Загадочные женщины XIX века

НАПОЛЕОН III ИЗ ПРУССКОГО ПЛЕНА ТРЕБУЕТ ОТ ЕВГЕНИИ НЕЖНОСТИ

3 сентября в три часа дня министр внутренних дел Энри Шевро вошел в кабинет императрицы. Он был бледен. Не произнеся ни слова, он протянул ей только что полученную из Седана телеграмму. Евгения развернула ее и прочла:

«Армия разбита, мне не удалось погибнуть вместе с моими солдатами, ради спасения остатков войск я сдался в плен.

Наполеон».

Императрица, отшвырнув депешу, закричала:

— Нет! Не может быть!

Потом она кликнула своих секретарей, Конти и Фичона, голосом, каким «обычно зовут на помощь».

Те тут же прибежали и нашли императрицу растрепанной, с безумным взглядом, дрожащей от ярости.

Она закричала:

— Вы слышали, в чем они хотят меня уверить? Что император сдался! Что он капитулировал! Разве можно всерьез принимать такую галиматью!

Секретари, пораженные и напуганные, молчали.

Она угрожающе надвинулась на них:

— Ведь вы не верите в это?

— Мадам, — промямлил Конти, — бывают такие обстоятельства, когда даже самые храбрые…

Евгения оборвала его и «страшным голосом» возопила:

— Нет! Император не капитулировал! Чтобы Наполеон капитулировал?! Он погиб! Вы слышите: он погиб и от меня хотят это скрыть!

«Искаженными чертами лица, блуждающим взором она напоминала Эринию», — пишет Морис Палеолог, которому обо всех деталях этой сцены рассказывал сам Конти.

Она потрясала кулаками:

— Он погиб!

Ее мысли мешались. Через секунду она кричала:

— Почему его не убили! Почему он не остался лежать там, под стенами Седана! Какой позор! Его сыну останется запятнанное позором имя!

Внезапно ее гнев утих, она, заливаясь слезами, упала на колени и, мысленно обращаясь к императору, произнесла:

— Прости меня! Прости меня!

И потеряла сознание.

Через час, успокоившись и собравшись с силами, она созвала министров.

— Вероятно, вот-вот вспыхнет восстание, — заявил Шевро. — Сразу после того как стало известно о капитуляции императора, в пригороде начали формироваться отряды. Мне сообщили, что видели группы людей, которые кричали: «Да здравствует Республика!» Не сегодня, так завтра они направятся к Тюильри. Что делать?

Евгения была спокойна:

— Что бы ни случилось, солдаты не должны стрелять в народ.

Несколько часов ушло на выработку необходимых мер для того, чтобы остановить продвижение прусской армии к Парижу.

В десять часов пришло письмо от императора. Императрица распечатала его, трепеща, как в те времена, когда Наполеон III посылал ей любовные записки. Она прочла следующее:

«Штаб, 2 сентября, 1870.

Моя дорогая Евгения, не могу передать тебе, как я падал все это время и как страдаю. То, что мы совершили, противоречит здравому смыслу. Катастрофа была неизбежна, и она произошла. Я предпочел бы смерть столь бесславной капитуляции, но при теперешних обстоятельствах это единственный способ избежать гибели шестидесяти тысяч человек.

Если бы меня терзало только это! Я думаю о тебе, о нашем сыне, о нашей несчастной стране, да хранит ее Бог! И что произойдет теперь в Париже?

Только что я видел короля. Слезы выступили у него на глазах, когда он заговорил о тех муках, которые я испытываю. Он предоставил в мое распоряжение один из своих замков в Гессе-Кассель. Но мне все равно, где быть. Я в отчаянии. Прощай, нежно целую тебя, Наполеон».

Слезы катились по щекам Евгении.

— Несчастный! — прошептала она.

В эту минуту она, забыв о своем негодовании, думала лишь о больном, поверженном и отчаявшемся человеке, женой которого она была.

Всю ночь императрица жгла личные бумаги, в то время как толпа с факелами окружила дворец с криками: «Да здравствует Республика!»

4 сентября в семь часов она отправилась к мессе. Потом она зашла в больницу Тюильри, где разместили раненых из Арденн.

В половине первого во дворце появилась делегация Депутатов, настроенных про имперски.

Месье Бюффе, возглавлявший делегацию, обратился к императрице:

— Мадам, следует незамедлительно вступить в переговоры с оппозицией, если мы хотим сохранить хоть какую-нибудь толику власти. В руках Вашего Высочества судьба императорской династии.

Тогда, как пишет Андре Кастело, «эта светская Дама, которую случай и любовь вознесли на трон», дала депутатам истинно королевский ответ:

— Будущее династии теперь не имеет для меня Качения, я думаю лишь о Франции. Главное для меня сейчас — выполнить долг, к которому меня обязывает мое положение. Для меня ясно, что я не имею права дезертировать… Что же касается народного представительства, то их долг еще более очевиден: забыть о межпартийных ссорах и сплотиться вокруг меня, чтобы преградить дорогу захватчикам. Исход войны в их руках.

Увы! Волнения в Париже нарастали. Вскоре императрице сообщили, что толпа сорвала орлов с Пале-Бурбон, что площадь де ля Конкорд черным-черна от враждебно настроенных масс и что войска приведены в боевую готовность.

В три часа Евгения взяла театральный бинокль стала рассматривать толпу, собравшуюся у дворца.

В половине четвертого появился запыхавшийся префект полиции:

— Мадам, решетки не выдержат напора толпы!

Меттерних, посол Австрии, и Нигра, посол Италии явились во дворец.

— Мадам, — сказал Меттерних, — вам следу уехать отсюда! Здесь нельзя оставаться больше ни минуты.

— Нет, — и императрица топнула ногой.

На улице бесновалась толпа:

— Долой испанку!

Приблизился Конти.

— Вы не хотите отречься, мадам. Что ж! Через час вы будете в руках людей, которые силой заставят вас это сделать, и вы лишитесь прав, которыми обладаете. Если же вы согласитесь уехать, то вы увезете ваши права с собой…

Этот довод заставил Евгению задуматься.

— Вы действительно так полагаете?

Ответа она не услышала. Его заглушил рокот, волной окативший Тюильри. Решетка была опрокинута.

— Быстрее! Быстрее! — нервничал Меттерних.

Евгения сдалась, обняла находившихся с ней дам, надела шляпку, легкое манто, сунула в карман миниатюру, на которой был изображен ее отец, и покинула голубой салон.

Мадам Каретт подробно описала бегство императрицы по коридорам Тюильри и Лувра.

«Императрица миновала личные апартаменты, спустилась по лестнице на первый этаж, чтобы выйти через покои наследного принца, находившиеся в правом крыле Тюильри.

Небольшая двухместная карета стояла на своем обычном месте, кучер ожидал, готовый в любую минуту выехать из дворца. За ним послали, но Меттерних заметил, что кокарда кучера и императорская корона на дверцах кареты могут привлечь внимание толпы.

— Мой экипаж стоит на набережной, — сказал он. — Безопаснее подогнать его поближе.

Адъютант вызвался пойти за экипажем. Он вышел, а императрица села в вестибюле. Адъютант быстро пересек метров шестьдесят, которые отделяли дворец от решетки. Но в тот момент, когда он собирался проскользнуть за решетку, бунтовщики, прорвавшиеся через пять главных ворот Лувра, заполонили площадь Карусель. Они выкрикивали угрозы. Отступление стало невозможным. Адъютант бегом вернулся назад, чтобы предостеречь императрицу, которая могла бы двинуться в ту сторону. Он уже входил на половину принца, когда многочисленная толпа бросилась на решетки и с воплями принялась сотрясать их.

Адмирал Жюрьен один вышел к толпе, чтобы начать переговоры и тем самым оттянуть время.

Решетка, несмотря на натиск, не поддавалась.

— Императрица покинула Тюильри, — сказал адмирал, обращаясь к тем, кто стоял в первых рядах. — Ваши усилия бессмысленны.

В этот момент подоспел отряд национальной гвардии, и офицер, державшийся мужественно и почтительно, спросил у адмирала, каковы будут его приказания.

— Нужно помешать им сломать решетку, иначе все здесь будет разгромлено, — сказал адмирал. — Императрица покинула дворец.

— Вы можете рассчитывать на нас, месье.

Офицер попытался начать переговоры с толпой, но его никто не слушал. Тогда отряд ударами прикладов стал отгонять собравшихся от решетки, и толпа рванула к другому входу.

Императрица, видя, что Тюильри окружен мятежниками, решила подняться в свои апартаменты, пересечь Лувр и выйти на площадь Сен-Жермен-л'Оксеруа.

Она бегом проделала тот же маршрут, которым еще совсем недавно следовала с мужем и сыном посреди пышной свиты, чтобы выслушать в Государственном зале обнадеживающие результаты плебисцита.

Подходы к Государственному залу были загромождены, и пришлось расчищать проход. Процессия пересекла зал, но дверь в музей оказалась запертой. На стук и крики никто не отозвался. С улицы доносили шум. Наконец месье Телин, императорский казначея узнав, куда направилась императрица, догнал ее ключом, которым можно было открыть любую дверь во дворце.

Миновав картинные галереи, они стали спускаться по лестнице, ведущей в ассирийский музей.

С Ее Высочеством остались мадам Лебретон, Меттерних, который держал ее под руку, и месье Нигра.

Они собирались выйти через ворота, выходящие на площадь Сен-Жермен-л'Оксеруа, но и здесь уже появились мятежники. Все подходы были перекрыты. В какой-то момент толпа хлынула к церкви, и площадь на мгновенье опустела. Беглецы воспользовались этим чтобы выйти из Лувра.

Меттерних и Нигра бросились искать экипаж. Мадам Лебретон остановила фиакр, втащила в него императрицу и назвала адрес своего друга, месье Бессона государственного советника.

В тот момент, когда экипаж тронулся, какой-то мальчишка крикнул:

— Смотрите, императрица!

Но фиакр уже вез сквозь толпу двух дрожащих женщин.

Месье Бессон жил на бульваре Османн. Фиакр двигался через толпу мятежников. Улица Риволи сотрясалась от криков: «Долой!», «Долой!» С фасадов срывались императорские гербы.

Какой-то рабочий, приоткрыв дверцу, просунул голову в фиакр и закричал:

— Да здравствует Франция!

Он не узнал Евгению. Фиакр продвигался вперед. Забившись в глубь экипажа, покачиваясь, словно на волнах разбушевавшегося моря, беглянки молились, по подножке фиакра кто-то ударил палкой. Мадам Лебретон вздрогнула.

— Не бойтесь, — бесстрастным тоном сказала императрица.

На углу бульвара Капуцинов она грустно опустила голову. Солдаты из императорской гвардии, с трубками зубах, присоединились к бунтовщикам и тоже кричали: «Да здравствует Республика!»

Экипаж, миновав Мадлен, въехал в тихий пустынный квартал. Казалось, что все парижане, мятежники и зеваки, собрались у Тюильри. Фиакр двигался по бульвару Малешерб к бульвару Османн. Наконец он остановился перед домом месье Бессона. Мадам Лебретон, у которой было с собой пятьсот франков (весь багаж Евгении состоял из двух носовых платков), расплатилась с возницей и отпустила его.

— Нам нужно на четвертый этаж, — сказала императрица.

Дамы поднялись, позвонили и стали ждать. Никто не открывал. Вероятно, советник тоже был около дворца.

Евгения и мадам Лебретон, разочарованные, сели на ступеньки. Через четверть часа императрица поднялась.

— Я не могу больше оставаться здесь. Уйдем!

На улице дамы стали советоваться, в какую сторону двинуться.

— Пойдем этой улицей, — решила императрица.

Они направились к площади Этуаль. Внезапно раздавшийся шум приближающегося экипажа заставил их обернуться. Позади них двигался крытый фиакр. Мадам Лебретон остановила его. Евгения назвала адрес месье де Пьенна, жившего на улице Ваграм, и дамы устроились на синих подушках.

Прибыв на место, они поднялись к камергеру. Увы! Его тоже не было дома.

— Мы подождем его, — сказала Евгения.

Но прислуга узнала ее. Преградив им дорогу, она закричала:

— Вы хотите подождать месье маркиза? Чтобы его арестовали и расстреляли вместе с вами? Уходите и скажите спасибо, что я не выдала вас!

Императрица и мадам Лебретон вышли в полной растерянности.

— А что, если мы отправимся в американскую миссию? — предложила мадам Лебретон. — Там мы будем в безопасности. Месье Вашбурн защитит нас…

— Прекрасная мысль, — обрадовалась императрица. — Скорее туда! Но где она находится?

Они не знали адреса американской миссии. Неожиданная мысль пришла в голову Евгении:

— Поедем к моему дантисту, доктору Эвансу. Он американец и далек от политики. Он мой друг, он укроет нас.

Возле площади Этуаль они нашли фиакр, который отвез их на улицу Малахоф, где жил доктор Эванс. На этот раз прислуга впустила их в дом.

— Доктора нет дома. Но он скоро вернется. Вы можете пройти в библиотеку и подождать его там.

Дамы, вздохнув с облегчением, уселись в кресла. Наконец-то им не грозил гнев толпы.

Около шести часов доктор Эванс, побывавший у дворца, вернулся домой. Слуга передал ему, что его ждут две дамы, не открывшие цели своего визита. Удивленный дантист прошел в библиотеку. Вот как он сам описывает то, что произошло дальше:

«Я был несказанно удивлен, когда вдруг оказался в обществе императрицы.

— Вам, должно быть, странно видеть меня здесь, — сказала императрица. — Но вам наверняка известно, что произошло сегодня.

Затем она в нескольких словах объяснила мне, что вынуждена была бежать из Тюильри, не тратя время даже на самые краткие сборы.

— Я приехала к вам, — добавила она, — в надежде на помощь, потому что знаю о вашей преданности мне и моей семье. Я доверяю вам. Я понимаю, что услуга, о которой прошу вас, тяжелое испытание вашему дружескому расположению.

Я заверил императрицу, что буду счастлив помочь ей.

— Как вы видите, — сказала она, — для меня настали страшные дни. Я всеми оставлена.

Она замолчала. Слезы навернулись ей на глаза. При виде этой женщины, которую я долгие годы знал как императрицу Франции, явившейся беглянкой под мою крышу, при мысли о том, что она, еще недавно окруженная друзьями, свитой, теперь была всеми забыта, оставлена, что ей пришлось просить помощи у иностранца, я не мог не испытывать к ней сочувствия и симпатии.

Я спросил императрицу, есть ли у нее какой-нибудь конкретный план.

Она ответила, что хотела бы, если это возможно, перебраться в Англию. Во всяком случае она стремилась как можно быстрее покинуть Париж. Она полагала что, когда откроется ее бегство из Тюильри, ее станут повсюду искать и что главари мятежа могут отдать приказ о ее аресте. Она говорила, что боится народного возмущения, потому что враги империи распускали о ней ложные слухи и взвалили лично на нее ответственность за войну, и озлобленная часть населения готова совершить какой-нибудь акт насилия. Поэтому, по ее мнению, не стоило тратить времени на обдумывание маршрута и конечной цели бегства, а следовало немедленно отправиться в путь».

— Нужно ехать, — сказала она, — покинуть Париж и Францию! Они убьют меня, если найдут, как Марию-Антуанетту!

Евгения де Монтихо, внучка торговца вином, боялась участи австрийской эрцгерцогини, и все потому, что ее когда-то полюбил император…

В одиннадцать часов вечера доктор Эванс отправился разузнать, что делается в районе Порт Майо, откуда он намеревался выехать из Парижа с Евгенией. Ворота не были заперты, и экипажи беспрепятственно сновали и в ту и в другую сторону. Обрадованный, он поспешил домой. В пять часов утра он разбудил императрицу.

— Через полчаса мы трогаемся, Ваше Высочество. Мое ландо ждет.

После легкого завтрака Евгения, мадам Лебретон, доктор Эванс и его коллега, доктор Кран, которого он попросил о помощи, сели в экипаж.

Небо было безоблачным. День обещал быть ясным.

— В путь, — сказал дантист.

Евгения улыбнулась ему. Кто знал, не оборвется ли путешествие на площади Этуаль по милости какого-нибудь не в меру подозрительного чиновника?

Ландо покатилось по улице Малахоф.

Послушаем доктора Эванса:

«На всем протяжении от моего дома до конца улицы Де ля Гранд-Арме мы видели дворников за своей обычной работой, лавочников, открывавших ставни, тележки торговцев овощами, молочниц, направлявшихся к центру города, царило оживление, обычное в эти ранние часы, и оно свидетельствовало о том, что события, происшедшие накануне, не повредили механизмов, лежащих в основе жизнедеятельности столицы.

Около ворот нам приказали остановиться. Когда к нашему экипажу подошел начальник караула, я опустил окно справа от меня и, подавшись вперед, по плечи высунулся из фиакра. Он спросил, куда мы едем, и я ответил, что направляюсь в собственном экипаже за город, где намерен провести день со своими друзьями, что я американец, но давно живу в Париже, и меня хорошо знают».

Ответ, по всей видимости, удовлетворил главу этого поста. Он отошел, сказав кучеру:

— Проезжайте!

Ландо покатило по навесному мосту через ров, миновало переднюю линию охраны и вскоре выехало из города.

Беглецы перевели дух. Первые препятствия были преодолены, они покинули Париж. То, что экипаж не обыскивали на выезде из столицы, служило доказательством тому, что исчезновение императрицы не было еще замечено бунтовщиками, которые уже более двенадцати часов подряд произносили пламенные речи в Отель де Виль…

В шесть часов ландо проехало неподалеку от Малмезона, откуда в 1815 году начал свой путь Наполеон I, также гонимый надеждой пересечь границу.

Евгения грустно улыбнулась:

— Как повторяется история Франции! На протяжении уже ста лет правительству приходится спасаться от революции. Еще совсем недавно, когда кое-кто предрекал падение империи в результате поражения в войне, я заявляла, что не покину Тюильри в фиакре, как Карл Х или Людовик-Филипп! И именно это я и сделала.

После Мелана они ненадолго остановились. Доктор Эванс и Кран пообедали в трактире и принесли дамам хлеба и колбасы. Те с удовольствием поели.

В Манте была куплена газета, и императрица узнала, что еще накануне была провозглашена Республика и что во главе нового правительства стоит Трошю.

Она побледнела.

— Как он мог пойти на такое предательство? Еще вчера утром он клялся честью солдата, истинного бретонца и католика, что никогда не оставит меня!

И она заплакала.

В Эвре экипажу пришлось проехать сквозь толпу, скандировавшую «Да здравствует Республика!» и распевавшую «Марсельезу». К счастью, бравые республиканцы так усердно отмечали падение империи, что никому не пришло в голову проверять проезжавшие через город экипажи.

В десять часов вечера доктор Эванс решил остановиться на ночлег в Ривьер-Тибувиль.

Императрица, имитируя хромоту, прошла, держась за доктора Крана, по залу, заполненному посетителями трактира.

— Я сопровождаю больную, — объяснил доктор Эванс хозяину заведения.

В комнате произошла забавная сцена. Евгения, взглянув на более чем скромную обстановку, расхохоталась.

Ее друзья тревожно переглянулись.

— Ради Бога, мадам, — вполголоса сказала мадам Лебретон, — сейчас не до смеха! Умоляю вас, перестаньте! За нами наблюдают, нас могут услышать из соседней комнаты.

Но Евгения продолжала хохотать.

— Посмотрите на эту мебель… эти обои… выщербленный таз… Разве это не смешно?

Она извлекла из кармана носовые платки и, заходясь от смеха, бросила их на пол.

— Я хочу постирать это!

Мадам Лебретон предложила свои услуги.

— Нет! Позвольте мне сделать это самой! — сказала Евгения. — Никогда в жизни я так не смеялась.

Она налила воду в таз, постирала платки, и пристроила их на окне для просушки.

— Теперь я попытаюсь уснуть… Спокойной ночи!

Ее спутники, грустно покачивая головами при мысли о том, что разум императрицы не выдержал свалившихся на нее событий, вышли из комнаты, а Евгения, фыркая от смеха, легла в постель. Могли ли они понять, как забавляла ее эта ситуация — еще вчера она была императрицей, а сегодня она располагала лишь двумя носовыми платками…

Утром доктор Эванс предложил следовать дальше поездом. Четверо путников пешком отправились на станцию.

В пять минут девятого прибыл поезд, идущий до Серкиньи.

— Вот пустое купе, — сказал Эванс. — Быстрее занимайте его!

В поезде все почувствовали себя в безопасности.

«Но, — пишет доктор Эванс, — когда начальник вокзала, обходивший поезд, открыл дверь и, бегло оглядев компанию, тут же захлопнул ее, императрица, успевшая прочесть на его лице злую усмешку, встревожилась».

Этот человек узнал ее… Что делать?

Но, вероятно, ему претила мысль доносить на женщину, так как он вернулся в свое бюро, не позвав полицию.

Когда поезд тронулся, Евгения облегченно вздохнула. Она была на волосок от ареста, как Мария-Антуанетта. Все королевы, вынужденные бежать, вспоминают Марию-Антуанетту. О ней думала Мария-Луиза на пути в Рамбуйе, и королева Амелия, сопровождавшая Людовика-Филиппа, следовавшего этим же маршрутом из Парижа в Ла-Манш…

В Серкиньи беглецы пересели в скорый парижский поезд. В двадцать минут десятого они были в Лизье. Здесь им нужно было найти экипаж, который доставил бы их в Довиль, куда доктор Эванс ездил отдыхать. Шел дождь. Доктор Эванс оставил своих спутников у ворот ткацкой фабрики и отправился в город. Через полчаса он вернулся с ландо, нанятом за бешеные деньги.

«Когда я свернул на улицу, которая вела к вокзалу, в глаза мне бросилась фигура императрицы, стоявшей под дождем у входа на фабрику, — пишет доктор Эванс.-Императрица словно олицетворяла одиночество, и эта картина никогда не изгладится из моей памяти».

Он подумал о том, что не прошло и года с того дня, когда эта женщина открывала Суэцкий канал и была в центре пышных празднеств.

В этот момент появился сержант полиции, тащивший собой какого-то рабочего. Неожиданно произошел неприятный инцидент. Евгения, возмутившись грубым обращением полицейского, забыв обо всем, шагнула вперед и закричала:

— Немедленно отпустите этого человека! Я приказываю! Я императрица!

Изумленная пара остановилась. К счастью, тут подоспел доктор Эванс. Быстро выпрыгнув из ландо, он покрутил рукой у виска, давая понять, что эта женщина сумасшедшая, а затем затолкал императрицу в экипаж.

В три часа дня они прибыли в Довиль. Дантист остановил ландо у бокового входа Отеля де Казино, где поселилась его жена, и императрица незамеченной проскользнула внутрь. Через минуту она оказалась в комнате мадам Эванс и прошептала:

— О Господи! Я спасена!

Нужно было позаботиться о судне. Доктор помчался в Трувиль, уговорил одного англичанина, сэра Джона Бургоня, взять императрицу на борт его яхты в полночь того же дня.

На рассвете яхта «Газель» снялась с якоря. Почти сразу же поднялась сильная буря. Двадцать раз яхта, длиною в пятнадцать метров, грозила перевернуться и потонуть.

«Это суденышко подпрыгивало на волнах, словно пробка, — рассказывала впоследствии императрица. — Я была уверена, что мы погибнем. Смерть от разбушевавшейся стихии казалась мне блаженством. Я думала о том, что исчезну навсегда и никто не узнает, что со мной случилось. Тайна окутает конец моей жизни».

Но яхта выстояла и в четыре часа утра встала на рейд в Риде. Евгения была спасена.

Через несколько часов она встретилась в Гастингсе с наследным принцем, тоже приплывшим в Англию после пребывания в Бельгии. Они, плача, обнялись, и, как сообщает Пьер Фурнель, «свидетели этой сцены были так взволнованы, что и через тридцать лет не могли без слез рассказывать о той минуте».

24 сентября императрица и ее сын перебрались в Числхерст, расположенный в двадцати минутах езды от Лондона. Они поселились в просторном доме из краевого кирпича, окруженном парком.

Приключения окончились. Началась жизнь в изгнании.

В тот же вечер императрица написала императору, которого держали в замке Вильгельмшез в Пруссии! Это письмо положило начало нежной переписке между супругами. 6 октября экс-император писал:

«Я вижу по твоим письмам, что твое сердце разбито, и несказанно страдаю. Тем не менее я еще живу в нем…»

О фаворитках было забыто. Поверженный, больной, пленный Наполеон III униженно выклянчивал у Евгении хоть немного нежности.

16 октября императрица писала:

«Дорогой друг!

Дни величия прошли, и больше ничто не разделяет нас с тобой. Мы вместе, на этот раз действительно вместе, потому что наши страдания и надежды связаны с Луи. Чем больше сгущаются тучи над нашим будущим, тем больше мы нуждаемся в поддержке друг друга…»

Период бурь, измен, сцен ревности остался позади. Общее горе сблизило супругов.

С этого момента Евгения мечтала лишь об одном — добиться разрешения прусского правительства присоединиться к императору и обнять его, как когда-то.

Но Бисмарк был против такого разрешения.

— Мы не можем принять на нашей территории главу вражеской армии, — говорил он.

Это заявление на первый взгляд кажется странным в конце сентября 1870-го, то есть через месяц после провозглашения Республики. Но нельзя забывать о том, что Евгения номинально оставалась во главе армии в Меце, сохранившей верность режиму империи. Таким образом, она официально являлась врагом Пруссии, что не позволяло Евгении ступить на ее территорию.

Экс-императрица нашла выход из положения. Она решила сдаться в плен, чтобы разделить заключение с Наполеоном III.

Экс-император, растроганный, запретил ей это делать. «Ваше место, — писал он, — рядом с нашим сыном».

Евгения не настаивала. Она целиком погрузилась в политику. Каждый день она изучала газеты и внимательно следила за тем, что происходило во Франции. Надежда еще теплилась в ней.

— Базен держится в Меце, — говорила она. — Если ему удастся прорваться и оттеснить врага, возможно, все изменится к лучшему. И потом, есть еще армия на Луаре, которая сможет дать отпор Пруссии! Еще не все потеряно!

Она надеялась, что страны, хранившие нейтралитет, вмешаются в конфликт. Сразу после прибытия в Числхерст она написала царю и Францу-Иосифу и попросила их о помощи. Оба поспешили ответить ей любезными ни к чему не обязывающими письмами.

В начале октября она встретилась с графом Бернсторфом, послом Пруссии в Лондоне, и через него обратилась к королю Вильгельму с просьбой поддержать всем необходимым Мец, пока идет подготовка к мирным переговорам.

Удивленный король Пруссии ответил, что «такого рода услуги не приняты у военных». Евгению очень расстроила такая резолюция.

27 октября Мец капитулировал.

Евгения была раздавлена этой новостью, отнимавшей у нее последние надежды. Она заперлась в спальне и плакала.

28-го она появилась в траурных одеждах и объявила, что намерена ехать в Вильгельмшез.

— Теперь ничто не мешает моему свиданию с императором. Я должна посоветоваться с ним, как вести себя в сложившейся ситуации. Базен сдался, и империи больше не на что рассчитывать. Если остался хоть какой-то шанс договориться с Пруссией, то нельзя терять ни секунды.

И она уехала налегке в сопровождении графа Клари. 30-го после полудня она морем прибыла в Кассель.

Евгения беспокоилась, что ее неожиданный приезд слишком взволнует экс-императора.

— Поезжайте вперед, — сказала она своему спутнику, — и предупредите Его Высочество о моем прибытии.

Она отправилась в путь через пятнадцать минут после отъезда Клари и в одиночестве проделала шесть километров, отделявших ее от места заключения экс-императора. В пять часов ее экипаж остановился у въезда в замок. Бледная, дрожащая, она вышла из кареты и увидела Наполеона III в окружении нескольких офицеров, который ждал ее на ступеньках крыльца. Она бросилась к нему, но экс-император, хранивший спокойствие, ограничился рукопожатием, словно они расстались только вчера. Евгения смутилась. В ее взгляде, как сообщают очевидцы, «промелькнуло раздраженное недоумение». Затем она позволила экс-императору взять ее под руку и прошла в его кабинет.

Как только они остались одни, все изменилось. Наполеон III обнял ее, и они долго плакали. Они расспрашивали друг друга о здоровье, а затем заговорили о принце.

Евгения приглядывалась к мужу. За два месяца он сильно постарел, его глаза потухли, щеки запали. волосы стали седыми.

В свою очередь, он с нежностью смотрел на Евгению. Перед ним была уже не та прекрасная испанка, которую он когда-то полюбил, но отныне он мог рассчитывать только на эту женщину.

Евгения сразу же стала уговаривать Наполеона III вступить в переговоры с Вильгельмом.

— Я уверена, что Бисмарк боится полной победы республиканского строя во Франции и предпочел бы иметь дело с нами.

Экс-император покачал головой:

— Нет! Это потребует слишком больших жертв. Я увеличил территорию Франции, и у меня не поднимется рука откромсать от нее земли.

Евгения настаивала, но все было напрасно. «Упрямец» был непоколебим. 1 ноября она покинула замок и вернулась в Англию, решив отныне держаться подальше от политики.

16 ноября, в день именин, Наполеон III прислал ей цветы. 31 января 1871 года она отправила ему письмо, в котором «перечеркивала прошлое».

«Дорогой друг!

Сегодня годовщина нашей свадьбы. Мне грустно от того, что мы далеко друг от друга, но, по крайней мере, я могу сказать, что я глубоко привязана к тебе. В дни благополучия связь, соединявшая нас, ослабла. Мне даже казалось, что между нами все кончено, но в горе я поняла, насколько прочен наш союз, и теперь я часто вспоминаю строчки из Евангелия: «И да прилепится жена к мужу своему и да не покинет его ни в скорби, ни в болезни, ни в радости, ни в печали»… Вся моя жизнь в тебе и в Луи, вы моя семья и моя родина. Я переживаю за судьбу Франции, но нисколько не сожалею о нашем блистательном прошлом. Отныне моя единственная мечта — быть всем нам вместе. Мой бедный друг, пусть мои чувства заставят тебя хотя бы на мгновение забыть о тех испытаниях, через которые прошла твоя душа. Я обращаюсь мыслью к Богу. Поверь, придут лучшие времена. Луи и я целуем тебя. Твоя Евгения».

Наполеон III, забытый и несчастный, вновь обрел любовь своей жены.

Мудрец сказал бы, что за это стоило отдать империю…