следил, и если только он сделает попытку повернуть назад, чтобы его прикончить.

Утром на рассвете Зиньковский Л. объявил нам, что все попытки достать золотую валюту не могут быть осуществлены, так как червонец выпущен только в ассигнациях, и мы для приобретения золота ничего не будем предпринимать, а придем в ближайший сельсовет и сдадим все оружие советским властям. Я лично стал протестовать и был за то, чтобы возвратиться назад в Румынию, боясь расстрела. Зиньковский же стал уверять, что мы, как не знатные махновцы, будем амнистированы, а если и понесем наказание, то не тяжелое, во всяком случае, не смерть, за исключением его, Зиньковского Л., и Зиньковского Д., которые занимали ответственные посты в махновщине, работая в контрразведке. И то с таким тяжелым прошлым он надеется, что останется в живых, и ручался головой, что мы все будем живы.

После такого разговора мы все согласились сдаться и утром пришли в село Баштанку и явились в сельсовет. В сельсовете мы сдали все имеющееся у нас оружие председателю под расписку и потребовали, чтобы он нас препроводил в район. По дороге, когда мы ехали в Песчанку, Зиньковский Л. нам заявил, что в районном ГПУ мы не должны давать никаких показаний, а он потребует, чтобы нас отправили в Харьков или в округ. Когда мы прибыли в райотдел ГПУ Песчанки, то нас долго не держали, а следующим поездом под конвоем отправили в г. Винницу, где мы давали подробные показания. Я в показаниях говорил все: как мы думали прийти на Украину, с чьей инициативы, как были в Яссах в штабе 3-го корпуса, как получили оружие, как заполняли анкеты — ничего не скрывал.

Через неделю из Винницы нас всех направили в г. Харьков, где мы находились под арестом все 6 человек вместе в одной камере при ГПУ. Здесь Зиньковского Л. и Запорожченко вызывали на следствие часто, а остальных только один раз за все время пребывания под арестом. Что говорили Зиньковский и Запорожченко на следствии, нам они не признавались. Но Зиньковский Л. всегда успокаивал нас, что мы скоро будем освобождены. И действительно, через 4 месяца нас вызвали в кабинет следователя. Мне было объявлено, что из под стражи меня освобождают и направляют к месту жительства в Гуляй-Поле…

Скомский

10.12.1941 г.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № 9973)

Документ 32

…Все время живя в Бухаресте, я часто встречался с моими товарищами — бывшими махновцами, которые тоже жили в Бухаресте, а также вел переписку с другими, которые жили в Гимеше, Плоештах. Все они знали, что я недавно приехал из России, и хотели со мной поговорить. Некоторые даже для того, чтобы меня увидеть и поговорить о том, какое положение в России и не опасно ли вернуться на родину, переехали жить в Бухарест, например, Кочатков, Шаповалов, Сидоренко, Чуприна, Крымский, Данилов. Все из этой группы вместе с бухарестской группой в составе Бугаенко, Дорощук, Корниенко знали, что Л. Н. (Зиньковский Л. Н. — Прим. авт.) живет в Одессе, знали и то, что он присылал Бойченко и Савченко…

Все они жили очень скудно, работали на тяжелых земляных работах или на фабриках как чернорабочие, без всякой специальности и часто оставались без работы. В эти дни они переживали очень тяжелые времена, не имея ниоткуда поддержки, потому что во время работы они могли заработать только лишь на пропитание, а чтобы отложить что-то на черный день не могло быть и речи при румынской эксплуатации. Правда, Бугаенко и Корниенко жили более сносно, но все они как один всегда говорили о том, как бы вернуться на родину, и спрашивали меня, как это можно сделать. Я им рекомендовал нелегально переправляться через Днестр, и когда они придут на советскую территорию, то пусть говорят открыто, что были эмигрантами и чтобы просились увидеться и поговорить с Л. Н. в Одессе. А там Л. Н. для каждого, кто придет, может все сделать, чтобы не сидели долго под арестом до выяснения всех обстоятельств.

Но они страшно боялись попасться в руки румынских жандармов в Бессарабии, потому что не знают территории пограничной полосы. Сидоренко и Бугаенко часто просили, чтобы я сообщил им, когда буду уезжать, тогда они тотчас бы все бросили и поехали со мной даже в другом вагоне, лишь бы в одном поезде, чтобы только вместе приехать к границе. Я им всегда говорил, что со мной ехать очень опасно, лучше ехать самим. Когда в Бухарест приехал Данилов, то просил меня, чтобы я написал Л. Н., что если для него найдется работа, то он с большим удовольствием будет делать все, что будет в его силах и способностях. Я об этом сообщил в письме, а потом передал и через Фому (Куща Ф. — Прим. авт.), когда он уезжал…

Я просил в письме, чтобы мне как можно скорей ответили, что мне делать дальше. Работаю по плотницкой части на постройках и с нетерпением жду ответа. Получаю письмо через Константинополь. Сообщают, что Фома приехал благополучно, а мне советуют, чтобы я оставался на месте и ожидал распоряжений. Письмо адресовано Наталье Ганшиной (дружині Куща — Прим. авт.). Я себе преспокойно ожидаю нового дела.

Спустя два дня после получения письма, это было 31 июля 1928 г., я прихожу с работы в 7 час. вечера и не успеваю еще раздеться, чтобы помыться, как слышу стук в дверь. Прошу войти. Заходят комиссар и два агента. Комиссар спросил мою фамилию и после моего ответа скомандовал: «Руки вверх!» Затем приказал агентам меня обыскать. Я не мог ничего понять. Я сначала думал, что может быть Фома или Чуприна ехали ко мне и в дороге их поймали, а они не выдержали румынских пыток и меня засыпали. Прежде чем меня допросить, тщательно обыскали квартиру. Когда был сделан обыск и ничего не найдено, комиссар спросил, когда я приехал из России. Я ответил, что в 1921 году, что это ясно из моих документов. Потом спрашивает, с кем я имею переписку в России. Я ответил, что абсолютно ни с кем.

— А где письмо, которое вы получили из России этими днями? — спрашивает.

— Я живу уже 8 лет в Румынии и ни одного письма из России не получал, — отвечаю.

— Кто живет здесь с вами на квартире?

— Я живу в комнате сам, — отвечаю.

В это время домой приходит Наталья, а следом за ней через пять минут Дарья Григорьевна — жена Данилова и проходят через мою комнату. Комиссар обращается к ним:

— Кто такие?

Наталья говорит, что она жена Куща, Дарья Григорьевна — что она жена Данилова.

Комиссар снова спрашивает:

— А где ваши мужья?

Они ответили, что на работе и скоро должны вернуться. Комиссар обращается ко мне:

— Есть ордер, чтобы вас арестовать и препроводить в полицию.

Затем он сказал одному из агентов, чтобы арестовали и мужей обоих женщин. Мне одевают цепочку на одну руку и как собачонку ведут в полицию. В полиции дежурный комиссар распорядился закрыть меня в подвал и держать под самым строгим арестом, чтобы я совершенно ни с кем не говорил ни слова. Это была мучительная ночь. Я совершенно не могу понять, чем объяснить мой арест. Но вот наступает утро, меня вызывают к следователю. Следователь спрашивает, как фамилия, за что арестован. Я называю фамилию, отвечаю, что не знаю, за что арестован.

— Как это не знаешь, разбойник, — говорит он. — Ты еще хочешь, чтоб я тебе сказал, за что арестовали? Говори правду, а то придется тебе очень тяжело.

— Не знаю, господин комиссар, — отвечаю.

— Хорошо, ты мне скажешь, я знаю, что таким подлецам делать, — говорит он, а затем обращается к агенту: — Отвести его наверх в лабораторию, а потом опять вниз под арест.

Мне вдогонку бросает:

— А ты, разбойник, обдумай все хорошо и признайся во всем, а то будет очень плохо.

Под конвоем ведут на пятый этаж. Иду и думаю: «Какие у них могут быть сведения? Никаких, потому что нет никаких документальных данных». Утешаю себя, что могут по какому-либо подозрению подержать немного, может получу несколько оплеух, а потом отпустят. Смотрю, заводят в большой зал, читаю вывеску: «Лаборатория полиции». По всему залу расставлены машины, накрытые черными покрывалами. Сделалось почему-то жутко. Думаю про себя: «Вот это все ужасы румынских пыток. Неужели я попаду во все эти чудовища, в разные тиски и на электрический ток?»

Входит какой-то лаборант, спрашивает у агента, что со мной делать. Агент отвечает, что нужно сфотографировать. Меня сфотографировали, взяли отпечатки пальцев и отвели обратно в мое новое жилище. Вечером часов в 9–10 вызывают снова в кабинет следователя. Захожу, один сидит за столом, другой прохаживается по кабинету. Спрашивает:

— Так ты не знаешь, за что тебя арестовали?

— Нет, — отвечаю.

— А вот мы тебе напомним.

Надавливает на кнопку, входят два агента, он им говорит:

— Допросите его хорошенько, за что он арестован.

Один из рукава вынимает резину, у меня пробежала дрожь по спине. Палач обращается ко мне:

— Может быть ты скажешь без этой штучки?

— Я не могу ничего сказать, потому что ничего не знаю, — отвечаю.

Сзади послышался шорох, зазвенело в ухе, потемнело в глазах. Чувствую удар, другой, затем удары посыпались со всех сторон. Поднимаю крик, шум. Чувствую сильный удар под бок, я согнулся вперед. Сперло дыхание, не могу перевести дух и не могу выпрямиться. Перестали бить, отошли в сторону, а я так застыл, прижавшись к стене, стараясь как-нибудь вздохнуть. После нескольких минут молчания следователь спрашивает:

— Ну, теперь ты, наверное, будешь говорить правду. Скажи, когда ты приехал в Румынию и зачем?

Я рассказываю, что в 1921 году бежал от большевиков, потому что был в украинской армии.

— В каком месте жил в Румынии?

— Три года был интернирован в лагере. Когда лагерь распустили в 1923 году, жил в Плоештах 4 года. А с 1927 года живу в Бухаресте.

— С 1921 года никуда из Румынии не выезжал? — спрашивают.

— Нет.

— В России не был?

— Нет.

— А переписку с кем-нибудь из России имел?

— Нет.

— Кого ты знаешь здесь из эмигрантов?

Называю несколько имен эмигрантов — русских, украинцев, вставляя несколько имен офицеров, а большинство солдат. Говорю, что всех запомнить не могу, потому что их было в лагере до трех тысяч.

— А Геродота ты знаешь?

— Знаю, он секретарь в нашем украинском комитете.

— Почему ты его знаешь?

— Потому что все эмигранты-украинцы его знают. Ми платим национальный налог каждый год, а он его принимает и выдает квитанции.

— А кто такой Зиньковский Лев Николаевич? Ты его знаешь?

— У нас был в полку офицер — поручик Зиньковский. Не знаю, как его звали. Он был тоже интернирован в лагере. Если вы о нем спрашиваете, то я его знал.

— А ты знаешь, где он сейчас?

— Нет.

— Когда ты его видел?

— Я видел его в 1923 г. в лагере. А потом, когда выехал на работу, больше его не видел.

Он вынимает из столика какой-то список и называет мне несколько фамилий, спрашивая, знаю ли я кого-нибудь из них. Эти фамилии мне были незнакомы, и я ответил: «Нет».

— Слушай меня, что я тебе скажу, — говорит он мне после этого. — Мне тебя жалко, и я не хочу тебя принуждать признаться во всем. Ты пойдешь сейчас вниз, обдумаешь все хорошо и завтра все расскажешь мне: когда ты пришел из России, кто тебя послал и для чего. А если ты не признаешься, то будет хуже для тебя.

Меня отводят в камеру. От мыслей кружится голова. Исходя из вопросов, заданных мне, вижу, что они имеют какие-то сведения, но не могу понять, какие и откуда. Совершенно не могу понять, как держаться на допросе. Решаю держаться, пока они сами не раскроют во время допроса, что они знают, и потом уже реагировать на все. Но специальные пытки, о которых я слышал, на меня наводят ужас. Жутко, но все же решаю говорить «нет» и «не знаю».

На следующий день утром смотрю в окно и во дворе вместе с другими арестованными вижу Данилова. Думаю, не проболтался ли он где-либо. Спросить не могу. Возле него стоит жандарм. Показываю жестами, он меня заметил. Спрашиваю жестами, не сказал ли он чего-либо. Он меня понял и крутит головой, что нет. Я успокоился. Но вот щелкнул замок — меня вызывают, ведут наверх. Захожу к следователю.

— Ну, ты теперь хорошо вспомнил все? — спрашивает. — Расскажи, когда ты приехал из России, как жил и что делал.

Начинаю рассказывать, что я был в украинской армии, бежал в 1921 году, был в лагере, работал в Плоештах, в Бухаресте, что подтвердят сотни свидетелей. Он вспыхнул.

— Это сказки. Ты, может быть, поставишь в свидетели и ваше ГПУ со всеми вашими агентами? Ты мне лучше скажи, кто тебя послал сюда и к кому?

Я отвечаю, что жил и работал как все эмигранты и ничего не знаю.

— Ты не прикидывайся дурачком. Скажи, когда ты виделся с Зиньковским, сколько он дал тебе денег и для чего?

Я все отрицал.

— Так ты, значит, не хочешь признаться? Ну, так я тебе все напомню.

Вызывает агентов. Обращается ко мне:

— Ты еще не забыл вчерашнее? Если не признаешься, то я тебе напомню еще и сегодня. Будешь говорить правду?

— Я сказал всю правду, что со мной было, а больше ничего не знаю, — отвечаю.

Опять следует зверское избиение. Бьют чем попало: резиной, кулаками, ногами. Изредка слышу голос следователя: «Признавайся, говори». Потом потемнело в глазах и мысли перепутались в голове. Очнулся, вижу, что передо мной стоит следователь, дает воду в рот. Жадно глотаю воду, чувствую сильную слабость и головную боль. Следователь спрашивает:

— Ну, теперь признаешься?

Я смотрю ему в лицо и ничего не отвечаю.

— Я тебе советую сказать правду, а не то я тебя отсюда не выпущу.

Я молчу.

— Уберите его с моих глаз, — командует он.

Меня уводят. Лежу в камере. Думаю, выдержу ли. Больше всего меня поражает то, что бьют и ничего не спрашивают о том, из чего можно было бы догадаться, какие у них имеются данные и откуда. До следующего утра меня не беспокоят. Утром вызывают снова, спрашивают:

— Что ты нам скажешь нового?

— Я не знаю, что вы от меня хотите, — отвечаю.

— Ну, что же, если ты не хочешь сознаться, то я помогу тебе вспомнить, — говорит следователь. — Скажи, ты знаешь Данилова?

— Знаю.

— Давно ты его знаешь?

— Еще с Украины. Он был комендантом полка, в котором я служил, а здесь жил со мной на квартире в одном дворе.

— А он имеет связь с Зиньковским?

— Я не знаю.

— А он знает, что ты был в России в прошлом месяце?

— Я в России не был и с квартиры не отлучался никуда с тех пор, как стал там жить. Это могут подтвердить хозяин и соседи.

Следователь вышел на минуту, потом возвратился. Через некоторое время ввели Данилова. Следователь его спрашивает, показывая на меня:

— Ты его знаешь?

— Знаю, он живет со мной в одном дворе.

— А раньше ты его знал?

— Я его знаю давно. Мы вместе бежали из России и жили в лагере для интернированных.

— А когда он жил на квартире, ты не замечал, чтобы он отлучался на две или три недели?

— Нет, сколько я живу там на квартире, то почти каждый день захожу к нему или он ко мне. На такой долгий срок он не отлучался.

Данилова увели. Из всех заданных вопросов я делаю вывод, что они не имеют никаких данных. Может лишь слыхали, что я был в России и теперь хотят у меня вытянуть что-либо силой. Следователь раскрывает досар (дело), пробегает глазами по страницам. Потом обращается ко мне:

— Так, значит, ты ничего не помнишь. Я тебе немного помогу. Скажи, где ты был в 1924 году?

— Я был в Плоештах и работал каменщиком у мастера Вала Юнел.

— А ты Запорожченко знал?

— Я знал сотника Запорожченко, который был комендантом украинских эмигрантов в лагере.

— Когда ты виделся с ним?

— Я видел его в лагере, а в 1923 году я выехал из лагеря на работу и больше его не видел.

— А Шанкалу ты знаешь?

— Такого не знаю.

— А Бойченко?

— Бойченко я знал, он работал со мной в Плоештах.

— Зачем ты был с ним в Яссах в 1924 году и что ты там делал?

— В Яссах я никогда не был.

Он стал рыться в досаре. Передо мной мелькнуло все прошлое. Припоминаю наш отъезд с Запорожченко. Теперь стало ясно, что они об этом знают. Только не могу понять, почему они все это связали с Геродотом.

— А в 1926 году где ты был? — продолжает допрос следователь.

— Работал на нефтяных вышках.

— А в Бухарест приезжал?

— Нет.

— Ты врешь и не хочешь сознаться. Я уже помог тебе кое-что припомнить, а ты все скрываешь.

— Я говорил всю правду и ничего не скрывал.

— Врешь, подлец, ты сейчас мне признаешься во всем.

Нажимает на кнопку. Приходят уже знакомые мне агенты. Он обращается ко мне:

— Ты знаешь, для чего я позвал этих людей. Если не хочешь быть битым, то скажи правду сейчас.

— Я сказал всю правду, а больше ничего не знаю, — говорю.

Он покраснел весь и с яростью бросился на меня, стал бить меня по лицу, приговаривая:

— Ты скажешь правду или я тебя убью.

— Что я могу сказать, когда я ничего не знаю.

Он приказывает агентам, чтобы привязали меня к скамейке. Меня берут, ложат на скамейку вниз лицом, руки связывают под скамейкой, привязывают ноги и снимают туфли.

— Ну, что, скажешь правду? — спрашивает.

Я твердо стою на своем: ничего не знаю. Затем чувствую на спине как ожог от горячего железа. Все больше и больше. Задыхаюсь. Нет сил терпеть. Следователь спрашивает:

— Скажешь правду?

С плачем и криком умоляю, что меня бьют даром, что я ничего не знаю. Ударов уже не чувствую. Чувствую только, что мне не хватает воздуха и ужасную боль в голове. Мысли переплетаются. Вспоминаю и Фомку с письмом, и Геродота, и Я. Н., и Пискарева, и следователя. И всех хочется призвать на помощь, чтобы вырваться из этого кошмара. Прихожу в себя. Сижу на скамейке. Как сквозь туман вижу за одним столом следователя, за другим — секретаря. Больше в кабинете нет никого. Чувствую тяжесть в голове и во всем теле. Стараюсь вспомнить, что я говорил, но ничего не помню.

— Обуйся, — слышу голос следователя.

Я вздрогнул. Сразу почувствовал жгучую боль во всем теле. Кажется, что кожа как какая-то твердая скорлупа. Хочу встать, но не могу. Чувствую, как-будто в подошвах тысячи иголок. Бессильно обратно опускаюсь на скамейку.

— Не притворяйся, обувайся, — слышу голос.

— Я не могу, у меня нет сил.

— Видим. А если бы ты признался, то тебя бы никто не бил.

Он хотел еще что-то сказать, но в это время вошел какой-то мужчина. Видно, что они хорошие друзья.

— Извини меня, Жоржик, — измерил он меня взглядом, — вижу, ты все возишься со своим клиентом. Если можешь, выйди на минутку, я хочу тебе кое-что сказать.

Следователь закрывает досар, и они вместе выходят из кабинета. В это время ветер ворвался в открытое окно и распахнул лежащее на столе дело. Несколько исписанных листов бумаги упали на пол передо мной. Другие в беспорядке остались лежать на столе. Секретарь быстро вскакивает из-за стола и подбирает листы бумаги, приводя их в порядок. Но я успеваю заметить лист, напечатанный на машинке на украинском языке. Сразу узнаю копию с письма Геродота, которое я отправил с Фомой. Также узнаю по почерку два-три письма, написанные Л. Н. Больше не могу ничего разглядеть. Секретарь поспешил сложить все в досар и закрыл окно.

Мне стало ясно, что отказываться бесполезно, нужно что-нибудь говорить, но что, никак не могу придумать. Решаю еще посмотреть, что будут спрашивать. Через несколько минут входит следователь. Обращается к секретарю:

— Вы этого индивида отведите вниз, а если меня кто-то будет спрашивать, скажите, что я буду через полчаса.

Сам берет досар и закрывает его в столике. Секретарь обращается ко мне:

— Идем.

Я немного приподнимаюсь и со стоном опять опускаюсь на скамейку.

— Что, больно? — спрашивает следователь. — Это для того, чтобы ты знал, как нам врать. Иди и подумай обо всем хорошенько.

Секретарь позвал солдата, и меня под руки отвели в камеру. Лежу на нарах лицом вниз, спиной и ногами ни к чему не могу притронуться. Рубашка вся мокрая, временами вздрагиваю от холода. Это причиняет мне ужасную боль в спине и ногах. Пытаюсь нарисовать картину, чтобы связать вместе все, о чем меня спрашивали. Придумываю целую историю. Якобы я был связан с подпольной национальной организацией украинцев, которые работают на Украине для того, чтобы свергнуть иго большевиков и освободиться от России. Обдумываю все моменты, где мне могут задать разные вопросы. Решаюсь дать декларацию в таком духе и потом на этом стоять все время.

Знаю, что не обойдется без того, чтобы они все не сверили у Геродота. Но мне неизвестно, арестован он или нет. Поэтому стараюсь выяснить, нет ли его под арестом, и написать ему письмо. С этой целью разговариваю с одним часовым, который, я замечал это, относился ко мне с сочувствием в прошедшие два дня, когда был на посту. Он давал мне курить и вообще относился ко мне не грубо. Он сам из Кишинева, еврей, говорит по-русски, фамилия Берлянд, зовут Авраам. Он рассказывал мне о тяжелой службе в румынской жандармерии. А я ему говорил, что не виновен, что не имею здесь никого из родных, которые бы побеспокоились обо мне, что я беженец из России и что живу в Румынии уже 10 лет.

Он посоветовал мне нанять адвоката, если у меня есть деньги, потому что адвокат быстрей поведет дело, а без адвоката могут держать в сигуранце долго. Я его стал просить, чтобы он отыскал мне адвоката. Он сказал, что не может это сделать, потому что ему целую неделю нельзя никуда отлучаться из караула. Я его расспрашивал, есть ли еще среди арестованных русские. Он мне сообщил, что в общей камере есть двое русских. Один из них старик, военнопленный, он хочет ехать в Россию, сидит здесь уже давно, а другой и сам не знает, за что арестован, он сидит 2 или 3 дня. Я догадался, что это Данилов.

Затем прошу его, чтобы он, если может, передал письмо от меня к одному адвокату. Он говорит, что этого сделать не может, потому что если узнают, что он передает письма арестованных, то попадет под суд. Я ему клялся, что его не выдам и заплачу за его труды. Он мне пообещал, что может отдать письмо на почту. Я прошу, чтобы он купил конверт и бумагу и когда придет на другую смену, чтобы принес мне. Он обещает это сделать.

Каких мук мне стоило постоять несколько минут у дверей на ногах! Но результаты разговора с часовым меня утешают. Наступает ночь. Я обдумываю, что написать Геродоту, если принесут бумагу, чтобы письмо пошло мне на пользу, даже если оно попадет в руки сигуранции. Связываю содержание письма с придуманным планом моего признания следователю. Внезапно приходит в голову ужасная мысль, что если Геродот не арестован, то все документальные данные он выдал сигуранце добровольно.

Проходит ночь. Наступает утро. Меня не вызывают. С нетерпением жду моего знакомого часового, чтобы написать письмо, зная, что в обеденный перерыв и до 6 часов вечера меня не вызовут. В 2 часа дня заступает на пост мой знакомый. И действительно, он меня не обманул. Принес мне конверт и бумагу, дал карандаш и просил, чтобы я писал осторожно, чтобы никто ничего не заметил.

Я сажусь и пишу письмо такого содержания: «Вельмишановний пане Дм. Вас. (Дмитро Васильович Геродот — Прим. авт.). Пишу вам цього листа з генеральної сигуранци. Я зараз заарештований. Мене підозрюють у шпигунстві на користь більшовиків. Але ж ви знаєте, що я переконаний українець і на таку роботу ніколи б не згодився. А зв'язок з вами я підтримував тільки із-за того, що працював на визволення України. Ви самі добре знаєте, що ми ні до яких румунських справ не втручаємося, а тому я вас прошу вжити всіх заходів, щоб роз'яснити їм, що я не ворог румунської держави, бо мене б'ють і мені не вірять, і вони мають рацію: звідки вони можуть знати, що я працював тільки для визволення національної України. А я сам не можу їх переконати, щоб мені повірили. Ви повинні мені допомогти, як борцеві за визволення України. З пошаною, Андрій».

Я запечатал письмо, написал адрес и отдал часовому. Я попросил его, чтобы он наклеил марку и отдал на почту, и пообещал ему хорошо заплатить, если мне дадут деньги из канцелярии. Он сказал, что денег ему не нужно, а сделает он это только из-за сочувствия ко мне. Вечером меня не вызывали, а вызвали на следующий день утром. Захожу в кабинет. Следователь говорит:

— Посмотри, на что ты похожий, а признаваться не хочешь. Что ты нам скажешь сегодня?

— Господин следователь, я скажу всю правду, — отвечаю.

— Что ты скажешь?

— Что я был на Украине, что меня послали от подпольной организации национальных украинцев.

— Если ты хочешь признаться, то начинай с того, когда ты приехал в Румынию, как ты уехал и с кем, говори обо всем подробно. Но помни, что за каждое слово ты будешь отвечать. Мы будем все сверять, и если ты будешь говорить неправду, то я тебя заставлю во всем признаться.

Он вынимает из стола бумагу, передает секретарю и просит записывать все слово в слово. Я начинаю рассказывать, что был в украинской армии, воевал против большевиков, в 1921 году бежал с разбитой частью в Румынию, был интернирован в лагерь, в 1923 году выехал из лагеря на работу в Бухарест, потом работал в Плоештах до 1924 года. (Далее я буду приводить свои показания подробно).

В Плоештах ко мне приезжает сотник Запорожченко и говорит, что на Украине теперь большое восстание украинцев против большевиков. Ему поручено от украинской эмиграции организовать группу, которой румынские власти дадут оружие и пропустят через границу для борьбы и организации военных отрядов против большевиков. И если я хочу, то могу уехать с его группой. Я с радостью согласился. Он сказал, что когда будем уезжать, то он за мной заедет. Через несколько дней он приезжает ко мне и говорит, что сейчас будет ехать на станцию. Я собрался, и мы уехали в Яссы. В Яссах я встретился в гостинице со всей группой: Зиньковским, Бойченко, Шанкалой и Зиньковским вторым.

— В какое время это было? — спрашивает следователь.

— Это было летом, но я не помню, в каком месяце — в июне или июле.

Он перелистывает досар, обращаясь ко мне:

— Ну, говори дальше, что вы там делали в Яссах.

— Нам принесли оружие в гостиницу, и мы отправились на границу в сопровождении двух штатских из Ясс.

— Как их фамилии?

— Их фамилии я не знаю, потому что они говорили только с сотником Запорожченко. На границу мы приехали днем и ждали до ночи у пограничного коменданта, а ночью нас переправили на Украину. Мы 6 суток шли только ночью, а днем прятались в лесу. Потом Запорожченко сказал, что нужно закопать оружие в лесу, а самим явиться в милицию и строго запретил нам говорить, что мы пришли с оружием и что об этом знали румынские власти. Мы все были недовольны и хотели вернуться назад. Но Запорожченко стал уговаривать нас, что так нужно, что большевики нас не расстреляют, подержат месяц или два под арестом и выпустят на основании амнистии. Но только нужно говорить, что мы сами убежали из Румынии и хотим идти домой. Он обещал в дальнейшем со всеми держать связь и сообщить, что делать дальше, когда нас выпустят. Мы с этим согласились. После того, как закопали оружие, мы явились в милицию в местечко, название которого я сейчас не помню. Нас арестовали и отправили в Харьков. В Харькове мы сидели под арестом 3 месяца, нас допрашивали, как мы перешли границу и для чего. Мы все отвечали, что хотели домой и поэтому бежали из Румынии. Когда нас выпустили, я поехал домой. Дома жил месяца 2–3 под надзором милиции и являлся два раза в месяц отмечаться. Потом надзор с меня сняли.

— Чем ты занимался, когда жил дома?

— Я крестьянин и занимался хлебопашеством.

— Говори дальше.

— В 1925 году, весной, ко мне приехал Запорожченко и сказал, что теперь уже нужно нам начинать создавать организацию для борьбы против большевиков среди крестьян. Он жил в Павлограде и сказал мне, чтобы я приезжал к нему каждую неделю забирать листовки и воззвания против большевиков для распространения среди крестьян. Так я работал до 1926 года. Среди крестьян в это время начались волнения, даже бунты. Такие организации были по всей Украине, но многие из них были раскрыты большевиками и уничтожены в пограничной полосе, а у нас на Екатеринославщине, Харьковщине, Полтавщине, Черниговщине и на Кубани до сих пор ни одна не была раскрыта, и все время их члены готовятся ко всеобщему восстанию, чтобы освободить Украину от большевиков и московщины. Летом 1926 года Запорожченко позвал меня и сказал, что надо поехать в Румынию для того, чтобы связаться с нашими братьями-эмигрантами и уведомить их обо всем. Я согласился поехать. Он сказал, что если по дороге меня задержат большевики, то чтобы я ни в коем случае не говорил, что я виделся с ним и он меня посылал, и дал мне адрес Л. Зиньковского в Одессе и письмо к нему. При этом добавил, что Зиньковский знает, что посоветовать, чтобы легче пробраться через границу. Также он сказал, чтобы я в Румынии явился к Геродоту и объяснил ему положение на Украине и чтобы Геродот держал связь только с Зиньковским и больше ни с кем.

— А где ты нашел Зиньковского в Одессе: на какой улице, какой номер дома?

— На улице Набережной, 36.

— А что он там делает?

— Он служит на торговом пароходе.

— Ну, говори дальше.

— Зиньковский дал мне письмо, чтобы я отвез Геродоту, и рассказал, как ехать до границы. Я приехал поездом до станции Попелюхи, а оттуда пошел пешком к границе. Ночью я переплыл Днестр и приехал в Бухарест.

— А кто тебе дал лодку? Большевики?

— Я переплыл Днестр без лодки.

— А какой сигнал они тебе дали, чтобы вызывать лодку?

— Никакого сигнала мне никто не давал, я прятался так, чтобы меня не поймали большевики.

— Как же так, — говорит следователь, — ты большевик и от большевиков прятался.

— Я такой большевик, что если бы большевики меня поймали, то сразу бы расстреляли.

— А когда ты оказался в Румынии, к кому ты заходил там возле границы?

— Я ни к кому не заходил.

— Кто у тебя есть из знакомых возле границы в Румынии?

— Никого.

— А куда же ты пошел сразу от границы?

— Я пошел прямо на запад.

— В какое первое село ты зашел?

— Я зашел прямо на станцию Шолданешт.

— Но как ты попал на станцию Шолданешт?

— Я спрашивал у крестьян на поле.

— А ты имел румынские деньги, когда пришел на станцию?

— Нет, я имел 20 долларов.

— А где же ты взял деньги на билет?

— Я поменял доллары у одного еврея.

— А ты еврея того знаешь?

— Нет.

— Говори дальше, как ты ехал до Бухареста.

— Я взял билет и приехал в Бухарест. Мне Запорожченко сказал, чтобы я после приезда передал на словах Геродоту, что весь украинский народ уже готов для восстания против большевиков, не хватает только оружия, чтобы все эмигранты-украинцы формировались в воинские части и просили помощи у других западных держав и были готовы к выступлению в то время, когда начнется повсеместное восстание на Украине.

— А ты вместо того, чтобы это передать Геродоту, сказал ему, чтобы он был большевистским шпионом.

— Нет, я ему передал все то, что вам рассказал. Еще Запорожченко просил передать, чтобы Геродот дал ответ и чтобы связь держал только через Зиньковского.

— Но почему не через него?

— Потому что Запорожченко говорил, что он ведает всем центральным бюро организации левобережной Украины, и если большевики перехватят его связь с заграницей или случится какое-то несчастье, то могут раскрыть всю украинскую организацию.

— И ты говорил об этом с Геродотом?

— Да, я все это передал Геродоту.

— Ну, продолжай.

— Когда я все это передал Геродоту, и письмо от Зиньковского, то он ему написал ответ и просил, чтобы его лучше поинформировали. Я это письмо отвез Зиньковскому. Тот сказал, чтобы я его отвез Запорожченко. Я так и сделал. Когда я отдал письмо Запорожченко, то он сказал, что нужно еще поехать к Геродоту. Через месяц я опять приехал в Бухарест таким же путем и привез письмо от Запорожченко, в котором он предлагал Геродоту приехать в Турцию, чтобы обо всем лично переговорить, потому что пересылать информацию нелегально через границу очень опасно — могут перехватить большевики. А также он просил Геродота, чтобы тот сообщил ему, когда сможет приехать для того, чтобы Запорожченко сообщил ему адрес, куда ехать. Геродот на этот раз ничего не написал, а сказал, чтобы я передал Зиньковскому, что он не будет иметь никакой связи с ним до тех пор, пока он не будет уверен, что такая украинская организация существует.

— А какой-нибудь адрес в Турции Зиньковский давал?

— Нет, только обещал.

— А ты какой дал адрес Геродоту в Константинополе, когда говорил с ним?

— Ни о каком адресе я ему не говорил.

Следователь роется в досаре, находит какую-то бумагу и читает адрес. Потом спрашивает:

— Кто дал этот адрес Геродоту?

Из этого я понял, что никакие мелочи от них не скрыты, что все это рассказал им Геродот.

— Этот адрес был написан в письме к Геродоту, — отвечаю.

— Продолжай дальше, я послушаю.

— С тех пор, как я приехал к Геродоту, я больше не возвращался на Украину, а жил в Плоештах и работал на лесопильной фабрике до 1927 года. В 1927 году, в июле месяце, я приехал в Бухарест, где работал плотником на фабрике Мисара, на кирпичной фабрике Финцеску, потом осенью обратно перешел на фабрику Мисара и работал там до весны 1928 года.

— А на какой улице жил?

— На улице Кривинени, 77.

— А в полиции был записан?

— Да.

— А теперь где твои документы?

— При аресте у меня забрали все документы.

Он находит в досаре все мои документы и пересматривает их.

— Хорошо, — говорит. — А почему ты остался в Румынии, а не поехал в Россию?

— Я боялся, потому что там за мной уже следили.

— Так ты говоришь, что с 1926 года в России не был?

— Не был.

— А в Кишиневе ты бил?

— Нет.

— Слушай, ты мне говори правду, я не хочу тебя бить. Вот это откуда? — он показывает мне досар еще за 1926 год. — Ты за что там судился?

— Я хотел поехать на Украину, — отвечаю, — но меня задержали на границе и отправили в Кишинев. Там судили в 3-м армейском корпусе и оправдали. Я оттуда вернулся в Плоешты.

— Так ты знай, что нужно говорить все.

— Я ничего не скрываю.

— А где ты взял письмо, которое дал Геродоту месяц тому назад?

Я решаю, чтобы не видать Фому, говорить, что был в России сам. Поэтому отвечаю:

— Это письмо я привез от Зиньковского с Украины. Я был месяц тому назад там, но сейчас же вернулся обратно. Зиньковский мне сказал, что меня уже ищут большевики, и когда я бежал сюда, то он дал мне письмо и деньги для Геродота, которые передал его отец.

— А Геродот что тебе говорил?

— Геродот мне ничего не говорил, он написал письмо, чтобы я передал его Зиньковскому, если смогу.

— А где это письмо?

— Я это письмо порвал. Оно было у меня в кармане, а я на работе сильно потел, и оно промокло от пота так, что там нельзя было ничего разобрать…

— А этими днями ты не получал письма из Турции?

— Никакого письма я не получал.

— А кто такая Наталья Ганшина?

— Это жена Куща Фомы.

— А она получает письма из Турции?

— Не знаю. Она мне говорила, что имеет родственников в Турции, тоже эмигрантов. Но я не знаю, получает ли она от них письма.

При этом я вспомнил, что я давал адрес Ганшиной для писем мне, а Фома ее предупреждал, чтобы она говорила, что имеет дядю в Турции, если ее будут спрашивать, от кого приходят письма.

— А Максима ты знаешь в Турции?

— Нет.

— А что еще ты знаешь о связи Зиньковского с Геродотом?

— Больше я ничего не знаю.

— А откуда ты брал деньги, чтобы ездить в Румынию?

— Мне давал Запорожченко. У нас в подпольной украинской национальной организации были членские взносы для издания нелегальной литературы, и из этих денег Запорожченко давал мне на дорогу.

— А сколько он давал тебе денег?

— Один раз 20 долларов, в другой раз — 15 долларов.

— А в последний раз сколько тебе дали денег?

— В последний раз я с Запорожченко не виделся. Мне дал Зиньковский 25 долларов для Геродота от его отца. А на дорогу я имел свои деньги, которые я заработал на стройке.

— Хорошо, мы проверим, как ты работал, — говорит следователь. — Значит, ты больше ничего не знаешь?

— Нет.

Он обращается к секретарю.

— Вы все записали, что он говорил?

Тот отвечает утвердительно.

— Прочитайте ему.

Секретарь читает.

— Теперь подпиши, — говорит следователь.

Я расписался на каждом листе. Меня отвели обратно в камеру. Я ложусь на нары вниз лицом и думаю, что будет дальше. Боль в спине и ногах немного прошла. От того, что меня целый день без перерыва допрашивали, и от напряженной работы мозгов шумит в голове. Не съел даже ужин, который мне принесли. Заснул и аж утром проснулся. Ожидаю, что будет в этот день. Примерно в четыре часа приходит мой знакомый часовой, говорит, что письмо бросил в почтовый ящик. Разговор с ним — мое единственное развлечение, чтобы забыть о своей участи. Он мне рассказывал, что тоже сидел в тюрьме, знает об избиениях полиции. Он был карманником и взломщиком и сейчас временами подрабатывает этим, когда подкупит старшину и возьмет пропуск в город.

Два дня меня не вызывали. Зовут на третий утром. Ведут в другой кабинет к инспектору. Мой следователь и агенты ходят на цыпочках. Вхожу в богато обставленный кабинет, везде ковры. За столом сидит инспектор с отвратительной рожей, перелистывает мой показания, напечатанные на машинке, исчерканные красным карандашом.

Обращается к следователю:

— Что же он нарассказывал здесь сказок. Мы это давно лучше его знаем, а остальное ложь.

Потом обращается ко мне:

— Ты разбойник, сказки твои я читать не хочу. А где ваше ГПУ, которое тебя послало? А где целая банда таких шпионов, как ты? Где инструкции, которые тебе дали большевики? Все твои показания — ложь. Они еще хотели затянуть в свою банду честного человека.

Он хватает в руки бумаги и мнет их.

— Это все не годится. Допросить его хорошенько. Иди, подлец, да скажи правду, а не сказки.

Меня отводят в камеру. Вечером опять вызывают в кабинет следователя. Следователь обращается ко мне:

— Ты до сих пор врал, а теперь скажи всю правду, чтобы мне тебя не заставлять.

— Я рассказал все и больше ничего не знаю.

— Как это не знаешь? Скажи, от какого ГПУ ты приехал и к кому?

— Я никакого ГПУ не знаю.

— Так ты, значит, не хочешь признаваться? А я уверен, что ты признаешься, — он надавливает на кнопку. — Говори, пока не поздно.

— Я сказал все, где был и что делал после 1921 года, а больше мне нечего говорить.

Входят мои палачи. Опять следует избиение до бессознания. При этом следователь называет несколько неизвестных мне фамилий и все спрашивает, с кем я знаком и кто меня послал. Я все отрицаю и говорю, что больше ничего не знаю. Таких кошмарных вечеров было еще три. Постоянно спрашивают, не принимала ли участие в моей связи с Геродотом Ганшина Наталья, кого я знаю в Турции и с кем имею связь в Болгарии и т. д. Я твержу одно: «Никого не знаю, все сказал».

Избили меня до того, что я не мог ходить три дня. Да и лежать на голых досках одно мучение. Иногда заходит агент и смазывает мне тело спиртом. Адские боли. Почти все тело черное, ноги опухли. Четыре дня я не вижу следователя и очень этому рад. Но вот на пятый день меня утром вызывают. Ведут к следователю. Думаю, что опять предстоит кошмар. Захожу в кабинет.

— Ну, что же, придется тебе дать новую декларацию, — говорит он. — Ту, в которой ты все наврал, инспектор порвал. Но только смотри, больше не ври, а то будет тебе очень плохо.

— Я никакой декларации дать не могу, я больше ничего не знаю.

— Ничего, посмотрим, что ты будешь рассказывать.

Секретарь записал такую же декларацию с моих слов. В этот раз следователя при даче мной показаний почти не было в кабинете, и никаких вопросов он мне не задавал. Когда я окончил, секретарь мне все прочитал, и я подписал каждую страницу. Меня отвели в камеру. Два дня не вызывали. На третий день утром снова вызывают к инспектору. Вижу, на столе перед ним лежит моя декларация. Обращается ко мне:

— Ты что же, думаешь, что мы всем этим сплетням поверим? Думаешь, мой румыны дураки и ничего не понимают? Ты что здесь нового сказал? Почти слово в слово, как и прежде.

— Больше я ничего не знаю.

— Ты хорошо заучил свою басню, но я заставлю тебя сказать другое. Если ты не скажешь мне правду, то я тебя отсюда не выпущу. Слышишь?

— Слышу, домнуле инспектор, но я сказал всю правду и больше ничего не знаю.

— А я говорю, что ты у меня не отнекаешься. Иди вон отсюда.

Меня отводят в камеру. Два или три дня никуда не вызывают и ко мне никто не заходит. Тянутся однообразные тяжелые дни. Но вот однажды утром слышу крик в коридоре и голос часового:

— Сюда нельзя, здесь секретный.

Слышу другие голоса:

— Дежурный комиссар приказал, что этого тоже в секретную камеру.

— Ну, так ведите его в другую камеру.

— Здесь написано, что в камеру № 2.

— Я пустить не могу, идите к начальнику поста.

Через некоторое время приходит начальник поста и ко мне вводят какого-то клиента. После нескольких минут молчания он заводит разговор, расспрашивает, за что я сижу и долго ли. Я говорю, что плохо себя чувствую и, ничего не отвечая, слежу за ним — что за птица. Вообще я осторожно держался со всеми, с кем приходилось сидеть вместе, и не заводил никаких разговоров.

Клиент мой посидел со мной четыре дня, на допрос его ни разу не вызывали. Он все посылал часовых к дежурному комиссару, чтобы спросили, когда его выпустят. При этом ругал и Румынию, и короля Михаила, и сигуранцу, и комиссара, что его так долго держат под арестом совсем невиновного. Я не знал, что это был агент, когда сидел с ним. Но когда я выходил из сигуранцы, то видел, что он дежурит в кабинете комиссара. Тогда я понял, что его ко мне специально подсаживали. А вообще с того времени я уже сам не сидел, всегда имел приятелей, которые напрасно кормили блох и клопов. Последний мой приятель, русский из Бессарабии, был очень откровенный и снисходительный ко мне…

27 августа меня вызывают, приказывают забрать с собой все вещи. Я твердо уверен, что мой приятель тоже тотчас освободился и пошел прямо в баню, чтобы отмыться от клопов и блох. Меня ведут не к следователю, а к дежурному комиссару. Затем одевают наручники, накидывают на плечи пиджак и ведут в военный трибунал. Там шесть дней сижу один в камере. На седьмой вызывают. Заводят в караульное помещение, выделяют двух сопровождающих. Они расписываются в книге, что приняли меня, и ведут на третий этаж, вводят в какой-то кабинет. За мной входит один часовой, клацает подборами и вытягивается по стойке «смирно» в углу. За столом сидит такая рожа, какой я еще не видел в жизни: туловище в два обхвата, тройной подбородок, лысая макушка, старательно прикрытая зачесанными со всех сторон вверх длинными волосами. На погонах три серебрянные нашивки — чин майора. Это чучело подняло на меня налившиеся кровью пьяные глаза и прогремело басом:

— Как фамилия?

Я сказал. Он перелистывает досар. Вижу там свои документы, фотографии, письмо Пучкова к Фоме, письма Геродота к Л. Н., напечатанные на машинке по-украински, письма Л. Н. к Геродоту. К каждому подшит лист, очевидно, это перевод на румынский язык. Вижу досар из Кишинева, свою декларацию, всю испещренную красным карандашом, и много других бумаг.

— Так что, ты захотел шпионить против нашего государства? — спрашивает он. — Вот только вышла неудача.

Я молчу.

— Что ты можешь сказать, кроме этой декларации?

Я говорю, что больше ничего не могу сказать.

— Значит, ты подтверждаешь все, что написано в этой декларации?

— Да.

Он дает мне на подпись бумагу, чтобы я собственноручно это подтвердил.

— Увидим, как ты шпионил. А теперь можешь идти.

Солдат клацнул каблуками и пропустил меня перед собой к двери. Сижу еще четыре дня, ничего неизвестно. На пятый день вызывают, заводят в караульное помещение. Начальник караула вызывает меня, приказывает шефу «дубы» (закрытого арестантского авто):

— Смотри, держи его в секретной камере, чтобы ни с кем не говорил.

Меня заводят в автомобиль и везут в военную тюрьму. Там записывают в канцелярии и ведут в камеру. Здесь остаюсь на несколько месяцев. На следующий день приносят хлеб весом около килограмма, неплохой на вкус. На обед дают какое-то кушанье, хотя и без жиров, но тоже можно есть: с капустой, картошкой, свеклой, разной зеленью, рисом. Сварено хорошо и имеет вкус. Вечером тоже суп из картошки и круп. Думаю, что так пропасть нельзя.

Потянулись однообразные длинные дни и ночи. Утром — стакан полусладкого чая, в 10 часов — получасовая прогулка с часовым, в 12 часов — обед, три раза в неделю с мясом (мяса 200 грамм), дают картошку, рис, крупу или даже хороший борщ с помидорами, капустой, перцем, свеклой и разной зеленью. На ужин — тоже какой-либо суп. Два раза в неделю дают фасоль. В 9 часов вечера играют «архангела», и я ложусь спать на досках. Правда, есть рогожка, но ее и самый зрячий не увидит, одно название. Стены толщиной в два аршина, потолок цементный, на который сверху насыпан пятиметровый слой земли, там пасется скот администрации тюрьмы. Со стен и потолка вечно стекает вода, сыро и холодно, пол тоже цементный, примерно четыре квадратных метра. Холодно днем и ночью, даже летом. Одеяла нет. Не очень мне это нравится, но ничего не поделаешь.

В неведении сижу больше месяца. В сентябре вызывают в трибунал. Заводят к знакомому уже мне чучелу. Он спрашивает:

— Тебя били в сигуранце?

— Били.

— Очень плохо делали, у нас бить нельзя. Но если ты не будешь говорить мне правду, то и я буду бить. Скажи, кто такие Запорожченко и Зиньковский?

Я говорю, что это украинские старшины, которые были эмигрантами здесь в Румынии, потом с разрешения румынских властей уехали на Украину для организации восстания украинского народа против большевиков, чтобы сделать Украину независимым государством.

— А они не агенты большевистские?

— Нет, я за это ручаюсь.

— Кто такой Геродот? Кто такая Наталия?

Он еще задает целый ряд вопросов. Я отвечаю согласно написанному мной в декларации. Конечно, на каждом шагу натыкаюсь на угрозы, что он меня побьет, потому что я вру. Но я стою на своем. Такой допрос для меня был не очень тяжелым, куда лучше, чем в сигуранце. Это чучело мне больше понравилось, чем та отвратительная рожа в сигуранце.

Уезжаю обратно в Форт Жилаву. Проходит большой промежуток времени. Я так же сижу в секретной камере. Ничего не изменилось, только совершенно износилась одежда. Во время парки у меня сгорел костюм, остался почти голый…

Сижу в камере один. Ужасно холодно. Прошусь у коменданта тюрьмы, чтобы меня хотя бы вместе с другими посадили, если не дают одеяла, чтобы немного согреться, а то погибну от холода. Он отвечает, что своего одеяла он мне не даст, советует просить у трибунала. Как раз в декабре приезжает комиссар военного трибуналам обходит камеры, заходит и ко мне. Я прошу, чтобы со мной что-нибудь сделали — или судили, или убили, потому что я все равно замерзну, я ведь голый и не имею чем укрываться. Он мне ответил, что я еще не отсидел тех долларов, что получил от большевиков. Но все-таки, по-видимому, распорядился, чтобы меня перевели в общую камеру. На следующий день меня перевели в камеру, где сидели дезертиры — 18 человек.

С тех пор я уже не был изолирован от остальных. Целый день мог ходить во дворе, только на ночь закрывали в камере. Но я вынужден был почти все время сидеть в камере, потому что был одет только в нижнее белье и рваную рубашку. Иногда просил у кого-либо из солдат шинель, чтобы выйти во двор. Зато ночью немного теплей, особенно когда стяну с кого-то шинель и укроюсь. Пока тот замерзнет и отыщет свою шинель, хорошо при этом меня выругав, я успеваю нагреться.

Получив такую свободу, в голову приходит мысль о побеге. Рассматриваю двор, отыскивая удобное место. Говорят, что из этой тюрьмы многие бежали — то в одном, то в другом месте. Но теперь там поставлены часовые. Рассказывают, что в 1926 году здесь тоже за шпионаж сидели многие русские офицеры, и 3 или 4 человека убежали через окно в бане, перерезав решетку. В 1924–1925 годах через ограду возле бани несколько человек убежали днем. Многие убежали за воротами уже при мне. Но для работы за воротами тех, у кого большие сроки, а тем более подследственных, не пускали.

Мысль о побеге не покидает меня, даже приходит во сне. В начале февраля отыскиваю очень удобное место, нужно только пробить стену. Но мне не в чем выйти на холод. Ищу товарища для этого дела. Вскоре нахожу. Это дезертир Капацина Дмитрий, осужденный на три года за воровство. Он взломщик. Я с ним еще раньше подружился. И вот он как-то сам признается, что хочет бежать. Я долго не соглашался, изучая его, не хочет ли он подстроить так, чтобы меня пристрелили при попытке к бегству. Но вскоре я убедился, что он не из таких. Да и если пристрелят, думаю про себя, то больше хоть не буду переносить таких мук, какие я терпел от холода.

Я ему объяснил свой план. В столовой есть угловая стена всего в полтора кирпича, возле нее стоит рундук. В нем нужно сломать заднюю часть и затем уже пробить стенку. Он воспринимает все это с одобрением.

Достаем долото у одного плотника, который работал в мастерской за воротами, стачиваем его о камень, чтобы не было узнаваемо, и приступаем к работе. Работаем два дня посменно. И вот все почти готово. Осталось вынуть 5–6 кирпичей и можно свободно пролезть. Я работал последний и уже хотел вылазить, но вдруг появился цыган-дезертир, который захотел спрятать в рундук дрова, украденные в прачечной. Хотя мой коллега и намеревался его не допустить, он он все же успел немного приоткрыть дверцы. Конечно, он заметил, что кто-то сидит внутри.

На следующий день мы ожидаем шухера, но с утра все спокойно. Собираемся после обеда продолжить работу. Но неожиданно в обед в столовую приходит комендант со всеми рядовыми сотрудниками администрации и делают осмотр. Я посматриваю на своего коллегу, он бледный как стена. У него в кармане долото, он растерялся и не знает, что делать. В это время собралась толпа зевак. Я незаметно подзываю его, и мы идем в клозет, там он выбросил долото и успокоился. Он рад, что еще не успел залезть в рундук. Везде делают обыски, но ничего подозрительного не находят.

Часов в девять вечера меня вызывают в канцелярию. Вхожу. Спрашивают, не знаю ли я, кто это сделал. Я отвечаю отрицательно. Вводят цыгана. Спрашивают:

— Ты его видел в рундуке?

— Да, это был он, я узнал его по брюкам.

— Ты врешь, — взрываюсь я, — как тебе не стыдно.

Но он настаивает, что видел меня. Я бросаюсь на него и плюю ему в глаза. Тут на меня обрушилась целая свора охранников. Меня избили дубовыми палками, и я очнулся в карцере. Здесь можно было только стоять. Попробовал подняться, но ни руки, ни ноги не слушаются. Ужасная боль во всем теле и в голове, муки невыносимые. Наступает утро. Открывается дверь. Слышу голос:

— Выходи.

Опираясь на стенку, я безжизненно смотрю вниз. Меня хватают два солдата за руки и вытаскивают в зал. Плутонер спрашивает:

— Так ты хотел, чтобы я за твой шпионаж сидел в тюрьме? А ты знаешь, что у меня дети? Ты хотел осиротить моих детей?

В руках у него и еще у троих палки. Спрашивает, кто еще был со мной. Я отвечаю, что я не был там и не знаю, кто это сделал. Снова градом посыпались удары. Бьют по спине, по рукам, по ногам. Затем меня обратно бросили в карцер как падаль. Я бессильно повис между стенками карцера и дрожу от лихорадки. Через некоторое время приходит помощник коменданта, открывает карцер. Требует, чтобы я выходил. Стою, не подымая на него глаза. Он спрашивает, не болен ли я. Я молчу и не могу ничего сказать, язык как-будто прирос и не двигается. Он ничего мне не сказал, закрыл карцер и ушел. Через несколько минут приходит с медиком. Тот пощупал пульс и сейчас же приказал, чтобы меня отправили в тюремный околоток.

Лежу в околотке 26 суток. Первые пять дней отхаркивал кровью, потом лишь изредка. Кроме того, что болят руки, ноги и все тело, сильную боль чувствую внутри. Питаюсь порцией наказанного — четверть буханки хлеба и вода. Но меня поддерживали другие, а больше всего мой товарищ. Он приносил и кое-какие медикаменты. В начале марта вызывают в трибунал. Встречаюсь с уже знакомым мне чучелом.

Он спрашивает:

— Ну, что, тебе еще не надоело сидеть в нашей тюрьме? Может, немного исправишь свои показания?

— Я ничего нового не скажу. Все, что я сказал раньше, правда, — отвечаю.

— А ты что, хотел там бежать? По-видимому, ты человек не честный.

— Я никуда не хотел бежать, а меня избили до смерти напрасно.

— Как это не хотел бежать? Нам написали рапорт, что тебя поймали тогда, когда ты долбил стену. Теперь тебе добавят еще одно дело и будет два.

— Меня никто не поймал, и я этого не делал. Я буду писать жалобу о том, что меня избили напрасно.

— Хорошо, ты можешь писать хоть десять жалоб. А сейчас скажи, к кому тебя послали большевики и с кем ты знаком, кроме Геродота?

— Я никогда с большевиками дела не имел и все, что я сказал, это правда. Больше ничего не скажу. Можете меня судить, как хотите, для меня теперь все равно, ведь я кашляю кровью.

— Да, мы тебя будем судить, только не по той басне, что ты рассказал, а тогда, когда ты скажешь истинную правду. И чем быстрей ты признаешься, тем быстрей выйдешь на волю. А не признаешься, то воли тебе не видать, как своего уха.

— Я больше ничего не могу сказать, можете судить меня как вам нравится.

Это был последний мой допрос. Меня обратно увезли в Жилаву. Там администрация за пролом стены присудила мне 20 суток карцера с цепями на ногах и карцерный режим. Не буду описывать всего этого, скажу только, что я даже при поддержке некоторых своих знакомых по тюрьме вышел оттуда полуживой. Для меня и сейчас, когда вспоминаю это, все кажется чудом.

Прошло еще десять с половиной месяцев, пока меня вызвали на суд. 24 мая 1929 года я подписал все материалы, а суд назначили на 10 июня. В это время я виделся с Наталией Ганшиной и узнал, что она тоже сидела в тюрьме, в Вакареште, 6 месяцев. Она была такая исхудавшая и измученная на вид, что я ее еле узнал. Мне удалось переброситься с ней несколькими словами. Я ее спросил, какие вопросы ей задавал следователь и что она отвечала. Она мне сказала, что ее спрашивали, где Фома. Она ответила, что он уехал на работу, а куда — не знает. А больше всего спрашивали за письмо. Она говорила, что получила его от дяди из Константинополя, и на этом стояла все время. Я спросил о Данилове — долго ли его держали в сигуранце. Она ответила, что только семь или восемь дней. Я еще спросил, не били ли ее, не насиловали, о чем я слышал ранее. Она потупила глаза и ответила, чтобы я об этом не спрашивал, она обо всем расскажет, когда выпустят, и просила, чтобы я об этом никому не говорил. Из этого я понял, что ее и били, и насиловали.

Наступило 10 июня, день, который я ждал с нетерпением. В свидетели я выбрал Геродота, адвоката мне выделили от коллегии защитников. Но когда я его увидел, то понял, что такой молокосос может помочь только прокурору, поэтому я от него отказался. За несколько минут до начала суда приехал Геродот. Я увидел его, поздоровался. Спрашиваю, как это получилось, что все письма попали в руки сигуранцы. Он говорит, что у него производили обыск и все изъяли. Я спросил, получил ли он от меня письмо из сигуранцы. Он сказал, что получил и что я хорошо сделал, написав такое письмо, что оно мне очень поможет на суде. (Я забыл ранее упомянуть, что это письмо тоже было в досаре и меня в трибунале спрашивали, зачем я его написал. Я говорил, что меня убивали и обвиняли в том, что я специальный агент, посланный большевиками, а не от организации украинских националистов. И поэтому я просил Геродота, чтобы он разъяснил, что я не могу быть большевистским агентом, а он это хорошо знал).

В это время в Румынии была объявлена амнистия, и Геродот мне сказал, чтобы я не беспокоился, меня могут освободить. И если это случится, то чтобы я ни в коем случае не соглашался ехать в Россию, если мне это предложат. Я его хотел еще кое о чем расспросить, но он мне сказал:

— Отойдите и не подходите ко мне, потому что увидят и подумают, что я с вами советуюсь.

Я хотел все-таки продолжить с ним разговор, но он встал и отошел от меня. Затем пришла Наталья. Начался суд. Спросив мою фамилию, судья обращается к прокурору:

— Мне кажется, что подсудимый подпадает под амнистию. Читайте закон.

Прокурор читает и доходит до того места, где говорится, что если подсудимый не отбывал наказание сроком свыше 6 месяцев за такое же преступление в последние три года, то подпадает под статью 2 параграф «Д» закона об амнистии за шпионаж. Опускает лист и обращается к судьям:

— Наш подсудимый как раз подпадает под эту статью, а посему именем закона амнистируется, и я в обвинение не скажу ничего и досар закрываю.

Судья обращается ко мне:

— Был ли когда-либо арестован за шпионаж?

— Нет.

— Судился ли после 1926 года?

— Нет.

— Наказание отбывал?

— Нет.

У меня звучали эти «нет», как у маленького ребенка. Далее судья обращается к составу суда.

— Почтенные господа заседатели, закон действительно амнистирует нашего подсудимого. Но я, как председатель суда, не могу взять на себя ответственность и утверждать, что он не судился, потому что мы не знаем ничего, а в досаре нет никаких подтверждений. А посему я считаю досар неполным и прошу отложить суд, покуда мы не наведем справки в генеральной сигуранце, откуда досар поступил к нам.

Члены суда посовещались между собой, и председатель объявляет:

— Суд перенесен на 18 июня 1929 года.

Весь мой восторг улетучился, как будто бы я потерял что-то очень важное. Выхожу из зала, ищу глазами Геродота, но он куда-то увильнул. Наталья в восторге, а я чувствую, что эта амнистия мне не улыбается.

Наступает 18 июня. Меня приводят в зал заседаний. Здесь нет никого: ни Натальи, ни Геродота. Мне объявляет секретарь, что за шпионаж амнистировать не будут, что эти статьи в закон об амнистии были занесены по ошибке, а теперь исключены из него и что я должен взять адвоката, потому что без адвоката нельзя. Я говорю, что мне адвокат не нужен. А он говорит, что тогда адвокат все равно будет назначен от коллегии защитников.

Приходит адвокат, тот же молокосос, говорит мне, что за такое сложное дело он взяться не может, а тем более о шпионаже, потому что нет времени его штудировать. А во-вторых, в таких сложных делах он ничего не смыслит, поэтому советовал мне лучше взять опытного частного адвоката. Я сказал, что у меня нет денег на адвоката и что он мне совсем не нужен.

Мое дело записано первым в списке, вывешенном возле дверей. Консилиум уже в полном составе, а Геродота все нет. Лишь через несколько минут после того, как меня позвали в зал суда, входит Геродот. Наталия стоит возле меня в клетке для подсудимых. Начал председатель суда:

— Знаешь ли ты, подсудимый, в чем обвиняешься?

— Меня подозревают в шпионаже.

— Значит, знаешь?

— Да.

— Признаешь ли ты себя виновным в том, что шпионил в пользу Советов?

— Факта шпионажа я не признаю.

— Подтверждаешь ли ты суду те слова, которые ты говорил в своих показаниях во время следствия?

— Я могу подтвердить только те слова, которые записаны с моих показаний точно, под которыми я подписывался, а если будет что-то добавлено, то я это не признаю.

— Скажи суду, как ты попал в Румынию и когда?

Я начинаю рассказывать историю, о чем я писал ранее.

— Но почему же ты, уйдя из Румынии с ведома румынских властей, когда вернулся, не явился к властям, а пошел к Геродоту и приглашал его шпионить в пользу Советов?

— Я Геродота не приглашал работать в пользу Советов, потому что я сам боролся и буду бороться за украинскую народную республику, чтобы освободить украинский народ от ига большевиков и России.

— Но почему же ты приехал в Румынию?

— Мы имеем на Украине подпольные национальные организации, от которых я был послан к нашим организациям в Румынии для того, чтобы предупредить их о том, что если будет повсеместное восстание на Украине, то чтобы они были к этому готовы и пришли на помощь.

— А скажи суду: ты прятался, когда переходил границу?

— Да, прятался.

— И сколько раз ты переходил границу нелегально?

— Три раза.

— Значит, когда ты переходил границу и прятался, то ты знал, что делаешь преступление и что за это закон наказывает?

— Да, я это знал, но я не жалел своей жизни в борьбе за Украину против большевиков и сейчас не боюсь умереть за украинский народ. Так что переход границы мне был не страшен, и я не боюсь понести наказание за это.

Затем один из заседателей спрашивает:

— А скажи, подсудимый, ты говорил подсудимой Ганшиной о том, что ты был в России, и знает ли она о том, что ты держал связь с Геродотом и для каких целей?

— Эта женщина абсолютно ничего не знала, и я не понимаю, почему ее должны судить вместе со мной.

Председатель суда обращается к Наталии:

— А ты, подсудимая, признаешь свою вину в том, что ты помогала подсудимому Скомскому в шпионаже?

Наталия отвечает, что она ничего о шпионаже не знает, как и о том, за что ее арестовали и держали в тюрьме шесть месяцев.

— А скажи, подсудимая, ты знала о том, что письмо, которое ты получила, было от советских шпионов?

Она отвечает, что не получала никаких писем от советских шпионов, а то письмо было от ее дяди из Константинополя. Затем председатель суда вызывает свидетелей и обращается ко мне:

— Зачем подсудимый вызвал через суд свидетеля Геродота и что хочет, чтобы свидетель подтвердил?

— Я вызвал свидетеля для того, чтобы он подтвердил, что я приехал не от большевиков, как меня обвиняли в сигуранце, а что я был в украинской армии и перешел в Румынию с войском, о чем свидетель Геродот хорошо знает, так как он является секретарем украинского комитета эмигрантов в Румынии. А также, чтобы он подтвердил то, что Запорожченко и Зиньковский есть не советские агенты, а украинские националисты, которые все время боролись против большевиков и сейчас послали меня не шпионить в пользу Советов, а связаться с заграничной организацией в Румынии для совместной борьбы против большевиков, о чем свидетель Геродот знает и может это подтвердить.

— Скажите, свидетель Геродот, что вам известно по делу подсудимого Скомского?

— Я — секретарь миссии украинских эмигрантов в Румынии. Знаю, что подсудимый Скомский является эмигрантом, потому что мне приходилось ему выдавать соответствующие документы, а также это подтверждается тем, что он записан в алфавитной книге украинских эмигрантов с приложением его фотографии, и документом, выданным ему генеральной сигуранцей в 1923 году. Относительно Запорожченко и Зиньковского я могу сказать то, что я знал их как украинских офицеров, находящихся в эмиграции здесь в Румынии. А теперь, когда они живут на Украине, то я не знаю, что они делают. И поэтому, когда они предлагали мне через подсудимого Скомского держать с ними связь, я отнесся к ним с недоверием, боясь, чтобы они не были советскими агентами, а посему отвечал им через подсудимого Скомского, что не буду с ними поддерживать связь, пока не узнаю, что они действительно служат украинской народной республике.

— А вы, свидетель, подтверждаете, что подсудимый Скомский был в украинском национальном войске, бился против большевиков и перешел в Румынию с украинским войском?

— Подсудимый Скомский не был в украинском войске, которое подчинялось главному украинскому командованию и Центральной Раде в Киеве, а перешел в Румынию с отрядом Махно, который никогда в украинское войско не входил. Когда они перешли на территорию Румынии, то наш комитет их принял под свое покровительство, как и других украинцев.

— Больше вы ничего не знаете по этому делу?

— Нет, — отвечает Геродот.

Мне хотелось подойти и дать ему в морду за такие «хорошие» показания. В это время председатель суда дает слово прокурору, который выступает с обвинительной речью:

— Господин председатель и почетный консилиум! Нам известно, что большевики стараются по всей нашей великой Румынии насадить своих агентов, чтобы разносить свою заразу и шпионить против нас. Они организовали очень много таких банд, в которых работают эмигранты. Благодаря нашей хорошей полиции мы уже многих раскрыли, но еще больше осталось нераскрытых. Эта новая банда, которая хотела втянуть в свою сферу и Геродота, действительно была делом рук большевиков во главе с хорошо нам известными агентами Зиньковским и Запорожченко. И наш подсудимый Скомский является не кем иным, как участником этой организации. Наша славная сигуранца, благодаря ее бдительности, сумела раскрыть эту банду и точно установила, что наш подсудимый Скомский является не одним из борцов за восстановление национальной Украины, как он говорит перед судом, а одним из многочисленных советских агентов.

Господин председатель и почетный консилиум! Вы слыхали, что нам говорит свидетель подсудимого Геродот? Он говорит, что Скомский в украинской армии не был, а был в отряде Махно. Кто же такой Махно? Нам всем хорошо известно, что Махно перешел к нам со своей бандой. К ней принадлежал и наш подсудимый Скомский. Мы его приняли как честного эмигранта, дали ему хлеб, соль и приют. А он попытался организовать бунт в нашей провинции Буковине. Мы видим, что все эти организации, созданные большевиками, развиваются все больше и больше и лишь потому, что наши суды очень мягкие. Я призываю суд больше внимания уделять этим шпионским организациям и подвергать суровому наказанию виновных, одним из которых является наш подсудимый Скомский. А посему прошу наказать его по самой суровой статье закона за шпионаж в мирное время и осудить к 5 годам тюремного заключения.

Предоставляется слово защите. Выходит мой молокосос и говорит:

— Я прошу за отсутствием вины подсудимую Наталию Ганшину оправдать. В защиту подсудимого Скомского ничего сказать не могу и все оставляю на усмотрение почтенного военного консилиума.

Мне предоставили последнее слово. Конечно, послушав прокурора и услышав о 5 годах тюрьмы, у меня дрожь побежала по коже, но все-таки держу слово:

— Все то, в чем обвинял меня господин прокурор, есть лишь слова, ничем не подкрепленные. Я себя виновным в причастности к шпионской организации во вред румынскому государству не признаю. Наоборот, все наши национальные организации надеются, что румынское государство нам поможет освободиться от большевиков если не силой, то оружием. И я, будучи украинцем-националистом, не мог работать на большевиков. А посему в этой части обвинения прошу суд меня оправдать. Что касается обвинения в нелегальном переходе границы, то это оставляю на усмотрение консилиума.

Суд уходит на совещание, меня выводят в коридор. Долго ждать не пришлось. Через несколько минут выходит прокурор и говорит:

— Получил год. Ты доволен?

Я отвечаю, что не понимаю, за что.

— Сделаем пересмотр, — говорит он, — и я уверен, что получишь больше. Ты видел, что я даже досар не читал. Лучше будь доволен этим.

В это время выходит Геродот, берет под руку прокурора, и они идут вместе по коридору в кабинет. Я был до того сердит на него, что взял бы его за глотку и задушил. После всего этого мне стало ясно, что он меня все время продавал.

Наталия очень рада. Секретарь сказал ей, что она оправдана. Я хотел подавать кассацию, но адвокат мне не советовал, да и денег неоткуда было взять. Хотя Наталия обещала заложить все свое имущество: одежду и мебель, занять у кого-нибудь еще 2–3 тысячи лей. Но я, зная, что ее могут выслать за границу, советовал ей обо мне не беспокоиться.

Отбывать наказание мне назначают в центральной тюрьме «Дофтане», где, я слыхал, находятся все политзаключенные. Я также слышал, что это самая ужасная из всех румынских тюрем. Но все-таки я был рад, что попаду в нее и увижу всех политзаключенных Румынии. А еще потому, что надеялся передать оттуда через кого-либо весточку о себе в Одессу. Но в «Дофтане» я встретил совсем другую обстановку, чем ожидал. Политическая группа меня не приняла. На все мои заявления о приеме в организацию мне отвечали, что я шпион, а таких они не принимают. Советовали идти в другую организацию — к тем, кто был осужден за шпионаж.

В эту группу входило несколько человек антисемитов во главе со студентом Ясского университета. Тут были и мадьярские шпионы, и кучка провокаторов, которые были выброшены из организации политзаключенных, и агенты администрации. Сюда попал и я. Положение в тюрьме скверное. Харчи очень плохие: 400 г хлеба и 50 г чего-то вареного без всяких жиров, один раз в неделю дают 95 г мяса на человека. Сижу в одиночке. Здесь есть кровать, рогожка и одеяло. Ночь провожу в камере, день — во дворе. Работы никакой. Сильно голодаю. Не получаю никакой помощи…

На этих харчах я прожил месяц с лишним и до того ослаб, что когда, бывало, засидишься на одном месте, а затем подымаешься на ноги, то начинается головокружение. В это время на воле рабочие вышли на демонстрацию с требованиями улучшения быта политзаключенных в тюрьмах. Собрание политзаключенных тоже приняло решение выставить свои требования и объявить голодовку. В знак солидарности с другими товарищами мы тоже объявили голодовку. Она продолжалась сутки. Мы ее проиграли только потому, что центральный комитет румынской компартии в это время распался, партия раскололась на несколько фракций и не проводила организационную работу, даже не осведомив рабочие массы о том, что в тюрьмах началась борьба. Конечно, мы кое-что выиграли этой голодовкой, но только временно, не утвердив навсегда особый режим политзаключенных в законе. Зато потеряли двух лучших товарищей, которые умерли после голодовки. После этой борьбы я уже вошел в организацию политзаключенных с полным правом избирательного голоса.

С ноября месяца я стал переписываться с Бугаенко, Даниловым и Натальей, которые мне прислали от имени всей бухарестской группы махновцев одежду и обувь, а также каждый месяц присылали посылки с едой и деньги. По моим подсчетам, они мне помогли на 12 000 лей. После голодовки я не мог кушать что попало, лить бы набить желудок, требовалось специальное питание. Из моих писем они об этом знали и присылали все необходимое. Перед моим освобождением Данилов лично прислал мне новый костюм, туфли, носки, пару белья, в общем, одел меня с головы до ног. Я знал, что это для него было очень тяжело, поэтому обещал отблагодарить при первой возможности.

12 июня 1930 года я покидаю «Дофтану», приезжаю в Вакарешт. Здесь ко мне пришла на свидание Наталия, принесла мне 100 лей и передала от всех наших ребят предостережение, чтобы я ни в коем случае не соглашался ехать на российскую границу, потому что может быть несчастье. Я, конечно, был этому удивлен. По-моему, так не могло случиться. Наталья сильно просила, чтобы я, если все же поеду в Россию, постарался вытребовать ей визу для выезда из Румынии, потому что ей здесь стало жить совсем невозможно. Агенты и полиция ее беспокоят каждый день. Потом она созналась, что в военном трибунале во время допроса ее насиловали и что она не могла пережить такого зверства, поэтому позже бросалась под трамвай, чтобы покончить с жизнью.

17 июня 1930 года я освободился из тюрьмы. Под конвоем меня опять ведут в сигуранцу. На следующий день утром я встречаюсь с уже знакомой мне отвратительной рожей — инспектором Ионеску. Он меня узнал. Спрашивает, сколько мне дали. Отвечаю, что один год.

— Мало, — говорит, — если бы я был судья, то я бы тебе дал минимум 10 лет. А теперь куда хочешь ехать?

Я говорю, что без документов я никуда не поеду. А если меня куда-либо хотят отправить без документов, то лучше в Россию.

— В Россию мы тебя не отправим.

— Тогда оставьте меня здесь.

— Здесь тебя оставлять нельзя, нам не нужны такие бандиты, как ты.

— Тогда дайте мне документы и визу, я поеду куда угодно.

— Мы отправим тебя в Чехословакию. Хочешь?

— Если с документами, то поеду. А кто меня примет без документов?

— Ты поедешь в Чехословакию и больше нечего говорить. Но смотри, если вернешься в Румынию, то тебя здесь не примут…

Меня везут в Чехословакию. В ночь на 24 июня 1930 года я перешел границу, два дня блудил в горах, потом вышел на дорогу.

Прихожу в г. Рахов и являюсь в полицию. Заявляю, что меня выбросили из Румынии за подозрение в организации страйка, и прошу, чтобы меня отправили к русскому послу, что я был эмигрантом и жил в Румынии 10 лет. Меня отправляют на польскую границу и выбрасывают в Польшу. Еще в Чехословакии в жандармерии я рассмотрел карту и заметил, что там недалеко до русской границы. Решил пойти в том направлений пешком, но километров за сорок от границы меня задержали в Тлусту жандармы, затем отправили в Тернополь…

Суд меня приговаривает за переход границы к одному месяцу тюремного заключения. Сижу в тюрьме в Тернополе. После отбытия наказания меня опять отправляют в Румынию. Румыния меня не принимает и отправляет назад в Польшу… Меня держат в полиции 5 дней. Я прошусь к губернатору и говорю, что если они меня не отправят в Россию или не дадут никаких документов в тот же день и не освободят, то я объявляю голодовку и никуда не поеду, покуда не придет ответ от Лиги Наций, куда я буду писать жалобу. Не знаю, помогло это или что-то другое, но меня на следующий день отправляют в Борщов, а оттуда — на границу в комендатуру пограничного отряда. Это было поздно вечером, часов в десять. Приходят два офицера. Во дворе темно, поэтому их лица не могу рассмотреть. Один спрашивает меня:

— Что с тобой?

Я говорю, что меня хотят отправить в Россию.

— А ты что, большевик?

— Нет, не большевик.

— А чего же ты хочешь идти в Россию?

— Потому что мое положение такое, что нужно идти туда, куда ведут.

Два пограничника и жандарм приводят меня на границу к Бугу. Проходим мельницу, вижу проволочное заграждение, впереди внизу видно, как блестит вода. Мне говорят, что речка не глубокая. Я спускаюсь вниз, раздеваюсь и бреду. Стало легче, что освободился от сопровождающих. Но еще побаиваюсь, чтобы не подстрелили.

После переправы через речку иду по дорожке, чтобы встретиться с патрулем. Никого нет. Сажусь на камень и ожидаю. Закурил, думая, что может так быстрей заметят, придут и отведут в комендатуру. Ждал с полчаса, никого нет. Затем сам пошел к селу. Иду по селу, встречаю молодого парня, прошу, чтобы отвел меня в комендатуру…

На следующий день приезжает уполномоченный отряда К-Подольска и меня отправляют туда. Там ожидал три дня, пока придет распоряжение из Одессы. Дождался. Дают деньги на дорогу, и я качу в Одессу к Зиньковскому. Многое за это время переменилось. Я даже говорить по-русски разучился. Надо отдохнуть и подлечиться. Вот и красная Одесса. Встаю с поезда, смотрю в календарь: 22 июля 1930 года, на часах — 2 часа 30 минут.

(ГДА СБУ, УСБУ в Запорізькій області, справа № 9973, арк. 41–88)

Документ 33

Я, начальник опергруппы НКВД № 1 гор. Берлина подполковник Нерядов, допросил задержанную:

КУЗЬМЕНКО Галину Андреевну, рождения 1896 года, украинку, уроженку города Киева, из крестьян-середняков, отец работал жандармским писарем. Социальное положение — служащая. Образование среднее. Проживала в гор. Берлине по Линиенштрассе, № 58–59.

Вопрос: В каких отношениях Вы были с Нестором МАХНО?

Ответ: С 1919 года была женой МАХНО, состояла в гражданском браке.

Вопрос: Какое участие Вы принимали в махновском движении на Украине?

Ответ: Проводила культурно-просветительную работу с участием в распространении газет, постановок спектаклей. Вопросом политической работы я не занималась. Эту работу выполнял сам МАХНО и ВОЛИН, который руководил изданием газет, и АРШИНОВ — советник МАХНО.

Вопрос: Как Вы относились к тем зверствам, которые проводил МАХНО?

Ответ: К зверствам, о которых я знала, относилась отрицательно, на почве чего у меня были столкновения лично с МАХНО и с другими командирами.

Вопрос: В каком году Вы перешли границу?

Ответ: В августе 1921 года я вместе с мужем МАХНО и в составе отряда до 70 человек перешла румынскую границу на реке Днестр. В Румынии мы находились 6 месяцев, после чего ушли в Польшу, где находились 2 года.

Из Польши вместе с мужем я выехала в Данциг, где муж был арестован, а я через Берлин выехала в Париж.

В гор. Берлине мне помог оформить документы анархист ВОЛИН для переезда во Францию.

В 1925 году ко мне из Данцига в Париж приехал муж. С 1925 года до 1927 года жила вместе с мужем. В 1927 году в связи с моей работой в «Союзе украинских громадян» во Франции я разошлась с мужем и периодически встречалась с ним до его смерти в 1934 году.

Вопрос: В каких организациях состояли или с какими были связаны во время Вашего пребывания вместе с МАХНО в Румынии, Польше, Германии и Франции?

Ответ: В Румынии и в Польше мы с мужем ни в каких контрреволюционных организациях не состояли. В Польше я несколько раз обращалась к работнику советского консульства МАКСИМОВИЧУ с просьбой ввиду моей беременности дать мне разрешение на въезд в СССР, на что положительного ответа я от него не получила.

Во время пребывания в Румынии румынское правительство в прямые отношения с МАХНО не хотело вступать, предлагая все вопросы разрешать через Украинскую миссию в Румынии, во главе которой стоял МАЦИЕВИЧ. С Украинской миссией сам МАХНО не хотел иметь никаких отношений.

Насколько я помню, единственным человеком, с которым имел дружественные отношения МАХНО, был ХМАРА, который в бытность на Украине являлся командиром повстанческого отряда эсеровского или левоэсеровского направления, который в результате встреч с МАХНО заинтересовался теорией анархизма.

Во время нахождения в Польше, где нас содержали в лагере Щелково, нами заинтересовались офицеры из галичан, фамилии которых не помню. Кроме галичан встречались с земляками ЛИМАРЕНКО и ЛУЦКЕВИЧ, бывшими участниками петлюровского движения на Украине.

Во время моего пребывания в гор. Берлине в 1924 году там существовала эмигрантская организация эсеров (фамилию ее руководителя я не помню), через нее при посредничестве ВОЛИНА я получила документы для проезда в Париж. ВОЛИН вместе с АРШИНОВЫМ в Берлине издавали журнал анархистского направления «Дело труда», издание которого потом было перенесено в Париж.

После приезда в Париж я восстановила связь с анархистской организацией, возглавлявшейся АРШИНОВЫМ, через которую была устроена на жительство в Париже.

Из националистических украинских организаций, существовавших в Париже, я слышала об украинской организации германской ориентации, возглавляемой БОЙКО, в составе которой был генерал КАПУСТЯНСКИЙ. Связи с этой организацией я не имела. По поводу смерти мужа генерал КАПУСТЯНСКИЙ написал клеветнический некролог, называя МАХНО бандитом. Во время пребывания во Франции МАХНО поддерживал связь с французскими анархистами из газеты «ЛИБЕРТЭ» и американскими анархистами — «рассветовцами», вел с ними переписку и получал материальную поддержку.

Во Франции я жила до 1942 года, откуда выехала в Берлин.

Вопрос: Причини Вашего переезда в Берлин?

Ответ: Безработица во Франции вообще и особенно трудные условия найти работу для иностранцев. В 1942 году мне было отказано в пособии по безработице и было предложено самой найти работу.

Через специальное бюро, которое было во Франции по отправке рабочих в Германию, я была отправлена в гор. Берлин. К этому времени там находилась моя дочь, выехавшая в город Берлин по тем же причинам в 1941 году, работавшая на фабрике «Сименс» в качестве простой работницы. При помощи дочери я устроилась также работать на эту фабрику в качестве работницы.

Через 7 месяцев в связи с моей болезнью и окончанием контракта с этой фабрикой я выехала обратно в Париж, в 1942 году в августе месяце. Через 2 месяца вынуждена была снова выехать в Берлин, т. к. работы в Париже я не могла найти.

По прибытию в Берлин я устроилась на работу на фабрику «Гетвард» благодаря знакомым моей дочери, в частности двум француженкам, фамилии которых не помню. Месяцев через 7 получила отпуск и выехала в Париж с целью вообще остаться в Париже и забрать на жительство туда же свою дочь. Месяца через 2 я вынуждена была снова вернуться в Берлин на фабрику «Гетвард» в связи с тем, что заставляли выезжать на работу в Германию и не давали продовольственных карточек. При обращении к врачам мне выдали справку, в которой значилось: «Должна вернуться в Германию, но только на легкую работу».

Вернулась снова на фабрику «Гетвард». Находясь на службе на этой фабрике, я почти не работала по состоянию здоровья до конца января 1944 года, в связи с чем по настоянию администрации фабрики я вызывалась в криминальную полицию, где мне предъявлялось обвинение в саботаже, несмотря на ряд врачебных документов о моей болезни.

По указанию криминальной полиции я была освидетельствована специальной врачебной комиссией, которая признала меня действительно больной, что дало мне возможность возвратиться в Париж.

В Париже пробыла до апреля месяца 1944 года. В течение этого времени старалась вызвать в Париж на жительство мою дочь. После неудачных попыток возвратилась в Берлин в апреле месяце 1944 года и устроилась на фабрику «Пекагумми» через биржу труда работницей в портняжское отделение, где и числилась на работе до марта месяца 1945 года, большей частью не работая по причине болезни. С марта месяца 1945 года до прихода частей Красной Армии в Берлин я не работала, добиваясь полного освобождения от обязанности работать.

Задержанная: Галина Кузьменко

Допросил: подполковник (Нерядов)

(ГДА СБУ, справа № 68112 фп, арк. 14–18)

Документ 34

«УТВЕРЖДАЮ»

ВОЕННЫЙ ПРОКУРОР В/НКВД

УКРАИНСКОГО ОКРУГА

ПОЛКОВНИК ЮСТИЦИИ /СЕМАШКО/

21 марта 1946 г.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

1946 года, марта 20 дня, гор. Киев

Пом. военного прокурора КВО капитан юстиции ТИТОВЕЦ, рассмотрев уголовное дело по обвинению КУЗЬМЕНКО Галины Андреевны по ст. 54–13 УК УССР и МИХНЕНКО Елены Несторовны по ст. 33 УК УССР.

НАШЕЛ:

4 января 1946 года НКГБ УССР были арестованы КУЗЬМЕНКО Галина Андреевна и МИХНЕНКО Елена Несторовна — жена и дочь руководителя анархистских банд на Украине МАХНО Нестора.

Следствием установлено, что КУЗЬМЕНКО, являясь женой руководителя анархистских банд на Украине МАХНО Нестора, в 1919–1921 г.г. в составе банд принимала участие в вооруженной борьбе против Советской власти. Вела культурно-просветительную работу с бандитами. В 1921 году, боясь ответственности перед Советской властью, вместе с МАХНО и остатками его банды бежала за границу.

МИХНЕНКО, являясь дочерью руководителя анархистских банд на Украине МАХНО, до 1941 года проживала в Париже. В 1941 году добровольно выехала из Парижа в Берлин, где до октября м-ца 1944 года работала на немецком военном заводе «Сименс» переводчицей и чертежницей конструкторского бюро. Имея ввиду, что МИХНЕНКО, проживая за границей, имела общение с эмигрантскими кругами, с 1941 года проживала на территории фашистской Германии в городе Берлине, свободное проживание МИХНЕНКО на территории Советского Союза в настоящее время представляет социальную опасность.

ПОЛАГАЛ БЫ:

преступления КУЗЬМЕНКО Галины Андреевны квалифицировать по ст. 54–13 УК УССР, МИХНЕНКО Елены Несторовны — по ст. 33 УК УССР.

Дело по обвинению КУЗЬМЕНКО Г. А. и МИХНЕНКО Е. Н. направить на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР с ходатайством о применении меры наказания обвиняемой КУЗЬМЕНКО Галине Андреевне 8 лет ИТЛ, МИХНЕНКО Елене Несторовне 5 лет высылки.

Пом. Военного Прокурора КВО

капитан юстиции (ТИТОВЕЦ)

(ДА СБУ, справа № 68112 фп, арк. 94)