Заходер и все-все-все…

Кому-то может показаться нескромным такой заголовок — я бы назвала иначе, но именно об этом шла речь, когда у меня брал интервью корреспондент «Московского комсомольца» в марте 1999 года. Отвечая, сослалась на Марка Твена, который в одном из своих рассказов утверждает: «На свете очень много гениев, только зачастую ни они сами, ни их близкие не догадываются об этом». Добавлю: я догадалась, что мой мужчина гениален, — каждая секунда, — проведенная с ним рядом, была интересна, словно он вырабатывал особое творческое поле, мощную энергию, которая заряжала меня, втягивая в творчество.

Большой соблазн выплакать свое горе, сказать, как мне сейчас его не хватает. Я, подобно аккумулятору, который периодически нуждается в подзарядке, жила себе поживала, получая регулярно эту энергию.

И вдруг — полный обрыв. Апатия. Мне расхотелось жить.

Прошло время, мой жизненный тонус с трудом, не без помощи хороших друзей, понемногу восстанавливается. Но истинное восстановление произошло, когда я, преодолев душевную пустоту, окунулась вновь в мир мужа, в его книги, — особенно в многочисленные записные книжки, тетрадки, в которые заглядывала раньше, только если он сам приглашал меня. Сделав меня своей полной, единственной наследницей прав, он отдал мне все свое прошлое и будущее на земле, и я снова стала получать, хоть и не в той мере, как при его жизни, но достаточную энергию, чтобы жить. Вот тогда-то и почувствовала, что должна написать о нем.

Теперь, когда его нет, с особой отчетливостью сознаю, что мне достался «штучный» мужчина. И это говорю не я одна, а все женщины, знавшие его.

Утверждение «сила мужчины в его женщине» — справедливо с точностью до наоборот. Не знаю, было ли мое влияние на его жизнь и творчество заметно, но меня во многом создавал он.

В чем таился главный козырь наших гармоничных отношений? Не в том ли, что мы, отличаясь по темпераменту, вместе с тем дополняли друг друга?

Простой пример. Мы мчимся на наших «Жигулях» по немецкому автобану, где допустимая скорость 90 км в час — непривычная роскошь, потому что на наших дорогах тогда, тридцать лет назад, негде было так разогнаться. Если за рулем я, то, поставив ногу на «газ», так и держу скорость — стрелка спидометра не шелохнется. Даже скучно. Но вот за руль пересаживается Боря — и стрелка скачет, она словно резвится: то зашкаливает за 100, то показывает 80. Весело. Его нога все время в движении, как и он сам.

Я могу часами равномерно и терпеливо выкашивать газон электрокосилкой, проходя ряд за рядом. Газон — как из магазина, ровненький. Боря с косилкой ходит, фантазируя: он выкашивает только понравившиеся участки, оставляя для меня неугодные ему.

Другой пример: если я делаю какую-нибудь рутинную домашнюю работу, то зачастую стараюсь сделать ее кое-как, выгадывая в скорости и прогадывая в качестве, хотя любимую работу буду шлифовать и совершенствовать в ущерб собственному отдыху.

Мое нетерпение в освоении новой техники тоже своеобразно. Я не стремлюсь вникнуть вглубь, мне лишь бы сразу начать на ней работать.

Боря подобную работу делает, пожалуй, излишне добросовестно. Он готов отставить свое любимое творчество, чтобы сделать для меня перевод (с любого языка!) технической характеристики и правил пользования очередным бытовым прибором. Меня бы устроил и поверхностный перевод, лишь бы знать, что я должна нажать и куда вставлять, чтобы техника заработала, но он непременно нарисует схему с пояснением на русском языке, предусмотрит всевозможные варианты использования данного приспособления.

Посмотрите, в каком порядке лежат у него на полках и в ящике письменного стола необходимые полезные предметы: крохотные винтики в пробирке из-под валидола и маленькие отвертки для починки очков; фломастеры и ножички для разрезания бумаги; прибор для определения напряжения батареек, тестер (даже не один); паяльный аппарат и флакон с припоем; наборы с винтами и гайками; ножницы, пинцеты; пистолет для склеивания пластмассы, тюбик с клеем, скотч; фонарик, запас дискет, две электрические отвертки (зачем две? — да они разной скорости!); набор проводов и других электрических деталей; лупы, микроскоп, бинокли. Ему достаточно было протянуть руку, даже не глядя, чтобы воспользоваться одним из них.

Я не перечислила и доли того, что могла бы.

Завершает перечень нужных вещей особый инструмент, который он выписал из Германии, — «хваталка».

С ее помощью, не вставая с коляски, он мог дотянуться до форточки или до принтера, чтобы вынуть напечатанную страницу, поднять с пола упавший предмет — любой, даже самый миниатюрный.

А его обращение с книгами! Забыла упомянуть флакончик с тальком. Это для того, чтобы вывести пятно, которое может случайно попасть на страницу, когда читаешь за обедом. (Перечитывая написанное, вспомнила, что именно сегодня, как раз за столом, читала Макиавелли — стараюсь читать книги, которые у него стояли близко, под рукой, — и посадила маленькое, почти незаметное пятно. Продолжаю читать, но чувствую — что-то меня тревожит, отвлекает. Поняла — пятно. Прервала обед. Пошла за тальком и засыпала. Действует безотказно.)

Как он огорчался, когда отрывались корешки у словарей, — именно за них приходится доставать их с полок. Он частенько обращался ко мне за помощью, просил подклеить.

Не любил, когда билась посуда. (Я же не особенно огорчалась, считая, что это к счастью.)

Вот только что — время 12.00, 4 августа 2002 года, воскресенье — прервалась на время, чтобы включить электрическую кофеварку для встречи гостей. Принесла воду, кофе. Решила отодвинуть в сторонку вентилятор, который сегодня не нужен, и вместо провода вентилятора потащила за собой провод кофеварки. Она с грохотом рухнула на пол, рассыпались мелкие осколки стекла.

Пусть прибавится мне немного счастья, я в нем сейчас так нуждаюсь…

Но в отношении к творческому, как он писал, «божественному началу» мы были единодушны. Будучи сам творческим человеком, Борис поощрял, принимал близко к сердцу любое проявление, любые задатки этого качества в людях. Недаром поводом для нашего знакомства оказалось мое «творчество».

С самого раннего детства я стремилась делать что-то своими руками. Шила шляпы, купальники, даже босоножки, — ведь я росла в такие годы, когда ничего не было. Но помимо того, что было необходимо, делала себе всевозможные украшения. Например, любила прикалывать к платью цветы, вкалывать их в волосы; до сих пор мои институтские однокашники вспоминают меня как «девушку с васильками в волосах».

Хотела стать дизайнером или расписывать ткани. Увы, мне не удалось получить образования, о котором мечтала. Выбор профессии пришелся на трудное для семьи время — вскоре после войны умер отец, оставив маму с тремя детьми. Мне надо было срочно «слезть» с маминой шеи и стать самостоятельной. Я не посмела рискнуть, хотя очень хотела — по призванию — поступить в текстильный институт. Короче — сдрейфила. Дело в том, что там надо было кроме рисунка сдавать скульптуру, и я испугалась. С рисунком я бы справилась. Поэтому поступила в институт, скорее всего, по прагматическим соображениям. В дальнейшем моя профессия пригодилась мне только как основа образования и — что немало — улучшила фигуру и осанку — я окончила институт физкультуры. Впоследствии переквалифицировалась, но уже совсем в другом направлении, реализовав свое другое призвание — к математике: окончила высшие курсы программирования и математики. (Помните: Нам нужен программист…)

Но в душе так и осталась неудовлетворенная жажда творчества. Она бросала меня от одного увлечения к другому.

Я фотографировала — даже немного зарабатывала, делая портреты своих знакомых. До сих пор у многих из них эти фотографии 50-х годов хранятся бережно, как лучшие из той поры. У меня в альбоме есть снимок нашей подруги — красавицы армянки, и второй, который я сделала теперь.

Научилась шить и проявила себя не только как портниха, но и как дизайнер. В то время, когда в моду входил капрон, нейлон и прочие новинки, я выдумывала туалеты из натуральных, скромных и дешевых тканей — туалеты, которые портили настроение моим сослуживицам неожиданностью решения. Например, белый костюм из накрахмаленного пике, где на облегающей, чуть расширенной книзу юбке белой веревкой была вышита крупная ромашка, стебель которой начинался у самого подола, а цветок находился на бедре. Пуговицы тоже были из веревки. Если к этому добавить зеленые замшевые туфли на «гвоздиках», маленькую оранжевую крепдешиновую косынку в виде лепестка восточного мака на моих светлых волосах, чтобы они не слишком разлетались на ветру, и плетеную сумку-корзинку, перекинутую через руку, — мой портрет готов. Дамы могут вообразить, а мужчины пусть поверят на слово: это смотрелось.

В начале шестидесятых годов я придумала модель блузона из набивных платков. Мода на использование платков появилась позднее. Недаром замечательная Верочка Орлова снялась в фильме «Дети Дон-Кихота» в моей обнове. Когда она появляется в самых первых кадрах, я обычно радостно кричу: «Вот, мой блузон играет в кино!»

Научилась вязать на профессиональном уровне и участвовала в выставке, где опытные вязальщицы удивлялись, как это мне удалось связать свитер-корзину (вязка имитировала переплет корзины из дранки).

Затем делала картины на досках, используя в качестве палитры деревянные игрушки, бусы (распиленные пополам) и сухие травы. Боря называл их «бусография» или «бусограммы».

Был даже ювелирный период. Вероятно, не самый удачный. Однако я заполнила шкатулку разными штучками из серебра. В то время было много недорогих серебряных украшений, но с «глазастыми» подзеркаленными камнями. Вот их-то я и выбрасывала, а вставляла бирюзу, янтарь, малахит и другие натуральные камни, которые обтачивала и подгоняла по месту.

Шила меховые игрушки. Здесь на меня оказала влияние литовская художница, мастер меховой скульптуры, Стаси Самулявичене, с которой мы познакомились (а в дальнейшем — подружились) в середине восьмидесятых на одной из ее московских выставок. Я вскоре побывала у нее в гостях в Каунасе, где она и преподала мне уроки мастерства. Меховой период длился недолго, но я успела сделать большую собаку для Берестова и Винни-Пуха для Бори, а он придумал имена для двух моих пингвинов — Пиня и Гвиня, а смешного кота назвал Толстокотаном или Толстокотанным животным и, конечно, придумал Танго-Толстокотанго.

Каждое мое увлечение Боря встречал с одобрением и поощрял всеми способами. Сразу же покупалось для меня необходимое оборудование, самое лучшее, какое удавалось достать в те трудные времена. Швейную машину мы привезли из Австрии. Вязальную — он выписал из Америки на гонорар за изданные там сказки. Для моих ювелирных поделок купил газовую горелку, полный профессиональный набор инструментов, камней.

Конечно, не обошлось и без литературного влияния Бориса Заходера. Я, правда, что-то записывала о своей жизни и до него (иначе не смогла бы по прошествии нескольких десятилетий воспроизвести свои впечатления о поездке в деревню на Волгу, где получила единственное письмо от Заходера). Но меня смущало присутствие рядом настоящего авторитета, и я старалась не отвлекать мужа своим «писательством». Я вела записи событий, наблюдений за живностью, окружавшей нас. Появился небольшой рассказ о мухоловках, родилась «Повесть о нашем доме и его обитателях», или «Кися Белая». (Одну главу из нее я привожу в этой книге — это история о маленьком Джимми.)

Заходер одобрял мою наблюдательность и стиль, даже хвалил, делая лестные для меня сравнения. Советовал читать Пришвина, Сетон-Томпсона, Грабовского, Даррелла, Чапека. Занялся редактурой моих работ. «Ну кто же так пишет?» — говорил он, глядя с укоризной, и предлагал сначала подумать самой, а потом давал свой, такой естественный вариант. Перевел в компьютер мою повесть. Больше того, он составил сборник своих произведений о кошках и включил в него «Кисю Белую». Даже название придумал: «Краткая кошачья книжка», или «Кошки — это кошки». Собрал книгу, написал предисловие, но она, к сожалению, осталась неизданной. Не успел.

Но главное мое увлечение было впереди. Забросив все предыдущие, в середине восьмидесятых годов я начала шить ковры из лоскутков, от которых перешла к лоскутным картинам. И снова — покупка специальной машинки, ножниц, ниток, разнообразного материала, — лишь бы у меня было все в достатке, даже в избытке, для работы. Каждую новую картину Борис ожидал с интересом, хотел наблюдать этапы работы, хотя мне подчас не хотелось показывать неоконченное. Непременно посещал мои выставки. Написал предисловие к каталогу выставки, которая прошла в 1992 году в Пущине.

Не могу удержаться, чтобы не процитировать его слова о моих работах:

Что было для меня самой большой похвалой — он попросил украсить моими картинами нашу гостиную. Сама бы я не решилась. У нас не висело ни одной картины до этого. Разве что только икона Иоанна Богослова у него в кабинете да несколько икон моего детства — из дома бабушки.

Заходер придумал темы картин для любимого им игрушечного персонажа, назвав всю серию «Кое-что из частной жизни Матрешки».

Серия начинается сценкой «Пылкий поклонник»: возле плетня — Снеговик с букетом-метлой, завернутым в целлофан, и Матрешка. «Любовный треугольник» — в качестве второго поклонника появился Ванька-Встанька с гармошкой в руках.

«Восемь девок — один я» — изображено семейство Матрешки и Ваньки-Встаньки, и каждый занят своим делом: Матрешка нянчит очередную дочку, дочки разного возраста, каждая в соответствии с ним ведет хозяйство, а глава семейства по-прежнему играет на гармошке. Как и во всяком почтенном семействе, имеется у них «Генеалогическое древо».

Еще тема — «таз», то есть нижняя часть этой несущей полезную информацию разъемной игрушки. Воистину — символ вечной женственности, неиссякаемого жизнелюбия и находчивости. Ведь таз — это и то, откуда по законам природы рождается потомство, но также — полезный в хозяйстве предмет, когда в нем же можно искупать дочку.

«Прогулка» — встреча Матрешки, обремененной своим потомством, с традиционной дымковской дамой в кринолине с собачкой на руках. Завершает серию «Святая Матрена». Возможно, спорное решение темы, но уж очень соблазнительно изобразить ее с нимбом.

Это была последняя серия работ в жанре «лоскутной пластики». У меня прошло семь выставок разного масштаба. К моменту, когда моя коллекция составила более 70 картин, наступил перерыв, который плавно перешел в занятие фотографией.

Я до сих пор так и не поняла, какое из моих увлечений или занятий было главным. Мне кажется, что я себя не нашла — слишком разбрасывалась. Но в момент увлечения — это и являлось главным. Одно утешает: Борис, наблюдая за мной во время работы, называл меня «Универсальный инструмент ГС», а другим обо мне говорил: «Галя — удивительно гармоничный человек». Именно эту фразу Боря произнес в наше последнее застолье, провозгласив тост в мою честь. Возможно, именно эта «гармоничность» и помешала мне стать чем-то конкретным — модельером, профессиональным художником или известным фотографом.

Но, по всеобщему признанию, я все-таки нашла себя по-настоящему в одном, очень важном для жизни деле — я стала неплохой женой. Об этом говорит моя картина «Любит». (Сушится мужское белье.) Ее упоминает Борис в предисловии к моему каталогу.

Боря, увидав, что я потеряла интерес к своему лоскутному увлечению, подарил мне фотокамеру. С безошибочным чутьем он понял, что я нуждаюсь в переходе к другой технике, чтобы полнее выразить мое зрительное и чувственное отношение к окружающему миру. И этот мир оказался всего лишь моей, нашей с ним деревенькой. (Помните эпиграф? Когда б не этот маленький мирок, мир для меня бы не был так широк.)

Да, это мир деревни Комаровка — с домиками, пришедшими из прошлого века (теперь уже — позапрошлого), с покосившимися заборами на берегу Клязьмы, с ее крутыми берегами, с выводками диких уток по весне, с водяными крысами. (Любя и жалея, Боря называл эту речушку «Клизьмой».) Я родилась в старинном городе Коврове на Владимирщине, и мое детство прошло все на той же вездесущей Клязьме.

Судьба словно ведет меня за руку по берегам этой реки. Мой предок, да уж и не столь отдаленный — родной дедушка Александр Георгиевич Треумов — прямой потомок почетного рода города Коврова. Таким образом, я правнучка одного из владельцев прядильно-ткацкой фабрики, которая, несмотря на переименование, в народе до сих пор так и называется Треумовской. Сам город Ковров оказал на мое творческое и нравственное воспитание огромное влияние. Как могло пройти бесследно детство, проведенное в большом доме, где в большой столовой, за большим столом с большим самоваром усаживалась большая семья. Моя семья. Я помню извозчиков, которые поджидали нас на вокзале, когда мы приезжали навестить родителей мамы. Запомнила историю сватовства моей бабушки.

Купеческая дочь, просватанная за нелюбимого, отправилась на свой последний перед свадьбой маскарад. Там, в Дворянском собрании, познакомилась со своим будущим мужем, который влюбился в нее, даже не видя лица. (По условию, которое поставил ей отец, отпуская на бал, она должна была, как Золушка, покинуть его до снятия масок, что послушная дочь и выполнила…)

Это готовый святочный рассказ, который я не преминула записать.

Был период, когда упоминать о родстве с фабрикантами было не принято. Сейчас город гордится своим прошлым. Меня пригласили в 2002 году на Рождественские чтения, которые проходят в городе уже более 10 лет. Эта замечательная традиция собирает до сотни гостей. В городском музее, который во времена молодости моей бабушки был тем самым Дворянским собранием, читают доклады о Владимирском крае, о его людях, о прошлом и настоящем города. (Вместо доклада я прочитала свой рассказ о бабушкином сватовстве.) В 2003 году музей приурочил к очередным чтениям выставку моих картин в одном из лучших своих залов — зале, где и встретились на балу дедушка и бабушка. К следующим чтениям, в 2004 году, меня пригласили вновь. Теперь уже с моими фотографиями. Это будет (если состоится) моя первая выставка фотографий, о которой мечтал Заходер.

Боюсь, что с предстоящей выставкой моих фотографий я забежала несколько вперед. Поживем — увидим.

Подарив мне фотокамеру, Борис направил мое творчество в новое русло, тем более что в нашей с ним жизни наступил период, когда мы оказались отрезанными от широкого мира подступающей болезнью. Мы стали настоящими затворниками. Теперь он смотрел на природу, на смену времен года моими глазами.

— Ну, что ты сегодня наснимала? — регулярно спрашивал он.

Что же я могла показать ему, если видела все тот же лес или реку, где ежедневно гуляла с собакой? Каждый день одно и то же… Пейзажи, иногда красивые, иногда — ужасающе-отталкивающие, когда становилось стыдно за наш людской род…

Но, возможно, всякое ограничение заставляет искать способы его преодоления: я стала пристальней вглядываться в окружающий мир.

Со мной, кажется, произошло нечто похожее на эффект от приема в кино, когда мы видим отдельное лицо, выхваченное зорким оператором из толпы. Только что людская масса была для нас безлика — и это лицо неожиданно заставляет зрителя сочувствовать толпе или ее презирать… Я начала различать отдельные лики этого мира.

Приблизила травинку, букашку, вгляделась в замерзшую лужу, в движение ветра по траве, первую изморозь на еще зеленом листке, следы на снегу, подсмотрела любовь насекомых, робкий бутон полевого цветка, пробивающегося сквозь острые осколки разбитой бутылки, увидела завиток огуречного усика (Боря назвал этот кадр «Росчерк Господа Бога»).

«У меня меньше болит, мне легче жить, когда я смотрю на Галины фотографии». Эти слова Бориса вспомнила недавно наша близкая подруга.

Любуясь моими фотографиями, Боря делал к ним подписи.

Борис мечтал сделать выставку моих фотографий, издать альбом. Он и название для него придумал: «Мгновенье ока». Дарил мне строки японского поэта Оноцура:

Одно из последних стихотворений посвятил мне и подарил, отпечатав очень красивым шрифтом.

В конце октября последнего года жизни поэта к нам приехал корреспондент журнала «Наша школа», заинтересовавшийся моими фотоработами.

— Ну вот, — сказал Борис, — и у тебя берут интервью.

Я смущалась от внимания ко мне и оттого, что вынуждена рассказывать о себе в присутствии Бориса, который слушал нашу беседу с большим интересом.

— А я и не знал это о тебе… — сказал он.

Быть может, желание узнать новое, интерес друг к другу, который мы не потеряли, несмотря на годы, прожитые вместе, и создавало гармонию в нашем браке до последнего мгновения?

Материал обо мне появился в том же номере, в котором журнал поместил скорбную статью «Памяти Бориса Заходера».

Недавно я нашла в его тетрадке неоконченное стихотворение первого года нашей совместной жизни, где Заходер назвал меня «сердце сердца бедного поэта».

Я бы тоже хотела сказать о нем: «Сердце моего сердца».

Если бы посмела.

Отдавая «свету» историю нашей жизни, его жизни, я словно прощаюсь с прошлым. И вдруг возникли сомнения: есть факты биографии, которые хочется сберечь, сохранить только для себя. Это те воспоминания, которые жгли его душу до последнего дня. Я не уверена, что Борис захотел бы предать их гласности. Видимо, поэтому я откладывала эту трудную для меня тему до последнего момента. Поразмыслив, решила написать. В его жизни нет ничего, что бросило бы тень на его личность. Просто — неумолимость жизни.

Как-то Борис сказал: «Жаль, у меня нет своего Эккермана… А ведь ты могла бы им быть».

Я возразила, что не справлюсь.

Глубоко сожалею, что была недостаточно подготовлена для такой роли, я робела даже думать об этом. Да и повседневные заботы, желание создать мужу удобства для творчества поглощали меня своей обыденностью.

Начав писать эту книгу, я преодолела сомнения в своих силах, преодолела боязнь. Не мне судить, что из этого вышло. Но я не жалею, что все-таки решилась.

Я любила своего мужа, не подвергала сомнению ни один из его поступков. Вместе с ним я болела не только его физическими болезнями, но принимала близко к сердцу и его душевные страдания. Принимала и понимала его безоговорочно, тем более что встретились мы не на заре нашей жизни, а на середине пути, пройдя оба через тернии и испытания.

Мы оба были ранены. Я — потерей младшего сына. Чувство вины не покидает меня до сих пор. Конечно, я виновата.

Тем легче мне понять боль моего мужа. С ним произошло нечто подобное. Это его драма, может быть, даже трагедия, которая не прошла для него бесследно. Сторонние наблюдатели, возможно, чувствовали некоторую «колкость» характера Заходера, но я знаю, что это совсем не так.

Я прожила жизнь с очень тонким, нежным и любящим человеком. Человеком, обладающим необыкновенным юмором, наделенным высокими моральными качествами. С человеком — редкой одаренности.

Его очевидная одаренность проявилась рано. В детстве освоил немецкий язык, познакомился в подлиннике с поэзией Гете. Почти не занимаясь, шутя, выучился играть на фортепиано. Запоминал и цитировал наизусть целые страницы любого текста, чем поражал своих сверстников. Изучал философию. Труды Брема, Фабра были его настольными книгами чуть ли не с пеленок — сначала интересовался картинками, а впоследствии на всю жизнь увлекся естественными науками, даже поступал на биологический факультет. Фантазер, поэт.

Такие дети, как правило, особо чуткие и ранимые, более других нуждаются в опеке, в любви. Особенно — в любви материнской, которая дается ребенку не за заслуги, а просто так — как жизнь, как солнце и небо. Они более других подвержены психологическим срывам.

Отцы любят за что-то. Особенно мальчиков. За то, что он наследник, за сходство с собой или любимой женщиной… Именно поэтому так бесценна безусловная материнская любовь. Особенно для мальчика.

Первое душевное потрясение Боря перенес, будучи совсем маленьким, когда случайно услышал, что его мать не хотела ребенка. Значит — не хотела ЕГО? ОН — не ожидаемый с радостью сын, а вынужденная неизбежность?

Эта тема возникала в разговорах со мной, даже в записных книжках он пытался анализировать ее.

Только что посмотрела фильм Трюффо «400 ударов», где мальчик тоже узнает, что он родился случайно, так как мать не смогла вовремя сделать аборт. Это открытие наносит ему такую душевную травму, что в результате герой фильма попадает в детскую колонию для малолетних преступников.

Трудно сказать, как складывались отношения Бориса с матерью после такого открытия, но надпись на фотографии кое-что говорит об этом: Критику моему милому от не менее критически настроенной матери. Лина Заходер. 18.VII.32. В уголке приписка рукою Бориса: Скончалась 22.VI.33 г. в 8 часов вечера.

Мать покончила с собой на глазах у сына, которому еще не исполнилось 15 лет. Оставила сына — тонкого, умного.

Понять, почему мать это сделала, Борис не мог даже в зрелом возрасте, а уж тогда и подавно. У него были смутные подозрения, но не более. Он боялся ошибиться. Тогда понял только одно: любовь к нему не смогла удержать ее от трагического решения.

Именно этой опоры он и лишился. Как я уже писала, отец снова женился, да не один раз, что не способствовало сближению отца с сыном в этот тяжелый для обоих период.

Наша подруга-психолог считает, что у детей, перенесших душевные травмы, подобные этой, очень мало шансов найти семейное счастье. Почти нет.

Может быть, его ранняя влюбленность — неосознанный поиск замены материнской любви? Борис по натуре оптимист. Потребность любить у него большая. Сколько раз влюблялся, а полюбив — создавал семью. Он ждал этой безусловной любви. Ждал, чтобы его любили таким, каков он есть. Ломать себя не хотел. При малейшем сопротивлении, ущемлении его интересов — хлопал дверью. Дети, потерявшие родительскую любовь, очень болезненно воспринимают любую ссору. Будучи «очень большим», он, как ребенок, обижался на мелочи.

У нашего брака тоже было мало шансов на счастливое продолжение. Одной любви не хватило бы. «Нужна была такая женщина, как вы», — считает психолог.

Для успешного брака я должна была любить его безусловно — как любят матери.

Быть может, поиск моего женского счастья научил меня и этой любви?

Мне не приходилось себя переделывать, подстраиваться под него. Просто я восприняла мужа как старшего во всем. Как безусловный авторитет для меня. Он принимал решения, думал о нашем благополучии.

Одно из важных условий нашего брака — стать домашней хозяйкой — приняла с удовольствием. Я словно была рождена для этой миссии. И именно этого не хватало Борису в прежних браках. Вероятно — и мне.

Не берусь судить, почему семейная жизнь Бориса раньше распадалась, но знаю из его рассказа, что идея его бывшей жены — бросить писать и пойти работать «как все», что он и попытался выполнить, — не увенчалась успехом. Работать «как все» он не смог, зато чувство вины перед женой не способствует счастью в браке.

Не явился ли наш брак в какой-то степени расчетом со стороны Бориса? У него было время на раздумье, после которого он сделал мне предложение. Три года — срок достаточный.

Не мог зрелый, опытный мужчина круто менять свою жизнь, руководствуясь только сексуальным влечением. Такой опытный, умный — искал женщину, которая не будет стараться его переделать или ставить свои условия. (Вспомним: Бабочек много, да нет подходящей!)

И не ошибся. Я почувствовала силу его таланта и одновременно — одиночество, беззащитность. Не задумываясь, приняла таким, какой он есть. Приняла его условия, не ставя своих.

И мы оба выиграли.

В каждом — особенно сильном — мужчине где-то в глубине души живет мальчик, нуждающийся в материнской любви, той любви, которую он недополучил. Как в детстве, когда ребенка любят просто так, ни за что.

Слова, сказанные мне за несколько часов до кончины: Не отдавай меня!

Я была для него еще и матерью в эти почти последние минуты. Он, уходя, был мальчиком, оставшимся наедине с матерью.

В самом начале нашей совместной жизни бывали какие-то внутренние трения. Но, по мере сближения, наступало все больше и больше понимания.

Была и осталась одна проблема, которая подчас тревожила меня, и мне приходилось жалеть, что я не обладаю таким характером, который может переломить эту ситуацию, — мой сын.

Для того чтобы понять, что было периодически причиной моего душевного дискомфорта, я должна рассказать о незаживающей ране, которую носил мой муж, и тогда станет понятна и моя боль.

Борис хотел полюбить моего сына. Он любил его, но не мог преодолеть боязни очередного удара. Он словно держал себя за руки, не позволяя себе любить его.

И тому была причина: Борис потерял своего горячо любимого сына, рождения которого он ожидал с нежностью. Сохранился дневник, посвященный целиком ранним годам жизни ребенка, когда фиксировалась первая улыбка малыша, первые звуки, в которых отцу виделся необыкновенный смысл. Первенец, наследник! Продолжатель рода. Борис готов был заглянуть в каждую встречную коляску, где лежит младенец, чтобы сравнить, порадоваться вместе с другими родителями за их ребенка, как он радуется своему.

Он чуть ли не убил хозяйку дачи, где они жили, кажется, в Угличе, за то, что та посмела шлепнуть его малыша за какую-то шалость…

А в анкете он пишет: «У меня нет детей»…

На самом деле его сын жив и здоров. Он очень хороший человек. У него два взрослых сына.

Произошла «обычная» семейная драма, когда, желая сделать своего сына счастливым, мать поставила его перед выбором: отец или отчим.

По случайному совпадению, его сыну тогда тоже было 11 лет — как и моему Андрею, когда мы познакомились с Заходером.

К чести сына, должна сказать, что он приветствовал мой брак с Борисом. Он прожил с нами в Комаровке школьные годы и учился в местной школе, над которой шефствовал наш сосед Колмогоров. Со второго курса (окончил факультет электроники Лесотехнического института) жил самостоятельно в оставшейся нашей с ним квартире. Женился в 30 лет. У него трое сыновей, старший из которых перешел на 4-й курс института, средний поступил в этом году в институт, а младшему 7 лет.

Несмотря на некоторые трения, возникавшие в отношениях с моим сыном, Борис Владимирович был безукоризнен по отношению к нему. Ценил его способности, особенно к техническому творчеству. В период, когда у Андрея возникли трудности с работой, Борис сам, без моей просьбы, предложил ему материальную помощь и оказывал ее регулярно до окончания этой мрачной полосы. Когда мой старший внук Федор поступил в институт, Борис (тоже по собственной инициативе) назначил ему скромную стипендию. Мне даже кажется, что он гордился нашими внуками. Приятельница рассказала мне, как Борис с удовольствием показывал ей портрет среднего из мальчиков, очень удачно выполненный мною. На ее вопрос, кого же напоминает ей Степан, он ответил: «Как кого? Ангела». Последовала пауза — приятельница ждала продолжения.

— Он похож на ангела с картины Рафаэля.

Насколько мне известно, Заходер отклонил первую просьбу бывшей жены изменить фамилию сына, поставив условие: вернуться к этому, когда ему исполнится шестнадцать и он сможет сделать сознательный выбор.

Позднее, подписав согласие на усыновление его другим человеком, Борис навсегда отказался от отцовства.

Когда однажды ему по телефону сказали, что видели его внуков, читавших в Колонном зале на Дне детской книги стихи, Борис с раздражением ответил: «У меня нет внуков».

Это были мои внуки. Борис в это время лежал на операции. Он специально написал для них стихи, чтобы они прочитали от его имени.

Тех двух мальчиков, которые могли бы носить его фамилию, наши гости называли «оксфордовскими мальчиками». Борис любовался ими, но никогда даже намеком не выдал причастности к их происхождению.

Видите — есть и дети, есть и внуки, но — «у меня нет…»

У моего мужа нет наследника не только с его замечательной фамилией, но даже с его отчеством. Род Заходера прервался.

Он простил мать за то, что она отступила от безусловной любви.

Простил и сына, но любовь не вернулась.

И если я сумела восполнить мужу потерянную материнскую любовь, то сыновью он не решился принять.

Несомненно, жизненные трагедии наложили отпечаток на характер Заходера. Да и с возрастом, как считают, характер становится жестче.

Но люди желчные или злые не сохраняют сердечную теплоту и душевную щедрость до таких лет, которые считаются солидными.

Строки из древнего поэта (вынесенные в название этой главки) процитировал Гете, беседуя с Эккерманом о возрасте и смерти во время прогулки при закате солнца.

Я чувствовала: Борис, оставаясь в каких-то главных жизненных позициях неизменным, во многом становился терпимее и мягче.

Не к нему ли шли все наши друзья за поддержкой, в каком бы виде они в ней ни нуждались? Это могла быть просьба материального свойства, могло быть желание поделиться своими радостями или неприятностями, в конце концов просто кутнуть в его обществе.

Чем можно объяснить тот факт, что человек, которому перевалило за восьмой десяток, оставался таким молодым по духу?

Да что там — по духу: у него не было седых волос. Когда я ему об этом говорила, он пытался мне предъявить отдельные волоски — как доказательство равноправия со мной, чтобы я не огорчалась за свою седину.

Редкий мужчина не обзаведется лысиной на закате жизни. У него — не было. Наоборот, мне приходилось частенько расчесывать спутавшиеся пряди на его макушке — тонкие волосы часто путались.

«Доставались кудри, доставались русы красной девице чесать. Уж она их чешет, уж она их холит, волос к волосу кладет», — пел он, словно призывая меня быть нежной в обращении с его шевелюрой. Увы, слова народной песни не подходили мне. Я, наоборот, призывала быть терпеливым, не слишком щадя его.

«Доставались кудри, доставались русы старой бабушке чесать, — продолжал он, пытаясь урезонить меня. — Уж она их не чешет, уж она их не холит, только волосы дерет», — заканчивал пение, хватая меня за руки.

«У нас мать — живодерка», — говаривал он собаке, с которой я обращалась с тем же «рвением» и которая так же сердилась на меня в сходной ситуации.

Блеск в глазах. Подчас озорной взгляд.

Зрение его с годами не изменилось. Я за эти годы много раз усиливала свои очки, даже успела сделать операцию, а у него — как было в правом глазу «минус один», так и осталось. Для левого в его очках, как правило, была пустышка или «плюс один». В рецепте написано: миопия правого глаза. Острота зрения: для правого глаза = 1, для левого = 0,3.

Боря рассказывал мне, что в раннем детстве он ударился о батарею отопления во время игры с отцом. С тех пор слегка косил левый глаз, и в детстве его дразнили: «Косой заяц нанес яиц, вывел детей — косых чертей». Со временем косина прошла, но этот глаз стал плохо видеть. «За рулем в очках» — предписание в его справке для вождения автомобиля.

Хороший, просто отменный слух.

Крепкий, хорошо поставленный голос, не тронутый временем. Прекрасная — до последней минуты — память. Глубокий интерес к своей работе.

И — интерес к женщинам.

До сих пор мы, его подруги, вспоминаем Бореньку — именно так называя его ласково, — как самого лучшего из мужчин, к которому можно было приходить за восстановлением потерянной уверенности в себе — убедиться, что наши чары еще действуют. Да так оно и было. Ведь мы старели все вместе. Почти каждая была уверена, что она ему небезразлична. И в него влюблялись до самого последнего дня. Я — первая. В который раз.

Каждая вспоминает какие-то особенные слова, которые он говорил только ей. И я знаю, что это так. И никогда ни к одной из них не ревновала. Я понимала, что его эстетический мир должен насыщаться не только искусством, творчеством, музыкой, но и общением с женщинами. Если он потеряет к ним интерес, то и я тоже не буду его интересовать. Пожинала положительные эмоции, которые он получал от галантного общения с нами, — я.

Те, кому доводилось в прошлые годы ночевать у нас, вспоминают «мужской кофе»: каждое утро Боря приносил чашку кофе в постель не только мне, но непременно и гостье.

В дни похорон одна подруга попросила на память его футболку. Как расценить порыв нашей женской половины, когда мы все пошли к осиротевшей полочке с его парфюмом и нюхали пузырьки, даже телефонную трубку, хранившую его запах? Другая вспоминала, что только он утешал ее шуткой, комплиментом или словом надежды, помогая ей обрести себя в ее сложной жизни. Иной раз глоток хорошего коньяка на нашей старинной террасе заменял слова. Словом, каждая находила что-то «свое» в общении с Борей.

Да и меня любят прежние подруги Бориса скорее потому, что любили его. Я бы могла назвать несколько имен тех, кто, поздравляя меня с Новым — 2003 годом, признавались в любви к нему, словно я то, что осталось от него на земле.

Частенько, поддразнивая меня, Боря шутя цитировал Зощенко:

— У одной зубной врачихи помер муж. «А-а, — думает, — ерунда!..» А потом видит: нет, не ерунда!

Нет, не ерунда. Да, не ерунда, — горько отшучусь и я.