Заходер и все-все-все…

V

Недавно услышала реплику: «Гале хорошо, она прожила жизнь с Борей как за каменной стеной». И — задумалась.

Да, я действительно прожила с мужем жизнь как за каменной стеной.

Что это было — большая мудрость или эгоизм с его стороны, когда Борис, продумав нашу дальнейшую жизнь, предложил мне оставить работу и посвятить себя только семье? Не хочу даже думать, как бы все сложилось, не случись наша встреча…

Вспомнила случайную сценку, увиденную на рынке, которая характеризует нормальное отношение мужей к женам.

Мужчина приценивается к дамскому плащу, прикладывает его к себе, видимо, пытаясь понять, подойдет он или не подойдет. Продавщица участливо спрашивает:

— Примерно какого роста ваша жена?

Муж начинает суматошно приставлять руку ко лбу, словно отмеряя рост жены, опускает ладонь чуть ниже. Машет безнадежно рукой:

— А кто ее знает, бегает и бегает…

Недавно у меня были в гостях друзья — муж с женой. Я сразу заметила, что жена сменила прическу. Мы с ней обсудили результат. Муж слушал, смотрел на жену, потом говорит: «Надо же, я сам тебя отвез в салон, а даже не заметил, что ты изменила не только прическу, но и цвет волос».

Это норма. А у меня было исключение. Боря замечал даже новые носочки, не говоря о чем-то более крупном. Ни одна моя обновка, а уж прическа и подавно, не могла проскочить мимо его внимания.

— Галочка, нарисуй глазки. — Значит, я плохо выгляжу.

— Галочка, посмотрись в зеркало. — Значит, я разлохматилась.

— Лучше надень брючки, — предпочитал видеть меня в брюках.

Я никогда не обижалась на такие просьбы, понимая, что это не придирки, а внимание и интерес, тем более что непременно каждый раз после такой просьбы или после удачного обеда, или просто без повода Боря протягивал мне руку, чтобы я вложила в нее свою, и произносил иронично-торжественно:

— Дай поцеловать ручку, благородная женщина!

Совсем недавно, в последний год своей жизни, поцеловав руку, добавил строки, которые, хотя и шутливо, говорят о многом:

Теперь мои подруги говорят мне, как я сберегла, сохранила в себе, даже приумножила душевные качества, растраченные ими на праздные разговоры, ссоры и дрязги на работе.

Да, мой муж уберег меня от соприкосновений с темной стороной жизни.

И не только с ней.

Быть может, в предчувствии своего ухода, а может, просто заботясь обо мне, буквально в последний год решил поменять всю устаревшую технику, начиная от телевизора, стиральной машины, кончая автомобилем. «Я спокоен. У тебя все новое, тебе не придется заниматься ремонтом». И это — сидя дома в инвалидном кресле. Интернет, покупка с доставкой на дом. Даже покупку машины он организовал так, чтобы это было недалеко от дома, чтобы сразу и на учет поставить. Мне оставалось только поехать и забрать то, что уже выбрано им.

«У тебя должно быть все…»

Собирался пристроить к дому зал, где бы можно было устроить постоянную экспозицию моих картин и фотографий. Не успел.

А у меня на сердце горечь от одного воспоминания. В этот же последний год я слышала его сетование: «Неужели мне так и придется умереть под этим потолком?»

Дело в том, что как раз над спальней находятся водяные баки — у нас собственное водоснабжение. Вода идет самотеком. Как сказал однажды наш друг-немец, моясь под душем: «У вас гомеопатический душ».

Был случай, когда не сработало реле отключения водяного насоса и вода, перетекая через край бака, облила потолок, нарисовав на нем фантастические разводы. Я не решилась на ремонт, оберегая покой мужа.

И вот теперь уже я, лежа под этим же потолком, как рефрен повторяю те же слова: «Неужели я тоже умру под этим потолком?»

Скажу, что по прошествии двух лет я решилась на ремонт. Каждый знает, что это такое, да еще в старом и старинном доме…

Уж и не знаю, одобрил бы Боря мое начинание? Мне кажется — хоть я и не суеверна, — что я словно получаю от него указания: как я должна жить…

…Я понимаю, наш союз был в какой-то степени исключением из правил, хотя таких исключений бывает немало.

Надо было, чтобы мы оба, пройдя через разнообразные жизненные коллизии, оценив свои ошибки, не повторили их. Чтобы Борис все продумал, а я согласилась с его предложениями, одним из которых было — отказ от притязаний на собственную карьеру. (Попросту говоря — бросить работу.) Мне, правда, она и не угрожала. Я сделала «карьеру», став женой Бориса Заходера. В этом смысле она состоялась.

Я думаю, что за долгие годы совместной жизни мы стали как бы единым организмом. Дело доходило до абсурда. Если заболевал муж, то и у меня начиналось непременно нечто подобное. Понятно, если мы заражались гриппом, но чтобы начинали болеть те же суставы или какие-нибудь органы, что и у него? Я словно проверяла его болезнь на себе. «Почему ты прихрамываешь? — спрашивал он. — Ведь ноги болят у меня». Бориса это иногда сердило, но чаще смешило. «Ты что, нарочно меня огорчаешь?» — говорил он, пытаясь скрыть улыбку. Если ему надо было сбрасывать вес, я вместе с ним садилась на ту же диету, хотя не очень нуждалась в этом. Я должна была пройти вместе с ним это испытание, чтобы понять, где граница, через которую мы не должны переступить, — не переусердствовать.

Из моего дневника.

«13 ноября 1999 г.

Посмотрела в окно, и почему-то всплыли стихи: „Славная осень, здоровый, ядреный воздух усталые силы бодрит…“ Стала вспоминать забытые строки, почти все вспомнила. Боря в это время, искупавшись, вышел из ванной. Я ему сказала про стихотворение, а он мне в ответ:

— Ты, наверное, слышала, что я его утром тоже читал вслух. Я еще восхитился словом „ядреный“.

— Нет, я ничего не слышала, я была в кухне и глядела в окно на птичек.

Просто удивительно, и это не первый раз. (Иногда я не хочу о чем-нибудь говорить, чтобы не огорчать его, а он, словно чувствуя, тут же спросит именно про это.)

— У нас, видимо, общие протоки, — сказал Борис».

Есть одна деликатная тема, которая тревожила меня, мне хотелось поделиться с читателем, но я не смела. Уже закончив книгу, в самый последний момент, решилась. Вдруг она поможет кому-нибудь в сходной ситуации понять свое состояние.

Когда я услышала слова: «Заходер умер», — возможно, не в тот же момент, но в тот же день, со мной произошло нечто такое, что заставило меня усомниться — нормальная ли я. Словно игнорируя отчаяние, огромное горе, поглотившее весь мой разум, мое тело повело себя совершенно неожиданно: оно словно взбунтовалось. Оно потребовало того, о чем последнее время, в силу разных причин, словно забыло… Мы и так были одно целое…

И вдруг осталась только половина…

Ссорились мы редко, и это были не ссоры по поводу чего-то важного, а просто вспышки гнева, вызванные плохим физическим состоянием или дурным расположением духа одного из нас.

Не доводить мое плохое настроение до ссоры у Бори было несколько способов. Одним из них, весьма действенным, была хорошая музыка. Но нужно было угадать, что может исправить мое настроение в данном случае. А Клод Франсуа, любимый певец французских девчонок, действовал на меня безотказно. Подшучивая над моим «юным» пристрастием, которое он никак не мог разделить, Борис записал для меня пару кассет, которые я всегда возила с собой в машине и слушала, почувствовав усталость от дороги.

Как Борис улавливал, что со мной происходит, когда я подчас и сама это не осознавала? Может быть, у меня менялся голос или взгляд? Может быть, вообще каким-то неведомым для меня чувством? Но я вдруг слышала, что из гостиной доносится успокаивающий меня голос Клода Франсуа.

Сейчас мне бы не мешало успокоить себя…

Я пошла, отыскала запыленную кассету с записью некогда любимого шансонье, прослушала и удивилась. Магия его голоса уже не действует. Надо, чтобы, как раньше, Боря включил эту музыку для меня.

Но бывало, страсти накалялись, и мы могли — по совершенно пустяковому поводу, которым мог оказаться остывший суп, — сгоряча накричать друг на друга. (Первая я не начинала, но вполне могла спровоцировать.) И тут уж мы не уступали друг другу. Я не позволяла на себя поднимать голос, но не могу даже описать, как вскипал Борис, когда я «не позволяла». Глаза его загорались страшным гневом, думаю, что я выглядела еще хуже, женщине это уж совсем не к лицу. И каких только слов мы ни находили, чтобы обидеть! Первые мгновения после вспышки с ненавистью смотрели друг на друга и расходились по разным комнатам. Потом у меня постепенно начинало теплеть в душе; сначала мне становилось стыдно, что я «не позволила»; потом я смотрела на нас словно бы со стороны, и в этот момент становилось смешно — иной раз просто до слез. Мне было достаточно вспомнить какую-нибудь шутку Бори, и тогда весь конфликт начинал казаться просто комичным. Я подходила к мужу с виноватым видом и, ласкаясь, говорила: «Ну какие же мы все-таки дураки…»

А он обиженно отворачивал от меня лицо, потом начинал улыбаться и, наконец, говорил, что «так и быть», прощает меня. Оба смеялись.

Была у него одна фраза, которую он частенько, в назидание мне и другим, цитировал: «Злость жены искажает лице ея и делает злобным, как у медведя». (Не совсем уверена, но, кажется, это притчи Соломоновы из Библии.)

В дневнике Бори за 1969 год есть такая зарисовка.

В моей повести о животных нашего дома, которая называется «Старый дом и его обитатели», есть главка, посвященная одной нашей размолвке.

Джимми нам сразу понравился. Да и как мог не понравиться этот маленький изящный пинчер на высоких стройных ножках, который так ласково и преданно смотрел нам в глаза, явно давая понять, что всю свою собачью жизнь мечтал о встрече именно с нами. Только бесчувственный человек мог отказать в чем-нибудь такой прелестной и такой беззащитной собачке. И мы не отказали — он уехал с нами.

Переступив порог, Джимми, не дожидаясь приглашения, сам с безошибочным чутьем выбрал для себя самую большую комнату — нашу гостиную. Мы снова не посмели отказать маленькой собачке в такой малости. В большой комнате он занял большой диван, а на нем — самую большую подушку. До него ни одна собака не имела права залезать без приглашения на диван или кресло.

И тут я почувствовала, что мне не очень нравятся большие притязания маленькой собачки… Но попытка восстановить прежний порядок окончилась ее победой: Джимми закатил такую истерику, что мне пришлось отступить, то есть уступить, лишь бы не расстраивать бедную собачку. Пусть спит, где хочет.

Миниатюрность Джимми в сочетании с таким сильным характером вызывала у нас улыбку и желание подтрунивать над ним. Как-то само собой его имя претерпело некоторые изменения: мы стали в шутку — сначала в шутку! — делать ударение, вопреки правилам грамматики, на согласной букве — Ч-жимми.

Ч-жимми, быстро освоив диван, решил, что не только комната, но и вся мебель принадлежит ему, и, чтобы никто в этом не мог усомниться, стал регулярно метить ее единственно доступным кобелям способом. И не сомневайтесь! Ему, конечно же, приглянулся самый большой предмет обстановки — наш старый-престарый рояль «Беккер». Ежеутренне он подходил к его толстой ножке и поднимал на нее свою — тонкую… Он так старательно соблюдал этот ритуал, что очень скоро в комнате явственно запахло зверинцем. Поняв, что отучить его от этой привычки невозможно, я, пытаясь хоть как-то спасти положение, обертывала ножку рояля бумагой, а на ковер под нее стелила клеенку. Каждое утро, еще не проснувшись толком, словно сомнамбула, брела в гостиную и, встав на колени возле рояля, принюхивалась-приглядывалась…

У меня всякий раз надолго портилось настроение, когда обнаруживала свежие пометки.

Как-то в эту минуту поблизости оказался Боря и, что называется, попал под горячую руку: все мое раздражение вылилось на него. В ответ он резонно заметил: «Ну что ты сердишься, ведь это же не я писаю на рояль…»

Я расхохоталась, и мое огорчение из-за этой злосчастной ножки улетучилось раз и навсегда.

Иногда мне было достаточно вспомнить фразу: «Ну что ты сердишься, ведь это же не я писаю на рояль», — чтобы, рассмеявшись, закончить размолвку.

Неудачный обед или отдельное блюдо тоже могли стать причиной огорчения, и не только потому, что, как всякий нормальный человек, Боря любил вкусно поесть. Скорее всего, потому, что нарушение кулинарной традиции он рассматривал как ошибку в собственном сочинении.

Помню, подала я «судак по-польски», но соус, вопреки правилу, сделала без растертого в нем крутого яйца. Боря помрачнел и спросил: «Почему?» Почувствовав себя виноватой, начала оправдываться: «Ты сегодня уже ел яйцо, второе тебе нельзя». (Надо сказать, это и была истинная причина.) — «Тогда не надо было делать это блюдо», — мрачно изрек он.

Стремясь в любой работе к совершенству, он хотел видеть это и в других, каким бы делом они ни занимались, — даже если готовили обед.

В заметках под названием «История моих публикаций» Борис пишет, что у него был период, когда все, что, как выражались в старину, «выходило из-под моего пера», настолько меня не устраивало, что из-под оного пера не выходило. Иными словами, я вообще перестал писать.

И дело осложнялось:

Выдержка из записок за 1976 год:

Но зато малейшая удача в каком-нибудь деле и даже на кулинарном фронте вызывала у него поэтический подъем, и он посвящал мне или любому мало-мальски удавшемуся блюду свои экспромты:

Особенно удавались мне «скоропостижные», как называл их Борис, супы. Главная моя заслуга была в том, что я чувствовала гармоничное сочетание продуктов и практически «из ничего», когда это было нормой нашей жизни, создавала кулинарные фантазии. Друзья до сих пор вспоминают наши молочно-шампиньонные, крапивные или протертые овощные супы, борщи, приправленные соком красной смородины. И посвящения мне были самой большой наградой.

Приведу заметку, которую я подготовила для 16-й полосы «Литературной газеты» (от 21 марта 2001 года).

В записной книжке, которую я завела в тот год, когда мы поселились в деревне, словно винегрет, собраны самые разнообразные сведения: записи текущих расходов, заметки о сроках посева и всхода редиса, который, как правило, не удавался, время прилета скворцов или вылета птенцов жулана-сорокопута, свившего свое гнездо в зарослях сирени.

Но однажды, чтобы сделать мой винегрет шедевром, я подала Борису свою книжечку и попросила записать один из экспромтов, которые он щедро рассыпал и, конечно, не записывал. Он старательно вывел посвящение, а четверостишие — словно куда-то торопясь, все менее и менее разборчиво.

Вскоре Борис придумал название для моей книжечки, а Валентин Берестов, который в тот день был у нас в гостях, собственноручно написал его на титульном листе:

А чуть ниже:

С той поры минуло без малого тридцать пять лет. И каждый год, хотя бы изредка, до самого последнего дня пополнялись «МадриГАЛИи». Борис воспевал мои кулинарные достижения и мои недостатки, острил о сексе, сочинял антирекламу, а подчас горько шутил о своих недугах:

— Пойду пить чай… с газетой, — говорил он в пятницу, которая была у него разгрузочным днем. Утром следующего дня, принимаясь за свое любимое блюдо, — а это была, как правило, отварная капуста, — приговаривал:

Тыквенный суп получил такой отзыв в декабре:

По странному совпадению, именно в декабре я пробуждала у мужа аппетит к подобному творчеству:

В годы, когда мы не просто покупали продукты, а получали заказы, Борис как-то с тоской произнес:

Один призыв моего мудрого мужа ко мне, смею надеяться, пригодится многим:

В силу характера моего мужа мне приходилось совершенствоваться не только в кулинарии и хозяйственных делах. Стихи, которые посвящал мне Борис, побуждали к собственному совершенствованию.

Вспоминая строчки из «Злобного штукатура», где меня укоряют за некую «халтуру», невольно припоминаю и другие на эту тему, где подобная «халтура» так же нежелательна, как и в остальном. Шутливо называя меня секс-бомба замедленного действия, напоминал:

Такой диалог:

Она: — Тебе принести кофе?

Он: — Ничего не надо носить, у тебя все есть с собой.

Были, конечно, и рискованные стишки (рискну их процитировать — как говорят, из песни слова не выкинешь):

А про некую любительницу кроссвордов можно сложить небольшой сюжет:

После чего последовало такое заявление:

И когда совесть у кроссвордистки все-таки заговорила, она получила и такое:

И в заключение — заключение:

Словом, с таким мужем не соскучишься.

Уезжая из дома на машине, я всегда подходила к Боре попрощаться перед дорогой. Он внимательно осматривал меня и непременно хвалил мой вид, даже если он того и не заслуживал. Перед дорогой нельзя огорчать. Потом, словно бы невзначай, заметит, чтобы я не надевала, например, «эту шапку». Или: «Пора бы купить новую шубу». Не мешает заметить, что такая идея возникала, как правило, у него, а не у меня, он думал обо мне больше, чем я сама.

Когда я возвращалась из поездки по магазинам, особенно в последние годы, когда он сам уже редко выбирался из дома, непременно спрашивал: «А что ты купила моей жене?» И если я отвечала «ничего», то ворчливо говорил: «Прошу тебя, не обижай мою жену». Если все-таки обнова была, то непременно просил сразу же продемонстрировать, что бы это ни было:

У Бориса был отменный вкус не только на слово, но и на вещи. Зачастую, особенно за границей, когда, непривычная к изобилию, терялась, не зная, на чем остановиться, я рассчитывала только на его вкус.

К сожалению, сам он был лишен возможности побаловать себя одеждой — всегда было трудно найти подходящий размер. Войны испортили его обмен веществ. На первой, финской, Боря отравился «лапшевником», приготовленным из концентрата, да так, что не мог ничего есть шесть дней, пока однополчанин не предложил ему свой «проверенный рецепт» — выпить 200 грамм водки со столовой ложкой соли. Это помогло. На второй, Отечественной войне, заболел цингой, от которой лечился в госпитале. Кстати, единственное ограничение в питании, которое Боря мне поставил, — никогда не подавать молочную лапшу.

В Стокгольме, где мы гостили почти месяц у школьного друга Бориса, было решено купить мне сапоги. От непривычного изобилия я растерялась и, конечно, выбрала те, что «поглазастей» — на высоких каблуках с золотыми шпорами. Боря промолчал, но когда мы проходили мимо другой пары, с виду скромной, без украшений, но добротной — из толстой оранжево-коричневой кожи, на подошве «трек», со скругленными носами, — он, словно случайно, обратил мое внимание на них и сказал: «Вот — сапоги». Действительно, это была покупка! Я их носила больше десяти лет, и за эти годы сапоги не только не вышли из моды, но даже не до конца износились. До сих пор не решаюсь выбросить.

А как он научил меня вести хозяйство в первый год нашей совместной жизни!

Денег было в обрез, и я, чтобы сэкономить (как казалось мне), покупала всего понемногу. В результате вынуждена была то и дело бегать в магазин. Приведу строки, которые написаны Борисом гораздо позднее, но характеризуют его отношение к подобному времяпрепровождению:

(Вспомните, какие тогда были очереди!)

Боря терпел такой способ моего хозяйствования недолго. Однажды предложил съездить вместе на машине и купить сразу большие запасы основных продуктов, чтобы не транжирить время попусту. Мне этот урок пошел на пользу, и с тех пор мы так и поступали.

Вместе с домом нам досталась «погребица» — так Борис называл погреб, расположенный особняком от дома. Прежние владельцы использовали его как ледник, ранней весной наполняя льдом или снегом. Мы, почувствовав себя «селянами», решили сделать запасы на зиму.

С каким удовольствием я спускалась в наш погреб, где в одном углу лежала картошка, другой угол занимал металлический сундук, доставшийся нам вместе с погребом, — в нем хранились морковь и свекла, пересыпанные влажным песком. В урожайный год собирали до двадцати ящиков антоновки — яблоки сохранялись свежими аж до марта! И, конечно, кадка с квашеной капустой!

Сейчас капусту солят разными новомодными быстрыми способами в банке, кастрюле или ведре — зачем запасать ее, когда она продается круглый год. Поэтому, возможно, не все знают, как квасить капусту в бочке. Прежде всего надо приготовить бочку, то есть запарить ее, чтобы капустный сок не вытек через щели. И эту операцию мы проделывали непременно вдвоем с Борей. В ошпаренную кипятком бочку опускают раскаленный валун, наливают еще немного кипятка и закрывают ватным одеялом, чтобы пар не вышел.

Насколько серьезно я относилась к нашему хозяйству, видно из записи, которую сделала 25 октября 1967 года: «Засолила капусту — 80 кг. (Соли на 10 кг — 200 грамм.) Собираю на поле шампиньоны. Сегодня принесла один килограмм». Приписка: «Шампиньоны исчезли после заморозков 5 ноября».

Пожалуй, самым любимым блюдом Бориса, блюдом № 1, был протертый суп из шампиньонов. Недалеко от нас были поля, где паслось стадо коров. Эти поля назывались «карты», так как они были разбиты на огороженные квадраты. Сначала коров пасут на одной такой карте, потом, когда трава съедена, их перегоняют на другую. На отдыхающей карте, удобренной стадом, всегда можно было найти шампиньоны. Мы ходили туда гулять с собакой — каждый получал от такой прогулки свое удовольствие.

Я не знала, как правильно готовить суп из шампиньонов, поэтому обратилась за советом к моей любимой кулинарной книге Елены Молоховец.

Суп из шампиньонов, почерпнутый из нее, был сразу же модернизирован мною до неузнаваемости в силу отсутствия некоторых продуктов для его приготовления. Судите сами:

Суп-пюре с трюфелями, шампиньонами, вином и проч.

Или: Суп из шампиньонов и ершей.

Сварить белый бульон из 2,5 фунта говядины и 0,5 фунта телячьих голяшек, пучка зелени. Пока подойдет время положить в бульон 20 штук ершей, надо этот бульон непременно оттянуть от мути и процедить…

Допустим, мне удастся найти телячьи голяшки и 20 штук ершей. Но способ, которым необходимо оттянуть и процедить, вызывает блаженную улыбку. Не могу отказать себе в удовольствии снова порадовать читателей образцами изысканных блюд наших предков и способом их приготовления:

Взять 1 фунт свежего, сырого мяса, без жира и костей, нарезать, пропустить через мясорубку; переложить в каменную чашку, вбить 2–3 сырых, веничком взбитых белка, развести 1,5 стаканами холодной воды, размешать до гладкости. (Пропускаю долгое кипячение.) Часа через 1,5, когда оттяжка свернется, очистив таким образом бульон, вынуть дуршлаковою ложкою на мокрую салфетку, натянутую на опрокинутую табуретку, и через эту оттяжку процедить весь бульон.

Эта операция, которая неоднократно упоминается в различных рецептах (где салфетка иногда заменяется «ветошкой», также, соответственно, «натянутой на опрокинутую табуретку»), меня просто околдовывала своей земной простотой: перевернуть табуретку, завязать узелками концы старой тряпки на ножки и процедить…

На моей кухне стоит современный комбайн, полки забиты приспособлениями для нарезки, шинковки, очистки, накалывания, выдавливания и так далее, и так далее. Но у меня не было самого «свежаго» мяса, ершей, телячьих голяшек, не говоря уж о трюфелях и проч. Да и шампиньоны были редкостью. Так что я придумала свой рецепт супа, который так любил Борис.

Быть может, поклонники Бориса Заходера, которым по вкусу его литература, заинтересуются гастрономическими пристрастиями поэта и захотят почувствовать вкус его любимых блюд.

Растопить сливочное масло, положить в него грибы и потушить. Сбить в миксере, добавив столовую ложку предварительно подсушенной на сковородке муки и немного воды или молока, чтобы лучше сбивалось. Молоко вскипятить и, помешивая, выложить в него сбитые грибы. Дать еще раз вскипеть. Соль и черный перец по вкусу.

Крапивы — чем больше, тем лучше. Сварить отдельно овощи: пару картофелин, морковку и луковицу. Протереть вместе с отваром через дуршлаг. Туда же протереть отваренную крапиву, тоже вместе с отваром, при этом твердые части крапивы останутся в дуршлаге. Добавить в суп «Вегеты» или овощной кубик. В каждую тарелку — по половинке крутого яйца, кружочек лимона, сметана, зелень.

Из моей записной книжки:

«Весна 1975 года. Сегодня, 29 марта, собирала крапиву на щи. Это на месяц раньше обычного. 10 градусов в тени (а кто вас гонит в тень!). Снег только в сырых, неосвещенных местах».

Крапивный суп мы начинали готовить, когда еще даже снег не сошел полностью и на откосах возле реки появлялись первые всходы.

Неплохи были кисели, в которых, как говаривали гости, «витамины стояли дыбом». У нас всегда были запасы мороженой черной смородины и сока красной. Однако не могу сказать, что Боря очень любил кисели, а уж если соблазнялся, то холодным. Но молочные кисели можно было подавать хоть каждый день.

Большим успехом у наших гостей и поныне пользуется травник — «водка вместе с закуской», которую они называют «заходеровка».

На бутылку водки положить по две-три ветки укропа и петрушки. Дольку чеснока. Несколько листочков черной смородины, а зимой листья можно заменить почками. Настаивать при комнатной температуре сутки или двое, больше не следует, иначе настойка потеряет цвет. Подавать охлажденной (можно вместе с травами, а можно и процедить).

Истины ради я должна сказать, что этот напиток мы впервые вкусили в гостях у композитора Владимира Рубина.

Отправляя Бориса в 1986 году в Америку для участия в двухмесячной международной программе, я приготовила ему с собой пару бутылок «заходеровки». В день прибытия писатели устроили вечеринку, где водка и икра были наши, а хлеб — соседей по общежитию, в котором поселили участников программы. Это были южноафриканский драматург Леонардо Коза — «очень симпатичный бушмен», о котором мне потом рассказывал Борис, и поэт-филиппинец.

Из записок Бориса «По горячим следам»:

Пока мы были относительно молоды, любили ездить за грибами. В лесу важно было поскорее избавиться от конкурентов, для чего Борис пользовался неоднократно испытанным приемом. Он громко, очень громко хулигански запевал, изображая вдребезги пьяного: «А ды-ля ти-бя-а-а, роды-на-ая, есть почта па-ле-ва-ая…» Я каждый раз хохотала, словно слышала впервые. Действовало безотказно: народ в испуге разбегался.

В первые годы нашей деревенской жизни к нам несколько раз приезжала наша любимая актриса Ия Саввина. Тоже большая охотница до грибов, она ездила с нами в лес.

Борис не ограничивался сбором знакомых грибов, он расширял ассортимент, привозя из леса новые, незнакомые до этих пор, и дома изучал их по немецкому определителю, где описывались, кажется, все грибы, какие вообще растут на земле. Так мы первые научились — и научили всех наших знакомых — собирать и правильно готовить «зонтики». Раньше они росли везде, и их считали поганками, так как по форме (но не по цвету — по цвету «зонтик», скорее, похож на калорийную булочку, обсыпанную мукой) они похожи на бледную поганку или на мухомор. А в немецком определителе они называются еще «телячий шницель». Борис, убедившись, что это именно тот самый гриб, решил сам приготовить его, правда, под моим руководством — вернее, я готовила под его руководством. Действительно — телячий шницель^[7].

Были и другие открытия, но это превосходило все остальные. А когда мы привозили их слишком много, то сушили, а потом смалывали на кофемолке в порошок, который употребляли всю зиму, добавляя в соусы, супы.

В последние годы у нас появилась собственная пекарня — японская печка. Инструкции на русском языке не было, поэтому Боря, изучив рекомендации, подготовил меня и даже сам выбрал рецепт «французского» хлеба, который я должна была испечь в первый раз. Я подумала: «Ну что это за рецепт, когда там только мука, вода и дрожжи? Печь так печь». Сама нашла такой, где было все: молоко, масло и что-то еще. В результате получились сдобные булки, а не хлеб. И только тот, «французский», прижился у нас, и даже знакомые, у кого тоже были такие печки, готовили только по тому рецепту. До сих пор удивляемся, как и почему он безошибочно выбрал самый целесообразный способ печения хлеба? Возможно, его стихотворная фраза:

даст ответ на этот вопрос.