Гриша жил в одной палатке с Прагиным. Палатка была старенькая, выцветшая на солнце, с оторванными петлями и застежками. Двоим в ней тесновато: только-только помещались спальные мешки; рюкзаки с вещами приходилось держать у себя под головой.
Утром Гриша вставал первым. Прагин любил поспать. Поднимался он тяжело и томительно долго: должно быть, сон не торопился покидать его расслабленное тело. Прежде чем одеться, Виктор нагревал у себя в мешке неизменный серый свитер и брюки, потом высовывался до пояса наружу, долго с наслаждением зевал, потягивался до хруста в костях и сидел неподвижно, сонный, с остекленевшими бездумными глазами и запухшими губами. Щеки и нос у него в это время были ало-розовыми, и Грише почему-то всегда думалось, что налиты они не кровью, а подкрашенной водицей — настолько неживой вид был у коллектора. Виктор давно перестал бриться, и подбородок его оброс реденькой и бесцветной бородкой.
Первые дни Гриша тоже любил понежиться в мешке: не хотелось от сладкой дремы уходить в неприветливую утреннюю прохладу. Но скоро он привык, заставил себя привыкнуть быстро выскакивать из мешка и бежать к ручью умываться — уж очень ему не хотелось походить на тюфячного Виктора. Только в одном у Прагина несомненное превосходство над всеми: он скорее других управляется с завтраком, красноречиво опровергая ошибочность распространенного мнения, будто тот, кто быстро ест, горазд на работу.
Добрые отношения с Виктором не налаживались. На людях, у костра, Прагин выглядел добродушным простецким парнем, всегда готовым шутить, смеяться, но, как только они оставались в палатке вдвоем, коллектор становился угрюм и неразговорчив.
Переезды бывали часто: день-два — и лагерь перебрасывали в другое место. Приходилось снова ставить палатку, устраивать настил из пахучих лиственничных веток под спальный мешок.
— Ну-ка, Гриша, развернись насчет мягоньких постелей, — скажет Виктор. Сам сядет у костра и блаженно вытянет ноги, натруженные за день ходьбы. Гриша, не споря, берет топор и идет рубить лиственницы. Нарубить недолго и нетяжело.
— Ты, барчук, пособи мальцу, — скажет, бывало Николай, недружелюбно глянув на коллектора. Когда на лагере нет ни начальника, ни Валентины Гавриловны, Виктор только огрызнется, но не тронется с места. А если кто из них поблизости, его не надо уламывать — сам берет топор и идет рубить.
Неразговорчивый Петр нет-нет да и поможет Грише, а то не удержится и скажет про Виктора:
— Ну и тюря.
Окончательная вражда с Виктором зародилась так: однажды в свободный от маршрутов день Гриша, по обыкновению, собрал грязное белье и, отойдя от табора вниз по речке, занялся стиркой. Подошел Виктор.
— Постирай-ка попутно и мое, — небрежно заявил он, бросив наземь сверток белья.
От неожиданности Гриша не нашел даже сразу, что ответить. А Виктор, насвистывая, уходил уже обратно. Кончив стирать, Гриша возвратился в лагерь. Виктор сидел возле костра и выстругивал тросточку.
— Иди стирай, — обратился к нему Гриша.
Виктор поднял голову и удивленно посмотрел на него.
— Что стирай?
— Тебе лучше знать, что у тебя грязное.
— А-а, — только и сказал Виктор, дрогнув белесыми бровями, и неласково блеснул глазами.
С этих пор Прагин перестал разговаривать с Гришей, словно рабочего и не было рядом.
Да и Гриша не тужил по дружбе коллектора. Утром с полупустым рюкзаком за плечами уходил он в очередной маршрут вместе с Братовым. Гриша уже знал, что геологические партии бывают разные: разведочные, поисковые и съемочные. Основная задача их партии — съемочной — составить в конце сезона геологическую карту для площади более чем в тысячу квадратных километров. Партия была разбита на два отряда: один из них, во главе с Братовым, производил съемку в бассейне Каменной, второй, возглавляемый старшим геологом Андреевым, работал в бассейне Волоны — крупного притока Каменной. За все лето Гриша не видел никого из второго отряда. Только Братов дважды в месяц получал сведения от старшего геолога, а иногда и сам на два — три дня уезжал в отряд Андреева.
Работа геологов-съемщиков, как понял Гриша, заключалась в том, чтобы за лето исходить всю намеченную площадь. Маршруты они прокладывали через два километра один от другого, поэтому лагерь отряда чуть ли не ежедневно приходилось перебрасывать на новое место.
Гриша сопровождал в маршрутах Братова. Работа оказалась не трудной и даже приятной. Геолог по пути непрестанно отбивал образцы пород, осматривал и зарисовывал скальные обнажения, свои наблюдения записывал в дневник; а он, Гриша, шел следом с рюкзаком за плечами, наклеивал на образцы этикетки из лейкопластыря, писал номера на них цветным карандашом и укладывал в рюкзак.
Вначале Гриша даже не хотел верить, что это и есть настоящая работа. Ежедневные маршруты казались ему увлекательными прогулками по горам.
В конце дня усталость свинцовой тяжестью разливалась по всему телу. Из маршрутов возвращались поздно, иногда в темноте.
Гриша старался не показывать усталости, но Братов все равно подбадривал его:
— Крепись. Спустимся вниз, и вон за тем поворотом наш лагерь.
С высоты место, куда показывает геолог, кажется близким, но Гриша уже хорошо знает, как обманчиво расстояние в горах. Вверху все выглядит по-иному: вокруг видны только голые скалы да снег, долины зияют гигантскими провалами, стройный лес на берегу реки похож на луговую травку, и сама речка не выглядит бурной и порожистой — просто крохотная серебристая ленточка.
Братов разговаривает в маршрутах с Гришей, как с ровней.
— Как ты думаешь, — спрашивает он, — сумеем подняться вон по той щелке?
— Сумеем, — отвечает Гриша.
— Ну, ну, не бодрись очень-то. На самый карниз как заберемся? Там отвес.
— Заберемся, — настаивает Гриша.
— Коли так — идем, — решает геолог, улыбаясь, и вокруг серых глаз его собираются частые морщинки.
От Павла Осиповича Гриша твердо усвоил истину: «Не так страшен черт, как его малюют». Снизу склон представляется крутым, неприступным, а заберешься выше и отыщешь место, где можно подняться, — не на ногах, так на карачках заползешь.
Вечерние костры на лагере были клубом и местом заседаний геологов. В хорошую погоду после ужина у огонька собирался весь отряд: здесь обсуждались новости, рассказывались дневные происшествия, намечались планы очередных маршрутов и переездов. А под конец, засидевшись допоздна, пели песни или просто шутили, смеялись…
Как-то неприметно получилось, что распорядок дня оказался в твердых руках Валентины Гавриловны. Хоть она никогда и не распоряжалась, но ее слушались все. Бывало, уже за полночь, Петр с Гришей принесут к огню новую сушину, Николай погладит ладонью смолисто-черные кудряшки коротенькой своей бородки и приготовится затянуть песню — а Валентина Гавриловна поднимется на ноги, отойдет немного в сторону от жара, обведет всех взглядом и, чуть улыбнувшись про себя, решительно заявит:
— Пора спать.
Грише всегда кажется, что в этот момент ее улыбка чем-то неуловимо похожа на улыбку Наташи.
— Ещё немного, Валя, — за всех попросит Братов.
Но она непреклонна.
— Спать, спать. Остальное допоем завтра.
С этими словами Валентина Гавриловна уходит в свою палатку. А через минуту вслед за ней расходятся и остальные.
— Вот оно как, братцы вы мои, — улыбаясь, скажет Павел Осипович.
А Николай, блеснув на него глазами, почешет затылок и состроит такую гримасу, что все покатятся со смеху и даже молчун Петр восхищенно воскликнет:
— Ну и артист!
— Берите пример с Виктора, — объявит Николай, поднимаясь на ноги, — он уже давно бай-бай делает. — И, подняв палец вверх, Николай заставит всех прислушаться к громкому храпу в палатке.
…Первые дни Гриша все надеялся, что вот не сегодня-завтра станет известно что-нибудь новое о рудаковском золоте. Но дни шли за днями в трудовом будничном однообразии, похожие и непохожие один на другой, как шум речек, на берегах которых отряд устраивал палаточные лагери.
И только в один из августовских дней приключилось новое загадочное происшествие, такое же странное, как уже позабытый случай с конскими путами.
На лагере в тот день оставался только конюх дед Кузьма да пес Шарик, остальные были в маршрутах, Кузьма Прокопьевич надумал поставить перемет на ночь. Подходящее место в излучине реки он присмотрел еще накануне. Он ушел под вечер, не дождавшись маршрутчиков. Придут без него — беды не будет. Ужин готов, ведра с супом и чаем висят на тагане, в сторонке от дотлевающих головешек. Шарика оставил в лагере, а чтобы тот не увязался следом, привязал его веревкой к колу возле продуктовой палатки.
Не успел Кузьма Прокопьевич отшагать и половину пути, как услышал позади отчаянный захлебывающийся лай собаки. Никогда раньше Шарик не лаял с таким остервенением. Что-то случилось — собака зря не станет брехать. Шаркая ичигами по кустам, рыболов заторопился обратно. Навстречу мчался Шарик с обрывком веревки на шее. Он возбужденно прыгал вокруг конюха и нетерпеливо и зло лаял, упрашивал поторопиться. «Никак медведь пожаловал в гости», — подумал Кузьма Прокопьевич. Однако, завидев лагерь, отбросил эту мысль — возле палаток спокойно топтались кони. Одно только было странно: все сгрудились в кучу и что-то жадно хватали с земли. К палаткам он подошел одновременно с Виктором Прагиным (тот как раз возвратился из маршрута). Под ногами у лошадей валялся брезентовый мешочек с запасом соли. Дед Кузьма ударами плети разогнал, коней, спасая остатки необходимого продукта. Палатка с продуктами, как уверял дед Кузьма, оставалась застегнутой на все петли, а соль лежала в ней во вьючном ящике сверху. Вечером после ужина все обсуждали это странное происшествие. Общее мнение высказал Николай:
— Запамятовал ты, деда: и соль позабыл спрятать, и палатку не застегнул.
На том и порешили. Один Кузьма Прокопьевич с сомнением качал головой:
«Хорошо, вроде, помню», — говорил этот жест. Странным было и поведение Шарика. Неужто он, так усердно лаял на лошадей?