Загадка штурмана Альбанова

СУДЬБА, ОСТАВШАЯСЯ ЗАГАДКОЙ

Уже давно меня волнует прекрасная и трагическая судьба этого человека, во многом так и оставшаяся загадкой. Как в какой-то степени осталась загадкой и его душа — мятежная и несгибаемая. Несомненно, основные вехи его жизни мы можем проставить, они суровы и мужественны. Но если мы будем верить только им, то не будем знать всей правды, ибо вехи могут обмануть нас: кто знаком с работой геодезистов в трудных горах, тот знает, каков истинный путь между двумя триангуляционными вехами-знаками на соседних вершинах. А в человеческой судьбе и душе еще сложнее и горше: между двух возвышенных и прекрасных по духовному накалу вех-взлетов кроме времени и тяжелой работы лежат усталость, отчаяние, разочарование, болезни, потери близких, мужество — и снова отчаяние, и снова соленая работа-

Но почему же так получилось, что судьба его, оставившая заметный след в истории освоения Арктики, сама во многом загадочна, несмотря на то что продолжает волновать сотни и тысячи людей и что время от времени снова и снова появляются публикации о нем, хотя опять-таки они проставляют только главные вехи судьбы, не открывая движений его души: слишком скудны биографические данные, оставшиеся нам.

Случилось же так потому, что в 1912 году, когда три русские экспедиции, полные самых светлых надежд, уходили в свое трагическое плавание, внимание было приковано в основном к их начальникам: Седову, Русанову и Брусилову, а Валериан Иванович Альбанов был всего первым помощником и штурманом на судне Брусилова, а когда, пройдя через белую смерть, он наконец вернулся на теплую землю, по ней вовсю шастала с косой первая мировая война, и если в другое время он мог бы рассчитывать на пышную встречу, то теперь ему в первые дни даже не на что было купить кусок хлеба. И если в это время было какое-то внимание со стороны общественности к судьбе трех полярных экспедиций, то опять-таки в основном к судьбе канувших в неизвестность остальных членов экспедиции Брусилова, к судьбе без вести пропавшей экспедиции Русанова, и это, разумеется, было справедливо. А потом над Россией пронесся огонь революции, гражданской войны, и до него ли было, когда решалась судьба самой страны. Во время гражданской войны, не раз презревший смерть, он так нелепо погиб, унеся тайну с собой.

Но ведь оставались еще люди, знавшие, каждый в отдельности, хотя бы частицы этой тайны! Несомненно. С каждым годом их становилось все меньше. И все-таки хочется верить, что кто-то может приоткрыть завесу над этой тайной! Но где? Кого спросить? Возможно, что это вчерашние уфимские гимназисты, друзья юности, родственники, сослуживцы. Правда, оставался в живых и еще по-прежнему плавал в северных морях его верный друг — матрос Конрад, который знал больше чем кто-либо, но и после революции долгое время было не до трагических полярных экспедиций дореволюционных лет, а все мы смертны: Конрад умер в 1940 году, унеся с собой все, что знал.

Несколько раз я пытался браться за перо — не столько в надежде размотать этот загадочный узел, сколько просто поделиться с другими своими мыслями, но каждый раз чувствовал: мне еще многого не хватает, если не самого главного, без чего я не могу увидеть его живым человеком. Не так давно я писал о геологе и поэте Г.Ф. Лунгерсгаузене. Его я тоже никогда не видел, хотя, как и с Альбановым, ходил по одним улицам, тем не менее не только ясно представлял, каким он был в жизни, но и знал, как он поступит в каждом конкретном случае, словно не одну ночь коротал с ним у дымных таежных костров, словно не один раз катался по земле от его веселого и едкого юмора и бледнел от его сведенных в бешенстве глаз, когда он, очень добрый от природы, но вспыльчивый, приходил в ярость от чьей-нибудь нерадивости или лени. А тут этого не было.

И я снова, урывками между Дорог, копался в старых книгах, Журналах, архивах, встречался с краеведами; были редкие и счастливые находки, о которых я обязательно расскажу, но главной нити так и не мог нащупать. И я опять откладывал рассказ о нем до лучших времен.

Особенно много я думал о Валериане Ивановиче Альбанове в дни и недели вынужденного безделья в охотской тайге осенью 1975 года, когда вертолет, забросивший меня в верховья реки Охоты, на обратном пути, попав в заряд пурги, врезался в скалы в горном узле Сунтар-Хаята у перевала Рыжего, и я почти месяц кочевал с семьей эвенов-оленеводов в каких-то трехстах километрах от Оймякона, известного как второй полюс холода на нашей планете. Ночью я просыпался от стужи, выбирался из рваной палатки наружу — в густо-черном небе низко стыли необыкновенно яркие и крупные звезды и так напряженно мерцали, что становилось не по себе, словно они пытались сказать что-то, — и, забравшись в палатку, я снова думал о нем, о том страшном пути, который он оставил позади, вернувшись на теплую землю, старался представить его в общении со своими спутниками, каким он был в детстве, какими мечтами и мыслями жил перед своей нелепой смертью.

Я много думал о нем и летом 1976 года, когда на вертолете полмесяца летал с геодезистами над Корякским нагорьем: каждое утро, когда мы поднимались в воздух, внизу под шумом винтов лежал путь — он и в Наши дни невероятно труден: сплошные болота, комарье, гнус, бесчисленные переброды студеных рек и речушек, туман, дождь, снег, — по которому после катастрофы. в Великом океане шел к Анадырю — десять недель — великий землепроходец Семен Дежнев. Позднее он писал в челобитной:

«...и того Федота со мною, Семейкою, на море рознесло без вести, и носило меня, Семейку, по морю после Покрова Богородицы всюду неволею, и выбросило на берег в передний конец за Анандыр реку. А было нас на коче всех двадцать пять человек, и пошли мы все в гору, сами пути себе не знаем, холодны и голодны, наги и босы. А шел я, бедной Семейка, с товарищи до Анандыры реки равно десять недель и пали на Анандыр реку вниз блиско моря, и рыбы добыть не могли, лесу нет, и с голоду мы бедные врознь разбрелись. И вверх по Анандыре пошло двенадцать человек, и ходили двадцать ден, людей и аргишниц, дорог иноземских, не видали и воротились назад, и, не дошед за три днища до стану, обначевались, почали в снегу ямы копать...» Я повторял про себя эти горькие строки и вспоминал об Альбанове, ведь он был с ними одного беспокойного племени.

И я очень жалел, когда неожиданный туман, а потом зарядивший на несколько дней дождь помешали нам долететь до поселка Уэлен на Чукотке на мысе Дежнева, недалеко от которого Г.Л. Брусилов, в бытность свою офицером Гидрографической экспедиции Северного Ледовитого океана, летом 1910 года возводил мореходный знак, который впоследствии на морских картах так и стал называться: «знак Брусилова». Сохранился ли он? Ничто так много не дает сердцу, может быть, чисто интуитивно — ни строка архива, ни старые книги, как самому притронуться к вещам, которые когда-то были освещены и освящены теплом человека, чью душу ты пытаешься понять.

Возвращался я с Чукотки через Петропавловск-Камчатский и Владивосток — по транссибирской железнодорожной магистрали — и ждал город Ачинск, а потом с сожалением узнал, что Ачинск будем проезжать глубокой ночью. Но ночью неожиданно проснулся, когда поезд встал, хотя за эту ночь он вставал уже с десяток раз, — в глаза молча уперлась большая зеленая неоновая вывеска — «Ачинск». И я подумал, что, может быть, тут его — Валериана Ивановича Альбанова — могила. Ведь по некоторым сведениям, он погиб именно здесь.

Завернувшись в одеяло, я прижался лбом к холодному стеклу. Вот так же студеной ночью, может, и он смотрел в вагонное окно и не мог уснуть, куда-то торопился, а рядом неожиданно взорвался эшелон с боеприпасами...

Мимо поплыли темные деревья, овраги, по мыслям больно стукнул гулко и коротко пролетевший внизу мост, и я сказал себе: откладывать больше нельзя, как только приеду, сразу же за работу. Не то чтобы я теперь надеялся легко распутать этот сложный человеческий узел. Нет! Я торопился — жизнь такая штука, что всякое может случиться, — поделиться с кем-нибудь своим волнением, чтобы кто-то разделил со мной сопричастность к тому, кто давно ушел в небытие и в то же время своим возвышенным духом постоянно живет рядом с нами.