Загадочные женщины XIX века

ПЕРВЫЙ СКАНДАЛ В ТРЕТЬЕЙ РЕСПУБЛИКЕ

Весна 1874 года была тяжелой для Леона Гамбетты.

Присутствуя на заседаниях Собрания, оратор, не обращая никакого внимания на довольных или разгневанных собратьев, лихорадочно рисовал на бумагах, которые Законодательный корпус раздавал для ознакомления депутатам, легкомысленные картинки, сидя в редакции издаваемой им газеты, он сочинял игривые рондо, по сравнению с которыми песенки, популярные в караульных, кажутся слащавыми и вычурными, находясь в комитете левой демократии, он томно вздыхал, мечтательно глядя на мраморную грудь полуобнаженной женской фигуры, изображавшей Французскую Республику…

Короче, Гамбетта переживал внутренний кризис.

Чтобы привести свои нервы в порядок, он каждый вечер садился в экипаж и ехал на улицу Бонапарта. Войдя в квартиру Леони, он бросал цилиндр в кресло, срывал с себя одежду, расшвыривая ее по комнате, высвобождал свой толстый живот и прыгал в постель, готовый к подвигам.

К, этому периоду относится страстное послание, которое Гамбетта сочинил между двумя озорными рондо:

«Любимая, нам хорошо вместе, никогда наши души не были так близки, как сейчас, и я с наслаждением пью из кубка любви напиток, о котором всегда мечтали самые выдающиеся и благородные умы. Из всех женщин ты единственная сумела открыть для меня ослепительный мир страсти и блаженство духовного общения. Мне трудно определить, какие чувства владеют мной, они настолько неуловимы, подвижны, переплетены, и самые плотские из них проходят сквозь горнило разума. Я бесконечно много думаю об этом, и сердце мое переполняет радость, только тебе, тебе одной я обязан тем, что поднялся над повседневностью, одолел вершины, подвластные далеко не всем. Я преклоняюсь перед тобой, как святые преклоняются перед Богом, как преклоняются перед чистым разумом. Изо всех сил прижимаю тебя к своей груди. Приезжай завтра в любое время, я буду у твоих ног…»

Гамбетта не только «изо всех сил» прижимал Леони Леон к груди. Иногда он бил ее. За один неосторожный взгляд в сторону полицейского или охранника из Палаты депутатов он осыпал ее пощечинами и тумаками. Тогда она со стонами падала на кровать, и толстый оратор, мучимый стыдом и раскаянием, вставал на колени у ее изголовья:

— Я самый низкий человек из всех живущих на земле, — причитал он. — Прости меня, Леони! Прости своего тирана!

И, если она не спешила протянуть ему руку, он лупил себя кулаками по голове.

Однажды, после особенно тяжелой сцены, он выбежал на улицу в дезабилье, растолкал кучера, сел в экипаж и, плача и причитая, отправился к себе.

На следующий день он, чтобы вымолить прощение, заказал копию кольца, подаренного Людовиком своей Жене Маргарите Провансальской, из золота и преподнес его Леони.

На внутренней поверхности кольца было выгравировано любовное посвящение.

Этот подарок примирил поскандаливших любовников.

Леони, надев колечко, подумала о том, что было бы вполне естественно вступить с Гамбеттой в брак. Как-то утром, еще в постели, она заговорила с ним об этом. Его реакция изумила Леони. Он взъерошил бороду и стал теребить ее. Она повторила:

— Я хочу, чтобы ты на мне женился.

Гамбетта молчал. Она прижалась к нему.

— Я хочу быть твоей женой… Мне надоело постоянно держаться в тени. Став мадам Гамбеттой, я смогу выезжать с тобой… Мы будем жить, как все…

Гамбетта не отвечал. Она снова принялась уговаривать его. Леони упрашивала Гамбетту,

плакала, требовала объяснений. В конце концов он вылез из постели и пробормотал:

— Не настаивай, прошу тебя. Я не хочу жениться.

Почему он отказался назвать женой женщину, которую страстно любил?

Эмиль Пиллиа приводит три мотива этого поступка:

«Проявилось ли в этом недоверие к ворвавшейся в его жизнь женщине, о которой многие его друзья говорили, что она „из полиции“? А может быть, он еще помнил Мари Мерсманс или просто боялся атаки с ее стороны? Кроме того, перед ним открывалась блестящая карьера, и он мог опасаться, что женитьба на такой сомнительной особе скомпрометирует его, и оставлял за собой возможность найти более подходящую партию…»

Все эти доводы приходили в голову Леони Леон, и она слегла от горя.

Еще много раз она возвращалась к этому разговору. Увы! «Гамбетта бледнел, — пишет Леон Пено, — как только слышал о женитьбе, его руки начинали дрожать, он теребил бороду и съеживался, теряя весь свой апломб».

Леони, видя его замешательство, отступила. В конце концов ей стало жалко его, и она смирилась со своим маргинальным положением, с тем, что ее имя шепотом произносится в гостиных и что газетчики скромно умалчивают о ней или прячут ее за инициалами.

Конец лета и осень выдались теплыми и солнечными. 22 сентября день был таким ясным, что Гамбетте захотелось провести несколько дней за городом с Леони. Из своего кабинета в Собрании он отправил это прелестное юношеское письмо:

«Любимая, мне жаль, что эти прекрасные осенние дни я провожу вдали от тебя, я зову тебя, но, увы, напрасно. Ах, позже мы будем жалеть о том, что упустили это чудесное время молодости и любви!

Приезжай же как можно быстрее, чтобы наши сердца наполнились светом и новыми чувствами. Тебе хорошо известны мои планы. Почему же ты медлишь, малышка? Стоит ли переживать из-за пошлости и требовательности общественного мнения? Мы сами хозяева себе, природа манит нас, она творит декорации для нашего праздника. Жду тебя в четверг, в пятницу мы уедем и вернемся самое раннее в субботу вечером. Ответь мне как можно скорее, чтобы я все подготовил для поездки.

Я люблю тебя и осыпаю градом поцелуев». Решив не «переживать» из-за «пошлости и требовательности общественного мнения», Леони согласилась уехать с Гамбеттой. Они остановились инкогнито в деревушке Урепуа, и на протяжении двух дней Леони вдохновенно исполняла роль мадам Гамбетты.

Реми де Гурмон говорил, что «зверь, который живет в душе человека, нуждается в отпуске».

Два дня в Сен-Леже-ан-Ивелин были именно таким отпуском для зверя, который бесновался в сердце Гамбетты. Депутат, оставивший дома бумаги, планы речей, корректурные листы, был занят исключительно прелестями Леони, ее смуглым бархатистым телом.

Он с таким пылом и усердием взялся за дело, что посторонний наблюдатель легко мог принять его за маньяка.

Он не давал себе никакой передышки. Даже трапеза не в силах была отвлечь его. В первый же вечер трактирщик с изумлением наблюдал, как его постоялец внезапно выскочил из-за стола и, увлекая за собой Леони, скрылся в своей комнате. Нездоровый блеск в его глазах вызвал бы, наверное, суровую отповедь магистра Дюпанлу, орлеанского епископа. Через десять минут чета уже была снова за столом и, «давясь от смеха, принялась поглощать жаркое из телятины с грибами».

На следующий день праздник продолжился. Степенность прогулок в лесу то и дело нарушалась, и над примятыми папоротниками кружили удивленные птицы

Любовники вернулись в Париж обновленными, чувствуя себя так легко, как никогда в жизни.

Гамбетта, полный сил, бодрый, тут же взялся за дело. Он снова штурмовал трибуны, выступал на конгрессах, рисовался на банкетах, произносил речи, кричал заливался соловьем, жестикулировал.

— Гений! — говорили про него.

Никто не подозревал, что нити от этой толстой марионетки держала в руках Леони, покорно остававшаяся в тени.

«Женщина до самых кончиков пальцев», как писал о ней Пьер Ватран, молодая еврейка не только силой своего ума помогала Гамбетте. В те дни, когда в Палате ожидались дебаты по особо важным вопросам, она «накачивала» своего возлюбленного ласками.

Оратор посылал ей письма, в которых рассыпался в благодарностях. Например, 13 января 1875 года он писал:

«Любимая, без сомнения, ты самое очаровательное творение, которое когда-либо выходило из рук природы, и с каждым днем я чувствую себя все более обязанным судьбе, благодаря которой стал причастным той феерии обаяния и грации, которую ты собой являешь.

Я не знаю, что во мне пленено больше — сердце или разум. В тот момент, когда я готов отдать предпочтение сердцу, разум бунтует и заявляет о том, что покорен в не меньшей степени. Вчера ты превзошла не только меня, но и саму себя, я до сих пор нахожусь под сильным впечатлением от этого, твоя записка, нежная, трогательная, усугубила мое восхищение, и мой день открылся счастливым предзнаменованием.

Какую прекрасную победу мы одержали сегодня! Французская армия спасена. Теперь Париж оправится, и мы еще увидим реванш нашей национальной чести, тогда мы сможем с гордостью сказать: наша любовь вдохновляла патриотические порывы. И моя Леони была душой всего!

Я обожаю тебя, я преклоняюсь перед тобой. Целую, Леон». Накануне Национальное собрание, взволнованное страстной речью Гамбетты, проголосовало за создание батальонов, состоящих из четырех сильных рот вместо шести слабых. Это и была «прекрасная победа», которую одержал депутат.

Французская армия через четыре года после Седана возродилась, потому что мадемуазель Леон достигала в искусстве любви уровня куртизанок античных времен.

Несмотря на заботы Леони, Гамбетта не был вполне счастлив. Республика, его заветная мечта, не имела никаких законных прав на существование. Правые с особым удовольствием подчеркивали это обстоятельство, упорно называя Мак-Магона не «президентом Республики», а «маршалом-президентом».

30 января неожиданно инициатива одного депутата, месье Баллона, способствовала созданию Третьей республики.

В тот день в конце заседания, после дискуссии о структуре государственной власти, месье Валлон простодушно предложил следующую поправку:

«Президент Республики избирается большинством голосов, собранных в Сенате и Палате депутатов, которые составляют Национальное Собрание…»

Эта формулировка, в которой в деликатной форме провозглашался республиканский режим, заставила затрепетать от радости левых депутатов. Естественно, правые решительно отвергли эту поправку.

В конце концов, она прошла с преимуществом в один голос…

Отныне Республика приобрела официальный статус.

Гамбетта и Леони отпраздновали победу с размахом, способным удивить самого Платона…

В течение нескольких дней публику занимали последствия поправки месье Баллона. Затем общественное мнение занял куда более интересный сюжет. Речь идет о забавном приключении, произошедшем с мадам С., женой одного из депутатов.

Мадам С. была привлекательной молодой особой, горячей демократкой, которую дьявол, настроенный, по всей видимости, анти республикански, наделил темпераментом, приводившим ко множеству неприятностей.

Летом ее часто видели в воскресные дни в Буживале в купальне Гренуйер, она барахталась в Сене и, как сообщает один из очевидцев, «ловила на лету печеные картофелины, которые бросали ей с берега мужчины».

«Затем, устав от этих не совсем целомудренных телодвижений, она углублялась в кусты, где, гордая своим республиканизмом, дарила свое великосветское тело какому-нибудь здоровенному лодочнику».

В феврале 1875 года она развлекалась, не прибегая к деревенским игрищам на лоне природы. Об этом стало известно благодаря одному случайному обстоятельству.

Как-то вечером была устроена облава в подпольном публичном доме, расположенном на набережной де ля Турнель. Все девицы легкого поведения были арестованы. Одна из них заявила, что ее зовут Дениз Лаба. Ее правильная речь заронила некоторые подозрения в душу офицера полиции.

— Вы не профессиональная проститутка, — сказал он ей.

Женщина, которую обнаружили в компании двух моряков, расхохоталась.

— Ну так что ж?

— Кто вы?

— Догадайтесь! Но предупреждаю, вам же будет лучше, если вы отпустите меня. Иначе это может отразиться на вашей карьере. Мой муж — член правительства…

Растерявшийся полицейский приказал отвести ее в камеру и начал расследование.

На следующий день ему стало известно, что месье С., депутат от департамента Сены, заявил об исчезновении жены.

Мадам С. — а это была она — тут же выпустили, и ее муж поспешил замять дело. Но один журналист, пронюхавший об этой истории, напечатал статью, озаглавленную: «Муж Мессалины заседает в Собрании».

Таким был первый скандал в Третьей республике. За ним последовали другие…