Занятие не для дилетантов

© Перевод на русский язык В. Вебера

1

Дорога, окаймляющая океан у Санта-Моники, вытягивалась, прямая и бесконечная, под колесами ревущего «ягуара» Пауля. Было тепло, и влажный воздух пах бензином и ночью. Мчались мы со скоростью 90 миль в час. Как все, кто ездит быстро, Пауль вел машину с небрежным видом; на его перчатках, как у профессиональных гонщиков, были аккуратные дырочки для костяшек пальцев, и оттого его руки казались мне немного отталкивающими.

Меня зовут Дороти Сеймур, мне сорок пять лет, лицо немного увядшее, так как ничто в жизни серьезно не препятствовало этому. Я пишу киносценарии, и довольно удачные, и все еще привлекательна для мужчин, наверное потому, что и они привлекают меня. Я — одно из тех ужасных исключений, которые позорят Голливуд: в двадцать пять актрисой имела колоссальный успех в экспериментальном фильме, в двадцать шесть покинула фабрику грез, чтобы промотать свои накопления с художником-авангардистом в Европе, в двадцать семь вернулась никому не известная, без единого доллара и с несколькими судебными исками на руках. Видя мою некредитоспособность, студия прекратила судебное дело и решила использовать меня как сценариста: мое славное имя уже не производило никакого впечатления на неблагодарную публику. Мне это даже понравилось; автографы, фотографы и награды всегда утомляли меня. Я стала Тем, Кто Мог Бы Иметь (как какой-нибудь индейский вождь…). Однако хорошее здоровье и богатое воображение, тем и другим я обязана ирландскому дедушке, заработали мне определенную репутацию за сочинение глупостей в цвете, которые, к моему глубокому удивлению, еще и хорошо оплачивались. Исторические ленты RKB, например, особенно повышали мой авторитет, и в ночных кошмарах мне являлась Клеопатра, с горечью восклицая: «О, нет, мадам, я не говорила Цезарю: «Войди, о властелин моего сердца»».

Между тем властелином моего сердца или, по крайней мере, тела, в тот вечер предстояло стать Паулю, и я заранее зевнула.

Пауль Бретт, кстати, очень интересный мужчина, элегантный, обходительный, представлял интересы RKB и других кинокомпаний, оберегая от покушавшихся на их собственность. Его достоинства котировались столь высоко, что Памела Крис и Лола Греветт — два самых значительных символа секса для нашего поколения, в течение десяти лет пребывания на экране пожиравшие состояния и сердца мужчин, опустошая к тому же их портсигары, даже они без памяти влюблялись в него, а после разрыва закатывали истерики. Словом, Пауль мог по праву гордиться славным прошлым. Но, глядя на него в тот вечер, несмотря на все, я видела только маленького белокурого мальчика, мальчика лет сорока. Должно быть потому, что лицом он напоминал херувима.

Сегодня мы подошли к последнему рубежу: после восьми дней цветов, телефонных звонков, намеков и появления вместе в обществе женщина моего возраста не могла не сдаться, по крайней мере, в этой стране. День Икс наступил: в два часа ночи мы неслись в мою скромную обитель, и в тот момент я горько сожалела о важности секса в отношениях между людьми, потому что у меня от усталости слипались глаза. Но я уже хотела спать прошлой ночью и три дня назад, так что теперь не имела на это права. Понимание Пауля — «Конечно, дорогая» — сменилось бы неизбежным — «Дороти, что случилось? Ты можешь сказать мне все». Значит, впереди у меня приятный ритуал выуживания из холодильника кубиков льда, поиски бутылки шотландского виски, вручение бокала с весело звенящими кубиками Паулю, а потом мне предстояло расположиться в гостиной на большой тахте, приняв соблазнительную позу а-ля Полетт Годдард. Пауль подошел бы ко мне, поцеловал… а после всего проворковал бы проникновенным голосом: «Это должно было случиться».

У меня перехватило дыхание. Пауль сдавленно вскрикнул. В свете фар, шатаясь, как лунатик, или, скорее, как одно из тех болтающихся соломенных чучел, которые я видела во Франции, человек ринулся на нас. Должна сказать, что мой маленький блондин среагировал мгновенно. Резко нажал на тормоза, и машина полетела в правый от дороги кювет вместе с очаровательным пассажиром, я имею в виду себя.

После ряда странных видений я обнаружила, что лежу, уткнувшись носом в траву и вцепившись в сумочку: любопытная ситуация, так как обычно я ее везде забываю (что заставило меня схватить эту маленькую сумочку в преддверии, быть может, рокового момента, я никогда не узнаю). Потом услышала голос Пауля, произносящий мое имя с такой сердечностью, что у меня защемило сердце, и, успокоившись за него, снова закрыла глаза. Лунатик не пострадал, со мной, как и с Паулем, все в порядке, значит после того, как все утрясется — нервный шок и так далее, — у меня появится отличная возможность хорошо выспаться одной.

— Все хорошо, Пауль, — пробормотала я умирающим голосом и поудобнее устроилась на траве.

— Слава тебе, Господи, — воскликнул Пауль, обожавший старинные, романтичные выражения. — Слава Богу, ты не ранена, дорогая. На мгновение я поду…

Я не знаю, о чем он подумал в то мгновение, так как в следующее, в адском грохоте, нас, сцепленных в объятии, отбросило метров на десять от кювета. Наполовину оглохшая и ослепшая, я освободилась от объятий Пауля, чтобы взглянуть на «ягуар», горевший как свечка, к счастью, хорошо застрахованная свечка. Пауль тоже сел.

— Мой Бог, — простонал он, — бензин…

— Там осталось еще что-нибудь взрывающееся? — спросила я с оттенком черного юмора. И внезапно вспомнила о существовании дикаря. Быть может, он горел в тот самый момент. Я вскочила, заметив, что на обоих чулках спустились петли, и побежала к дороге. Пауль последовал за мной. Темная фигура, недоступная огню, но неподвижная, распростерлась на щебенке. Сначала я видела только гриву каштановых волос, которым огонь придавал красноватый оттенок, а затем, без усилия перевернув его, я увидела лицо человека, скорее, лицо ребенка.

Поймите меня правильно. Я не любила, не люблю и не буду любить совсем молоденьких парней, тех, кого называют в Европе minets. Их растущая популярность, и среди моих приятельниц тоже, кажется мне удивительной. Прямо-таки последователи Фрейда. Юнцам, от которых еще пахнет молоком, не следует вить гнездышко на груди у женщин, от которых пахнет виски. И все же это лицо на дороге, повернутое ко мне в свете языков пламени, это лицо, такое юное, но уже такое суровое, его совершенство наполнили меня странными чувствами. Мне хотелось и бежать от него, и баюкать, нежно обняв. А ведь я не страдаю от материнского комплекса. Моя дочь, которую я обожаю, живет в Париже, счастлива замужем и окружена стайкой маленьких чертенят, которых она постоянно мечтает спихнуть мне летом, когда у меня появляется счастливая мысль провести месяц на Ривьере. Слава Богу, я редко путешествую одна, поэтому ее мечты еще ни разу не материализовались.

Но вернемся к той ночи и к Левису — этого безумца, это чучело, этого лежащего без сознания человека, этого красавца звали Левис, — на мгновение я застыла над ним, не двигаясь, даже не положив ему руку на сердце, чтобы удостовериться, бьется ли оно. Я смотрела на него, не видя особой разницы, жив он или умер. Несомненно, недопустимая сентиментальность, в которой потом мне пришлось горько раскаяться, не в том смысле, как кто-то, возможно, подумал.

— Кто это? — сурово спросил Пауль. Если и есть что-то восхитительное в обитателях Голливуда, так это их мания знать и узнавать всех. И Пауля нервировало, что он не может назвать по имени человека, которого едва не переехал среди ночи. Я начал закипать.

— Мы же не на вечеринке, Пауль. Как ты думаешь, он ранен?.. О!

Что-то коричневое, бегущее из-под головы незнакомца на мои руки… Кровь! Я узнала ее тепло, липкость, густоту. Пауль увидел кровь в тот же момент.

— Я не тронул его, я в этом уверен. Его, должно быть, стукнуло обломком машины при взрыве, — он встал, его голос был спокоен и тверд. Я начала понимать слезы Лолы Греветт. — Не двигайся, Дороти, я пойду позвоню, — большими шагами он направился к темным силуэтам домов, видневшихся вдали. Я осталась одна на дороге, рядом с человеком, который, быть может, умирал. Вдруг он открыл глаза, взглянул на меня и улыбнулся.

2

— Дороти, ты совсем свихнулась?

На такой вопрос мне труднее всего ответить, особенно, если его задает Пауль, который, в элегантном темно-голубом блейзере, смотрит на меня с издевкой. Мы на террасе моего дома, и я одета для работы в саду: старые брезентовые слаксы, цветастая блуза и косынка на голове. Не то, чтобы я когда-либо работала в саду: вид садовых ножниц пугает меня; но я люблю менять внешность. Поэтому каждый субботний вечер я одеваюсь для работы в саду, как и мои соседи, но вместо того, чтобы носиться за взбесившейся газонокосилкой или полоть буйно заросшую цветочную клумбу, я устраиваюсь на террасе с двойным виски в одной руке и книгой в другой. За этим занятием и застал меня Пауль. Я чувствовала себя виноватой и неряшливой — два почти одинаково неприятных ощущения.

— Ты знаешь, что все в городе только и говорят, что о твоем последнем сумасбродстве?

— Все, все, — повторила я недоверчиво и скромно.

— Что, во имя Бога, этот парень здесь делает?

— Но он выздоравливает, Пауль, он поправляется. В конце концов, ему сильно повредило ногу. И ты же знаешь, что у него нет ни доллара, ни семьи, ничего.

Пауль глубоко вздохнул.

— Именно это и беспокоит меня, дорогая. Включая и то, что твой молодой битник налакался ЛСД перед тем, как броситься под колеса.

— Но, Пауль, он же сам тебе все объяснил. Под действием наркотиков он не только не узнал, но и представить себе не мог, что это автомобиль. Огни фар он принял…

Неожиданно Пауль покраснел.

— Мне все равно, что он там себе представлял. Этот придурок, этот хулиган чуть не убил нас, а через два дня после этого ты привозишь его к себе, устраиваешь в гостиной и носишь ему завтраки в постель. Что, если он однажды придушит тебя, приняв за цыпленка или Бог знает за кого? А если он убежит с твоими драгоценностями?

Тут я нанесла ответный удар.

— Знаешь, Пауль, никто еще не принимал меня за цыпленка. А что касается моих драгоценностей, то их не так уж много, чтобы нажить на них состояние. В конце концов, не могли же мы оставить его совершенно беспомощного прямо на дороге.

— Ты могла оставить его в больнице.

— Но он думал, что в больнице слишком мрачно, и я целиком с ним согласна.

Пауль выглядел очень расстроенным, когда уселся напротив меня в парусиновое кресло. Механически он взял мой стакан и выпил добрую половину содержимого. Я не остановила его, хотя мне это совсем не понравилось. Пауль явно был на взводе. Он посмотрел на меня.

— Ты работала в саду?

Для убедительности я кивнула несколько раз. Любопытно, что некоторые мужчины просто заставляют их обманывать. Я просто не смогла бы объяснить Паулю мое невинное субботнее времяпрепровождение. Он опять назвал бы меня сумасшедшей, и я задумалась бы, а не прав ли он.

— Не так-то легко заметить, — продолжал Пауль, оглядываясь вокруг. Мой мизерный клочок сада действительно напоминал джунгли. Но я притворилась рассерженной.

— Я делаю все, что могу.

— Что у тебя в волосах?

Я провела рукой по голове и обнаружила две или три стружки, белые и тонкие, как бумага.

— Стружки, — недоуменно ответила я.

— Я это прекрасно вижу, — сухо подтвердил Пауль. — Кстати, их полно и на земле. Кроме ухода за садом ты еще и плотничаешь?

В этот момент еще одна стружка спланировала сверху ему на голову. Я быстро взглянула наверх.

— А, я знаю, это Левис вырезает маску из дерева, чтобы скоротать время.

— И элегантно отправляет обрезки через окно? Очаровательно!

Я тоже начала немножко нервничать. Возможно, я допустила ошибку, привезя Левиса сюда, но, в конце концов, лишь на определенное время без каких-то скрытых мотивов. И потом, Пауль не имел никаких прав на меня, на что я тут же ему и указала. Он ответил, что его права те же, что имеет каждый мужчина на беспечную женщину. Право это — оберегать ее, и дальше такая же чушь… Мы повздорили, он ушел взбешенный, а я осталась в шезлонге, с навалившейся усталостью и теплым виски. Часы показывали шесть. На лужайке, усыпанной листьями, удлинялись тени, приближающийся вечер сулил лишь скуку, так как битва с Паулем лишила меня приглашения в веселую компанию. Оставался еще телевизор, обычно нагоняющий сон, да неразборчивое бормотание Левиса, которое я слышала, принося ему обед.

Никогда раньше я не встречала такого тихого человека. Внятно он говорил только раз, когда объявил о своем нежелании остаться в больнице, через два дня после столкновения. Мое гостеприимство он принял как само собой разумеющееся. В тот день у меня было очень хорошее настроение, возможно, слишком хорошее; один из тех моментов, редких, слава Богу, когда чувствуешь, что каждый человек на Земле одновременно твой брат и твой сын, и ты должна заботиться о нем. С тех пор я забочусь о Левисе, удобно устроенном в кровати в моей гостиной, на его ногу наложены повязки, которые он сам меняет. Все это время он не читал, не слушал радио, не смотрел телевизор, не разговаривал. Иногда сооружал нечто странное из сухих веток, которые я приносила из сада, или с ничего не выражающим лицом смотрел в окно. В самом деле, спрашивала я себя, а не идиот ли он, и это предположение, вкупе с его красивой внешностью, казалось мне очень романтичным… Что касается моих достаточно скромных и редких вопросов о его прошлом, будущем, настоящем, то ответ следовал один и тот же: «Это неинтересно». Однажды ночью он оказался на дороге перед нашим автомобилем, его имя — Левис, и это все. Впрочем, меня это устраивало: длинные истории утомляют, а большинство людей, видит Бог, меня не жалели.

Я пошла на кухню, на скорую руку приготовила изысканный обед из консервов и поднялась наверх. Постучав, вошла в комнату Левиса и поставила поднос на кровать, усыпанную стружками. Вспомнив о той, что спланировала Паулю на голову, я начала смеяться. Левис поднял глаза, явно заинтригованный. Глаза у него были как у кошки, очень светлые и зеленовато-голубые под черными длинными ресницами. Механически я отметила, что за такую внешность «Колумбия» подписала бы с ним контракт, не раздумывая ни секунды.

— Ты смеешься? — Говорил он низким, хрипловатым голосом, чуть заикаясь.

— Я смеюсь потому, что одна из стружек упала через окно Паулю на голову, и он рассвирепел.

— Его сильно ушибло?

Я взглянула на Левиса в изумлении. Впервые он шутил, по крайней мере, я надеялась, что он шутит. Я глупо хихикнула, и вдруг мне стало как-то не по себе. Пауль прав. Ну что я буду делать с этим молодым психом в субботний вечер, одна, в уединенном доме? Я могла бы танцевать или смеяться с друзьями или даже заниматься любовью с милым Паулем или с кем-нибудь еще…

— Ты не собираешься уходить?

— Нет, — ответила я с горечью. — Я надоедаю тебе? — Я тут же пожалела о сказанном, противоречащем законам гостеприимства. Но Левис, лежащий в постели, залился счастливым, сердечным, прямо-таки детским смехом. И неожиданно, всего лишь под действием этого смеха у него, казалось, появилась душа, он сразу помолодел.

— Тебе ужасно скучно? — Этот вопрос застал меня врасплох. Разве можно понять, когда тебе ужасно скучно, очень скучно или просто, не сознавая того, скучно в этой бесконечной кутерьме, которая и есть жизнь?

— Мне некогда скучать, — холодно ответила я. — Я сценарист в RKB и я…

— Это там? — Поворот его подбородка влево вобрал в себя сверкающую бухту Санта-Моники, Беверли-Хиллз, эту обширную окраину Лос-Анджелеса, студии и съемочные павильоны, и объединил их одинаковым презрением. Быть может, презрение, сказано слишком сильно, но движение это выражало нечто большее, чем безразличие.

— Да, там. Так я зарабатываю себе на жизнь, — в моем голосе слышалось раздражение. За три минуты этот незнакомец заставил меня сначала упасть в собственных глазах, а потом почувствовать себя бесполезной. Ведь, в самом деле, что мне давала эта идиотская работа, кроме небольшой стопки долларов, собирающихся вместе каждый месяц и таким же образом каждый месяц растрачиваемых? Однако чувствовать себя виноватой из-за юнца, явно некомпетентного и нализавшегося ЛСД, было по меньшей мере неприлично. Я не имею ничего против таких наркотиков, но не верю, что они могут трансформировать чью-то привычку в философию, почти всегда предающую презрению тех, кто ее не разделяет.

— Зарабатывать на жизнь, — повторил Левис задумчиво, — зарабатывать на жизнь.

— Так говорят, — ответила я.

— Какая жалость! Как я хотел бы жить во Флоренции в те времена, когда там хватало людей, заботившихся о других просто так, как ты сейчас.

— Они заботились о скульпторах, художниках или писателях. Ты принадлежишь к ним? — Левис покачал головой.

— Быть может, они заботились о людях, приносивших им радость.

Я цинично рассмеялась, почти в духе Бетт Девис:

— Ты легко можешь найти это и здесь, прямо сейчас. — Я тоже повернула подбородок влево, как и он чуть раньше.

Левис закрыл глаза.

— Я же сказал «просто так», а это уже не просто так.

Когда он произносил «это», в его голосе было столько чувства, что я вдруг стала задавать себе множество вопросов о нем, каждый следующий все более романтичнее. Что я знала о нем? Любил ли он кого-нибудь до безумия, не понимаю, почему так говорят, по мне это единственный способ любить. Случай, наркотики или это отчаяние бросило его под колеса «ягуара»? Исцелялся ли он, отдыхая? Заживало ли его сердце, как и нога? И когда он упорно смотрел в небо — не видел ли он там чье-то лицо? Несносная память подсказала мне, что последнюю мысль я использовала, когда писала сценарий к цветному фильму «Жизнь Данте» и испытывала большие трудности с любовным антуражем. Голос за сценой. На сцене Данте, сидящий за массивным средневековым столом. Данте поднимает глаза от запыленного манускрипта, и голос мурлычет: «Когда он упрямо смотрел в небо, не видел ли он там чье-то лицо?» Вопрос, на который зрителям предстояло ответить самим, я надеюсь, утвердительно.

Итак, мы пришли в ту точку, откуда начинался путь, проложенный ранее моим пером. Меня бы это очень обрадовало, обладай я малейшим литературным честолюбием или следами таланта. Очень плохо… Я взглянула на Левиса. Он уже открыл глаза и наблюдал за мной.

— Как тебя зовут?

— Дороти, Дороти Сеймур. Разве я тебе не говорила?

— Нет.

Я сидела на краешке его кровати. Вечерний воздух вливался в окно, наполненный запахом моря, запахом столь сильным, столь неизменным после стольких лет, как я дышу им, что он казался прямо-таки жестоким в своем постоянстве. Долго ли еще я буду сладострастно вдыхать этот воздух? Сколько времени мне отпущено до того, как останется лишь тоска по ушедшим годам, поцелуям, теплу мужского тела? Я вышла бы замуж за Пауля, отказалась бы от неограниченной веры в свое хорошее здоровье, душевное равновесие. Так легко быть довольной собой, когда ты кому-то нужна, а потом? Да, потом? Потом, без сомнения, будут психиатры, сама мысль о которых вызывала у меня тошноту.

— Ты выглядишь грустной, — Левис взял мою руку и посмотрел на нее. Я тоже взглянула не нее. Оба мы с интересом смотрели на мою руку, ситуация забавная и неожиданная. Левис, похоже, не знал, что это такое, а у меня же возникло ощущение, что в руках у него какая-то вещичка, более мне не принадлежащая. Никто еще не держал мою руку столь естественно.

— Сколько тебе лет?

К моему безмерному удивлению я ответила честно:

— Сорок пять.

— Ты счастливая.

Пораженная, я взглянула на Левиса. Ему, должно быть, 26 или чуть меньше.

— Дожить бы до таких лет. Это здорово. — Он отпустил мою руку или, как мне показалось, снова вернул ее моему телу. Затем отвернулся и закрыл глаза.

— Спокойной ночи, Левис, — я встала.

— Спокойной ночи, — ласково ответил Левис. — Спокойной ночи, Дороти Сеймур.

Я осторожно закрыла дверь и спустилась вниз, на террасу. Мне было необычайно хорошо.

3

«— Ты знаешь, я никогда не забуду тебя. Я не смогу тебя забыть.

— Забыть можно все.

— Нет. Между нами стоит что-то безжалостное, ты тоже это чувствуешь. Ты… должен понять. Невозможно, чтоб ты не понимал этого».

Я прервала этот волнующий диалог, мой последний шедевр, и бросила вопросительный взгляд на Левиса. Он приподнял брови и улыбнулся.

— Ты веришь в безжалостность поступков? — спросил он.

— Но это же не обо мне, это о Ференце Листе и…

— Но ты?

Я начала смеяться. Я знала, что жизнь временами казалась мне безжалостной, и некоторые любовные увлечения оставляли меня в уверенности, что я никогда не приду в себя. И вот теперь, в сорок пять лет, в отличном расположении духа я сижу у себя в саду и ни в кого не влюблена.

— Я верила, а ты?

— Пока нет, — Левис закрыл глаза. Постепенно он становился более разговорчивым, и мы болтали о нем, обо мне, о жизни. Вечером, когда я приходила из студии домой, он, опираясь на костыли, спускался вниз, удобно устраивался на террасе в парусиновом кресле-качалке, и мы, бывало, с несколькими порциями шотландского наблюдали наступление ночи. Я радовалась, что, приходя домой, нахожу его там, спокойного, странного, веселого и молчаливого одновременно, как какую-то домашнюю зверушку. Просто радовалась, ничего больше. Я ни в каком смысле не влюбилась в него, наоборот, его привлекательность пугала и почти отталкивала меня. Не знаю почему, возможно, он казался мне чересчур приглаженным, слишком стройным, слишком совершенным. Нельзя сказать, что я видела в нем что-то женственное, но он заставлял меня вспомнить об избранной расе, о которой писал Пруст: волосы, как пух, кожа, как шелк. Короче, не было в нем ничего от детской угловатости, которую я нахожу такой привлекательной в мужчинах. Интересно, брился ли он, да росла ли у него борода?

По рассказам Левиса, он родился в пуританской семье, в Новой Англии. Немного проучившись, он пешком отправился в путь, подрабатывая по мелочам, где можно, и, наконец, прибыл в Сан-Франциско. Встреча с себе подобными, слишком большая доза ЛСД, нападение на машину, травма — и вот он здесь, в моем доме. Поправившись, он уедет — куда, он не имел ни малейшего представления.

А пока мы болтали о жизни, об искусстве — что-то он знал, но его образование изобиловало зияющими пробелами — короче, наши отношения большинство людей назвали бы весьма интеллектуальными и в то же время самыми необычными, какие могут быть между мужчиной и женщиной. Но если Левис постоянно расспрашивал меня о моих прошлых любовных приключениях, то о своих не говорил никогда. Последнее, естественно, тревожило меня, учитывая его возраст. Слова «мужчина» и «женщина» он произносил одинаково вяло, беспристрастно. А так как я, даже в мои сорок пять, не могла произнести слово «мужчина» без нежности в голосе и не почувствовав пробегающую по мне волну милых сердцу спутанных воспоминаний, то временами ощущала холодность и неловкость.

— Когда ты впервые узнала, что такое жестокость? — спросил Левис. — Когда первый муж покинул тебя?

— Боже мой, нет. Это-то я пережила. Представив себе только — абстрактное искусство все время, постоянно… Но когда Френк ушел, да, тогда я чувствовала себя, как раненое животное.

— Кто это — Френк? Второй?

— Да, второй. Мужчина как мужчина, ничего особенного, но он был такой веселый, такой нежный, такой счастливый…

— И он оставил тебя?

— Лола Греветт влюбилась в него до безумия.

Левис приподнял брови, заинтригованный.

— Ты же слышал об этой актрисе?

Он неопределенно взмахнул рукой. Меня это разозлило, но я не подала вида.

— Короче, Френк потерял голову, решил, что уже на седьмом небе, и покинул меня, чтобы жениться на ней. В то время я думала, что никогда не выкарабкаюсь. Мучалась больше года. Ты удивлен?

— Нет. Что с ним стало?

— Через два года Лола безумно влюбилась в кого-то еще и бросила Френка. Он подряд снял три неудачных фильма и начал пить. Вот и конец истории, — наступило минутное молчание.

Левис слабо застонал и попытался подняться из кресла-качалки.

— Что-то случилось? — встревоженно спросила я.

— Я чувствую, что никогда не смогу снова ходить.

На мгновение я представила себя проводящей с ним, инвалидом, остаток моих дней, и, что любопытно, идея не показалась мне ни абсурдной, ни неприемлемой. Наверное, я уже достигла того возраста, когда хочется взвалить на себя такую ношу. В конце концов, я ничем не могла навредить ему.

— Оставайся, где ты есть, — весело воскликнула я, — и когда у тебя выпадут зубы, я буду готовить тебе кашку.

— А почему у меня должны выпасть зубы?

— Говорят, это случается, когда долго лежишь. Должна отметить, что это странно. Они тем более должны выпасть, когда стоишь, согласно закону всемирного тяготения. Но не выпадают.

Левис искоса взглянул на меня, почти как Пауль, но более дружелюбно.

— В этом что-то есть. Ты знаешь, я бы никогда не уходил от тебя. — Затем, закрыв глаза, нежным голосом попросил принести что-нибудь из поэзии, и я отправилась в библиотеку поискать стихи, которые понравились бы ему. Это был еще один наш ритуал. Тихим, спокойным голосом я декламировала строчку за строчкой, чтобы не разбудить и не испугать его. В этот раз я выбрала «Оду Уолту Уитмену» Гарсиа Лорки.

4

Новости я узнала в разгаре работы. Я диктовала секретарше захватывающий диалог Ференца Листа и Марии дʼАго, как я его себе представляла (впрочем, без особого энтузиазма, так как накануне выяснила, что роль Листа отдана Нодину Дьюику. Интересно, кто решил, что на роль композитора более всего подходит этот мускулистый и темнолицый здоровяк, но в подобных фильмах случается и не такое).

— Это безнадежно, — бормотала я на ухо плачущей секретарши (она удивительно чувствительная натура), когда зазвонил телефон. Хлюпая носом и вытирая глаза платком, секретарша взяла трубку и повернулась ко мне:

— Это Пауль Бретт, у него что-то срочное.

Я взяла трубку.

— Дороти? Ты уже слышала?

— Нет. По крайней мере, не думаю.

— Милая… Ах… Френк умер, — я промолчала. Пауль нервно добавил: — Френк Тайлер. Твой бывший муж. Он покончил с собой сегодня ночью.

— Это неправда, — я не поверила. У Френка не было ни крупицы мужества. Очаровательный во всех отношениях, но полное отсутствие мужества. А насколько я знаю, нужно немалое мужество, чтобы убить себя. Достаточно вспомнить о тех, кому больше ничего не оставалось, но они не смогли переступить последнюю черту.

— Он покончил с собой этим утром в третьеразрядном отеле, — продолжал Пауль. — Недалеко от твоего дома. Никаких объяснений.

Мое сердце билось реже, реже. Так сильно и так редко. Френк… его жизнерадостность, смех, кожа… Мертв. Странно, насколько смерть легкомысленного человека может потрясти сильнее, чем смерть более цельной личности. Я не могла заставить себя поверить.

— Дороти, ты меня слышишь?

— Слышу.

— Дороти, ты должна приехать. У него нет семьи, и ты же знаешь, Лола в Риме. Мне очень жаль, Дороти, но ты должна приехать и позаботиться о формальностях. Я заскочу за тобой.

Он повесил трубку. Я передала трубку секретарше, ее все зовут Кэнди-Леденец, Бог знает почему, и села. Она взглянула на меня, и какое-то шестое чувство, делающее ее столь незаменимой, заставило ее подняться, открыть ящик, помеченный «картотека», и подать мне открытую бутылку «Chiv as Pegal», которая обычно там стояла. Рассеянно я сделала длинный глоток. Я знаю, почему людям в шоковом состоянии дают алкоголь: это отвратительная штука, и в таких случаях он вызывает в человеке чувство отвращения, чем и выводит из оцепенения быстрее, чем что-либо другое. Виски обожгло мне рот и горло, и я пришла в себя.

— Френк мертв, — сказала я. Кэнди уткнулась в носовой платок. Разумеется, я частенько, когда меня покидало вдохновение, рассказывала ей грустную историю своей жизни. Она, впрочем, тоже. Короче, она знала о Френке все, и это хоть как-то утешало меня. Трудно представить, что бы я делала, если б узнала о смерти Френка, находясь в обществе человека, не знавшего о его существовании. Действительно, видит Бог, бедняга давно уже пропал с глаз. Когда-то его знали все, теперь — напрочь забыли. Здесь, в Голливуде, трагедия известности в том, что вышедшую в тираж знаменитость стараются совсем не вспоминать. А если уж и упомянут, то единственной строчкой в газетах, несколькими небрежными фразами, неодобрительными и совсем без жалости, которую могло бы вызвать самоубийство. И Френк, Красавчик Френк, вызывавший зависть муж Лолы Греветт, смеявшийся со мной Френк, будет умерщвлен вторично.

Пауль приехал быстро. Он по-дружески взял меня за руку, но не проявил ни малейшего сочувствия, которое, знаю, вызвало бы у меня потоки слез. Я всегда сохраняю привязанность, нежность к мужчинам, с которыми я спала, плохим или хорошим. У женщин это встречается крайне редко. Но ночью, в постели, наступает момент, когда чувствуешь, что на земле нет никого ближе тебе, чем мужчина, лежащий рядом, и ничто не заставит меня поверить в обратное. Мужские тела, такие мужественные и такие ранимые, такие разные и такие похожие, так озабоченные не быть похожими… Я взяла Пауля под руку, и мы вышли. Мне стало значительно лучше еще и от того, что я не любила Пауля… Мне предстояло окунуться в прошлое, и присутствие там близкого человека из реального мира было бы невыносимым.

Френк лежал на кровати, спящий, безразличный ко всему, мертвый. Он выстрелил себе в сердце с двух дюймов, так что лицо его осталось нетронутым. Я попрощалась с ним без особых волнений, как, я полагаю, прощаются с частью самого себя, с чем-то, что было частью тела, а взрыв снаряда, операция или несчастный случай забирают ее. У него были каштановые волосы; странно, но я никогда не видела мужчин с такими волосами, и все же это самый обычный цвет. Пауль — решил отвезти меня домой. Я повиновалась. Было четыре часа дня, солнце обжигало наши лица в новом «ягуаре» Пауля, а я думала о том, что оно уже никогда не обожжет лица Френка, а он так любил солнце… С мертвыми не церемонятся: лишь только человек испустил дух, как его заколачивают в черный ящик, плотно закрытый, и опускают в землю. Избавляются от мертвых. Или их приукрашивают, уродуют, выставляют напоказ, под белыми электрическими огнями, неузнаваемо изменившихся в окоченении. А я оставляла бы их на солнце, минут на десять, отвозила бы на морской берег, если они любили море; они могли бы в последний раз полюбоваться землей перед тем, как соединиться с ней навеки. Но нет. Мертвых наказывают за их смерть. В лучшем случае мы играем немного Баха или церковные псалмы, которых они наверняка не любили. В общем, Пауль доставил меня к дому, подавленную меланхолией.

— Можно мне зайти на минуточку?

Механически я кивнула, потом подумала о Левисе. Ну, впрочем, велика важность! Что мне их молчаливые, ледяные взгляды, какая разница, что они думают друг о друге.

Итак, Пауль проследовал за мной к террасе, где Левис, растянувшись в кресле, наблюдал за птичками. Он издалека приветливо помахал рукой, но, заметив Пауля, резко опустил ее. Я вошла на террасу и остановилась перед Левисом:

— Левис, Френк умер.

Он вытянул руку, нерешительно коснулся моих волос, и тут я не выдержала, что-то во мне сломалось. Я упала на колени и зарыдала у ног этого ребенка, ничего не знающего о горестях жизни. Рука Левиса прошлась по моим волосам, лбу, залитым слезами щекам; он молчал. Слегка успокоившись, я взглянула вверх: Пауль ушел, не сказав ни слова. И неожиданно я поняла, что не плакала при нем по одной простой причине: он этого очень хотел.

— Ну и вид, должно быть, у меня, — пробормотала я, взглянув на Левиса. Я знала, что глаза у меня заплыли, тушь потекла, косметика погибла. И в первый раз в жизни в присутствии мужчины меня это нисколько не беспокоило. Во взгляде Левиса, в том моем отражении, которое этот взгляд возвращал мне, я видела только заплаканного ребенка Дороти Сеймур, сорока пяти лет. В этом взгляде чувствовалось что-то мрачное, пугающее и успокаивающее, наверное, из-за искренности, исключающей всякую фальшь в проявлении чувств.

— Тебе тяжело, — задумчиво произнес Левис.

— Я очень долго любила его.

— Он покинул тебя, — отрезал Левис. — И наказан. Такова жизнь.

— Ты слишком наивен. Жизнь, слава Богу, не детская игра.

— А хотелось бы… — Левис больше не смотрел на меня; его внимание снова обратилось на птичек. Он, казалось, полностью забыл обо мне. На мгновение я подумала, что его сочувствие не так уж глубоко; мне не хватало Бретта, воспоминаний о Френке, которого мы могли бы воскресить в разговоре, рук Пауля, все время платочком осушающих бы мне слезы, — короче, иной отвратительной, слюнявой, сентиментальной комедии, которую мы могли бы сыграть на этой самой террасе. В то же время я гордилась тем, что удалось обойтись без этого. Зазвонил телефон, и я вошла в дом. Звонки не прекращались весь вечер. Мои бывшие любовники, друзья, бедная секретарша, приятели Френка, репортеры (правда, только два-три), казалось, все повисли на телефоне. Они уже знали, что в Риме Лола, узнав новости, сочла удобным грохнуться в обморок и покинуть съемку в сопровождении ее нового итальянца-жиголо. Вся эта суета совершенно выбила меня из колеи. Никто из них, сейчас таких сочувствующих, ни разу не помог Френку, и именно я, презирая американские законы о разводе, материально поддерживала его до конца. Последний удар нанес Джерри Болтон, глава Актерской Гильдии. Этот тип, отвратительнее которого трудно представить, после моего возвращения из Европы возбуждал против меня одно судебное дело за другим, стараясь довести меня до нищенства, а затем, когда у него ничего не вышло, принялся за Френка после того, как Лола оставила его. Этот всесильный грубый и удивительно ничтожный человек прекрасно знал, что я искренне ненавижу его. Но у него хватило наглости позвонить мне.

— Дороти, мне так жаль. Я знаю, ты глубоко любила Френка, и я…

— А я знаю, что ты выбросил его на улицу и практически везде внес в черный список. Повесь трубку, пожалуйста. Я не хочу быть грубой.

Джерри повесил трубку. От злости мне стало легче. Я повернулась к Левису и объяснила ему, почему я ненавижу Джерри Болтона вместе с его долларами и всемогуществом.

— Если бы не несколько друзей и не мои стальные нервы, он довел бы меня, как и Френка, до самоубийства. Лицемерный подонок. Я никогда никому не желала смерти, но я почти хочу, чтобы он сдох. Он — единственный, кого я ненавижу до такой степени… — На этом моя речь оборвалась.

— Ты недостаточно требовательна, — рассеянно заметил Левис. — Наверняка есть и другие.

5

Мы сидели в моем кабинете. Я нервно ерзала, не отрывая глаз от телефона. Кэнди побледнела от волнения. И только Левис, устроившийся в кресле для посетителей, казался спокойным и даже заскучавшим. Мы ждали результатов его кинопробы.

Однажды вечером, через несколько дней после смерти Френка, он неожиданно решился. Встал, легко сделал три шага, будто у него и не было травмы, и остановился передо мной.

— Посмотри, я опять здоров.

Неожиданно я осознала, что настолько привыкла к его присутствию, к его физической неполноценности, что совсем не ожидала того, что произошло. Потом он скажет мне «прощай, благодарю тебя», покинет дом, и я больше никогда не увижу его. Странная грусть охватила меня.

— Это хорошая новость, — в голосе моем не слышалось радости.

— Ты так думаешь?

— Конечно. Что… Что ты собираешься теперь делать?

— Это зависит от тебя, — Левис снова сел. Я перевела дух.

По крайней мере, он не уезжает немедленно. В то же время его слова заинтриговали меня: как могла судьба такой капризной, равнодушной и свободной особы зависеть от меня? Ведь я была для него не более чем сиделкой.

— В любом случае, если я останусь здесь, я должен буду работать, — продолжал он.

— Ты думаешь поселиться в Лос-Анджелесе?

— Я сказал — здесь, — твердо ответил Левис, указав на террасу и кресло. И, помедлив, добавил: — Если, конечно, тебя это не стеснит.

Я уронила сигарету, подобрала ее, встала, бормоча:

— Ну, скажи мне… Э… Я понимаю… конечно, если бы я предполагала… — Он, не двигаясь, наблюдал за мной. Потом, страшно смутившись, ведь всему же есть предел, я поспешила на кухню и хлебнула виски прямо из бутылки. Наверное, я кончу алкоголиком, если уже им не стала. Придя в себя, я вернулась на террасу. Пришло время объяснить этому мальчику, что одна я живу добровольно, по своему собственному желанию, и не нуждаюсь в компании молодого человека. Кроме того, его присутствие лишало бы меня возможности принимать дома моих поклонников, весьма существенное неудобство, кроме того… кроме того… кроме того… Короче, я не могла найти лишь причину для его пребывания здесь, в моем доме. В тот момент меня просто возмутило его решение остаться, хотя несколько минут назад я сожалела о его отъезде. Но я привыкла к своим внутренним противоречиям.

— Левис, — начала я, — мы должны поговорить…

— В этом нет нужды. Если ты не хочешь, чтобы я оставался, я уеду.

— Я не об этом, — как видите, моего сопротивления хватило ненадолго.

— О чем же еще?

Оцепенев, я взглянула на него. Да, о чем же еще? Я ведь действительно, не хотела, чтобы он уходил. Мне он очень нравился.

— Это неприлично, — выдохнула я. Левис расхохотался. От смеха он молодел. Я начала злиться.

— Пока ты выздоравливал, твое присутствие здесь считалось закономерным. Мы подобрали тебя на дороге, ты едва не угодил…

— Итак, если я снова могу ходить, это уже неприлично?

— Теперь нет объяснения.

— Нет объяснения для кого?

— Для всех.

— Ты всем объясняешь, как ты живешь? — Презрение в его голосе разъярило меня.

— Действительно, Левис, что ты себе думаешь? У меня своя жизнь, друзья, я даже… э… есть даже мужчины, которые мной интересуются. — Произнеся последнюю фразу, я почувствовала, что краснею. В сорок пять лет! Левис кивнул:

— Я прекрасно знаю, что есть мужчины, которые любят тебя. Бретт, например.

— Между мной и Паулем ничего не было, — целомудренно ответила я. — И потом, это не твое дело. Просто пойми, что твое присутствие здесь компрометирует меня.

— Ты уже большая девочка. — Достаточно твердо заявил Левис. — Я только подумал, что, работая в городе, я мог бы продолжать жить у тебя и платить за квартиру.

— Но мне не нужны деньги. Я зарабатываю достаточно и без постояльцев.

— Мне здесь спокойнее.

После бесконечной дискуссии мы пришли к компромиссу. Левис будет искать работу, а потом снимет комнату где-нибудь поблизости, если уж он так настаивает. Он принял эти условия. В полном согласии мы отправились спать. Перед тем как заснуть, до меня дошло, что мы не коснулись только одного простого вопроса: почему он хочет остаться со мной?

На следующий день я обошла все студии, рассказывая о молодом человеке ангельской внешности, и, собрав коллекцию ехидных замечаний, договорилась о встрече для Левиса. Еще через день я привела его на студию, он спокойно прошел кинопробу, и Джей Грант, мой босс, обещал взглянуть на нее через неделю…

Этот день наступил. Джей сидел в проекционном зале и просматривал кинопробы Левиса и еще дюжины надежд; я нервно жевала ручку, и Кэнди, влюбившаяся в Левиса с первого взгляда, что-то рассеянно печатала.

— Ну и вид же отсюда, — лениво пробормотал Левис. Через окно я посмотрела вниз, на желтый лужок. Вот это да! Левис может стать суперзвездой, американским соблазнителем номер один, а его интересует вид из моего окна. Я представила его, идола толпы, увешанного Оскарами, проталкивающегося сквозь массу поклонников и время от времени делающего крюк в своем роскошном «кадиллаке», чтобы навестить бедную старую Дороти, из-за которой все и началось… Зазвонил телефон. Влажной от пота рукой я подняла трубку.

— Дороти? Это Джей. Дорогая, твой маленький приятель очень хорош, просто превосходен. Приезжай и посмотри сама. Его проба лучшая, какую я видел с времен Джеймса Дина.

— Он здесь, — сказала я изменившимся голосом.

— Прекрасно, бери его с собой.

После того, как Кэнди, снова вытирая глаза, расцеловала нас, мы вскочили в мою машину, побили все рекорды скорости на тех двух милях, что отделяли нас от студии, и упали в объятия Джея. Говоря «мы», я несколько преувеличиваю, так как Левис, насвистывая, еле волочил ноги, выражая полное безразличие к происходящему. Он вежливо поздоровался с Джеем, в темноте сел рядом со мной; тут же включили пленку.

На экране у него было совсем другое лицо, не поддающееся четкому описанию, жестокое, и в то же время удивительно привлекательное. Я должна бы восхищаться, а мне стало как-то не по себе. Незнакомец на экране с неожиданной небрежностью и простотой вставал, закуривал, прислонясь к стене, улыбался, зевал, как если бы он был один. Камера нисколько не мешала ему, он, казалось, не подозревал о ее наличии. Экран погас, и Джей повернулся ко мне, ликуя:

— Ну, Дороти, что ты думаешь? — Естественно, именно он сделал открытие. Я, ничего не говоря, несколько раз кивнула — лучший способ маскировки чувств. Дей повернулся к Левису:

— Что ты думаешь о себе?

— Я не думаю о себе, — спокойно ответил тот.

— Где ты учился играть?

— Нигде.

— Нигде? Ладно, ладно, мой друг…

Левис встал. Казалось, он здорово рассердился:

— Я никогда не лгу, мистер э… э…

— Грант, — механически подсказал Джей.

— Я никогда не лгу, мистер Грант. — Впервые я увидела, чтобы Джей растерялся. Он даже слегка покраснел:

— Я не говорил, что ты лжешь, я просто заметил, что ты удивительно естествен для новичка. Дороти может подтвердить. — Джей повернулся ко мне, и от его умоляющего взгляда я чуть не рассмеялась. Но пришла ему на помощь:

— Это правда, Левис, ты очень хорош.

Он взглянул на меня, улыбнулся и неожиданно наклонился ко мне, как будто мы были одни:

— Правда, я тебе понравился? — Его лицо замерло в дюйме от моего, и я беспокойно заерзала в кресле.

— Да, Левис, я уверена, ты сделаешь карьеру. Я…

Джей скромно кашлянул, как я и надеялась.

— Я подготовлю твой контракт, Левис. Если ты захочешь, можешь показать его своему адвокату. Где я смогу найти тебя?

Спрятавшись в кресле, оцепенев, я услышала спокойный ответ Левиса:

— Я живу у миссис Сеймур.

6

Скандал не раздули лишь благодаря моей малой известности в Голливуде. Несколько замечаний, несколько идиотских поздравлений с блестящим будущим моего протеже. Но слухи не вышли за пределы моего кабинета. Никто из журналистов не постучал в дверь. Единственная строчка в газете сообщала, что молодой дебютант Левис Майлс подписал контракт у знаменитого Джея Гранта. И лишь Пауль Бретт во время ленча в директорате компании серьезно спросил, что я собираюсь делать с Левисом. Он похудел, что шло ему, и стал меньше улыбаться, впрочем, обычное явление для сорокалетних в этой стране. И неожиданно он заставил меня вспомнить, что на свете существуют мужчины и любовь. Я весело ответила, что с Левисом меня ничего не связывает, я очень рада за него, и он скоро переедет. Пауль посмотрел на меня подозрительно:

— Дороти, мне всегда нравилось, что ты не лжешь и не разыгрываешь идиотских комедий, как другие голливудские женщины.

— Как?

— Не говори мне, что ты целый месяц в целомудрии прожила с красивым молодым парнем. Я полагаю, он не только красив, но и…

Я рассмеялась.

— Пауль, ты должен поверить мне. Он не интересует меня, во всяком случае в этом смысле. Так же, как и я его. Я знаю, это кажется странным, но все так и есть.

— Ты клянешься в этом?

Мания мужчин к получению клятв очаровательна. Итак, я поклялась, и, к моему удивлению, Пауль просиял. Вот уж не думала, что он столь доверчив и полагается на женские клятвы, все равно какие. Тут же, правда, я нашла другое объяснение: он так влюблен в меня, что мои заверения доставляют ему удовольствие. Вот когда до меня дошло, что я прожила с Левисом больше месяца, за это время почти нигде не бывала и тем не менее ни разу не оказалась в одной постели с этим красивым парнем, хотя этот вопрос всегда занимал важное место в моей жизни. Я посмотрела на Пауля более внимательно, обнаружила обаяние, элегантность, изысканные манеры и договорилась о встрече с ним на следующий день. Он заедет за мной около девяти вечера, мы пообедаем у Чейзена, а потом потанцуем. Довольные друг другом, мы разошлись.

На следующий день я вернулась домой раньше обычного с твердым намерением роскошно одеться и соблазнить Пауля раз и навсегда. Как обычно, Левис сидел в кресле и смотрел в небо. Он помахал в воздухе листом бумаги. Подойдя, я взяла его. Это был контракт с Грантом. Он включал съемку трех фильмов, прекрасный недельный оклад в течение двух лет и, разумеется, исключительные права. Я быстро пробежала его и посоветовала для надежности показать контракт моему адвокату.

— Ты доволен, Левис?

— Мне все равно; если контракт тебе нравится, я подпишу его. Ты торопишься?

— Я приглашена на обед, — бодро ответила я. — Пауль Бретт через час заедет за мной.

Я поднялась наверх и через минуту сидела в ванне по шею в горячей воде, с оптимизмом думая о будущем. Решительно, мне удалось выбраться из очень щекотливой ситуации: перед Левисом открывается блестящая карьера, Пауль все еще любит меня, мы собираемся пообедать, поразвлечься, быть может, заняться любовью — жизнь прекрасна. Я взглянула в зеркало на свою еще стройную фигуру, сияющую физиономию и, что-то напевая, скользнула в прекрасный халат, присланный дочерью из Парижа. Затем присела у туалетного столика, вытащила бесчисленное множество баночек с магическими кремами и начала священнодействие. Левиса я увидела в зеркало. Он без стука вошел в спальню, меня это удивило, но особенно не рассердило, учитывая, как я уже отметила, мое прекрасное настроение, и сел на ковер возле меня. С одним глазом я уже покончила, со вторым — нет, выглядела наверняка глупо, поэтому продолжала устранение асимметрии.

— Где ты собираешься обедать? — спросил Левис.

— У Чейзена. Это в Лос-Анджелесе, единственный ресторан, который тебе стоит посетить! Скоро ты появишься там, как звезда.

— Не говори ерунды, — он говорил грубо и раздраженно. На мгновение я оторвалась от дела, моя рука с кисточкой для теней замерла в воздухе:

— Я не говорю ерунду. Это очаровательное место.

Левис не ответил. Как обычно, он смотрел в окно. Я покончила с глазом, но, к моему удивлению, не решалась накрасить губы в его присутствии. Мне казалось, что это так же неприлично, как раздеться перед ребенком. Я пошла в ванную, тщательно подвела губы а-ля Кроуфорд и надела вечернее платье, мое самое любимое. Возникли трудности с молнией, и я полностью забыла о Левисе, из-за чего, входя в спальню, чуть не наступила на него, все еще сидящего на ковре. Он вскочил на ноги и уставился на меня. Довольная собой, я мило ему улыбнулась:

— Что ты обо мне думаешь?

— Ты мне больше нравишься в наряде садовника.

Я засмеялась и пошла к двери: пора готовить коктейли. Но Левис схватил меня за руку:

— А я что буду делать?

— Делай, что хочешь, — ответила я в изумлении. — Есть телевизор, копченая семга в холодильнике… или, если хочешь, можешь взять мою машину…

Он все еще держал меня за руку, лицо его закаменело. Он смотрел на меня пустым взором, и я узнала тот самый взгляд, что поразил меня в студии, — взгляд пришельца на Земле. Я попыталась высвободить руку, а когда это не удалось, подумала с надеждой, что скоро приедет Пауль.

— Разреши мне пройти, Левис. Я опаздываю, — я говорила тихо, будто боясь разбудить его. На лбу и вокруг рта Левиса появились капельки пота, я подумала, уж не болен ли он. В этот момент он будто увидел меня, очнулся и отпустил мою руку.

— Твое ожерелье плохо застегнуто. — Его руки легко обвились вокруг моей шеи, замочек нитки жемчуга щелкнул. Потом он отступил на шаг, и я вышла из комнаты. Все это длилось не более секунды, но я почувствовала, что крошечная капелька пота скатилась по спине. Не от возбуждения, вызванного прикосновением к шее рук мужчины. Это-то чувство я знала прекрасно.

Пауль прибыл вовремя, был мил с Левисом, несколько снисходительным, но очаровательным, и мы втроем выпили по коктейлю. Мой оптимизм быстро восстановился. Уезжая, я помахала рукой Левису, стоявшему неподвижно в дверном проеме: высокий, стройный силуэт, красивый, настолько красивый — слишком красивый.

Вечер прошел, как я и ожидала. Я повидала массу друзей, часа два протанцевала с Паулем, и мы приехали к нему на квартиру. Я снова испытала прелесть табачного запаха, тяжести мужского тела и любовных слов, нашептываемых в темноте. Пауль был настоящий мужчина, очень нежный, сказал, что любит меня, и попросил выйти за него замуж. Я, естественно, согласилась, так как, получая удовольствие, готова согласиться на что угодно. В шесть утра я заставила Пауля отвезти меня домой. Левис затворил на ночь окно, и только утренний ветерок шелестел высокими сорняками в моем саду.

7

Прошел месяц. Левис начал работать — второстепенная роль в сентиментальном цветном вестерне. Тем не менее, когда нам однажды вечером показали снятые куски, Левис настолько приковал внимание, что о нем начали говорить. Он же, казалось, отнесся ко всей этой суете безо всякого интереса. Не произнося ни слова, слонялся по студии, сколько мог, сидел в моем кабинете, выслушивая похвалы Кэнди, или дремал среди старых голливудских декораций, отдавая предпочтение сделанным для вестернов, тем, что никогда не разбирались: целыми деревнями с балконами и деревянными лестницами, фасадами, за которыми ничего не было, — пустыми, трогательными и отвратительными одновременно. Левис часами бродил по фальшивым улицам, часто сидел на ступеньках с сигаретой во рту. Вечером я отвозила его домой. По вечерам он нередко оставался один, хотя я неоднократно советовала ему найти себе компанию. Пауль жаждал как можно скорее предстать перед священником, и требовалась вся моя дипломатия, чтобы сдерживать его. Все считали, что я разделяю объятия двух мужчин, изображая сирену, и от этого я чувствовала себя помолодевшей. Но где-то в глубине души накапливалось и раздражение.

Так продолжалось около трех недель. Надо ли говорить, как прекрасна жизнь, когда ее любишь! Чудесные дни, волнующие ночи, головокружение от алкоголя и удовольствия, нежные прикосновения, возбуждение, невероятное счастье просыпаться живой, чувствуя, что впереди бездна времени, целый гигантский день до того, как снова заснуть, коснувшись подушки. Я никогда не смогу полностью отблагодарить небеса, Бога или мою мать за свое появление на свет. Все было моим: свежесть простыней или их влажность, плечо любовника, касающееся моего, или мое одиночество, серый или голубой океан, прекрасная, гладкая дорога к студии, музыка, льющаяся из приемника… и умоляющий взгляд Левиса. Камень преткновения. Я начинала чувствовать себя виноватой. Каждый вечер у меня возникало такое чувство, что я бросаю его. Когда я подъезжала к съемочной площадке, где он работал, когда, захлопнув дверцу автомашины, направлялась к нему изящной, я надеюсь, походной уверенной в себе женщины, я видела, что он издерган, печален, и иногда, как в бреду, спрашивала, а не дурачу ли я себя… а если эта жизнь, принадлежащая мне, счастье, радость, любовь, ощущение совершенства всего-навсего глупый самообман. И почему бы мне не подбежать к нему, сжать его в объятиях и спросить… спросить его о чем? Что-то пугало меня. Я чувствовала, как меня притягивает к чему-то неизвестному, зловещему, но несомненно существующему, реальному. А затем я брала себя в руки, улыбалась и говорила: «Привет, Левис», — и он всегда улыбался в ответ. Раз или два я видела его на съемках. Перед ненасытной камерой он держался так же естественно, как дикое животное, довольствуясь несколькими жестами, причем в такой рассеянной манере исполнения, что выглядел отрешенным, как львы, которым надоел зоопарк и которым невозможно смотреть в глаза.

А потом Болтон решил купить его. Ему это удалось без особых хлопот. В Голливуде не было режиссера, который отважился бы в чем-то отказать ему. Включая и Джея. Болтон встретился с Левисом, предложил ему лучшие условия и купил контракт у Джей. Я разъярилась. Особенно потому, что Левис отказывался рассказывать мне о встрече. Я еле заставила его.

— Там большой стол. Он сидел с сигаретой. Предложил мне сесть, потом поднял трубку и позвонил еще какому-то парню.

— Что ты тогда сделал?

— Взял со стола журнал, начал читать.

Я не могла не улыбнуться. Приятно представить себе молодого человека, читающего журнал, сидя перед Болтоном.

— А потом?

— Он положил трубку, спросил, не думаю ли я, что это приемная дантиста.

— Что ты ответил?

— Не думаю. Я ни разу не был у дантиста, никогда. У меня очень хорошие зубы.

Левис наклонился ко мне и пальцем приподнял верхнюю губу, чтобы доказать свою правоту. Зубы у него были, как у волка, белые и острые. Я кивнула.

— А потом?

— А потом ничего. Он что-то пробормотал и сказал, что это честь для меня, что он мной интересуется, или что-то в этом роде. Что он собирается купить мой контракт, он сделает мне карьеру, э… как это он сказал… производящую впечатление карьеру. — Тут он расхохотался. — Производящую впечатление… мне… Я ответил, что мне все равно и я хочу только заработать кучу денег. Ты знаешь, я нашел «роллс».

— Что?

— Я же говорю, «роллс», ты на днях говорила о таком с Паулем, в который можно войти, не сгибаясь. Я нашел его для тебя. Ему лет двадцать, он очень высокий, а внутри весь золотой. Мы получим его на следующей неделе. Болтон дал мне достаточно денег для первого взноса, и я его внес.

На мгновение я остолбенела.

— Ты хочешь сказать, что купил мне «роллс»?

— Разве ты не хотела его иметь?

— И ты полагаешь, что и дальше будешь осуществлять все мои школьные мечты? Ты с ума сошел.

Левис успокаивающе махнул рукой, жест, более уместный для мужчины зрелых лет. Наши роли переменялись. Отношения, до того бывшие платоническими, теперь становились просто смешными. Трогательными, но смешными. По моему лицу Левис все понял, так как тут же надулся.

— Я думал, тебе будет приятно… Извини, я должен уйти сегодня вечером.

Прежде чем я успела что-либо сказать, он встал и скрылся в доме. Терзаемая раскаянием, я отправилась спать, около полуночи поднялась, чтобы написать Левису письмо с благодарностью и извинениями столь приторными, что пришлось в конце концов вычеркнуть несколько фраз. Зайдя в комнату Левиса, я сунула письмо под подушку и еще долго не могла заснуть, ожидая его возвращения. В четыре утра Левис еще не появился, и, со смесью облегчения и грусти, я заключила, что он, наконец, нашел любовницу.

Чтобы хоть немного выспаться, я отключила телефон; позевывая, появилась в студии лишь к полудню и, естественно, оказалась не в курсе последних событий. Когда я вошла, Кэнди подпрыгнула в кресле, глаза у нее были совершенно бешеные. Уж не укусила ее электрическая пишущая машинка, подумала я. Она обняла меня за шею:

— Что ты думаешь об этом, Дороти? Что ты думаешь?

— Бог мой, о чем?

Я увидела перед собой грандиозную перспективу нового контракта, за который хорошо заплатят. Я как раз простаивала, и Кэнди не позволила бы мне отказаться от работы. Вопреки тому, что я, очевидно, вполне здорова, каждый, с самого моего детства, считал своим долгом приглядывать за мной, словно за умственно отсталой.

— Ты ничего не знаешь? — блаженство, разлившееся по ее лицу, породило во мне сомнения. — Джерри Болтон мертв.

Я с ужасом вынуждена отметить, что, как и она, да и все на студии, восприняла это известие как хорошую новость. Я села напротив Кэнди, а она уже достала бутылку шотландского и два стакана, чтобы отпраздновать это событие.

— Что значит мертв? Левис еще вчера видел его.

— Убит, — радостно сообщила она. Тут я спросила себя, не результат ли моих литературных творений эта ее мелодраматическая манера поведения?

— Но кем?

Неожиданно она смутилась и, запинаясь, ответила:

— Я не знаю, смогу ли я сказать… Кажется, мистер Болтон имел… э… моральные принципы… которые… которые…

— Кэнди, у каждого есть свои принципы, неважно какие. Объясни подробнее.

— Его нашли в одном доме, около Малибу, кажется, он был там старым клиентом. Он пришел с молодым человеком, который потом исчез. Он и убил Болтона. Радио назвало это преступлением на почве секса.

Итак, тридцать лет Джерри Болтон скрывал свое истинное лицо. Тридцать лет он играл роль безутешного, нетерпимого в вопросах нравственности вдовца. Тридцать лет пачкал грязью молодых актеров определенного типа, похожих на женщин, часто, несомненно в целях самозащиты, губил их карьеру… Жуть какая-то.

— Почему они не замяли дело?

— Убийца, как полагают, сразу же позвонил в полицию, а затем в газеты. Тело нашли в полночь. Тайное, как говорится, стало явным. Владельцу этого притона пришлось раскрыть карты.

Механически я поднесла стакан к губам, затем с отвращением поставила обратно на стол. Для спиртного слишком рано. Я решила пройтись по студии. Всюду царило оживление. Я могла бы даже сказать, народ веселился, как на празднике, и мне стало немного досадно. Человеческая смерть никогда не делала меня счастливой. Все эти люди в свое время натерпелись от Болтона, и двойная новость о его тайной жизни и смерти доставляла им нездоровое удовольствие. Я быстро ушла и направилась к площадке, где работал Левис. Съемки начинались в восемь утра, но после бессонной ночи едва ли он мог предстать перед камерой в хорошей форме. Однако я нашла его, прислонившегося к стене, улыбающегося и непринужденного, как обычно. Он направился ко мне.

— Левис, ты слышал новости?

— Да, конечно. Завтра не работаем, траур. Мы сможем заняться садом. — Помолчав, он добавил: — Нельзя сказать, что я принес ему удачу.

— Все это мешает твоей карьере, — ленивым жестом он отмахнулся от разговора.

— Ты нашел мое письмо, Левис?

Он посмотрел на меня и начал краснеть:

— Нет. Меня не было всю ночь.

Я рассмеялась.

— Ты имеешь полное право. Я только хотела сказать, что очень обрадовалась «роллсу», но от изумления начала молоть какую-то чушь. И поэтому ты не понял моей радости. Вот и все. Потом мне было так стыдно.

— Ты никогда не должна чувствовать себя виноватой из-за меня, — заверил меня Левис. — Никогда.

Его позвали. Репетировалась короткая любовная сценка с участием восходящей звезды Джун Пауэр, брюнетки с жадным ртом. Она с явным восторгом устроилась в объятиях Левиса, и я поняла, что теперь он вряд ли будет проводить ночи дома. Так и должно быть, решила я и отправилась к зданию дирекции студии, где собиралась позавтракать с Паулем.

8

«Роллс» застыл, огромный и таинственный: машина для дальних поездок, грязно-белый, с черной обшивкой, или когда-то черной, с медными деталями, тускло блестевшими повсюду. В лучшем случае это была модель 1925 года. Настоящий кошмар. Так как в гараж вторая машина не помещалась, нам пришлось оставить его в саду, в котором и так уже негде было повернуться. Высокие сорняки очаровательно покачивались вокруг «роллса». Левис радовался, как ребенок, его все время тянуло к машине, а заднее сиденье он даже предпочел креслу на террасе. Мало-помалу он заполнил «роллс» книгами, сигаретами, бутылками и, возвратившись со студии, обычно там и устраивался, высунув ноги в открытую дверь и наслаждаясь смесью запахов ночи и затхлости, исходящих от старых сидений. Слава Богу, Девис не заикался о ремонте «роллса». Честно говоря, я совсем не представляла, как ему вообще удалось доставить этого старичка к дому.

К общему удовольствию, мы решили мыть «роллс» каждое воскресенье. И тот, кто в воскресное утро не чистил «роллс» 1925 года выпуска, стоящий, как статуя в запущенном саду, потерял одну из самых больших радостей в жизни. Полтора часа уходило на, наружную часть и еще полтора — на внутреннюю. Обычно я начинала с помощи Левису, занимавшемся фарами и радиатором. Затем, уже самостоятельно, переходила к обивке. Интерьер — это мой конек! За «роллсом» я ухаживала лучше, чем за собственным домом. Я покрывала кожу сидений специальной пастой, а затем полировала ее замшей. Драила деревянные части приборной доски, заставляя их блестеть. Потом, подышав на диски приборов, протирала их, и перед моим восторженным взором на сверкающем спидометре появлялись цифры 80 миль/час. А снаружи Левис, в тенниске, трудился над покрышками, колесами, бамперами. К половине двенадцатого «роллс» сверкал в полном великолепии, а мы, млея от счастья, потягивали коктейли, ходили вокруг машины, поздравляли себя с завершением утренней работы. И я знаю, чему мы радовались: полной бессмысленности наших трудов. Пройдет неделя. Ветки снова сплетутся вокруг «роллса», а мы никогда не будем им пользоваться. Но в следующее воскресенье мы все начнем сначала. Вновь вместе откроем радости детства, самые неистовые, самые глубокие, самые беспричинные. На следующий день, в понедельник, мы возвратимся к своей работе, за которую получаем деньги, размеренной и регулярной, позволяющей нам пить, есть и спать, к работе, по которой все о нас и судят. Но как же я иногда ненавидела жизнь и ее деяния! Вот ведь странно: может быть, чтобы любить жизнь по-настоящему, надо уметь как следует ее ненавидеть…

В один чудесный вечер в сентябре я лежала на террасе, закутавшись в один из свитеров Левиса, теплый, грубый и тяжелый, которые мне так нравятся. С определенными трудностями, но я все же уговорила Левиса сходить со мной в магазин, и он, благодаря прекрасному заработку, пополнил свой до того несуществовавший гардероб. Я часто одевала его свитера; я любила носить одежду мужчин, с которыми жила, — думаю, единственный грех, в котором они могут меня упрекнуть. В полудреме я просматривала удивительно глупое либретто для кинофильма, к которому от меня требовали за три недели написать диалоги. Речь шла о глупенькой девчушке, которая встречает интеллигентного молодого человека и под его влиянием расцветает прямо на глазах, или о чем-то в этом роде. Единственная проблема состояла в том, что эта глупая девушка казалась мне куда более интеллигентной, чем молодой человек. Но, к сожалению, ставился фильм по бестселлеру, так что линию сюжета изменить я не могла. Итак, зевая, я с нетерпением ожидала прихода Левиса. Но увидела вместо него в просторном твидовом, почти черном костюме, но зато с огромной брошью на воротнике, знаменитую, идеальную Лолу Греветт.

Ее машина остановилась перед моим скромным жилищем, Лола промурлыкала что-то шоферу и открыла ворота. Ей не сразу удалось обойти «роллс». А когда она увидела меня, в ее темных глазах застыло изумление. Должно быть, я представляла собой исключительное зрелище: спутанные волосы, огромный свитер, шезлонг и бутылка шотландского. Я, вероятно, напоминала одну из тех одиноких алкоголичек, героинь пьес Теннеси Уильямса, которые, кстати, я так любила. Лола остановилась в трех шагах от террасы и дрогнувшим голосом произнесла мое имя:

— Дороти, Дороти…

Я никак не могла поверить своим глазам. Лола Греветт — национальное достояние, она никуда не выходила без телохранителя, любовника и пятнадцати репортеров. Что она делала в моем саду? Мы уставились друг на друга, как две совы, и я не смогла не отметить, что она превосходно следит за собой. В сорок три она сохранила красоту, кожу и очарование двадцатилетней. Вновь услышала я: «Дороти», — и, поднимаясь с шезлонга, проквакала «Лола», без особого энтузиазма, но достаточно вежливо. Тут она заторопилась, прыгая по ступенькам, как молодой олень, от чего груди под блузкой жалостливо затряслись. Она упала мне в объятия. Только теперь я сообразила, что мы обе были вдовами Френка.

— Бог мой, Дороти, когда я думаю, что меня здесь не было… что тебе одной пришлось обо всем заботиться… Да, я знаю, ты вела себя изумительно, все об этом говорят. Я не могла не повидать тебя… Не могла…

Пять лет она не обращала внимания на Френка, ни разу даже не виделась с ним. Поэтому я решила, что у нее свободный день или ее новый любовник не может удовлетворить ее духовные запросы. В Лоле не было ничего от печальной женщины, ищущей утешения. Размышляя подобным образом, я предложила ей стул, виски, и мы начали состязаться в восхвалении Френка. Лола первым делом извинилась, что отбила его у меня (но страсть извиняет все), я тут же ее простила (время все сглаживает), и так далее, в том же духе. По правде говоря, она чем-то удивляла меня. Говорила избитыми фразами, с пугающими вспышками нежности или ярости. Мы вспоминали лето 1959 года, когда приехал Левис.

Улыбаясь, он прыгнул через бампер «роллса». Да, немногие мужчины так красивы и стройны, как он. Старая куртка, вылинявшие джинсы, черные волосы, падающие на глаза. Я видела его таким каждый день, но сегодня смотрела на него глазами Лолы. Пусть это покажется странным, но она задрожала. Так дрожит лошадь перед препятствием, так дрожит женщина, увидев мужчину, которого захотела страстно и мгновенно. Улыбка Левиса исчезла, как только он увидел Лолу: он не любил посторонних. Я дружески представила их друг другу, и Лола немедленно пустила в ход все свое обаяние.

Разумеется, она не поперла напролом, словно неопытная кокетка. Наоборот, показала, что она женщина с головой на плечах, женщина с положением, профессионал. Ее поведение восхитило меня. Она не пыталась ни ослепить Левиса, ни даже взволновать его. Она постигла дух, царивший в доме, говорила о машине, о саде, небрежно налила себе еще бокал, рассеянно поинтересовалась намерениями Левиса — словом, играла роль женщины-друга, с которой легко ладить и которая далека от всего этого (то есть нравов Голливуда). По взгляду, брошенному на меня, я поняла, что она считает Левиса моим любовником и решила сделать его своим. После бедняги Френка это уже перебор, решила я. Признаюсь, меня все это рассердило. Одно дело, когда она развлекается разговором с Левисом, но делать из меня идиотку, заходить так далеко… Страшно подумать, куда может завести уязвленное тщеславие. Впервые за шесть месяцев я позволила себе вольность, жест собственника по отношению к Левису. Он сидел на земле, наблюдая за нами, почти не разговаривая. Я протянула ему руку:

— Прислонись к моему креслу, Левис, а то у тебя будет болеть спина.

Он прислонился, а я небрежно провела рукой по его волосам. Он тут же откинул голову и положил ее мне на колени. Закрыл глаза, улыбаясь, казалось, он безмерно счастлив, а я отдернула руку, будто ее обожгло. Лола побледнела, но это не доставило мне никакого удовольствия: так стало стыдно За себя.

Лола, тем не менее, какое-то время продолжала разговор с хладнокровием тем более похвальным, что Левис не убрал головы с моих коленей и демонстрировал полное безразличие к беседе. Мы, несомненно, являли собой счастливую любовную парочку, и, когда развеялась первая неловкость, мне захотелось смеяться. Лола, наконец, утомилась и поднялась. Я — следом, что явно расстроило Левиса: он встал, потянулся и одарил Лолу таким ледяным, безразличным, так ждущим ее отъезда взглядом, что вынудил Лолу взглянуть на него столь же холодно, будто на неодушевленный предмет.

— Я покидаю тебя, Дороти. Боюсь, я помешала тебе. Оставляю тебя в приятной компании, даже если мне она и не рада.

Левис не шелохнулся, я — тоже. Шофер уже открыл дверцу. Лола вспылила:

— Разве вы не знаете, молодой человек, что обычно дам провожают к выходу?

Она смотрела на Левиса, а я слушала ее, просто остолбенев: редчайший случай — она теряла свое знаменитое самообладание.

— Дам — конечно, — спокойно ответил Левис и опять не шелохнулся.

Лола подняла руку, собравшись ударить его, а я закрыла глаза. В реальной жизни Лола отвешивала пощечины так же часто, как и на экране. Отработала она их прекрасно: сначала ладонью, затем тыльной стороной руки, не шелохнув при этом плечом. Но удара не последовало. Тогда я взглянула на Левиса. Он стоят застывший, слепой и глухой, каким я уже видела его однажды; он тяжело дышал, а вокруг рта выступили маленькие бисеринки пота. Лола сделала шаг назад, затем еще два, от греха подальше. Как и я, она испугалась.

— Левис, — я взяла его за руку. Он очнулся и поклонился Лоле в старомодной манере. Лола свирепо поглядела на нас:

— Тебе надо бы находить менее молодых и более вежливых, Дороти.

Я не ответила. Честно говоря, расстроилась. Завтра весь Голливуд будет все знать. И Лола возьмет реванш. Мне предстояли две недели непрерывных мучений.

Лола ушла, а я не удержалась, чтобы не сказать об этом Левису. Он посмотрел на меня с сожалением:

— Тебя это действительно беспокоит?

— Да, я ненавижу сплетни.

— Я позабочусь об этом, — успокоил меня Левис.

Но он не успел. На следующее утро по дороге на студию Лолин лимузин с открытым верхом не вписался в поворот, и она свалилась в ущелье глубиной метров сто.

9

Похороны прошли по высшему разряду. За последние два месяца трагически погибла вторая голливудская знаменитость, не считая Джерри Болтона. Бесчисленные венки от бесчисленных живущих покрыли могилу. Я была с Паулем и Левисом. Третьи похороны. Френк, потом Болтон. Снова я шагала по аккуратно выложенным дорожкам. Я похоронила троих, таких разных, но все они были слабые и безжалостные, жаждущие славы и разочаровавшиеся в ней, все трое движимые безымянными страстями, загадочными и для них самих, и для окружающих. Такие мысли угнетают больше всего. Что же стоит в жизни между людьми и их самыми сокровенными желаниями, их пугающей решимостью быть счастливыми? Не есть ли это представление о счастье, которое они создают себе и которое не могут примирить со своей жизнью? Может быть, это время или отсутствие времени? Или, быть может, ностальгия, взлелеянная с детства?

Дома, сидя между двумя мужчинами, я вновь вернулась к этим мыслям, настойчиво спрашивая и мужчин, и звезды. Никто не смог ответить мне. Я могу лишь сказать, что в ответ на мои вопросы звезды слабо мерцали, как и глаза моих гостей. Вдобавок я поставила на проигрыватель пластинку с «Травиатой» — музыкой самой романтичной, которая всегда располагает к размышлению. Наконец их молчание мне надоело.

— Ну, Левис, ты, ты счастлив?

— Да, — его уверенный ответ обескуражил меня, но я настаивала:

— И ты знаешь почему?

— Нет.

Я повернулась к Паулю:

— А ты, Пауль?

— В скором будущем я надеюсь обрести настоящее счастье.

Этот намек на нашу свадьбу слегка охладил меня, но я быстро увернулась от него:

— Но посмотрите. Мы здесь втроем, сейчас тепло, Земля вертится, мы здоровы, счастливы… Так почему же у всех нас такой голодный, затравленный вид… Что происходит?

— Сжалься, Дороти, — взмолился Пауль. — Я не знаю. Почитай газеты, они полны статьями на эту тему.

— Почему никто не хочет говорить со мной серьезно? — спросила я, закипая. — Что я — гусыня? Или я совершенно глупа?

— С тобой нельзя серьезно говорить о счастье, — ответил Пауль. — Ты сама живой ответ. Я не смог бы дискутировать о существовании Бога с ним самим.

— Все потому, — вмешался Левис, — все потому, что ты добрая.

Неожиданно он вскочил, и свет из гостиной упал на него. Рука его поднялась, как рука Пророка.

— Ты… ты понимаешь… ты добрая. Люди совсем не добрые, поэтому… поэтому они не могут быть добрыми даже к себе, и…

— Бог мой, — воскликнул Пауль, — почему бы нам не выпить? Где-нибудь в более веселом месте? Как ты, Левис?

Пауль впервые пригласил Левиса, и тот, к моему величайшему удивлению, не отказался. Мы решили поехать в один из клубов хиппи около Малибу. Влезли в «ягуар» Пауля, и я, смеясь, отметила, что внутри Левису лучше, чем при первой встрече с «ягуаром». После этого умного замечания мы помчались вперед, ветер свистел в ушах и резал глаза. Я чувствовала себя прекрасно, устроившись между моим любовником и моим младшим братом, почти моим сыном, между двумя красивыми, благородными, добрыми мужчинами, которых я любила. Я думала о бедной Лоле, умершей и похороненной, о том, что я невероятно удачлива, а жизнь — это бесценный дар.

Клуб переполнила молодежь, в основном бородатая и длинноволосая; мы с трудом нашли столик. Если Пауль серьезно хотел избежать разговора со мной, то он своего добился: музыка оглушала, ни о каких разговорах не могло идти и речи. Вокруг прыгала и дергалась счастливая толпа, шотландское оказалось вполне сносным. Сначала я не заметила отсутствия Левиса, и только когда он вернулся и сел за стол, обратила внимание, что глаза у него слегка остекленели, хотя он практически не пил. Воспользовавшись тем, что музыка стала чуть спокойнее, я немного потанцевала с Паулем и возвращалась к столику, когда все и случилось.

Потный бородатый парень налетел на меня около столика. Механически я пробормотала «извините», но он обернулся и так угрюмо зыркнул на меня, что я испугалась. Если ему перевалило за восемнадцать, то ненамного, на улице его ждал мотоцикл, а в животе плескались несколько лишних порций спиртного. В кожаной куртке выглядел он, как один из тех «рокеров», пользовавшихся недоброй славой. О них в то время часто писали газеты. Он буквально гаркнул на меня:

— Что ты здесь делаешь, старуха?

Чтобы рассердиться, мне требуется лишь секунда, но рассвирепеть я не успела, потому что у меня из-за спины вылетел человеческий снаряд и вцепился парню в горло: это был Левис. Они покатились по полу между столиками и ногами танцующих. Мне стало страшно. Пронзительным голосом я звала Пауля и видела, что он старается пробиться через толпу в метре от меня. Но эта восторженная молодежь образовала кольцо вокруг дерущихся и не давала ему пройти. Я вопила «Левис, Левис», но он не слушал меня, во всяком случае парня не отпускал. Все это продолжалось с минуту, минуту, полную кошмара. Неожиданно возня прекратилась, и дерущиеся застыли на полу. В темноте я едва различала их тела, но эта неподвижность пугала еще более, чем драка. Тут кто-то заорал:

— Разнимите же их, разнимите!

Пауль, наконец, пробился ко мне. Он растолкал стоящих вокруг зрителей, если их можно так назвать, и ринулся вперед. Потом вдали я отчетливо увидела руку Левиса, его изящную, тонкую руку, вцепившуюся в горло застывшего парня, сжавшую его в безумном объятии. Я видела руки Пауля, схватившие эту руку и отрывающие палец за пальцем. Потом меня оттолкнули, и я, оцепенев, упала в кресло.

Все смешалось: Левиса держали в одном углу, в другом старались привести в чувство того, в кожаной куртке. Так как никто не собирался звать полицию, мы трое быстренько ретировались; мы — испуганные, в полном замешательстве, Левис — спокойный, спокойный и далекий от всего. Мы молча забрались в «ягуар». Пауль, тяжело дыша, достал сигарету, закурил и протянул мне. Затем прикурил еще одну, для себя. Сразу завести машину он не мог.

Я повернулась к нему и насколько можно веселым голосом воскликнула:

— Ну и ну, вот это вечерок…

Пауль не ответил, но, наклонившись через меня, пристально посмотрел на Левиса:

— Что ты принял, Левис, ЛСД?

Левис промолчал. Я резко повернулась и тоже взглянула на него. С откинутой назад головой, он смотрел в небо, в другой мир.

— Как бы то ни было, — мягко продолжал Пауль, — ты едва не убил человека… Что произошло, Дороти?

Я колебалась. Признаться не хотелось.

— Парень сказал, что я… э… немного стара для этого заведения.

Я надеялась, что Пауль, по крайней мере, возмутится, но он лишь пожал плечами, и мы, наконец, отчалили.

В пути мы не обмолвились ни словом. Левис вроде бы спал, и я с отвращением подумала, что он, вероятно, полон своего драгоценного ЛСД. Я, в общем-то, не против наркотиков, только считаю, что алкоголя вполне достаточно, а остальные меня пугают. А еще я боюсь аэропланов, подводного плавания и психиатрии. Земля — единственное, что меня успокаивает, хотя и здесь много грязи. Как только мы приехали, Левис выскочил первым, что-то пробормотал и исчез в доме. Пауль помог мне выбраться из машины и прошел за мной на террасу:

— Дороти… ты помнишь, что я говорил тебе о Левисе в первый раз?

— Да, Пауль. Но теперь он тебе нравится, не так ли?

— Да, только я… — Он запнулся. Для Пауля это редкость. Потом взял мою руку, поцеловал ее. — Он… ты знаешь, я думаю, он не совсем нормален. Он действительно чуть не убил того бородача.

— Кто будет нормальным после кусочка сахара, пропитанного этой дрянью? — задала я логичный вопрос.

— Главное в том, что он просто буйный, и мне не нравится, что ты живешь с ним.

— Честно говоря, я думаю, что он очень любит меня и никогда не причинит мне вреда.

— Во всяком случае, он скоро станет звездой, и ты избавишься от него. Грант говорил мне. В следующем фильме ставку сделают на него. К тому же он талантлив. Дороти, когда же ты выйдешь за меня замуж?

— Скоро, — ответила я, — очень скоро.

Наклонившись, я легонько поцеловала Пауля в губы. Он вздохнул. Я оставила Пауля на террасе и пошла в дом взглянуть на будущую суперзвезду. Левис распластался на полу на моем мексиканском ковре, голова его покоилась на руках. Я пошла на кухню, сварила кофе и наполнила чашку для Левиса, одновременно репетируя про себя речь о вреде наркотиков. Потом вернулась в гостиную, присела рядом с Левисом, похлопала по плечу. Бесполезно.

— Левис, выпей кофе! — Он не пошевелился. Я тряхнула его, но, возможно, в тот момент он сражался с тучей китайских драконов и многоцветных змеев. Меня это рассердило, но я тут же вспомнила, как он защищал меня часом раньше, а это любую женщину делает более снисходительной.

— Левис, дорогой мой, — промурлыкала я.

Он перевернулся и бросился мне в объятия, сотрясаясь от неистовых рыданий, которые почти задушили его и испугали меня. Спрятал голову у меня на плече, кофе расплескался по ковру, а я, тронутая и испуганная одновременно, слушала сбивчивые признания, слетавшие с его губ и тонувшие в моих волосах:

— Я мог бы убить его… о… Я должен был… еще секунда… еще одна секунда… Сказать такое… тебе… О, он был у меня в руках… да, был…

— Но, послушай, Левис, нельзя же так драться с людьми, это неразумно.

— Свинья… он просто свинья… глаза зверя. У них у всех звериные глаза… у всех… ты не понимаешь… они разъединят нас, они доберутся и до тебя тоже… до тебя, до тебя, Дороти.

Я гладила его волосы, целовала виски. Я успокаивала ребенка, расстроенного ребенка.

— Ну успокойся, — бормотала я. — Пойми, ведь это же пустяк.

От сидения на корточках с навалившимся на плечо Левисом у меня начало сводить икры, и я сказала себе, что подобные сцены не для женщины моего возраста. Чтобы вернуть Левису уверенность и вкус к жизни, нужна молодая невинная девушка. Я ведь хорошо знала, какой может быть жизнь, знала очень хорошо. Наконец Левис немного успокоился. Я осторожно высвободилась, уложила его на ковер. Потом укрыла шерстяным пледом и, измученная, пошла наверх, спать.

10

Среди ночи я проснулась, дрожа от страшной мысли. Почти час я сидела в темноте, как сова, собирая вместе обрывки воспоминаний. Затем, все еще дрожа, спустилась вниз, на кухню, сварила кофе и, подумав, плеснула в чашку коньяка. Занималась заря. Я вышла на террасу, посмотрела на восток, где тянулась длинная, бледная, но уже синеющая полоса, на «роллс», снова атакованный сорняками (конец недели — пятница), на любимое кресло Левиса, на свои руки, вцепившиеся в перила. Я все еще дрожала. Не имею понятия, сколько простояла я на террасе, вот так, держась за перила. Время от времени пыталась сесть в кресло, но та же страшная мысль тут же поднимала меня на ноги, как марионетку. Я не смогла даже зажечь сигарету.

В восемь часов жалюзи в окне Левиса стукнулись о стену над моей головой, и я вздрогнула. Услышала, как Левис спустился вниз, насвистывая, зажег газ. Казалось, ЛСД уже выветрился. Глубоко вдохнув утреннего воздуха, я вошла в кухню. Девис удивился, увидев меня, а я, застыв, секунду разглядывала его: такой молодой, красивый, благородный.

— Извини за вчерашний вечер, — быстро ввернул он. — Я больше никогда не притронусь к этой гадости.

— Вот что, — сурово начала я и наконец села на стул. Возможность с кем-то поговорить, пусть даже с ним, странным образом успокоила меня. Левис внимательно наблюдал за кофейником, но что-то в моем голосе заставило его посмотреть на меня.

— Что случилось? — В халате, с удивленно поднятыми бровями, он казался таким невинным, что у меня зародились сомнения. Лоскутки совпадений, косвенных улик, замечаний, которые ночью я соединила вместе, снова рассыпались.

— Левис… Ведь не ты уже убил их, правда?

— Кого?

Вопрос обескуражил меня. Я не решилась поднять на него глаза.

— Их всех: Френка, Лолу, Болтона.

— Я убил.

Я застонала и откинулась на спинку стула. Левис же продолжал в размеренном тоне:

— Но тебе не надо беспокоиться. Улик нет. Они больше не будут досаждать нам, — при этом он добавил в кофейник немного воды, и тут я наконец взглянула на него:

— Но, Левис… ты что, сумасшедший? Ты не можешь убивать всех подряд, этого же нельзя делать. — Последняя фраза показалась мне слишком наивной, но его признание столь ошарашило, что я не могла найти правильных слов. А кроме того, в стрессовых ситуациях мне на ум приходят лишь фразы из лексикона монастырей и учебников хорошего тона, сама не знаю, почему.

— Если бы ты знала, как много вещей нельзя делать, но тем не менее люди их делают… предают, подкупают, позорят, бросают близких…

— Но ты не должен их убивать, — твердо заявила я. Левис пожал плечами. Я ожидала трагической сцены, и этот спокойный разговор беспокоил меня. Тут Левис повернулся ко мне:

— Как ты узнала?

— Я думала об этом. Думала всю ночь.

— Ты, должно быть, мертвая от усталости. Хочешь кофе?

— Нет. Я — я не мертвая, — ответила я с горечью, — Левис… что ты собираешься делать?

— Ничего. Это же самоубийство, преступление на почве секса и автомобильная катастрофа. Все прекрасно.

— А я, — взорвалась я, — а я? Могу я продолжать жить с убийцей? Могу я позволить тебе вот так, от скуки, убивать людей и никак не воспрепятствовать этому?

— От скуки? Но, Дороти, я убил только тех, кто обидел и продолжал обижать тебя. При чем тут скука?

— Что с тобой? Разве ты мой телохранитель? Я просила тебя об этом?

Он наконец поставил кофейник.

— Нет, но я люблю тебя.

Тут моя голова начала кружиться, я соскользнула со стула и первый раз в жизни, наверное, сказалась бессонная ночь, упала в обморок.

Я очнулась на софе и увидела Левиса, явно испуганного. Мы молча посмотрели друг на друга, потом он протянул мне бутылку шотландского. Глядя ему прямо в глаза, я сделала глоток, потом другой. Сердце вошло в нормальный ритм. И мгновенно меня охватила ярость:

— А, ты меня любишь? Правда? Поэтому ты убил беднягу Френка? И Лолу? Почему же ты не убил Пауля? В конце концов, разве не он мой любовник?

— Потому что он любит тебя. Но, если он попытается покинуть тебя или обидеть, я убью и его.

— Бог мой, ты сумасшедший! — воскликнула я. — А раньше ты убил много народу?

— Нет, я не убивал, пока не познакомился с тобой, — ответил он. — Никогда. Не было причины. Я никого не любил.

Он вскочил и, потирая подбородок, зашагал по комнате. Казалось, я видела кошмарный сон.

— Видишь ли, до тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать, меня били чаще, чем других. Мне никогда ничего не давали, никогда. А потом, после шестнадцати, я стал всем нужен — мужчинам, женщинам, — всем, но при условии, что… э… что…

Этот жеманный убийца перешел все границы. Я прервала его:

— Да, я понимаю.

— Никогда ничего, понимаешь. Ничего просто так. До тебя. Я все думал, когда лежал в постели наверху, что ты захочешь… ну… однажды… — он покраснел. Полагаю, я тоже. Меня трясло.

— Когда я понял, что ты все делаешь из одной только доброты, я полюбил тебя. Так-то вот. Я знаю, ты думаешь, я слишком молод, ты предпочитаешь Пауля Бретта, и я тебя не интересую, но я могу защищать тебя. Вот и все.

ТАК-ТО ВОТ. Как он сказал. ТАК-ТО ВОТ, ТАК-ТО ВОТ. Я оказалась в гнезде шершней. Я ничего не могу поделать. Я пропала. На дороге, в канаве я подобрала сумасшедшего, убийцу, жертву навязчивой идеи. Снова Пауль оказался прав. Пауль всегда прав.

— Ты мной недовольна? — мягко спросил Левис. Я даже не ответила. Можно ли быть «недовольной» тем, кто, чтобы доставить тебе удовольствие, убил трех человек? Его вопрос напоминал вопрос ребенка. Я думала или притворялась, что думаю, так как голова моя соображать отказывалась.

— Ты знаешь, Левис, что моя обязанность — передать тебя полиции?

— Если хочешь, — спокойно ответил он.

— Мне следует позвонить им немедленно, — слабым голосом добавила я. Он поставил телефон рядом со мной, и мы вместе лениво разглядывали его, словно сомневались, подключен ли он к сети. — Как ты это сделал? — спросила я.

— С Френком — я назначил ему свидание от твоего имени в мотеле, в комнате, заказанной по телефону. Я влез через окно. С Болтоном — я сразу понял его сущность. Притворился, что согласен. Мы тут же договорились о встрече в малоизвестном отеле. Он обалдел от счастья. С ключом, который он дал мне, я мог прийти и уйти, когда вздумаю. Никто меня не видел. С Лолой — я целую ночь откручивал гайки на передних колесах. Вот и все.

Я могла бы молча вышвырнуть Левиса вон. Но дикого льва не выпускают из клетки. Он продолжал бы издали следить за мной и убивать, как машина. Я могла бы заставить его покинуть город, но он подписал долгосрочный контракт, и, куда бы он ни отправился, его обязательно бы нашли. А передать его полиций я не могла. И никогда не смогу передать кого-либо в полицию. Я попала в западню.

— Ты знаешь, никто не страдал, — успокоил меня Левис. — Все произошло очень быстро.

— Какое счастье! Ты вполне мог бы зарезать их перочинным ножиком, — с горечью съязвила я.

— Ты прекрасно знаешь, что это не так, — с нежностью в голосе произнес Левис. Он взял меня за руку. На мгновение, не осознавая, я ему это позволила. Но потом вспомнила, что эта теплая, тонкая рука, держащая мою, убила трех человек, и с изумлением отметила, что меня это уже не ужасает. Тем не менее руку я решительно убрала.

— Тот парень, вчера, ведь ты хотел убить его, не так ли?

— Да, глупо все вышло. К сожалению, я принял ЛСД и не сознавал, что творю.

— Но, не учитывая этого… Левис, ты понимаешь, что ты наделал?

Он смотрел на меня. А я вглядывалась в зеленые глаза, в совершенную линию рта, черные волосы, гладкую кожу: я искала проблеск понимания или отпечаток садизма, но не нашла ничего. Ничего, кроме беспредельной ко мне нежности. Он смотрел на меня, как смотрят на закапризничавшего ни с того ни с сего ребенка. Клянусь, в глазах Левиса я видела снисхождение ко мне. Это последняя капля переполнила чашу терпения: я расплакалась. Левис обнял меня, гладил мои волосы, и я его не остановила.

— Между нами говоря, — шептал он, — с прошлой ночи мы оба много плакали.

11

Естественно, у меня начался приступ печеночной колики. Если возникает серьезная проблема, у меня обязательно появляются резкие боли в правом подреберье. Приступ продолжался два дня, что дало мне возможность сорок восемь часов ни о чем не думать. Я выкарабкалась из болезни печальная, но решившая все оставить на своих местах. Может показаться, что два дня тошноты слишком малая цена за три трупа, но критиковать меня могут только те, кто не знает, что такое печеночная колика. Когда я наконец встала, ноги мои подгибались, не желая слушаться, для себя я уже все решила. Убийства, совершенные Левисом, теперь представлялись мне не столь уж и важными. Кроме того, бедняжка провел два дня около моей постели, вооруженный компрессами, тазиками, настоем ромашки и встревоженный до смерти, а я не могла укусить руку, которая кормила меня.

Тем не менее, с Левисом предстояло разобраться. И как только я смогла проглотить бифштекс и сделать глоток виски, я пригласила Левиса в гостиную и предъявила ему ультиматум:

1. Он обязуется никого не убивать без моего разрешения (конечно, я не собиралась давать его, но подумала, что разумно оставить ему хотя бы надежду).

2. Он перестает употреблять кусочки сахара с ЛСД.

3. Он начинает подыскивать жилье.

Насчет третьего пункта я чувствовала себя менее уверенно, однако Левис со всем согласился, с серьезным выражением лица, без тени улыбки.

После этого я осторожно расспросила Левиса, желая определить, какой эффект произвели на него три убийства? Не садист ли он? Он немного успокоил меня, не совсем, конечно, но успокоил: убийства не произвели на него никакого впечатления. Не было печали — это очевидно, так как никого из них он не знал, но не было и удовлетворенности. Никаких эмоций. Ко всему прочему, его не терзали ни угрызения совести, ни ночные кошмары, короче, моральных устоев у него не обнаруживалось. Тут, по ассоциации, я начала задумываться, что же стало с моими устоями.

Пока я болела, Пауль Бретт приезжал дважды, но я отказывалась видеть его. Редко человек бывает так непригляден, как при печеночной колике. Оскорбляла сама мысль о том, что любовник увидит меня с желтой кожей, с грязными волосами и опухшими глазами. С другой стороны, присутствие Левиса совершенно меня не беспокоило. Вероятно, из-за отсутствия секса в наших отношениях. И, потом, его признание в любви в то знаменательное утро трактовалось однозначно: будь я вся покрыта язвами, он бы этого не заметил. Как женщина, я не могла сказать, хорошо это или плохо. Все это я и попыталась объяснить Паулю, когда после моего возвращения на работу он начал упрекать меня:

— Ты позволила Левису заботиться о себе, а меня не захотела даже видеть.

— Я была такая страшная. Если б я пустила тебя в дом, ты бы испугался и потом ни разу больше не взглянул бы на меня.

— Это забавно. Знаешь, мне потребовалось много времени, чтобы поверить, что между вами ничего не было, но теперь я уверен. Но скажи мне, с кем он спит?

Мне пришлось признать, что я не имею ни малейшего понятия. Раньше я думала, что он провел две-три ночи в объятиях какой-либо молоденькой звездочки, но это оказались именно те ночи, когда он занимался Болтоном или кем-то еще. И все же Глория Нэш — после смерти Лолы звезда номер один — обратила на него внимание и даже прислала ему приглашение на вечер, куда ей пришлось пригласить и меня. Не забыла Глория и Пауля.

— Я пойду только из-за вас двоих, — признался он. — Надеюсь, этот вечер для нас кончится лучше, чем тот, другой.

Я тоже искренне в это верила.

— Все равно я удивлен, что из-за обычной драки ты так расхворалась. Твои приступы печеночной колики хорошо известны в Голливуде, Дороти. Один был, когда Френк ушел к Лоле, другой — когда Джерри выгнал тебя после того, как ты обозвала его грязным скрягой, и еще один, когда твоя бедная секретарша выпала из окна. То есть они имели под собой более веские причины, если можно так сказать.

— Что ты хочешь, Пауль? Я старею.

Более веские… если б он только знал… Бог мой, если б он только знал! На мгновение я представила выражение его лица и начала смеяться. Минут пять я буквально плакала от смеха. В последнее время мои нервы определенно расшатались, но Пауль проявил снисхождение, терпение, заботу и даже дал мне свой платок, чтобы вытереть потекшую с ресниц тушь. Наконец я успокоилась, пробормотала что-то, извиняясь, и поцеловала Пауля, чтобы успокоить и его. Мы были одни в моем кабинете. Кэнди куда-то вышла. Пауль становился все более нежным. Мы решили этим же вечером поехать к нему, я позвонила Левису и сказала, чтобы он обедал без меня (эту неделю они не снимали).

Велела ему быть хорошим мальчиком, и тут меня снова разобрал смех. Он обещал не буянить до следующего утра. С ощущением нереальности всего происходящего я поехала С Паулем обедать к Чейзену, готовая встретить сотню людей, которые ничего не знали. Все это изумляло меня. И только позже, ночью, рядом с Паулем, который, как обычно, спал, положив голову мне на плечо и обняв меня рукой, я неожиданно почувствовала себя одинокой и испуганной. Я владела тайной, страшной тайной, а я не создана хранить секреты. Я не спала до рассвета, а в то же время в пяти милях от меня в своей маленькой кроватке безмятежно, должно быть, спал мой сентиментальный убийца, и ему снились птички и цветы.

12

В тот вечер у Глории Нэш мы выглядели исключительно элегантно. Я надела черное, вышитое бисером платье, купленное за бешеную цену в Париже, которое прекрасно оголяло спину — один из оставшихся моих козырей. Левис в смокинге, с блестящими черными волосами смотрелся, как молодой принц, хотя в нем было что-то от фавна. Что касается Пауля, то он являл собой спокойного, элегантного мужчину лет сорока, со светлыми волосами, седеющими на висках, и ироническим взглядом. Я уже смирилась с тем, что мои бисеринки превратятся в пыль, зажатые между двумя смокингами в «ягуаре», когда Левис торжественно поднял руку.

— У меня есть для тебя новости, Дороти!

Я вздрогнула, а Пауль заговорщицки засмеялся:

— Это настоящий сюрприз, Дороти, пойдем за ним.

Левис вышел в сад, сел в «роллс» и на что-то нажал. «Роллс» издал мягкий, ровный звук, дернулся и, плавно тронувшись с места, остановился передо мной. Левис спрыгнул на землю, обошел машину и с низким поклоном открыл дверь. От изумления я лишилась дара речи.

— По крайней мере, сюда-то он доехал, — рассмеялся Пауль. — Да не удивляйся ты так. Залезай. Шеф, мы едем к мисс Глории Нэш, кинозвезде, Бульвар Заходящего Солнца.

Левис тронул машину с места. Через стекло, разделявшее нас, в зеркале заднего обзора я видела лицо Левиса, радостное, детское, счастливое, возбужденное доставленной мне радостью. Бывают моменты, когда реальность жизни полностью ускользает от меня. Я нашла старую переговорную трубку и поднесла ее ко рту:

— Шеф, что заставило «роллс» сдвинуться с места?

— Я всю неделю чинил его. Как видишь, не зря.

Я посмотрела на Пауля.

— Он признался мне три дня назад, — Пауль улыбнулся. — Мне кажется, Левису лет двенадцать. — Пауль в свою очередь взял трубку: — Шеф, советую вам сегодня быть повежливее с хозяйкой. Ваше безразличие могут неправильно истолковать.

Левис пожал плечами, но ничего не ответил. Я отчаянно надеялась, что все будут добры ко мне в этот вечер, и у моего маленького преступника не возникнет никаких странных желаний. К этому вечеру я готовилась последние десять дней. Приукрашивала коллег, друзей и изображала Голливуд, эти гнусные джунгли цветущим раем любви. Если же едкая реплика о ком-либо все-таки слетала с моих губ, я немедленно рассказывала о воображаемой услуге, которую эта личность оказала мне три года назад; короче, я быстро могла стать идиоткой, сойти с ума, если этого еще не случилось.

Глория Нэш встретила нас в дверях своего скромного 32-комнатного домика. Прием этот ничем не отличался от других: сад, подсвеченный маленькими лампочками, залитый светом бассейн, огромные столы и вечерние туалеты. Глория Нэш — блондинка, красивая и образованная. К сожалению, она родилась лет на десять, как минимум, позже меня и никогда не забывала любезно напомнить мне об этом самыми разными способами: восклицаниями типа «Но как тебе удается сохранить такой цвет лица? Ты должна в будущем открыть мне свои секреты», или, посмотрев на меня с выражением изумления, будто сам факт, что в свои сорок пять я могу стоять одна, без поддержки, достоин занесения в книгу Гиннеса. В тот вечер она выбрала именно второй путь, и на мгновение под ее изумленным взглядом я почувствовала себя мумией Тутанхамона, случайно выставленной для обозрения. Она немедленно увела меня, чтобы я могла поправить прическу, которая, впрочем, в этом не нуждалась, но это один из наиболее скучных и неизменных обычаев Голливуда: каждые десять минут женщины должны исчезать, чтобы причесаться или попудрить нос. На самом деле Глория дрожала от любопытства и забросала меня тысячью вопросов о Левисе, от которых я механически старалась увильнуть. Наконец она начала злиться, сделала несколько намеков, которые я игнорировала, и в отчаянии, когда мы покидали ее очаровательный будуар, перешла в наступление:

— Знаешь, Дороти, я питаю к тебе глубокую привязанность. Да, да. Еще когда я была маленькой и увидела тебя в том фильме… э… В общем, кто-то должен предупредить тебя. О Левисе рассказывают странные истории…

— Что?! — Кровь застыла в моих жилах, но мне удалось замаскировать мой испуганный крик под вопрос.

— Как ты упряма!.. Я должна отметить, что он чертовски обольстителен.

— Между нами нет ничего романтического, — отрезала я. — Что это за истории?

— Ну, говорят… ты знаешь, какой здесь народ… говорят, что ты, Пауль и он…

— Что? Пауль с ним и со мной?

— Ты всегда появляешься между ними, поэтому неизбежно…

Наконец, до меня дошло, и я снова обрела способность дышать.

— О, и это все? — весело воскликнула я, словно истории эти не более, как детские шутки. Хотя как еще можно назвать сплетни об оргиях по сравнению с мрачной действительностью. — О, только это? Ерунда.

И, оставив Глорию в недоумении, я выпорхнула в сад, взглянуть, не успел ли Левис между двумя рюмочками зарезать кого-нибудь из гостей, кому не понравилось мое вышитое бисером платье. Нет. Он спокойно разговаривал с одной из голливудских журналисток-сплетниц.

Успокоившись, я приняла активное участие в развлечениях. Встретила кое-кого из моих бывших любовников, и все они ухаживали за мной, осыпая комплиментами цвет моего лица и мое платье, пока я не начала думать, не является ли хороший приступ печеночной колики секретом омоложения. Должна подчеркнуть, я всегда остаюсь в хороших отношениях с моими бывшими любовниками, и теперь при встрече со мной они с виноватым видом шептали: «Ах, Дороти, если бы ты только захотела…», скромно намекая на воспоминания, подернувшиеся для меня плотной дымкой тумана. Со временем моя память, увы, слабеет. Пауль издали наблюдал за мной, улыбаясь азарту, с которым я развлекалась, а раз или два я поймала взгляд Левиса — казалось, Глория серьезно осаждала его. Но я решила не беспокоиться о нем, мне хотелось немного развеяться. Я достаточно поволновалась за последние несколько дней. Я хотела шампанского, благоухания калифорнийской ночи и уверенно-успокаивающего смеха добрых, смелых, красивых голливудских мужчин, которые если и убивали, то лишь на экране.

Когда через час Пауль подошел ко мне, я была слегка пьяна и счастлива, как жаворонок. Рой Дэдридж, король вестернов, печально объяснял мне, что четыре или пять лет назад я загубила его жизнь, и вдохновленный своими чувствами и добрым десятком бокалов «мартини», презрительно взглянул на Пауля, на что тот, впрочем, не прореагировал. Пауль взял меня за руку и отвел в сторону:

— Ты довольна?

— Безумно. А ты?

— Конечно. Видеть тебя смеющейся, даже издалека… — Пауль, несомненно, душка, подумала я и решила завтра же выйти за него замуж, раз для него это так важно. Единственное, что удержало меня от того, чтоб сразу сказать ему об этом, — мое твердое правило не высказывать мысли вслух на вечеринке. Воспользовавшись тем, что мы стояли в тени магнолии, я ограничилась лишь нежным поцелуем в щеку.

— Как поживает наш маленький мальчик? — спросила я.

— Глория смотрит на него, как спаниель на мясо. Она не даст ему сбиться с пути. Кажется, его карьера обеспечена.

«Конечно, если он не убьет дворецкого», — быстро подумала я. Хотела пойти посмотреть, как там идут дела, но не успела: со стороны плавательного бассейна раздался вскрик, и я почувствовала на мгновение, как пишут в романах, что волосы мои встали дыбом, несмотря на прижимающий их лак.

— Что это? — хрипло вырвалось у меня. Но Пауль уже бежал к толпе, собравшейся вокруг бассейна. Я закрыла глаза. Когда я их открыла, рядом бесстрастно стоял Левис:

— Это бедная Рена Купер. Она мертва, — спокойно сказал он. Рена Купер была та самая журналистка, с которой он говорил часом раньше. Ужаснувшись, я взглянула на него. Рену, правда, не следовало считать символом человеческой доброты, но в ее вызывающей отвращение профессии она была из лучших.

— Ты обещал мне, — выдохнула я. — Ты же обещал!

— Что обещал? — спросил он, удивившись.

— Обещал никого не убивать без моего разрешения. Ты трус, и твое слово ничего не значит. Ты прирожденный убийца. Тебе нельзя верить. Мне стыдно за тебя, Левис. Я в ужасе.

— Но… это не я, — сказал он.

— Скажи это кому-нибудь еще, — с горечью ответила я, покачав головой. — «Кто-то еще». Кто же еще это мог быть?

Подошел Пауль, ему было не по себе. Он взял меня под руку, спросил, почему я так бледна. Левис спокойно стоял, наблюдая за нами, почти улыбаясь; мне хотелось надавать ему пощечин.

— У бедняжки Рены еще один сердечный приступ, — пояснил Пауль. — Десятый в этом году. Доктор ничего не смог сделать: она пила слишком много, а он предупреждал ее.

Левис широко развел руками и одарил меня насмешливой улыбкой несправедливо обиженного праведника. Я вздохнула свободнее. И в то же время поняла, что остаток моей жизни, прочтя любой некролог в газете или узнав о чьей-либо смерти, я не смогу не подозревать его.

Вечер в результате пошел насмарку. Бедняжку Рену увезла «скорая помощь», а вскоре разъехались и остальные гости.

Я пришла в себя, все еще несколько подавленная, только дома. Левис с покровительственным видом подал мне содовой и предложил идти спать. Я покорно согласилась. В это трудно поверить, но мне было стыдно за себя. Мораль — странная штука, чрезвычайно многогранная. У меня никогда не будет времени твердо определить свои моральные принципы, пока я не умру — несомненно, от сердечного приступа.

13

Потом был чудесный спокойный период. Три долгие недели прошли без инцидентов. Левис снимался, Пауль и я работали, часто мы обедали вместе у меня дома. Однажды в солнечный уик-энд мы даже отправились за пятьдесят миль в уединенное бунгало на побережье, принадлежащее приятелю Пауля. Бунгало стояло высоко над океаном, на скалистом обрыве, и, чтобы искупаться, приходилось спускаться вниз по козьей тропке. В тот день штормило, и мы с Левисом, бездельничая, в основном наблюдали, как плавает Пауль. Как и все хорошо сохранившиеся мужчины его возраста, он старался изображать спортсмена, и это чуть было не закончилось катастрофой.

Пауль плыл элегантным кролем футах и в тридцати от берега, когда его ноги вдруг свело судорогой. Левис и я, оба в купальных халатах, ели тосты на террасе, с которой открывался прекрасный вид на океан, лежавший футах в двадцати пяти ниже. Я услышала, как Пауль слабо вскрикнул, увидела, как он взмахнул рукой, потом огромная волна накрыла его с головой. Я вскочила и бросилась вниз по тропинке. Но Левис уже скинул халат и прыгнул в воду с высоты двадцать пять футов, рискуя приземлиться на скалы. В две минуты он доплыл до Пауля и вытащил его на берег. Пауля рвало морской водой, я глупо шлепала его по спине, а когда взглянула вверх, то увидела, что Левис совершенно голый. Бог знает, сколько голых мужчин видела я в своей жизни, но тут я почувствовала, что краснею. Наши глаза встретились, и Левис опрометью бросился к дому.

— Друг мой, — сказал Пауль немного позже, согретый и возвращенный к жизни грогом, — друг мой, у тебя есть голова на плечах. Этот прыжок… Если бы не ты, меня бы здесь не было.

Левис хмыкнул, явно раздраженный. Меня поразило, что этот мальчик занимается или спасением человеческих жизней, или кладет им конец. В роли спасителя он определенно нравился мне больше. Я порывисто поднялась и поцеловала его в щеку. Все-таки, может, мне еще удастся превратить его в хорошего мальчика. Поздновато, конечно, если вспомнить Френка, Лолу и так далее, но надежда еще оставалась. Но чуть позже я стала менее оптимистичной, когда, воспользовавшись отсутствием Пауля, я поблагодарила его за спасение.

— Знаешь, — холодно ответил он, — лично для меня нет никакой разницы, жив Пауль или нет.

— Тогда зачем же ты рисковал своей жизнью, спасая его?

— Потому что ты любишь его, и ты бы страдала, если б он погиб.

— Если я правильно тебя понимаю, не будь Пауль моим другом, ты бы и пальцем не пошевелил, чтобы спасти его?

— Точно, — кивнул он.

Я подумала, что никогда не встречалась с таким представлением о любви. Во всяком случае, никто из моих кавалеров не предложил такого толкования чувства, которое я когда-либо кому внушала; им всегда хотелось и чего-то плотского.

— Но разве у тебя не возникло никакого сострадания к Паулю, никакой привязанности после этих трех месяцев?

— Ты — единственная, кого я люблю, — серьезно ответил Левис, — и больше никто меня не интересует.

— Ясно, — сказала я. — А ты думаешь, это нормально? Мужчина твоего возраста… привлекающий женщин, должен время от времени… я не знаю… я…

— Ты хочешь, чтобы я кинулся в объятия Глории Нэш?

— К ней или кому-нибудь еще. Это необходимо даже просто с точки зрения здоровья. Я думаю, что молодого человека, который… что…

Я замялась. Не знаю, что на меня нашло, но я начала читать нотации, как любящая мать. Левис с ехидцей посмотрел на меня:

— Я думаю, что люди поднимают слишком много шума вокруг этого дела, Дороти.

— Тем не менее, это одно из главных удовольствий в жизни, — слабо запротестовала я, отметив про себя, что я-то посвящала этому делу три четверти своего времени и мыслей.

— Но не для меня, — возразил Левис. И опять на мгновение у него появился отсутствующий вид, вид дикого близорукого животного, который всегда так пугал меня. Я быстро оборвала разговор.

Если не считать происшествия с Паулем, уик-энд прошел прекрасно. Мы отдохнули, загорели и в отличном настроении возвращались в Лос-Анджелес.

А тремя днями позже закончились съемки фильма Левиса, вестерна, на который возлагали немало надежд, и Билл Макклей, режиссер, пригласил массу народа на коктейль, прямо на съемочной площадке, чтобы отпраздновать завершение работы. Все происходило в фальшивой деревне, среди хрупких деревянных фасадов, где Левис слонялся все лето. Я приехала около шести, чуть раньше назначенного времени, и нашла Билла в фальшивом салуне, расположенном на фальшивой главной улице. Я поняла, что он в плохом настроении, помятый и грубый, как обычно. Чуть дальше по улице его съемочная группа подготавливала следующую сцену, а он, с остановившимся взглядом, сидел за столом. В последнее время он сильно пил, поэтому ему давали ставить только второсортные фильмы, от чего он нервничал и пил еще больше. Он глядел, как я поднималась по пыльным ступенькам, ведущим в салон, потом прорычал что-то похожее на смех:

— А, Дороти! Пришла посмотреть на работу, своего жиголо? Сегодня его главная сцена. Не волнуйся, он красивый парень. Я думаю, тебе недолго осталось платить за него.

Он был мертвецки пьян, но я, несмотря на благие намерения, не обладаю долготерпением. Я сердечно назвала его грязным мерзавцем. Он пробормотал, что, не будь я женщиной, он бы уже вышвырнул меня вон, после чего я вежливо поблагодарила за то, что он, хотя и несколько запоздало, вспомнил, кто я.

— Во всяком случае, я хотела бы, чтоб ты знал о нашей помолвке с Паулем Бреттом, — колюче добавила я.

— Я знаю. Все говорят, что вы делаете это втроем.

Он разразился хохотом, а я уже собралась бросить что-нибудь ему в физиономию — мою сумочку, например, — когда увидела силуэт в дверном проеме. Это был Левис. Ко мне тут же вернулось самообладание:

— Билл, милый, извини меня. Знаешь, я обожаю тебя, но мои нервы слегка расшатаны.

Невзирая на свое состояние, он удивился, но продолжил в том же духе:

— Это все твоя иностранная кровь, она тебя далеко заведет, — он повернулся к Левису. — Ты-то должен знать, не так ли? — Он дружески ткнул Левиса в плечо и ушел. Я нервно рассмеялась:

— Добрый старина Билл. Он не отличается тактичностью, но сердце — чистое золото.

Левис не ответил. Небритый, в ковбойском костюме, с платком на шее, мысли его, казалось, витали где-то далеко.

— По крайней мере, — добавила я; — он хороший товарищ. Какую сцену вы собираетесь окончить сегодня?

— Убийство, — спокойно ответил Левис. — Я убиваю парня, который изнасиловал мою сестру, чистую, невинную девушку. Могу тебя уверить, для этого требуется смелость.

Мы немедленно пошли к съемочной площадке, где шла подготовка к финальной сцене. Левис минут на десять оставил меня, чтобы привести себя в порядок. Я наблюдала. Хотя техники все прекрасно подготовили, Билл сыпал ругательствами и оскорблениями. И дурак понял бы, что он полностью потерял контроль над собой. Голливуд погубил его, во всяком случае, Голливуд и алкоголь. Столы для коктейля стояли рядом с площадкой, и некоторые жаждущие уже кончали первые порции. Всего в этой фальшивой деревне вокруг камеры столпилось человек сто.

— Майлса крупным планом! — кричал Билл. — Где он?

Левис спокойно шел к нему, с винчестером в руке и с тем отрешенным взглядом, который появлялся у него, когда кто-нибудь или что-нибудь выводило его из себя. Билл наклонился, приник к камере и громко выругался:

— Отвратительно, все отвратительно. Левис, подними ружье к плечу, к плечу… целься в меня… я хочу видеть выражение ярости, ты понимаешь, ярости. Ради Бога, сбрось этот идиотский вид, ведь ты собираешься убить мерзавца, который изнасиловал твою сестру… Так, хорошо… очень хорошо… ты нажимаешь курок… ты…

Я не видела лица Левиса, он стоял ко мне спиной. Раздался выстрел, Билл прижал руки к животу. Кровь появилась между пальцами. Билл упал. На мгновение все застыли, потом бросились к нему. Левис глупо уставился на ружье, я отвернулась и прислонилась к одной из фальшивых, пахнувших пылью стен: мне стало нехорошо.

Лейтенант Пирсон из полиции являл собой саму вежливость, не вызывала сомнений и его логика. Кто-то заменил холостые патроны настоящими, очевидно, это дело рук одного из, быть может, тысячи людей, которые ненавидели Билла Макклея. Но уж точно не Левис, который едва знал его и казался достаточно разумным, чтобы не убивать Билла в присутствии сотни людей. Все искренне жалели Левиса, и его молчание, его мрачность отнесли за счет эмоционального шока: не так уж забавно быть орудием преступления. Мы покинули полицейский участок около десяти вместе с несколькими свидетелями, и кто-то предложил восполнить то, что мы не выпили. Я отказалась, Левис тоже. По дороге домой мы не произнесли ни слова. Я настолько вымоталась, что даже не злилась.

— Я все слышал, — объяснил Левис, стоя перед крыльцом. Я не ответила. Я пожала плечами, приняла три таблетки снотворного и пошла спать.

14

Лейтенант Пирсон сидел в гостиной и, казалось, скучал. Красивый мужчина, быть может, немного худой, с серыми глазами и пухлым ртом.

— Это только формальность, вы понимаете, но вы действительно ничего больше не знаете об этом юноше?

— Ничего, — ответила я.

— И он живет с вами уже три месяца?

— Ну да, — ответила я и, извиняюще пожимая плечами, добавила: — Вы, должно быть, думаете, что я лишена любопытства?

Его черные брови поднялись, и лицо приняло выражение, которое я часто видела у Пауля:

— По меньшей мере.

— Видите ли, — продолжала я, — мне кажется, что мы знаем слишком много о людях, с которыми часто встречаемся, а это неприятно. Мы знаем, с кем они живут и как, с кем спят, кем себя считают. Мне кажется, слишком много. Налет загадочности успокаивает, не так ли? Вы так не думаете?

Его, очевидно, это не успокаивало.

— Это одна точка зрения, — холодно заметил Пирсон. — Точка зрения, которая не способствует моему расследованию. Конечно, я не думаю, что он обстоятельно готовил убийство Макклея. Напротив, кажется, только к нему Макклей относился прилично. Но стрелял-то все-гаки он. И представ перед присяжными, он должен выглядеть ангелом, чтобы избежать худшего.

— Вам следовало бы спросить его, — сказала я. — Я знаю, что он родился в Вермонте, и это все. Разбудить его или вы выпьете еще чашечку кофе?

Макклея убили прошлым днем, а в восемь утра лейтенант поднял меня с постели. Левис все еще спал.

— Я бы выпил еще кофе, — ответил Пирсон. — Миссис Сеймур, извините меня за столь откровенный вопрос, но… есть ли что-нибудь между вами и Левисом Майлсом?

— Ничего, — с чистой совестью констатировала я. — Ничего похожего на то, что вы предполагаете. Для меня он — ребенок.

Лейтенант посмотрел на меня и улыбнулся.

— Прошло много времени с тех пор, когда я хотел бы поверить женщине.

Польщенная, я рассмеялась. Я, конечно, сожалела, что приходится направлять по ложному пути такого симпатичного представителя закона моей страны, особенно в этой отвратительной истории. И в то же время, сказала я себе, мое чувство гражданского долга проявилось бы не столь сильно, будь он грубияном с толстым пузом и красным носом. Ко всему прочему действие снотворного еще не кончилось, и меня слегка пошатывало.

— Мальчика ждет блестящая карьера, — предсказал Пирсон. — Он — выдающийся актер.

Я застыла над кофейником:

— Откуда вы знаете?

— Нам показывали отрывки прошлой ночью. Вы понимаете, насколько полезно для полицейского иметь фильм об убийстве — не нужны очевидцы.

Мы разговаривали через дверь кухни. При этих словах я глупо захихикала и ошпарила пальцы кипятком.

— Лицо Левиса дали крупным планом. Должен отметить, я содрогнулся, — продолжал он.

— Я тоже думаю, что он будет великим актером, все так говорят.

Тут я схватила с холодильника бутылку виски и хлебнула прямо из горла. Слезы брызнули из глаз, но руки перестали дрожать, как два листочка на ветру. Я вернулась в гостиную и налила Пирсону кофе.

— Итак, вам неизвестны причины, по которым молодой Майлс мог бы убить Макклея?

— Не имею ни малейшего понятия, — твердо заявила я.

Итак, дело сделано, я стала сообщницей. Не только в своих глазах, но и в глазах закона. Тюрьма штата ждала меня, там я обрела бы душевное спокойствие. Неожиданно я поняла, что, сознайся Левис, я оказалась бы в глазах публики не просто сообщницей, но инициатором всех убийств и могла бы кончить в газовой камере. На секунду я закрыла глаза. Решительно, судьба против меня.

— Нам тоже не известны какие-либо причины, — вздохнул Пирсон. — Простите. К сожалению, разумеется, для нас Макклей — известный грубиян, а в помещение, где хранится реквизит, мог зайти каждый и заменить патроны. Там нет даже сторожа. Кажется, это будет очень долгое расследование. Я за эти дни совершенно измучился.

Он начал жаловаться, но меня это не удивило. Все мужчины, с которыми меня сталкивала жизнь, будь то полисмены, почтальоны или писатели, обязательно вываливают на меня все заботы. И никуда от этого не деться. Даже мой сборщик налогов рассказывает мне о своих семейных неурядицах.

— Сколько времени? — сонно спросил кто-то, и Левис, протирая глаза, появился на лестнице. Чувствовалось, что выспался он хорошо, и тут меня захлестнула злость. Пусть он убивает людей, если не может иначе, но, по крайней мере, сам тогда встречает на заре полицию вместо того, чтобы от удовольствия пускать во сне слюни в подушку. Я быстро представила мужчин. Ни одна черточка на лице Левиса не дрогнула. Он пожал руку Пирсону и со смущенным видом и плутовской улыбкой спросил, не сможет ли он налить себе чашечку кофе. Я же представила себе момент, когда он так же сонно спросит, не сердита ли я на него за вчерашнее. Дальше, как говорится, некуда. Я сама налила Левису кофе, он сел перед Пирсоном, и допрос начался.

Только теперь я узнала, что мой благородный убийца вышел из очень хорошей семьи, получил прекрасное образование, все работодатели нарадоваться на него не могли, и только беспокойная душа и тяга к путешествиям препятствовали его блестящей карьере, Я слушала, разинув рот. Мальчик был достойным гражданином, если я правильно поняла, до тех пор, пока не попал в руки Дороти Сеймур, роковой женщины номер один, которая и толкнула его на четыре убийства. Потрясающе! За всю жизнь я не убила и бабочки, не почувствовав себя виноватой; ко мне тянулись все несчастные кошки, собаки и люди! Левис спокойно объяснил, что он взял винчестер в комнате, где тот всегда находился, и даже не подумал проверить ружье, из которого он палил во все стороны восемь недель с начала съемок.

— Как вы относились к Макклею? — неожиданно спросил Пирсон.

— Пьяница, — холодно ответил Левис. — Несчастный пьяница.

— Что вы почувствовали, когда он упал?

— Ничего. Удивился.

— А теперь?

— Все еще удивляюсь.

— Происшедшее не помешало вам спать? Ведь вы убили человека!

Левис поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза. Неожиданно я почувствовала на лбу испарину. Покусывая палец, Левис смущенно взмахнул другой рукой:

— Все это не произвело на меня никакого впечатления.

Я знала, что это правда, и, к моему удивлению, поняла, что именно последняя фраза убедила Пирсона в невиновности Левиса больше, чем весь предыдущий разговор. Он поднялся, вздохнул и закрыл блокнот:

— Все, что вы сообщили мне, не отличается от того, что мы узнали ночью по своим каналам, мистер Майлс, или почти все. Извините, что потревожил вас, но таковы обязанности. Миссис Сеймур, большое вам спасибо.

Я проводила его до двери. Он что-то пробормотал о нашей возможной встрече, я торопливо согласилась. Когда он уезжал, я так широко улыбалась ему, словно у меня было пятьдесят два зуба. Дрожа, вернулась в дом. Левис потягивал кофе, довольный собой. От испуга я отошла, и теперь меня трясло от ярости. Я подняла с дивана подушку и швырнула ее в Левиса, потом еще какие-то вещи, стоящие в гостиной. Сделала я все это очень быстро, особо не целясь и не произнося ни слова. Кофейная чашка разбилась о лоб Левиса, брызнула кровь, и я опять разрыдалась. Второй раз за месяц и за последние десять лет.

Села на тахту и взяла голову Левиса в руки. Теплая кровь капала с моих пальцев, а я удивлялась, почему же тогда, шесть месяцев назад, когда на пустынной дороге я так же держала в руках эту голову при свете пламени и эта же теплая кровь бежала по моим пальцам, у меня не возникло никакого предчувствия. Все еще плача, я отвела его в ванную, продезинфицировала рану спиртом и перевязала.

— Ты испугалась, — прервал он затянувшееся молчание, — на то не было никаких оснований.

— Не было оснований… — я сурово глянула на него. — Под моей крышей живет человек, который убил пятерых.

— Четверых, — скромно поправил он.

— Четверых… это одно и то же. Полицейский офицер будит меня в восемь утра… и ты думаешь, у меня нет оснований для испуга… это уже последняя капля.

— Я же ничем не рисковал, — он уже улыбался. — Ты все видела сама.

— И еще, — добавила я, — и еще… А как насчет твоего показательного детства? Хороший студент, хороший работник, хороший во всем. За кого я должна себя считать? За Мата Хари?

Он рассмеялся:

— Я же говорил тебе, Дороти. До того, как я встретился с тобой, у меня никого не было, я был одинок. Теперь у меня есть что-то свое, его я и защищаю. Вот и все.

— Но у тебя нет ничего своего, — воскликнула я в отчаянии. Я не принадлежу тебе. Насколько я понимаю, я даже не твоя любовница. И ты прекрасно знаешь, что, если мы избежим встречи с палачом, я вскоре собираюсь выйти замуж за Пауля.

Он резко встал и повернулся ко мне спиной:

— Ты полагаешь, — с отсутствующим видом пробурчал он, — что я больше не смогу жить с тобой, как только ты выйдешь за Пауля?

— Ну, я думаю, это не входит в намерения Пауля. Конечно, он очень любит тебя, но…

Внезапно я замолчала. Он обернулся и смотрел на меня тем самым ужасным взглядом, значение которого я теперь так хорошо знала. Совершенно остекленевшим взглядом.

— Нет, Левис, нет! — пронзительно закричала я. — Если ты тронешь Пауля, я никогда, никогда не увижу тебя снова. Никогда. Ты будешь мне отвратителен, это будет конец, конец, для тебя и для меня.

Конец чего? Об этом я спрашивала себя. Левис провел рукой по лбу, он очнулся:

— Я не трону Пауля, но хочу остаться с тобой до конца жизни.

Медленно, как после сильного удара, он поднялся по ступеням наверх, а я вышла из комнаты. Солнце весело освещало мой жалкий сад, «роллс», снова превратившийся в памятник, холмы вдалеке, весь окружающий мир, такой спокойный и такой яркий. Я обронила еще несколько слезинок по моей загубленной жизни и, всхлипывая, вернулась в дом. Пора бы и одеться. Подумав об этом, я отметила про себя, что лейтенант Пирсон весьма недурен собой.

15

Спустя два дня, два кошмарных дня, в течение которых я одну за другой глотала таблетки аспирина и даже, впервые в жизни, попробовала транквилизаторы, вогнавшие (вероятно, это случайное совпадение) меня в такую депрессию, что и самоубийство стало казаться мне наилучшим решением всех проблем, — спустя два дня налетел ураган с ливнем. Проснулась я на заре. Кровать ходила ходуном, ревела падающая с неба вода, и я почувствовала что-то вроде горького облегчения. Последние мазки эпического полотна. Макбет где-то недалеко, приближался конец. Я подошла к окну: по дороге, превратившейся в бурный поток, проплыл чей-то пустой автомобиль, за ним проследовали разнообразные обломки; потом я сделала круг по дому и из другого окна увидела «роллс», вокруг которого пенились буруны. Терраса чуть-чуть, едва ли на фунт выступала из воды. Я поздравила себя еще раз с тем, что не ухаживала с любовной заботой за садом, — теперь мои труды все равно пошли бы прахом.

Я спустилась вниз. Левис, радостный, стоял у окна. Увидев меня, он поспешил к плите, чтобы налить мне чашечку кофе. После убийства Билла Макклея он смотрел на меня умоляющим взглядом, как ребенок, который хочет, чтобы его простили за неудачную выходку. Я тут же приняла надменный вид.

— Сегодня на студию попасть невозможно, — радостно сообщил Левис. — Все дороги залило. И телефонная линия порвана.

— Очаровательно, — прокомментировала я.

— К счастью, вчера я купил два бифштекса и пирожные, какие ты любишь, с засахаренными фруктами.

— Благодарю тебя, — последовал достойный ответ.

Но на самом деле ураган обрадовал и меня. Не работать, слоняться по дому в халате и есть вкусные пирожные — не такая уж плохая перспектива. Кроме того, я читала интересную книгу, полную незабудок и галантности; приятная перемена после стольких убийств и гнетущей атмосферы.

— Пауль, должно быть, в ярости, — отметил Левис. — Он хотел в этот уик-энд отвезти тебя в Лас-Вегас.

— Ничего, разорюсь в следующий раз, — ответила я. — К тому же мне надо кончить книгу. А ты, что ты собираешься делать?

— Немного поиграю, — улыбнулся он. — Приготовлю для тебя обед, а потом мы можем поиграть в кункан, правда?

Чувствовалось, что он чертовски счастлив. Еще бы, на целый день я в полном его распоряжении; наверное, он радовался с самого утра. Я не могла не улыбнуться этому.

— Поиграй, а я пока почитаю. Полагаю, радио и телевизор тоже не работают?

Я забыла упомянуть, что Левис часто играл на гитаре, преимущественно медленные, меланхолические мелодии, очень странные, которые сам и сочинял. Забыла от того, что ничего не смыслю в музыке. Он поднял гитару и взял несколько аккордов. Снаружи ревел ураган, я пила горячий кофе в компании моего дорогого убийцы и пребывала в прекрасном расположении духа. По последним данным психоанализа, легкое счастье — это самое ужасное. Счастье связывает, от него невозможно избавиться, и начинается невроз. На тебя могут навалиться трудности, ты борешься, защищаешь себя, тобой владеет единственная мысль: как спастись, ты сжат, как пружина, но вдруг счастье бьет тебя в лицо, как камень или солнечный зайчик, и ты сдаешься, сдаешься счастью ощущать себя живым.

День прошел. Левис выиграл у меня пятнадцать долларов, позволил, слава Богу, мне самой приготовить обед, играл на гитаре, я читала. Меня он совсем не беспокоил, с ним было просто, как с кошкой. Пауль же, с его внушительным видом, бывало, утомлял меня. Я не решалась представить себе, во что вылился бы день с Паулем в таких вот условиях: он пытался бы исправить телефон, завести «роллс», спасти жалюзи, помочь мне закончить сценарий, говорить о знакомых, заниматься любовью и Бог знает что еще… Действовать. Что-нибудь делать. А Левис вел себя иначе. Дом могло бы снести с фундамента, а он напевал бы, в обнимку с гитарой. Да, я не помню более приятного дня посреди ревущей стихии.

Когда наступила ночь, силы урагана будто удвоились. Жалюзи с печальным скрипом метались на ветру, как птицы. Снаружи царила мгла. «Роллс» бился о стену, как огромная собака о дверь, в ярости, что ее оставили на улице. Меня начал охватывать страх. Я чувствовала, что Бог, в своей изначальной мудрости, стал несколько суров к своим почтительным слугам. Левис же, конечно, смеялся, забавляясь моим испуганным видом, и изображал насмешливого героя. Наконец мне все это надоело, и я рано отправилась спать, приняла ставшие уже привычными таблетки снотворного (и это после стольких лет жизни без лекарств!) и попыталась заснуть. Бесполезно. Ветер ревел, как паровоз, переполненный волками, дом трещал по всем швам и около полуночи действительно треснул. Часть крыши над моей комнатой снесло, и вода, хлынувшая сверху, промочила меня насквозь.

Я вскрикнула и, повинуясь идиотскому инстинкту, спряталась с головой под простыню, потом выскочила из комнаты и попала прямо в объятия Левиса. Было темно, хоть глаз выколи. Он вел меня перед собой, и, нащупывая путь, мы вошли в его комнату, крыша над которой чудом, вероятно, выстояла перед стихией. (Разумеется, снесло крышу над моей головой и промокла именно я!) Левис схватил с постели покрывало и стал растирать меня, как старую лошадь, успокаивая при этом, как успокаивают испуганных четвероногих:

— Ну… ну… ничего… все кончится…

В конце концов он спустился на кухню, используя зажигалку, как свечу, нашел бутылку шотландского и вернулся мокрый по колено.

— Кухня полна воды, — веселым голосом объявил он. — Диван плавает вместе с креслами в гостиной. Мне пришлось просто плыть за этой чертовой бутылкой, которая плескалась в волнах. Забавно, какими смешными выглядят вещи, когда они меняют привычное место. Даже холодильник, такой большой и неуклюжий, плавает, как пробка.

Я не думала, что это очень забавно, но чувствовала, что он говорит так, чтобы подбодрить меня. Мы сидели на его кровати, дрожа и кутаясь в одеяла, и в темноте пили прямо из горлышка.

— Что будем делать? — спросила я.

— Подождем до рассвета, — спокойно ответил Левис. — Стены прочные. Единственное, что тебе надо, так это лечь в мою сухую кровать и заснуть.

Спать… мальчик сошел с ума. Тем не менее от страха и алкоголя голова у меня кружилась, и я легла в постель. Левис сидел рядом. На фоне окна и бегущих облаков я различала его профиль. Казалось, что ночь никогда не кончится, мне так и придется умереть, и от печали, детского страха, жалости к себе у меня перехватило дыхание:

— Левис, — взмолилась я, — я боюсь. Ложись ко мне.

Он ничего не ответил, обошел кровать и вытянулся рядом. Мы оба лежали на спине, Левис курил сигарету, не произнося ни слова.

В этот момент «роллс», вероятно подброшенный огромной волной, врезался в стену. Со страшным скрежетом дом задрожал, а я бросилась в объятия Левиса. Не могу назвать мой порыв осознанным, но я почувствовала: необходим мужчина, который обнял бы и крепко прижал меня к себе. Что Левис и сделал. И тут же, повернувшись ко мне, начал покрывать мой лоб, волосы, губы легкими поцелуями невероятной нежности, повторял мое имя, как молитву любви, молитву, которую я, тесно прижатая к его телу и похороненная под гривой его волос, понимала не совсем отчетливо:

— Дороти, Дороти, Дороти… — Его голос на заглушал воя шторма. Я не двигалась, нежась в тепле его тела. И ни о чем больше не думала, кроме, быть может, со стыдом, о неизбежности финала, хотя и не придавала этому особого значения…

Только финал получился иным, и меня словно осенило. Я поняла Левиса и причину всех его поступков. И убийства, и его безумную платоническую любовь ко мне. Я быстро села, слишком быстро, и он тут же отпустил меня. На мгновение мы застыли, окаменев, будто между нами неожиданно проползла змея, и я уже не слышала ветра — только оглушительный стук моего сердца.

— Итак, ты знаешь… — медленно произнес Левис. Щелкнул зажигалкой. В свете пламени я смотрела на него, совершенного в красоте, такого одинокого, более одинокого, чем когда-либо… Переполненная жалостью, я протянула к нему руку, но глаза его уже остекленели, он больше не видел меня, уронил зажигалку, и его руки сомкнулись у меня на шее.

Я менее всего похожа на самоубийцу, но на мгновение мне захотелось, чтобы он довел все до конца. Не знаю, почему. Жалость, нежность, переполнявшие мою душу, толкали меня навстречу смерти, как к единственному прибежищу. Вероятно, это и спасло меня: я ни секунды не сопротивлялась. А пальцы Левиса напомнили мне, что жизнь — самое дорогое, чем я владею. Я начала спокойно говорить Левису, с тем остатком воздуха, который грозил стать моим последним вздохом:

— Если ты хочешь, Левис… но мне больно. Я всегда любила жизнь, ты знаешь, и солнечный свет, и моих друзей, и тебя, Левис…

Пальцы давили все сильнее. Я начала задыхаться:

— Что ты собираешься сделать со мной, Левис? Ты рискуешь мне надоесть… Левис, дорогой, будь хорошим мальчиком, отпусти меня…

Внезапно хватка ослабла, а Левис, рыдая, бросился мне в объятия. Я удобно устроила его голову у себя на плече и долго гладила по волосам, не произнося ни слова. Не многие мужчины плакали у меня на плече, ничто так не трогает меня и не внушает большего уважения, чем эти неожиданные и бурные мужские рыдания. Но никогда я не испытывала такого прилива нежности, как к этому мальчику, который чуть не убил меня. Слава Богу, я уже давно не признаю логики.

Левис быстро заснул, успокоившись почти вместе с бурей, и я всю долгую ночь баюкала его, наблюдая, как небо светлеет, облака исчезают, и, наконец, как надменное солнце поднимается над истерзанной землей. Левис подарил мне одну из самых прекрасных ночей любви в моей жизни.

16

Утром я обнаружила на шее несколько синих пятнышек, весьма огорчивших меня. Я надолго задумалась, стоя перед зеркалом, а затем решительно направилась к телефону. Сказала Паулю, что принимаю его предложение, и он буквально обезумел от счастья. Затем объявила о своем решении Левису, предупредила, что медовый месяц мы, вероятно, проведем в Европе, а ему придется в наше отсутствие следить за домом.

Бракосочетание заняло десять минут, свидетелями были Левис и Кэнди. После чего я собрала багаж, обняла Левиса и пообещала скоро вернуться. Левис дал слово вести себя хорошо, много работать и каждое воскресенье выпалывать сорняки вокруг «роллса». Спустя несколько часов мы летели в Париж, и через иллюминатор я наблюдала, как серебряные крылья разрезают серо-голубые облака: казалось, я пробуждаюсь от ночного кошмара. Моя рука покоилась в крепкой теплой ладони Пауля.

Мы собирались провести в Париже только месяц. Но Джей прислал мне телеграмму, в которой просил поехать в Италию и помочь несчастному рабу, вроде меня самой, у которого что-то не ладилось со сценарием. У Пауля нашлись дела в Лондоне, где RKB основывала новую дочернюю кинокомпанию, и в результате мы шесть месяцев курсировали между Парижем, Лондоном и Римом. Поездка доставила мне массу удовольствий: я познакомилась со множеством людей, часто видела дочь, плавала в Италии, развлекалась в Париже, с головы до пят обновила в Лондоне свой гардероб, Пауль составлял мне чудесную компанию, и Европа нравилась мне все больше. Время от времени я получала письма от Левиса, в которых он по-детски рассказывал о саде, доме, «роллсе» и застенчиво журил меня за долгое отсутствие.

Известность, вызванная смертью Макклея, оживила интерес к первому фильму Левиса. Докончить вестерн пригласили Чарльза Уота, очень способного режиссера, многие полностью завершенные эпизоды он видел совершенно иначе, и Левис снова надел ковбойский костюм. Изменили и его роль, но он писал об этом почти односложно, и к своему полному изумлению, за три недели до нашего возвращения я услышала, что фильм великолепен, а у молодого главного героя, Левиса Майлса, есть хорошие шансы получить Оскара за выдающуюся игру.

Сюрпризы на этом не кончились. Когда мы вышли из самолета в Лос-Анджелесе, первым, кого я увидела, был Левис. Как ребенок, он обнял меня, Пауля и начал горько жаловаться. «Они» постоянно преследуют его, «они» предлагают контракты, в которых он ничего не понимает, «они» день и ночь звонят по телефону, «они» даже сняли для него огромный дом с плавательным бассейном. Казалось, он обезумел: если бы я не прибыла в этот день, он сбежал бы. Пауль смеялся до слез, а я думала о том, что Левис похудел и не очень хорошо выглядит.

Торжественное событие, вручение Оскаров, имело место быть на следующий день. Собрался весь Голливуд, одетый с иголочки, накрашенный, сверкающий, и Левис получил своего Оскара. Он небрежно шел по сцене, а я, будучи настроена философски, наблюдала, как три тысячи человек с энтузиазмом аплодируют убийце. Человек привыкает ко всему.

Вручение премий завершилось грандиозной вечеринкой, организованной Джеем Грантом в новом доме Левиса. Джей, вызывающе гордый собой, водил меня по дому, шкафы, ломившиеся от новых костюмов для Левиса, гаражи, где дремали новые машины, предложенные Левису на очень льготных условиях, комнаты, в которых Левис будет спать, комнаты, где Левис будет принимать гостей. Левис следовал за нами, бормоча что-то себе под нос.

— Ты уже перенес сюда старые синие джинсы? — невинно спросила я, обернувшись к нему. Он в ужасе покачал головой. Для героя вечера у него удивительно отсутствующий вид. Он ходил за мной по пятам, отказываясь, несмотря на все мои просьбы, уделить внимание гостям, и я начала замечать удивленные взгляды, слышать двусмысленные реплики, что заставило меня ускорить наш отъезд. Воспользовавшись моментом, когда кто-то завладел вниманием Левиса, я взяла Пауля под руку и шепнула ему, что я очень устала.

Мы решили, по крайней мере первое время, жить в моем доме, так как квартира Пауля находилась в центре города, а я предпочитала природу. Мы незаметно прокрались к машине. Я посмотрела на огромный, залитый светом дом, на воду, мерцающую в бассейне, силуэты гостей в окнах, и напомнила себе, что год назад, всего лишь год, такой же поздней ночью мы возвращались домой по этой же дороге, когда перед нашим автомобилем выскочил незнакомый парень. Что за год!!!.. Во всяком случае, все закончилось хорошо, исключая, разумеется, Френка, Лолу, Болтона и Макклея.

Пауль осторожно подал машину назад между двумя «роллсами», новыми, разумеется, и медленно вырулил на свободу. И снова парень с широко раскинутыми руками бросился к нашему автомобилю в сиянии фар. Я испуганно вскрикнула, а Левис, подбежав к машине с моей стороны, открыл дверцу и схватил меня за руки. Он дрожал, как лист:

— Возьми меня домой, — взмолился он дрожащим голосом. — Возьми меня с собой, Дороти. Я не хочу оставаться здесь.

Он прижал голову к моему плечу, потом снова поднял ее, дыша тяжело, как после нокдауна.

— Но, Левис, — промямлила я, — теперь твой дом здесь. И все эти люди, которые ждут тебя…

— Я хочу обратно домой.

В замешательстве я посмотрела на Пауля. Тот успокаивающе улыбался. Я сделала последнюю попытку:

— Подумай о бедняге Джее, который так старался для тебя. Он будет вне себя, если ты так вот уедешь.

— Я его убью, — пригрозил Левис, и я сдалась.

Тут же подвинулась, и Левис упал на сиденье рядом со мной. Пауль тронул машину с места, снова мы ехали втроем, и я, опять же, в шоковом состоянии. Тем не менее я не удержалась, чтобы не прочесть Левису небольшую лекцию о том, что на сегодня все сойдет, так как отнесено за счет его волнения, но что через два-три дня он должен вернуться в свой дом, иначе люди не поймут, почему он не живет в таком прекрасном доме, и далее в том же духе.

— Я могу жить в твоем доме, а туда мы будем ездить плавать, — рассудительно заявил Левис в ответ, и с этими словами заснул у меня на плече. Когда мы приехали, нам пришлось выносить его из машины. Мы отвели Левиса в его маленькую спальню и уложили на кровать.

Он приоткрыл глаза, взглянул на меня, улыбнулся и снова заснул с выражением блаженства на лице. А мы спустились в нашу спальню. Раздеваясь, я повернулась к Паулю.

— Ты думаешь, он долго будет с нами?

— Всю жизнь, — рассеянно ответил Пауль. — Ты ведь это прекрасно знаешь. — Он улыбался. Я слабо запротестовала, но он перебил меня: — Разве ты не счастлива?

— Да, — ответила я, — очень.

Я сказала сущую правду. Очевидно, у меня будут возникать трудности. Время от времени придется удерживать Левиса от очередного убийства, но с хитростью и при удаче… Ну, в общем, посмотрим. Такое философское решение, как всегда, успокоило меня, и, напевая про себя, я отправилась в ванную.