Запасной

Мы договорились встретиться через несколько часов после похорон в саду Фрогмора возле старых готических руин. Я приехал первым.

Оглянулся, никого не увидел.

Проверил телефон. Ни смс, ни голосовых сообщений.

Похоже, они опаздывают, думал я, прислонясь к каменной стене.

Спрятал телефон и сказал себе: "Сохраняй спокойствие".

Погода была абсолютно апрельской. Уже не зима, но еще не весна. На деревьях ни листочка, но воздух теплый. Небо серое, но появляются тюльпаны. Свет бледный, но синее озеро посреди сада сверкает.

Как всё здесь красиво, подумал я. И как грустно.

Когда-то я думал, что буду жить здесь всегда. Но это оказалась просто очередная короткая остановка.

Когда мы с женой сбежали отсюда, боясь за свое психическое здоровье и физическую безопасность, я не был уверен, что когда-нибудь сюда вернусь. На дворе был январь 2020-го года. И вот пятнадцать месяцев спустя я снова оказался здесь, несколько дней назад я проснулся и увидел тридцать два пропущенных вызова, потом был короткий волнующий разговор с бабушкой: "Гарри... Дедушка умер".

Ветер усилился, похолодало. Я съежился, начал тереть руки, пожалев, что моя белая рубашка такая тонкая. Лучше бы остался в костюме, надетом по случаю похорон. Жаль, что не захватил плащ. Я повернулся против ветра и увидел позади готические руины, на самом деле это была такая же готика, как Колесо Миллениума. Ловкий архитектор и искусные декорации. «Так же, как многое здесь», - подумал я.

Отойдя от каменной стены, я сел на маленькую деревянную скамейку. Снова проверил телефон и начал всматриваться в садовую тропу.

Где они?

Снова сильный порыв ветра. Странно, мне это напомнило о дедушке. Возможно, о его холодных манерах. Или о леденящем чувстве юмора. Я вспомнил охоту в один из уик-эндов много лет назад. Мой товарищ, просто для поддержания беседы, спросил у дедушки, как ему моя новая борода, вызвавшая беспокойство в семье и противоречивые отзывы прессы. Не должна ли королева заставить принца Гарри побриться? Дедушка посмотрел на моего товарища, потом - на мой подбородок, и улыбнулся дьявольской улыбкой: «Это - не борода!».

Все рассмеялись. Брить или не брить, вот в чем вопрос, но пусть дедушка требует бороду подлиннее. Отрастим роскошную бороду кровожадного викинга!

Я думал о категорических мнениях дедушки, о его многочисленных увлечениях - соревнование конных экипажей, барбекю, охота, еда, пиво. Вспоминал, как дедушка жил на полную катушку. Это роднило его с моей матерью. Возможно, поэтому она ему так нравилась. Задолго до того, как она стала принцессой Дианой, когда она была просто Дианой Спенсер, воспитательницей в детском саду, и тайно встречалась с принцем Чарльзом, дедушка был самым ярым ее защитником. Поговаривали, что брак моих родителей был заключен при его посредничестве. Если это правда, можно сказать, дедушка был Первопричиной моей Вселенной. Но я таковым для дедушки не являлся.

И мой старший брат - тоже.

А вот моя мать могла бы занять это место. Если бы не вышла замуж за моего отца...

Я вспомнил недавний разговор с дедушкой, вскоре после того, как ему исполнилось девяносто семь. Он думал о смерти. Сказал, что больше не может предаваться своим увлечениям. Но больше всего он скучал о работе. Сказал, что без работы всё рушится. Он не выглядел грустным, был готов. "Следует знать, когда пора уходить, Гарри".

Теперь я всматривался в даль, туда, на горизонт, усеянный криптами и строениями парка Фрогмор. Королевское кладбище. Место успокоения для столь многих из нас, включая королеву Викторию, скандально известную Уоллис Симпсон и ее еще более одиозного супруга Эдуарда, бывшего короля и моего двоюродного прадеда. После того как Эдуард отказался от престола ради Уоллис и они бежали из Великобритании, они начали хлопотать об окончательном возвращении - оба были одержимы идеей быть похороненными здесь. Королева, моя бабушка, вняла их мольбам, но велела похоронить их вдали от всех остальных, под склоненным платаном. Вероятно, это был последний упрек. Окончательное изгнание. Интересно, что Уоллис и Эдуард чувствуют сейчас, после всех своих хлопот? Имели ли они значение в конце? Интересно, думают ли они о чем-то вообще. Они плывут в царстве эфира, всё еще размышляя о своем выборе, или они Нигде и думают Ни о чем? Неужели они после всех этих событий действительно превратились в ничто? Неужели сознание останавливается, как время? Или может быть, подумал я, может быть они сейчас здесь, возле фальшивых готических руин, или рядом со мной, подслушивают мои мысли. А раз так...то, может быть, и моя мать здесь?

Мысль о ней, как всегда, подарила мне луч надежды и прилив энергии.

И укол скорби.

Я скучал по маме каждый день, но сегодня, ожидая изматывающей нервы встречи в Фрогморе, я понял, что тоскую по ней, и даже не смог бы объяснить, почему. Это было сложно облечь в слова, как многое, что было связано с ней.

Хотя моя мать была принцессой, которую назвали в честь богини, ни одно из этих слов не передавало ее сущность. Люди обычно сравнивали ее с идолами и святыми - от Нельсона Манделы до матери Терезы и Жанны д’Арк, но все эти сравнения, несмотря на их возвышенность и восторженность, были очень далеки от истины. Самая узнаваемая женщина на планете, одна из самых любимых, моя мать просто не поддавалась описанию - вот в чем истинная правда. И в то же время...как могла женщина, выходящая столь далеко за пределы повседневной речи, оставаться настолько реальной, настолько явно присутствовать и быть столь восхитительно яркой в моих мыслях? Каким образом я мог видеть ее столь же ясно, как лебедя, скользящего ко мне по волнам синего озера? Как я мог слышать ее смех, столь же громкий, как песни птиц на лишенных листвы деревьях - до сих пор? Я столь многое не помнил, потому что был слишком мал, когда она погибла, тем большим чудом было то, что я всё помнил. Ее печальная улыбка, ее ранимый взгляд, ребяческая любовь к кино и музыке, к нарядам и конфетам, и к нам. О, как сильно она любила нас с братом. Это была одержимость, как она однажды призналась в интервью.

Ну, мама...наоборот.

Наверное, она была вездесущей по той же причине, по которой не поддавалась описанию - потому что была светом, чистым сияющим светом, а как описать свет? Даже Эйнштейн бился над этой загадкой. Недавно астрономы перенастроили свои крупнейшие телескопы, направили их на крохотный излом в космосе и смогли увидеть отблеск удивительного небесного светила, которое назвали Эарендел, что на староанглийском значит "Утренняя звезда". Ее отделяют от нас миллиарды световых лет, вероятно, она давно погасла. Эарендел даже ближе к Большому взрыву, моменту Творения, чем наш Млечный Путь, но все еще видна смертным, потому что излучала ослепительный свет.

Такой была моя мать.

Вот почему я ее видел, ощущал ее присутствие - всегда, но особенно - в тот апрельский полдень в Фрогморе.

Я нес ее знамя, и в этот парк пришел потому, что хотел мира. Я хотел мира больше всего на свете. Я хотел мира ради своей семьи, и ради себя, но больше всего - ради нее.

Люди забыли, как настойчиво моя мать боролась за мир. Она много раз объехала вокруг земного шара, ходила по минным полям, обнимала больных СПИДом, утешала сирот войны - неизменно трудилась для того, чтобы принести где-то кому-то мир, и я знал, как отчаянно она хотела бы - нет, на самом деле хотела - чтобы между ее сыновьями, между нами двоими и папой был мир. Чтобы мир воцарился в семье.

Виндзоры долго находились в состоянии войны. Распри в наших рядах разгорались и затухали, это началось несколько веков назад, но тут - другой случай. Произошел полномасштабный разрыв на публике, и последствия его могли оказаться непоправимыми. Так что, хотя я приехал домой в такой спешке исключительно на похороны дедушки, меня попросили, пока я здесь, тайно встретиться со старшим братом Уиллом и отцом, чтобы обсудить положение дел.

Найти выход.

Но сейчас я еще раз посмотрел на свой телефон, потом окинул взглядом тропинку парка и подумал: "Наверное, они передумали и не придут".

Долю секунды я раздумывал, не отказаться ли от этой затеи: может быть, лучше в одиночестве прогуляться по парку или вернуться в дом, где мои кузены пьют и рассказывают истории о дедушке.

Но вот, наконец-то, я их увидел. Плечом к плечу приближались они ко мне, выглядели непреклонными, почти угрожающе. Хуже того - они, кажется, были абсолютно заодно. У меня душа ушла в пятки. Обычно они пререкались по тому или иному поводу, но теперь, по-видимому, между ними царило полное согласие, они объединились.

Я подумал: "Так, мы встретились для прогулки...или для дуэли?".

Я встал с деревянной скамейки, осторожно шагнул им навстречу и вымученно улыбнулся. Они не улыбнулись мне в ответ. Теперь мое сердце действительно бешено заколотилось. Я заставил себя дышать глубже.

Кроме страха я чувствовал что-то вроде гиперосознанности и невероятно острую уязвимость, которую ощущал в другие ключевые моменты своей жизни.

Когда шел за гробом матери.

Когда впервые участвовал в сражении.

Когда произносил речь в разгар панической атаки.

Возникло то же самое чувство, что я пускаюсь на поиски неведомого и не знаю, смогу ли найти искомое, но в то же время - абсолютное осознание того, что назад пути нет. Чувство, что я вверяю себя своей судьбе.

"Ладно, мама, - подумал я, ускоряя шаг. - Начнем. Пожелай мне удачи".

Мы встретились на середине тропинки.

- Уилл? Папа? Привет.

- Здравствуй, Гарольд.

Мучительная скованность.

Мы повернулись и гуськом пошли по усыпанной гривием дорожке к увитому плющом мосту.

Мы шли в ногу, не сговариваясь, делали одинаковые размеренные шаги, склонив голову, и рядом были все эти могилы - как тут было не вспомнить похороны мамы? Я приказал себе об этом не думать, вместо похорон заставлял себя думать о приятном скрипе гравия под ногами и о том, как наши слова улетают, словно клубы дыма на ветру.

Будучи британцами и Виндзорами, мы как бы между делом начали говорить о погоде. Обменялись впечатлениями о похоронах дедушки. Со скорбной улыбкой мы напомнили друг другу, что он спланировал всё до мельчайших деталей сам.

Светская беседа. Изысканнейшая светская беседа. Мы коснулись всех второстепенных тем, и я всё ждал, когда мы перейдем к главному вопросу, не понимая, почему мы всё ходим вокруг да около и как, черт возьми, мои отец и брат могут сохранять невозмутимое спокойствие.

Я огляделся по сторонам. Мы преодолели довольно большое расстояние и оказались прямо в центре Королевского кладбища, скорее благодаря крепким лодыжкам, чем мыслям о принце Гамлете. Если подумать...разве я сам не попросил однажды, чтобы меня похоронили здесь? За несколько часов до того, как я отправился на войну, мой личный секретарь сказал, что мне следует выбрать место, где будут похоронены мои останки. "Если случится наихудшее, Ваше Королевское Высочество...На войне может случиться что угодно...".

Вариантов было несколько. Часовня святого Георга? Королевская усыпальница Виндзоров, где теперь упокоился дедушка?

Нет, я выбрал это кладбище, потому что здесь был очаровательный парк и оно казалось умиротворенным.

Мы стояли почти на лице Уоллис Симпсон, папа начал читать мини-лекцию о личности, покоящейся вот здесь, о королевской кузине, покоящейся вон там, все - прежде знаменитые герцоги и герцогини, лорды и леди, теперь лежат под травой лужайки. Он всю жизнь изучал историю, у него были тонны информации, которой он жаждал поделиться, и у меня возникла подспудная мысль, что мы, должно быть, пробудем здесь очень долго, а в конце будет экзамен. Но папа проявил милосердие и замолчал, мы продолжили прогулку по заросшему травой берегу озера и вышли к маленькой лужайке, усеянной нарциссами.

Вот здесь мы и перешли к сути дела.

Я попробовал объяснить свою точку зрения. Мне это не особо удалось. Во-первых, я по-прежнему волновался, пытался держать эмоции под контролем, говорить внятно и лаконично. Кроме того, я поклялся себе, что не допущу, чтобы эта встреча закончилась очередным спором. Но вскоре понял, что это зависит не от меня. Папа и Уилл должны были сыграть свои роли, и они рвались в бой. Всякий раз, когда я отваживался на новое объяснение, начинал развивать новую мысль, один из них или оба меня перебивали. Особенно Уилл не желал ничего слушать. После того, как он несколько раз заткнул мне рот, мы устроили снайперскую ироническую перепалку, говорили друг другу то же самое, что говорили уже много месяцев и даже лет. Атмосфера так накалилась, что папа поднял руки: "Довольно!".

Он встал между нами и посмотрел на наши раскрасневшиеся лица:

- Пожалуйста, мальчики, не заставляйте меня страдать на склоне моих дней.

Он говорил слабым скрипучим голосом. По правде говоря, это был голос старика.

Я подумал о дедушке.

Тут же что-то перевернулось в моей душе. Я посмотрел на Уилла, на самом деле на него посмотрел, возможно, впервые со времен нашего детства, и заметил всё: такой знакомый хмурый взгляд, который он по умолчанию использовал в общении со мной, его внушающую тревогу плешь, еще больше, чем у меня, его легендарное сходство с мамой, начавшее исчезать со временем. С возрастом. В чем-то он был моим зеркальным отражением, а в чем-то - моей полной противоположностью. Мой любимый брат, мой злейший враг, как так получилось?

Я почувствовал невероятную усталость. Мне захотелось пойти домой, и я понял, какой сложный смысл теперь вкладываю в слово «дом». Или, возможно, всегда вкладывал. Я указал на парк, на город за его пределами, на страну, и сказал:

- Уилл, всё это должно было стать нашим домом. Мы собирались прожить здесь всю жизнь.

- Ты уехал, Гарольд.

- Да, и ты знаешь, почему.

- Не знаю.

- Ты...не знаешь?

- Правда не знаю.

Я отшатнулся. Просто не мог поверить в то, что услышал. Одно дело - спорить о том, кто виноват или как надо было поступить иначе, но как он может заявлять, что совсем ничего не знает о причинах моего отъезда из страны, в которой я родился, за которую воевал и был готов умереть. Как он может не понимать, почему я покинул Родину? Как тяжело это слышать. Он утверждает, что ничего не знает о том, почему мы с женой пошли на столь радикальный шаг - забрали ребенка и просто сбежали сломя голову, бросив всё - дом, друзей, мебель? Да неужели?

Я посмотрел на деревья:

- Не знаешь!

- Гарольд... Я правда не знаю.

Я повернулся к папе. На лице его было написано: "Я тоже не знаю".

"Упс, - подумал я. - Может быть, они правда не знают".

Невероятно. Но, может быть, это правда.

А если они не знали, почему я уехал, может быть, они просто не знали меня. Совсем.

И, вероятно, они действительно никогда меня не знали.

И, буду честен, я тоже их не знал.

От этой мысли мне стало холодно и ужасно одиноко.

Но в то же время меня это воодушевило. Я подумал: "Я должен им рассказать.

Как я им расскажу?

Я не могу. Это займет слишком много времени.

Кроме того, они не настроены меня слушать.

Во всяком случае, не сейчас. Не сегодня".

Так что:

Папа? Уилл?

Мир.

Вот вам моя история.