Загадка да Винчи, или В начале было тело

III

Я сказал ему: Фирмино, я говорю только о цветах в пейзаже, потому как к краскам, которыми пишется лицо, существует особый подход, они должны создавать впечатление, что перед вами живой человек, ведь рельеф лица достигается в большей мере не линиями, а оттенками, упорядоченными светом. Ты понимаешь?

Итак, краски для пейзажа следует составлять в зависимости от погоды; например, я хочу изобразить особую матовость и бархатистость дождя в пасмурный день, как этот. Тогда я беру немного серого, чистого серого, приготовленного заранее по старинному рецепту, и ставлю одну серую точку среди целой радуги чистых цветов, которые я наношу не последовательно, как учат в мастерских, а одновременно. Таким образом можно избежать, уверяю тебя, ошибок в количестве краски, которое ты наносишь на поверхность картины, и долгих поисков точного оттенка — эти муторные искания всегда предают художника, так как из-за них на холсте получаются неоправданные и неестественные переходы, скачки в тоне, и в результате предметы как будто разваливаются на грубые куски. Итак, я рекомендую один маленький коричневый мазок для передачи темноты и один красный — для пламенеющих закатом сумерек.

И один мазок цвета дерьма для собственного автопортрета, — добавляет Фирмино, жадно и как-то по-животному поедая свиное сало и бобы, вязкую желтую массу, которая лучше бы смотрелась в кормушке для скота.

Я тоже превозмог отвращение и проглотил несколько ложек этого варева, убедив себя, что любая еда, буде горяча, — хороша и что это блюдо было бы вкуснее, если бы повар не поскупился положить в него помидоры и добавить немного соли.

Боль — зверь, которого Франсуа ревниво охранял в своем животе, — казалось, задремала, и он согласился, чтобы мы помогли ему сесть. Он не притронулся к пище, но сказал, что скучает по свежей зелени и овощам.

Но от выпивки Франсуа не отказался. Он жадными глотками отпивал из бурдюка с вином, красным и кислым, которое Фирмино тоже пил в больших количествах, втягивая его в отверстие рта, скрытое в густой бороде, и одновременно внимательным собачьим взглядом уставившись на своего Франсуа. Франсуа спросил меня, кто ждет меня во Флоренции, какая нить привязанности или любви поведет меня, как Тезея, обратно домой.

Деньги, которые заканчиваются, а более ничего, я не привязан ни к одному человеку и ни к какой земле, кроме того клочка, который у меня под ногами.

Помолчите. Франсуа ответил, что это глупо.

То, что я сказал про землю. Потому что, сказав это, я невольно выразил свое чувство, сожаление, ностальгию и так далее — одним словом, радость и боль, всю темную накипь души, я вырвал ее из сердца и явил на свет чистого, отдающего себе во всем отчет разума, не смешанного с телесной болью.

Франсуа, поймите, красота, чистота форм, не идеальных форм Платона, а отдельных экземпляров, сделанных природой, — это действительно единственный огонь, который согревает меня в этом мире. Так что там, где красота, — там и Леонардо, и вот так же там, где оказались вы, Франсуа, оказался и я.

Фирмино оторвался от еды и с подозрением на меня посмотрел.

Завтра, — сказал Франсуа, — выбор сделает твой осел: если он встанет задом к моему ослу, то ты больше никогда меня не увидишь и в твоей курчавой голове останется обо мне только прах воспоминаний.

Нет! Что бы там дальше ни случилось, еще до завтрашнего утра мое воображение схватит ваш образ, сообщит его моему сознанию, и я смогу увидеть его в зеркале — на листе бумаги, верном поверенном моих мыслей.

С такими скудными навыками в сфере чувств, как у тебя, ты только и можешь, что выводить пустые линии и банальные тени, — сказал Фирмино, жуя бобы и слова.

Но послушайте, что я ему ответил.

Все же лучше делать что-то самостоятельно, чем смотреть кому-то в рот. Ты так раболепствуешь перед Франсуа, что похож на птенца, которого кормят из клюва.

Франсуа засмеялся. Фирмино вскочил на ноги, но Франсуа мгновенно осадил его, так что он был вынужден направить свой порыв на то, чтобы поправить огонь в камине.

Чувство, а еще хуже страсть — его гипербола, затемняющая истинную сущность вещей, является частью жизни, даже может быть — физиологического существования, но она не позволяет переступить порог храма знания, а значит, и вступить в пределы искусства, которое называет вещи по именам и показывает их изменяющееся лицо.

Ты хорошо говоришь, твои слова льются как сладкая, дьявольская музыка, — сказал мне Франсуа, — как пение Цирцеи, как игра Орфея, как поток моей поэзии течет по руслу моей жизни. Вода принимает форму реки…

Но вода формирует русло, — подумал я про себя.

Вы правы, маэстро, у меня в этом нет никаких сомнений, и я на вашей стороне. — Так Фирмино прервал задумчивое молчание, которое установилось после последних слов Франсуа, и рассеял теплое и мягкое оцепенение, которое овладело нашими чувствами.

Франсуа снова потянулся к бурдюку с вином, а я сел за стол, достав из своей сумки бумагу и серебряное перо.

Я отрезал несколько кусков от рулона, который спас от дождя в мешковине, хотя от сырости это его не уберегло, и принялся рисовать Фирмино, пока тот ел.

Кто ты, Фирмино?

Он удивился, его ложка остановилась на полпути между ртом и миской.

Дурак, ты прекрасно видишь, кто я, у меня есть глаза, рот, уши, а что касается носа, то нет ничего проще, чем нарисовать такую штуку; если только ты умеешь это делать, сходство гарантировано, но у меня есть сомнения, что ты умеешь.

Я разглядывал его, а моя рука в это время сама водила пером по бумаге. Потом я положил перо и взял уголь.

Послушайте, что он сказал:

Я понял, что ты хочешь поближе со мной познакомиться, чтобы придать больше сходства портрету, хотя это только предлог для удовлетворения твоего ненасытного любопытства. Пожалуйста, я предоставляю тебе такую возможность и добавлю о себе: я некоторое время изучал медицину в Сорбонне. Ты знаешь, что это такое?

Врачевание тел, — говорю я. Так что, отчего бы нам не открыть вместе лавочку? Ты приводишь больных в порядок, а так как это в вашем случае означает побыстрее отправить несчастных обратно к Создателю, то я буду сразу писать их еще прижизненное изображение на могильных плитах.

Смех Франсуа сначала заразил меня, а вскоре и Фирмино, который, когда к нему вернулась серьезность, сообщил, что прервал учебу, чтобы последовать за Франсуа и стать поэтом.

Я попросил его прочитать мне какое-нибудь стихотворение, но он покраснел и признался, что пока ни одного не написал.

Я показал ему законченный рисунок. Он был немного разочарован и не стал скрывать этого.

Тут вмешался Франсуа. Мой дорогой Фирмино, если удача будет нам сопутствовать в Невере и, главное, если мое состояние улучшится, я клянусь тебе, что твоим высоким и благородным устремлениям будет воздано с лихвой — я сделаю из тебя настоящего поэта.

Да-да, ты только научись писать головы. А ты открой немного это окно. Почему вы заставляете меня задыхаться? Нет-нет, закрой, разве ты не видишь, что вода льется внутрь?

Франсуа рассчитывал преподавать, он хотел стать профессором академии, созданной по воле Карла Болонского с целью затмить Париж и Сорбонну. Но вряд ли другие профессора отнеслись к нему как к коллеге, как к равному. Ему нужно было раздобыть нарядный костюм. А титулы, как он говорил, у него были. Он выиграл какое-то поэтическое состязание, на котором поэты соревнуются в сочинении стихов на заданную тему.

Моя жизнь всегда была жизнью грешника, который никогда не ходил к исповеди и чья нога не ступала на путь добродетели. А в Сорбонне всем заправляют теологи. Я слышал, что у вас в Болонье это не так. Там студенты сами выбирают себе преподавателей, как мне говорили.

Так почему бы вам и вправду не отправиться в Италию? — сказал я им. Вам она покажется прекрасной землей обетованной, где никто не станет спрашивать вас о прошлом, за исключением меня, чье любопытство на этот счет жаждет быть удовлетворенным прямо сейчас.

Франсуа помотал головой: хотел бы я быть таким же молодым, как ты, и, подобно тебе, не ошущать корней.

У меня инстинкты животного, — сказал Франсуа. — Я слишком связан с этими проклятыми краями. Если настанет Судный день, я вместе с ними провалюсь в преисподнюю. Я, как окоченевший и голодный волк, хожу вокруг Парижа, как вокруг вонючего хлева, хотя знаю, что буду пойман и избит палками.

Казалось, ему нравится описывать все противоречия положения порядочного человека, полностью утратившего свою репутацию и вот так опустившегося, вызывающего жалость. Выставляя напоказ свои недостатки, он в то же время гордо заявлял всему миру о своем поэтическом даре.

Леонардо, ты все обо мне узнаешь, ты все прочтешь, как будто я — открытая книга.

Ты должен все узнать, — сказал он, — даже если это покажется тебе отталкивающим, даже если тебе захочется снова привалить тяжелым камнем кишащих червей, которых ты увидишь.

Франсуа был поэтом и вором, поэтом и убийцей. Вам приходилось встречать таких? В конце концов его приговорили к повешению.

Вот что я тебе скажу, — начал он, — тебе, который придерживается лицемерных правил морали, в тюрьме я гладил себе рукой шею и чувствовал, что, не ровен час, ее стянут веревкой, и представлял себя на виселице с вывалившимся языком, как у Кэйо, который теперь, должно быть, поджаривается в аду. В итоге милость, корыстная милость заменила мне смерть на изгнание, и вот уже семь лет мне по ночам снится Париж.

Слушая этот рассказ, я рисовал Франсуа, лицо, — своим серебряным пером, а его пальцы, запачканные вином, — углем. Я почувствовал, как фальшивит мой голос, когда сказал ему, что его поэтический дар — великое счастье, потому что он умеет воссоздавать жизнь и природу, смягчать и утешать души. Разве не так? Если я правильно понимаю, для чего пишут стихи… Потому что, если я ошибаюсь, в этом занятии нет никакого смысла, только это может являться призванием поэта, хотя мне достаточно смотреть на вас, сказал я, в общем, мне достаточно того, что вы любите красоту и истину, а остальное…

Тут он перебил меня, заметив, что все остальное и есть жизнь, которая может дать человеку красоту истины или уродливую правду, что есть одно и то же.

Только посредственность избавлена от пороков, — заявил я.

Но у моих слов был звук расколовшейся глиняной посуды, от смущения я схватился за бурдюк с вином и отпил из него, хотя терпеть не могу вино, особенно французское. Я улыбался, как последний тупица, и не мог остановить поток вопросов, которые мне давно хотелось задать.

Откуда эта кровь на животе? Что с вами произошло? Кто-то ранил вас?

Франсуа приложил худой палец к губам, которые раздвинулись в саркастической улыбке: Тише, лучше не беспокоить Юпитера и Венеру, которые верховодят моим брюхом, они вроде бы унялись, — может быть, занялись любовью. Венера отвлекла громовержца и тем самым на какое-то время остановила кровь и заговорила боль.

Не говорите так, маэстро, — прервал его встревоженный Фирмино, — не шутите так со звездами, я молю небо о том, чтобы их положение оказалось счастливым для вас и вы быстро поправились.

Это был не удар шпаги, Леонардо, а тоненький надрез, сделанный хирургом, возвеличившим ремесло брадобрея до искусства и взрезавшим мне живот, как какой-нибудь курице. Видел бы ты, как он рылся внутри, как он щупал мои внутренности, причиняя мне муки, и как выпустил из меня целую реку крови и грязи!

Нет, черной желчи, — уточнил Фирмино.

Как тебе угодно, Фирмино, но позволь, я продолжу. Итак, я собственными глазами видел, как дух заразы вышел из меня, а Галерн, хирург, стучал зубами и таращился, возможно, потому, что боялся от меня заразиться. Он так был напуган, что сразу после операции поспешил уйти, даже не попросив причитавшейся платы, хотя мы обещали ему почти все деньги, которыми располагали, и куртку, вышитую Фирмино.

Фирмино объяснил, что у Галерна были серьезные основания для страха, потому что черная жидкость, образовавшаяся в животе Франсуа, — страшный яд, горячий и едкий, ему достаточно маленького отверстия, открытой крохотной поры кожи, чтобы проникнуть и захватить тело другого человека. Из живота Франсуа вылился целый тазик этой булькающей и пенящейся жидкости, которую Фирмино выплеснул где-то в поле. Он уверял, что трава больше никогда не будет расти на этом месте. Еще он сказал, что Колен Галерн единственный во Франции умеет вскрывать живот так, чтобы человек не умер в ту же секунду.

Как видишь, я здесь и я говорю с тобой; уже почти два дня прошло после операции, которая поставила меня на ноги, теперь я могу вспоминать все это как страшный сон. Галерн действительно спас мне жизнь, — продолжал Франсуа, — в сущности, я уже ничего не ждал, кроме смерти, за несколько месяцев от меня остался один скелет, за исключением живота, который все рос, как будто я стельная корова, как будто все мое тело сконцентрировалось в нем.

Мой дорогой Фирмино, который не смирился с моей приближающейся смертью, погрузился в науку, он проводил часы, со слезами на глазах изучая и сличая карты неба с книгой по анатомии, и в конце концов установил, что моя болезнь вызвана черной желчью. Фирмино говорит, что она заразила кровь между кишками.

Он отправился в Париж, где мне нельзя показываться, потому что там меня, как я тебе сказал, не раздумывая вздернут на виселице, и уговорил приехать Галерна, который пьет дни напролет и еле держится на ногах, поэтому Фирмино привязал его в хлеву и два дня не давал ему ни капли спиртного.

На третий день он взял с нас слово, что мы никому не скажем, как его зовут, так как нужно иметь специальное разрешение, чтобы вскрывать животы, иначе того, кто это делает, считают убийцей. Вот так-то, и у хирургов много сложностей с законом. В общем, на третий день Галерн решился. Наверно, все это внушает тебе отвращение, Леонардо: ты побледнел, выпей еще вина.

Вот так и получилось, что теперь я хожу по миру с дырявым животом. Если я хочу есть, я ем как можно быстрее, тогда хоть на несколько минут у меня есть ощущение сытости.

Господи, нас выгнали с того постоялого двора, и у нас совсем не осталось денег, у меня больше нет ни гроша, и Фирмино уже истратил почти все свои, но я знаю, что в Невере смогу одолжить у одного аббата-мужеложца, который питает жалость ко всякой божьей твари.

Там есть еще одна шлюха, но кто знает, смогу ли я ее разыскать.

Невер так далеко.

Мы доберемся, — сказал Фирмино. Он покачал головой, вздохнул и добавил: я так слаб, что не могу никого ограбить, ни пилигрима, ни калеку-попрошайку.

Что я должен был думать? Деньги мужеложцев и падших женщин… Грабеж — вот чем занимались эти двое помимо поэзии и медицины, а еще говорят о Сорбонне! Кто знает, может быть, они сбежали из тюрьмы, а я делю с ними кров! Так я размышлял про себя, стараясь сохранять спокойный вид. Этот молодой — явно идиот, а старший определенно еще тот пройдоха: со своим лицом, внушающим доверие, с аристократическими манерами он легко вотрется в доверие к любому сердобольному и неосмотрительному человеку. Потому что очень может статься, что это никакая не болезнь, а самая обычная рана от укола шпагой и что эти стихи, заученные наизусть, принадлежат не ему, хотя в поэзии он явно знает толк.

Что ты там мараешь? Отчего ты вдруг умолк? Я же говорю, он боится, что мы отнимем его деньги, — сказал Франсуа.

Ну вот, он опять прочитал мои мысли.

Потом он добавил, что Фирмино, хотя сложен как атлет, не способен грабить и жульничать, — этому ремеслу обучить его не удалось. С тех пор как мы вместе, не он от меня учится, а я от него. Правду говорят, что здоровое яблоко может излечить гнилое. Он наставил меня на путь истинный, я мухлевал всего пару раз, но только ради забавы, как дети, которые воруют яблоки, хотя у их родителей есть яблоневый сад.

Я сказал, что, если они разбойники, я отдам им те немногие деньги, которые у меня остались.

И знаете, что Франсуа мне ответил?

Вообрази себе, что разбойники не посмели тронуть тебя, уязвленные твоей красотой.

Мы долго молчали.

Фирмино пил и внимательно наблюдал за тем, как я рисую.

Потом я встал, чтобы показать Франсуа рисунок, и он любовался им, как будто смотрелся в зеркала

Ты знаешь свое дело, — сказал он, — значит, такого Франсуа ты повезешь во Флоренцию?

Он задумчиво улыбнулся и, будто глядя сквозь меня, протянул руку и потрепал мне волосы. Его пальцы были ледяными.

Он поднес рисунок к огню, изображенное лицо скривилось, потемнело и исчезло со злой усмешкой.

Из окна мастерской я вижу, что дождь продолжается и ночью.

Я могу уехать за границу этим летом. Когда я доберусь до места, первое, что мне нужно будет сделать, — обратиться в центральное отделение полиции. Я думаю, что именно там мне смогут помочь. Отчасти смогут помочь, я бы так сказал. Если я не попрошу слишком многого, хотя, возможно, мне следует быть решительнее и прямо заявить, что я прошу политического убежища.

Я знаю, что это серьезный шаг, синьор начальник, но я долго размышлял об этом, у меня есть пять-шесть близких друзей, даже им я ничего не сказал, потому что это трудно объяснить.

Я только что приехал, оставил багаж в гостинице и поторопился сюда, я успел увидеть только дома́ и прохожих, но я уверен, что в этой стране скромный, рядовой гражданин имеет свой вес в обществе. Это многое для меня значит, вы понимаете?

Я спокоен, я уже много лет спокоен, в первую очередь мне бы не хотелось, синьор (с некоторых пор мне нравится быть как можно более вежливым), чтобы вам показалось, что я экзальтирован, несмотря на то что политика действительно является одной из моих страстей, впрочем, у меня всегда их было множество.

Нет, синьор, я не могу выносить положения преследуемого, по крайней мере не в том смысле, какой в это слово вкладываете вы. Я закрытый, сдержанный человек, определенно застенчивый, а как вам известно, именно такие люди и составляют общество, если их не преследовать и дать им жить спокойно.

Да, я принадлежал к одной партии. Я, как и многие, считаю, что та или иная партия как политическая сила может защитить человека, я не верю в одиночек и в то, что небольшие группы людей могут на что-то повлиять. Тем не менее я перестал заниматься политикой, и политика не заметила, когда я отошел от нее, — а значит, то, что я делал, не давало никаких результатов, и в сущности это правильно, потому что я и такие, как я, чувствуют себя и живут как обыкновенные люди, они не нужны в политике и поэтому не достигают в ней многого. Нет-нет, это не было для меня ударом и ничуть не выбило меня из седла, я уже давно этим не занимаюсь.

Мне следовало протестовать? А с какой стати меня должны были слушать? В партии всегда есть кто-то, кто принимает решения, и только один человек должен их принимать, иначе ничего не получится. В мою работу не входило принимать решения. Я не хочу употреблять слово «революция», особенно в разговорах с такими людьми, как вы, которые прекрасно знают, что оно означает. Мне жаль, что революции не произошло, — только потому, что есть несколько человек, которых, я считаю, нужно было бы немедленно повесить. Нет, их имена ничего вам не скажут. Это просто мой больной бред, пустое желание восстановить справедливость. Заметьте, кстати, что все общественные катаклизмы и революции расходуют человеческие жизни не попусту, а хотя бы с какой-то пусть и иллюзорной, но целью, как будто они действительно чего-то стоят. Я, в силу воспитания и медицинского образования, не склонен философствовать и утверждаю, что нам следует бороться, вырвать с корнем религиозную метафизику и буржуазную мораль, культ индивидуального существования и веру в то, что каждый получит кусочек вечности на том свете. Обыватель даже неплохо себе представляет, как его собственный кусочек будет выглядеть, — так сильна вера в загробный мир. Вы слушаете меня? Нет? Я только хочу сказать, что, по моему мнению, эта была бы самая важная революция из всех возможных, синьор.

Вы могли бы использовать меня в вашей стране как художника: я мог бы писать картины на революционные темы, или же как неквалифицированного механика, или я могу преподавать анатомию будущим хирургам, еще я умею стрелять, от вас мне не нужно скрывать, что я был партизаном.

Вы все еще хотите узнать, почему я прошу политического убежища?

Конкретный мотив?

Прежде чем наступит лето, у меня должен быть готов ответ на этот вопрос, нужно как следует подумать.

«Как следует из статистических данных, — пишет Квадри, — случаи, в которых удается ограничить распространение опухоли, становятся все более редкими».

Знаменитый закон Эрлиха[17] гласит, что чем меньше исходная опухоль, тем вероятнее ее распространение в виде метастаз. Она подобна уродливому карлику, который выходит на бой с гигантом и побеждает его; подобна камикадзе, который, убивая, умирает сам.

Кто знает, какой биологический дефект вызывает появление опухолей, которые карают живую материю, их же порождающую, за излишне высокую организацию.

Возможно, эта болезнь — специальный механизм, с помощью которого саморегулируется филогенез, своего рода помощник смерти. Не исключено, что раковые больные, не будь они больны, жили бы вечно. Кто знает, может быть, им было суждено бессмертие, но природа никому не позволяет такой роскоши. Но как можно проверить это предположение? Никак.

Эту гипотезу можно развить, прибегнув к ее своего рода онтологическому доказательству вроде «Бог существует, потому что никто еще не доказал обратного» — и, таким образом, «не существует бессмертных людей, потому что рак ни одного из них не пощадил».

Недавно одна американская организация получила деньги на исследование вопроса о том, не является ли рак первородным грехом. Рак как плоть от плоти гордыни и результат убеждения, что человек — вершина творения и царь природы.

Бессмертная клетка в какой-то момент начинает делиться, производя анормальные клетки, анархические, бунтующие, разрушающие органический социум, бывший их матерью. Итак, можно рассматривать больных раком как выдающихся индивидуумов и изучать их как личностей с загадочными отметинами, смысл которых еще долго будет находиться в тайне. Опухоли, аномалии человеческих тел, являют собой топографические знаки, которыми обозначены места конфликтов божественного Провидения и природы, вечности и смерти.

Рак — болезнь, о которой мы ничего не знаем, и, вероятно, потому, что первопричина ее — в нас самих. Когда я был молод, то чувствовал что-то непонятное в самом себе, я в некотором смысле был ненормальным, с бунтарской натурой. Я являлся «раковой клеткой» в теле режима, при котором мне выпало прожить молодость. Но толку из этого вышло мало. Я спрашиваю себя: почему я и другие клетки моего вида не вели себя как настоящие раковые клетки, почему не нанесли сокрушительного удара по телу?

Мы хотели убить организм, которому принадлежали, но одновременно желали пережить его, и в этом была наша ошибка.

Квадри хвастает, что продлил на три года жизнь не кому иному, как тем, кому, возможно, предназначалось бессмертие.

«Мужчины более подвержены раковым заболеваниям, чем женщины. Безусловно, чем раньше обнаружена опухоль, тем более оптимистичный можно сделать прогноз, тем более оптимистичного исхода лечения можно ожидать. В 24 случаях мы осуществили частичное удаление опухоли, и тем не менее трое пациентов, которым были проведены такие операции, прожили дольше трех лет. Такие случаи редки, и хотя их процентная доля мала, она присутствует в любой статистике по раковым заболеваниям. Всякий хирург-онколог наблюдал подобные случаи. И именно благодаря им врач нередко приобретает славу целителя».

Я поднимаю взгляд и вижу череп, лежащий на противоположном конце широкого стола, заваленного рисунками, по которым свет лампы прочертил ровный круг.

Он смотрит на меня стеклянными глазами. В глазницах я установил две маленькие лампочки, но так никогда и не использовал череп в качестве настольной лампы, потому что это оказалось неудобно.

Он выставляет напоказ свою здоровую, со всеми зубами, скалящуюся челюсть. Челюсть неподвижна, но мне кажется, что она то и дело неуловимо изменяет свое положение, и от этого рот принимает разные выражения.

Всякий раз, когда я задерживаю на нем свой взгляд, чтобы понаблюдать и полюбоваться им, мне в голову приходит одна и та же мысль: этот череп остался молодым, но если бы ему суждено было жить по сей день, он сделался бы дряхлым, может быть, уже был беззубым. И в этот раз я опять не смог удержать себя от того, чтобы не пощупать собственное лицо, лицевые кости, скулы, дугообразные ряды зубов под мягкими губами, угловатую нижнюю челюсть.

Пальцы перемещаются вверх и движутся по окружности лба, переходят на виски, оттуда к неровностям затылка. Я смотрю на череп-светильник и думаю о том, что мой собственный череп ничем не отличается от этого и рано или поздно он тоже будет выглядеть вот так, как декоративный предмет из кости, и если моей голове выпадет доля украшать чей-то стол, то я буду скалить зубы, сколько бы их ни осталось, и корчить как смогу саркастическую гримасу.

Рентгеновские снимки тяготеют к абстракции, к обезличиванию. Ничто не дает такого острого, чувственного ощущения смерти, как ощупывание собственных костей, чувство тверди внутри себя, не сравнимой ни с каким твердым веществом, твердость кости под теплой кожей. Так, в момент, когда мы как никогда сознаем себя живыми, под подушечками пальцев ощущая свою мягкую плоть и теплую кровь, мы в то же время чувствуем физическое, ощутимое присутствие смерти, нашего самого интимного одеяния, которое мы никогда не снимаем и никому не показываем.

«Иначе распределилось количество пациентов, проживших более трех лет после операций на опухолях в разных участках кишечника: 10 % — больные со злокачественными образованиями в ободочной кишке, 11 % — в тонкой кишке, 21 % — в брыжеечной части и 45 % — очень высокий показатель — в двенадцатиперстной кишке».

«Относительно хирургических вмешательств, полного и частичного удаления, можно сказать, что первое, несомненно, является значительно более эффективным: 27,5 % пациентов прожили после полного удаления опухоли больше трех лет. Наилучшие результаты, как показала практика, дает резекция по методу Микулица, который был применен в 21 случае из рассматриваемых нами, что составляет 28,5 % от их общего числа. 20 % составила правосторонняя эмиколектомия (всего 15 случаев). Из четырех пациентов, которым по медицинским показаниям невозможно было полностью удалить опухоль и которым в связи с этим она была удалена частично, двое прожили больше трех лет: если быть точными, 4 и 5 лет. Из приведенной выше статистики мы делаем основной вывод…»

Звонит телефон.

«…приведенной выше статистики…»

Телефонный звонок в это время.

«…женщины менее подвержены, чем мужчины…»

Это проклятый город телефонных маньяков.

«…однако оптимистический прогноз…»

Алло, да, это ты, Бьянка?

(Но для какого пола прогноз более оптимистический?)

Да, я пока жив.

(Для женского.)

Ты прекрасно знаешь, что я ненавижу телефонные разговоры.

(Бьянка — женщина.)

Но я уже поставил машину в гараж, к тому же поздно и идет дождь.

Днем я работал, а сейчас читаю довольно захватывающую книжицу о человеческом теле, и вправду весьма дельную.

(Я вру из чувства самоиронии.)

Я никогда не слышал, чтобы Фьори хорошо отозвался хоть об одном хирурге.

(Он будет доволен, разве что если в день Страшного суда все вырезанные опухоли вернутся на свои места.)

Как хочешь, Бьянка. Если ты говоришь, что в санатории это можно сделать, то давай сегодня ночью. Пока.

«Таким образом, хирургия предоставляет две возможности: радикальная мера (резекция опухоли целиком) или частичное удаление. Не стоит думать, что только радикальные методы могут быть эффективными, то есть дать полное выздоровление или продлить жизнь пациенту на значительный срок».

«Разумеется, выбор того или иного типа хирургического вмешательства зависит не от хирурга, а от особенностей каждого отдельного случая, с которыми он сталкивается на операционном столе, и клинические факты часто оказываются таковы, что не позволяют удалить пораженные ткани полностью».

«Все наши усилия должны быть направлены прежде всего в сферу медицинской практики, чтобы в будущем мы смогли осуществлять полную резекцию внутриполостных злокачественных образований независимо от их локализации и размеров зоны поражения. Для хирургов-онкологов принципиальна помощь рентгенологов и терапевтов, так как без них невозможно своевременно установить диагноз, а именно за счет этого мы в будущем сможем увеличить показатели операбельности до 100 %».

«В сущности, здесь взаимодействуют три фактора:

1. ранний диагноз,

2. полная резекция пораженных участков,

3. верный прогноз развития болезни.

Взаимодействие второго и третьего факторов уже было подробно нами освещено, теперь остановимся на корреляции между первым и вторым. Важно, чтобы диагноз был установлен на ранней стадии не только потому, что успешное лечение возможно, пока процесс распространения болезни по телу еще не стал необратимым, но и потому, что успешность хирургического вмешательства напрямую зависит от общего состояния организма больного на момент операции».

«Хирургия и стала в силу необходимости столь радикальной, что удаляет целые органы, которые раньше считались жизненно необходимыми. Это вызвано тем, что она в сочетании с лучевой и химиотерапией является наиболее эффективным средством из всех, какими мы располагаем в области борьбы с раковыми заболеваниями на сегодня».

«Нам еще очень многое нужно сделать, чтобы помощь, которую мы можем оказывать нашим больным, была по-настоящему эффективной. Однако приведенные здесь сведения заслуживают самого пристального внимания, они будут, без сомнения, интересны и полезны нашим коллегам, так как вынесены из непосредственного клинического опыта».

И культурного, я бы добавил.

Не хочу разочаровывать Фьори: я не скажу ему, что работа Квадри навела меня на размышления, которые так же, как и Вийон, помогут мне снова возродить в себе художника.