Загадка да Винчи, или В начале было тело

IV

Мои дорогие ученики, что я вам могу сказать? Это была памятная ночь, ради таких часов стоит жить.

Может быть, все это были только кошмары бессонницы? Видения моего больного и неуемного воображения?

Но я не помню момента пробуждения, а значит…

Тяжело дыша, я ходил взад и вперед вдоль стойл, влажный воздух охлаждал мой стыд. Отвращение и возмущение жгли мне кожу.

Я не знал, уснули ли два эти демона. Мог ли сон прийти в головы, где толпилось такое множество грешных помыслов?

Сквозь толстую пелену дождя я видел, что в окнах таверны еще горит свет. На мокром крыльце отражались молнии, вспыхивавшие в небе, и земля дрожала так, как будто по ней едут огромные, тяжелые, невидимые загадочные повозки. Напуганные животные не могли спать.

Ну же, попросите меня продолжить, потому что у меня самого не хватает смелости!

Мне казалось, что эта ночь длится вечно.

Ослик, ослик, я пошел искать своего осла, потому что мне нужно было его присутствие, как присутствие верного друга, но в темноте я не мог отыскать животное в стаде.

Наконец я его нашел, погладил, а он в ответ похлопал ушами и затих. У него вообще был сдержанный характер. Конечно, не было человеческой души, но и вульгарен он не был, подобно людям, которые добры и прекрасны, скажу я вам, только если изобразить их по канонам искусства.

Я собирался с духом, чтобы вернуться за вещами и уйти, уехать, опять бросить вызов этому темному океану грязи и дождевой воды.

Ощупывая один из столбов, на которых держалась крыша, я дотянулся до того места, где он пересекался с балкой, благодаря чему там образовалась небольшая площадка, на которой поместился кошелек со всеми моими деньгами. Спрятав их таким образом, я почувствовал себя увереннее.

Я опасался этих двух помешанных алкоголиков и пришел к выводу, что лучше всего будет переночевать в стойле.

Если не усну, то полюбуюсь рассветом, а если сон все-таки сморит меня, тогда я устроюсь прямо на соломе рядом с этими теплыми животными, которым до меня нет никакого дела.

Как ты считаешь, осел? Я познал разочарование, но еще надеюсь, что завтра, когда пройдет хмель, в свете дня все прояснится и эти двое тоже образумятся.

Но хватит, я решился.

Я не мог удержаться от нездорового соблазна поехать вместе с ними в Невер, чтобы посмотреть, как профессора́ тамошней академии примут Франсуа. Хотя я готов был держать пари, что его поднимут на смех.

Франсуа был удивительным человеком, ни на кого не похожим, ни с точки зрения человеческих качеств, ни по роду занятий.

Если судить о нем по облику и манерам, как я привык это делать, то в нем не было ничего сверхъестественного. Но встреча с ним помогла понять, что мне пора изменить подход к людям, потому что я становлюсь чересчур уязвимым, когда сталкиваюсь с красотой. Вам, как людям, которые занимаются искусством, это должно быть знакомо.

Я клялся, что поборю в себе эту черту, что научусь быть недоверчивым, я был готов выколоть себе глаза, лишь бы больше не поддаваться искушению увидеть как можно больше, лишь бы умерить алчность и ненасытность своих глаз, которые как будто пожирают все вокруг, — вы знаете эту мою слабость. Ведь вам также известно, что, только впустив явление в свою жизнь, можно понять, достойно ли оно познания и заслуживает ли изучения. Так что на практике приходится заниматься всем на свете.

Моим деньгам больше не угрожала опасность.

Но ночь казалась мне картиной непонятного цвета, тоскливая, беспросветная, неподвижная, она вынуждала зрение уступить почетное место слуху.

А слух — это такой механизм, который, когда он начинает верховодить, деформирует, усиливает и искажает самые обычные звуки и шорохи, создавая ужасную, пугающую музыку. Для того чтобы отвлечься от нее, я позволил моему мысленному взору вызывать в памяти удивительные происшествия этого дня. Я обдумывал их и чувствовал, что меня продолжает бить дрожь.

Итак, прелюдия окончена; я расскажу вам, что же меня так взволновало, потому что вижу, что ваше любопытство накалилось.

Я вам говорил о Бланш, служанке, с которой жестоко, или, кто знает, справедливо, обошлась судьба, лишив ее дара речи, а также и слуха, хотя в последнем я не вполне уверен. Так вот, Бланш принесла в нашу каморку мешок соломы.

Фирмино и Франсуа выпили изрядное количество вина, они все время улыбались и подмигивали друг другу, а я продолжал рисовать.

Я рисовал и бросал использованную бумагу в огонь. Это были наброски, черновики. Я, не торопясь, кусочек за кусочком применял геометрию к телу Франсуа, пытаясь таким образом победить пугавшее меня влечение к его неповторимому облику и к его личности. Что уж тут сказать, впечатление, которое он на меня произвел, было либо заблуждением, либо чем-то сродни сумасшествию, а ни один из этих путей до добра не доводит.

Я спрашивал себя: в чем тайна этого человека, чье лицо состоит из яркого света и глубоких теней, поэта, виновного в убийстве? Что таится в глубине его глаз, так манит меня? Будь осторожен, говорил я себе, не существует абсолютной красоты, ни в природе, ни в искусстве, только ты сам, Леонардо, можешь понять, что у него на душе. Ведь я извлекаю из каждого человека огонек, составляющий часть пламени, коим дышит природа, ее вечный закон, и все, что я соберу за свою жизнь, я вложу в одно произведение, которое будет восхищать грядущие поколения.

Так вот, Бланш расстелила соломенный тюфяк перед камином, чтобы он просох. Она уже собиралась уходить, как вдруг Фирмино встал и большими нетвердыми шагами подошел к камину, — я было подумал, что он хочет разворошить угли. Но он подошел к Бланш, которая, согнувшись, заканчивала стелить постель, усмехнулся и, спустив штаны до колен, стал мочиться в котелок с остатками сала и бобов, нарочно встав так, чтобы девушка это видела. Бланш опешила, а Фирмино, видя ее растерянность, сказал: «Теплой мочой его будет легче отмыть. Отвернись, убогая».

Я никогда не видел ничего более ужасного и непристойного.

И все-таки я решил досмотреть эту грубую шутку.

Фирмино велел Бланш дотронуться до его члена. Недвусмысленно жестикулируя, он так прямо и сказал:

Потрогай, и ты почувствуешь, что таких молодцев, как я, тебе еще встречать не доводилось.

Он издевательски хохотал, а Бланш издавала звуки, похожие на вой или стон, скалила гнилые зубы и мотала головой, но не сводила глаз с его полового органа.

Франсуа же лежал, растянувшись на спине, и хохотал, как хохочут пьяные, что, должно быть, причиняло ему сильную боль. А я смотрел на Бланш и своими собственными глазами видел, как она протянула руку и робко, но явно с интересом коснулась двумя пальцами, или даже обхватила — не помню точно, — член Фирмино, который от этого прикосновения мгновенно превратился в постыдную башню, увенчанную пунцовым куполом.

Я надеялся, что не запомню эти ужасные подробности, раскаты хриплого, надрывного хохота, пальцы и половой орган, но все это точно врезалось в мою память.

Понятно, что я не мог отвлечься от мыслей об увиденном. Вот вы не видели того, о чем я вам рассказываю, — а слушаете разинув рты!

Бланш, как зачарованная чудом, гладила мужской орган Фирмино, а он отклонился назад, как будто ему было тяжело удерживать его.

Франсуа крикнул: Покажи ей, Фирмино!

Впечатления от увиденного в тот день были такими сильными, что казалось, мне бы их хватило на несколько лет, если бы я жил в своем маленьком Винчи. Там прикосновение женщины к мужчине выглядит буколической идиллией. Вы просите меня рассказать, что было дальше? Какая же распущенная современная молодежь! Я хорошо вас знаю и могу поспорить, что… Однако продолжу.

Глухонемая Бланш, не обращая внимания на меня и Франсуа, легла на постель, которую только что расстелила перед камином.

Она задрала юбки и, поерзав большими ягодицами, подпихнула под них солому так, чтобы бедра были чуть выше, чем спина.

У нее на лобке не было волос, и это казалось еще более неприличным, чем если бы они были, и когда она раздвинула бедра, в распавшейся на две части белизне стало видно плотоядное лоно.

Подождите минутку, я пойду посмотрю, кто там стучит в дверь. А вы пока работайте.

Итак, на чем мы остановились.

Это зрелище отталкивало меня.

Фирмино наклонился над ней.

Стоя на коленях, он без капли страха разглядывал ее между ног, а она прикрывалась рукой. Я не знаю, предлагала ли она себя этим жестом, или, напротив, он выражал стыдливость. Затем Фирмино, упершись одной рукой в пол, другой вставил свой орган в ее загадочную темную пещеру. Бланш пальцами помогла ему проникнуть в себя.

И мне ничего не оставалось, как смотреть на это совокупление.

Они сопели и издавали непристойные звуки, слышался стук мошонки о ягодицы, толстая попа Бланш двигалась с невероятной скоростью.

Я отвел взгляд в сторону.

Но стало еще хуже.

На стенах двигались огромные тени, и вся комната казалась театральным действом, которое изображало соитие гигантов.

Франсуа аккомпанировал им, декламируя стихи в ритм их движениям.

И вдруг Фирмино замер, и по его телу пробежала судорога. Затем он выпрямился и в грубых выражениях сообщил о том, какое удовольствие он получил. Потом, тяжело дыша, рухнул на Бланш, которая уже лежала без движения, как мешок с мукой.

Франсуа очень развеселился и, казалось, тоже пребывал на вершине блаженства; он закричал Фирмино: «И это все, на что ты способен?» — и стал обзывать и высмеивать его, на что Фирмино только повернул к нему голову, но не двинулся.

Бланш рукой поманила меня, и Франсуа тут же стал подзадоривать меня и призывать к мужским подвигам.

Я замотал головой и с помощью бурной жестикуляции, выражавшей силу моего отвращения, отказался от сомнительного удовольствия.

Но его слова очень уязвили, задели меня, причинили боль.

Ты красивый юноша, но считаешь, что член дан тебе только для того, чтобы писать? Это все равно что считать, будто голова пригодна только для приема пищи, — продолжал Франсуа. — Ты определенно девственник, но если посмотреть ниже пояса, то и не скажешь, правда, Фирмино?

Я умирал от стыда, у меня вспыхнули щеки и сжало горло. А Фирмино, подняв голову, заметил: А по-моему, он скорее охоч сам подставлять задницу.

Эти слова как будто молотом ударили мне в уши вместе с захлебывающимся смехом Франсуа.

Сам того не ожидая, я вскочил и с кулаками кинулся на Фирмино, но он как будто был готов к этому и ловко увернулся, соскользнув с тела Бланш так, что я рухнул как раз на ее отвратительное мясистое лоно.

Фирмино, посмеиваясь, толкнул меня, и я скатился под стол.

Бланш заголосила, и звуки, которые исторгали ее неумелые связки, более всего напоминали лай, а я кусал губы, чтобы не разреветься. Франсуа поглядел на меня и сказал: Не сердись, это тебя не красит, итальянский пай-мальчик.

Соитие тоже одно из искусств, почему бы тебе не изобразить его?

Иди сюда, Бланш, помоги мне, Фирмино, теперь я хочу попробовать. А ты смотри и учись.

Фирмино поспешил к нему, на ходу неуклюже выскочил из штанов, которые мешали ему идти.

Лежа в своем укрытии, под столом, я попытался представить, что же будет дальше, потому что знал — любое движение отзывается в животе Франсуа резкой болью.

Бланш, поднявшаяся с пола, тоже пока не понимала, что ей нужно делать.

Фирмино с величайшей осторожностью расстегнул штаны своего наставника и спустил их ровно настолько, насколько было нужно. Затем он приподнял Бланш, держа ее под мышками, и она взглядом дала понять ему, что догадалась, чего он от нее хочет. Она согнула ноги и раздвинула бедра, а Фирмино опустил ее на тело лежащего Франсуа.

Вот так, — проговорил Франсуа сквозь зубы, — вот так, поднимай и опускай ее, прошу тебя, но постарайся, чтобы она не задела мой живот.

Фирмино молчал; от этой тяжелой физической работы с него лился пот, я видел, как напрягаются мышцы его голых ног.

На лице Франсуа появилось блаженное выражение, его взгляд был обращен в потолок. А Бланш изо всех сил старалась шире раздвинуть бедра, чтобы не коснуться распухшего живота поэта.

И вдруг эти трое показались мне скульптурой, которая была одновременно и произведением искусства, и чудом механики. Она напоминала изваяния, которые нынче в моде в светских домах.

Еще их можно было сравнить с группой чернорабочих, выполняющих задание, требующее величайшей точности и осторожности.

Наконец Франсуа достиг удовлетворения. С закрытыми глазами он дал знак Фирмино, и тот, приподняв Бланш, поставил ее обратно на пол.

Франсуа лежал в полудремоте, как вдруг его грудь свел приступ икоты. Он открыл глаза, рыгнул, попросил вина и, когда Фирмино протянул ему бурдюк, жадно отпил.

Но потом повернул голову, и его вытошнило.

Темная жидкость вылилась у него изо рта. Он вытер губы и посмотрел на пол.

Бланш подошла к Фирмино, дотронулась до него и протянула ладонь. Она хотела получить деньги за оказанные услуги.

Сначала Фирмино, казалось, был удивлен этим. Он поглядел на нее мутными глазами, как будто не узнавал ее и не понимал, чего она хочет, но вдруг взорвался.

Грязная сука, хочешь получить деньги? — прорычал он. — Скажи спасибо, что такие благородные люди, как мы, снизошли до тебя. Вон!

Бланш в испуге отступила, но, мыча и жестикулируя, выразила протест.

Она сплюнула на пол.

Фирмино схватил табуретку, и тут Бланш кинулась вон из комнаты. Табуретка, пролетев через всю нашу каморку, захлопнула за ней дверь. Фирмино стукнул кулаками по столу и расхохотался. Только успокоившись, он заметил, что до сих пор голый ниже пояса. Кажется, ему это доставляло удовольствие.

Но слушайте дальше.

Он повернулся в мою сторону. Его маленькие глаза двусмысленно посмотрели на меня.

Он стал тереть свой член, и тот снова набух. «Вынимай из штанов свое сокровище», — сказал он мне. Франсуа лежал неподвижно и смотрел на меня ничего не выражавшим взглядом, но внимательно следил за разворачивавшейся перед ним сценой. Фирмино же продолжал повторять: «Ты же хочешь этого, глупый!»

Это возбужденное животное приближалось ко мне, придерживая рукой оружие, которым собиралось совершить насилие.

Чем все закончилось? А как вы думаете?

Одним прыжком я достиг двери. Спотыкаясь и пролетая через ступени, я сбежал по лестнице.

Она знает, что я хочу обладать ею.

Она спокойно и послушно идет за мной в комнату. Она хочет снять сапоги, я ей помогаю. Я стаскиваю с нее колготки и аккуратно вешаю их на спинку стула, хотя знаю, что капрон не мнется.

Затем она, удерживая равновесие сначала на одной ноге, потом на другой, снимает трусики.

Больше она ничего не снимает, так как, по негласной договоренности, она может не снимать блузку или свитер, потому что ее грудь, как и любая грудь, меня нисколько не возбуждает. Я снимаю брюки, носки и в последний момент трусы.

Но в этот раз еще и галстук, — высвобождаясь из петли, я отмечаю, что, несмотря на уверения продавца, развязать его непросто. В зеркале я вижу, как она спокойно ждет меня, сидя на краю кровати. Смотрит на мои ногти и, может быть, думает о том, что принесет нам соитие, к которому мы готовимся.

Она не проститутка, она врач-психиатр по имени Бьянка, и в зеркале отражается ее тело зрелой женщины.

Я чувствую, как ко мне приходит желание, но какое-то внутреннее, в отличие от того острого ощущения, которое у меня вызвал ее голос по телефону. И оно накатывало на меня, все усиливаясь, пока я мылся в душе, ожидая ее прихода.

Мы друзья, мы знаем друг друга много лет, еще со времен учебы в институте. С давних пор, после того как наш роман закончился, мы изредка занимаемся любовью.

Это случается 5-10 раз в год, хотя мы видимся гораздо чаще. Это случается, только когда я чувствую, что очень хочу этого.

Мы часто вместе готовились к экзаменам на ее огромной вилле, где почти всегда никого не было, упрямо корпели над книжками. У нее был пунктик: она хотела доказать себе, что ее интеллектуальные способности не уступают мужским. Так, одурев от классификаций, систематик, болезней, патологий, отклонений, симптомов, мы поднимали глаза от учебников и смотрели друг на друга. Потом, пьяно улыбаясь и не произнося ни слова, чтобы не нарушать тишину, мы, взявшись за руки, шли в какую-нибудь из многочисленных пустующих комнат, где стояли большие кровати, удобные диваны, мягкие кушетки.

Эти соития были немыми, но стремительными и бурными. Их сопровождали призраки книг, которые мы оставили открытыми на столе, картинки из анатомических атласов, которые стояли у нас перед глазами. В первый раз это тоже произошло без слов. Мы просто одновременно многозначительно улыбнулись друг другу, я встал, и она пошла за мной, неся в себе уже давно обременявший ее груз девственности, чтобы навсегда с ним распрощаться.

Бьянка моя подруга. В постели она являет для меня некое анатомическое и физиологическое единство, пособие по сексологии. Она похожа на страницу анатомического атласа с обычными четырехцветными иллюстрациями, на которых изображают тело, а рядом под стрелочками нарисованы отдельные органы, как будто извлеченные из него, с цифрами, отсылающими к названиям и комментариям. Этот принцип представления материала веками не менялся.

1) лобок

2) большие половые губы

3) малые половые губы

4) клитор

5) преддверие влагалища

6) влагалище

7) большие железы преддверия влагалища

8) девственная плева

9) яичники

10) фаллопиевы трубы

11) матка

12) цервикальный канал

13) мочеиспускательный канал

14) промежность

15) анальное отверстие

Внизу расположены скромные анатомические формы, но мне они кажутся весьма важными. Может, в этом виновато мое образование, но как не вспомнить, что большие половые губы, именно эти, у Бьянки, которые сейчас обхватывают мой член, аналогичны моей мошонке, что яичники есть у нее и есть у меня. Я склонен фантазировать на подобные темы и не перестаю удивляться, как мы, мужчина и женщина, в сущности схожи. Все преподаватели анатомии рассказывают морфологический любопытный факт на примере готтентотов.[18] У женщин этого народа чрезмерно развиты малые половые губы, они вытягиваются до двадцати сантиметров и висят на наружных половых органах, как уши спаниеля. Да, странные мысли приходят ко мне во время полового акта… И еще я представляю себе недостаточной длины член, потерявшийся в чем-то вроде наружной воронки влагалища готтентотки. Интересно, а как наше современное общество потребления могло бы модно разместить эту пухлую воронку в трусиках? И тут мне хочется обернуться и посмотреть на трусики Бьянки, брошенные на стуле: я питаю слабость к этой вещице из женского гардероба, она более чем другие является для меня частью облика женщины, ее индивидуальности.

Но я слишком увлечен своим приятным занятием, чтобы отвлекаться от него на детали. Тайна идеального совпадения мужчины с женщиной скрыта именно в парадоксе одновременного подобия и противоположности. К тому же во мне есть женственность, хотя и только в гормональном виде, так же как в ней присутствует доля мужественности. И конечно, они тоже притягиваются между собой, укрепляя наше взаимное влечение. Ведь не существует абсолютной нормы.

У Бьянки не бывает вагинального оргазма, а ее клитор расположен слишком высоко, и член не прикасается к нему во время полового акта. Поэтому она старается держать бедра как можно ниже, а я, наоборот, стараюсь подняться, но это усилие только уменьшает удовольствие, эротическое удовольствие, и в конце концов член может выскользнуть из влагалища. Так что лучше оставить попытки вызвать у Бьянки оргазм во время совокупления. Если ее возбуждение достигнет определенных высот, она сама сможет дать ему выход с помощью быстрой стимуляции.

Но это не мешает мне чувствовать реакцию тела, половых органов партнерши на мои движения во время соития.

Малые половые губы более чувствительны, чем большие. Ощущения, которые поступают от них в мозг женщины в виде нервных импульсов, значительно сильнее.

Но важнее всего клитор. Нервные окончания, которые в нем располагаются, напрямую связаны со спинным нервом и с солнечным сплетением. И в дополнение к этому — удивительные, загадочные рецепторы, о которых рассказывают в курсе классической гистологии: корпускулы Пачини и Руффини, Мейсснера и Краузе.[19]

Эти отвлекающие размышления привели меня к ослаблению эрекции, и я вынужден был прерваться.

Мне не нужно ничего объяснять Бьянке, я не испытываю никакого смущения или неловкости, я просто отнял у нее немного времени, но ведь мы старые друзья.

Мы продолжаем молчать и в машине, погруженные в созерцание движений дворников, стучащих по стеклам и искажающих внешний мир мокрыми разводами, в то время как световые конусы фар шарят по черному асфальту. В темноте выступают и стремительно приближаются очертания раздавленной посреди дороги кошки.

В огромной гостиной почти темно. В этом полумраке, к которому примешан сигаретный дым и индийская музыка, прохаживаются многочисленные гости. Только самая изысканная публика.

На вечеринках, которые Бьянка устраивает на вилле своего отца, всегда много гостей. Так же как турецких ковров, гобеленов, картин, старинной мебели и других подлинных предметов роскоши.

Приглашенные с напитками в хрустальных бокалах сидят на полу или прохаживаются. Они ведут себя так, как нужно, они как будто сконструированы по одному шаблону. Они похожи на продукты передовой индустрии севера страны, которая получает постоянные и значительные денежные вливания. Эти счастливчики, в своих двубортных пиджаках, дорогих рубашках, галстуках, тщательно причесанные (но не коротко подстриженные, как это было принято раньше), являются частью экономического чуда.

В этом обществе довольно забавно бывает оказаться в секторе хозяина дома. В этот раз группа, которую он собрал вокруг себя, беседует между любителями киноиндустрии и строительными магнатами. Компания интеллектуалов и гуманистов, творцов вообще, интересующихся всем подряд, в эту ночь внемлет и охотно поддается чарам умствований психоаналитиков и психиатров, которые агрессивны, умеют вести полемику и к тому же довольно многочисленны, так как Бьянка притащила всех с какого-то конгресса. Я обмениваюсь приветствиями и скоро замечаю, что один из гостей находится в центре всеобщего внимания. Это определенно гвоздь программы.

Кто-то указывает мне на него пальцем, полушепотом делая какие-то комментарии, затем то же самое повторяет еще одна женщина, попутно слегка задев рукой мое лицо, и в конце концов я вижу человека, сидящего в прозрачном пластмассовом кресле и освещенного красноватым светом лампы, расположенной за его спиной.

Он спокойно сидит со стаканом виски, а свободную руку ему жмет один поэт-толстяк, который что-то шепчет на ухо другому поэту.

У второго поэта плохое зрение, и он силится в потемках разглядеть через очки важного гостя. Эта значительная персона — рабочий в свитере, как у велосипедистов, и он, кажется, чувствует себя здесь вполне в своей тарелке.

Наверно, он отказался прийти сюда в белом халате, который носит на фабрике.

Кто-то из стоящих рядом людей поясняет мне, что этот человек занимается серьезной работой, он не подрабатывает на заводе, у него полный рабочий день.

Похоже на правду, — размышляю я, — возможно, он и не пришел бы сюда сегодня: завтра воскресенье, и у него будет возможность отоспаться.

Он работает в индустрии не такой настоящей, как, например, производство рельсов, но тоже вполне серьезной. Речь идет о спутниковой промышленности. Они, правда, делают только отдельные части двигателей, но конкуренция в этой области не менее жесткая, чем классовая борьба тех, кто их производит. Рабочие отстаивают свои права, устраивают забастовки, спорят о преимуществах и недостатках сдельной оплаты и оклада… Все, о чем он рассказывает, совпадает с тем, что пишут о пролетариях в газетах. Беспомощностью этих маленьких людей бессовестно пользуются за завесой фабричного дыма, в пелене тумана, который скрывает могучее сердце промышленности.

И рабочий, почетный гость на вилле отца Бьянки, тоже живет в грудной клетке, в которой заключено это сердце.

Он порождение сурового бога. Глядя на него, понимаешь, что это высококвалифицированный рабочий, действительно знающий свое дело, он принадлежит к профессионалам, а не к древнему, как аристократический род, слою люмпенов.

Кто-то из гостей, кого я не знаю, говорит мне, что он к тому же еще и разбирается в политике.

Другой незнакомец добавляет, что он католик, но придерживается ультралевых взглядов, много читает и участвует в профсоюзном движении, и считает, что нам не угрожает революция, так как вопрос собственности на средства производства уже давно не является одним из острых.

Кто-то из приглашенных напрямую задал ему вопрос об этом.

«На мой взгляд, насильственный захват власти силами альянса рабочих, мелкой буржуазии, среднего класса и служащих инфраструктуры является маловероятным».

Я с трудом пробираюсь поближе и вижу, что у его ног сидит одна новомодная художница и смотрит на него тупо и умильно. У нее по щекам текут слезы. Рабочий ставит на пол свой стакан и пожимает мне руку.

Другую руку ему по-прежнему жмет поэт.

Я внимательно разглядываю его: мне интересно, из какого он теста.

Он напоминает актеров, которые исполняют в кино роли рабочих.

Вечно проклятые, горделивые и невинные, запугиваемые из поколения в поколение бедняки, теперь они вдобавок ко всему почитаемы и боготворимы.

Заветная столица, в которой может найти работу и средства к существованию даже тот, у кого нет никаких способностей. Теперь в Вечном городе можно к тому же обрести все удобства жизни и вполне солидный достаток.

Мне становится неприятно, и я решаю уйти. Действительно трудно представить, что вот такие сформированные столичной жизнью рабочие, как этот незнакомый мне человек, попивающий виски, возьмут власть в свои руки.

Однако мои друзья, когда мы встречаемся, всякий раз говорят, что это необходимо, чтобы они захватили власть. И от этого мне каждый раз становится скучно.

Поболтав лед, рабочий отхлебывает из своего стакана.

Он говорит, что делает карбюраторы. Штуки, которые готовят горючую смесь в двигателе, поясняет он смеясь, и по его акценту слышно, что он северянин.

Я говорю, что у меня страсть к карбюраторам (я лгу с целью заинтересовать его). И это снова вызывает у него смех.

Я собрал небольшую коллекцию карбюраторов, но я коллекционирую только новые модели, потому что не люблю всякое старье и антиквариат.

Я вас понимаю, — говорит он, в то время как слуга в перчатках подливает ему еще виски.

Он заявляет, что очень рад находиться в нашем обществе, но не потому, что это большая честь для него, а потому, что мы отличные ребята.

Ему любопытно узнать, чем я занимаюсь, и он начинает гадать: Вы, должно быть, либо коммерсант, либо кинорежиссер, нет?

А, понимаю… — говорит он, услышав, что я морфолог и художник-анатом.

Но тут к нему подводят какого-то студента, и предоставленная мне аудиенция заканчивается.

Воспользовавшись полумраком, я принялся шпионить за незнакомой парой.

Они отошли в угол и сели на пол, прислонив головы в стене.

Трудно сказать, почему они покинули общество. Может быть, их вынудил к этому эротический импульс, из тех, которым невозможно сопротивляться и которые ни в грош не ставят условности и приличия. Или же это просчитанное проявление эксгибиционизма, декларирование свободы нравов. Они прекрасно знают, что в качестве реакции на свое поведение могут рассчитывать только на неподдельное или наигранное равнодушие.

Парочка занялась какими-то манипуляциями. Наверно, ласкают гениталии друг друга.

Со мной заговаривает незнакомец. В течение нашей короткой светской беседы я стараюсь стоять так, чтобы не упускать из виду примостившихся в углу молодых людей.