Закрытый клуб

Глава 36

Я спихнул с себя Майлса и подбежал к двери. Я ожидал увидеть Сару, понять, как ей помочь, но в полу зияла дыра — огромный люк с крышкой, свешивающейся вниз, а под ним — пустота. Провал, под крутым углом уходящий в никуда. Фальшивый пол был довольно длинным. Сара пробежала, наверное, несколько футов, прежде чем он провалился и она кубарем покатилась вниз.

Я пытался что-нибудь разглядеть. Я опустился на четвереньки и вытянулся над дырой. Оттуда тянуло холодом и сырой землей. Но разглядеть что-то можно было лишь в нескольких футах, дальше крутой спуск терялся в темноте.

Казалось, мой мир рушится. В душе росло гнетущее ощущение, от которого хотелось трясти головой, как заблудившемуся безумцу. Я крикнул в провал:

— Сара!

Мой голос улетел вниз и вернулся насмешливым эхом. Сара не ответила. Ни криков о помощи, ни ее мягкого голоса, называющего мое имя. Я снова закричал. Тишина.

Я почувствовал руку Майлса у себя на плече.

— Джереми…

Я слишком далеко свесился в дыру, опираясь только на колени, в попытке что-нибудь разглядеть. Майлс оттянул меня подальше от края.

— Так ты сорвешься, — сказал он.

Комната была крошечной — как раз троим добежать в запале до середины, где откроется люк в полу. В канделябрах мерцали горящие свечи, едва рассеивая сумрак.

Майлс спросил, как я догадался о ловушке. Я сказал ему о шарадах, специально составленных для каждого из нас, словно им было нужно, чтобы мы справились.

Майлс покачал головой. Этот жест я уже видел у него: смесь удивления и восхищения V&D и их штучками. Только на этот раз удивления и восхищения поубавилось: их вытеснила подавленность. Впервые на моей памяти Майлс выглядел побежденным.

— Это была проверка. — Он печально посмотрел на меня. — Последнее предупреждение. Если у нас хватило мозгов понять это, значит, должно хватить ума вернуться и соблюдать условия договора. А если нет… — Он посмотрел на открытый люк. — Тогда с нами поговорят по-другому.

Я шагнул к Майлсу:

— Ты куда клонишь?

— Джереми…

— Ты что имел в виду?

— Ты прекрасно понял.

Он сказал это неожиданно мягко.

— О чем ты берешься рассуждать?

— Сам подумай.

— Ты не можешь знать наверняка!

— Вспомни Чанса и Сэмми Кляйна.

— Заткнись!

— Мы не послушались. Мы нарушили договор.

— Заткнись!

— Нам даже дали последний шанс. Она не…

— Заткнись!

— Она не поняла этого.

Я двинулся на Майлса, позабыв обо всем от ярости. Я хотел разорвать на куски этого чертова всезнайку. Он схватил меня повыше локтей, скрутил к себе спиной и придержал, пока я немного не остыл.

— Джереми, перестань. Так ничему не поможешь.

— Мы обязаны найти ее!

— Это не в наших силах.

— Мы должны спасти ее. Должны.

— А как? Каким образом, Джереми? Как нам ее спасать?

— Идти за ней.

Мы посмотрели на дыру посреди комнаты, освещенной дрожащими огоньками свечей. Внизу было абсолютно темно. Невозможно оценить глубину. Я попытался представить себе, что там, на дне. Учитывая изощренность и извращенность испытаний, фантазию ограничивать не приходилось. Попадем ли мы с разгону на какие-нибудь копья, где уже висят с десяток скелетов? Или упадем в стаю изголодавшихся собак, и они, рыча, двинутся на нас, а свалявшаяся шерсть будет отсвечивать в лунном свете? Может, нам бросят меч и щит, чтобы позабавиться представлением?

Мы смотрели в дыру очень долго. Я подумал, что если нас устроит хоть один шанс, если мы действительно хотим спасти Саре жизнь, надо решаться немедленно.

Майлс мягко сказал за моей спиной:

— Джереми, если бы ты собирался прыгнуть, ты уже прыгнул бы.

Он прошел обратно через комнату с щелями, повернул ручку, и дверь подалась. Майлс ждал меня на пороге.

Я отвернулся от дыры.

Будь это в кино, я прыгнул бы, бросив на прощание что-нибудь героическое или хоть умное: «Все равно айл би бэк! Аста ла виста, бэби! Видали мы и не такое!»

Но это не было кино.

И я не прыгнул.

Прости нас Боже, мы оставили ее там!

В голове стоял странный шум, как бывает при головокружении. Тело пульсировало радостью, отвлекало достойными объяснениями, иллюзиями, посторонними делами. Мы сидели в квартире Майлса на красном матрасе, переключая телеканалы и избегая глядеть друг на друга. Мы заказали китайскую еду и ждали, когда ее принесут. По телевизору ничего не было. Мы отвергли «Героев Хогана», рекламный ролик о тренажере, фильм Спилберга, дублированный на испанском, повторы игровых передач. Нам было так худо, что мы не могли притворяться, будто что-то смотрим. Майлс закурил сигарету с марихуаной и протянул мне. Я в жизни не курил гашиш, даже не хотел никогда пробовать, но сейчас мне было необходимо избавиться от ощущения бесцельности, подступившего к границе осознания. Я взял мокрый на конце косячок и затянулся. Рот наполнился резким на вкус дымом. Я на секунду задержал дыхание. Я знал, что дальше делать. В старших классах я курил табак и овладел искусством пускать дым вниз по трахее и дальше в легкие. Я хотел достичь такой же безразличной, расслабленной мины, как бывает у курильщиков марихуаны. Я хотел найти истину в «Пинк Флойд». Я хотел, чтобы мне тоже стало радостно. Но я не вдохнул. Я несколько секунд держал дым во рту, затем выпустил его и передал сигарету Майлсу.

Когда молчание стало нестерпимым, я задал вопрос, который приберегал для ночного разговора. Я спросил сейчас, чтобы сбить напряжение.

— Майлс.

— Да? — отозвался он, не глядя на меня.

— Почему ты бросил юридический?

Он снова затянулся и ничего не сказал.

— У тебя же было предложение от лучшей фирмы в стране, — продолжал я. — Люди ради этого убить готовы, а ты отказался. Почему?

Майлс закрыл глаза.

— Не знаю. Оглядываясь назад, думаю, что, может, это и было ошибкой.

— Наверняка же была причина. Разве ты не помнишь?

Он вздохнул.

— Сейчас это кажется глупым. — Майлс покачал головой. — Что-то такое я услышал в первый день занятий, на гражданских правонарушениях… Человек видит ребенка на каких-то там рельсах. Ну, просто мимо проходил. Вокруг больше никого. Идет поезд, еще далеко. Все, что нужно, — увести ребенка, правильно? Просто подхватить его и убрать с рельсов подальше. Но мужчина этого не делает. Отчего-то он идет своей дорогой. Профессор Лонг, помню, сказал: законом это не запрещено, потому что мужчина не связан никакой ответственностью с этим ребенком. Юридически он за него не отвечает.

— И все? Поэтому ты ушел?

— Нет. Я начал думать. Представь, что мы все сошли с ума и приняли закон, который гласит, что ты обязан убрать ребенка с рельсов, иначе отправишься в тюрьму. На следующий раз тот мужик не даст ребенку погибнуть под поездом.

— Ну так и хорошо. Закон работает.

— Работает, да, но человек-то не изменился! У него не возникло желания спасти ребенка. Он просто не хочет попасть в тюрьму.

— И что?

— А то, что это не свобода воли. Он раб. Закон не сделал ему лучше.

— А закон и не должен ему лучше делать. Закон призван останавливать зло.

— Тогда откуда взялась мораль?

— Не знаю, из религии.

— Прекрасно. Он уберет ребенка с рельсов, потому что так хочет Господь. Разве это не очередной закон? Может, мужик побоится попасть в ад? Это же одна из разновидностей тюрьмы.

— Тогда от родителей. Из культуры.

— Снова правила. И снова законы. Когда же это исходит изнутри, Джереми, в отсутствие всего другого? — Майлс покачал головой. — Я обратился к философии. Я штудировал Аристотеля и этику добродетелей. Я изучал Канта, Милля, Ролса, Нозика. Я хорошо знаю коммунитаризм, эгалитаризм, утилитаризм, структурализм, деонтологию, страуссианизм, постмодернизм, объективизм, контрактарианизм…

Меня разобрал неподконтрольный смех. Веселья в нем не было — самый горький смех на свете. Словно последние стержни, на которых еще держался мой рассудок, выскочили из гнезд. Я смеялся. Сперва Майлс счел, что я смеюсь его шутке, и улыбнулся, но услышал истерические, режущие ухо взвизги, и улыбка пропала. Он глядел на меня, приоткрыв рот. А я смеялся, и мне казалось, что я схожу с ума.

— Ты тут о добре говоришь, — с трудом выговорил я. — О добре, а она там, внизу!

Майлс опешил.

— Ты спрашивал о моей карьере…

— Мы оставили ее там! — истерически орал я. — Майлс, ты рассуждаешь о добре, а ее мы о-ста-ви-ли там!

— Это просто философия.

— Это все ничто, если ты не слезешь с этого дивана. Я хочу, чтобы ты захлопнул свою пасть и перестал нести фигню! — Голова готова была взорваться от прилива крови. — Вставай! Поднимай свой толстый зад и вставай с дивана, потому что мы идем спасать ее. Мы вытащим Сару из той дыры и уведем в безопасное место. Слышишь меня, Майлс? Слышишь?

Майлс ничего не сказал. Он пару раз моргнул — глаза его покраснели от марихуаны — и поскреб бороду.

— Пойду приму душ, — сказал он.

Он ушел в ванную. Я хотел встать и бежать в тоннель, но ноги не слушались меня. И вдруг я понял, что ноги уже знают: прыгнул за Сарой, был бы уже мертв. Если я отправлюсь за ней без Майлса, такой исход гарантирован. Пусть идет в душ. Десять минут под горячей водой — и он изменит свое мнение.

«Это же Майлс, — думал я снова и снова. — Мой наставник. Мой защитник в старших классах». Помню, мы вместе шли по коридору, и парень, который всегда цеплялся ко мне, обогнал нас и сказал что-то грязное. Майлс поднял его в воздух одной рукой и продержал довольно долго. Ни слов, ни угроз, никакого насилия — будто папаша ребенка держит: «Повиси, охолони». Майлс, лучший ученик в классе, мог поднять хулигана одной рукой! Он был моим героем.

Вода перестала литься, и из ванной вышел Майлс, завернутый в полотенце. Его массивный торс, нечто среднее между толстым и мускулистым, был ярко-розовым. Но в шок меня поверг не вид нагого гиганта. Майлс сбрил бороду. Его лицо выглядело голым, почти младенческим. Я сперва не узнал его, а в следующую секунду вдруг увидел Майлса-старшеклассника. Словно он вернулся назад во времени на семь лет. Словно можно заглянуть в себя и вытащить на свет человека, которым ты был когда-то.

Но когда я увидел выражение его лица, объяснений не понадобилось.

— Я понимаю, о чем ты говоришь, — сказал Майлс. — Но я тебе не помощник.

Он ушел в спальню и захлопнул дверь.

По его голосу я понял, что спорить не о чем. Не в этот раз.

Я пошел к дверям. По пути подхватил его сумку и забросил ремень себе на плечо.

Выходя, я отчего-то представил, как Майлс делал Изабелле предложение. Один гигант на коленях перед другим.

Я последний раз шел по кампусу. Миновал музыкальный факультет, перед которым стояла статуя Бетховена, больше человеческого роста, отлитая из черного металла. Его глаза и волосы блестели. Я прошел по мосту через речку и увидел колокольни — красную, зеленую и синюю. Вокруг было тихо. До рассвета, когда на реке начинали тренироваться спортивные команды, оставался час. Когда они слаженно взмахивали веслами, шлюпка казалась орлом с огромными крыльями. Я миновал библиотеку с массивными колоннами и статую нашего основателя с его тремя обманами, вспомнив первый день занятий, когда обогнул группу туристов, спеша на лекцию Бернини. Я гадал, о чем думает Сара в той черной дыре, теряется ли она в догадках, отчего я не скатился по «горке» вслед за ней. Потом я как-то сразу оказался во дворе Столетней церкви.

Колокольня, крытая черепицей, полосками блеклых оттенков синего, красного и коричневого, напоминала змеиную кожу. Прожектора на башне были направлены вверх, и свет терялся в тучах. Повинуясь внезапному порыву, я опустился на колени и посмотрел на крест. Впервые в жизни он значил для меня нечто новое. Я уже не видел в нем символ принадлежности к религии, братству или верованию; он вдруг показался мне пересечением позвоночника и плеч. Это был мой внутренний крест, стальной каркас, сопротивлявшийся постоянному желанию рассыпаться в крошки. Мне хотелось религиозного экстаза. Мне хотелось, чтобы раздался голос, но вместо этого вокруг стояла мучительная бесконечная тишина. Чем горячее я молил здание заговорить, тем тише становилось вокруг и тем более одиноким я себя ощущал, стоя на коленях перед безмолвным храмом. И в этот момент со мной случилось самое настоящее религиозное чудо: меня вдруг наполнило жгучее желание делать добро, даже если никто этого не видит.

Я сделал еще кое-что. Я написал письмо отцу и опустил в почтовый ящик. Это даже трудно назвать письмом — всего одна строчка:

«Для меня ты не маленький человек».

Я снова проник в паровые тоннели из кабинета Бернини и добрался до двери с нарисованными глазами. Я прошел через все три комнаты — двери стояли открытыми, механизмы молчали. Все казалось заброшенной кинодекорацией. Мне даже почудилось, будто я помню что-то такое из детства. Поразительное, необъяснимое чувство, появившееся в наше время, потому что мы — первое поколение, выросшее в эпоху компьютеров. Происходящее походило на компьютерную игру, когда решишь все загадки и пройдешь уровень, и остается только двигаться дальше. Но если помедлить, если побродить здесь чуть дольше, возникает странное ощущение. Те же маленькие анимированные люди бегают по своим программным делам, наливая в барах пиво, подметая крыльцо, работая в доках пиратской гавани, но уже не кажутся реальными, потому что твоя задача выполнена, персонажам нечего тебе сказать и ты насквозь видишь иллюзорность их мира.

Дойдя до последней комнаты, я остановился над люком, так и оставшимся открытым. Ноги буквально прилипли к полу у самого края.

Глубоко вздохнув, я прыгнул вниз.