Загадка штурмана Альбанова

ХРУПКАЯ НИТЬ ПОИСКА

Хрупкая нить поиска. Иногда я представляю человеческую судьбу в виде такой вот тончайшей стеклянной нити, которая от неосторожного прикосновения вдруг рассыпалась, и ее надо собрать — отдельные ее кусочки затерялись бог знает где, и их надо разыскать, ну если не все, то хотя бы как можно больше.

Горькая нить поиска. Но почему горькая, ведь были и счастливые находки? Да, были. Но больше все-таки было потерь, горечи, когда в очередной раз вдруг узнаешь, что человек, который был близок к В.И. Альбанову, который мог бы над многим приоткрыть тайну, который, оказывается, жил с тобой почти рядом и которого ты наконец после долгих поисков нашел, — уже ушел в мир иной, и самое горькое — совсем недавно. И каждый раз была досада на себя — что был нерасторопным в поиске, что вообще можно было им заняться лет на десять — хотя бы на пять! — раньше. А теперь то поколение уже ушло целиком...

После долгих поисков с волнением вскрывал я письмо из Астрахани от дочери А.Э. Конрада — Т.А. Колесник. Отыскать ее мне помогли сотрудники Астраханского областного адресного бюро. Тамара Александровна писала:

«Боюсь, что мало чем смогу Вам помочь. Про Валериана Ивановича Альбанова я знаю только по рассказам отца, я родилась в 1923 году. По его словам, это был Человек огромной силы воли, чуткий к своим друзьям, энергичный, смелый, с обостренным чувством справедливости. Папа говорил, что таких людей он больше не встречал в своей жизни, что равных ему нет и вряд ли будут.

Валериан Иванович бывал у нас дома, они с папой были очень большими друзьями. Папа родился в 1890 году в Риге; он хорошо знал немецкий и английский языки, страшно любил море. Он не представлял жизни без моря. Это прежде всего их, видимо, и сдружило, а потом и та ужасная дорога. Они потому и выжили, что сильнее других были духом. Папа плавал всю свою жизнь, более тридцати лет, в советское время — механиком на судах Совторгфлота. Он был очень уважаемый человек, и его портрет всегда был на доске Почета.

В 1940 году летом папа заболел плевритом и, проболев полтора месяца, умер. Хоронил его весь Совторгфлот. За два-три дня до смерти его к нам пришли из Музея Арктики и Антарктики и просили подробно рассказать об Альбанове, но папа уже не мог говорить и часто терял сознание. Тогда они попросили, чтобы мы отдали его вещи в музей. Мама отдала дневник, который папа вел, и все фотографии Альбанова, которые у нас были.

Когда я бываю в Ленинграде, то обязательно захожу в музей и вижу портрет Альбанова, а рядом — портрет папы, а под стеклом —его дневник.

Если будут какие-нибудь вопросы, пишите. Постараюсь ответить».

Я тут же, авиапочтой, среди других вопросов задал Тамаре Александровне не дающий мне покоя вопрос: «Была ли семья у Альбанова? Был ли женат во время той трагической экспедиции Александр Эдуардович?» Это было для меня очень важно. Это многое говорило об их характерах. Какими они уходили в ту жестокую дорогу?

Тамара Александровна ответила: «Альбанов был женат, но детей, насколько я знаю, у них не было. Отец женился в 1910-м, мой брат родился в октябре 1912 года (он погиб в 1942 году в Великую Отечественную войну, мама умерла в блокадном Ленинграде)».

Теперь становится еще более очевидной зыбкость версии Северина и Чачко. Впрочем, то, что Альбанов был женат, нисколько не мешало Е.А. Жданко полюбить его. Если это все-таки так, тогда даже понятнее, почему она не сказала ему о своем чувстве, а только при прощании отдала письмо.

А Конрад! Можно представить, как он любил море, если уходил в такое плавание, ожидая своего первенца. Он увидел его, когда тому исполнилось уже два года...

Вскоре я получил письмо из Государственного архива Красноярского края:

«В документальных материалах архивного фонда Красноярского Совета имеется письмо губернского исполкома в военный отдел от 18 мая 1918 года следующего содержания: «Исполнительный комитет предлагает Вам предъявителю сего Альбанову В.И., моряку военного флота, для нужд Гидрографической экспедиции выдать паровой котел и машину во временное пользование».

Других сведений о полярном исследователе В.И. Альбанове не обнаружено. Обнаружены сведения о его сестре, Альбановой Варваре Ивановне, которая работала старшей воспитательницей в Доме матери и ребенка г. Красноярска».

Как много важных сведений в этом коротком с виду письме! Прежде всего становится известно, что в Красноярск он переехал не один, а забрал с собой по крайней мере и сестру, которая, очевидно, была моложе его. Будучи сиротой, она посвятила свою жизнь другим сиротам.

Жива ли она? Живы ли ее родственники? Что стало с женой В.И. Альбанова? К сожалению, письмо из Красноярского архива на эти вопросы не давало ответа. Нужно опять ждать.

К письму из архива была приписка: «Одновременно рекомендуем обратиться в Иркутск к Яцковскому Алексею Иосифовичу, который занимается изучением жизни и деятельности Альбанова».

А.И. Яцковский? Почему-то мне была знакома эта фамилия. Я долго ломал над этим голову, но так и не мог вспомнить. Возвращаясь в очередной раз с Камчатки, при посадке в Иркутске я пытался дозвониться до Алексея Иосифовича, но выяснилось, что он в отъезде, будет дома только глубокой осенью, и опять я думал откуда мне так знакома эта фамилия? А потом, как это всегда бывает, неожиданно вспомнил: да ведь наши пути уже пересекались, ведь это он в свое время с группой альпинистов смог покорить на Камчатке до тех пор неприступную, забитую льдом вершину Кроноцкой сопки!

И я с нетерпением ждал письма от Алексея Иосифовича. Я был уверен, что он знает о В.И. Альбанове то, чего не знаю я. Но, увы! его ответ был неутешительным:

«Да, Варвара Ивановна Альбанова в течение пятидесяти лет безвыездно жила в Красноярске — жила очень скромно, даже чрезмерно скромно, довольствуясь малоденежной работой по линии детских учреждений. Умерла в 1969 году. (Надо же — я был в Красноярске летом 1968 года! В промежутке между самолетами целые сутки бесцельно болтался по городу! — М.Ч.) Я видел дом, в одной из комнаток которого одиноко, не будучи замужем, она жила. Я видел кое-что из ее вещей, которые «расползлись» по соседским рукам. В частности, видел небольшой сундучок, который, как мне рассказывали сослуживцы Альбановой, был привезен еще из Петрограда около 1918 года, когда Валериан Иванович привез на Енисей свою мать и двух сестер. По рассказам, вторая сестра умерла в 1919 году от тифа, мать — в начале 30-х годов (имена неизвестны). Содержимое того сундучка — как хлам — выбросили или сожгли. Есть предположение, что среди бумаг, которые находились в заветном сундучке Варвары Ивановны было кое-что и весьма интересное, возможно, некоторые бумаги или даже дневники Валериана Ивановича. Впрочем, тут нужна оговорка: по рассказам сослуживицы Варвары Ивановны, которая с ней была особенно дружна, кто-то когда-то взял у Варвары Ивановны какие-то ценные бумаги, что-то пообещал — она не помнит, кто, что, когда, — но так и не выполнил своего обещания. Возможно, это был В. Визе или Н. Болотников...»

Вскоре я получил от Алексея Иосифовича еще одно письмо:

«Что касается обстоятельств смерти Альбанова, то это и сейчас остается загадкой. Думаю, что наиболее вероятна «смесь» сразу двух версий, сразу двух причин: уже будучи болен, погиб при крушении поезда, возвращаясь из служебной командировки из Омска в Красноярск. Как рассказывала уже упомянутая сослуживица Варвары Ивановны, Валериан Иванович будто бы даже поехал в эту командировку (вероятно, с отчетом о гидрографических изысканиях в низовьях Енисея), уже будучи больным. Причина та же — тиф... В общем туман пока не рассеялся. Ясно одно: погиб где-то под Ачинском в 1919 году.

Найти место, где похоронен В.И. Альбанов (если он был «Нормально» похоронен, в чем с полным основанием можно сомневаться), — дело наверняка безнадежное. Зафиксирован ли каким-либо документом факт смерти Альбанова? Не знаю. Не исключено, что в каком-нибудь документе такого рода его фамилия могла быть обозначена, возможно, среди десятков прочих. Но пока что такая бумага не найдена. Вот что ответил на мой запрос краевед из Ачинска М.И. Павленко: «...в 1919 году на станции Ачинск-1 взрывы были, снимали с поездов и больных тифом, умерших или замерзших. Недалеко от станции на пустыре был устроен тифозный барак, а около него — яма, куда хоронили умерших или погибших при взрывах. Лет десять назад, при строительстве железнодорожной больницы, это «кладбище» было обнаружено. Старожилы подтвердили, что в эту яму хоронили собранные трупы погибших при взрывах и умерших от тифа. Я побывал в ЗАГСе. Книги похороненных за 1919 год не нашли...»»

Значит, в свое время Валериан Иванович избрал Местом своего постоянного жительства Красноярск. Но почему именно Красноярск, а не тот же, например, Архангельск? В Красноярск он перевез мать и сестер. А почему в Красноярске не сохранилось никаких сведений о его жене, если Т.А. Колесник ничего не напутала? Опять загадка.

Она стала еще загадочнее, когда я неожиданно получил письмо из далекой Хатанги от известного полярного гидрографа, кандидата географических наук В. А. Троицкого. Как раз по предложению Троицкого именем Альбанова был назван остров близ Диксона. Великодушно предлагая свою помощь в трудном поиске, Владилен Александрович, между прочим, писал:

«В конце шестидесятых годов мой сослуживец, старейший гидрограф Всеволод Иванович Воробьев, служивший еще в «Убеко-Сибири», рассказывал, что в 1922— 1924 годах он был знаком в Красноярске с бывшей невестой Альбанова, по имени Клавдия, которая была подругой хорошей знакомой Воробьева Елеонской Надежды. Как он говорил, он помнит, где в Красноярске стоял домик Елеонской, где они с приятелем, ухаживавшим за Клавдией, часто виделись с этими подругами. Фамилии Клавдий он не помнит. Попробуйте сами написать Воробьеву (но спешите, Всеволоду Ивановичу уже за восемьдесят, здоровье плохое, хотя многое хорошо помнит). По сведениям Воробьева и с его рисунком расположения дома Елеонской я обращался к красноярским краеведам — с просьбой разыскать родственников или саму Елеонскую, а через нее узнать судьбу Клавдии, не осталось ли у нее каких бумаг Альбанова, так как, собираясь на ней жениться, он, конечно, мог хранить у нее свои бумаги. Но Елеонскую не нашли и ничего не узнали».

Я тут же написал в Ленинград В.И. Воробьеву. Память его была просто поразительна. Рассказав несколько удивительнейших примеров из области северной топонимики, в частности драматическую историю происхождения названия бухты Марии Белки на острове Расторгуеве, он писал: «С «бывшей» невестой В.И. Альбанова (так представила мне ее Н.Г. Елеонская — а была ли она действительно невестой?) имел я короткий, примерно пятиминутный разговор в первых числах июля 1924 года, когда наши суда Енисейского гидрографического отрада «Убеко-Сибири» пришли в Красноярск для погрузки снаряжения, угля и пр., полученного на зиму нашей красноярской базой. Она проявила мало интереса к разговору, ей казалось как-то странно, что кто-то интересуется этой, ушедшей в далекое прошлое темой. С ее слов я узнал только, что Альбанов умер от сыпного тифа в поезде (санитарном?), шедшем на восток. Где он был похоронен? Ей было неизвестно».

Мнения, что Альбанов— по крайней мере с весны 1917 года и до отъезда в Красноярск — был одинок, придерживается и В.А. Троицкий:

«Из имеющихся у меня копий десяти неизвестных писем Валериана Ивановича издателю его «Записок...» Л.Л. Брейтфусу, датированных с марта 1917 по май 1918 года, совершенно точно следует, что этот период он «кочевал» или, по его выражению, «как бы гастролировал» между Архангельском, Петроградом и Ревелем, расставшись с Архангельском весной 1917 года. В Ревеле служил на портовых ледоколах, на разных частных квартирах (адреса указаны) проживал. Нет и намека на семейную жизнь или жену где-то, наоборот, веет неустроенной холостяцкой жизнью».

Неужели Тамара Александровна все-таки что-то напутала? Но если бы просто: «женат», «не женат», а не эта такая жизненная деталь— «но детей не было».

А может, и не напутала? Может, одно второму не противоречит? Действительно, был женат, когда уходил в экспедицию. Но экспедиция пропала без вести, детей не было, — может, она просто его не дождалась (да простит меня тот человек, если я возвожу на него напраслину!)? И в Красноярске у него появилась новая невеста.

Что-то прочно связывало его с Красноярском. Почему в марте 1905 года он вдруг с Балтики уехал туда? Допустим, в Сибири легче было устроиться на службу. Но почему он уехал из Красноярска в Архангельск в 1909 году? (Его архангелогородские родственники якобы подарили музею гидрографического судна «Валериан Альбанов» нож Валериана Ивановича, но на мое письмо они не откликнулись.)

И почему он снова уехал в Красноярск весной 1918 года? Как считает В.А. Троицкий, причиной тому, вероятно, было вступление в Прибалтику немецких войск.

Старейший сибирский речной капитан К.А. Мецайк в свое время рассказывал писателю Г.И. Ку блиц-кому, что в Красноярске Альбанов просился у него на службу на пароход «Север». Но В.А. Троицкий уточняет: «Из писем Альбанова к Брейтфусу, хранящихся у меня, следует, что на «Канаде» Альбанов служил только до весны 1917 года, а затем перебрался в Ревель на ледоколы Балтики, лежал в госпиталях Петрограда, все время следя за изданием книги и советуясь с Брейт-фусом, как ее оформить. Книга вышла не накануне революции, как Вы и другие пишете, а в декабре 1917 года, а Альбанов получил ее в Ревеле уже в январе 1918 года. Ему лично послал ее Брейтфус. В переписке — просьба Альбанова к Брейтфусу: помочь устроиться после госпиталя на службу, и именно Брейтфус рекомендовал Альбанова в Гидрографическую экспедицию Северного Ледовитого океана (начальник Б.А. Вилькицкий) — в ее речной филиал, снаряжавшийся в Красноярске. Вот выдержка из письма Альбанова Брейтфусу от 19 мая 1918 года: «...считаю необходимым уведомить Вас, что на службу я принят. В день приезда Константина Степановича (Юркевича] из Петрограда я явился к нему, и дело было окончено. Конечно, такой быстроте событий способствовали Вы, за что я спешу Вам принести свою благодарность...» Константин Степанович Юркевич назначен был начальником речной части экспедиции, это известно из ее истории. Так что котел для судового катера парохода «Север» просил, уже будучи на службе в этой экспедиции...»

И тут мне пришлось пережить еще одну горечь безвозвратной потери. Мне позвонила Е.И. Никуличева из школы № 11:

— Мы получили из Воронежа письмо, что 23 февраля 1976 года в Новохоперске умер Михаил Иванович Альбанов 1881 года рождения.

— А еще какие-нибудь сведения? — с надеждой спросил я.

— Ничего. Мы уже два письма написали в Воронеж, в Новохоперск, может, кто остался из его родственников. Но ни ответа, ни привета.

Надо же, всего в 1976 году! И я проклинал себя, что в свое время не проявил настойчивости в воронежском поиске. Тогда я получил ответ, что в архиве документов о В.И. Альбанове и его отце не прослежено и что никакие Альбановы в настоящее время в Воронежской области не проживают, — и успокоился.

Сразу же после звонка Елены Ивановны я снова обратился за помощью в адресные бюро Новохоперска и Воронежа. Начальник Новохоперского районного отделения милиции Данилов сообщил адрес, по которому жил Михаил Иванович, но ни на мое письмо, ни на письма Елены Ивановны никто не ответил, а других Альбановых, по свидетельству Данилова, в городе нет.

Неужели родной брат? Тогда он, конечно, мог бы многое рассказать о брате. По крайней мере о родителях, о годах детства. 1881 года рождения. Неужели они были близнецы? Но близнецов, как правило, стараются не разлучать, почему же в Уфу поехал один Валериан?

Или на самом деле Валериан Иванович все-таки был 1882 года рождения, а год он прибавил себе после побега от дяди, чтобы иметь возможность поступить в мореходные классы?..

И снова навязчиво встает вопрос: в чем же все-таки причина разлада между Брусиловым и Альбановым? Ведь это не просто загадка, которую любопытно бы разгадать, — в нем кроется сущность трагедии на «Св. Анне».

Как справедливо заметил в одном из писем ко мне А.И. Яцковский, «если говорить о судьбе «Св. Анны» и насчет истинных обстоятельств, при которых Альбанов и его спутники ушли со шхуны, то здесь нет важнейшего звена: нет возможности выслушать и противоположную сторону!!! К тому же, мне кажется, что содержание так называемого дневника Альбанова (опубликовано ведь, несомненно, с некоторой литературной обработкой порядочное время спустя после изрядных раздумий о происшедшем) — это не на сто процентов отражение действительных взглядов автора этих записок».

Я бы еще добавил: и тем более не на сто процентов отражение взглядов автора записок именно того времени, когда он уходил со шхуны. То, что «Записки...» перед публикацией и даже уже в корректуре подвергались дополнительной авторской обработке, подтверждает письмо Альбанова Брейтфусу из Архангельска от 10 июля 1917 года: «Если я еще не очень надоел Вам до сих пор, обращаюсь с покорнейшей просьбой. Если будете просматривать корректуру и будет у Вас для этого время, не откажите поправить и сгладить те места, которые очень резали бы глаза будущему читателю, или вычеркнуть. Уверяю Вас, я очень был бы признателен. С непривычки очень страшно увидеть в печати такое, за что потом придется краснеть. С Вами был откровенен, потому что знаю Вас...»

Может, в какой-то степени прояснил бы дело оригинал «Записок...», а еще больше — сам дневник, который велся непосредственно во время ледового перехода.

Где их искать?

— Мне представляется, — делился со мной своими раздумьями по этому поводу В.А. Троицкий, — что автограф рукописи «Записок...» Брейтфус увез в Берлин, он эмигрировал в июле 1918 года, о чем я видел в архиве приказ по Гидрографическому управлению — об исключении из списков управления бывшего заведующего гидрометеорологической частью в связи с уездом на французском судне из Мурманска. Это, конечно, он издал в 1925 году в Берлине в издательстве «Слово» «Записки...» Альбанова под названием «Между жизнью и смертью...»

Есть ли надежда найти сам дневник Валериана Ивановича, который он вел непосредственно во время ледового перехода? Маловероятно.

Почти нет никакой надежды— если он хранился у Варвары Ивановны в Красноярске.

В одном из писем В.А. Троицкий, как бы отвечая на вопрос, поставленный А.И. Яцковским: «Кто же забрал бумаги Альбанова у Варвары Ивановны в Красноярске?», писал в 1979 году:

«Редактор и автор комментариев книги «Подвиг штурмана Альбанова» журналист Н.Я. Болотников (умерший год назад) рассказывал мне, что в середине пятидесятых годов перед изданием «Подвига...» по его просьбе корреспондент ТАСС в Красноярске Ю.Ф. Бармин посетил Варвару Ивановну, спрашивая, нет ли у нее еще каких-либо бумаг или фотографий брата, но та неохотно и испуганно отвечала, что ничего нет, все отослано еще до войны В.Ю. Визе. Я пробовал писать Бармину в Красноярск, но ответа не получил...»

Значит, ни Болотников, ни Визе у Варвары Ивановны не были. Бармин ушел ни с чем. Если она еще до войны все отослала Визе, то почему так скудны сведения, опубликованные им об Альбанове в 1949 году в «Летописи Севера»?

Или у Варвары Ивановны был еще кто-то? Может, Конрад?

Кстати, где он жил и чем занимался сразу после смерти Альбанова? Вот что написал мне по этому поводу из Ленинграда полярный гидрограф С.В. Попов: «В 1919—1920 годах он служил в Байкальском отряде Сибирской военной флотилии. Был крутого нрава, в общем лихой матрос. Занимал должность коменданта отрада».

Так в чем же все-таки причина разлада?

Нет возможности выслушать противоположную сторону. Снова внимательно перечитываю «Выписку из судового журнала», сделанную Брусиловым: «Освобожден от должности...», «Готовится в путь...», «Строят каяки...» Нет, Георгий Львович старательно избегал оценки поступка Альбанова.

Может быть, причина разлада, как я уже делал предположение, — в принципах руководства? Во взглядах на будущее? Или все-таки, как гласит народная мудрость, «во всяком деле ищи женщину»? Может быть, это обстоятельство было не главным, но наложилось, обострило два первых?

Я снова прибегаю к помощи В.А. Троицкого: «В 1957—58 годах я был знаком с полярным капитаном А.В. Марышевым, ныне покойным, который до войны плавал на одном судне с Александром Конрадом. На вопрос Марышева, в чем причина размолвки Альбанова с Брусиловым, тот якобы после долгого молчания с присущей ему непосредственностью и прямотой неохотно ответил: «Все из-за бабы получилось». Хорошо зная правдивость и честность Марышева, я не допускаю, чтобы он мог это придумать. Марышев так же говорил, что не вытянуть было из Конрада никаких подробностей».

Замкнутость Конрада отмечал и В.И. Аккуратов:

-— Он неохотно вспоминал свою ледовую одиссею. Скупо, но тепло говорил об Альбанове. Наотрез отказывался сообщить что-либо о Брусилове, о его отношении к своему штурману. После моего осторожного вопроса, что связывало их командира с Ерминией Жданко, он долго молчал, а потом тихо сказал: «Мы все любили и боготворили нашего врача, но она никому не отдавала предпочтения. Это была сильная женщина, кумир всего экипажа. Она была настоящим другом, редкой доброты, ума и такта...» И, сжав руками словно инеем подернутые виски, резко добавил: «Прошу вас, ничего больше не спрашивайте!» Больше к этой теме мы не возвращались.

Согласитесь, что в этой попытке Конрада уйти от прямого ответа отчасти уже кроется положительный ответ: да, Георгий Львович был неравнодушен к Ерминии Александровне Жданко.

А вот что еще раньше писал мне А.И. Яцковский:

«В Красноярске живет вдова енисейского капитана К.А. Мецайка, Надежда Александровна (которую, кстати, когда-то видел Фритьоф Нансен, проезжавший через Енисейск, — видел в облике «прелестной дочери гостеприимной хозяйки»). Отрывочно вспоминая кое-что из давних встреч своего мужа с Альбановым — это относится к годам 1918—1919, в Красноярске, — она подтвердила, что Альбанов иногда говорил и насчет брусиловской экспедиции. Так вот, по словам Надежды Александровны, Альбанов считал, что одной из причин (возможно, главной) разлада в экспедиционном составе, недоразумений между руководителями экспедиции и даже трагического исхода, на который оказалась обреченной «Св. Анна», было участие женщины в этой экспедиции. Альбанов якобы был того мнения, что женщине не место на морском судне, тем более — в полярном плавании...»

Конечно, данное обстоятельство существенно усложняет возможность понимания личности В.И. Альбанова, его характера, его поступков и т.д. Но принимать сие во внимание, вероятно, следует. Ведь Альбанов был все-таки сыном своего времени».

Я совершенно с этим согласен. Если мы до конца хотим быть объективными, мы не должны упускать из внимания ни одно обстоятельство, ни одно «свидетельское» показание, хотя в свою очередь не каждое из них можно считать объективным. Как, может, и последнее. Но принять во внимание необходимо каждое.

Как, например, и это, которое я привожу со слов А.И. Яцковского: «Я знаком с капитаном дальнего плавания (уже давно пенсионером) К. И. Козловским, живущим в Ленинграде. Козловский, в частности, встречался с Конрадом при совместном плавании по Северному морскому пути в 1939 году, когда перегонялись из Мурманска на Дальний Восток землечерпалки для дноуглубительных работ в устье Амура. Козловский был тогда на перегоне капитаном одной из землечерпалок, а Конрад устроился на этот рейс матросом. Капитан Козловский резко отрицательно относился к факту оставления штурманом Альбановым «Св. Анны», считает, что настоящий моряк не мог так поступить».

К тому же есть еще более категоричное мнение, выраженное И. Забелиным в книге «Встречи, которых не было». Он ставит вопрос даже так: а следовало ли предпоследнее издание «Записок...» Альбанова с предисловием Болотникова (последнее — «Затерянные во льдах». Уфа, 1977, предисловие и комментарии М. Чванова. — Прим, ред.) называть «Подвиг штурмана Альбанова»? По его мнению, Альбанов и Конрад «решили спасаться самостоятельно», и еще: в группе «было лишь два здоровых человека — штурман Альбанов и матрос Конрад. Они объединились, предоставив больных своей судьбе. Только они вдвоем и спаслись».

Обвинение весьма серьезное, хотя И. Забелина сразу же можно упрекнуть в незнании или в невнимательном прочтении некоторых общеизвестных фактов экспедиции — и не со слов Альбанова, а как раз по свидетельству противоположной стороны, Брусилова, — из его «Выписки из судового журнала».

Но тем не менее такое обвинение существует, оно размножено миллионными тиражами. Более того, оно имеет под собой какую-то основу. Прежде всего опять же ту, что мы не можем выслушать противоположную сторону, а это дает возможность предъявлять Альбанову по сути дела любые обвинения.

Независимо от этих обвинений один мой знакомый после дотошного изучения «Записок...» Альбанова тоже попытался вселить в меня сомнение:

— Само собой напрашивается несколько вопросов. Ты вот пытаешься убедить, что он такой. А я вот снова перечитал его «Записки...», и очень противоречивое они у меня оставили чувство. Очень противоречивая и даже странная была эта личность. Ты не задумался над тем, почему погибла именно та часть дневника, которую он вел еще на шхуне?

Неожиданность такого вопроса сначала меня поставила в тупик, но, несколько подумав, я ответил:

— Во-первых, это могла быть случайность. Как помнишь, банку с дневниками-книжками он положил в каяк Луняева, а Луняев пропал вместе с каяком.

— А почему ту часть?

— А какую он еще мог положить? Не ту же тетрадь, которую он вел в настоящее время, которая в любую свободную минуту может понадобиться.

— Ну что ж, логично. Но может, та часть дневника его просто компрометировала?

— Ну тогда ее совсем не обязательно было топить. Просто не публиковать.

— А может, он так и сделал? Теперь еще: почему Конрад так упорно уходил от расспросов о причинах разлада? Да и руководство-то походом было какое-то... Его не назовешь руководством. Да вот я лучше процитирую самого Альбанова. Я тут сделал несколько выписок: «Опять начинаются жалобы на трудность пути с каяками, опять мечта о легкости перехода без них с котомками на плечах... Но кто же им мешает идти? Пусть идут, куда хотят, а я с одним или с двумя спутниками своего каяка не брошу, сколько раз я говорил им это».

— Но ведь они просто присоединились к нему, — перебил я его. — Ведь ты знаешь, что первоначально он собирался идти один. К тому же в такой критический момент каждый волен распоряжаться своей судьбой, и никто не имеет морального права приказывать другому.

— Пусть будет так. Слушай дальше. «Эта партия собирается до вечера еще остаться на мысе Ниль и уверяет, что догонит меня. Советую им не терять времени напрасно, идти скорее, но, впрочем, это их дело. Мы сейчас отправляемся к мысу Гранта: ждать не могу».

— Но если они сами не хотят бороться за свою жизнь, почему это за них должен делать он? Они же постоянно задерживали его, и не просто путали его планы. В результате побега он вынужден был бросить один из каяков, а это в конце концов привело к гибели большинства. Эти цитаты, мне кажется, лишний раз свидетельствуют об искренности, честности Альбанова, как в оценках своих спутников, так и себя. Ведь он мог бы и приукрасить, подать себя в более выгодном свете, а он этого не сделал...

— Ну хорошо, хорошо. Но ты все-таки подумай об этом.

И я невольно стал думать. Невольно подтасовывались факты, невольно они приобретали другую окраску. Червь сомнения вселился в меня, пока однажды я не вздрогнул от неожиданной мысли: «Подожди, но ведь Нансен тоже ушел с «Фрама», и судно затем спокойно вышло на чистую воду, и перед Альбановым, хотя у него были совершенно иные обстоятельства и причины ухода с корабля, был его великий пример! «Настоящий моряк не мог покинуть затертого во льдах судна». Но такое обвинение в свое время пришлось выслушать и Нансену. Американский адмирал Грили, еще до начала экспедиции пророчивший Нансену неудачу, чуть ли не ликовал, когда от Нансена долго не было никаких вестей. Когда же Нансен благополучно вернулся, он обвинил его в том, что тот покинул товарищей на затертом льдами судне.

А вскоре я получил письмо от В.И. Аккуратова, он как бы-почувствовал мое смятение: «Вы взялись за большое, трудное и благородное дело.

Альбанов — удивительная фигура среди арктических исследователей. По своим действиям он, несомненно, лидер всех русских полярных землепроходцев. К сожалению, наш народ о нем мало знает, а ведь Альбанов классический тип драмы, кино... Его внешнее и не раскрытое еще внутреннее обаяние могли бы сыграть огромную положительную роль в деле воспитания нашей молодежи».

В одном из писем В.А. Троицкий спрашивал меня: «Не попадалась ли Вам книжка, автор Р. Гузи, «В полярных льдах», издана в Ленинграде в 1928 году? Ее мне случайно назвал один одесский книголюб. Он видел ее где-то несколько лет назад и характеризовал как дневник участницы погибающей, затертой во льдах шхуны. Не могло быть так, что некий Р. Гузи мог опубликовать попавший к нему дневник Е. Жданко? Несомненно, ведь Жданко посылала почту с Альбановым, и он передал ее кому-то из родственников. Книга могла остаться незамеченной исследователями при множестве нэповских изданий 20-х гг.».

Я тут же оформил заказ в Ленинград, и вот через две недели эта книжка у меня в руках: Р. Гузи. «В полярных льдах» («Вокруг света». Л., 1928). Странные книги издавались в двадцатые годы! Невероятное количество орфографических и пунктуационных ошибок, провалы букв. «Перевод В. Розеншильд-Паулина». С какого перевод? Если судить по названию книги на обороте титула «R. Couzy. Le Nord est pire»— с французского. А может, вообще не перевод, а умышленная мистификация?

Подзаголовок книги — «Дневник Ивонны Шарпантье». И снова куча вопросов. Что это на самом деле — дневник-документ? Или художественное произведение, имитация дневника? Ни предисловия, ни послесловия у этой странной книги нет.

Рассказ-дневник ведется от имени участницы полярной экспедиции на судне «Эльвира». Была ли такая экспедиция? Насколько я знаю, не было в начале нашего века полярной экспедиции на судне с таким названием.

Фамилии участников экспедиции скорее всего норвежские, исключая автора дневника, но при чтении постоянно напрашивается невольная параллель с экспедицией на «Св. Анне». Судно ушло в Арктику также в 1912 году и тоже — в июле. Автор дневника — женщина-врач, и попала она на судно тоже только потому, что отказался ехать приглашенный начальником экспедиции врач. К тому же, несмотря на французскую фамилию, она из России, правда, с оговоркой, что мать ее была гувернанткой в семье богатой помещицы Сидоровой где-то в Приуралье или, как у автора, «в окрестностях Урала». Так же на судне разногласия между капитаном, которого зовут, правда, Торнквистом, и штурманом, которого зовут Бострем. И так же штурман с частью экипажа в апреле 1914 года уходит к Земле Франца-Иосифа, и так же на другой день трое из оставшихся с горячей пищей после пурги догоняют их, и так же происходит замена одного участника похода другим. А до этого весь экипаж судна тоже переболел цингой, и опаснее других — капитан. И еще множество подобных совпадений, которые сами так и лезут в глаза.

Как вы помните, В.А. Троицкий делал предположение: не принесенный ли это Альбановым со «Св. Анны» вместе с другой почтой дневник Е.А. Жданко или какая-нибудь литературная обработка его? Но события, описываемые в дневнике Ивонны Шарпантье, происходят уже после ухода штурмана со шхуны.

Так что, это дневник Е.А. Жданко, найденный кем-то потом во льдах и опубликованный с изменением фамилий? Или художественное произведение, кому-то во Франции навеянное изданным там переводом книги Альбанова? Или мистификация с переводом в самой России?

Давайте допустим, что это на самом деле дневник участницы на самом деле существовавшей полярной экспедиции. Какие-же там события происходили после ухода с судна штурмана? И как этот уход объясняет судовой врач, автор дневника?

Запись первая, от 14 апреля, в 8 часов вечера: «Мы только что вернулись на шхуну, проводив Бострема, который хочет сделать попытку добраться вместе с семью товарищами до Земли Франца-Иосифа или до Шпицбергена (здесь и далее курсив мой. — М.Ч.). Расставание было очень трогательным, и в этот торжественный момент были позабыты всякая неприязнь и соперничество. Не только у меня были слезы на глазах, но даже сам Торнквист, несмотря на все, что произошло, следил растроганным взглядом за исчезавшей вдали маленькой кучкой людей.

Бедняга Янсен (мой главный пациент, так же как и Торнквист) был особенно взволнован, и когда прощался со мной, то все его лицо искривилось, точно он хотел заплакать. Я сделала последнюю попытку отговорить его покинуть нас, но все было напрасно. Боюсь, что он не выдержит и недели. Возможно, что его спутникам придется бросить его на произвол судьбы. Он сознает это, но все-таки решил идти. «Иначе я с ума сойду», — говорит он. А ведь Бострем — человек решительный и прямо объявил, что берет с собой только сильных и здоровых людей. (Не могу, сразу не оговориться, что Альбанов брал в ледовый путь всех желающих. Того же вернувшегося потом на «Св. Анну» старика Анисимова. Впрочем, конечно, он при всем желании не мог взять самых больных. — М.Ч.) «У кого же не хватит силы продолжать путь, то...» — и, не закончив своей фразы, он сделал выразительный жест рукой.

— Грубый человек этот штурман, — говорил мне не раз Торнквист. — Остерегайтесь его, держитесь от него подальше.

Грубый человек! Возможно. Но во всяком случае энергичный. И к чему все эти предупреждения, эта забота обо мне? Очевидно, это только ревность. Дело в том, что начиная с последней зимовки отношение Торнквиста ко мне совершенно изменилось. Мы уже не те добрые товарищи, какие были раньше. За последнее время в его глазах я нередко читала какое-то колебание, быть может, даже скрытое признание, всегда, впрочем, быстро подавляемое. Бострем также заметил это и советовал мне остерегаться Торнквиста, которого он считает бессовестный эгоистом и гордецом. Какая, однако, это комедия в нашем положении! К сожалению, эта комедия грозит превратиться в драму. Чем-то все кончится».

Запись следующего дня: «Снежная буря. Невозможно выйти на палубу. Что-то поделывают теперь Бострем со своими спутниками среди ледяного поля? Сегодня утром капитан собрал всех оставшихся на корабле— вместе со мной тринадцать человек, стал говорить нам про создавшееся положение. Если лед будет продвигаться по направлению на запад, как это наблюдается вот уже в течение нескольких дней, мы будем двигаться приблизительно по тому же пути, как и «Фрам» в 1895—1896 годах, и через год или через полтора доберемся до открытого моря. Если же, наоборот, ледяное поле будет увлекать нас к северу, придется подумывать о том, чтобы в свою очередь покинуть «Эльвиру».

Покинуть корабль — предприятие, конечно совершенно неосуществимое. Впрочем, Торнквист знает это лучше чем кто-либо и прекрасно отдает себе отчет, что все, что он говорит, лишь одни пустые слова. Все наиболее сильные и здоровые люди уже отправились вместе с Бостремом. У нас же остались полуинвалиды или, в лучшем случае, ослабевшие люди. Да и сам командир, по-видимому, не набрался еще сил после долгой своей болезни. Сегодня по возвращении на корабль, после проводов ушедших, с ним снова сделался продолжительный обморок. Цинга, которой он страдал той зимой, сильно потрясла его организм, да и сердце у него не совсем в порядке. К счастью, настроение у него еще сносное. Вечером, едва очнувшись от обморока, он стал дразнить- меня и спрашивать, очень ли я жалею нашего милейшего штурмана, который мне так нравился.

Что это — шутки или он действительно ревнует меня? Во всяком случае надо сознаться, что Бострем вовремя покинул нас. Дай ему бог избегнуть той судьбы, которая нас ожидает».

Запись от 17 апреля: «В течение двух дней я находилась в самом подавленном настроении духа из-за сцены ревности, которую устроил мне Торнквист, окончательно открывший свои карты. О, как я ненавижу этого человека! Отчего я не ушла с Бостремом, о чем он так умолял меня! Теперь, впрочем, поздно об этом жалеть. Но есть вещи, которые я никогда не перенесу».

Сцены ревности продолжаются, особенно тяжелой была та, которую устроил Торнквист Ивонне, когда нашел в пустой каюте Бострема ее прощальную записку.

Уходящий Бострем передает с догнавшими их после пурги с горячей пищей матросами письмо — и «я самым глупым образом покраснела». Она постоянно думает о нем. Целых двадцать три дня после ухода Бострема она не покидала корабль. «Я чувствую себя совершенно подавленной и разбитой нравственно и физически». «Вчера ночью, к рассвету, у меня была настоящая галлюцинация: в дверях каюты я увидела Бострема, вид у него был совершенно расстроенный, а в глазах его светилась бесконечная грусть».

Кончилось это все болезнью. За ней трогательно ухаживает Торнквист. «Странный он человек! — появляется в ее дневнике новая запись. — В нем много сердечной доброты, но он страшно скрытный. Сегодня, например, он прекрасно понял, что я думаю о Бостреме, но, ничего не спросив меня, поспешно вышел из каюты. Как я ценю эту деликатность, особенно после сцен, которые он мне устраивал. В сущности, я чувствую, что уважаю его».

Более десяти суток она была в бреду, и Торнквист по-прежнему трогательно ухаживал за ней. Потом заболел он. В бреду несколько раз повторял ее имя. «Что это? Неужели во мне просыпается чувство любви к Торнквисту?» — запишет она вскоре в своем дневнике.

Время от времени им везет с охотой, по крайней мере после ухода Бострема до 7 июня удалось убить десять тюленей и двух медведей. А 10 июня они убили сразу десять тюленей. «Еще две-три таких охоты, как сегодня, — сказал Торнквист, — и мы можем быть спокойны, что не умрем с голоду в следующую зиму».

13 июня нелепая гибель одного из матросов: в проруби перевернулся каяк. Затем еще одного задавил медведь. Но их не оставляет надежда выбраться на чистую воду. И Торнквист с частью экипажа уходит в разведку. Разведка показала, что нужно готовиться еще к одной зимовке.

Потом Торнквиста начинает беспокоить настроение моряков. Часть из них во главе с боцманом уверена, что Бострем успешно дошел до земли, нужно уходить, пока не поздно, и остальным, и после долгих споров трое уходят по дрейфующим льдам на юг, явно на смерть. У них ведь нет даже каяка.

Запись от 15 августа: «Сегодня мы достигли 85-го градуса и 45-й минуты северной широты и 53-го градуса восточной долготы, перейдя таким образом предел, достигнутый «Фрамом»... Из тех мест, где мы находимся, судно Нансена уносило к западу, тогда как мы продвигаемся, правда медленно, все более и более к северу»...

Пришел сентябрь. У Торнквиста глубокие обмороки сменяются сердечными припадками. То и дело торошение. Опасность, что шхуну раздавит. Сломало руль и винт. Без винта еще можно плыть — под парусами, если им все же удастся выйти на чистую воду, но без руля?

Начинаются ссоры. Гибель одного за другим.

16 января умер Торнквист. Остались втроем. Галлюцинации, бессонница и кошмары. 26 или 27 января с другой койки перестал отвечать на ее вопросы матрос Ольсен. Наконец, она осталась одна. По крайней мере в каюте, кроме нее, кажется, нет живых...

Запись от 13 февраля: «Уже давно приготовила я небольшой кожаный мешок, подбитый грубым холстом и снабженный пробками, в котором прежде были динамитные шашки для взрыва льда. Я решила вложить в него мой дневник и отнести куда-нибудь подальше на лед».

И последняя запись 26 февраля 1915 года: «Едва пишу... в глазах туман... Нужно кончать дневник. Положу его в сумку и брошу на лед».

В мае 1979 года я получил открытку от В.И. Аккуратова: «Кажется, я нашел младшую сестру Жданко. Встреча назначена на 20—25 сего месяца в Москве, то есть после моего прилета. О результатах сразу же сообщу».

С нетерпением я ждал новой весточки от Валентина Ивановича. Но он почему-то молчал. Тогда я не выдержал, в конце мая позвонил сам, но телефон не отвечал. Куда же он мог так надолго улететь? Да мало ли куда может улететь пенсионер! Через несколько дней я снова позвонил. К моей радости, в трубке послышался знакомый густой голос:

— Вы случайно меня застали. Я только что прилетел.

— А где вы были, Валентин Иванович?

— В Уренгое. А на днях снова улетаю в командировку, дней на двадцать — двадцать пять. Поэтому, чтобы не терять времени, запишите адрес и телефон сестры Жданко.

— Валентин Иванович, — растерянно и осторожно спросил я, — в какую командировку вы собираетесь?

— Как в какую? Я же работаю.

— Простите меня, Валентин Иванович, а в качестве кого вы работаете?

— Я же штурман, — как бы удивляясь моему невежеству, сказанной. — Летало.

— Как летаете? — вырвалось у меня.

— Врачи признали меня годным «без ограничений». Вот я и снова летаю. Рядовым штурманом.

— И в Арктике?

— И в Арктике.

Я не нашелся, что сказать. Дело в том, что имя В.И. Аккуратова известно каждому, кто хоть немного интересовался Арктикой. Дело в том, что еще полгода назад в «Комсомолке» я читал статью Ярослава Голованова «Курс флаг-штурмана», посвященную его семидесятилетию. И в это было просто невозможно поверить, чтобы он, существовавший в сознании моего, да не только моего, поколения личностью не просто легендарной, но уже и исторической, — он был еще из того славного— второго— поколения полярных летчиков, соратник Чкалова, Водопьянова, Черевичного, Алексеева, Мазурука, участник высадки лапанинцев на Северный полюс, — чтобы он до сих пор летал! Еще в 1936 году он прокладывал курс самолету Водопьянова по маршруту Москва— Земля Франца-Иосифа — Москва. Чуть позже с Черевичным он первым достиг полюса недоступности. Двадцать два года уже после войны, которую прошел от начала до конца, он был флаг-штурманом Управления полярной авиации, двадцать четыре тысячи часов провел он в воздухе — почти три года. Мало кто в живых остался из того славного поколения. А он летает! В это очень трудно поверить. А он летает — поистине последний из тех полярных могикан!

Я тут же полетел в Москву. И вот я в старой квартире в Старо-конюшенном переулке. Напротив меня за старинным круглым столом— седая пожилая женщина. Невольно ищу в ней черты старшей сестры.

— А через полчаса придет племянник Георгия Львовича, — говорит Ирина Александровна. — Лев Борисович Доливо-Добровольский. С ним вам, наверное, тоже интересно встретиться... И Екатерина Константиновна Брусилова, мать Георгия Львовича, в этой квартире умерла, — добавила она после некоторого молчания.

— Как в этой?

— С 1932 года все мы оставшиеся Жданко и Брусиловы в одной квартире живем. Так уж рассудила судьба. Вот некоторые бумаги генерала Брусилова... Да-да, того самого, — видя мое удивление, добавила она, — Алексея Алексеевича, с именем которого связан знаменитый прорыв русских армий в 1915 году. Кстати, его сын убит белыми... А вот письма Георгия Львовича — со дня покупки шхуны в Англии до острова Вайгача. Мы их, как и письма Ерминии Александровны, обнаружили только месяц назад.

Я торопливо перечитал их. Они были полны оптимизма и веры, в успех экспедиции. Даже можно было подумать, что он несколько легко, что ли, смотрел на ее будущее. Но скорее он просто не хотел тревожить мать.

— А вот альбом Екатерины Константиновны, — Ирина Александровна подала мне черный потертый альбом с металлической застежкой.

Я осторожно стал перелистывать его. В него аккуратно были вклеены газетные вырезки— сообщения, домыслы, догадки о без вести пропавшей экспедиции сына, о седовской экспедиции, русановской, об экспедициях, снаряженных на их поиски. Я представил, как несчастная, убитая горем женщина годами собирала эти крохи надежды.

— А вот письма Ерминии Александровны. Из них совершенно ясно, почему она оказалась в этой трагической экспедиции. А то тут смаковались всевозможные домыслы о не существовавшем на самом деле романе между ней и Георгием Львовичем, что они познакомились якобы еще в Порт-Артуре. Никогда не была она в Порт-Артуре. Вполне возможно, кончись добром экспедиция, может, и вышла бы она за него замуж, в письмах она отзывается о нем очень тепло, но познакомились они уже перед самой экспедицией. Вот читайте, а я пока чай приготовлю. Двадцать один год ей тогда был...

Она тихо вышла, а я с нетерпением погрузился в письма: «Дорогой мой папочка!.. Когда устроилась, позвонила и Боте. На мое счастье -оказалось, что и Ксения здесь— случайно приехала на один день из Петрограда... Я у них просидела вечер, и предложили они мне одну экскурсию, которую мне.ужасно хочется проделать, но только если ты не будешь недоволен. Дело вот в чем! Ксенин старший брат... купил пароход, шхуну, кажется. Она парусная, но на ней еще при чем-то паровая машина, я не совсем понимаю, но ты, наверное, сообразишь. Он устраивает экспедицию в Александровск и приглашает пассажиров (было даже объявление в газетах), так как довольно много кают. Займет это недели две-три, а от Александровска я бы вернулась по железной дороге. Тебе это сразу покажется очень дико, но ты подумай, отчего бы в самом деле упускать такой случай, который, может быть, никогда больше не представится. Теперь лето, значит, холодно не будет, здоровье мое значительно лучше, и, право, будет только полезно немного поболтаться по океану, и ничего мне не сделается, если я вместо перепелок постреляю белых медведей. Сама цель экспедиции, кажется, поохотиться на моржей, на медведей и пр., а затем они попробуют пройти во Владивосток, но это меня уже, конечно, не касается. Ты поставь себя на мое место и скажи, неужели ты бы сам не проделал это с удовольствием?..»

— Ботя — это Борис Иосифович, наш родственник, — пояснила вернувшаяся с чаем Ирина Александровна. — А Ксения, как вы, наверное, уже догадались, — сестра Георгия Львовича.

Второе письмо уже было со штемпелем «Зверобойное судно „Св. Анна“»: «Дорогой мой папочка! Спешу написать тебе несколько слов, так как сегодня в 12 уходит «Св. Анна», и не знаю, когда мне удастся послать следующее письмо... Спасибо большое за письмо!.. Я в восторге от будущей поездки...»

— Значит, он разрешил ей?

— Конечно. У нас в семье взаимоотношения строились на основе взаимного понимания и уважения. Он ответил ей, что она уже взрослая, он не вправе запрещать ей, поступай, как считаешь нужным, но подумай хорошенько, по силам ли это тебе с твоим здоровьем...

...Провожали «Св. Анну» из Петербурга очень торжественно. Остававшиеся у Николаевского моста яхты и встречные суда поднимали приветственные сигналы. На одной из фешенебельных яхт был французский президент Пуанкаре. Когда «Св. Анна» проходила мимо яхты, та сбавила ход, на баке выстроилась команда, был поднят сигнал «Счастливого плавания!». «Как раньше называлось судно?»— спросил Пуанкаре. «Пандора», — ответил офицер из свиты. «Да, — задумчиво протянул президент, — богиня, которая неосторожно открыла сундучок с несчастьями...» '

Еще одно письмо, уже из плавания, полное почти детского восторга и радости: «...в общем, мы все время проводим очень дружно и смеемся много. Я, кроме всего, еще развлекаюсь лазанием на мачту. Давно я себя не чувствовала такой здоровой. Многие говорят, что я на глазах поправилась... Возвращаться буду во всяком случае после двадцатого...»

И уже следующее письмо заставило душу немного похолодеть. В нем важна каждая строчка, поэтому я привожу его полностью:

«27 августа. Дорогие, милые мои папочка и мамочка!

Если бы знали, как мне больно было решиться на такую долгую разлуку с вами. Да вы и поймете, так как знаете, как мне тяжело было уезжать из дома даже на какой-нибудь месяц. Я только верю, что вы меня не осудите за то, что я поступаю так, как мне подсказывает совесть. Поверьте, ради любви к приключениям я бы не решилась вас огорчать. Объяснить вам . мне будет довольно трудно, нужно быть здесь, чтобы понять. Начать рассказывать надо с Петербурга. Вы, должно быть, читали в «Новом времени», что кроме Юрия Львовича участвует в экспедиции и лейтенант Андреев. Этого Андреева я видела в Петербурге на «Св. Анне» и как-то сразу почувствовала недоверие и антипатию. Вышло по-моему, и он действительно страшно подвел. Дело в том, что в последнюю минуту ему приспичило вдруг жениться, и он с этой целью после нашего отплытия из Петербурга уехал в Одессу, обещая присоединиться в Александровске. Этот Андреев, друг детства всех Брусиловых, и никому не могло прийти в голову, что он так подло подведет. Я, конечно, его семейных дел не знаю, но думаю, когда решаешься принять участие в таком серьезном деле, то можно предварительно подумать, в состоянии ты его исполнить или нет. С Андреевым должны были приехать в Александровск ученый Севастьянов и доктор. С доктором сговорились еще в Петербурге, но вдруг накануне отхода оказалось, что ему мама не позволила, а попросту, он струсил. Найти другого не было времени, и потому это было поручено тому же Андрееву. Сначала все шло благополучно, затем в Трандгейме сбежал механик. Потеря была невелика, так как наши машинисты прекрасно справляются без него, но все-таки было неприятно. В Александровск мы пришли с порядочным опозданием, так как задержались в Копенгагене и Трандгейме, и теперь каждый день дорог, так как льды Карского моря проходимы только теперь. Конечно, Андрееву это было прекрасно известно, и он должен был давно дожидаться нас в Александровске. Вы не можете себе представить, какое тяжелое было впечатление, когда мы вошли в гавань и оказалось, что не только никто не ожидает нас, но даже известий никаких нет. Юрий Львович такой хороший человек, каких я редко встречала, но подводят его самым бессовестным образом, хотя со своей стороны он делает все, что может. Самое наше опоздание произошло из-за того самого дяди, который дал деньги на экспедицию. Несмотря на данное обещание, не мог их вовремя собрать, так что из-за этого одного чуть дело не погибло. Между тем, когда об экспедиции знает чуть ли не вся Россия, нельзя допустить, чтобы ничего не вышло. Довольно уж того, что экспедиция Седова, по всему вероятному, кончится печально. Здесь на местах мы узнали о ней мало утешительного. Пожалуйста, только никому не говорите о всех этих подробностях. Вообще, когда мы пришли в Александровск, положение было довольно печальное, а тут еще один из штурманов заболел не то острым ревматизмом, не то воспалением коленного сустава, он лежит, температура очень высокая, и доктор здешний говорит, что ехать ему нельзя. Трех матросов пришлось тоже отпустить. Аптечка у нас большая, но медицинской помощи, кроме матроса, который когда-то был ротным фельдшером, — никакой. Все это на меня произвело такое удручающее впечатление, что я решила сделать, что могу, и, вообще, чувствовала, что если я тоже сбегу, как и все, то никогда себе этого не прощу. Юрий Львович сначала, конечно, и слышать не хотел об этом, хотя, когда я приступила с решительным вопросом, могу я быть полезной или нет, сознался, что могу. Наконец согласился, что я телеграфирую домой. Вот и вся история, и я лично чувствую, что поступила так, как должна была, а там— будь что будет. Будь я так слаба, как прежде, конечно, нечего было и думать, но я за это лето, в основном в последний месяц, так поправилась, что даже люди, которые видели меня каждый день, поражаются тем, как я стала хорошо выглядеть. Вообще, чувствую, что здоровье ко мне окончательно вернулось. Мне так хочется вам рассказать! Еще можно будет написать с острова Вайгача.

Сейчас выяснилось, что Севастьянов и доктор, может быть, успеют приехать, тогда, конечно, я не поеду, во всяком случае это письмо пошлю только тогда, когда это выяснится, и если вы его получите, то знайте, что я уехала, и ждите известий с Вайгача. Во Владивостоке будем в октябре или ноябре будущего года, но если будет хоть малейшая возможность, пошлю телеграмму где-нибудь с Камчатки. Леночка уверяет, что если я поеду, то и она тоже, но она такой большой ребенок, что не знаю, как и отнестись, и отговариваю ее, так как уверена, что она плохо соображает, на что идет. Об одном убедительно прошу вас: не забывайте без меня тетю Жанну, я бы даже хотела, чтобы вы ей посылали побольше, так как мне до возвращения деньги все равно не будут нужны. Вообще, распоряжайтесь ими без всяких церемоний...

Пока прощайте, мои милые, дорогие! Поцелуйте от меня крепко-крепко ребят и не огорчайтесь. Ведь я не виновата, что родилась с такими мальчишескими наклонностями и беспокойным характером. Правда?

Много-много раз всех вас целую и буду еще писать, а сейчас очень уж мне грустно растягивать прощание.

Простите вашу Миму».

Кончив читать, я долго не поднимал головы. Ирина Александровна тоже молчала. Письмо датировано 27 августа, думал я. Как известно, «Св. Анна» покинула Екатерининскую гавань 28 августа. Значит, ни Севастьянов, ни доктор к отходу судна не успели — а ждать больше было уже нельзя, вот-вот встанут льды, и так страшно запоздали, и она окончательно решилась...

Как это письмо отличается от предыдущих, несколько легковесных, что ли, — горькое и, может, даже не по ее годам мудрое. Она почти предвидела исход экспедиции, по крайней мере смотрела на ее будущее куда более реально, чем капитан. И надо же: уже тогда предсказать печальную участь экспедиции Седова!

Решилась на эту дорогу по существу больной. Правда, она постоянно оговаривается в своих письмах, что чувствует себя гораздо лучше, но, может, этим она просто хотела успокоить родных?

И еще одно горькое открытие: развал экспедиции, ее трагедия начались еще задолго до того, как «Св. Анна» отправилась в путь. Слишком запоздалый выход в море, отказ Андреева, Севастьянова, доктора... Потом вот еще что, может быть, самое главное: оказывается, Альбанов никогда не приглашался Брусиловым на роль старшего помощника, как пишут некоторые. Георгий Львович после «деликатного» бегства Андреева и болезни штурмана Баумана вынужден был возложить обязанности на Альбанова, несомненно отличного полярного штурмана, но человека малознакомого, к тому же другого круга, иначе говоря, с которым они до этого не ели кашу из общего котла.

— А почему в письмах Ерминия Александровна называет Георгия Львовича Юрием Львовичем? — наконец, словно очнувшись, спросил я.

— В семье между собой его с детства почему-то звали так. Ну вслед за родными, видимо, и Ерминия Александровна.

— В этом письме серьезный упрек в адрес дяди Георгия Львовича, Бориса Алексеевича.

— Пинегин был не совсем точен, когда называл его богатым московским землевладельцем. Дело в том, что богатство-то было у его жены. Вот договор, который заключили между собой Борис Алексеевич и Георгий Львович, в нем они обговаривали все условия будущей экспедиции: «Мы, нижеподписавшиеся, поверенный жены своей Анны Николаевны Брусиловой действительный статский советник Б.А. Брусилов с одной стороны, с другой— лейтенант флота Г.Л. Брусилов, заключили настоящий договор...» Как видите, условия, были для Георгия Львовича довольно жесткие. По окончании экспедиции он мог рассчитывать лишь на небольшой процент от зверобойного промысла. Судно, все остальное он должен был вернуть Анне Николаевне. Видимо, этим, чтобы заранее как-то покрыть часть расходов, и объяснялось его решение — взять до Александровска пассажиров.

— Буквально на днях я узнал еще об одной версии, что якобы перед самым отплытием произошли события, внешне чисто коммерческие, которые, может, и сыграли пусть не главную, но определенную роль в последующих трагических обстоятельствах. Якобы Борис Алексеевич сначала был только одним из акционеров созданной специально для этой экспедиции зверобойной компании. Но потом неожиданно предъявил условие: он целиком берет на себя финансирование экспедиции, все другие акционеры должны выйти из дела. По этой причине и вышел из состава экспедиции первый помощник и акционер лейтенант Андреев.

— Точно я не знаю, но, кажется, и это имело место...

— А кто такая Леночка?

— Это какая-то ее подруга. А вот последнее письмо. — Ирина Александровна осторожно передала мне сложенный вдвое лист:

«Дорогие мои милые папочка и мамочка!

Вот уже приближаемся к Вайгачу. Грустно думать мне, что вы до сих пор еще не могли получить моего письма из Александровска и, наверно, всячески осуждаете и браните вашу Миму, а я так и не узнаю, поняли, простили ли вы меня или нет. Первый раз в жизни я не послушалась папиного совета, но, право, будь вы здесь, на месте, то вошли бы в мое положение. Ведь вы же понимали меня, когда я хотела ехать на войну, а ведь тогда расстались бы тоже надолго, только риску было бы больше. Если бы только я могла получить весточку от вас, то, кажется, была бы вполне счастлива. Пока все идет у нас хорошо. Последний день в Александровске был очень скверный, масса была неприятностей. Леночка ходила вся в слезах, так как расставалась с нами, я носилась по «городу», накупая всякую всячину на дорогу. К вечеру, когда нужно было сниматься, оказалось, что вся команда пьяна ...и вообще, такое было столпотворение, что Юрий Львович должен был отойти и встать на бочку, чтобы иметь возможность написать последние телеграммы. Было уже темно, когда мы проводили Леночку и Баумана (больного штурмана) на берег и наконец ушли в море. Леночка долго стояла на берегу, мы кричали «ура», она нам отвечала...

Больные у меня уже есть, но, к счастью, пока только приходится бинтовать пальцы, давать хину и пр. Затем я составила список всей имеющейся у нас провизии. Вообще, дело для меня находится, и я этому очень рада. Потом начну сама себя обшивать... Пока холод не дает себя чувствовать, во-первых, Юрий Львович снабжает меня усердно теплыми вещами, а кроме того, в каюте, благодаря нашему отоплению, очень тепло...

Так не хочется заканчивать это письмо. Между тем уже поздно. Так не хочется забыть что-нибудь сказать... Поцелуйте крепко-крепко от меня тетю Жанну и дядю Петю, передайте привет всей нашей малой публике. Куда-то мне придется вернуться? Наверное, уже не в Нахичевань. Об одном умоляю, если папа получит такое назначение, что Арабика нельзя будет везти, то не продавайте, а пошлите его Лене. Кстати, Лена просила передать папе, что если его щенок окажется неудачным, то она может ему прислать от своей собаки (пойнтера). Поцелуйте крепко Лукинишну... Просто не верится, что не увижу вас всех скоро опять.

Прощайте, мои дорогие, милые! Как я буду счастлива, когда вернусь к вам. Вы ведь знаете, что я не умею сказать так, как бы хотела, но очень-очень люблю вас и сама не понимаю, как хватило сил расстаться. Целую дорогих ребят.

Ваша Мима».

— Словно она предчувствовала, что больше никогда не вернется, — вздохнула Ирина Александровна, когда я острожно положил письмо на стол. — А Арабик — фронтовой конь отца.

— Судя по этому письму, она тоже собиралась на войну.

— Выходит. Видимо, к отцу в Порт-Артур. Скорее всего она потому и окончила курсы сестер милосердия.

— Но в то время ей было всего 15—16 лет.

Ирина Александровна пожала плечами:

— Она была такая сорвиголова, что все может быть. Ни на какую другую войну она же не могла собираться.

— А сохранилось письмо, которое она передала с Альбановым, когда он уходил со «Святой Анны»?

— Он не принес оттуда никакого письма.

— Но может, оно просто затерялось?

— Нет, — покачала головой Ирина Александровна. — Насколько я знаю, никакого письма не было.

— А от Георгия Львовича матери?

— Кажется, тоже не было никакого письма. Конечно же, не было. Иначе и мы, и Брусиловы что-то бы да знали, что случилось на «Святой Анне».

— Странно, — растерянно сказал я. — Альбанов ведь сам писал, что они отправили с ним почту. И почта, и судовые документы вроде бы были в одной запаянной банке. Судовые документы сохранились, а писем нет... А как он объяснял, почему он не принес письма?

— К сожалению, я этого не знаю... А вот и Лев Борисович, — представила она острожно вошедшего пожилого мужчину.

— Нет, никаких писем он не принес, — подтвердил Лев Борисович. — Вот тут и загадка. Или они на самом деле погибли, или не в его интересах их было приносить. Может, они каким-то образом компрометировали его? Он, правда, почти сразу же по возвращении в Архангельск написал Екатерине Алексеевне, но никакого письма от Георгия Львовича не было.

— А сохранилось это письмо Альбанова?

— Сохранилось. Вот оно: «Ваше Превосходительство! Я не мог раньше сообщить Вам интересующие Вас сведения по той причине, что не знал Вашего адреса, и, узнав его сегодня от г-на вицегубернатора, спешу Вас успокоить, насколько могу. Когда я покинул шхуну на широте 83 градуса 17 минут и долготе 60 градусов восточной, то все оставшиеся на шхуне, то есть Георгий Львович, Ерминия Александровна Жданко и одиннадцать человек матросов, были здоровы, судно цело и невредимо и вмерзло в лед, с которым и продолжает дрейфовать на запад и северо-запад. Лед этот представляет собой очень большие поля, достигающие местами значительной толщины. Среди одного такого поля и стоит спокойно шхуна «Св. Анна», или вернее она стояла с осени 1912 года до самого моего ухода.

Может быть, «Св. Анна» освободится в этом году, но, по моему мнению, вероятнее, что это произойдет в будущем году, когда она пройдет меридиан Шпицбергена и будет приблизительно в том месте, где освободился ото льда «Фрам». Провизии у оставшихся еще довольно, и ее хватит до осени будущего года. Во всяком случае спешу уверить Вас, что мы покинули судно не потому, что его положение безнадежно. Когда я уходил с судна, Георгий Львович вручил мне пакет на имя начальника теперь Главного гидрографического управления. Я думаю, что в этом пакете подробно изложена история плавания и дрейфа шхуны «Св. Анна». Сегодня я отправляю пакет в Петроград начальнику Гидрографического управления и предполагаю, что Вы узнаете от него все подробности. 27 августа я выеду в Петроград, но где остановлюсь — пока еще не знаю.

С совершенным уважением готовый к услугам Валериан Иванович Альбанов.

22 августа 1914, Архангельск».

Странно, почему в этом письме Альбанов ничего не сообщает о судьбе писем. Если он их все-таки принес — он непременно написал бы. Если бы они по каким-нибудь причинам погибли в пути — тоже. Выходит, что они были в пакете на имя начальника Главного гидрографического управления? Но я только что читал письмо начальника Главного гидрографического управления Михаила Ефимовича Жданко матери Георгия Львовича — Екатерине Константиновне. В нем тоже ни слова о письмах...

В чем же дело? Надо еще раз внимательно проследить судьбу почты по «Запискам...» Альбанова. Может, я что пропустил.

Может, ее все-таки потеряли беглецы?.. Нет: «...все украденное оказалось в целости, конечно, кроме сухарей, которые давно были съедены. Даже большая жестяная банка с документами и почтой оказалась нераспечатанной...» Она пропала вместе с Дунаевым и Шпаг ковским? Тоже вроде бы нет: «На том каяке была наша единственная винтовка, все патроны и некоторые документы»... Все верно, на мыс Флора они приплыли с почтой: «Прежде всего надо подвести к поселку каяк, оставленный версты за две отсюда, вытащить его в безопасное место и взять в домик все остатки нашего снаряжения, которого, правда, осталось немного: компас, бинокль, хронометр, секстан, две книжки, паруса, топор, спички, да две или три банки, из которых одна была с почтой».

— А Альбанов был у Брусилова? — спросил я.

— Да, был, — Ирина Александровна осторожно положила письмо на край стола. — Даже несколько раз. У всех о нем сложилось впечатление как о порядочном и интеллигентном человеке. Конечно, какая-то настороженность к нему была: сам пришел, они остались... Он, как мог, старался успокоить, говорил, что у «Святой Анны» все шансы в скором времени выйти на чистую воду...

— Тут еще вот что, — добавил Лев Борисович. — Конрад настойчиво избегал встреч с Брусиловыми. Ему несколько раз писали, приглашали, но он под всяческими предлогами избегал встреч. Так ни разу и не пришел. И вообще, как известно, он упорно отмалчивался, когда его кто-нибудь расспрашивал об экспедиции.

— А Альбанов?

— Альбанов охотно и довольно подробно рассказывал, но деликатно уходил в сторону, когда речь заходила о причинах конфликта. Говорил, что их и не было, все складывалось из несущественных мелочей, осложненных болезненной раздражительностью... Тут невольно складывается впечатление, не наказал ли Альбанов Конраду строго-настрого молчать, как бы тот нечаянно о чем не проговорился. Или не случилось бы каких разногласий в рассказах. Все-таки что-то случилось на шхуне. А что?.. — Лев Борисович развел руками. — В 1936 году мой дядя Сергей Львович (брат Георгия Львовича) — он жил тогда в Архангельске и преподавал в техникуме — взял и поехал сам к Конраду, который жил также в Архангельске, в Соломбале. Тот сначала немного растерялся. А потом, вспоминая, они выпили. Конрад пошел провожать Сергея Львовича, вызвался сам перевозить через рукав Двины там, что ли. Ну и вот, посредине с ним случилось что-то вроде алкогольного затмения. Ему вдруг померещилось, что на корме лодки сидит не Сергей Львович, а Георгий Львович. И он стал сбивчиво бубнить: «Георгий Львович, это не я стрелял, не я...» Но потом снова пришел в себя и замкнулся. О чем он говорил? Что имел в виду? Может, это каким-то образом относилось к конфликту?.. Сергей Львович какое-то время спустя снова поехал к нему в Соломбалу, но ему сказали, что Конрад уехал в деревню...

— Мне кажется, не стоит особенно-то принимать всерьез рассказа Сергея Львовича, — осторожно добавила Ирина Александровна. — Во-первых, он тоже был, мягко говоря, навеселе. А отчасти тут, может, сыграла родственная настороженность. Мало ли что мог иметь в виду Конрад! Да так ли именно он говорил. Неясного, конечно, много, но подозревать в чем-то Альбанова, мне кажется, нет никаких оснований. Да, тут какая-то загадка с письмами. Что же касается его конфликта с Георгием Львовичем, мне кажется, он довольно ясно и деликатно объяснил это в своих «Записках...». И наверно, ему неприятно было лишний раз вспоминать и тем более рассказывать о касающихся только их двоих или троих деталях. Что же до самого Георгия Львовича, характер у него, по всему, был далеко не легкий. Даже если судить по его матери. Женщина она была замечательная, но характер у нее был совершенно несносный...

Невероятно уставший и немного подавленный от избытка впечатлений, я возвращался в гостиницу. Но черный червь сомнения больше не глодал меня. Более того, мне даже было немного стыдно за когда-то проявленную слабость. Да, писем он не принес. Но он Мог бы соврать в своих «Записках...», что почту потеряли беглецы или что она погибла вместе с Дунаевым, — поди проверь. В конце концов он мог бы вообще скрыть, что между ним и Брусиловым были какие-то стычки, да мало ли как можно было объяснить уход с судна... Мне было ясно главное: причина трагедии экспедиции в той простой и страшной вещи, которую мы теперь называем психологической несовместимостью. Она, словно раковая опухоль, медленно, но необратимо разрушала собранный по принципу случайности экипаж «Св. Анны».

Зачем далеко ходить. Возьмите пример последней арктической экспедиции — на лыжах к полюсу под руководством Д.И. Шпаро. Десять лет они притирались друг к другу, десять лет! И то случались стычки. Десять лет, в результате которых Шпаро мог сказать: «Мы относились друг к другу не просто хорошо, а нежно». А тут: люди и пбзнакомились-то по существу уже во время экспедиции.

И наверное, даже неэтично подозревать в чем-то Альбанова, нашедшего простой, безжалостный для себя и, вероятно, единственно возможный способ покончить с этой несовместимостью. Или, как об этом точно и жестко сказал в свое время В.И. Аккуратов: «Обреченность этого похода одиночки по страшному в своем коварстве льду океана они понимали оба. Это было приговором к смерти, но, ослепленные гневом, другого выхода они не видели». Нет ничего проще и безнравственнее объяснять, тем более судить поступки людей, полтора года находившихся в ледовом плену на грани жизни и смерти, комнатной логикой, когда тебе ничто не угрожает.

Все дело в обыкновенной психологической несовместимости, осложненной болезнями и неведомым будущим. И, разматывая загадочный клубок этой несчастной экспедиции, может, даже неэтично пытаться до конца разгадывать мелочные детали этих ссор, все равно к главному мы ничего не добавим. Разумеется, Альбанову было неприятно вспоминать об этих горьких минутах, и, разумеется, задним числом он чувствовал себя виноватым — и казнил себя, и снова все перебирал в своей памяти, и снова казнил себя, даже, может, в том, в чем и не был виноват.

Что гадать — ведь о главном он честно и прямо, не оправдывая себя, сказал в своих «Записках...»:

«Что за причина была моей размолвки с Брусиловым? Сейчас, когда прошло уже много времени с тех пор, когда я спокойно могу оглянуться назад и беспристрастно анализировать наши отношения, мне представляется, что в то время мы оба были нервнобольными людьми.

С болезненной раздражительностью мы не могли бороться никакими силами, внезапно у обоих появлялась сильная одышка, голос прерывался, спазмы подступали к горлу, и мы должны были прекращать наше объяснение, ничего не выяснив, а часто даже позабыв о самой причине, вызвавшей их. Я не могу припомнить ни одного случая, чтобы после сентября 1913 года мы хоть раз поговорили с Георгием Львовичем как следует, хладнокровно, не торопясь скомкать объяснение и разойтись по своим углам. А между тем, я уверен теперь, объяснись мы хоть раз до конца, пусть это объяснение сначала было бы несколько шумным, пусть для этого нам пришлось бы закрыть двери, но в конце концов для нас обоих стало бы ясно, что нет у нас причин для ссоры, а если и были, то легко устранимые, и устранение этих причин должно было только служить ко всеобщему благополучию. Но, к сожалению, у нас такого решительного объяснения ни разу не состоялось, и мы расставались хотя и по добровольному соглашению, но не друзьями».

...Не умалил ли подвиг Альбанова ледовый полутора тысячекилометровый переход к Северному полюсу на лыжах научно-спортивной экспедиции «Комсомольской правды» под руководством Д.И. Шпаро?

Нет, не умалил! Ни в коем случае. Люди под наблюдением медиков и психологов специально готовились к этому переходу, и, как я уже говорил, не просто готовились, а целых десять лет! А главное — они всегда знали, что к ним всегда придет помощь. А эти— никогда в жизни не собиравшиеся в подобный поход, с никудышным снаряжением, даже защитные очки из простого бутылочного стекла, с никудышным продовольствием, которое — на весь путь! — нужно было нести с собой. Больные, нетренированные, измученные двухгодичным неведением, без каких-либо карт. По себе, по своим скромным дорогам по местам, человеком еще мало обжитым, знаю: психологически те дороги самые тяжелые, когда не можешь надеяться ни на чью помощь.

Мало того, не будь ледового похода Альбанова, может, и не стало бы ледового перехода к полюсу Шпаро. Ничто так не поучительно, как горький опыт твоих предшественников.

Кстати, недавно я получил письмо от Д.И. Шпаро, в котором он писал, что «Затерянные во льдах» В.И. Альбанова он перечитал еще раз перед самым полюсным переходом.

...Но самое невероятное меня ждало впереди. Мне неожиданно позвонила Ирина Александровна.

— Знаете, — сказала она, — тут еще одно письмо есть. Его получил журнал «Вокруг света» как отклик на публикацию Алексеева и Новокшонова. Его принес мне один из авторов, Дмитрий Анатольевич Алексеев. Это, кстати, сын известного полярного летчика Анатолия Дмитриевича Алексеева. Я вам его прочитаю. Она медленно стала читать, и я вдруг почувствовал под сердцем легкую слабость:

«Уважаемый товарищ редактор! Пишу Вам вот по какому поводу: в номере восемь за 1978 год Вашего журнала есть статья «Как погибла «Св. Анна»?..». Речь в ней идет о моих родственниках. Мой дед, учитель Псковской мужской гимназии И.Ф. Жданко был в родстве с генералом Жданко. Степени родства я не знаю, но, кажется, Ерминия (правильно Ермина) Александровна приходится мне двоюродной теткой. Родственных связей между обеими семьями не было почти никаких — слишком велика была разница в общественном и имущественном положении, но одна из моих родных тетей, Александра Ивановна Жданко, была более или менее дружна с Ерминой.

О «Св. Анне» и ее участии в экспедиции мне слышать не приходилось, но вот вскоре после войны тетя Саша была в Риге у другой нашей дальней родственницы, уехавшей в Ригу в 1918 году, и та ей рассказала, что незадолго до войны, году в 1938 — 1939-м, в Ригу приезжала Ермина Брусилова не то с сыном, не то с дочерью, теперь уже не помнит, и что живет она где-то на юге Франции. Н. Молчанюк». .

— Но это же невероятно! — смог выдохнуть я.

— Подождите, я прочту второе письмо, дополняющее это:

«Я увиделась с тетей Сашей после войны только в 1953 году. Она рассказывала о поездках в Ригу и вскользь упомянула, что Жигулевичи говорили, что за год-полтора до войны Ермина Брусилова приезжала в Ригу не то с дочерью, не то с сыном и что живет она теперь где-то на юге Франции. К большому моему теперешнему огорчению, я не поняла тогда всей сенсационности этого сообщения, да и сама тетя Саша не придала этому большого значения: приезжала и приезжала, а почему бы и нет? Думаю, что ни о судьбе экспедиции (если и вообще знала о ней), ни о судьбе генерала Жданко после революции тетя Саша вообще ничего не знала. Но вот фамилия — Брусилова — у нее не вызвала удивления, видимо, о ее замужестве или возможном замужестве тетя Саша знала. На мой вопрос: «Как Ермина Брусилова? Эта та самая Ермина?» — тетя Саша ответила: «Ну да, та самая».

— Если верить всему этому, получается, что «Святая Анна» все-таки вышла на чистую воду.

— Получается... Но в это очень трудно поверить.

— Если в 1915 году, как предсказывал Альбанов и как показывают расчеты, она освободилась ото льдов... Шла мировая война — домой они не могли вернуться. А потом революция, гражданская война... Но неужели за все эти годы Ерминия Александровна ни разу не поинтересовалась судьбой своих родственников?

— Не знаю. Тут что-то не так. В то же время тогда было, наверное, не просто узнать о судьбе родственников.

— Но в 1939 году в Риге неужели она бы не попыталась узнать у тех же Жигулевичей о судьбе родственников? И тут бы волей-неволей возник разговор об участии в полярной экспедиции. Потом, как-то же нашла она Жигулевичей, хотя они уехали в Ригу только в 1918 году, то есть уже после ухода Ерминии Александровны в экспедицию. А Брусилов, почему он не искал?

— Складывается впечатление, что Брусилов умер, может, даже еще на судне. А большинству, норвежцам, и незачем было рваться в Россию.

— Да, загадка...

— Была у нас, правда, еще одна Ерминия Александровна, дальняя родственница. Она жила в Югославии. Но она, по-моему, не могла быть знакома с нашими рижскими родственниками. Потом совершенно исключено, чтобы она стала Брусиловой...

Несколько дней я не мог прийти в себя от этой ошеломляющей версии. Действительно, что-то тут не так. Пусть так сложилась судьба, что она осталась во Франции, но неужели за все эти годы она ни разу не попыталась разыскать своих родственников? А если пыталась, но безуспешно?

Жила на юге Франции... Подожди, книга Р. Гузи «В полярных льдах» (дневник Ивонны Шарпантье) — перевод с французского... Неужели это все-таки какая-то литературная обработка дневника Е.А. Ждан ко? Или она принципиально предпочла, чтобы ее имя осталось неизвестным читателю?

Но увы, эти вопросы пока так и остаются вопросами. И снова вопрос: пусть война — но как мог оказаться совершенно незамеченным приход «Св. Анны» в один из западных портов?

И тут невольно вспоминается версия Алексеева и Новокшонова. Кстати, в скором времени после звонка Ирины Александровны я получил письмо от Д.А. Алексеева:

„Св. Анна“ могла быть остановлена любым немецким судном. «Св. Анна» была уничтожена, а Ерминию Александровну как женщину немцы могли подобрать. По законам военного времени Ерминия Александровна Жданко или весь экипаж шхуны мог быть интернирован до конца войны. Попытки Жданко найти контакт с родственниками в 1918 году могли не увенчаться успехом ввиду революции, гражданской войны и перемещения второй семьи генерала Жданко по России».

Каждая на первый взгляд малозначительная деталь может пролить неожиданный свет на тайну трагической экспедиции. Каждый на первый взгляд малозначительный факт может повергнуть в прах кажущуюся такой стройной и логичной версию дальнейшей судьбы «Св. Анны» и ее несчастного экипажа.

С таким чувством 18 августа 1979 года прочел я в газете «Труд» корреспонденцию С. Снегирева «Тайна Ледяной гавани» — об экспедиции, разыскивающей останки корабля Виллема Баренца. В ней походя сообщалось, что на Новой Земле обнаружен столб с надписью: «Св. Анна» 1914 год».

Это сообщение, если оно, конечно, достоверно (а категоричность его в солидном издании, отсутствие оговорок не давали оснований сомнениям), все переворачивало с ног на голову.

Выходит, «Св. Анна» каким-то образом добралась до Новой Земли или ее достиг ушедший в скором времени после Альбанова отряд Брусилова — перед полярной зимой дрейфующие льды сковывало, и его путь был не так жесток, как поход Альбанова?

Но ведь летом 1914 года над Новой Землей летал Я. И. Нагурский! Впрочем, он мог их и не обнаружить, если по каким-нибудь трагическим обстоятельствам они так и не покинули Ледяной гавани, ведь он долетал лишь до мыса Литке. Или получилось так, что они пришли на Новую Землю, когда спасательная экспедиция уже свернула свои работы, например в конце сентября?

Нет, тут что-то не то. Слишком маловероятно, чтобы Брусилов в 1914 году с оставшимися на «Св. Анне» людьми смог дойти до Новой Земли. Это просто невозможно. Даже Альбанову был не под силу этот путь.

Раздираемый сомнениями,, я написал Д.И. Шпаро: в новоземельской экспедиции Кравченко были студенты из московского Института стали и сплавов, в котором он работает, и он, конечно, уже в курсе дела.

Но первое письмо я получил от Д.А. Алексеева. Он, видимо, догадывался о моем состоянии: «Дело в том, что экспедиция Кравченко не нашла этот столб. Он был обнаружен еще в прошлом году то ли гидрологами, то ли еще кем. Эта неопределенность данных уже заставляет настороженно отнестись к находке, так как случаи фальсификации в подобного рода делах достаточно распространены и, к сожалению, коснулись и Арктики.

И еще одно обстоятельство, касающееся болезни экипажа во время дрейфа и Смерти некоторых участников похода Альбанова. Этого вопроса еще никто не касался. Во время дрейфа на «Св. Анне», по-видимому, вспыхнула эпидемия трихинеллеза, вызванная потреблением непроваренного медвежьего мяса, зараженного личинками трихинелл. В результате заболевания развивается адинамия, то есть общая слабость, особенно же в икроножных суставах. Дело иногда кончается внезапными инфарктами, особенно если человек подвергается интенсивным нагрузкам. Эта болезнь стала причиной гибели членов экспедиции С. Андрэ к Северному полюсу на воздушном шаре в 1898 году. К этому выводу пришли только в пятидесятых годах нашего века. Я тщательно консультировался со специалистами по этой болезни. Если Вы помните, как свидетельствует выписка из судового журнала и дневник Альбанова, всех удивлял характер этой болезни, явно не цинготный. Если учесть, какую долю занимало в рационе дрейфующей шхуны медвежье мясо, и сопоставить клинические признаки трихинеллеза с симптомами болезни, описанными Дльбановым, поражает удивительное совпадение. Эта же болезнь, видимо, и поразила некоторых участников похода Альбанова и послужила причиной смерти по крайней мере двух из них. Согласно данным паразитологов, почти все белые медведи Арктики заражены трихинеллезом, и случаи заболевания этой болезнью наблюдаются и до сих пор, когда потребляют плохо проваренное мясо».

Я снова перелистал «Выписку из судового журнала лейтенанта Брусилова». Восьмого декабря 1914 года они убили первого медведя, и уже пятнадцатого, когда у них еще в достатке было витаминизированной пищи, заболел Брусилов, на другой день— Альбанов, девятнадцатого слег гарпунер Шленский...

Вскоре пришла открытка от Д.И. Шпаро: «Сообщение о столбе — вымысел. По-моему, Вы не должны тратить время на эту историю. Из опыта поисков Русанова у меня к подобным сообщениям определенный иммунитет...»

...Так что же все-таки случилось со «Св. Анной»?

Увы, на этот вопрос пока не будет ответа. Более того: чем глубже поиск, тем больше загадок... Но вероятнее всего, она погибла вместе со своим экипажем во льдах Северного Ледовитого океана.