Запасной

Часть 2

«Побежден, но не сломлен»

В феврале 2007 года Министерство обороны Великобритании сообщило миру, что я получил назначение и буду командовать отрядом легких танков на границе с Ираком, возле Басры. Это было официальное сообщение. Я отправлялся на войну.

Примечательна реакция общественности. Половина британцев разозлилась, считая, что рисковать жизнью младшего внука королевы - ужасно. Они говорили: «Запасной он или нет, глупо отправлять принца в зону боевых действий». (Такое произошло впервые за двадцать пять лет).

А другая половина кричала «браво». Почему к Гарри должно быть особое отношение? Это пустая трата денег налогоплатедьщиков - выучить парня на солдата, а потом его не использовать.

Погибнет - так погибнет, говорили они.

Враг, конечно, считал так же. Повстанцы, пытавшиеся раздуть пламя гражданской войны за пределами Ирака, говорили: «Пришлите нам парня во что бы то ни стало».

Один из лидеров повстанцев прислал приглашение, достойное торжественного ужина:

»Мы ждем прибытия молодого избалованного красавчика-принца, затаив дыхание...».

Лидер повстанцев сообщил, что у них на меня планы. Они собрались меня выкрасть, а потом подумают, что со мной сделать - пытать, потребовать выкуп или убить.

Кажется, в прямом противоречии с этим планом свое послание он завершил обещанием вернуть принца бабушке «без ушей».

Помню, когда я это услышал, кончики моих ушей начали пылать огнем. Я вспомнил детство, когда друг предложил хирургическим путем прижать мои уши к затылку, чтобы предотвратить или устранить родовое проклятие. Я спокойно отказался.

Через несколько дней другой лидер повстанцев сослался на мою маму. Он сказал, что мне следует взять с нее пример и вырваться из тенет своей семьи: «Восстань против империалистов, Гарри».

Иначе, предупредил он, «кровь принца обагрит нашу пустыню».

Я бы мог переживать, что Челси обо всем этом узнает, но с тех пор, как мы начали встречаться, ее так изводила пресса, что она полностью отключилась. Газеты для нее не существовали. Интернет - закрыт.

А вот британские военные следили за ситуацией. Через два месяца после объявления о моем назначении главнокомандующий, генерал Деннет, вдруг его отозвал. Кроме открытых угроз со стороны лидеров повстанцев британская разведка узнала, что мои фотографии предоставили группе иракских снайперов, снабдив их инструкцией о том, что я - «цель номер один». Снайперы были элитные - недавно уложили шестерых британских солдат. Так что миссия просто становилась слишком опасной для меня и для любого, кому не повезло бы оказаться рядом со мной. По словам Даннета и других я стал «магнитом для пуль». А всё - из-за прессы. В публичном заявлении об отмене назначения он обвинил журналистов в раскрытии всех подробностей, в публикации досужих домыслов, которые повысили уровень угрозы.

Папин офис тоже опубликовал публичное заявление, в котором утверждалось, что я «разочарован», но это была неправда. Я был попросту раздавлен. Когда мне сообищили эту новость, я сидел со своими товарищами в Виндзорских казармах. Мгновение приходил в себя, потом сообщил им плохую новость. На протяжении многих месяцев мы вместе путешествовали и тренировались, мы стали братьями по оружию, а теперь они остались одни.

Я не просто жалел себя. Я беспокоился о своей команде. Кто-то другой будет выполнять мою работу, а я всю жизнь проживу с чувством непонимания и вины. Что, если им без меня трудно?

На следующей неделе несколько газет напечатали статьи о том, что я в глубокой депрессии. Но в одной или двух газетах сообщили, что внезапная отмена назначения - моих рук дело. Снова история про трусость. Они утверждали, что закулисно я заставил своих начальников отозвать назначение.

Я решил уйти в отставку. Какой смысл оставаться в армии, если не можешь быть солдатом?

Обсудил это с Челси. Ее разрывали противоречия. С одной стороны, она почувствовала облегчение. С другой стороны, она знала, как сильно я хотел присоединиться к своей команде. Она знала, что меня много лет преследовали журналисты, и армия оказалась единственным разумным выходом, который мне удалось найти.

Кроме того, она знала, что я верил в миссию.

Я обсудил это с Уиллом. У него тоже были смешанные чувства. Как солдат, он мне сочувствовал. Но как брат? Как старший брат, склонный к конкуренции? Ему не удавалось жалеть из-за такого поворота событий в полную силу.

Большую часть времени в наших с Уиллом отношениях никак не проявлялась вся эта чушь про Наследника и Запасного. Но иногда меня заставали врасплох, я понимал, что в глубине души для него это важно. С профессиональнй и личной точки зрения его волновало, на каком уровне я нахожусь и что делаю.

Ни от кого не получая утешения, я начал искать утешения в водке с «Редбуллом». И в джин-тонике. В это время меня фотографировали заходящим или выходящим среди ночи из различных пабов, клубов и с домашних вечеринок.

Мне не нравилось просыпаться и видеть свою фотографию на первой полосе таблоида. Но что я действительно не выносил - так это звук фотографирования. Этот щелчок, этот ужасный шум за моим плечом, за спиной или на переферии зрения всегда меня раздражал, заставлял сердце бешено колотиться, но после Сандхерста это звучало, как взводимый курок или открываемое лезвие. А потом - даже еще хуже, еще более травматично - эта ослепляющая вспышка.

Прекрасно, думал я. Армия научила меня выявлять угрозы, чувствовать угрозы, ощущать прилив адреналина из-за угрозы, а теперь это сыграло со мной злую шутку.

Я попал в очень скверную ситуацию.

Папарацци откуда-то об этом узнали. Они начали дразнить меня своими камерами, намеренно провоцировать. Размахивали камерой, щелкали, толкали или даже били меня, надеясь разозлить, надеясь, что я отвечу тем же - это позволит получить фотографию получше, и в их карманах окажется больше денег. Моя фотография 2007 года стоил примерно тридцать тысяч фунтов. Первый взнос за квартиру. А если на фотографии я делаю что-то агрессивное? Это может быть первый взнос за дом в деревне.

Я попал в одну стычку, это была большая новость. Мне сломали нос, мой телохранителей был весь в синяках. «Благодаря тебе папарацци разбогатели! Ты счастлив?».

Счастлив? Нет, ответил я. Я не счастлив.

Папарацци всегда были людьми из фантасмагории, но когда я повзрослел, они стали еще хуже. Это сквозило в их взгляде, в языке жестов. Они осмелели, стали более радикальными, как молодежь в Ираке. Их муллами были редактора, те самые редактора, которые клялись стать лучше после маминой смерти. Редактора публично обещали никогда не посылать фотографов преследовать людей, а теперь, десять лет спустя, снова взялись за старое. Оправдывались они тем, что больше не посылают своих собственных фотографов, а вместо этого заключают договора с агенствами папарацци, которые и посылают фотографов. Редактора по-прежнему поощряли и щедро вознаграждали отморозков и неудачников, чтобы те преследовали королевскую семью или любого другого человека, которому не повезло считаться знаменитым или достойным освещения в прессе.

И никто, кажется, не переживал по этому поводу. Помню, как я выходил из лондонского клуба, и вокруг меня столпились двадцать папарацци. Они окружили меня, потом окружили полицейский автомобиль, в который я садился, бросались на капот, у всех лица были замотаны шарфами футбольных болельщиков, на голове - капюшоны, форма террористов всего мира. Это было одно из ужаснейших мгновений моей жизни, и я знал, что никого это не волнует. Мне сказали бы, что за всё надо платить, но я никогда не понимал это выражение.

Платить за что?

У меня были особенно доверительные отношения с одним из моих телохранителей, Билли. Я называл его Билли Скала, потому что он был таким же крепким и надежным. Однажды он бросился на гранату, которую кто-то швырнул в меня из толпы. К счастью, граната оказалась ненастоящей. Я пообещал Билли, что больше не буду толкать папарацци. Но я не мог просто пойти в их засаду. Когда мы вышли из клуба, я сказал:

- Билли, спрячь меня в багажнике.

Он посмотрел на меня широко открытыми глазами:

- Ты серьезно?

Только так у меня не возникнет соблазна с ними подраться, и они не смогут на мне заработать.

Беспроигрышный вариант.

Я не сказал Билли, что мама тоже так делала.

Так у нас сформировалась очень странная церемония. Выходя из паба или клуба в 2007 году, я подходил к машине, стоящей у черного входа или на подземной парковке, залазил в багажник, а Билли закрывал крышку, я лежал там в темноте, скрестив руки на груди, пока он с другим телохранителем вез меня домой. Казалось, что я лежу в гробу. Мне было всё равно.

В десятую годовщину маминой смерти мы с Уиллом организовали концерт в ее честь. Прибыль перечислят ее любимым благотворительным организациям и новой организации, которую я только что основал, «Сентебейл». Ее миссия - борьба со СПИДом в Лесото, особенно - у детей. («Сентебейл» на языке сесото значит «незабудка», мамин любимый цветок).

Когда мы с Уиллом планировали концерт, у нас не было никаких эмоций. Ничего личного. Это годовщина, нам надо это сделать, миллион деталей, точка. Помещение должно быть достаточно большим (стадион Уэмбли), цена должна быть справедливой (сорок пять фунтов), выступать будут звезды высшего эшелона (Элтон Джон, «Дюран Дюран», П. Дидди). Но в вечер концерта, стоя за кулисами, глядя на все эти лица, ощущая их пульсирующую энергию, сдержанную любовь и тоску по маме, мы пали духом.

Потом Элтон вышел на сцену. Он сел за огромный рояль, и зрители обезумели. Я попросил его спеть «Свечу на ветру», но он отказался, не хотел петь о мрачном. Вместо этого выбрал «Твою песню»:

«Я надеюсь, ты не против,

Что я облек в слова

То, как прекрасна жизнь, когда есть ты».

Он пел, подмигивая и улыбаясь, сияя от приятных воспоминаний. Мы с Уиллом тоже попытались настроиться на такой лад, но тут на экране начали появляться мамины фотографии. Теперь мы были не просто подавлены - мы были уничтожены.

Допев песню, Элтон подскочил и представил нас: «Их Королевские Высочества - принц Уильям и принц Гарри!». Аплодисменты были оглушительные - ничего подобного мы раньше не слышали. Нам аплодировали на улицах, во время игры в поло, на парадах, в опере, но никогда - в месте столь многолюдном и при столь тягостных обстоятельствах. Уилл вышел на сцену, я последовал за ним, мы были в блейзерах и расстегнутых рубашках, словно пришли на школьные танцы. Мы оба ужасно волновались. Мы вообще не привыкли к публичным речам, особенно на темы, связанные с мамой. (На самом деле, мы не привыкли обсуждать личные темы, связанные с нею). Но мы стояли на сцене перед 65 000 зрителей, и еще 500 миллионов смотрели прямую трансляцию в 140 странах, нас это просто парализовало.

Возможно, поэтому мы на самом деле ...ничего не сказали? Я смотрю видео, и меня это поражает. У нас был такой шанс, может быть - единственный шанс описать ее, копнуть глубже и найти слова, чтобы напомнить миру о ее блестящих качествах, о ее волшебном шарме, который бывает один раз в тысячелетие, о ее исчезновении. А мы этого не сделали. Я не утверждаю, что был уместен полномасштабный панегирик, но, может быть, маленькая личная дань уважения?

Мы не воздали эту дань.

Это было еще слишком тяжело, рана была еще слишком свежа.

Единственное, что было в моей речи настоящего, что шло от самого сердца - когда я крикнул своей команде: «Также хочу воспользоваться этой возможностью поприветствовать всех парней из Отряда А Королевской конной гвардии, которые сейчас служат в Ираке! Мне очень жаль, что я сейчас не с вами, мне жаль, что я не могу! Но вам и всем, кто сейчас в зоне боевых действий, мы оба хотим сказать: «Берегите себя!».

Через несколько дней мы с Челси прилетели в Ботсвану. Поселились у Тидж и Майка. Ади тоже был там. Впервые эти четверо особенных для меня людей собрались вместе. Это словно привезти Челси домой и познакомить с родителями и старшим братом. Мы все понимали, что это - важный шаг.

К счастью, Тиджу, Майку и Ади она понравилась. А она тоже увидела, что это - особенные люди.

Однажды, когда мы все собрались идти гулять, Тидж начала шпынять меня.

- Принеси шляпу!

- Да-да.

- И крем от загара! Побольше крема от загара! Шип, ты просто сгоришь с этой бледной кожей!

- Хорошо-хорошо.

- Шип...

- Хорошо, мамочка.

Это просто само у меня вырвалось. Я услышал свои слова и замолчал. Тидж услышала и тоже замолчала. Но я не поправил себя. Тидж, кажется, была в шоке, но ее это тронуло. Меня - тоже. После этого я начал всё время называть ее мамочкой. Это было приятно. Нам обоим. Но для меня было важно называть ее мамочкой, а не мамой.

Мама была только одна.

В целом очень удачно погостили. Но где-то на переферии сознания - постоянный стресс. Это стало понятно по тому, как много я пил.

Бывало, мы с Челси садились в лодку и плавали вверх-вниз по реке, и единственное, что я помню - это «Южное гостепримство» и «Самбука» («Самбука Голд» днем, «Самбука Найт» - ночью). Помню, что просыпался утром, мое лицо было приклеено к подушке, а голова словно не держалась на шее. Конечно, я веселился, но в то же время - пытался справиться с неизжитым страхом и чувством вины из-за того, что я - не на войне, не веду в бой своих парней. И мне не очень-то удавалось с этим справиться. Челси и Ади, Тидж и Майк ничего не говорили. Может быть, ничего не замечали. Вероятно, мне чертовски хорошо удавалось всё это скрывать. Извне мое пьянство, вероятно, казалось вечеринкой. Я убеждал себя, что так и есть. Но где-то в глубине души знал правду.

Я понимал, что что-то надо менять. Дальше так продолжать нельзя.

Вернувшись в Британию, я сразу же попросил своего командира, полковника Эда Смит-Осборна, о встрече.

Я уважал полковника Эда. Я им восхищался. Состав его личности был не такой, как всех остальных людей. Раз уж на то пошло, он отличался от всех, кого я когда-либо встречал. Основные ингридиенты были другие. Чугунный лом, металлическая стружка, кровь льва. И выглядел он иначе. Лицо у него было длинное, как у лошади, но никакой лошадиной гладкости, на щеках - явно бакенбарды. Глаза большие, спокойные, во взгляде - мудрость и стоицизм. Мои глаза быили еще налиты кровью после дебоша в Окаванго и бешено вращались, когда я обрушился на него сво своей просьбой:

- Полковник, мне необходимо найти способ вернуться к военным операциям, иначе я выйду в отставку.

Я не уверен, что полковник Эд поверил моим угрозам. Я даже не уверен, что сам в них поверил. Но с точки зрения политики, дипломатии и стратегии он должен был отреагировать. Принц в рядах армии - серьезный пиар-актив, мощный инструмент вербовки. Он не мог игнорировать тот факт, что в случае моего изгнания его начальство может обвинить его, а их начальство - их, и так вверх по цепочке.

С другой стороны, в тот день он отнесся ко мне в целом гуманно. Парень понял. Как солдат. он почувствовал это. Он содрогался при мысли о том, что его могли бы не пускать на войну. Он действительно хотел помочь.

- Гарри, возможно, есть способ...

Он сказал, что Ирак больше не обсуждается. Увы. Без вариантов, боюсь. Но, добавил он, может быть, Афганистан.

Я зажмурился:

- Афганистан?

Он что-то пробормотал о том, что это - «более безопасный вариант».

- Дааа...более безопасный...

Что он несет, черт возьми? Афганистан был намного опаснее Ирака. В то время в Афганистане было семь тысяч британских солдат, и они каждый день участвовали в жесточайших со времен Второй мировой войны сражениях.

Но кто я такой, чтобы спорить. Если полковник Эд считает Афганистан более безопасным, и если он хочет туда меня отправить, прекрасно.

- Какую работу я буду выполнять в Афганистане, полковник?

- Авианаводчик.

Я моргнул.

Он объяснил, что такие специалисты очень востребованы. Авианаводчики управляют всей авиацией, обеспечивают прикрытие наземным войскам, координируют рейды, не говоря уже об операциях по спасению и эвакуационных вертолетах, и этот список можно продолжить. Должность не новая, конечно, но в войнах нового типа она стала особенно актуальной.

- Почему, сэр?

- Потому что чертов талибан везде и нигде одновременно!

Он объяснил, что талибан просто невозможно найти. Местность слишком неровная, слишком далеко. Горы и пустыни изрешечены туннелями и пещерами - это словно на коз охотиться. Или на привидений. Нужно следить за ними с высоты птичьего полета.

Поскольку у талибана не было воздушных сил, ни одного самолета, это было легко. У нас, британцев, в союзе с янки самолеты есть. Но авианаводчики помогают нам усилить это преимущество. Допустим, патрульному отряду нужно узнать о ближайших угрозах. Авианаводчик связывается с дронами, связывается с летчиками-истребителями, связывается с вертолетами и создает на своем высокотехнологичном лэптопе 360-градусное изображение района боевых действий.

Допустим, тот же отряд внезапно попал под обстрел. Авианаводчик сверяется с меню: «Апач», «Торнадо», «Мираж», F-15, F-16, A-10, и поднимает самолет, наиболее подходящий в этой ситуации или лучший из имеющихся в наличии, а потом направляет этот самолет на врага. С помощью передового оборудования. Авианаводчики не просто обрушивают огонь на головы врагов - они надевают его им на головы, как корону.

Потом полковник сказал, что все авианаводчики имеют возможность взлететь на «Ястребе» и получить опыт пребывания в воздухе.

Когда полковник Эд замолчал, у меня уже слюнки текли.

- Авианаводчик - то, что нужно, сэр. Когда я вылетаю?

- Не так быстро.

Эта должность была тепленьким местечком. Все хотели ее заполучить. Так что нужно было приложить еще кое-какие усилия. Кроме того, работа сложная. Все эти технологии и ответственность - нужно много учиться.

Начнем сначала, сказал он. Мне нужно будет пройти сложный процесс сертификации.

- Где, сэр?

- В отряде Королевских ВВС «Лемминг».

В ... долине Йоркшира?

Начало лета. Сухая кладка стен, лоскутные поля, овцы едят на поросших травой склонах. Впечатляющие известняковые утесы, скалы и крутые склоны. Куда ни глянь, всюду очаровательная молиния голубая. Здешний пейзаж не столь славен красотой, как в Озерном крае к западу отсюда, но все равно дух захватывало, многие великие британские творцы находили здесь вдохновение. Например, Вордсворт. Мне удалось избежать чтения творений этого старого джентльмена в школе, но теперь я подумал, что он, должно быть, был чертовски хорош, раз проводил время в этих краях.

Стоять на утесе над этим пейзажам и пытаться его стереть с лица земли - мне это казалось кощунством.

Конечно, уничтожение было мнимым. На самом деле я не взорвал ни одну долину. Но в конце каждого дня чувствовал себя так, словно взорвал. Я изучал Искусство разрушения, и первое, что узнал: Искусство разрушения - это почти творчество. Оно начинается с воображения. Прежде, чем что-то уничтожить, нужно представить его уничтоженным, и мне очень хорошо удавалось представлять на месте долин дымящиеся апокалиптические пейзажи.

Распорядок дня всегда был один и тот же. Подъем на рассвете. Стакан апельсинового сока, миска каши, потом - полный английский завтрак, и отправляемся на учения. Когда первые лучи солнца озаряли горизонт, я начинал управлять самолетом, обычно - «Ястребом». Самолет достигал своей исходной точки на расстоянии пяти-восьми морских миль, потом я задавал цель и давал сигнал к вылету. Самолет разворачивался и вылетал. Я вел его по небу над сельскими полями, используя различные ориентиры. Г-образный лес, Т-образный осушительный канал. Серебристый сарай. В выборе ориентиров, следуя инструкциям, я должен был начинать с больших объектов, потом переходить к средним, а потом выбирать что-то маленькое. Мне сказали, что я должен рисовать для себя мир в виде иерархии.

- Иерархии, говорите? Думаю, я с этим справлюсь.

Каждый раз, когда я называл ориентир, пилот отвечал:

- Подтверждаю.

Или:

- Визуальный контроль.

Мне это нравилось.

Мне нравились ритмы, поэтика, медитативный напев. И я находил в этом упражнении более глубинные смыслы. Я часто думал: «Это ведь всё - игра, не так ли? Чтобы люди смотрели на мир вот так, как ты? И чтобы тебе отвечали?».

Обычно пилот летит низко, на высоте пятисот футов, на уровне восходящего солнца, но иногда я отправлял его ниже и заставлял резко набирать высоту. Самолет проносился мимо меня со скоростью звука, потом возвращался и взлетал под углом в сорок пять градусов. Потом я начал серию новых описаний и новых подробностей. Когда самолет достигал самой высокой точки, сворачивал крылья и выравнивал высоту, он начинал испытывать отрицательную перегрузку, именно тогда пилот видел мир таким, как я его нарисовал, а потом устремлялся вниз.

Вдруг пилот кричал:

- Вижу цель!

Потом:

- Атакую!

Потом я говорил:

- От винта.

Имея в виду, что его бомбы - всего лишь призраки, тающие в воздухе.

Потом я ждал, чутко прислушиваясь ко мнимым взрывам.

Так пролетали недели.

Пройдя курс обучения авианаводчика, я должен был пройти курс боевой подготовки - изучить двадцать восемь различных видов боевого управления.

Управление в основном предусматривало взаимодействие с самолетом. Каждый способ управления был сценарием, небольшой пьесой. Например, представьте два самолета, которые вторглись в ваше воздушное пространство: «Доброе утро, это Чел Ноль Один и Чел Ноль Два. Мы - пара F-15 с двумя PGM на борту и одним JDAM, у нас перерыв девяносто минут, сейчас мы находимся на расстоянии двух морских миль от вашего местонахождения на эшелоне полета 150, хотим поговорить...».

Я должен был точно знать, что они говорят и как им ответить правильно на их сленге.

К сожалению, я не смог бы всё это изучить в обычной тренировочной зоне. Обычные тренировочные зоны вроде равнины Солсбери были слишком на виду. Кто-то меня увидит, разболтает прессе, и мое укрытие будет уничтожено - я вернусь туда, откуда начал. Так что мы с полковником Эдом решили, что я должен изучить управление где-то в отдаленном месте...где-то в...

Сандрингеме.

Мы оба улыбнулись, когда у нас возникла эта мысль. Потом - рассмеялись.

Бабушкино загородное поместье - последнее место, где будут искать принца Гарри, проходящего боевую подготовку.

Я снял номер в маленьком отеле возле Сандрингема - в «Найтсхилле». Я знал этот отель всю жизнь, проезжал мимо него миллион раз. Когда мы приезжали к бабушке в гости на Рождество, наши телохранители ночевали там. Стандартный номер - сто фунтов стерлингов.

Летом в «Найтсхилле» обычно жили бердвотчеры и проходили свадебные вечеринки, но сейчас, осенью, отель пустовал.

Невероятное уединение было бы полным, если бы не старая леди в пабе при отеле. Она смотрела на меня выпученными глазами каждый раз, когда я проходил мимо.

Я был один, почти аноним, мое существование сводилось к одному интересному заданию, я был словно в бреду. Пытался не говорить об этом Челси, когда звонил ей по вечерам, но такое счастье было сложно скрыть.

Вспоминаю один тяжелый разговор. Что мы делали? Куда направлялись?

Она знала, что я забочусь о ней, но ей казалось, что я ее не вижу:

- Я - словно невидимка.

Она знала, как отчаянно мне хотелось на войну. Почему же она не может простить мне то, что я немного отстранился? Я был в растерянности.

Объяснил ей, что это - то, что мне нужно, именно это я хотел делать всю жизнь, и я хочу вложить в это душу. Если это значит, что меньше души останется для чего-то или кого-то другого, ну что же...мне жаль.

Папа знал, что я живу в «Найтсхилле», и знал, к чему я готовлюсь. Он как раз был неподалеку, в Сандрингеме, с продолжительным визитом. Но ни разу не заглянул ко мне в гости. Думаю, он предоставлял мне личное пространство.

Кроме того, он еще чувствовал себя новобрачным, хотя свадьба была более двух лет назад.

Потом в один прекрасный день папа посмотрел на небо и увидел самолет «Тайфун», летящий на низком ходу вдоль волнореза, и подумал, что это, должно быть, я. Так что он сел в «ауди» и поспешил ко мне.

Он нашел меня в прибрежных топях - я катался на квадроцикле и разговаривал с «Тайфуном» на расстоянии нескольких миль. Пока я ждал «Тайфун», который должен появиться над головой, мы с папой поболтали. Он сказал, что убедился, как хорошо я справляюсь с этой новой работой. И главное - он увидел, как настойчиво я работаю, и его это восхитило.

Папа всегда работал. Он верил в работу. Часто говорил, что все должны работать. Его собственная работа была для него чем-то вроде религии - он яростно пытался спасти планету. Он на протяжении многих десятилетий пытался предупредить людей об изменениях климата, никогда не сдавался, а в прессе его жестоко дразнили «Куриным пенни». Бесчисленное множество раз поздно ночью мы с Уиллом находили его за столом среди гор разбухших синих почтовых сумок - это была его корреспонденция. Не раз оказывалось, что он крепко спит лицом в стол. Мы трясли его за плечи, и он поднимал коротко стриженую голову, к которой прилип лист бумаги.

Но наряду с важностью полета папа также верил в его волшебство. Он был пилотом вертолета, в конце концов, так что ему особенно нравилось смотреть, как я веду эти реактивные самолеты на невероятной скорости над болотистыми равнинами. Я сказал, что добрые жители Вулфертона не разделяют его энтузиазм. Реактивный самолет весом десять тысяч тонн ревет прямо над их черепичными крышами - радоваться тут нечему. Отряд Королевских ВВС в Мархэме получал десятки жалоб. Сендрингем считался территорией, закрытой для полетов.

На все жалобы ответ был один: «Это - война».

Я был рад повидаться с папой, мне было приятно, что он мною гордится, меня вдохновляла его похвала, но я должен был вернуться к работе. Я прошел половину процедуры управления и не мог просто сказать «Тайфуну»: «Подождите, пожалуйста».

- Да-да, мальчик мой, возвращайся к работе.

Он отъехал. Когда он выехал на дорогу, я сказал «Тайфуну»: «Новая цель. Серая «ауди». Направляется на юго-восток по дороге от меня. Едет к большому серебристому сараю ориентировочно на юго-западе».

«Тайфун» отследил папу, пролетел на бреющем полете прямо над ним, почти разбив окна его «ауди».

Но в конце концов оставил его в покое. По моему приказу.

И взорвал на тысячу обломков серебристый сарай.

Англия попала в полуфинал Мирового чемпионата регби 2007 года. Никто не мог это предсказать. Никто не верил, что Англия в этот раз добьется каких-то результатов, а сейчас мы оказались на волосок от победы. Миллионы британцев, включая меня, были охвачены лихорадкой регби.

Так что, когда меня в октябре 2007-го пригласили на полуфинал, я не раздумывал. Сразу же согласился.

Бонус: в том году полуфинал проходил в Париже - в городе, в котором я никогда не был.

Мировой чемпионат предоставил мне водителя, и в свой первый вечер в Городе света я спросил его, знает ли он туннель, в котором моя мать...

В зеркале заднего вида я заметил, как широко он открыл глаза.

Он был ирландцем с добрым открытым лицом, и я с легкостью прочел его мысли: «Что за черт? Я на такое не подписывался».

Я сказал ему, что туннель называется «Пон де л'Альма».

Да-да, он знал этот туннель.

- Я хочу проехать по нему.

- Вы хотите проехать через туннель?

- На скорости шестьдесят пять миль в час, если быть точным.

- Шестьдесят пять?

- Да.

Полиция полагала, что именно на этой скорости ехал мамин автомобиль в момент аварии. Не 120 миль в час, как первоначально сообщила пресса.

Водитель посмотрел на пассажирское сидение. Билли Скала мрачно кивнул: «Выполняйте». Потом добавил, что в случае, если водитель кому-то расскажет о нашей просьбе, мы его найдем и ему не поздоровится.

Водитель торжественно кивнул.

И вот мы поехали, лавируя среди машин, мимо отеля «Риц», где мама в последний раз пообедала со своим бойфрендом в тот августовский вечер. Потом мы подъехали ко въезду в туннель. Мы проехали в туннель, миновали выступ, от удара о который мамин «мерседес», как предполагается, изменил направление движения.

Но выступ - это ничего. Мы его почти не почувствовали.

Когда машина въехала в туннель, я подался вперед, смотрел, как цвет огней стал водянисто-оранжевым, смотрел на бетонные колонны, мелькавшие в окне. Я считал их, считал удары сердца, и через несколько секунд мы выехали с другой стороны.

Я сел на место. Спокойно спросил: «И это - всё? Это просто...ничто. Просто прямой туннель».

В моем воображении этот туннель был коварным проездом, таящим опасности, но это оказался короткий простой туннель без заморочек.

«Не существует причины, по которой кто-то мог бы погибнуть в этом туннеле».

Водитель и Билли Скала не ответили.

Я выглянул в окно:

- Еще раз.

Водитель посмотрел на меня в зеркало заднего вида:

- Еще раз?

- Да. Пожалуйста.

Мы еще раз проехали через туннель.

- Достаточно. Спасибо.

Это оказалась очень плохая идея. За двадцать три года у меня возникало много плохих идей, но эта оказалась просто беспрецедентно непродуманной. Я говорил себе, что хочу закрыть этот гештальт, но на самом деле - не хотел. В глубине души я надеялся почувствовать в этом туннеле то, что почувствовал, когда Джей-Эл-Пи передал мне полицейское досье - неверие. Сомнение. Но оказалось, что в этот вечер все сомнения рассеялись. Она мертва, подумал я. Боже мой, она действительно ушла навсегда.

Я закрыл гештальт, который якобы хотел закрыть. По полной программе. И теперь никогда не смогу от этого избавиться.

Я думал, что поездка по туннелю сотрет или хотя бы ненадолго приглушит боль, завершит десятилетие невыносимой боли. Вместо этого после поездки началась «Боль. Вторая часть».

Был почти час дня. Водитель отвез нас с Билли в бар, там я пил и пил. Там оказались и мои приятели, я пил с ними, с несколькими попытался подраться. Когда нас вышвырнули из бара, Билли Скала отвез меня обратно в отель, и с ним я тоже попытался подраться. Я бурчал на него, размахивал руками, хлопал по голове.

Он почти не реагировал. Только хмурился, как сверхтерпеливый родитель.

Я снова наградил его парой оплеух. Я его любил, но был полон решимости причинить ему боль.

Он уже видел меня в таком состоянии прежде. Один раз, может быть - два. Я слышал, как Билли сказал другому телохранителю: «Он сегодня - не подарок».

Оу, хотите увидеть настоящий «не подарок»? Вот вам не подарок.

Билли и второй телохранитель как-то подняли меня в номер и свалили на кровать. Но после их ухода я снова вскочил.

Осмотрелся в номере. Как раз всходило солнце. Я вышел в холл. У двери на стуле сидел телохранитель, но он спал. Я на цыпочках прошел мимо него, спустился на лифте и вышел из отеля.

Из всех правил в моей жизни это считалось самым нерушимым. Никогда не бросай телохранителей, никогда нигде не ходи сам, но особенно - в городе чужой страны.

Я шел вдоль Сены. Вдали - Елисейские поля. Постоял возле огромного Колеса обозрения. Прошел мимо маленьких книжных раскладок. мимо людей, пьющих кофе с круассанами. Я курил, взгляд мой был расфокусирован. Смутно помню, что несколько человек меня узнали и начали глазеть, но, к счастью, всё это происходило еще до эпохи смартфонов. Никто не остановил меня, чтобы сфотографироваться.

Потом я выспался, позвонил Уиллу и рассказал, как провел вечер.

Всё это не было для него новостью. Оказалось, что он тоже проезжал по туннелю.

Он ехал в Париж на финал Чемпионата регби. Мы решили поехать вместе.

Потом мы впервые в жизни поговорили об аварии. О недавнем расследовании. Сошлись во мнении, что это - шутка. Итоговый отчет был просто оскорбителен. Странный, со множеством принципиальных фактических ошибок и логических нестыковок. В результате вопросов было больше, чем ответов.

Мы спросили себя: «На что ушло столько лет и столько денег?».

И главное - заключение о том, что мамин водитель был пьян, что и послужило причиной аварии, было удобным и абсурдным. Даже если водитель напился, даже если он был пьян в стельку, у него всё равно не могло бы возникнуть никаких проблем, когда он вел машину в этом коротком туннеле.

Если бы его не преследовали и не ослепили вспышками папарацци.

Почему этих папарацци не обвинили более решительно?

Почему они не в тюрьме?

Кто их послал? И почему те, кто их послал, не в тюрьме?

Ну да, если бы коррупция и укрывательство не были нормой в наши дни.

Мы достигли согласия по всем этим вопросам, и согласовали следующие шаги. Нам нужно выступить с заявлением, вместе призвать повторно открыть дело. Может быть, созвать пресс-конференцию.

Но нас, черт возьми, от этого отговорили.

Через месяц я поехал в отряд ВВС «Брайз-Нортон» и сел в самолет C-17. На борту находились десятки других солдат, но я был единственным пассажиром, который пробрался на борт тайком. Полковник Эд и Джей-Эл-Пи помогли мне тайно подняться на борт и прокрасться в отсек за кабиной пилота.

В отсеке были койки для членов экипажа на случай, если лететь придется сутки. Когда включились большие двигатели и самолет с ревом помчался по взлетной полосе, я лег на нижнюю койку и подложил под голову маленький рюкзак в качестве подушки. Где-то внизу, в грузовом отсеке, аккуратно лежал мой «берген» с тремя парами камуфляжных брюк, тремя чистыми футболками, парой темных очков, надувным матрацем, маленьким блокнотом и тюбиком крема от загара. Этого, кажется, было более чем достаточно. Я мог честно сказать, что ничего из того, в чем нуждался или что хотел в этой жизни, я себе не оставил, кроме нескольких маминых украшений, ее локона в голубой коробочке и фотографии в серебряной рамке, которая всегда стояла на моей парте в Итоне - всё это я спрятал в надежном месте. И, конечно же, мое оружие. Свой 9-миллиметровый револьвер и «SA80A» я сдал суровому клерку, который запер его в стальной ящик и спрятал в сейф. Я впервые в жизни остро почувствовал их отсутствие, это было не то, что истеричная прогулка по Парижу, когда я решился выйти в мир без вооруженных телохранителей.

Полет длился вечность. Семь часов? Девять? Точно сказать не могу. Такое чувство, что целую неделю. Я попытался уснуть, но моя голова была переполнена мыслями. В основном я смотрел. На верхнюю койку. На свои ноги. Слушал шум двигателей, разговоры других солдат на борту. Прокручивал в голове свою жизнь. Думал о папе и Уилле. И о Челси.

В газетах написали, что мы расстались. (Один из заголовков: «Ура, Гарри получил отставку»). Расстояние, разные цели в жизни - это уже слишком. Сложно было поддерживать отношения, живя в одной стране, но когда я отправился на войну, это, кажется, стало нереально. Конечно, это всё была неправда. Мы не расстались. Она трогательно и нежно со мной попрощалась, пообещала ждать.

Так что, не обращая внимания на все остальные статьи в газетах, она знала, как я отреагировал на разрыв. По словам журналистов, я отправился по барам и выпил несколько десятков рюмок водки, а потом, шатаясь, сел в ожидавшую меня машину. Один из журналистов даже спросил мать солдата, недавно погибшего при выполнении боевого задания, что она чувствует в связи с моим появлением на публике в нетрезвом виде.

(Она была против).

Я подумал, что, если погибну в Афганистане, мне, по крайней мере, больше не придется видеть фейковые заголовки и читать о себе позорную ложь.

Во время этого полета я много думал о смерти. Что это такое? Волнует ли меня это? Пытался представить свои похороны. Это будут государственные похороны? Частные? Пытался представить заголовки: «Пока, Гарри».

Кем я останусь в истории? В заголовках? И кем я был на самом деле?

Будет ли Уилл идти за моим гробом? А дедушка и папа?

Перед отбытием Джей-Эл-Пи усадил меня за стол и сказал, что мне следует внести поправки в завещание.

- Мое завещание? Серьезно?

Он сказал, что в случае, если что-то случится, Дворцу нужно знать, как распорядиться моими немногочисленными пожитками и где бы я хотел...быть похороненным. Он спрашивал так спокойно и без обиняков, как спрашивают у человека, где он хотел бы пообедать. Но таков был его дар. Правда есть правда, нет смысла от нее отворачиваться.

Я отвел глаза. Просто не мог себе представить место, где мне хотелось бы провести загробную жизнь. Для меня не существовало священного места, возможно, кроме Олторпа, но это не обсуждалось. Так что я сказал: «Сад Фрогмора?».

Там красиво, вдали от мирской суеты. Спокойно.

Джей-Эл-Пи кивнул. Согласился.

Посреди этих размышлений мне удалось на несколько минут вздремнуть, а когда я открыл глаза, мы стремительно приближались к аэродрому Кандагара.

Пора надеть кевларовый бронижилет.

Я подождал, пока все выгрузятся, а потом в отсеке появились парни из войск специального назначения. Они вернули мне оружие и вручили пузырек с морфием, который отныне я должен был всегда держать при себе. Мы прилетели туда, где боль, раны и травмы были обыденностью. Они поторопили меня, чтобы я вышел из самолета и пересел в джип с тонированными окнами и пыльными седеньями. Мы поехали в другой филиал базы, потом поспешили в модульное общежитие.

Пусто. Ни души.

- Где все? Черт возьми, неужели, пока я летел, объявили мир?

Нет, вся база была на задании.

Я огляделся. Очевидно, они встали посреди обеда. На столах лежали полупустые коробки от пиццы. Я попытался вспомнить, что я ел во время полета. Ничего. Я начал засовывать в рот холодную пиццу.

Я сдал тест на поле действий, последнее препятствие для вступления, последний способ доказать, что я умею справляться с работой. Вскоре после этого я забрался в вертолет «Чинук» и пролетел примерно пятьдесят миль на базу, которая была намного меньше. База передового развертывания «Двайер». Длинное громоздкое название для замка из мешков с песком.

Меня встретил покрытый песком солдат, который сказал, что ему приказали показать мне базу.

- Добро пожаловать в «Двайер».

- Спасибо.

Я спросил, как база получила свое название.

- Один из наших парней. Машина подорвалась на мине.

Краткая ознакомительная экскурсия показала, что «Двайер» - еще более спартанская база, чем мне казалось из иллюминатора вертолета «Чинук». Нет отопления, слабое освещение, не очень-то много воды. Здесь было нечто вроде канализации, но трубы обычно были засорены или замерзали. Кроме того, тут было здание, именуемое «душевым блоком», но меня предупредили: «Душем пользуйся на свой страх и риск».

Мой провожатый сразу предупредил меня, чтобы я отказался от идеи поддержания чистоты. Вместо этого нужно сосредоточиться на том, чтобы не замерзнуть.

- Неужели здесь так холодно?

Он фыркнул.

На базе «Двайер» жили около пятидесяти солдат, в основном - из артиллерии и Королевской конной гвардии. Мне они встречались небольшими группами. У всех был песок в волосах, они были буквально матовые от песка. Их лица, шеи и ресницы тоже были покрыты песочной коркой. Выглядели, как рыбное филе, которое обваляли в сухарях, прежде чем жарить.

Через час я выглядел так же.

Все и всё на базе «Двайер» было с песочным загаром, посыпано песком или покрашено под цвет песка. А за пределами палаток песочного цвета, мешков с песком и песочных стен был бесконечный океан...песка. Мельчайший песок, словно тальковая пудра. Большую часть дня парни проводили, глядя на весь этот песок. Так что, осмотрев базу, получив койку и перекусив, я тоже начал смотреть на песок.

Мы говорили себе, что ищем врага, думаю, так оно и было. Но невозможно смотреть на это множество песчинок и не думать о вечности. Ты чувствуешь, что весь этот перемещающийся, бурлящий круговорот песка говорит тебе что-то о твоей ничтожной роли в мироздании. Земля еси, и в землю отыдеши. Даже когда я лег на свою металлическую койку и попытался уснуть, в моих мыслях царил песок. Даже здесь я слышал, как песок шепотом разговаривает сам с собой. Чувствовал песчинки на языке. В глазах. Мне снился песок. А когда я проснулся, у меня во рту была чайная ложка песка.

В центре «Двайера» возвышалась остроконечная башня, некая самодельная Колонна Нельсона. К ней были прибиты десятки стрел, указывающих в разные стороны, на каждой стреле - название места, которое один из солдат «Двайера» называл своим домом.

Сидней, Австралия, 7223 миль

Глазго, 3654 миль

Бриджвотер, Сомерсет, 3610 миль

В то первое утро, проходя мимо башни, я подумал: «Наверное, мне следует написать здесь название своего дома».

Кларенс-Хауз, 3456 миль

Это меня рассмешило.

Но нет. Так же, как никто из нас не хотел привлекать внимание талибана, я не хотел привлекать внимание товарищей по отряду. Моей главной целью было раствориться.

Одна из стрел указывала на «Башни», две огромные 105-миллиметровые пушки позади неработающего душевого блока. Почти каждый день, несколько раз в день, «Двайер» палил из этих больших пушек, отправлял массивные ядра по дымной параболе на позиции талибана. От грохота кровь стыла в жилах, мозги закипали. (Однажды пушки палили раз сто). Я знал, что всю оставшуюся жизнь буду слышать отголоски этого грохота, его эхо навсегда останется в каком-то уголке моей души. А еще я никогда не забуду всеобъемлющую тишину, воцарявшуюся после того, как пушки замолкали.

Оперативные комнаты «Двайера» были оформлены в цветах камуфляжа пустыни. Пол был из плотного черного пластика, из последовательно скрепленных кусочков, как в мозаичной головоломке. Когда вы шли по этому полу, он как-то странно трещал. Главной точкой в комнате, а на самом деле - и во всем лагере была несущая стена, на которой весела огромная карта провинции Гильменд, утыканная булавками (желтыми, оранжевыми, зелеными, голубыми), представляющими подразделения боевой группы.

Меня поприветстовал капрал кавалерийского полка Бакстер. Старше меня, но цвет волос такой же. Мы обменялись несколькими насмешливыми замечаниями и грустными улыбками по поводу недобровольного членства в Лиге Рыжих Джентльменов. А также - в Братстве Лысеющих. Как и я, Бакстер быстро терял волосы на макушке.

Я спросил, откуда он.

- Графство Антрим.

- Ирландец, да?

- Конечно.

Из-за его певучего акцента я подумал, что можно было бы его поддразнить. Устроил ему тяжелые времена по поводу ирландцев, а он ответил мне заливистым смехом, но в его голубых глазах была неуверенность: «Боже мой, надо мной издевается принц».

Мы приступили к работе. Он показал мне несколько радиостанций, сложенных на столе под картой. Показал терминал «Ровер», пухлый маленький лэптоп с трафаретом компасного румба по бокам. «Эти радиостанции - ваши уши. Этот «Ровер» - ваши глаза». С их помощью я создавал картину поля битвы, а потом пытался контролировать то, что происходило на поле и в небе над ним. В одном отношении я ничем не отличался от регулировщиков в Хитроу: я проводил время, направляя туда-сюда реактивные самолеты.Но часто работа оказывалась не такой гламурной: я работал охранником, сонно мониторил показания десятков камер, прикрепленных на чем угодно от разведывательных самолетов до дронов. Единственным сражением, которое я вел, была борьба со сном.

- Запрыгивайте. Займите свое место, лейтенант Уэльс.

Я прочистил горло и сел. Я смотрел на «Ровер». Смотрел и смотрел.

Проходили минуты. Я увеличил звук радиостанции. Потом приглушил.

Бакстер хихикнул:

- Это работа. Добро пожаловать на войну.

У «Ровера» было альтернативное название, потому что у всего в армии было альтернативное название.

«Убийство-ТВ».

Например:

- Что поделываешь?

- Смотрю тут «Убийство-ТВ».

Я думал, что название - ироничное. Или это явно фейковая реклама. Потому что единственным убийством тут было убийство времени.

Наблюдаешь за заброшенным комплексом построек, который, как считается, использует талибан.

Ничего не происходит.

Наблюдаешь за заброшенной системой туннелей, которую, как подозревают, использует талибан.

Ничего не происходит.

Наблюдаешь за песочной дюной. И за другой песочной дюной.

Если существует в мире что-то более скучное, чем наблюдение за высыхающей краской, это - наблюдение за пустынной...пустыней. Мне стало интересно, как Бакстер не сошел с ума.

Так что я у него спросил.

Он ответил, что после долгих часов, когда ничего не происходит, вдруг происходит что-то. Фишка в том, чтобы всё это время оставаться начеку.

Если «Убийство-ТВ» было скучным, «Радио «Убийство» было безумным. Из всех портативных радиостанций на столе постоянно доносился лепет на десятках языков - британский и американский английский, голландский, французский, не говоря уж о том, что говорили разные люди.

Я попытался присвоить языкам позывные. Американские пилоты были «Челом». Голландские - «Рэммитом». Французские - «Мираж» или «Ярость». Британцы - «Пар».

Вертолеты «Апач» назывались «Уродливыми».

Мой личный позывной - «Вдова Шесть Семь».

Бакстер сказал, чтобы я взял радиостанцию и поздоровался:

- Представься.

Когда я представился, все голоса оживились и переключили внимание на меня. Они напоминали птенцов, требующих, чтобы их накормили. Их едой была информация.

- Кто вы? Что там происходит? Куда мне направляться?

Кроме информации, чаще всего они хотели получить разрешение. Войти в мое воздушное пространство или покинуть его. Правила запрещали пилотам пролетать в небе, не убедившись, что оно безопасно, что не идет битва, что «Двайер» не палит из тяжелых орудий. Иными словами, это горячая ОЗВД (ограниченная зона военных действий), или холодная? Всё, связанное с войной, вертелось вокруг этой бинарной оппозиции. Военные действия, погода, еда, вода - горячая или холодная?

Мне нравилась эта роль смотрителя ОЗВД. Нравилась идея столь тесного сотрудничества с летчиками-асами, мужчинами и женщинами столь высокого профессионализма, нравилось, что я - их последнее звено связи с землей, их альфа и омега. Я был... Землей.

Их потребность во мне, их зависимость от меня формировала мгновенную связь. Кипели странные эмоции, возникала причудливая связь.

- Привет, Вдова Шесть Семь.

- Привет, Чел.

- Как твой день?

- Пока спокойно, Чел.

Мы сразу стали друзьями. Товарищами. Это чувствовалось.

После сеанса связи я переключал их на авианаводчика в Гармсире, маленьком городке на реке поблизости.

- Спасибо, Вдова Шесть Семь. Доброй ночи.

- Роджер, чел, береги себя.

Получив разрешение пересечь мое воздушное пространство, пилот не всегда летел через него, иногда он пролетал стрелой, а иногда ему срочно нужно было узнать условия на земле. Каждая секунда имела значение. Жизнь и смерть были в моих руках. Я спокойно сидел за столом, держал газировку и шариковую ручку. («О, шариковая ручка. Вау»), и в то же время находился в эпицентре событий. Это было весело, я учился этому, но было страшно. Незадолго до моего прибытия авианаводчик перепутал одну цифру, зачитывая геокоординаты американскому F-15, в результате бомба по ошибке упала на британские войска вместо войск врага. Трое солдат погибли, двое были ужасно изувечены. Так что каждое слово и цифра, произнесенные мною, имели последствия. Мы «предоставляли поддержку», эту фразу повторяли постоянно, но я понимал, насколько она эвфимистична. Не меньше, чем пилоты, мы иногда несли смерть, а когда дело касается смерти больше, чем жизни, нужно быть точным.

Признаю, я был счастлив. Это была важная работа, патриотичная работа. Я применял навыки, отточенные в Дейлсе и в Сандрингеме, и еще в детстве. Даже в Балморале. Яркая нить связывала мою слежку за Сэнди с моей нынешней работой здесь. Я был британским солдатом на поле боя, наконец, к этой роли я готовился всю жизнь.

А еще я был Вдовой Шесть Семь. У меня было много кличек в жизни, но это была первая кличка, больше похожая на второе имя. Я действительно ею прикрывался. Впервые я был просто именем, случайным именем и номером. Никакого титула. Никаких телохранителей. «Неужели именно так другие люди чувствуют себя каждый день?». Я наслаждался обычностью, купался в ней и удивлялся, как далеко мне пришлось заехать, чтобы ее обрести. Центральный Афганистан, глухая зимняя пора, полночь, разгар войны, я разговариваю с человеком, который находится на высоте пятнадцати тысяч футов над моей головой - насколько ненормальна твоя жизнь, если только здесь ты почувствовал себя нормальным?

После каждого действия наступало временное затишье, которое иногда было сложнее выдержать с психологической точки зрения. Скука была врагом, и мы боролись с нею, играя в регби, обильно обмотав мяч туалетной бумагой, или медленно ходили туда-сюда по территории базы. Кроме того, мы делали тысячи отжиманий, создавали примитивное оборудование для занятий тяжелой атлетикой, изолентой привязывая деревянные ящики к металлическим брускам. Сворачивали боксерские груши из спортивных костюмов. Читали книги, организовывали марафоны шахматных турниров, спали, как коты. Я видел взрослых мужчин, которые бревном лежали в кровати по двенадцать часов.

Кроме того, мы всё время ели. Кухня «Двайера» была полна продуктов. Паста. Чипсы. Бобы. Раз в неделю нам предоставляли возможность поговорить по спутниковой связи. Телефонная карточка называлась «Парадигма», сзади на ней был код, который следовало набрать на кнопочной панели. Потом робот, женщина с приятным голосом, говорил вам, сколько у вас осталось минут. А потом...

- Шип, это ты?

Челси.

Твоя прежняя жизнь на проводе. От звука ее голоса всегда перехватывало дыхание. О доме всегда было думать непросто, по ряду причин. А «слышать» дом - это был просто кинжал в сердце.

Если я не звонил Челси, звонил папе.

- Как дела, мой мальчик?

- Неплохо. Ты ведь знаешь.

Но он просил меня писать, а не звонить. Ему нравились мои письма.

Он говорил, что предпочитает письмо.

Иногда я волновался, что пропускаю здесь настоящую войну. Не сижу ли я в зале ожидания войны? Я боялся, что настоящая война идет прямо там внизу, в долине - я видел густые облака дыма, клубящийся дым от взрывов, в основном - в Гармсире и округе. Это было место огромного стратегического значения. Важные ворота, речной порт, через который шли поставки талибану, особенно - ружья. Кроме того, сюда приплывали новые солдаты. Им выдавали автомат, горсть патронов, и приказывали идти на нас по лабиринту окопов. Это была их инициация, в талибане это называли «кровопусканием».

«Сэнди и Тигги работали на талибан?».

Так происходило часто. Наемник талибана выскакивал, стрелял в нас, а мы стреляли в ответ в двадцать раз интенсивнее. Наемник талибана, которому удалось выжить после этого шквального огня, получал повышение, его отправляли воевать и погибнуть в одном из крупнейших городов вроде Герешка или Лашкар-Гаха, который иногда называют Лаш-Вегасом. Но большинство из них погибало. Талибан оставлял их тела гнить. Я наблюдал, как собаки размером с волков грызли наемников на поле боя.

Я начал упрашивать своих командиров: «Заберите меня отсюда». Несколько парней обратились с такой же просьбой, но по иным причинам. Я умолял отправить меня ближе к фронту: «Отправьте меня в Гармсир».

Наконец, накануне Рождества 2007 года мое прошение одобрили. Я должен был заменить авианаводчика на базе передового развертывания «Дели», размещавшейся в заброшенной школе Гармсира.

Внутренний дворик, посыпанный гравием, гофрированная железная крыша. Кто-то сказал, что школа была сельскохозяйственным университетом. Кто-то другой сказал, что это было медресе. Как бы то ни было, сейчас это была часть Британского Содружества. И мой новый дом.

Кроме того, это был дом для группы гуркхов.

Их набирали в Непале, в самых отдаленных деревнях у подножия Гималаев, гуркхи сражались во всех войнах, которые Британская империя вела в течение последних двух столетий, и отличились в каждой из этих войн. Они дрались, как тигры, никогда не сдавались, и, благодаря этому, занимали особое место в британской армии и в моем сердце. Я слышал о гуркхах с детства, одна из первых моих военных форм была формой гуркха. В Сандхерсте гуркхи всегда играли роль врагов в военных учениях, это было немного странно, потому что мы их любили.

После учений гуркх обязательно подходил ко мне и предлагал чашку горячего шоколада. Они питали торжественное уважение к членам королевской семьи. По их мнению, король - существо божественное. (Их собственный правитель, по их верованиям, являлся воплощением индуистского бога Вишну). Так что принц тоже примерно таков. Это было в моей юности, и вот теперь я столкнулся с этим снова. Когда я шел по территории «Дели», все гуркхи мне кланялись. Называли меня «сахиб».

- Да, сахиб. Нет, сахиб.

Я умолял:

- Не надо. Я - просто лейтенант Уэльс. Просто Вдова Шесть Семь.

Они смеялись.

- Ни в коем случае, сахиб.

Они не могли представить, чтобы отпустить меня куда-то одного. Царственной персоне нужен королевский эскорт. Часто, направляясь в столовую или в туалет, я замечал справа тень. Потом - другую тень слева: «Здравствуйте, сахиб». Было неловко, но трогательно. Я их обожал, как и местные афганцы, активно продававшие гуркхам цыплят и коз, добродушно перешучиваясь по поводу рецептов. В армии много говорили о завоевании «сердца и ума» афганцев, под этим подразумевалось обращение местных жителей в демократию и свободу, но, кажется, только гуркхи действительно способствовали такому обращению.

Если гуркхи меня не сопровождали, они пытались меня раскормить. Еда была их способом выражения любви. И хотя каждый гуркх считал себя шеф-поваром пятизвездочного ресторана, у них всех было одно коронное блюдо - козленок в соусе карри.

Помню, как однажды я услышал шум винтов вертолета. Я посмотрел вверх. Все, кто был на базе, посмотрели вверх. Вертолет медленно опускался. С его крыльев, завернутый в сеть, свисал козленок. Рождественский подарок для гуркхов.

Вертолет приземлился, подняв огромное облако пыли. Из него выскочил лысоватый блондин, типичный офицер британской армии.

Его лицо показалось мне смутно знакомым.

- Я знаю этого парня, - произнес я вслух.

Я щелкнул пальцами:

- Это же старина Бивен!

Он несколько лет работал на папу. Однажды зимой даже сопровождал нас в Клостерсе. (Помню, как он катался на лыжах в пиджаке «Барбур» - просто квинтессенция аристократизма). А сейчас, оказывается, стал замом командира бригады. И доставляет козлят от имени командира любимым гуркхам.

Я был просто поражен, что столкнулся с ним, а он лишь слегка удивился или заинтересовался. Он был слишком занят этими козлятами. Кроме козленка в сетке, еще одного он на протяжении всего полета держал между коленями, и теперь, словно коккер-спаниель, подгонял этого малыша к гуркхам.

Бедняга Бивен. Я видел, как он подружился с козленком, насколько он не был готов к предстоящему.

Гуркх достал кривой нож «курки» и отрубил козленку голову.

Коричневая бородатая голова упала на землю, словно один из тех рулонов туалетной бумаги, которые мы использовали для мячей регби.

Потом гуркх аккуратно опытной рукой собрал кровь в чашку. Ничто не должно было пропасть.

Что касается второго козленка, гуркх вручил мне «курки» и спросил, не соглашусь ли я оказать им такую честь.

Дома у меня было несколько кинжалов «курки». Подарки от гуркхов. Я умел с ними обращаться. Но сказал: «Нет, спасибо, не здесь, не сейчас».

Точно не знаю, почему я отказался. Может быть потому, что вокруг меня и так хватало убийств, не хотелось добавлять еще одно. Я вспомнил, как говорил Джорджу, что не хочу я отрезать никакие яйца. Где проходила для меня красная линия?

Для меня красной линией было страдание. Я не хотел стать для этого козленка Генрихом VIII главным образом потому, что не был искусным палачом, а если я промахнусь или рука дрогнет, несчастное создание будет страдать.

Гуркх кивнул:

- Как пожелаете, сахиб.

И спрятал «курки» в ножны.

Помню, что даже после того, как голова козленка ударилась о землю, его желтые глаза моргали.

Работа на базе «Дели» у меня была такая же, как в «Двайере». Только часы работы были другие. Постоянно. На базе «Дели» я находился на посту день и ночь.

Оперативная комната располагалась в бывшем классе. Кажется, как и все остальные здания в Афганистане, школу, в которой находилась база «Дели», бомбили: свисающие деревянные балки, опрокинутые парты, на полу валяются рассыпанные документы и книги. Но оперативная комната выглядела так, словно здесь была отправная точка. Район бедствия. Из положительного - во время ночных смен сквозь дыры в стене открывался ошеломляющий вид на звездное небо.

Помню одну смену, примерно в час ночи. Я спросил у пилота его код, чтобы ввести его в свой «Ровер» и посмотреть траекторию.

Пилот кисло ответил, что я всё делаю неправильно.

- Что делаю неправильно?

- Это не «Ровер», это - «Лонгхорн».

- «Лонг» что?

- Ты новенький, да?

Он описал мне «Лонгхорн», устройство, о котором никто не удосужился мне рассказать. Я оглянулся по сторонам и нашел его. Большой черный портфель, весь в пыли. Я вытер пыль и открыл его. Пилот рассказал, как включить устройство. Я не знал, зачем ему понадобился «Лонгхорн» вместо «Ровера», но я решил не спрашивать, чтобы не раздражать его еще больше.

Этот опыт нас сблизил. Потом мы подружились.

У него был позывной «Магия».

Часто я болтал с «Магией» ночь напролет. Он и члены его экипажа любили поговорить, любили смеяться и есть. (Смутно помню, как однажды ночью он пировал свежими крабами). Но больше всего они любили розыгрыши. После одного из боевых вылетов «Магия» отдалил камеру и сказал, чтобы я смотрел. Я прильнул к экрану. С высоты двадцати тысяч футов вид кривизны Земли поражал.

Он медленно повернул камеру.

И на моем экране появилась грудь.

Порножурнал.

- Да, «Магия», подловил.

Среди пилотов были женщины. С ними общение совсем другое. Однажды ночью я вдруг понял, что разговариваю с британской женщиной-пилотом о том, как прекрасна луна.

- Луна полная, - сказала она. - «Вдова шесть семь», тебе необходимо это увидеть.

- Я вижу. Сквозь дыру в стене. Очаровательно.

Вдруг ожило радио: хор пронзительных голосов. Парни из «Двайера» советовали нам «уединиться». Я смутился. Надеялся, что женщина-пилот не подумала, что я с ней флиртую. Надеюсь, она и сейчас так не думает. Но главное - я надеялся, что они и остальные пилоты не поняли, кто я, и не рассказали журналистам, что я пользуюсь войной, чтобы знакомиться с женщинами. Надеюсь, журналисты не обращались бы с ней так же, как со всеми остальными девушками, с которыми у меня когда-либо что-то было.

Но до конца смены мы с женщиной-пилотом преодолели эту маленькую неловкость и вместе выполнили важную работу. Она помогала мне следить за бункером талибана, находящимся прямо в центре «ничьей земли», недалеко от стен «Дели». Вокруг бункера в восходящих потоках воздуха я заметил...силуэты людей. Думаю, с десяток. Может быть, пятнадцать.

Мы решили, что это, конечно же, талибан. Кто еще может передвигаться в этих окопах?

Чтобы убедиться, я прошелся по контрольному списку. В армии это называли «Схемой жизни». Видите ли вы женщин? Видите ли вы детей? Видите ли вы собак? Котов? Свидетельствует ли что-нибудь о том, что цель находится возле больницы? Возле школы?

Видите ли вы гражанских лиц?

Нет. Всё - нет.

Только талибан и ничего кроме талибана.

Я запланировал удар на следующий день. Мне поручили осуществить его с двумя американскими пилотами. Чел Ноль Один и Чел Ноль Два. Я предоставил им краткое описание цели и сказал, что мне нужен 2 000-фунтовый JDAM (комплект рулей и система наведения для бомб). Я не понимал, почему мы используем это громоздкое название. Почему не назвать просто бомбой? Может быть, потому что это была не просто бомба - это были системы с радиолокационным наведением. И они были тяжелыми. Весили, как черный носорог.

Обычно, если солдат талибана было несколько, стандартный запрос составлялся на 500-фунтовое орудие. Но я подумал, что его не хватит для разрушения укрепленных бункеров, которые я видел на своем экране.

На самом деле, сдужба обеспечения никогда не считала, что 500 фунтов достаточно. Мы всегда хотели 2 000-фунтовые орудия. Мы всегда говорили: «Пан или пропал!». Но сейчас я всей душой чувствовал, что справится только большое орудие. Система бункеров выдержит, если орудие будет меньше. Я хотел не только 2 000-фунтовую систему наведения, но и второй самолет с 20-миллиметровым орудием, чтобы накрыть огнем окопы, идущие от бункера, чтобы снять ребят, выбежавших из бункера.

«Чел Ноль Один» ответил, что ответ - отрицательный.

Американцы не видят необходимости в 2 000-фунтовой бомбе.

- Мы предпочитаем сбросить две 500-фунтовые бомбы, «Вдова Шесть Семь».

Как-то не по-американски.

Я чувствовал, что прав, мне хотелось спорить, я был тут новеньким и мне не хватало уверенности в себе. Это был мой первый авиационный удар. Так что я сказал:

- Заметано.

Канун Нового года. Я держал F-15 на высоте восьми километров, чтобы шум моторов не спугнул цель. Когда, кажется, были созданы правильные условия, все затихли, я вызвал их.

- «Вдова Шесть Семь», они на мушке.

- «Чел Ноль Один», «Чел Ноль Два», будьте наготове.

- Наготове.

Они устремились к цели.

Я смотрел на своем экране, как пилот направляет оптический прицел на бункер.

Одна секунда.

Две.

Белая вспышка. Громкий взрыв. Стены оперативной комнаты задрожали. С потолка посыпалась пыль и осколки камня.

Я услышал голос «Чела Ноль Один»:

- Отель «Дельта» (прямое попадание). Готов к ОСБП (оценке степени боевых повреждений).

Над пустыней взвились клубы дыма.

Через несколько секунд...как я и боялся, талибы начали выбегать из окопов. Я вздохнул над своим «Ровером», а потом вышел наружу.

Воздух был холодный, небо пульсировало синевой. Я слышал, как снижаются «Чел Ноль Один» и «Чел Ноль Два». Слышал эхо их бомб. Потом воцарилась тишина.

Меня утешала мысль о том, что не все сбежали. По крайней мере, человек десять из окопов не выбрались.

А бомба побольше с ними справилась бы. В следующий раз, говорил я себе. В следующий раз я доверюсь интуиции.

Я получил повышение, скажем так. Перебрался в небольшой наблюдательный пункт над полем боя. Некоторое время этот наблюдательный пункт просто сводил талибов с ума. У нас он был, они хотели его заполучить, а если им не удастся его захватить, тогда надо его разрушить. Они несколько месяцев многократно атаковали наблюдательный пункт, прежде чем я туда переехал.

Через несколько часов после моего прибытия они напали снова.

AK-47 грохотали, пули летели со свистом. Звук был такой, словно в наше окно забросили улей. Со мной были четверо гуркхов, они выпустили снаряд «Джавелина» в том направлении, откуда по нам стреляли.

Потом сказали, чтобы я взялся за пулемет 50-го калибра:

- Прыгайте, сахиб!

Я забрался на огневую точку, схватил большие рычаги. Надел наушники и прицелился сквозь отверстие в окне. Нажал на спусковой крючок. Чувство было такое, словно по моей грудной клетке проехался поезд. И звук был такой, словно едет локомотив. Чух-чух-чух. Автомат засыпал пустыню пулями, вокруг наблюдательного пункта летали гильзы, как попкорн. Я впервые стрелял из 50-го калибра. Просто не мог поверить, что он такой мощный.

Прямо передо мной была заброшенная ферма, рвы, деревья. Я стрелял по всему этому. Было старое здание с двумя куполами, похожими на глаза лягушки. Я обстрелял эти купола.

А тем временем «Двайер» подтянул свои тяжелые орудия.

Повсюду разрушения.

Не очень помню, что было потом, но мне и не нужно помнить - есть видео. Рядом были журналисты, они снимали. Я их ненавидел за то, что они здесь, но мне приказали провести для них экскурсию. Они, в свою очередь, согласились не публиковать какие-либо изображения или информацию, которую получили, пока я не уеду из страны.

Скольких человек мы убили? Журналистам хотелось знать.

Мы не могли ответить точно.

Сказали, что неопределенное количество.

Мне казалось, что я находился в наблюдательном пункте долго. Но вскоре после того дня меня вызвали на север, на базу передового развертывания «Эдинбург». Я сел в «Чинук», заполненный мешками с письмами, лег среди них, чтобы спрятаться. Через сорок минут приземлился в болото. «Когда, черт возьми, успел пойти дождь?». Меня поселили в доме из мешков с песком. Крошечная кровать.

И сосед в комнате. Эстонский офицер войск связи.

Мы подружились. Он подарил мне для знакомства один из своих значков.

На расстоянии пяти миль от нас находилась Муса-Кала, город, прежде бывший крепостью талибов. В 2006-м мы его захватили, для британских солдат это была тяжелейшая битва за полвека. Более тысячи талибов взяли в плен. Мы заплатили столь высокую цену, но вскоре снова безалаберно потеряли этот город. Теперь мы захватили его второй раз и были намерены удержать.

Грязная это была работенка. Один из наших парней недавно подорвался на растяжке.

Кроме того, жители города и окрестностей нас презирали. Местных, которые с нами сотрудничали, подвергали пыткам, их головы висели на копьях вдоль городских стен.

Сердца и умы так не завоюешь.

Я ходил с патрулем. Ездил с конвоем танков «Симитар» с базы «Эдинбург» по Муса-Кале и окрестностям. Дорога привела нас к высохшему руслу «вади», и тут мы наткнулись на растяжку.

Первая растяжка, которую я увидел.

Я должен был вызвать экспертов по обезвреживанию бомб. Через час прилетел «Чинук». Территория показалась мне безопасной для приземления, я бросил дымовую гранату, чтобы указать наилучшую точку и направление ветра.

Команда саперов выскочила из вертолета и приблизилась к растяжке. Медленная кропотливая работа. Прошла целая вечность. Всем нам в это время грозила опасность. В любую минуту могли появиться талибы, вокруг гудели мотоциклы. Несомненно, это разведчики талибана. Определяют наше местонахождение. Когда мотоциклы подъехали слишком близко, мы выстрелили из сигнальных пистолетов, чтобы их отогнать.

Нас окружали маковые поля. Я смотрел на них и думал о знаменитом стихотворении: «Во Фландрии в полях цветут, пылают маки»... В Британии мак был символом памяти, а здесь - просто полновесная монета. Весь этот мак скоро переработают в героин, продадут и купят пули, которыми талибы будут стрелять в нас, купят растяжки, которые оставят для нас на дорогах и в высохших руслах рек.

Например, как эту.

Наконец, саперы взорвали растяжку. В воздух поднялось облако в виде гриба, в котором было так много пыли, что сложно было поверить в наличие там чего-то еще.

Потом они упаковали оборудование и улетели, а мы отправились дальше на север, всё глубже в пустыню.

Мы собрали на площадке свои транспортные средства, назвали это гаванью. На следующий день, и через день, и потом мы все так же отважно патрулировали город.

Нам приказали демонстрировать свое присутствие.

Приказали всё время передвигаться.

Пусть талибы волнуются, нужно выбить их из колеи.

Но главной целью была поддержка американского наступления. Над головой постоянно ревели американские реактивные самолеты, в соседней деревне звучали взрывы. Мы работали в тесной связке с американцами, постоянно устраивая стычки с талибами.

Через день-два после обустройства гавани мы сидели на возвышении, наблюдая за пастухами вдали. В радиусе многих миль видны были только эти люди и их овцы. Сцена довольно невинная. Но пастухи подошли слишком близко к американцам, те занервничали. Американцы сделали несколько предупредительных выстрелов. Конечно же, они попали в одного из пастухов. Он ехал на мотоцикле. Мы находились слишком далеко, чтобы точно понять, случайность это или умышленный выстрел. Мы смотрели, как разбегаются овцы, потом увидели, как американцы окружили и арестовали пастухов.

Когда они ушли, я пошел на поле с несколькими солдатами с Фиджи и забрал мотоцикл. Вытер его и увез с поля. Позаботился. Американцы допросили пастуха, забинтовали рану и отпустили, он пришел к нам.

Его поразило, что мы спасли мотоцикл.

Еще больше его поразило, что мы его помыли.

И он был почти в ауте от того, что мы ему мотоцикл вернули.

На следующий день, или, возможно, через день к нам присоединились трое журналистов. Мне приказали отвезти их в зону боевых действий, провести экскурсию, но они должны были четко понимать, что новостное эмбарго остается в силе.

Я ехал на танке «Спартанец» впереди конвоя, журналисты прятались внутри. Они постоянно пытались вырваться и ворчали на меня. Им хотелось выйти, сделать фотографии, снять видео. Но это было небезопасно. Американцы еще зачищали территорию.

Я стоял на башне танка, тут один из журналистов дернул меня за ногу и снова попросил разрешения выйти наружу.

Я вздохнул:

- Ладно. Но не забывайте о минах. И не отходите далеко.

Журналисты выбрались из «Спартанца» и начали настраивать камеры.

Несколько мгновений спустя парней впереди нас атаковали. Над нашими головами свистели пули.

Журналисты замерли и беспомощно посмотрели на меня.

- Не стойте там! Возвращайтесь в танк!

В принципе, мне они в танке были не нужны, но мне очень не хотелось, чтобы с ними что-то случилось, пока я тут за старшего. Не хотелось, чтобы на моей совести была смерть журналиста. Такая ирония судьбы - это уж слишком.

Через сколько часов или дней мы узнали, что американцы сбросили «Хеллфайр» на соседнюю деревню? Было много раненых. Мальчика из деревни везли в горы на тачке, его ноги, свисавшие из тачки, были разорваны в клочья.

Двое мужчин толкали тачку прямо на нас. Я не знал, кем они приходятся мальчику. Родственники? Друзья? Подойдя к нам, они не смогли ничего объяснить. Никто из них не говорил по-английски. Но мальчик был в ужасном состоянии - это было понятно, и я наблюдал, как наши врачи начали быстро его обследовать.

Переводчик из местных попытался успокоить мальчика, одновременно расспрашивая сопровождавших его мужчин, что произошло.

- Как это случилось?

- Американцы.

Я попытался подойти ближе, но в шести шагах меня остановил сержант.

- Нет, босс, вы не хотите это видеть. Вы никогда не сможете это забыть, если я вас пропущу.

Я отошел.

Через несколько минут раздался свист, потом - треск. Сильнейший взрыв у нас за спиной.

Такое чувство, словно мне взорвали мозг.

Я огляделся по сторонам. Всех, кроме меня и еще двоих человек, тошнило.

- Откуда стреляют?

Несколько парней указали вдаль. Их переполняла отчаянная решимость стрелять в ответ, они просили моего разрешения.

- Да!

Но талибы, которые в нас стреляли, уже скрылись. Мы упустили свой шанс.

Мы подождали, пока упал уровень адреналина и перестало звенеть в ушах. Времени понадобилось много. Помню, один из наших парней всё время шептал:

- Черт меня побери, рвануло рядом.

Мы несколько часов пытались по крупицам восстановить картину событий Некоторые верили, что мальчика ранили американцы, другие подозревали, что мальчик - приманка в классической провокации талибов. Тачка - маленькая шарада, призванная удержать нас на холме, смутить и обездвижить, чтобы талибы смогли определить наше местоположение. Враги затолкали мальчика в тележку в таком виде и использовали в качестве приманки.

- Почему мальчик и мужчины на это согласились?

- Потому что в случае отказа их убьют.

- Вместе со всеми, кого они любят.

Вдали виднелись огни Муса-Калы. Февраль 2008 года.

Наши танки стояли в гавани, мы доставали из сумок еду и ужинали, разговаривали тихо.

После ужина, около полуночи, я пошел к радиостанции. Сидел в «Спартанце», открыв большую дверь, выдвинув столик, записывал радиособщения. Единственным источником света была тусклая лампочка на проволоке. Звезды в небе пустыни были ярче, чем эта лампочка, и казались ближе.

Я подключил радио к батарее «Спартанца», так что то и дело заводил мотор, чтобы зарядить батарею. Не хотелось шуметь, я боялся привлечь внимание талибов, но у меня не было выбора.

Прошло некоторое время. Я навел в «Спартанце» порядок, налил себе чашку горячего шоколада из термоса, но не согрелся. Ничто не смогло бы меня согреть. В пустыне бывает так холодно. На мне были военные штаны и ботинки-дезерты, зеленый пуховик и шерстяная шапочка, но я всё равно дрожал от холода.

Я настроил звук радио, попытался расслышать голоса в этом треске и хлюпаньи. Поступали донесения о выполнении задания. Сообщения о доставке почты. Сообщения, полученные по сети авианосной ударной группы - ни одно из них не касалось моего отряда.

Наверное, был примерно час ночи, когда я услышал, что несколько человек говорят о Рыжей Лисе.

Ноль Альфа, командир отряда, рассказывал кому-то, что Рыжая Лиса то да Рыжая Лиса сё... я сделал несколько заметок, а потом перестал записывать и просто смотрел на звезды, как вдруг услышал, что они упомянули....Отряд С.

Голоса говорили, что эта Рыжая Лиса в беде, несомненно.

Я понял, что Рыжая Лиса - человек. Он сделал что-то плохое?

Нет.

Другие собираются причинить ему вред?

Да.

Судя по тону говоривших, Рыжую Лису собрались убить. Я проглотил черный шоколад, моргал, глядя на радио, и абсолютно точно знал, что Рыжая Лиса - это я.

Теперь голоса более прямо говорили, что укрытие Рыжей Лисы взорвали, теперь враги могут напасть на него, его надо немедленно вывезти оттуда.

Черт, сказал я. Черт-черт-черт.

Я вспомнил Итон. Вспомнил лису, на которую смотрел, замерев, из окна ванной. Значит, эта лиса действительно была посланницей из будущего. «Однажды поздней ночью ты будушь одинок, во тьме за тобой будут охотиться так же, как за мной...посмотрим, как тебе это понравится».

На следующий день мы отправились в патрулирование. Меня терзала паранойя, я боялся, что меня узнают. Я замотал голову в шемах, надел черные лыжные очки, постоянно смотрел по сторонам, а палец держал на спусковом крючке пулемета.

Когда стемнело, Войска специального назначения меня забрали, их «Чинук» сопровождали два «Апача», с которыми я болтал по радио. Они перенесли меня через долину обратно на базу «Эдинбург». Приземлились мы во тьме, я не видел ни зги. Забежал на базу, потом - в зеленую полотняную палатку, в которой оказалось еще темнее.

Услышал скрип.

Включился мягкий свет.

Передо мной стоял мужчина, ввинчивавший маленькую лампочку в патрон, свисавший с потолка.

Полковник Эд.

Его вытянутое лицо показалось мне еще длиннее, чем я запомнил, он был в длинном зеленом кителе, словно явился прямиком с Первой мировой. Полковник рассказал мне, что случилось. Австралийский журнал меня выдал, рассказал всему миру, что я в Афганистане. Журнал был незначительный, так что сначала никто это сообщение не заметил, но потом один идиот из Америки подхватил историю, опубликовал ее на своем ничтожном сайте, оттуда ее разнесли поисковые боты. Теперь эта новость была везде. Самой плохо скрываемой тайной в галактике Млечный Путь оказалась информация о том, что принц Гарри находится в провинции Гильменд.

- В общем, тебя выдали, такие дела.

Полковник Эд извинился. Он знал, что вовсе не сейчас и не таким образом хотелось мне закончить свою службу. Но он хотел, чтобы я знал: его начальство уже много недель давит на него, чтобы меня забрали, так что мне повезло, что моя служба не оказалась еще короче. Я ускользал и от начальства, и от талибов, мне удалось послужить достаточно долго, и срок моей службы был достоин уважения. Полковник сказал: «Браво».

Я едва не начал умолять меня оставить, но понял, что шансов нет. Если я останусь, всем, включая полковника Эда, будет грозить большая опасность. Теперь талибы знали, что я - в стране, и бросят все силы на то, чтобы меня убить. Армия не хочет, чтобы я погиб, но история будет та же, что год назад. Армия твердо придерживалась мнения, что другие умирать за меня не обязаны.

Я думал так же.

Пожал руку полковнику Эду и вышел из палатки. Собрал свои немногочисленные пожитки, быстро попрощался с товарищами, запрыгнул обратно в «Чинук», стоявший на всех парах.

Через час я снова оказался в Кандагаре.

Принял душ, побрился, приготовился сесть на большой самолет, который доставит меня в Англию. Вокруг ходили другие солдаты, тоже ждали самолет. У них настроение было совсем другое. Все ликовали. Летят домой.

Я уставился в землю.

Потом мы вдруг поняли, что процедура посадки как-то слишком затянулась.

- За чем дело стало? - нетерпеливо спрашивали мы.

Член экипажа ответил, что мы ждем последнего пассажира.

Кого?

Гроб голландского солдата грузили в отсек.

Мы замолчали.

Когда мы, наконец, погрузились и взлетели, занавеска в передней части самолета на мгновение открылась. Я увидел трех парней на больничных койках. Отстегнул ремень безопасности, прошел в тот отсек и увидел троих тяжело раненых британских солдат. Один, насколько я помню, получил ужасные ранения на растяжке. Другой с головы до ног был завернут в пластик. Он был без сознания, но сжимал трубочку с осколками шрапнели, извлеченной из его шеи и головы.

Я поговорил с их лечащим врачом, спросил, выживут ли парни. Он не знал. Но даже если выживут, по словам врача, путь им предстоял тяжелый.

Я разозлился на себя за то, что был так поглощен собой. Пока мы не приземлились, я думал о множестве мужчин и женщин, которые возвращаются домой в таком же состоянии, и о тех, кто не вернется домой вообще. Думал о жителях своей страны, которые ничего не знают об этой войне - не хотят знать. Многие протестовали против войны, но мало кто знал о ней хоть что-нибудь. Я не понимал, почему. В чьи обязанности входит рассказать им об этом?

Ах да, подумал я. Журналисты.

Я приземлился 1-го мая 2008 года. От хорошего обеда меня отделяла обязательная пресс-конференция. Я сделал глубокий вдох, подошел к журналисту, избранному для этой цели, и ответил на его вопросы. Он использовал слово «герой», которое я просто терпеть не мог. Герои - это парни в самолете. Не говоря уж о парнях, которые остались на базах «Дели», «Двайер» и «Эдинбург».

Я вышел из комнаты, сразу пошел к Уиллу и папе. Кажется, Уилл меня обнял. Кажется, я расцеловал папу в обе щеки. Возможно, он...похлопал меня по плечу? Со стороны это кому угодно показалось бы обычной семейной встречей и взаимодействием, а для нас это была невероятная и беспрецедентная физическая демонстрация родственной любви.

Потом они оба уставились на меня широко открытыми глазами. Я выглядел истощенным. Словно меня преследуют.

- Выглядишь постаревшим, - сказал папа.

- Я действительно постарел.

Мы залезли в папину «ауди» и поехали в Хайгроув. По дороге разговаривали так, словно находимся в библиотеке. Очень тихо.

- Как ты, Гарольд?

- Даже не знаю. А ты как?

- Неплохо.

- Как Кейт?

- Хорошо.

- Я что-то пропустил?

- Нет, всё по-старому.

Я опустил стекло и рассматривал сельскую местность, по которой мы неслись в автомобиле. Мои глаза были не в состоянии впитать все эти цвета, всю эту зелень. Я дышал свежим воздухом и спрашивал себя, что было сном - месяцы в Афганистане или эта поездка в автомобиле? Пушки «Двайера», обезглавленные козлята, мальчик на тележке - это было реальностью? Или реальность - эти мягкие кожаные сидения и папин одеколон?

Мне дали месяц отдыха. Первую часть месяца я провел с друзьями. Они услышали, что я дома, начали мне звонить и приглашать на выпивку.

- Ладно, но только по стаканчику.

Заведение называлось «Кот и горчошек сливок. Я: сижу в темном углу, потягивая джин-тоник. Они: смеются, болтают, строят планы насчет путешествий, проектов и каникул.

Все кажутся такими шумными. Они всегда были такими шумными?

Все они сказали, что я выгляжу очень спокойным. Да, ответил я, наверное, да.

- Почему?

- Просто так.

Просто не хотелось шума.

Я чувствовал себя не в своей тарелке, немного отстраненно. Иногда на меня накатывало что-то вроде паники. А иногда я злился. «Народ, вы вообще знаете, что прямо сейчас творится в другой части света?».

Через день-два я позвонил Челси, попросил о встрече. Очень просил. Она была в Кейптауне.

Пригласила меня в гости.

Да, подумал я. Вот что мне нужно прямо сейчас. День-два с Челси и ее семьей. Потом мы с ней сбежали в Ботсвану, чтобы встретиться там с братвой. Сразу пошли домой к Тидж и Майку. Они бросились обнимать и целовать меня, всё это время они просто с ума сходили от беспокойства. Потом они меня кормили , Майк приносил мне напитки, я был в месте, которое любил больше всего в этом мире, я был так счастлив, что в какой-то момент не выдержал и расплакался.

Через день-два мы с Челси плыли вверх по реке в арендованном плавучем доме «Королева Кубу». Готовили простую еду, спали на верхней палубе, под звездами. Рассматривали пояс Ориона и Малую Медведицу. Я пытался снять напряжение, но это было сложно. Пресса раструбила о нашем путешествии, папарацци бросались к нам каждый раз, когда плавучий дом приближался к берегу.

Примерно через неделю мы вернулись в Маун, Тидж и Майк угостили нас прощальным обедом. Все рано легли спать, а я посидел с Тидж, рассказал ей немного о войне. Совсем чуть-чуть. Впервые после возвращения домой я с кем-то говорил о войне.

Папа и Уилл меня расспрашивали. Но не так, как Тидж.

Челси не спрашивала. Она не касалась этой темы потому, что ей не нравилось, что я отправился на войну? Или потому что она знала, что мне было тяжело говорить об этом? Я точно не знал, и чувствовал, что она тоже точно не знает, мы оба не были ни в чем уверены.

Мы с Тидж обсудили и это.

- Я ей нравлюсь, - сказал я. - Думаю, она меня любит. Но ей не нравится груз, прилагающийся вместе со мной, не нравится всё, что связано с королевским титулом, журналисты и тому подобное, а всё это никуда не исчезнет. Так что на что тут надеяться?

Тидж спросила меня напрямую, могу ли я представить себя женатым на Челси.

Я попытался объяснить. Я ценил беззаботный и искренний характер Челси. Ее никогда не волновало мнение окружающих. Она носила короткие юбки и высокие ботинки, самозабвенно танцевала, пила столько же текилы, как я - всё это я в ней ценил...но не мог не беспокоиться из-за того, что обо всем этом подумает бабушка. Или британская общественность. И менее всего мне хотелось, чтобы Челси подстраивалась под них.

Я так хотел быть мужем, отцом...но я просто хотел быть уверен.

- Чтобы выдерживать столь пристальное внимание, нужно быть человеком определенного склада, Тидж, и я не уверен, способна ли Челси с этим справиться. И не знаю, хочется ли мне просить ее с этим справиться.

Журналисты взахлеб рассказывали о нашем возвращении в Британию, о том, как мы нагрянули в квартиру Челси в Лидсе - она жила не в кампусе, снимала квартиру с двумя девушками, которым я доверял, и, что еще важнее, они доверяли мне. В прессе рассказывали, как я прокрался в квартиру, замаскировавшись в худи и бейсболке, насмешив соседок Челси, как мне нравится притворяться студентом университета, ходить за пиццей и зависать в пабах, журналисты даже задавались вопросом, правильно ли я сделал, отказавшись поступить в университет - во всем этом не было ни слова правды.

Я был в квартире Челси в Лидсе два раза.

Ее соседок смутно помню.

И я никогда не жалел о своем решении не поступать в университет.

Но журналисты совсем теряли берега. Теперь они распространяли какие-то фантазии и фантомы, в то же время выслеживая и преследуя меня и всех, кто входил в мой ближний круг. Челси сказала, что папарацци следуют за ней на лекции и обратно, попросила меня что-то с этим сделать.

Я сказал ей, что попытаюсь. Сказал, что мне очень жаль.

Вернувшись в Кейптаун, Челси позвонила мне и сказала, что за ней ходят по пятам повсюду, и это просто сводит ее с ума. Она просто не понимала, откуда они всегда знали, где она находится и где окажется потом. Ее это просто шокировало. Я обсудил это с Марко, он посоветовал мне попросить брата Челси проверить снизу ее автомобиль.

Ну конечно же: отслеживающее устройство.

Мы с Марко смогли в точности объяснить брату Челси, что нужно искать, потому что я и люди из моего круга уже с этим сталкивались.

Челси снова сказала, что не уверена, что сможет это выдержать. Чтобы ее преследовали всю жизнь?

Что я мог ответить?

Я буду по ней скучать, очень сильно. Но абсолютно понимаю ее желание быть свободной.

Если бы у меня был выбор, я бы тоже не захотел для себя такой жизни.

Ее называли Флэк.

Она была забавная. Нежная. И крутая. Я встретился с ней в ресторане, куда она пришла с друзьями, через несколько месяцев после того, как мы с Челси пошли каждый своим путем.

- Шип, это - Флэк.

- Привет, Флэк, чем занимаешься?

Она объяснила, что работает на ТВ. Телеведущая.

- Извини, - сказал я. - Не особо смотрю телевизор.

Ее не смутило, что я ее не узнал, и мне это понравилось. У нее было не раздутое «эго».

Даже после того, как она объяснила, кто она и чем занимается, я всё еще не был уверен.

- Повтори еще раз, как тебя зовут?

- Кэролайн Флэк.

Через несколько дней мы встретились на ужине с играми. Ночь покера в квартире Марко в Брэмэм-Гарденс. Примерно через час я вышел, закрыв лицо ковбойской шляпой Марко, чтобы поговорить с Билли Скалой. Выйдя из здания, я закурил и посмотрел направо. Там, за припаркованной машиной...две пары ног.

И две качающиеся головы.

Кто бы это ни был, они не узнали меня в шляпе Марко. Так что мне удалось беззаботно подойти к Биллу, наклониться к его полицейской машине и прошептать:

- Телегу на три часа.

- Что? Нет!

- Билли, как они могли узнать?

- Ищут меня.

- Никто не знает, что я здесь. Они отслеживают меня? Залезли в мой телефон? Или в телефон Флэк?

Билли выскочил из машины, побежал за угол и удивил двоих папарацци. Накричал на них. А они накричали на него в ответ. С чувством собственной правоты. Осмелели.

Свои фотографии они в тот вечер не добыли - уже маленькая победа. Но очень скоро они сфотографировали меня с Флэк, и эти фотографии спровоцировали настоящее безумие. Через несколько часов толпа разбила лагерь под окнами родителей Флэк, у домов всех ее друзей и бабушки. В одной газете ее назвали моей «любовницей из низших слоев общества», потому что она когда-то работала на фабрике или что-то в таком роде.

Господи Иисусе, подумал я, неужели мы действительно - страна таких невыносимых снобов?

Я продолжал видеться с Флэк, но мы больше не чувствовали себя свободно. Думаю, мы продожали встречаться, потому что искренне наслаждались обществом друг друга и не хотели признать поражение от этих козлов. Но наши отношения были безнадежно испорчены, и со временем мы сошлись во мнении, что они не стоят преследований и страданий.

Особенно - для ее семьи.

Мы попрощались и пожелали друг другу удачи.

Я поехал с Джей-Эл-Пи в Кенсингтонский дворец на коктейль с генералом Дэннатом.

Когда мы стучали в дверь апартаментов генерала, я волновался сильнее, чем когда отправлялся на войну.

Генерал и его жена Пиппа тепло нас поприветствовали, поздравили с успешной службой.

Я улыбнулся, но потом нахмурился. Да, они сожалели, что срок моей службы пришлось сократить.

- Журналисты шныряют повсюду, да?

- Да, это точно.

Генерал налил мне джин-тоник. Мы сидели в лаунж-зоне, я сделал большой глоток, почувствовал, как джин проникает в кровь, и выпалил, что мне нужно вернуться обратно. Нужно отслужить полностью, как положено.

Генерал посмотрел на меня.

- О, понимаю. Ну, раз такое дело...

Он начал размышлять вслух, рассматривал разные варианты, анализировал политические аспекты и последствия каждого из них.

- Как насчет того, чтобы стать...пилотом вертолета?

Вау. Я развалился в кресле. Никогда об этом не думал. Может быть, потому что Уилл и папа, и дедушка, и дядя Эндрю были пилотами. Мне всегда хотелось следовать своим путем, делать что-то свое, но генерал Дэннат сказал, что это - самый лучший вариант. Единственный вариант. Я буду в большей безопасности, так сказать, над схваткой, среди облаков. И для моих сослуживцев так будет безопаснее. Даже если журналисты пронюхают, что я вернулся в Афганистан, даже если они снова совершат какую-то глупость, что с того? Талибы могут узнать, где я, ну пусть попробуют найти меня в небе, удачи.

- Сколько времени мне понадобится, чтобы получить квалификацию пилота, генерал?

- Около двух лет.

Я покачал головой.

- Слишком долго, сэр.

Он пожал плечами.

- Да, времени нужно столько. И тому есть причины.

Генерал объяснил, что надо будет много учиться.

Черт возьми. Всякий раз жизнь норовит затащить меня обратно в класс. Я поблагодарил его и сказал, что подумаю.

Но то лето 2008-го года я прожил, не думая об этом.

Я не особо думал о чем-либо, кроме тех троих раненых солдат, которые летели со мной домой на самолете. Я хотел, чтобы и другие о них думали, чтобы о них говорили. Недостаточно людей думали и говорили о британских солдатах, возвращавшихся из зоны военных действий.

Каждую свободную минуту я размышлял, как мне изменить ситуацию.

Тем временем Дворец загружал меня делами. Меня отправили в Америку, это была моя первая официальная рабочая поездка. (Я был один раз в Колорадо, сплавлялся по бурной реке, и мы с мамой ездили в «Диснейуорлд»). Джей-Эл-Пи занялся составлением маршрута, он точно знал, что мне хотелось бы делать. Я хотел проведать раненых солдат и возложить венок на место Международного торгового центра. И встретиться с семьями погибших 11-го сентября 2001 года. Он всё это организовал.

Кроме этого, я мало что помню из этой поездки. Оглядываюсь назад и читаю о переполохе, возникавшем повсюду, куда я приезжал, исполненные эйфории разговоры о моей матери, главным образом - о ее любви к Америке и исторических поездках в эту страну, но в основном помню, как сидел в палатах раненых солдат, посещал военные кладбища и разговаривал с семьями, убитыми горем.

Я держал их за руку, кивал и говорил им: «Я знаю. Думаю, мы можем облегчить горе друг друга. Горе лучше разделить».

Я вернулся в Британию, еще больше укрепившись во мнении, что необходимо делать больше для тех, кто пострадал в борьбе с терроризмом. Я заставлял себя нестись вперед, слишком заставлял. У меня произошло выгорание, а я не знал об этом, долгое время я просыпался по утрам, испытывая слабость и усталость. Но я не знал, как сбавить обороты, ведь так много людей просили о помощи. Так много людей страдало.

Примерно тогда же я узнал о новой британской организации «Помощь героям».

Мне понравилось то, что они делали, нравилось, что они рассказывают согражданам о состоянии солдат. Мы с Уиллом обратились к ним: «Чем мы можем помочь?».

Основатели фонда, родители британского солдата, сказали, что кое-чем мы помочь можем.

- Не могли бы вы носить наручную повязку с нашей эмблемой?

Конечно! Мы надели повязку на футбольный матч, куда пошли с Кейт, это произвело эффект разорвавшейся бомбы. Спрос на повязки резко вырос, пожертвования потекли рекой. Это заложило основу долгосрочным и важным отношениям с фондом. Кроме того, это было напоминание о влиянии нашей платформы на подсознательном уровне.

Но большую часть своей работы я продолжал выполнять за кулисами. Я проводил много дней в госпитале «Селли-Оук» и в «Хедли-Корт», болтая с солдатами, слушая их истории, пытаясь подарить им минутное умиротворение или рассмешить. Я никогда не предупреждал о своих визитах прессу и лишь однажды позволил Дворцу это сделать. Наверное, мне не хотелось подпускать журналистов даже на милю к месту этих встреч, которые со стороны могли выглядеть обычным делом, но на самом деле обжигали задушевностью.

- Ты тоже был в провинции Гильменд?

- О да.

- Потеряли там ребят?

- Да.

- Я могу что-то сделать?

- Ты уже делаешь, друг.

Я стоял у постели мужчин и женщин в ужасном состоянии, часто - вместе с их родственниками. Один молодой парень был забинтован с головы до ног, в искусственной коме. Его родители были там, сказали, что ведут дневник его выздоровления, попросили меня его прочесть. Я прочел. Потом, с их разрешения, я написал кое-что в дневнике, чтобы он прочел, когда очнется. Потом я обнялся с ними, когда мы прощались, чувствовали себя одной семьей.

А потом я поехал на официальное мероприятие в реабилитационный центр и встретился там с одним из солдат, летевших со мной домой. Бен. Он рассказал мне, как потерял на растяжке левую руку и правую ногу. Был знойный день. Он бежал, услышал взрыв, потом почувствовал, что взлетел на двадцать футов в воздух.

Он помнил, что видел, как нога отделяется от тела.

Рассказывая об этом, он слабо, но храбро улыбался.

Накануне моего визита он получил новый протез ноги. Я посмотрел на него: «Такая глянцевая, дружище. Выглядит крепкой!». Посмотрим, ответил он. В соответствии с режимом реабилитационного центра сегодня ему нужно было подняться на стену и спуститься с нее.

Я ходил вокруг и наблюдал.

Он застегнул ремни, схватил веревку и пополз вверх по стене. Наверху он закричал от радости, помахал мне рукой и начал спускаться.

Я был поражен. Никогда еще я не гордился так сильно, что я - британец, солдат, его собрат по оружию. Я сказал ему об этом. Сказал, что хочу угостить его пивом за то, что он поднялся на эту стену. Нет, выставлю ему целый ящик пива.

Он рассмеялся:

- Не откажусь, дружище!

Еще он сказал, что хотел бы пробежать марафон.

Я сказал, что, если он пробежит, когда пробежит, я буду ждать его на финишной прямой.

В конце лета я полетел в Ботсвану, чтобы встретиться с Тиджем и Майком. Недавно они закончили работу над шедевральным сериалом Дэвида Аттенборо «Планета Земля» и несколькими другими фильмами ВВС, а сейчас снимали важный фильм про слонов. Несколько слоновьих стад, испытывая стресс из-за вторжения в их ареал обитания, бросились на поиски еды в Намибию и попали прямо в руки браконьеров - их там были сотни, вооруженных AK-47. Тидж и Майк надеялись, что их фильм прольет свет на эту непрекращающуюся бойню.

Я спросил, могу ли помочь. Они ответили, не раздумывая:

- Конечно, Шип.

Фактически, они предложили мне стать доверенным оператором без зарплаты.

С первого дня они говорили, что я как-то, кажется, изменился. Не то чтобы я раньше не работал прилежно, но, конечно, в армии я научился выполнять задания. Мне ничего не нужно было повторять дважды.

Не раз, когда я ездил с ними по бушу на грузовой платформе, смотрел по сторонам и думал: «Как странно. Всю жизнь я презирал фотографов за то, что они крадут нашу свободу, а теперь работаю фотографом, борюсь за сохранение свободы этих волшебных животных. И, делая это, чувствую себя более свободным».

Еще большая ирония судьбы заключалась в том, что я снимал, как ветеринары надевают на животных отслеживающие устройства. (Эти устройства помогут исследователям лучше понять принципы миграции стада). До сих пор ассоциации с отслеживающими устройствами у меня были не самые радужные.

Однажды мы снимали, как ветеринар выстрелил усыпляющим дротиком в огромного слона, потом надел на него электронный ошейник. Но дротик лишь поцарапал твердую шкуру слона, так что он смог собраться с силами и уйти.

Майк закричал:

- Хватай камеру, Шип! Беги!

Слон пробирался сквозь густой буш, в основном, по песочной тропинке, а иногда тропинки вообще не было. Мы с ветеринаром пытались идти по его следам. Я просто поверить не мог, что у животного такая скорость. Он прошел восемь километров, прежде чем сбавил скорость, а потом остановился. Я держался на расстоянии, потом подоспел ветеринар, и я наблюдал, как он метнул в слона еще один усыпляющий дротик. Наконец, большой парень свалился.

Через несколько секунд раздался рев грузовика Майка.

- Отличная работа, Шип!

Я задыхался, руками держался за колени, весь в поту.

Майк в ужасе посмотрел на меня:

- Шип, где твои ботинки?

- Ой. Я оставил их в грузовике. Не думал, что у меня есть время их забрать.

- Ты пробежал восемь километров...по бушу...без ботинок?

Я рассмеялся:

- Ты сказал, чтобы я бежал. В армии меня ведь научили выполнять приказы.

Накануне нового 2009 года видео стало вирусным.

Я, кадет, сижу с другими кадетами.

В аэропорту. Наверное, Кипр? Или мы ждем рейс в Кипр?

Видео снял я. Убивал время перед полетом, шатался кругом, пропесочивал группу, комментировал каждого парня, а когда подошел к своему однокурснику и хорошему другу Ахмеду Раза Кану, пакистанцу, сказал: «О, наш маленький друг паки...».

Я не знал, что паки - уничижительное слово. В детстве я часто слышал это слово от многих людей и никогда не замечал, чтобы кто-нибудь вздрогнул или испытал чувство стыда от этого слова, никогда не подозревал этих людей в расизме. Ничего я не знал и о невольных предубеждениях. Мне был двадцать один год, я рос в изоляции привилегий, и если я вообще что-нибудь думал об этом слове, то только лишь то, что это что-то вроде «оззи». Безобидное слово.

Я отправил видео однокурснику-кадету, который готовил видеоролик для конца года. С тех пор оно и начало распространяться, перелетало с компьютера на компьютер, пока не оказалось в руках того, кто продал его в «News of the World».

Раздались раздраженные голоса осуждения.

Люди говорили, что я ничему не научился.

Люди говорили, что я ни на йоту не повзсрослел после этого нацистского бесчинства.

Люди говорили: «Принц Гарри хуже, чем болван, хуже, чем любитель вечеринок, он - расист».

Лидер тори меня осудил. Член кабинета министров пошел на телевидение, чтобы устроить мне публичную порку. Дядя Ахмеда порицал меня в интервью ВВС.

Я сидел в Хайгроуве и наблюдал за этим ливнем гнева, с трудом воспринимая происходящее.

Папин офис извинился от моего имени. Я тоже хотел извиниться, но придворные мне отсоветовали.

- Не лучшая стратегия, сэр.

- К черту стратегию.

Меня не волновала стратегия. Я не хотел, чтобы меня считали расистом. Я не хотел быть расистом.

Больше всего меня беспокоил Ахмед. Я связался прямо с ним и извинился. Он ответил, что знает, что я - не расист. Сказал, что ничего страшного. Но было страшно. Из-за его прощения и легкого отношения к происходящему я чувствовал себя еще хуже.

Споры становились всё ожесточеннее, и я отправился на авиационную базу «Баркстон-Хит». Странное время, чтобы начинать летную практику, странное время для любой практики. У меня от рождения было плохо с концентрацией внимания, а сейчас стало плохо, как никогда. Но я сказал себе: «Возможно, сейчас - самое лучшее время». Мне хотелось спрятаться от людей, улететь с этой планеты, но, поскольку ракеты у меня не было, возможно, сойдет самолет.

Но прежде, чем я смогу сесть в самолет, армия должна убедиться, что я подхожу для этого. Несколько недель они проверяли мой организм и изучали мой разум.

Пришли к выводу, что в моем организме нет наркотиков. Кажется, их это удивило.

И даже не совсем болван, хотя видеозаписи свидетельствовали о противоположном.

Так что...приступим.

Мне сказали, что мой первый самолет - «Светлячок». Ярко-желтый, жесткое крыло, один винт.

Простой механизм, по словам моего первого инструктора, сержанта-майора Були.

Я сел в кабину и подумал: «Да неужели? Мне он простым не кажется».

Я повернулся к Були и начал его изучать. Он тоже был непрост. Низенький, полноватый, суровый, воевал в Ираке и на Балканах, ему пришлось непросто, учитывая, что он видел и через что ему пришлось пройти, но в действительности эти военные кампании, кажется, не оставили на нем никакого негативного отпечатка. Наоборот, он был очень мягок.

Ему нужно было быть таким. Моя голова была забита совсем другим, на занятиях был очень рассеян, это было заметно. Я думал, что Були потеряет терпение, начнет кричать на меня, но он никогда не кричал. После одного из занятий он пригласил меня на мотопрогулку по сельским полям:

- Поедемте проветрим голову, лейтенант Уэлс.

Это сработало. Как волшебство. И мотоцикл, великолепный «Триумф 675», вовремя напомнил мне о том, что я искал в этой летной практике. Скорость и мощь.

И свободу.

Потом мы поняли, что не свободны: журналисты следовали за нами повсюду и фотографировали нас возле дома Були.

Освоившись в кабине «Светлячка» и изучив панель управления, мы, наконец, взлетели. Во время одного из наших первых совместных полетов Були без предупреждения бросил самолет в пике. Я почувствовал, что левое крыло опустилось, очень неприятное ощущение беспорядка, энтропии, а через несколько секунд, показавшихся мне десятилетиями, он вернул самолет на нужную высоту и выровнял крылья.

Я уставился на него:

- Что это за полнейшая...?

Не была ли это отмененная попытка самоубийства?

Були мягко ответил «нет». Это был следующий уровень моего обучения. В воздухе бесконечно многое может пойти не так, объяснил он, и нужно показать мне, что с этим делать, но, кроме того, показать, как это делать.

Сохраняй спокойствие.

Во время следующего полета он выполнил тот же трюк, но на этот раз не вернул самолет на место. Когда мы вертелись и пируэтами летели к земле, он сказал:

- Пора.

- Что пора?

- Тебе пора... сделать это.

Он посмотрел на панель управления. Я схватил рычаги, включил двигатели, кажется, как раз вовремя вернул самолет на необходимую высоту.

Посмотрел на Були, ожидая поздравлений.

Ничего. Практически никакой реакции.

Потом Були повторял это снова и снова - отключал двигатели и отправлял наш самолет в свободное падение. Когда нас оглушал скрип металла и белый шум выключенного двигателя, он спокойно поворачивал голову влево:

- Пора.

- Пора?

- Ты управляешь.

- Я управляю.

Когда я включал двигатели и мы в целости и сохранности возвращались на базу, нас никогда не встречали с фанфарами. С нами даже не особо разговаривали. Никаких медалей в кабине Були - мы просто выполнили свою работу.

Наконец, одним ясным утром после обычных кругов над аэродромом мы мягко приземлились, и Були выпрыгнул из «Светлячка», словно самолет был объят пламенем.

- В чем дело?

- Пора, лейтенант Уэлс.

- Пора?

- Полетите один.

- О. Ладно.

Я взлетел. (Сначала убедился, что мой парашют закреплен). Сделал один или два круга над аэродромом, всё время повторяя про себя:

- Полная мощность. Держи руль на уровне белой линии. Тяни...медленно! Опусти нос. Не поворачивай по вертикали! Поворачивай вверх. Выравнивай. Окей, теперь ты с подветренной стороны. Свяжись с диспетчером. Проверь сигнальные огни.

Контроль на посадке.

Заглуши двигатель!

Начни спускаться.

Вот так, теперь ровно.

Посадочная дистанция, выравнивай, выравнивай.

Посадочная полоса третьей степени.

Прошу разрешения на посадку.

Направь самолет туда, где ты хочешь его посадить...

Я приземлился без происшествий и уехал на такси с посадочной полосы. Человеку обычному это могло бы показаться рядовым полетом в истории авиации. Для меня это был один из самых невероятных моментов в жизни.

Стал ли я теперь пилотом? Вряд ли. Но я следовал своему пути.

Я выскочил из такси и подошел к Були. Боже мой, мне хотелось дать ему пять, пригласить его выпить, но это было невозможно.

Что мне точно не хотелось - это попрощаться с ним, но это должно было произойти. Теперь я буду летать один, я должен перейти на новый уровень тренировок.

Как любил говаривать Були, пора.

Я отправился на авиабазу «Шоубэри» и узнал, что вертолеты намного сложнее, чем «Светлячки».

Даже проверка перед полетом была сложнее.

Я смотрел на галактику кнопок и переключателей и думал: «Как я всё это запомню?».

Как-то запомнил. Мало-помалу, под чутким руководством двоих инструкторов - сержантов-майоров Лейзела и Митчелла выучил все эти кнопки и переключатели.

Мы мгновенно взлетали, винты били пенистые облака - это было одно из самых невероятных ощущений, которые мог испытать человек. Во многих отношениях - чистейшая форма полета. Первый раз, когда мы взлетели вертикально, я подумал, что был рожден для этого.

Но я узнал, что лететь на вертолете не сложно. Сложность - зависание. По меньшей мере шесть длинных занятий были посвящены этому сложному заданию, которое сначала казалось простым, но очень быстро начало казаться невозможным. На самом деле, чем больше учишься парить, тем более невозможным это кажется.

Главной причиной было явление под названием «парящая обезьяна». Прямо над землей вертолет становится жертвой злодейской совокупности факторов: воздушный поток, воздушная яма, гравитация. Сначала вертолет шатается, потом качается, потом болтается и вращается, словно невидимые обезьяны висят с обеих сторон его рамы и дергают. Чтобы посадить вертолет, вы должны стряхнуть этих парящих обезьян, и единственный способ это сделать - игнорировать их.

Легко сказать. Снова и снова парящим обезьянам удавалось меня перехитрить, меня мало утешало то, что им удавалось перехитрить и всех остальных пилотов, тренировавшихся вместе со мной. Мы обсуждали этих гаденышей, этих невидимых гремлинов. Мы их возненавидели, испытывали ужас, стыд и ярость из-за того, что им снова и снова удавалось взять над нами верх. Никто из нас не понимал, как восстановить равновесие вертолета и посадить его, не вдавив фюзеляж. Или не поцарапав раму. Приземлиться и оставить на гудроне позади себя длинную кривую полосу - это был просто верх унижения.

В день наших первых одиночных полетов нас охватило чувство безнадежности. «Парящие обезьяны, парящие обезьяны», - только и слышалось со всех сторон. Когда пришла моя очередь, я залез в вертолет, прочел молитву, попросил у диспетчерской разрешение на взлет. «Разрешено». Я включил двигатель, взлетел, сделал несколько кругов над полем - никаких проблем, кроме сильного ветра.

И вот время «Ч».

На площадке было восемь кругов. Нужно было приземлиться в один из них. Слева от площадки стояло здание из оранжевого кирпича с огромными стеклянными окнами, там другие пилоты и студенты ждали своей очереди. Я знал, что все они стоят у этих окон и смотрят, я почувствовал, что парящие обезьяны взялись за дело. Вертолет трясло. «Убирайтесь, - закричал я. - Оставьте меня в покое».

Я победил панель управления и смог посадить вертолет в один из кругов.

Я зашел в оранжевое здание, выпятив грудь, и гордо занял свое место у окна, чтобы наблюдать за другими. Вспотел, но улыбался.

Нескольким студентам-пилотам в тот день пришлось прервать полет. Одному пришлось приземлиться на ближайшей прогалине. Другой приземлился на перегревшемся трясущемся вертолете, к нему поспешили противопожарные вагонетки и машина скорой помощи.

Когда он зашел в оранжевое здание, я понял по его взгляду, что он чувствует то, что я чувствовал бы на его месте. В глубине души ему искренне хотелось бы разбиться и сгореть.

В это время я жил в Шропшире с Уиллом, который тоже учился на летчика. Он нашел коттедж в десяти минутах езды от базы, в чьем-то поместьи, и пригласил меня пожить с ним. Или, возможно, это я сам себя пригласил?

Коттедж был уютный, очаровательный, на узкой сельской улочке под густой сенью деревьев. Холодильник был набит едой в вакуумной упаковке, которую присылали папины шеф-повара. Курица с рисом под сливками, говядина в соусе карри. Позади дома были прекрасные конюшни, из-за чего в комнатах стоял лошадиный запах.

Нам это понравилось, мы жили вместе впервые со времен учебы в Итоне. Было весело. Более того, мы начали жить вместе в поворотный момент триумфального разоблачения медиа-империи Мэрдока. Раследование длилось несколько месяцев, и вот, наконец, банду репортеров и редакторов самой дрянной газетенки Мэрдока выявили, арестовали, надели наручники, обвинили в преследовании политиков и знаменитостей, а также - членов королевской семьи. Злоупотребления стали достоянием гласности, наказание было неизбежно.

Среди негодяев, которых вскоре разоблачили, оказался Большой палец, тот самый журналист, который когда-то опубликовал абсурдную не-статью о моем ранении большого пальца в Итоне. Я прекрасно вылечился, а вот Большой палец свои методы не поменял. Наоборот, он стал еще хуже. Поднялся по карьерной лестнице мира прессы, стал боссом, под его начальством теперь была целая команда Больших пальцев (прижаты к ногтю?), многие из них волей-неволей прослушивали телефоны. Неприкрытые преступления, но Большой палец утверждал, что ему об этом ничего не известно, это было просто смешно.

Кто еще попался? Рехаббер Кукс! Эта омерзительная редакторша, которая состряпала шараду о моем пребывании в рехабе, «уволилась». Через два дня копы ее арестовали.

О, каким облегчением для нас и для страны стала новость, когда мы ее узнали.

Такая же судьба вскоре постигла остальных - всех этих заговорщиков, преследователей и лжецов. Довольно скоро они потеряли работу и неправедно нажитые богатства, которые накопили во время дичайшего в британской истории разгула преступности.

Справедливость.

Я был очень доволен. Уилл - тоже. Было просто восхитительно, что наши подозрения, наконец, оправдались, и ближайшие друзья получили доказательства нашей правоты, убедившись, что мы - не какие-то полные параноики. Всё оказалось действительно плохо. Нас предали, как мы всегда и подозревали, но не телохранители или лучшие друзья. Это снова оказались стукачи с Флит-Стрит. И столичная полиция, непостижимым образом не справлявшаяся со своей работой, много раз отказывавшаяся провести расследование и арестовать очевидных нарушителей закона.

Вопрос - почему? Взятки? Сговор? Страх?

Вскоре мы узнали.

Общественность была в ужасе. Если журналисты могут использовать могущество, которым их наделили, во зло, значит, демократия находится просто в жалком состоянии. Кроме того, если журналисты будут вынюхивать и мешать мерам безопасности, которых должны придерживаться видные деятели и должностные лица, в итоге и террористы узнают, как это сделать. А потом это свободно начнут делать все. И никто не будет в безопасности.

Многие поколения британцев говорили с иронической усмешкой: «Да, газеты у нас - дерьмо, но что поделать?». Теперь они не смеялись. И все сошлись во мнении, что необходимо что-то делать.

Даже самая популярная воскресная газета Мэрдока «News of the World» начала издавать предсмертные хрипы. Это был главный фигурант скандала о прослушивании телефонов, теперь выживание газеты оказалось под угрозой. Рекламодатели говорили о побеге, читатели - о бойкоте. Неужели это возможно? Дитя Мэрдока, его гротескный двуглавый цирковой младенец, наконец, исчезнет? .

Начинается новая эпоха?

Вот что странно: хотя настроение у нас с Уиллом из-за всех этих событий было веселое, особо мы это не обсуждали. Мы очень много смеялись в том коттедже, провели много счастливых часов, разговаривая обо всем на свете, но об этом говорили редко. Может быть, это было просто слишком болезненно. Или ситуация еще не прояснилась. Вероятно, нам не хотелось сглазить, мы не решались откупорить бутылку шампанского, пока не увидим фотографию Рехаббер Кукс и Большого пальца в тюремной камере.

Или, возможно, где-то в глубине между нами существовало напряжение, которое я не полностью осознавал. Вместе живя в коттедже, мы в кои-то веки согласились на совместное интервью, в ангаре самолетов в Шоубэрри, во время которого Уилл без конца жаловался на мои привычки. Гарри - разгильдяй, сказал он. Гарри храпит.

Я повернулся и посмотрел на него. Он что, шутит?

Я убирал за собой, я не храпел. Кроме того, между нашими комнатами была толстая стена, так что если бы я даже и храпел, он никак не смог бы это услышать. Журналисты начали хихикать, но я вклинился: «Это ложь! Ложь!».

Это их рассмешило еще больше. Уилла - тоже.

Я тоже рассмеялся, потому что мы часто так друг над другом подшучивали, но, вспоминая об этом сейчас, не могу не спросить себя, нет ли тут чего-то еще. Я учился, чтобы воевать на передовой, Уилл учился для того же, но Дворец разрушил его планы. Запасной, конечно, пусть мечется в зоне военных действий, как угорелый цыпленок без головы, если ему так нравится.

Но Наследник? Ну уж нет.

Так что Уилл не учился на летчика поисково-спасательных операций, и, наверное, его это расстраивало. Во всяком случае, он считал, что это неправильно. Я считал, что он отлично выполняет жизненно необходимую работу, каждую неделю спасая людей. Я им гордился. гордился тем, как он посвящает всего себя учебе.

Но всё же я должен был понимать, что он чувствует. Мне слишком хорошо было известно отчаяние человека, которому не позволяют участвовать в битве, к которой он готовился много лет.

Из Шоубэрри я переехал в Мидл-Уоллоп. Я уже умел управлять вертолетом, но теперь мне следовало научиться управлять им тактически. Одновременно делая многое другое. Очень многое. Например, читая карту, определяя местоположение цели, запуская ракеты, говоря по радио и мочась в пакет. Многозадачность в воздухе на скорости 140 узлов - это не для всех. Для этого джедайского обмана разума мне сначала надо было переформатировать свой мозг, создать новые нейронные связи, и моим Йодой в этой нейро-модернизации станет Найджел.

Он же Найдж.

Именно ему досталось незавидное задание стать моим четвертым и, вероятно, самым важным инструктором.

Мы совершали полеты на вертолете «Белка». Таково было обиходное название изготовленного во Франции вертолета с одним двигателем, на котором училось большинство британских студентов. Но Найдж больше сосредоточился не на «Белке», в кабине которой мы сидели, а на белках в моей голове. По словам Найджа, белки в голове были старинными врагами концентрации внимания. Я об этом не знал, а они поселились в моем сознании. Найдж сказал, что они еще изощреннее, чем парящие обезьяны, и намного опаснее.

Он настаивал, что единственный способ избавиться от белок в голове - железная дисциплина. Вертолетом управлять легко, а вот для управления разумом нужно больше времени и внимания.

«Время и терпение», - нетерпеливо подумал я. И того, и другого у меня мало, Найдж, так что продолжим...

Найдж сказал, что это - некая самовлюбленность, и она проявляется в форме уверенности.

- Уверенность, лейтенант Уэлс. Верьте в себя - это самое главное.

Я понимал, что в его словах есть правда, но понятия не имел, как воплотить эту правду на практике. На самом деле я не верил в себя, я не особо верил во что-либо, а в себя - менее всего. Каждый раз, когда я совершал ошибку, а это случалось часто, я злился на Гарри. Ощущение было такое, словно мой разум заклинило, как закипевший двигатель, глаза заволакивала красная пелена, я переставал думать, прекращал функционировать.

Когда это происходило, Найдж мягко говорил: «Нет, лейтенант Уэлс, не позволяйте одной ошибке помешать этому рейсу».

Но я позволил одной ошибке помешать множеству рейсов.

Иногда моя ненависть к себе выливалась на Найджа. Обругав себя, я начинал наезжать на него:

- Черт, как ты управляешь этой таратайкой!

Он качал головой:

- Лейтенант Уэлс, я не касаюсь панели управления. Мы приземлимся, вы посадите вертолет, и поговорим об этом потом.

У него была просто богатырская сила воли. А по его внешности нельзя было об этом догадаться. Средний рост, среднее телосложение, волосы стального серого цвета, аккуратно зачесанные на одну сторону, очки без единого пятнышка. Он был гражданским в ВМС, добрым дедушкой, который любит яхты, клевым парнем. Но у него было сердце чертового ниндзи.

А в тот момент мне нужен был именно ниндзя.

Несколько месяцев Найдж-ниндзя учил меня управлять вертолетом, одновременно делая еще несколько вещей, и, более того, делать это с некой любовью к себе. Это были летные занятия, но я думал о них как об уроках жизни, и постепенно они становились всё лучше.

Хороший или плохой, каждый полуторачасовой урок дзюдо в «Белке» Найджела заставлял меня выгибаться в дугу. Приземлившись, я думал: «Надо вздремнуть».

Но сначала - разбор полета.

Тут уж действительно Найдж-Ниндзя подвергал меня жесточайшему допросу, никогда не лакируя действительность. Он говорил прямо и ранил беззаботно. Было то, что мне следовало услышать, и его не волновало, каким тоном он мне это говорит.

Я начинал защищаться.

Он давил.

Я стрелял в него взглядами «ненавижу-тебя-навсегда».

Он давил.

Я говорил: «Да-да, я понял».

Он давил.

Я больше не слушал.

Бедняга Найдж...Он давил.

Теперь я понимаю, что он был одним из самых честных людей, которых я когда-либо встречал, он знал о правде тайну, которую многие не желают принимать: правда обычно болезненна. Он хотел, чтобы я поверил в себя, но эта вера не могла основываться на фальшивых обещаниях или лживых комплиментах. Торная дорога к мастерству была вымощена фактами.

Нельзя сказать, что он был категорически против комплиментов. Однажды почти мимоходом он сказал, что я, оказывается, совсем не испытываю...страх:

- Знаете, лейтенант Уэлс, вы совсем не испытываете ужаса от мыслей о смерти.

- Так и есть.

Я объяснил, что не боюсь смерти с двенадцати лет. Он кивнул. Он понял. Мы продолжили занятия.

В конце концов Найдж даровал мне свободу, отпустил, как подранка, которого вылечили, на основе его сертификата армия объявила, что я готов управлять «Апачем».

Но нет - это шутка. Я не буду летать на «Апаче». Я буду сидеть в комнате без окон и читать про «Апачи».

Я подумал: «Можно ли вообразить себе большую жестокость? Пообещать мне вертолет, а вместо этого загрузить ворохом домашних заданий?».

Учебный курс длился три месяца, и за это время я чуть с ума не сошел. Каждую ночь я заваливался в свою комнату, похожую на келью, в офицерском корпусе, и начинал засыпать жалобами друга по телефону или своего телохранителя. Я уже подумывал совсем бросить этот курс. Даже не хотел управлять «Апачем». Всем об этом говорил с раздражением. Я хотел управлять «Рысью». Ее легче освоить, и я быстрее вернусь на войну. Но мой командир, полковник Дэвид Майер, полностью отмел эту идею:

- Это невозможно, Гарри.

- Почему, полковник?

- Потому что у тебя есть базовый оперативный опыт разведки, ты был хорошим авианаводчиком, и ты - чертовски хороший летчик. Ты будешь управлять «Апачем».

- Но...

- По тому, как ты летаешь, как читаешь местность, я могу сказать, что это - то, для чего ты предназначен.

Для чего предназначен? Этот курс был пыткой!

Но я каждый день приходил вовремя. Являлся со своими папками на трех застежках, полными информации об «Апачах», и слушал лекции с упорством безумца. Я пытался использовать всё, чему научился у своих инструкторов от Були до Найджа, и воспринимал класс как падающий самолет. Мое задание - вернуть над ним контроль.

Но в один прекрасный день...курс закончился. Мне сказали, что теперь мне, наконец-то, разрешено сесть в самый что ни на есть настоящий «Апач».

Для...наземного руления.

- Вы шутите?

- Четыре урока, - ответили мне.

- Четыре урока...руления?

Как оказалось, четырех уроков было маловато, чтобы впитать все знания, необходимые для наземного руления такой огромной птицей. В процессе руления чувство у меня было такое, словно летательный аппарат шел на ходулях по огромной бадье с желе. Бывали мгновения, когда я сомневался, что у меня получится, спрашивал себя, не закончится ли мое путешествие здесь, даже еще не начавшись.

Частично я объяснял свои трудности расположением сидений. В «Светлячке» и в «Белке» инструктор всегда находился справа от меня. Он мог протянуть руку, сразу исправить мои ошибки или составить правильный маршрут. Були нажимал кнопки на панели управления, или Найдж нажимал на педали, и я делал то же самое. Я понял, что многое из того, чему я научился в жизни, я постиг посредством копирования. В большей мере, чем большинство людей, я нуждался в наставнике, в гуру, в партнере.

А в «Апаче» инструктор сидел впереди или сзади, он был невидим.

Я был абсолютно один.

Но в конце концов проблема расположения сидений утратила актуальность. Изо дня в день «Апач»' становился мне всё ближе, бывали дни, когда я даже чувствовал себя хорошо.

Я научился находиться там один, самостоятельно думать, самостоятельно действовать. Научился общаться с этим большим, быстрым, своенравным, красивым животным, научился говорить на его языке, слушать, что этот зверь говорит мне. Научился одновременно нажимать кнопки на панели управления и педали. Научился восхищаться этим феноменальным устройством - невообразимо тяжелым, но ловким, как пуля. Самый технически сложный вертолет в мире, и самый проворный. Я понимал, почему лишь единицы умели управлять «Апачем», и почему на обучение этих людей уходили миллионы долларов.

А потом...пришло время делать всё это ночью.

Мы начали с упражнения под названием «мешок», которое полностью соответствовало своему названию. Окна «Апача» были закрыты, и вы себя чувствовали словно в мешке из коричневой бумаги. Условия за пределами вертолета нужно было определить с помощью приборов и устройств. Пугающе, но эффективно. Нужно было развить у себя нечто вроде третьего глаза.

Потом мы взлетели на «Апаче» в настоящее ночное небо, облетели вокруг базы и медленно вылетели за пределы территории. Меня немного трясло от страха, когда мы первый раз летели над равниной Солсбери, над всеми этими пустынными долинами и рощами, где я бегал и ползал, выполняя первые упражнения. Потом я летал над более населенными участками. Потом - Лондон. Темза блестела во тьме. Колесе Миллениума подмигивало звездам. Парламент и Биг-Бен, и дворцы. Интересно, там ли бабушка, не спит ли она. Замирают ли корги, когда я грациозно кружусь над их пушистыми головами?

Поднят ли флаг?

Во тьме я отлично научился использовать монокль - самый удивительный и знаковый элемент технологии «Апача». Сенсор в носовой части «Апача» передавал изображения по кабелю в кабину, откуда они поступали в монокль, закрепленный на моем шлеме, перед правым глазом. Через этот монокль я получал все свои знания о внешнем мире. Всё мое восприятие сводилось к этому маленькому порталу. Сначала ощущение было такое, словно я пишу пальцами ног или дышу ухом, а потом это стало моим вторым «я». А потом началась мистика.

Однажды ночью я кружился над Лондоном, и меня что-то ослепило на полсекунды, за это время я мог упасть в Темзу. Я видел яркие цвета, в основном - изумрудно-зеленый, и через несколько секунд понял: кто-то с земли ослепил нас лазерной указкой. Я был дезориентирован. И взбешен. Но сказал себе, что нужно быть благодарным за опыт и практику. Кроме того, я испытывал извращенную благодарность за обрывок воспоминаний, которые пробудила во мне эта ситуация. Мохамед Аль-Файед подарил нам с Уиллом лазерные указки из «Хэрродса», принадлежавшего ему универмага. Это был отец маминого бойфренда, так что, возможно, ему хотелось завоевать нашу привязанность. Если так, ему это удалось. Мы сочли эти лазерные указки гениальным изобретением.

Размахивали ими, как световыми мечами.

Под конец моего обучения на «Апаче», на аэродроме «Воттисхэм» в Саффолке, мне предоставили еще одного инструктора.

Для заключительного аккорда.

Мы встретились, пожали друг другу руки, и он понимающе мне улыбнулся.

Я улыбнулся в ответ.

Он продолжал улыбаться.

Я улыбнулся в ответ, но начал волноваться: «В чем дело?».

Думал, что он собирается сделать мне комплимент. Или попросить об одолжении.

Вместо этого он спросил, узнаю ли я его голос.

- Нет.

Он сказал, что входил в группу, которая меня вытаскивала.

- О, еще в 2008-м?

- Да.

Я вспомнил, что мы немного поговорили по рации той ночью.

- Помню, вы тогда были просто раздавлены.

- Да.

- Это было понятно по вашему голосу.

- Да, я был опустошен.

Он улыбнулся еще шире.

- А теперь взгляните на себя.

Через несколько дней мне исполнится двадцать пять, и я чувствовал, что это - не просто день рождения. Друзья говорили мне, что двадцать пять лет - Переломный Возраст, когда многие молодые мужчины и женщины выходят на раздорожье своего личного пути. В двадцать пять лет ты делаешь определенный шаг вперед... или начинаешь скользить назад. Я был готов двигаться вперед. Во многих смыслах я чувствовал, что уже не один год лечу в мешке.

Я напомнил себе, что это у нас семейное, что двадцать пять лет были важным возрастом для многих из нас. Например, для бабушки. В двадцать пять лет она стала шестьдесят пятым монархом в истории Англии.

Так что я решил отметить этот переломный день рождения путешествием.

Снова Ботсвана.

Вся наша банда была там, и в перерыве между тортом и коктейлями они мне сказали, что я, кажется, снова очень изменился. После первого этапа службы я выглядел старше и жестче, а теперь я казался более...устойчивым.

Странно - подумал я. Благодаря учебным полетам я стал...более устойчивым?

Никто не дарил мне больше восхищения и любви, чем Тидж и Майк. Но однажды поздней ночью Майк усадил меня за стол для невеселого разговора по душам. За их кухонным столом он долго говорил о моих отношениях с Африкой. Сказал, что пришло время изменить эти отношения. Пока что эти отношения только забирают, забирают, забирают - абсолютно типичная динамика поведения британцев в Африке. А теперь я должен отдавать. Много лет я слушал, как они с Тидж и другие жаловались на кризис, охвативший Африку. Изменения климата. Браконьерство. Засуха. Пожары. Я был единственным их знакомым, обладающим каким-то влиянием, у меня был некий международный мегафон, только я мог что-то сделать.

- Майк, что я могу сделать?

- Зажги свет.

Наша группа села в плоскодонные лодки и поплыла к верховью реки.

Мы разбили лагерь на несколько дней, исследовали отдаленные острова. На много миль в округе - ни души.

Однажды мы высадились на Острове Зимородка, смешали коктейли и начали любоваться закатом. Шел дождь, казалось, что всё окутано розовым светом. Мы слушали музыку, всё казалось мягким и призрачным, мы потеряли счет времени. Когда мы собрались и вернулись в лодку, вдруг оказалось, что у нас - две большие проблемы.

Темнота.

И сильный шторм.

Ни с одной из этих проблем не хотелось бы столкнуться на Окаванго. Но две сразу? У нас неприятности.

Усилился ветер.

В темноте, в водовороте навигация на реке была невозможна. Нас захлестывал водоворот. Рулевой растерялся. Нас несло на песчаные дюны.

Я подумал: «Нам тут, наверное, придет сегодня конец на этой реке». Крикнул, что беру управление в свои руки.

Помню ослепительные вспышки молний и грохот грома. Нас было двенадцать человек на двух лодках, и никто не произнес ни слова. Даже у самых опытных знатоков Африки выражение лица было непроницаемое, хотя мы притворялись, что сохраняем контроль над ситуацией, продолжая слушать громкую музыку.

Внезапно река стала уже. Потом - резко изогнулась. Мы уже отчаялись вернуться обратно, но должны были сохранять спокойствие. Повиноваться реке. Плыть туда, куда она нас вела.

И тут - яркая вспышка. На две секунды стало светло, как днем, этого хватило, чтобы увидеть, что прямо перед нами, посреди реки, стоит группа огромных слонов.

В свете молнии я встретился взглядом со слонихой, увидел ее навостренные белоснежные клыки, рассмотрел каждую морщинку на ее темной влажной шкуре, глубокую борозду от воды над ее плечами. Увидел ее огромные уши, напоминавшие крылья ангела.

Кто-то прошептал: «Ёшкин кот».

Кто-то выключил музыку.

На обеих лодках заглушили моторы.

В полной тишине мы плыли по пенящейся реке, ожидая следующей вспышки молнии. При новой вспышке мы снова увидели этих волшебных созданий. В этот раз, посмотрев на ближайшую ко мне слониху, я окунулся в глубины ее зрачков, она тоже посмотрела на меня, и я подумал о всевидящем оке «Апача», а еще - о бриллианте «Кох-и-Нор», и об объективе камеры, выпуклом и зеркальном, как глаз слонихи, но объективы камер всегда заставляли меня нервничать, а благодаря этим глазам я почувствовал себя в безопасности. Эти глаза не судили, не отбирали - они просто были. Можно сказать, они были слегка...на мокром месте? Возиожно ли?

Известно, что слоны плачут. Они устраивают похороны тем, кого любят, а когда им попадается мертвый слон в буше, они останавливаются и воздают ему дань уважения. Не вторглись ли наши лодки на одну из таких церемоний? На некое собрание? Или, быть может, мы прервали некую репетицию. С древних времен известна история о слоне, который репетировал сложные танцевальные па, которые ему нужно было продемонстрировать на грядущем параде.

Шторм усиливался. Нам нужно было плыть дальше. Мы включили моторы, и лодки поплыли. Шепотом попрощались со слонами. Я плыл по середине реки, курил и просил свою память сохранить эту встречу, это нереальное мгновение, когда линия между мной и внешним миром стала размытой или вовсе исчезла.

На одну долю секунды всё стало одним целым. Во всем появился смысл.

Я говорил себе: «Попробуй запомнить, как это - быть настолько близко к правде, к настоящей правде».

Жизнь - это не только хорошее, но и не только плохое.

Попробуй запомнить это чувство, наконец, понять, что пытался сказать Майк.

Зажги свет.

Папа, я получил свои крылья, когда шеф полка армейской авиации прикрепил их к моей груди. .

Май 2010-го года.

Счастливый день. Папа в голубом берете официально вручил мне мой берет. Я надел его, и мы отсалютовали друг другу. Это было что-то более сокровенное, чем объятия.

Камилла была рядом. И мамины сестры. И Челси. Мы все снова были вместе.

Но вскоре снова расстались.

У нас снова не было выбора. У нас были всё те же старые проблемы, которые мы так и не решили. Челси хотела путешествовать, радоваться жизни и молодости, а я снова собрался на войну. Скоро отправляюсь. Если мы останемся вместе, мы увидимся за следующие два года всего несколько раз, если повезет, а это - не отношения. Мы оба не удивились, снова оказавшись в том же самом эмоциональном тупике.

- Прощай, Челси.

- Прощай, Гар.

В день, когда я получил свои крылья, я понял, что она тоже обрела свои.

Мы в последний раз полетели в Ботсвану. Сказали себе: «Последнее путешествие вверх по реке. Последний визит к Тидж и Майку».

Там мы здорово повеселились, и, конечно, наше решение стало не таким твердым. Я то и дело придумывал и предлагал разные способы решения проблемы, которые еще могли бы помочь. Челси поддакивала. Мы столь очевидно добровольно пребывали в плену иллюзий, что Тидж решила вмешаться:

- Всё закончилось, ребята. Вы откладываете неизбежное. И в это время сходите с ума.

Мы стояли в палатке в ее саду. Она сидела перед нами в палатке и говорила нам эту горькую правду, держа нас за руки. Глядя в наши глаза, она убеждала нас в необходимости разойтись окончательно:

- Не тратьте самое драгоценное, что у вас есть - время.

Я знал, что она права. Как сказал сержант-майор Були: «Пора».

Так что я заставил себя выбросить из головы отношения, на самом деле - все отношения. Улетая из Ботсваны, я решил загрузить себя работой. Скоро ты отправишься в Афганистан, а пока - будь всегда чем-то занят.

Поэтому я полетел в Лесото с Уиллом. Мы посетили несколько школ, построенных фондом «Сентебейл». Принц Сиисо ездил с нами - в 2006-м году, после смерти матери, он вместе со мной основал благотворительный фонд, (Его мать тоже была бойцом на войне с ВИЧ). Принц возил нас на встречи с десятками детей, история каждого из которых была душераздирающей. В Лесото в то время среденяя продолжительность жизни составляла сорок с чем-то лет, в то время как в Британии это было семьдесят девять лет для мужчин и восемьдесят два года для женщин. Быть ребенком в Лесото - всё равно что быть мужчиной средних лет в Манчестере, и, хотя это было вызвано комплексом причин, главной причиной был ВИЧ.

Четверть всего взрослого населения Лесото была ВИЧ-позитивна.

Через два-три дня мы поехали с принцем Сиисо в более отдаленные школы на отшибе. Вдали от оживленных дорог. Принц Сиисо подарил нам диких пони, чтобы проехать на них часть пути, и пледы кочевников от холода. Мы надели их, как плащ с капюшоном.

Нашей первой остановкой стала замороженная деревня прямо в облаках - Семонконг. Примерно семь тысяч футов над уровнем моря, деревня в заснеженных горах. Теплый воздух шел из лошадиных ноздрей, когда мы заставляли их подниматься вверх, а когда подъем стал слишком крутым, пересели в подъемник.

По прибытии в деревню мы сразу же отправились в школу. Мальчики-пастухи приходили сюда два раза в неделю, получали горячий обед и шли в класс. Мы сидели в полутьме с керосиновой лампой, наблюдали, как проходит урок, потом

нас окружила дюжина мальчиков, некоторые из них были не старше восьми лет. Мы слушали их рассказы о том, как они обычно ходят в эту школу. В это было просто невозможно поверить: двенадцать часов они пасли скот и овец, а потом два часа шли через горные перевалы, чтобы учить математику, учиться читать и писать. Столь сильна была их жажда знаний. Они храбро сносили неприятности - стертые ноги, лютые холода и много чего похуже. По пути они были так уязвимы, отданы на милость стихий, несколько человек погибло от удара молнии. На многих нападали бродячие собаки. Понизив голос, они также рассказали нам, что многие подвергались насилию со стороны путешественников, конокрадов, кочевников и других мальчиков.

Мне стало стыдно, что я ныл из-за школы. Из-за чего-либо.

Несмотря на всё пережитое, мальчики оставались мальчиками. Их веселье было неукротимо. Они радовались подаркам, которые мы привезли - теплым пальто и шерстяным шапочкам. Мальчики надели всё это, начали танцевать и петь. Мы к ним присоединились.

Один мальчик держался в стороне. У него было круглое открытое лицо. По-видимому, у него на душе была тяжелейшая ноша. Я чувствовал, что спросить об этом - навязчивость. Но у меня в сумке был еще один подарок - фонарик, и я вручил его мальчику.

Сказал, что надеюсь: этот фонарик будет каждый день освещать его дорогу в школу.

Он улыбнулся.

Я хотел сказать ему, что его улыбка и меня заставляет улыбнуться. Попытался.

Увы, я не очень хорошо говорил на сесото.

Вскоре после нашего возвращения в Британию Дворец объявил, что Уилл собирается жениться.

Ноябрь 2010-го.

Для меня это стало новостью. Пока мы были в Лесото, он ни разу об этом не упомянул.

В газетах печатали красочные статьи о том мгновении, когда я понял, что Уилл и Кейт созданы друг для друга, восхитился глубиной их чувств и решил подарить Уиллу кольцо, которое унаследовал от мамы, легендарный сапфир, о мгновении нежности в отношениях братьев, о мгновении, которое связало нас троих, но всё это - полнейшая чушь, ничего этого никогда не было. Я не отдавал Уиллу кольцо, потому что оно никогда не было моим, я не мог его отдать. Кольцо уже было у Уилла. Он попросил его после маминой смерти, а я был несказанно рад от него избавиться.

Теперь Уилл сосредоточился на свадебных приготовлениях, а я замкнулся в себе. Я долго и мучительно размышлял о своем одиночестве. Я всегда думал, что женюсь первым, потому что очень сильно этого хотел. Всегда думал, что буду молодым мужем и отцом, потому что решительно не хотел стать таким, как мой отец. Он был отцом среднего возраста, и я всегда чувствовал, что это создает проблемы, преграды между нами. В зрелом возрасте он стал менее подвижным, больше придерживался привычек. Ему нравился заведенный порядок. Он не был похож на тех отцов, которые без конца играют с детьми в салки или гоняют мяч еще долго после наступления темноты. Когда-то он таким был. Бегал за нами по Сэндрингему, устраивал чудесные игры, например, заворачивал нас в покрывала, словно хот-доги, мы начинали беспомощно захлебываться от смеха, тогда он сдергивал покрывало и вытаскивал нас с другой стороны. Не знаю, смеялись ли мы с Уиллом когда-нибудь сильнее. Но задолго до того, как мы выросли, он перестал радоваться такой физической активности. У него просто иссяк энтузиазм - пшик.

Но я всегда обещал себе, что у меня энтузиазм будет. Будет.

А теперь спросил себя: «Так ли это?».

Истинный ли я пообещал стать молодым отцом? Истинный ли я пытался найти ту самую женщину, настоящего партнера, в то же время пытаясь стать тем, кто я сейчас?

Почему то, чего я, как мне кажется, так сильно хотел, не происходит?

А что, если никогда и не произойдет? Что будет значить моя жизнь? Какова будет моя главная цель?

Я решил, что это - война. Когда, как обычно, всё остальное не удастся, у меня всё равно будет военная служба. (Только бы сообщили дату отправки на фронт).

А после войн, как я считал, всегда остается благотворительность. После поездки в Лесото я с еще большим энтузиазмом хотел продолжать мамины проекты. И был решительно настроен взяться за проект, о котором рассказал мне Майк за своим кухонным столом. Я сказал себе, что этого хватит на всю жизнь.

Когда я услышал разговор группы раненых солдат, планировавших поход на Северный полюс, это показалось интуитивным прозрением, синтезом всех моих мыслей. Они надеялись собрать миллионы для организации «Walking With The Wounded» и стать первыми людьми с ампутированными конечностями, которым удалось достичь Северного полюса без поддержки. Они пригласили меня присоединиться к ним. Я хотел согласиться. Просто умирал - так хотел согласиться. Только одна проблема. Поход наметили на начало апреля - в опасной близости от даты свадьбы Уилла. Мне нужно будет добраться на Северный полюс и вернуться без сбоев, иначе я рискую пропустить свадебную церемонию.

Но насчет Северного полюса вовсе нельзя быть уверенным, что вы туда доберетесь и вернетесь обратно без единой загвоздки. Северный полюс - это место бесконечных загвоздок. Там всё время менялись погодные условия. Так что я волновался заранее, а Дворец волновался вдвойне.

Я попросил совета у Джей-Эл-Пи.

Он улыбнулся:

- Такая возможность бывает лишь раз в жизни.

- Да, это правда.

- Вам нужно поехать.

Но сначала, сказал он, поедьте кое-куда еще.

В качестве прямого продолжения нашего разговора, который начался пять лет назад после моего нацистского провала, он организовал поездку в Берлин.

И вот - декабрь 2010 года. Обжигающий холод. Я вкладываю персты в следы от пуль на городских стенах, в еще свежие шрамы от безумной клятвы Гитлера воевать до последнего человека. Я стою там, где раньше была Берлинская стена, а еще раньше - пыточные камеры СС, и могу поклясться, что слышу в завываниях ветра эхо криков умирающих. Я встретился с женщиной, которую отправили в Освенцим. Она рассказала о своем заключении, о тех ужасах, которые видела, слышала, обоняла. Слушать ее рассказы было столь же тяжело, сколь необходимо. Но я их не перескажу. Они - не мои.

Мне очень хотелось думать, что моя фотография в нацистской форме - результат множества недостатков: недостатка ума, недостатка знаний. Но это был еще и недостаток образования. Не только школьного, но и самообразования. Я недостаточно знал о нацистах, недостаточно учился, задавал недостаточно вопросов учителям, выжившим и их родственникам.

И я решил это исправить.

Я не смогу стать тем, кем надеюсь стать, пока это не исправлю.

Мой самолет приземлился на архипелаге Свальбард. Март 2011 года.

Выйдя из самолета, я неторопливо огляделся по сторонам. Белым бело, и еще белее. До самого горизонта лишь снежная белизна цвета слоновой кости. Белые горы, белая поземка, белые холмы, а среди них - немногочисленные узкие белые дороги. У большинства из двух тысяч местных жителей были снегоходы, а не автомобили. Пейзаж был столь скромный и минималистский, что я подумал: «Возможно, я сюда перееду».

Может быть, это - моя цель.

Потом я узнал о местном законе, запрещающем покидать город без ружья, поскольку среди холмов рыскали ужасно голодные белые медведи, и подумал: «Наверное, нет».

Мы въехали в город под названием Лонгиэрбайн, самый северный город на Земле, всего восемьсот миль до полюса планеты. Я встретился со своими друзьями-путешественниками. Капитан Гай Дисни - кавалерист, потерявший часть ноги на противотанковой гранате. Капитан Мартин Хьюитт, парашютист, в которого выстрелили, и теперь у него парализована рука. Рядовой Жако ван Гасс, потерявший большую часть левой ноги и половину левой руки на противотанковой гранате. (Оставшемуся обрубку руки он дал веселое прозвище Немо, нас это всегда сокрушало). Сержант Стив Янг, выходец из Уэлса, который сломал спину на растяжке. Врачи сказали, что он никогда больше не будет ходить, а сейчас он собрался тащить 200-фунтовые сани на Северный полюс.

Очень вдохновляюще. Я сказал им, что для меня честь к ним присоединиться, честь - находиться в их компании, и неважно, что температура - минус тридцать.На самом деле погода была такая плохая, что мы всё время откладывали отбытие.

- Ухх, как же свадьба Уилла, - думал я, обхватив голову руками.

Несколько дней мы ждали, тренировались, ели пиццу и чипсы в местном пабе. Выполняли упражнения для акклиматизации при суровой температуре. Надевали оранжевые водонепроницаемые костюмы и прыгали в Северный Ледовитый океан. Удивительно, насколько вода была теплее, чем чертовски холодный воздух.

Но в основном мы знакомились и налаживали контакты.

Когда, наконец, распогодилось, мы запрыгнули в «Антонов» и полетели в вахтовый ледяной лагерь, потом пересели в вертолеты и высадились в двухстах милях от Северного полюса. Когда приземлились, был примерно час ночи, но светло, как в полдень в пустыне. Темноты не было совсем, темноту изгнали. Мы помахали вертолетам и приступили к делу.

Эксперты по Арктике предупредили нашу команду, чтобы мы старались не потеть, потому что на Северном полюсе любая влага мгновенно замерзает, и из-за этого возникают разные проблемы. А мне никто об этом не сказал, я пропустил это занятие с экспертами. Так что я шел весь первый день и тянул тяжелые сани, пот с меня лился рекой, и, конечно же, моя одежда превратилась в твердый лед. Еще больше пугало то, что я начал замечать первые пятна беды на пальцах и ушах.

Обморожение.

Я не жаловался. Как бы я стал жаловаться среди таких людей? Но мне и не хотелось жаловаться. Несмотря на дискомфорт, я испытывал лишь благодарность, находясь среди таких героев, служа столь важному делу, видя места, которые довелось увидеть лишь немногим. В день четвертый, когда надо было улетать, мне не хотелось. И мы еще не добрались до Северного полюса.

Увы, у меня не было выбора. Или улетаю сейчас, или пропущу свадьбу брата.

Я сел в вертолет, чтобы лететь на аэродром Барнео, откуда взлетит мой самолет.

Пилот не спешил. Он настаивал, что мне нужно напоследок увидеть Северный полюс. «Вы проделали такой путь, и не увидите его», - сказал пилот. Так что мы полетели туда, выбрались из вертолета среди абсолютной белизны. Вместе определили точную точку с помощью GPS-навигатора.

Я стоял на вершине мира.

Один.

И держал британский флаг.

Я сел в вертолет и полетел на Барнео. Но тут началась сильная буря, метель, мой рейс отменили, все рейсы отменили. Ураган так бушевал, что повредил летную полосу.

Нужен ремонт.

Пока я ждал, зависал в компании инженеров. Мы пили водку, сидели в их вахтовой сауне, а потом прыгали в ледяную воду океана. Много раз я наклонял голову назад, выпивал очередную рюмку вкуснейшей водки и уговаривал себя не переживать из-за летной полосы, из-за свадьбы, из-за чего-либо.

Буря закончилась, летную полосу восстановили и убрали, не помню, что именно с ней сделали. Мой самолет с рокотом пронесся по льду и поднял меня в голубое небо. Я помахал из окна. До свадания, братья.

Накануне свадьбы Уилла мы обедали с ним и с папой в Кларенс-Хаузе. Еще там были Джеймс и Томас - шаферы Уилла.

Общественности сообщили, что я буду шафером, но это была неприкрытая ложь. Общественность ждала, что я буду шафером, так что у Дворца не было выбора - пришлось сказать, что я шафером буду. На самом деле Уилл не хотел, чтобы я произносил речь шафера. Ему казалось небезопасным вручить мне включенный микрофон и предоставить возможность говорить не по сценарию. Я ведь могу сказать что-то абсолютно неподобающее.

В общем, он был прав.

Кроме того, ложь стала прикрытием для Джеймса и Томаса, двоих ни в чем не повинных гражданских. Если бы их рассекретили как шаферов Уилла, бешеные журналисты преследовали бы их, следили за ними, прослушивали их разговоры, провели бы расследование и разрушили бы жизнь их семей. Оба парня были спокойные и застенчивые. Они не смогли бы справиться с таким натиском, и от них не следовало этого ожидать.

Уилл объяснил мне всё это, я и глазом не моргнул. Я всё понял. Мы даже посмеялись над этим, раздумывая, что неподобающее я мог бы сказать в своей речи. Так что обед накануне свадьбы был приятным и веселым, хотя Уилла явно мучил обычный мандраж жениха. Томас и Джеймс уговорили его выпить несколько стаканов ром-колы, это, кажется, его успокоило. А я тем временем потчевал компанию историями о Северном полюсе. Папа слушал очень заинтересованно, сочувствовал моему дискомфорту из-за отмороженных ушей и щек, я с трудом сдерживался, чтобы не сболтнуть лишнее и не рассказать ему о моем столь же чувствительном пенисе. По возвращении домой я с ужасом обнаружил, что моя нижняя часть тоже обморожена, уши и щеки уже зажили, а пенис - нет.

Это стало бы темой дня.

Не знаю, почему я не решился обсудить свой пенис с папой или с другими присутствующими джентльменами. Мой пенис был объектом общественного интереса и внимания. В прессе много о нем писали. Было множество публикакий в книгах и газетах (даже в «The New York Times») о том, что мы с Уиллом не обрезаны. Писали, что мама запретила, и, хотя риск обморожения намного выше, если вы не обрезаны, все эти рассказы были ложью. Я был обрезан еще в младенчестве.

После обеда мы перешли в комнату с телевизором и посмотрели новости. Репортеры брали интервью у людей, которые разбили лагерь возле Кларенс-Хауза, надеясь получить места на свадьбе в первом ряду. Мы подошли к окну и увидели, что их - тысячи, в палатках и спальных мешках, по всей Мэлл, идущей от Букингемского дворца к Трафальгарской площади. Многие пили и пели песни. Некоторы готовили обед на переносных плитках. Другие слонялись, пели и праздновали, словно это у них сегодня свадьба.

Уилл, разогретый ромом, крикнул:

- Мы должны выйти к ним!

Отправил своей службе безопасности сообщение, что хочет это сделать.

Служба безопасности ответила:

- Настоятельно рекомендуем этого не делать.

- Нет, - закричал он. - Это будет правильно. Я хочу выйти к ним. Мне нужно их увидеть!

Он просил меня пойти с ним. Умолял.

В его глазах я увидел, что ром ударил ему в голову. Ему нужен второй пилот.

До боли знакомая мне роль. Но ладно.

Мы вышли, прошли перед толпой, пожимая руки. Люди желали Уиллу счастья, говорили, как они любят его и Кейт. Они дарили нам те же улыбки со слезами на глазах, те же взгляды, полные нежности и сочувствия, что и в августе 1997 года. Я не удержался и покачал головой. Накануне Важного дня Уилла, одного из самых счастливых дней в его жизни, просто не удалось избежать отголосков Худшего дня его жизни. Нашего Худшего дня.

Я несколько раз посмотрел на Уилла. Его щеки были пунцовыми, словно от обморожения. Может быть, поэтому мы быстро попрощались с толпой и вернулись во дворец. Он был навеселе.

Кроме того, мы были истощены эмоционально и физически. Нам нужно было отдохнуть.

Так что я был в шоке, когда пришел за ним утром, а он выглядел так, словно глаз не сомкнул. Лицо угрюмое, глаза - красные.

- С тобой всё нормально?

- Да-да, отлично.

Но нет. Он надел ярко-красную форму Ирландского гвардейского полка, а не мундир Королевской конной гвардии. Я задался вопросом, не это ли - причина печали. Уилл спросил у бабушки, можно ли надеть форму Королевской конной гвардии, а она запретила. Заявила, что он, как Наследник, должен надеть Главную церемониальную форму. Уилл был мрачен, потому что у него не оказалось права голоса в выборе свадебного костюма, накануне столь важного события у него отняли независимость. Несколько раз он повторил мне, что расстроен.

Я заверил Уилла, что ему чертовски идут эти эмблемы арфы Ирландии и императорской короны, и кепка с девизом полка «Quis Separabit? Кто нас разъединит?».

Но его это, кажется, не впечатлило.

А вот я и выглядел некрасиво, и чувствовал себя не в своей тарелке в синей форме королевской гвардии, которую должен был надеть в соответствии с протоколом. Я никогда не надевал эту форму прежде, и надеялся, что в ближайшее время больше ее не надену. В этой форме были огромные плечевые накладки и манжеты, и я представлял, как люди будут говорить: «Что это за идиот?». Я чувствовал себя китчевой версией Джонни Браво.

Мы сели в сливово-черный «Бентли». Оба не проронили ни слова, пока ждали водителя, чтобы тронуться в путь.

Когда автомобиль, наконец, тронулся, я нарушил тишину:

- От тебя несет перегаром.

Последствия вчерашнего рома.

Я в шутку приоткрыл окно, зажал пальцами нос и предложил ему мятные пастилки.

Уилл едва заметно улыбнулся.

Через две минуты «Бентли» остановился.

- Короткая поездка, - сказал я.

Выглянул из окна:

Вестминстерское аббатство.

Мое сердце снова екнуло. Я подумал, что ни за что не венчался бы там же, где прошли мамины похороны.

Бросил беглый взгляд на Уилла. Думает ли он о том же?

Мы зашли внутрь плечом к плечу. Я снова посмотрел на его форму и кепку. «Кто нас разъединит?». Мы были солдатами, взрослыми мужчинами, но шли той же робкой мальчишеской походкой, что и за маминым гробом. «Почему взрослые поступают так с нами?». Мы промаршировали в церковь и зашли в боковой придел возле алтаря, называемый криптой. В этом здании всё говорило о смерти.

Это были не только воспоминания о маминых похоронах. Под нашими ногами и вокруг нас было погребено более трех тысяч тел. Они были похоронены под скамьями и в стенах. Герои войны и поэты, ученые и святые, лучшие люди Великобритании. Исаак Ньютон, Чарльз Дикенс, Чосер, а еще - тринадцать королей и восемнадцать королев, все они были погребены там.

По-прежнему было так тяжело думать о маме в царстве смерти. Мама, танцевавшая с Траволтой, ссорившаяся с Элтоном, ослепившая Рейганов - неужели она может быть на том свете с душами Ньютона и Чосера?

Погрузившись в эти мысли о маме, о смерти и о моем отмороженном пенисе, я рисковал разволноваться столь же сильно, как жених. Так что я начал ходить туда-сюда, руки мои дрожали, я слушал, что бормочут люди на скамьх. Они сидели тут два часа до нашего прибытия.

- Знаешь, многим из них пора в туалет, - сказал я Уиллу, чтобы разрядить обстановку.

Ноль реакции. Он тоже встал и начал ходить туда-сюда.

Я попытался еще раз:

- Обручальное кольцо! О нет, где же оно? Куда я положил это чертово кольцо?

А потом достал кольцо:

- Опа!

Уилл улыбнулся и снова начал ходить туда-сюда.

Я бы не смог потерять кольцо, даже если бы захотел. С внутренней стороны моего мундира была пришита специальная сумка, как у кенгуру. Это я придумал - вот как серьезно я относился к священному долгу и чести хранения кольца.

Теперь я достал кольцо из сумки и начал рассматривать его на свету. Тонкая полоска уэльского золота, вырезанная из слитка, подаренного королевской семье почти сто лет назад. Из того же слитка взяли золото для бабушкиного обручального кольца, и для кольца принцессы Маргарет, а сейчас он почти совсем истаял, как я слышал. Ко времени моей свадьбы, если я вообще когда-нибудь женюсь, от слитка может уже ничего не остаться.

Я не помню, как вышел из крипты. Не помню, как подошел к алтарю. Не помню слова священника, не помню, как достал кольцо и вручил его брату. Церемония совсем стерлась из моей памяти. Помню, как Кейт вошла в придел, выглядела она восхитительно, помню, как Уилл вывел ее из придела, они вышли в двери и сели в экипаж, который доставил их в Букингемский дворец для вечного союза, клятвы которому они принесли. Помню, что подумал: «Прощайте».

Я полюбил свою новообретенную невестку, чувствовал, что она мне - скорее сестра, чем невестка, сестра, которой у меня никогда не было и о которой я мечтал, я был рад, что она всегда будет с Уиллом. Она была хорошей парой для моего старшего брата. Они явно делали друг друга счастливыми, и, следовательно, я тоже был счастлив. Но в глубине души я чувствовал, что это - еще одно прощание под этими ужасными сводами. Очередной раскол. Брат, которого я сопровождал сегодня в Вестминстерское аббатство, ушел навсегда. Кто смог бы это отрицать? Он никогда больше не будет первым и главным Уиллом. Мы никогда больше не будем ехать вместе по полям Лесото, и плащ с капюшоном не будет развеваться у нас за спиной. Мы больше никогда не будем жить вместе в коттедже, пропахшем лошадьми, пока учимся летать. «Кто нас разъединит?».

Жизнь - вот кто.

Я чувствовал то же самое, когда женился папа, у меня было то же самое дурное предчувствие, и разве оно не оправдалось? После наступления эпохи Камиллы, как я и предполагал, мы с ним виделись всё реже и реже. Свадьбы, конечно, были радостными событиями, но это были еще и скромные похороны, потому что после произнесения клятв люди обычно исчезали.

Я понял, что личность иерархична. Сначала мы - что-то одно, потом - что-то другое, потом - третье и так далее, и так - до самой смерти, последовательно. Каждая новая личность занимает трон «Я», но уносит нас всё дальше от исходной личности, возможно, нашей ключевой личности - ребенка. Да, эволюция, взросление, путь к мудрости - это всё естественно и здорово, но есть еще и чистота детства, которая растворяется в каждой новой итерации. Как этот слиток золота, который всё убывает.

Во всяком случае, таковы были мои мысли в тот день. Мой большой брат Уилл перешел на новый уровень, теперь он стал мужем, потом станет отцом, потом - дедушкой и так далее. Он станет новой личностью, множеством новых личностей, ни одна из которых не будет являться Уиллом. Он будет герцогом Кембриджским - этот титул выбрала для него бабушка. Я считал, что это для него хорошо. Великолепно. Но в то же время для меня это - потеря.

Я подумал, что моя реакция немного напоминает то, что я почувствовал, впервые сев в кабину «Апача». Я привык, что кто-то всегда рядом, кто-то, кому можно подражать, а потом почувствовал себя ужасно одиноким.

А вдобавок еще и импотентом.

Что Вселенная пыталась мне втолковать, отняв мой пенис в то же время, что и брата?

Несколько часов спустя, на свадебном приеме, я произнес несколько кратких реплик. Не речь, просто краткое двухминутное вступление к речи настоящего шафера. Уилл несколько раз повторил, что я буду «конферансье».

Мне пришлось посмотреть значение этого слова.

В прессе много писали о моей подготовке к произнесению вступительного слова, о том, как я звонил Челси и проверял на ней некоторые реплики, злился, но в итоге сдался, когда Челси заставила меня отказаться от упоминания «сногсшибательных ножек Кейт» - всё это было чистейшим враньем. Я никогда не звонил Челси по поводу своих реплик, мы с ней не общались постоянно, так что Уилл спросил у меня, можно ли пригласить ее на свадьбу. Ему не хотелось, чтобы кому-то из нас было неудобно.

На самом деле я протестировал несколько строк на Джей-Эл-Пи, но в основном импровизировал. Несколько раз пошутил о нашем детстве, рассказал дурацкую историю о тех временах, когда Уилл играл в водное поло, а потом зачитал несколько уморительных отрывков из писем поддержки, полученных от общественности. Один американский парень написал, что хотел бы сделать что-то особенное для новой герцогини Кембриджской, поэтому поставил себе задачу - добыть очень много горностая, ведь это - традиционный мех королей. Этот переполненный энтузиазмом янки объяснил, что намеревался поймать тысячу горностаев для предмета одежды, который задумал пошить (Боже мой, неужели это палатка?), но, к сожалению, добыл... лишь двоих горностаев.

Тяжелый год для горностаев, сказал я.

Но, добавил я, янки импровизировал, использовал имеющееся в наличии наилучшим образом, как обычно делают янки, и сшил вместе то, что у него было, а сейчас я держу это над головой.

Гости хором ахнули.

Это оказался пояс.

Мягкий пояс из меха, несколько шелковых лент пришиты к клинообразной сумочке из горностая, размером не больше сумки для кольца с внутренней стороны моего мундира.

После всеобщего вздоха теплой успокаивающей волной накатил смех.

Когда смех затих, я закончил свое выступление на серьезной ноте. Мама. «Как счастлива она была бы быть здесь. Как она полюбила бы Кейт и как была бы рада видеть, что вы нашли эту любовь вместе».

Я произнес это, не поднимая глаз. Не хотел рисковать, чтобы не встретиться взглядом с папой или Камиллой, а главное - с Уиллом. Я не плакал со дня маминых похорон, и не хотелось расплакаться сейчас.

Кроме того, мне не хотелось видеть чьи-то лица, кроме маминого. В моем мозгу была четкая картина: мама сияет от счастья в Важный день Уилла и от души смеется из-за мертвого горностая.

Достигнув вершины мира, четверо раненых солдат открыли бутылку шампанского и выпили за бабушку. Они были так добры, что позвонили мне и поделились своей радостью.

Они установили мировой рекорд, собрали уйму денег для раненых ветеранов и добрались на чертов Северный полюс. Вот так удача. Я поздравил их, сказал, что скучаю и мне жаль, что я сейчас не там, не с ними.

Невинная ложь. Мой пенис качался между повышенной чувствительностью и пограничной травмой. Где мне меньше всего хотелось бы оказаться, так в это в Обморожестане.

Я пробовал домашние средства, последовал совету подруги. Она уговорила меня нанести крем «Элизабет Арден».

- Моя мама мазала им губы.

- Ты хочешь, чтобы я намазал им пенис?

- Гарри, это помогает. Можешь не сомневаться.

Я открыл тюбик, и в то же мгновение запах перенес меня в прошлое. Мне казалось, что мама - здесь, в комнате.

Потом я выдавил немного крема и нанес его...туда.

«Странное чувство» - просто не то слово.

Мне нужно к доктору. Срочно. Но я не мог попросить Дворец найти мне доктора. Какой-нибудь придворный узнает о моем состоянии и разболтает журналистам, после чего мой пенис окажется на первых полосах всех газет. Я не мог найти доктора сам, вслепую. Это было невозможно и в обычных обстоятельствах, а сейчас - невозможно вдвойне. «Привет, это принц Гарри, послушайте, у меня, кажется, появилось пятно, которое меня беспокоит, в нижней части, хотел спросить, не могу ли я заглянуть к вам и...».

Я попросил приятеля найти мне очень осторожно дерматолога, специализирующегося на определенных придатках...и определенных персонах. Задача со звёздочкой.

Но приятель вернулся и сообщил, что его отец знает такого парня.

Я получил от него фамилию и адрес врача, прыгнул в машину с телохранителями. Мы примчались к непонятному строению на Харли-Стрит, в котором жило множество врачей. Телохранитель тайком провел меня в приемную через заднюю дверь. Доктор сидел за большим деревянным столом, делал записи, наверное, о предыдущем пациенте. Не поднимая глаз от записей, сказал:

- Да-да, заходите.

Я зашел и наблюдал, как он пишет, это длилось как-то слишком долго. Я подумал, что у бедняги, который был тут передо мной, много болезней.

По-прежнему не поднимая глаз от записей, доктор велел мне зайти за занавеску и раздеться, а он освободится через минуту.

Я спрятался за занавеской, разделся и лег на медицинскую кушетку. Прошло пять минут.

Наконец, доктор отдернул занавеску.

Посмотрел на меня, моргнул и сказал:

- О, понимаю. Это вы.

- Да. Я думал, что вас предупредили, но у меня такое чувство, что нет.

- Вы правы. Итак, вы здесь. Таак. Ладно. Это вы. Хм. Напомните мне о вашей проблеме?

Я показал ему свой пенис, смягченный кремом «Элизабет Арден».

Он ничего не увидел.

Я объяснил, что там ничего и не видно. Это невидимое бедствие. Непонятно почему, именно в моем случае поверхностное обморожение выразилось в повышенной чувствительности...

Доктор хотел знать, как это произошло.

Я сказал, что на Северном полюсе. Я полетел на Северный полюс, а теперь мой Южный полюс поломался.

На лице доктора было написано: «Всё чудесатее и чудесатее».

Я описал всё возрастающие дисфункции. «Тяжело всё, доктор. Ходьба». И секс, добавил я, просто не вариант. А еще хуже то, что у моего пениса постоянно такие ощущения, словно он занимается сексом. Или готов заняться. Я сказал доктору, что в некотором роде потерял пенис. Совершил ошибку, погуглив это повреждение, и начитался ужасов о частичной пенэктомии, о таком вам ни за что не захочется прочитать, когда вы гуглите свои симптомы.

Доктор сказал, что не похоже, что мне понадобится такая операция.

- Не похоже?

Он сказал, что надо сначала исключить другие заболевания. Полностью меня обследовал, обследование было более чем инвазивным. Камня на камне не оставил, так сказать.

А потом объявил, что, вероятнее всего, наилучшим лекарством будет время.

- Что вы хотите этим сказать? Время?

- Время исцеляет, - сказал доктор.

Вы серьезно, док? Мой опыт свидетельствует об обратном.

Мне было тяжело видеть Челси на свадьбе Уилла. В моем сердце было еще так много чувств, которые я подавлял, о которых даже не подозревал. Кроме того, я злился из-за мужчин с голодными взглядами, волочившихся за нею, вертевшихся вокруг нее и надоедавших приглашениями на танец.

Я сказал Челси, что сегодня меня одолела ревность, но от этих слов мне стало только хуже. И я почувствовал себя жалким.

Мне нужно было двигаться дальше, встретить кого-то нового. Как предрек доктор, время вылечит мой пенис. Когда же магия времени излечит мое сердце?

Друзья пытались мне помочь. Упоминали в разговоре разных девушек, устраивали встречи, свидания.

Ничего из этого не получалось. Так что я почти не слушал, когда они назвали очередное имя летом 2011 года. Немного рассказали мне об этой девушке - блестящая красавица, крутая, и о ее статусе отношений - недавно рассталась с парнем. И она надолго в этом статусе не задержится, Шип!

- Она свободна, чувак. И ты - тоже.

- Я свободен?

- И вы идеально подходите друг другу. Без сомнения, вы поладите.

Я закатил глаза. Когда такие предсказания сбывались?

Но тут, о чудо из чудес, сработало. Мы действительно подошли друг другу. Мы сидели в баре, болтали и смеялись, друзья, стены, напитки и бармен - всё вокруг растаяло. Я предложил всей компании вернуться в Кларенс-Хауз и выпить по стаканчику перед сном.

Мы отдыхали, слушали музыку. Веселая оживленная компания. Когда вечеринка закончилась и все разъехались, я подвез Флоренс домой. Так ее звали. Флоренс. Но все называли ее Фли.

Фли сказала, что живет в Ноттинг-Хилле. На тихой улочке. Когда мы подъехали к ее квартире, она пригласила меня на чашечку чая. Конечно, я согласился.

И попросил телохранителя несколько сотен раз объехать квартал.

Не помню точно, в ту ночь или в другую Фли рассказала мне о своем далеком предке? Хотя на самом деле, наверное, она не рассказывала. Думаю, мне потом рассказал друг. Как бы то ни было, он возглавил «Атаку легкой кавалерии», обреченную на провал попытку атаковать русские пушки в Крымской войне. Некомпетентный, возможно, безумец, он послал на смерть сотни людей. Позорная страница истории, полная противоположность сражению у Роркс-Дрифт, а теперь я цитировал страницу его книги и самоуверенно несся вперед. За первой чашкой «Эрл Грея» я спросил себя: «Возможно ли, что она - мой человек?».

Между нами установилась такая прочная связь.

Но я тоже был безумцем. И видел, что она об этом знает, читает это на моем лице, с таким лицом не играют в покер. Я надеялся, что ей это кажется очаровательным.

По-видимому, так и было. Следующие несколько недель царила идиллия. Мы часто виделись, много смеялись, и никто об этом не знал.

У меня появилась надежда.

Потом журналисты обо всем узнали, и нашей идиллии пришел конец.

Фли позвонила мне в слезах. Возле ее квартиры дежурили восемь папарацци. Преследовали ее прямо в центре Лондона.

В одной из газет ее назвали «моделью нижнего белья». На основании фотосессии многолетней давности! Фли сказала, что всю ее жизнь свели к одной фотографии. Это так унизительно. .

Я спокойно ответил: «Да, мне знакомо это чувство».

Журналисты копали, звонили всем, с кем Фли когда-либо была знакома. Уже следили за ее семьей. Фли по полной программе получила то же, что и Кэролайн Флэк, хотя и Кэролайн продолжала получать то же самое.

Фли повторяла:

- Я этого не выдержу.

Сказала, что она - под круглосуточным надзором. Словно какая-то преступница. На заднем плане я слышал вой сирен.

Она была расстроена, плакала, и мне тоже хотелось заплакать, но, конечно, я этого не сделал.

Фли сказала в последний раз:

- Я этого больше не выдержу, Гарри.

Я включил динамик в телефоне. Я стоял у окна на третьем этаже Кларенс-Хауза, вокруг была красивая мебель. Очаровательная комната, низкие торшеры, ковер под ногами - произведение искусства. Я вдавил лицо в холодное полированное стекло окна и попросил Фли встретиться со мной в последний раз, хотя бы обсудить это всё.

Под окнами маршировали солдаты. Смена караула.

- Нет.

Она была непреклонна.

Через несколько недель мне позвонил один из друзей, зависавших с нами тогда в баре:

- Ты там? Фли вернулась к бывшему бойфренду!

- Неужели.

- Думаю, этого можно было ожидать.

- Да, верно.

Друг сказал, что это мать Фли уговорила ее прекратить наши отношения, предупредила, что журналисты сломают ей жизнь.

- Они будут преследовать тебя до врат Ада, - сказала мать Фли.

- Да, - сказал я другу. - Мамы всегда знают лучше.

Я перестал спать.

Просто перестал. Я был так разочарован, так сильно расстроен, что просто всю ночь бродил и размышлял. Жалел, что у меня нет телевизора.

Но я сейчас жил на военной базе, в комнате, напоминавшей келью.

А по утрам, глаз перед тем не сомкнув, пытался летать на «Апаче».

Залог провала.

Я пробовал лекарственные средства. Они немного помогали. Мне удавалось поспать часок-другой, но по утрам мой мозг абсолютно не работал.

Потом армейское руководство сообщило, что я отбываю на маневры и учения.

Я подумал, что, может быть, это - то, что нужно. Сменю обстановку.

Или, возможно, это станет последней каплей.

Сначала меня отправили в Америку. На юго-запад. Я провел там неделю или около того, болтался в безрадостном месте под названием Джила-Бенд. Говорили, что условия там похожи на Афганистан. Мой «Апач» стал более проворным, его снаряды - более смертоносными. Еще больше домов повержены в прах. Я взорвал много кактусов. Жаль, не могу сказать, что мне это не доставило радости.

Потом я поехал в Корнуолл. В пустынную местность под названием Бодмин-Мур.

Январь 2012 года.

Перепады от палящей жары к лютому холоду. На болотах всегда холодно в январе, но я прибыл туда как раз в разгар сильнейшей зимней бури.

Меня расквартировали с двадцатью другими солдатами. Первые несколько дней мы провели, пытаясь акклиматизироваться. Вставали в пять часов утра, разгоняли кровь с помощью бега и тошноты, а потом собирались в классе и изучали новейшие методики, которые плохие актеры изобрели для того, чтобы дурачить людей. Многие из этих методик применят против нас в следующие несколько дней, когда мы попытаемся пройти длинным маршем по холодным болотам. Это упражнение называлось «Отход и выход из-под удара», это было одно из последних препятствий для членов экипажа и пилотов перед получением назначения.

Нас отвезли на грузовиках в изолированную местность, где мы выполняли упражнения в полевых условиях, изучали техники выживания. Поймали цыпленка, убили, ощипали и съели. Потом пошел дождь. Мы промокли насквозь. И устали. Наши начальники были довольны.

Они схватили меня и еще двоих, погрузили на грузовик и отвезли в место даже еще более отдаленное.

- Выходите.

Мы посмотрели на местность и на небо.

- Серьезно? Здесь?

Дождь усилился и стал еще холоднее. Инструкторы кричали, что мы должны представить, что наш вертолет только что совершил аварийную посадку за линией фронта, и наша единственная надежда на спасение - пройти пешком из одного конца вересковой пустоши в другой, расстояние в десять миль. Теперь мы вспомнили, что нам сообщили общую линию поведения: мы - христианская армия, которая воюет с милицией, симпатизирующей мусульманам.

Наша миссия: «Преодолеть естественные препятствия и уклониться от встречи с противником».

Начинайте.

Грузовик с грохотом уехал.

Мокро, холодно, мы огляделись по сторонам, потом посмотрели друг на друга: - Да что за отстой.

У нас была карта и компас, у каждого - водонепроницаемый спальный мешок, по сути - водонепроницаемый носок длиной в человеческий рост, в котором можно спать. Еда запрещена.

- Куда идем?

- Сюда?

- Окей.

Бодмин был заброшенным, вроде бы - необитаемым, но вдали мы увидели домики фермы. Освещенные окна, клубы дыма из кирпичных труб. Как же нам хотелось постучаться в дом. В старые добрые времена люди помогали солдатам во время учений, но теперь всё изменилось. Местные жители не раз получили взбучку от армии, так что теперь знали, что незнакомцам с водонепроницаемыми спальными мешками двери открывать нельзя.

В моей команде было два человека, один из них - мой друг Фил. Фила я любил, но тут начал испытывать нечто вроде безграничной любви ко второму, потому что он сказал нам, что уже был раньше в Бодмин-Мур, гулял тут летом, так что знает, где мы находимся. Более того, он знал, как нам оттуда выбраться.

Он вел нас, а мы шли за ним, как дети, свозь тьму в новый день.

На рассвете мы вышли к хвойному лесу. Температура приближалась к заморозкам, дождь стал еще сильнее. Мы послали к черту свои отшельнические спальные мешки и свернулись калачиком все вместе, лежали, как ложки, каждый хотел лежать в центре, потому что там теплее. Фила я знал, так что лежать с ним в позе ложек было менее неловко, но в то же время - еще более. Но то же самое можно было сказать и о том, чтобы лежать в позе ложек с третьим мужчиной. «Извини, это твоя рука?». Спустя несколько часов чего-то, отдаленно напоминающего сон, мы разлепились и продолжили свой длинный марш.

По правилам учений мы должны были остановиться на нескольких пропускных пунктах. На каждом из пунктов нужно было выполнить задание. Мы смогли преодолеть все пропускные пункты и выполнить все задания, и на последнем пропускном пункте, где было нечто вроде тайного убежища, нам сказали, что миссия выполнена.

Была середина ночи. Темень непроглядная. Наше начальство появилось и объявило:

- Отличная работа, парни! Вы это сделали.

Я стоял, но был почти в отключке.

Нас погрузили в грузовик и сказали, что мы возвращаемся на базу. Но тут вдруг появилась группа мужчин в камуфляже и черных балаклавах. Моей первой мыслью было, что лорд Маунбаттен попал в засаду Ирландской республиканской армии - не знаю, почему я так подумал. Обстоятельства совсем другие, но, наверное, какие-то подсознательные воспоминания о терроризме в глубинах моего ДНК.

Раздались взрывы и выстрели, парни взяли штурмом грузовик и крикнули, чтобы мы легли лицом на землю. На глаза нам надели черные лыжные очки, связали нам руки и поволокли.

Нас куда-то швырнули, звук такой, словно мы оказались в системе подпольных бункеров. Сырые стены. Гулкое эхо. Нас водили из комнаты в комнату. Мешки на наших головах разрезали и сняли. В некоторых комнатах с нами обращались хорошо, в других - смешивали с дерьмом. Эмоциональные качели. Вот нам предлагают стакан воды, а в следующее мгновение - толкают на колени и приказывают поднять руки. Полчаса. Час. Из одной неудобной позы в другую.

Мы не спали семьдесят два часа.

Большая часть того, что с нами делали, была запрещена Женевской конвенцией, и делали это намеренно.

В какой-то момент мне завязали глаза и перевели в комнату, в которой, как я чувствовал, был кто-то еще. Мне казалось, что это - Фил, но, может быть, это был другой парень. Или кто-то из их команды. Я не решался спросить.

А сейчас мы услышали глухие голоса где-то вверху или внизу, в здании. Потом - странный шум, где-то включили воду.

Они пытались сбить нас с толку, дезориентировать.

Я ужасно замерз. Никогда в жизни мне не было так холодно. Намного хуже, чем на Северном полюсе. С холодом пришло оцепенение, я задремал. Выпрямился в струнку, когда дверь распахнулась и ворвались те, кто взял нас в плен. С наших глаз сняли повязки. Я был прав, Фил оказался здесь. И другой парень - тоже. Нам приказали раздеться. Показывали пальцем на наши тела, на отвисшие члены. Всё повторяли, какие маленькие. Мне хотелось сказать: «Вы не знаете и половины того, что не так с моим придатком».

Нас допрашивали. Мы ничего не сказали.

Нас развели по разным комнатам и допрашивали дальше.

Мне приказали встать на колени. Двое мужчин пришли и начали кричать на меня.

Потом ушли.

Включили атональную музыку. Словно разъяренный двухлетка терзает скрипку.

- Что это?

Голос ответил:

- Тишина!

Я убедился, что музыка - не запись, это играл настоящий ребенок, вероятно, тоже находящийся в плену. Господи, что он делал с этой скрипкой? И что они делали с этим ребенком?

Мужчины вернулись. Теперь они взялись за Фила. Изучили его аккаунты в социальных сетях, узнали всё про него, и теперь начали говорить о его семье, о его девушке, его это испугало. Удивительно, как много они знали. Как люди, с которыми ты абсолютно не знаком, могут так много о тебе знать?

Я улыбнулся:

- Добро пожаловать в клуб, дружище.

Я воспринимал это всё не очень серьезно. Один из мужчин схватил меня и прижал к стене. На нем была черная балаклава. Предплечьем придавил мне шею и начал цедить слова. Прижал мои плечи к бетону. Приказал мне отойти на три фута от стены, поднять руки над головой, все десять пальцев прижать к стене.

Неудобная поза.

Две минуты.

Десять минут.

Плечи начали затекать.

Я не мог дышать.

Вошла женщина. На ее лице была шема. Она что-то долго говорила. Я не понимал. Не мог сосредоточиться.

Потом понял. Мама. Она говорила о моей матери.

- Твоя мать была беременна, когда умерла, да? Твоим братом? Мусульманским ребенком!

Я заставил себя повернуть голову и посмотреть на нее. Ничего не говорил, но взгляд мой кричал:

- Ты это делаешь для моего блага или для своего? Это - упражнение? Или это для тебя - дешевое зрелище?

Она ушла, хлопнув дверью. Один из наших тюремщиков плюнул мне в лицо.

Мы услышали звуки выстрелов.

И вертолет.

Нас потащили в другую комнату, а потом кто-то крикнул:

- А вот и оно - последнее задание!

Потом был разбор полетов, во время которого один из инструкторов как-то натужно извинился за то, что персонал говорил о моей матери:

- Было сложно найти что-то, знание о чем могло бы вас шокировать.

Я не ответил.

- Мы чувствовали, что вам нужно устроить проверку.

Я молчал.

- Но всё зашло как-то слишком далеко.

- Довольно честно.

Позже я узнал, что двое других солдат, подвергшихся этому испытанию, сошли с ума.

Только я пришел в себя после Бодмин-Мура, как получил сообщение от бабушки. Она хотела, чтобы я полетел на Карибы. Двухнедельное турне в честь шестидесятилетия ее пребывания на троне, мое первое официальное турне в качестве ее представителя.

Странно, что меня вызвали так неожиданно, просто по щелчку пальца, оторвали от армейских обязанностей, особенно - накануне назначения.

А потом я понял, что это совсем не странно.

В конце концов, она была моим командиром.

Март 2012 года. Я полетел в Белиз, ехал из аэропорта на свое первое мероприятие по дорогам, вдоль которых стояли толпы, все размахивали транспарантами и флагами. На первой остановке и на всех последующих я пил за бабушку и за тех, кто меня пригласил, самодельный алкоголь, и не раз станцевал местный танец под названием пунта.

Кроме того, я впервые попробовал суп из коровьего копыта, ударивший мне в голову еще сильнее, чем домашние спиртные напитки.

На одной из остановок я крикнул толпе: «Unu come, mek we goo paati». На креольском это значит: «Давайте устроим вечеринку». Толпа как с ума сошла.

Люди смеялись и выкрикивали мое имя, но многие кричали имя моей матери. На одной из остановок дама обняла меня и расплакалась: «Сыночек Дианы!». И упала в обморок.

Я посетил заброшенный город под названием Ксунантуних. Гид сказал мне, что много веков назад это была процветающая столица майя. Я взобрался на каменный храм Эль-Кастильо, украшенный изящной резьбой иероглифов, фризов и лиц. На вершине храма кто-то сказал, что это - самая высокая точка в стране. Вид был ошеломляющий, но я не удержался и посмотрел под ноги. Под ногами были кости бесчисленного множества мертвых правителей майя. Вестминстерское аббатство майя.

На Багамах я встречался с министрами, музыкантами, журналистами, спортсменами и священниками. Посещал церковные службы, уличные фестивали, правительственный обед, и выпил еще больше тостов. Поплыл на остров Харбор, катер сломался и начал тонуть. Когда наш катер набрал воды, мимо проплывал катер прессы. Мне хотелось ответить: «Нет, спасибо, ни за что на свете», но выбор был - присоединиться к ним или добираться вплавь.

Я встретился с Индией Хикс, папиной крестницей, одной из маминых подружек невесты. Она гуляла со мной по пляжу острова Харбор. Песок был ярко-розового цвета. Розовый песок? Я просто окаменел. Не совсем неприятное чувство. Она объяснила мне, почему песок розовый, какое-то научное объяснение, которое я не понял.

Однажды я посетил стадион, полный детей. Они жили в жалкой нищете, каждый день преодолевали трудности, но меня встречали, радостно смеясь и ликуя. Мы играли, танцевали, немного побоксировали. Я всегда любил детей, но с этой группой чувствовал даже еще более тесное родство, потому что недавно стал крестным сына Марко Джаспера. Большая честь. И, как я надеялся, важная веха в моей эволюции как мужчины.

В конце визита багамские дети столпились вокруг меня и вручили мне подарок. Громадную серебряную корону и огромный красный плащ.

Один ребенок сказал:

- Для Ее Величества.

- Я прослежу, чтобы она получила этот подарок.

По пути со стадиона я обнял многих детей, а летя на самолете к следующей остановке, с гордостью надел их корону. Она была размером с пасхальную корзину, и мои сопровождающие начали истерически смеяться.

- Сэр, выглядите, как полный идиот.

- Возможно. Но я собираюсь надеть эту корону на следующей остановке.

- О, сэр, пожалуйста, только не это!

Так и не знаю, как им удалось меня от этого отговорить.

Я прилетел на Ямайку, подружился с премьер-министром, пробежал наперегонки с Уссейном Болтом. (Я выиграл, но смошенничал). Танцевал с женщиной под песню Боба Марли «Одна любовь».

»Давайте соберемся все вместе, чтобы победить этот чертов Армагеддон (одна любовь)».

Кажется, на каждой остановке я сажал одно или два дерева. Королевская традиция, но я ее немного видоизменил. Обычно, когда приезжаешь посадить дерево, дерево уже на площадке, а ты просто бросаешь в ямку церемониальную горсть земли. Я настоял на том, чтобы на самом деле посадить дерево, засыпать корни и полить его водой. Людей шокировало это нарушение протокола. Им это показалось радикальным.

Я сказал им:

- Просто хочу убедиться, что дерево будет жить.

Когда я вернулся домой, пресса захлебывалась от восторга. По словам придворных, я хорошо представил Корону. Я пришел с докладом к бабушке и рассказал ей о турне.

- Великолепно. Хорошая работа, - сказала она.

Я хотел праздновать, чувствовал, что заслужил праздник. Война была на пороге, так что праздник будет или сейчас, или, наверное, никогда.

Вечеринки, клубы, пабы - я много тусовался той весной, и старался не думать о том, что, куда бы я ни пошел, за мной всюду следовали двое папарацци. Двое жалких, крайне убого выглядящих парарацци: Пиликальщик Тупой и Пиликальщик Еще Тупее.

Большую часть моей взрослой жизни возле общественных мест меня поджидали папарацци. Иногда их была целая толпа, иногда - горсточка. Лица были всегда разные, а часто я даже и не мог разглядеть их лица. Но сейчас были неизменные эти два лица, и их всегда было четко видно. Когда папарацци собирались толпой, эти двое всегда стояли в центре. Если никого больше не было, они стояли там одни.

Но не только в общественных местах. Я решаю пройтись по боковой улочке, эта мысль пришла мне в голову лишь несколькими секундами ранее, а они выскакивают из-за телефонной будки или из-под припаркованного автомобиля. Я вышел из квартиры друга в полной уверенности, что никто не знает о том, где я, а они стоят возле дома, посреди улицы.

Кроме того, что они были вездесущими, они были еще и безжалостны, намного агрессивнее других папарацци. Перекрывали мне дорогу, преследовали меня, когда я ехал в полицейской машине. Мешали мне сесть в машину, потом ехали за моей машиной.

Кто они такие? Как они это делали? Не думаю, что у них было какое-то шестое чувство или экстрасенсорные способности. Наоборот, выглядели они так, словно у них был один префронтальный кортекс на двоих. Так что какой тайный трюк они используют? Невидимый трекер? Источник в полиции?

Они следили и за Уиллом. Мы с ним много говорили о них в тот год, обсуждали их настораживающую внешность, их полную бессердечность и идиотизм, их подход «пленных не брать». Но в основном мы обсуждали их вездесущность.

- Откуда они знают? Откуда они всегда знают?

Уилл понятия не имел, но был полон решимости выяснить.

Билли Скала тоже был полон решимости. Он несколько раз подходил к Пиликальщикам, расспрашивал их, смотрел им в глаза. Он разобрался. Сказал, что старший, Пиликальщик Тупой, тестообразный, с плотно выстриженными волосами и улыбкой, от которой кровь стынет в жилах. Пиликальщик Еще Тупее, напротив, никогда не улыбается, и редко разговаривает. Кажется, он - нечто вроде подмастерья. В основном, просто смотрел.

Какую игру они ведут? Билли не знал.

Преследовать меня, мучить, наживаться на мне - всего этого им было мало. Им нравилось тыкать меня в это всё носом. Они бегали рядом со мной, подкалывали, нажимая на кнопку камеры, делая двести кадров за десять секунд. Многие папарацци хотели реакции, борьбы, но чего хотели Пиликальщик Тупой и Пиликальщик Еще Тупее - это, кажется, борьбы не на жизнь, а на смерть. Ослепленный вспышками, я мечтал их побить. Потом делал глубокий вдох и напоминал себе: «Не делай этого. Именно этого они и хотят. Так они смогут подать иск и прославиться».

В конце концов я решил, что это и есть их игра. Вот для чего это всё было: двое парней вовсе не знаменитых подумали, что было бы здорово прославиться, и попытались добиться славы, нападая и разрушая жизнь известного человека.

Почему они хотели стать знаменитыми? Вот этого я никогда не понимал. Потому что слава - это абсолютная свобода? Что за шутка. Некоторые виды славы дарят сверхсвободу, наверное, но вот королевская слава - это разукрашенное рабство.

Пиликальщики были не в состоянии это осознать. Они были детьми, не способными понять нюансы. В их упрощенной картине мира было так: «Ты - принц. Так что такова цена, которую ты должен платить за проживание в замке».

Иногда я спрашивал себя, что было бы, если бы я просто поговорил с ними, спокойно объяснил им, что я не живу в замке, в замке жила моя бабушка, и на самом деле у Пиликальщика Тупого и Пиликальщика Еще Тупее образ жизни намного более роскошный, чем у меня. Билли внимательно изучил их финансовое положение, так что я был в курсе. У каждого из Пилильщиков было множество домов и несколько роскошных автомобилей, купленных на доходы с продажи моих фотографий и фотографий моей семьи. (И офшорные банковские счета, как у их спонсоров, медиа-магнатов, которые их финансировали, главным образом - у Мэрдока и человека с фамилией словно из романов Диккенса, Джонатана Хармсворта, 4-го виконта Ротермера).

Примерно в это время я начал думать, что Мэрдок был воплощением зла. Нет, не так. Я узнал. Информация из первых рук. Если вас по улицам современного оживленного города преследуют чьи-то клевреты, у вас исчезают какие-либо сомнения насчет того, в какой точке Большого морального континуума находятся эти люди. Всю жизнь я выслушиваю шутки о взаимосвязи королевских непотребств с близкородственными союзами в течение многих столетий, но сейчас я понял: отсутствие генетического разнообразия - ничто по сравнению с газлайтингом со стороны прессы. Жениться на кузине менее рискованно, чем стать источником доходов для «Murdoch Inc».

Конечно, меня не волновали политические взгляды Мэрдока, который был правее талибана. Мне не нравилось, что он каждый божий день творит с Правдой, не нравилось произвольное искажение объективных фактов. Воистину, я не знаю ни одного человека за 300 000 летнию историю нашего вида, который нанес бы нашему коллективному пониманию реальности больше вреда. Но что меня действительно пугало в 2012-м году, от чего меня просто тошнило - это от постоянно расширяющегося круга подручных Мэрдока: молодые, испорченные, отчаянные парни, жаждущие сделать всё, что нужно Мэрдоку, чтобы заслужить его улыбку Гринча.

А в центре этого круга...двое маргиналов, два Пиликальщика.

Много было кошмарных стычек с Пиликальщиком Тупым и Пиликальщиком Еще Тупее, но одна заслуживает особого упоминания. Свадьба моего друга. Сад, обнесенный стеной, полностью изолированный. Я болтал с гостями, слушал пение птиц, свист ветра в листве. Но среди этих успокаивающих звуков я вдруг услышал тихий...щелчок.

Я оглянулся. Там, в кустах. Глаз. И зеркальный объектив.

Потом: это пухлое лицо.

Потом: эта дьявольская пасть.

Пиликальщик Тупой.

Одна была польза от Пиликальщика Тупого и Пиликальщика Еще Тупее - они подготовили меня к войне. Из-за них я просто задыхался от ярости, а это - хорошая предпосылка для битвы. А еще из-за них мне хотелось сбежать из Англии куда угодно.

- Где мое чертово предписание?

- Пожалуйста, вышлите мне предписание.

А потом, конечно, как часто бывает...

Я был на музыкальном фестивале, и кузина обняла меня за плечи.

- Гарри, познакомься, моя подружка Крессида.

- О. Эмм. Привет.

Атмосфера была тягостной. Много людей, никакого личного пространства. А я еще страдал из-за разбитого сердца. С другой стороны, пейзаж был очарователен, музыка хорошая, погода ясная.

Пробежала искра.

Вскоре после этой встречи мы пошли на обед. Она рассказала мне о своей жизни, о своей семье и мечтах. Она хотела стать актрисой. Крессида была такой тихой и застенчивой, актерство - последняя профессия, которую я мог бы для нее вообразить, так ей и сказал. Но она сказала, что благодаря актерству чувствует себя живой. Свободной. В ее словах было чувство полета.

Через несколько недель я подвез ее домой после свидания. «Только что съехал с Королевской дороги». Мы подъехали к большому дому на ухоженной улице.

- Ты живешь здесь? Это твой дом?

- Нет.

Крессида объяснила, что остановилась тут на несколько дней у тетушки.

Я провел ее до дверей. Она не пригласила меня зайти. Я не ожидал, что она меня пригласит, не хотел этого. Я думал, что не надо торопить события. Наклонился, чтобы поцеловать ее, но моя цель ускользнула. Я мог взоровать кактус с высоты трех миль снарядом «Хеллфайер», но не смог найти ее губы. Она повернулась, я попытался снова в обратном рейсе, и нам удалось как-то коснуться друг друга губами. Кошмарно неуклюже.

На следующее утро я позвонил кузине. Смущаясь, рассказал ей, что свидание прошло хорошо, но финал оставлял желать лучшего. Кузина согласилась. Она уже поговорила с Крессидой. Вздохнула:

- Неудобно.

Но есть и хорошие новости. Крессида готова попробовать еще раз.

Мы встретились несколько дней спустя за обедом.

Как оказалось, ее соседка по квартире встречалась с моим давним другом Чарли. Братом моего покойного друга Хеннерса.

Я пошутил:

- Очевидно, это - судьба. Мы вчетвером можем отлично веселиться.

Но это была не совсем шутка.

Мы снова попытались поцеловаться. Не столь неловко.

У меня появилась належда.

На следующее свидание они с соседкой пригласили нас с Чарли домой. Напитки, смех. Прежде чем я понял, что происходит, мы стали парой.

Но, к сожалению, я мог видеться с Кресс только по выходным. Я был как никогда занят, заканчивал приготовления перед отправкой на фронт. А потом получил официальное предписание с указанием даты отправки, и часы теперь тикали громко. Второй раз в жизни я должен был сказать молодой женщине, что скоро уйду на войну.

- Я буду ждать, - ответила она. - Но - не вечно, - добавила поспешно. - Как знать, что может случиться, Гар?

- Да, верно. Как знать?

- Проще сказать себе и остальным, что мы не вместе.

- Да. Полагаю, так будет проще.

- Но когда ты вернешься...

«Когда». Она сказала «когда», а не «если».

Я был ей за это благодарен. Некоторые говорили «когда».

Пришли друзья и напомнили о Плане.

- План?

- Ты ведь знаешь, Шип. Так как там План?

- А, точно. План.

Мы обсуждали это несколькими месяцами ранее. Но теперь я не был уверен.

Они зашли с козырей:

- Ты идешь на войну. Посмотришь в глаза смерти.

- Да, спасибо.

- Твой долг - жить сейчас. Ловить мгновение.

- Ловить...?

- Carpe diem.

- Окей... что?

- Carpe diem. Лови мгновение.

- А, так две эти фразы означают одно и то же....

- Вегас, Шип! Ты помнишь? План.

- Да-да, План, но...кажется, это рискованно.

- Лови....!

- Мгновение. Я понял.

У меня был недавно опыт, который заставлял думать, что они не так уж и неправы, carpe diem - не просто пустые слова. Весной я играл в поло в Бразилии, чтобы собрать деньги для «Сентебейла», и увидел, как один игрок очень серьезно пострадал, упав с лошади. В детстве я видел, как с лошади упал папа, лошадь отбежала, а почва начала чмокать и поглощать его. Помню, что подумал: «Почему папа храпит?». Но тут кто-то закричал: «Он проглотил язык!». Сообразительный игрок спрыгнул с лошади и спас папе жизнь. Я вспомнил тот эпизод и подсознательно сделал то же самое - спрыгнул с лошади, подбежал к мужчине и вытащил ему язык.

Мужчина закашлялся и снова начал дышать.

Я уверен, что в тот же день он перечислил значительную сумму на счет «Сентебейла». .

А я получил столь же ценный урок. Лови мгновения, пока можешь.

Так что ответил друзьям:

- Окей. Вегас. Поехали.

Год назад, после учений в Джила-Бенд, мы с друзьями арендовали «харлеи» и проехали от Феникса до Вегаса. Большая часть поездки осталась незамеченной. Теперь, после прощального уик-энда с Крессидой, я полетел в Неваду, чтобы пройти по тому же маршруту.

Мы даже поселились в том же самом отеле и скинулись на тот же самый номер.

Номер был двухуровневый, с огромной лестницей из белого мрамора, которая выглядела так, словно Элвис и Уэйн Ньютон собрались спуститься по ней рука об руку. Но ходить по лестнице было не обязательно, поскольку в номере был еще и лифт. И стол для бильярда.

Лучшее, что было в номере, это шесть огромных окон с видом на квартал развлечений, у окна - низкая Г-образная софа, с которой можно смотреть на клубы или на горы вдали, или смотреть большой плазменный телевизор, вмонтированный в стену. Такая роскошь. За свою жизнь я побывал в нескольких дворцах, и здесь было, как во дворце.

В наш первый вечер там, или через день - всё в какой-то неоновой дымке - кто-то заказал еду, кто-то - коктейли, мы сидели в номере и громко болтали, выясняя, что произошло с каждым из нас после предыдущей поездки в Вегас?

- Ну что, лейтенант Уэлс, рветесь на войну?

- Да, так и есть.

Все были ошеломлены.

На обед мы пошли в стейк-хаус и поели, как короли. Стрипсы «Нью-Йорк», три вида пасты, действительно хорошее красное вино. Потом пошли в казино, играли в блекджек и рулетку, проиграли. Устав, я извинился и вернулся в номер.

Да, вздохнув, подумал я, и спрятался под одеяло. Я буду тем парнем, который рано ложится спать и просит всех разговаривать потише.

На следующее утро мы заказали завтрак и «Кровавых Мэри». Все отправились в бассейн. В Вегасе был сезон бассейных вечеринок, так что началось настоящее безумие. Мы купили пятьдесят пляжных мячей и бросали их, чтобы познакомиться.

Да, вот такими мы были озабоченными ботанами.

То есть, это мои друзья были. Я не искал новых знакомств. У меня была девушка, и я собирался так держать и дальше. Отправил ей несколько сообщений из бассейна, чтобы ее успокоить.

Но люди всё время приносили мне напитки. И когда солнце садилось за горы, я был в разобранном виде и полон...идей.

Я решил, что мне нужно как-то увековечить это путешествие. Нужно что-то, что символизирует мое чувство свободы, мое carpe diem.

Например...тату?

Да! То, что нужно!

Может быть, на плече?

Нет, слишком заметно.

Поясница?

Нет, слишком...пикантно.

Может быть, на ноге?

Да. На стопе! Где когда-то сошла кожа. Символизм слой за слоем!

А что будет изображено на татуировке?

Я думал и думал. Что для меня важно? Что для меня - святое?

Конечно - Ботсвана.

В соседнем квартале я видел тату-салон. Надеялся, что у них есть хороший атлас с четкой картой Ботсваны.

Я разыскал Билли Скалу, чтобы сказать ему, куда мы пойдем. Он улыбнулся:

- Ни в коем случае.

Мои друзья его поддержали:

- Абсолютно нет.

И пообещали, что применят силу, чтобы меня остановить. Сказали, что я не сделаю себе тату, не в их присутствии, и уж точно - не татуировку Ботсваны на стопе. Пообещали держать меня силой, стукнуть по голове - что угодно.

- Татуировка - постоянная, Шип! Это навсегда!

Их доводы и угрозы - мои последние четкие воспоминания в тот вечер.

Я сдался. Татуировка может подождать до следующего дня.

Вместо этого мы завалились в клуб, я свернулся на кожаной банкетке и наблюдал за потоком красивых женщин, входящих в клуб и выходящих из него, болтающих с моими друзьями. Я поговорил с одной или двумя, и призвал их сосредоточиться на моих друзьях. Но в основном я пялился в пространство и думал о том, что меня заставили отказаться от мечты о тату.

Примерно в два часа ночи мы вернулись в номер. Мои друзья пригласили четырех или пятерых женщин, работавших в отеле, и еще двух женщин, с которыми познакомились за игрой в блекджек. Вскоре кто-то предложил сыграть в бильярд. Звучало заманчиво. Я расставил шары и начал играть со своими телохранителями в «восьмерку».

Потом я заметил, что девушки из блекджека ошиваются вокруг стола. Выглядели так, словно задумали шалость. Но когда попросили разрешить им тоже сыграть, я не хотел выглядеть грубым. Они сыграли по очереди, с довольно средними результатами.

Я предложил повысить ставки. Как насчет стрип-бильярда?

Веселый энтузиазм.

За десять минут я проигрался в пух и прах, на мне осталась только майка. Потом я проиграл и майку. Это было глупо и безобидно, во всяком случае - я так думал. До следующего утра. Я стоял возле отеля на ослепляющем солнце пустыни, потом оглянулся и увидел, что один из моих друзей смотрит в телефон, и у него медленно отвисает челюсть. И говорит мне:

- Шип, одна из этих девушек из блекджека тайно сделала несколько фотографий...и продала их.

Шип...ты - везде, дружище.

Особенно везде была моя задница. Я обнажился на глазах у всего мира...ловя мгновение.

Билли Скала, глядя в свой телефон, всё время повторял:

- Нехорошо, Г.

Он знал, как для меня это будет тяжело. Но также он знал, что ему и другим телохранителям тоже придется несладко. Они запросто могут потерять из-за этого работу.

Я ругал себя последними словами. Как я мог это допустить? Как мог быть таким тупицей? Почему я доверяю людям? Положился на доброту незнакомок, рассчитывал, что эти хитрые девицы проявят хотя бы элементарную порядочность, а теперь буду расплачиваться за это вечно. Эти фотографии никогда никуда не исчезнут. Они - постоянные. По сравнению с ними татуировка Ботсваны на стопе - просто мазок тушью.

Иногда я просто задыхался от чувства вины и стыда. А газеты с родины уже начали сдирать с меня живьем кожу:

»Возвращение, ура, Гарри. Принц Болван поражает вновь».

Я думал о Кресс, читающей эти статьи. Думал о своем армейском начальстве.

Теперь что им мешает прислать мне отказ?

В ожидании их ответа я полетел в Шотландию, чтобы встретиться со своей семьей в Балморале. Был август, все они собрались там. Да, думал я, единственное, что спасет меня от этого кафкианского кошмара, это Балморал со всеми его сложными воспоминаниями, до годовщины маминой смерти остались считанные дни.

Вскоре по прибытии я встретился с папой в соседнем Биркхолле. К моему удивлению и облегчению, он был спокоен. Даже растерян. Сказал, что сочувствует мне, что был в такой ситуации, хотя его обнаженные фото никогда не публиковали на первой полосе. На самом деле это была неправда. Когда мне было восемь лет, в немецкой газете опубликовали папины обнаженные фотографии, сделанные телеобъективом на отдыхе во Франции.

Но мы с ним постарались об этом забыть.

Конечно, он много раз чувствовал себя обнаженным перед миром, это нас и связывало. Мы сели у окна и довольно долго говорили о нашем странном существовании, наблюдая, как бурундуковые белки Биркхолла веселятся на лужайке.

Carpe diem, белки.

Мое армейское начальство, как и папа, не было потрясено. Им было всё равно, что я играю в бильярд в своем номере, неважно, голый я при этом или одет. Мне сказали, что мой статус не изменился. Все системы работают исправно.

Мои сослуживцы тоже меня поддержали. Мужчины и женщины в форме по всему миру фотографировались обнаженными или почти обнаженными, закрывая половые органы касками, оружием и беретами, и выкладывали эти фотографии онлайн в знак солидарности с принцем Гарри.

Что касается Кресс: после моего осторожного смущенного объяснения она пришла к такому же выводу. Я - олух, но не развратник.

Я извинился за то, что поставил ее в неловкое положение.

А главное, ни одного из моих телохранителей не уволили и даже не сделали дисциплинарное взыскание, главным образом - потому, что я скрыл, что они находились рядом со мной в тот момент.

Но британские газеты, даже зная, что я уезжаю на войну, продолжали раздувать сенсацию, словно я совершил преступление, наказуемое смертной казнью.

Подходящее время, чтобы уехать.

Сентябрь 2012 года. Такой же бесконечный полет, но на этот раз я пробрался на борт не тайком. На этот раз не было тайного алькова и тайной двухъярусной кровати. На этот раз мне разрешили сидеть с остальными солдатами и чувствовать себя частью команды.

Когда мы приземлились в лагере «Бастион», я понял, что здесь я - не совсем свой парень. Некоторые нервничали, их воротники были более тесными, кадык - больше. Я помню это чувство, но в этот раз я словно вернулся домой. Я отсутствовал более четырех лет, но всем назло наконец-то вернулся. В звании капитана. (Со времени моего первого срока службы меня повысили).

Условия проживания у меня теперь были лучше. Фактически, в сравнении с моим прошлым назначением, тут был просто Лас-Вегас. К пилотам относились - из песни слов не выбросить, все здесь так говорили - по-королевски. Мягкие постели, чистые комнаты. Более того, комнаты были действительно комнатами, а не траншеями или палатками.

Нам дали неделю, чтобы изучить окрестности «Бастиона» и прийти в себя после джет-лага. Другие жители «Бастиона» были рады помочь и показать территорию.

- Капитан Уэлс, вот здесь - уборные!

- Капитан Уэлс, а вот здесь вы найдете горячую пиццу!

Это немного напоминало школьную экскурсию, но накануне своего двадцать восьмого дня рождения я сидел в своей комнате и составлял список, и вдруг включилась сирена. Я открыл дверь и выглянул из комнаты. Во всех комнатах коридора открылись двери, из них выглядывали головы.

Прибежали оба моих телохранителя. (В отличие от предыдущего срока службы, на этот раз у меня были телохранители, главным образом потому, что здесь для них было подходящее помещение и они могли раствориться в толпе военных: я жил среди тысяч других). Кто-то сказал:

- Нас атакуют!

Мы услышали взрывы вдали, возле самолетных ангаров. Я бросился к своему «Апачу», но телохранители меня остановили.

- Там слишком опасно.

Мы услышали снаружи крик:

- Приготовиться! ПРИГОТОВИТЬСЯ!

Мы надели бронежилеты и стояли в дверях, ожидая дальнейших приказов. Я два раза проверил бронежилет и каску, а один из моих телохранителей всё время бубнил:

- Я так и знал, что это случится, я так и знал, я всем говорил, но никто меня не слушал. Заткнись, говорили они, а я им говорил, я им говорил, что Гарри пострадает! Иди к черту, говорили они, и вот в какой переплет мы теперь попали.

Он был шотландцем и заметно картавил, часто говорил, как Шон Коннери, в обычных обстоятельствах это было очаровательно, но теперь он говорил, как Шон Коннери. у которого паническая атака. Я прервал его рассказ о том, как его постигла судьба непонятой Кассандры, и попросил приглушить звук.

Я чувствовал себя просто голым. У меня был мой 9-миллиметровый, а вот SA80A заблокирована. Со мной мои телохранители, а мне нужен мой «Апач». Мой вертолет - единственное место, где я чувствую себя в безопасности и полезным. Мне было необходимо полить нападавших огнем, где бы они ни находились.

Снова взрывы, еще громче. Окна задрожали. Теперь мы увидели пламя. Американские «Кобры» грохотали сверху, всё здание вздрогнуло. «Кобры» горели. «Апачи» горели. Ужасный рёв заполнил комнату. Мы чувствовали страх и ощущали прилив адреналина. Но мы - пилоты «Апача», больше всего нам нетерпелось сесть за штурвал.

Кто-то напомнил мне, что «Бастион» размером с Рединг, как мы доберемся отсюда к вертолетам без карты, когда по нам палят?

И тут мы услышали сигнал отбоя.

Сирены умолкли. Шум вертолетных винтов затих.

«Бастион» снова в безопасности.

Но ужасной ценой, как мы узнали. Двое американских солдат погибли. Семнадцать британских и американских солдат ранены.

Весь этот и следующий день мы восстанавливали картину событий. Талибы надели американскую форму, прорубили дыру в заборе и прокрались на территорию базы.

- Прорубили дыру в заборе?

- Нда.

- Зачем?

Если вкратце, из-за меня.

Мне сказали, что талибы искали принца Гарри.

Талибан сделал заявление: принц Гарри - наша цель. И дату нападения тоже выбрали очень тщательно.

Заявили, что назначили дату на мой день рождения.

Не знаю, поверил ли я этому.

Я не хотел верить.

Но одно несомненно - талибы узнали, что я нахожусь на базе, они знали о мельчайших подробностях моей службы из британских газет, которые беспрестанно писали об этом всю неделю.

После нападения заговорили о том, что нужно удалить меня из зоны военных действий. Снова.

Мне была невыносима эта мысль. Думать об этом - слишком ужасно.

Чтобы не думать о такой возможности, я погрузился в работу, втянулся в рабочий ритм.

К счастью, у меня было жесткое расписание: два дня плановых военных операций, три дня ОВГ (очень высокой готовности). Иными словами, сидим вокруг палатки и ждем, когда нас вызовут.

По виду и ощущениям палатка ОВГ напоминала комнату в университетском общежитии. Коллективизм, скука, беспорядок. Тут стояло несколько потрескавшихся кожаных кушеток, на стене висел большой британский флаг, всюду валялись снеки. Мы проводили время, играя в FIFA, выпивали галлоны кофе, листали мужские журналы. («Loaded» был довольно популярен). А потом раздавался сигнал тревоги, и моя студенческая жизнь вместе со всеми остальными этапами моей жизни оказывалась где-то за миллион миль отсюда.

Один из парней сказал, что мы - прославленные пожарные. Он был прав. Мы никогда толком не высыпались, никогда полностью не расслаблялись, всегда были готовы идти в бой. Мы могли попивать чай, есть мороженое, плакать из-за девушки, болтать о футболе, но наше восприятие всегда было обострено, наши мускулы всегда были туго натянуты в ожидании тревоги.

Сигнал тревоги мы получали по телефону. Красный, простой, никаких кнопок, никакой шкалы набора, просто корпус и трубка. Звонок у него был старинный и абсолютно британский: «Брррамс». Звук был мне смутно знаком, но сначала мне не удавалось его идентифицировать. В конце концов я понял. Звук был точно такой же, как в бабушкином телефоне в Сандрингэме, на ее большом столе в огромной гостиной, где она отвечала на звонки между партиями в бридж.

В палатке ОВГ нас всегда было четверо. Два летных экипажа по два человека. Пилот и наводчик. Я был наводчиком, а моим пилотом был Дэйв - долговязый, сложение бегуна на длинные дистанции, в общем, он именно бегуном и был. У Дэйва были коротко остриженные черные волосы и ярко-коричневый загар.

Еще более яркая черта Дэйва - глубоко загадочное чувство юмора. По несколько раз в день я спрашивал себя: «Неужели Дэйв это всерьез? Или это сарказм?». Я никогда не мог определить точно. Думаю, со временем я бы разгадал этого парня. Но я его так и не разгадал.

Услышав звонок красного телефона, трое из нас бросали всё и бежали к «Апачам», а четвертый отвечал на звонок и узнавал детали военной операции от человека на другом конце провода. Это - медэвак? (Медицинская эвакуация.) ВСП? (Войска в соприкосновении с противником.) Если второе, как далеко находятся войска, насколько быстро мы могли бы к ним добраться?

Оказавшись в кабине «Апача», мы включали кондиционер, надевали бронежилеты и застегивали ремни безопасности. Я включал одну из четырех раций, узнавал подробности миссии, вводил координаты GPS в бортовой компьютер. Когда вы летите на «Апаче» в первый раз, предстартовая проверка занимает час, если не больше. После нескольких недель в «Бастионе» мы с Дэйвом осуществляли проверку за восемь минут. Но все равно чувство было такое, что проверка длится целую вечность.

Наш вертолет всегда был тяжелым. Баки заполнены горючим до краев, полный комплект снарядов, а еще - достаточно 30-миллиметровых, чтобы превратить многоэтажное бетонное здание в швейцарский сыр. Мы чувствовали, что всё это тянет нас вниз, привязывает к земле. Во время своей первой миссии, ВСП, меня возмутило это чувство, контраст между срочностью нашей миссии и земным тяготением.

Помню, как мы прочесали каждый дюйм стен «Бастиона» из мешков с песком, не отлынивали от работы, чтобы больше к этому не возвращаться. У нас еще хватало работы, еще много жизней нужно было спасти. А через несколько секунд включилась световая сигнализация. «АНГЛ ЧИПСЫ».

Это значило: «Немедленно приземляйтесь».

Черт. Мы должны приземлиться на территорию талибана. Я вспомнил Бодмин-Мур.

А потом я подумал...может быть, мы могли бы просто проигнорировать световую сигнализацию?

Нет, Дэйв уже повернул вертолет обратно к «Бастиону».

Он был более опытным пилотом, чем я. Он отслужил уже три срока и знал об этих световых сигнализациях всё. Некоторые можно игнорировать - они мигали всё время, и нужно было просто выключить предохранитель, чтобы сигнализация заткнулась. Но не в этот раз.

Мне хотелось смухлевать. Хотелось мчаться вперед. Я был готов рискнуть разбиться, попасть в плен - что угодно. Кто с доблестью дружен, тем довод не нужен, как сказал прапрадед Фли или Теннисон. Кто бы ни сказал. Цель: нарушить приказ.

Прежде я не понимал в полной мере, насколько высокая у «Апача» скорость.

Обычно мы парили над районом направленного воздействия на цивилизованной скорости в 70 узлов. Но часто, спеша к цели, мы разгонялись до 145-ти. А когда только взлетали, скорость, кажется, была в три раза выше. Какая привилегия, думал я, наслаждаться этой необузданной мощью и заставлять ее работать на нас.

Сверхнизкий полет являлся стандартной рабочей процедурой. Так талибам было сложнее заметить, что вы приближаетесь. Но, увы, местным ребятишкам было проще швырять в нас камни. Они швыряли в нас камни всё время. Дети, бросающие камни - вот примерно и все средства ПВО талибов, не считая нескольких российских SAM.

Проблема была не в том, чтобы скрыться от талибов, а в том, чтобы их найти. За четыре года, с тех пор, как я проходил службу в первый раз, они научились ускользать намного лучше. Люди адаптируются, но лучше всего они адаптируются на войне. Талибы точно вычисляли, сколько у них остается минут от первого контакта с нашими войсками до появления на горизонте конницы, их внутренние часы были точно выверены: они пытались выстрелить в как можно большее количество людей, а потом убегали.

Прятаться они тоже научились лучше. Могли безо всяких усилий незаметно прийти в деревню и раствориться среди мирного населения, или испариться в своей системе туннелей. Они не убегали - это было что-то намного более туманное и мистическое.

Но мы не отказывались от поисков так легко. Мы летали кругами, петляли туда-сюда, иногда - по два часа. (Через два часа у «Апача» заканчивалось топливо.) Иногда после двух часов поисков мы всё равно не хотели сдаваться. Поэтому заправлялись снова.

Однажды мы заправлялись три раза и провели в воздухе в общей сложности три часа. Когда мы вернулись на базу, ситуация была аховая, поскольку у меня закончились запасы мешков для сбора мочи.

Я первым из своей эскадры нажал на спусковой крючок в гневе.

Помню ту ночь так же хорошо, как все остальные в своей жизни. Мы находились в палатке VHR, зазвонил красный телефон, мы побежали к самолету. Мы с Дэйвом быстро прошли проверку перед полетом, я узнал подробности миссии: один из ближайших к «Бастиону» контрольных пунктов подвергся ружейно-пулеметному обстрелу. Нам нужно было добраться туда как можно скорее и выяснить, откуда стреляют. Мы поднялись в воздух, перелетели через стену, приняли вертикальное направление и взлетели на высоту пятнадцать тысяч футов. Несколько мгновений спустя я направил ночной прицел в район цели. Вот!

Восемь стрелявших на расстоянии восьми километров. Тепловой след - появляется там, где был контакт.

Дэйв сказал:

- Должно быть, это - они!

- Да, патрули союзников здесь не ходят! Особенно - в это время.

- Давай убедимся, что за стеной нет патрулей.

Я позвонил авианаводчику. Тот подтвердил: никаких патрулей.

Мы пролетели над восемью стрелявшими. Они быстро разбились на две группы по четверо. Расположившись равномерно, медленно шли по дороге. Это наша система патрулирования - неужели они копируют нас?

А теперь они вскочили на мопеды, кто-то - по двое, кто-то - один. Я сообщил на пункт контроля, что мы видим все восемь целей, запросил разрешение открыть огонь. Получение разрешения являлось обязательной процедурой, кроме случаев самозащиты или непосредственной опасности.

Под моим сидением была 30-миллиметровая пушка, а еще - два «Хеллфайера» на крыле, 50-килограммовые управляемые снаряды, которые можно оснащать различными боеголовками для уничтожения приоритетных целей. Кроме «Хеллфайеров», у нас было несколько неуправляемых зенитных ракет, на нашем «Апаче» - стреловидные. Чтобы выпустить стреловидную ракету, нужно было наклонить вертолет под определенным углом, и только тогда вылетало облако стреловидных поражающих элементов. Вот чем фактически была стреловидная ракета - смертоносным взрывом восьми 5-дюймовых вольфрамовых дротиков. Помню, в Гармсире я слышал, что нашим пришлось собирать талибов по кускам с деревьев после прямого попадания стреловидной ракеты.

И мы с Дэйвом готовы были выпустить эту ракету. Но разрешение никак не поступало.

Мы ждали. И ждали. И ждали. И наблюдали. как талибы разъезжаются в разные стороны.

Я сказал Дэйву:

- Если я потом узнаю, что один из этих парней ранил или убил одного из наших после того, как мы позволили ему уйти...

Мы следили за двумя мотоциклами, наблюдали, как они едут по ветреной дороге.

И вот они разделились.

Мы выбрали один из мотоциклов и начали следить за ним.

Наконец, нам ответили с контрольного пункта:

- Лица, за которыми вы следите...где они сейчас?

Я покачал головой и подумал:

- Большинство из них разъехались, потому что вы так долго канитель тянули.

Но ответил:

- Они разделились, и теперь мы следим за одним мотоциклом.

- Разрешаю стрелять.

Дейв сказал, что нужно использовать «Хеллфайер». Но я боялся стрелять «Хеллфайером», вместо этого выстрелил из 30-миллиметровой пушки.

Ошибка. Я попал в мотоцикл. Один человек упал, вероятно, погиб, а вот второй спрыгнул с мотоцикла и побежал в здание.

Мы летали кругами, связались с наземными войсками.

- Ты был прав, - сказал я Дэйву. - Надо было использовать «Хеллфайер».

- Не переживай, - ответил он. - Ты ведь это первый раз.

Еще долго после возвращения на базу я прокручивал в уме эту ситуацию. Я и раньше бывал в битвах, и раньше убивал, но это был самый непосредственный мой контакт с врагом. Раньше военные действия были более обезличены. А сейчас - увидел цель, нажал на спусковой крючок, огонь.

Я спросил себя, что я чувствую.

Травма?

Нет.

Грусть?

Нет.

Удивление?

Нет. Я полностью был к этому готов. Выполнял свою работу. Для этого мы и тренировались.

Я спросил себя, не бессердечен ли я, не утратил ли чувствительность. Задался вопросом, не связано ли отсутствие у меня реакции на это событие с давно укоренившимся амбивалентным отношением к смерти.

Нет, не думаю.

Это простая математика. Плохие парни наносили вред нашим парням. Наносили вред миру. Если этот парень, которого я только что убрал с поля боя, еще не убил британских солдат, он вскоре это сделает. Убрать его - значит спасти жизни британцев, сохранить британские семьи. Убрать его - значит, меньше мужчин и женщин будут забинтованы, как мумии, и транспортированы домой на больничных койках, как парни в моем самолете несколько лет назад, или раненые мужчины и женщины, которых я навещал в Селли-Оук и в других больницах, или храбрая команда, с которой я совершил марш-бросок на Северный полюс.

Так что моей главной мыслью в тот день, моей единственной мыслью было сожаление, что с контрольного пункта нам не ответили раньше, не выдали разрешение открыть огонь быстрее, чтобы мы могли убрать остальных семерых.

И всё же, и всё же. Прошло время, я обсуждал это с другом, он спросил:

- Не повлияло ли на эти твои чувства то, что эти убийцы были на мотоциклах? Это ведь - любимое транспортное средство папарацци всего мира.

Могу ли я честно ответить, что, когда я преследовал толпу на мотоциклах, ни одной частицей своей души я не отождествлял этих людей с толпой на мотоциклах, преследовавшей «мерседес» в парижском туннеле?

Или с толпой на мотоциклах, преследовавшей меня уже тысячу раз?

Я не смог ответить.

Один из наших дронов следил за военными учениями талибов.

Вопреки расхожему мнению, у талибов хорошее вооружение. С нашим не сравнится, но хорошее, эффективное - если его правильно использовать. Часто проходили учения в пустыне, инструкторы демонстрировали новейшее вооружение из России и Ирана. Вот что, кажется, засек дрон. Урок стрельбы.

Зазвонил красный телефон. Мы отставили кружки с кофе и отложили джойстики приставок. Побежали к «Апачам», быстро полетели на север на высоте двадцати пяти тысяч футов.

Начало темнеть. Авианаводчики приказали держаться нам на расстояниии восьми километров.

В сгущающихся сумерках мы едва могли разглядеть район цели. Просто какие-то движущиеся тени.

Мотоциклы у стены.

Нам приказали ждать.

Мы летали и летали кругами.

Ждали.

Затаили дыхание.

И вот поступил сигнал: урок стрельбы закончился. Вперед. Пли, пли, пли.

Инструктор, приоритетная цель, ехал на мотоцикле, один из его учеников - сзади. Мы подлетели к ним, засекли, что они едут на скорости 40 км/ч, у одного - горячествольный пулемет ПКМ. Я держал палец на курсоре, смотрел на экран, ждал. Вот! Нажал на один спусковой крючок, чтобы выстрелить лазером системы целеуказания, и на другой, чтобы выпустить ракету.

Джойстик, с помощью которого я стрелял, был очень похож на джойстик от приставки PlayStation, на которой я только что играл.

Ракета попала почти в колеса. Как по учебнику. Именно туда меня учили стрелять. Если слишком высоко, снесете ему полголовы. Слишком низко - попадете в грязь и песок.

Отель «Дельта». Прямое попадание.

А теперь я выстрелил из 30-миллиметровой пушки.

Там, где только что был мотоцикл, теперь было облако пламени и дыма.

- Отличная работа, - сказал Дэйв.

Мы полетели обратно в лагерь, проанилизировали видео.

Идеальное убийство.

Еще немного поиграли на приставке.

Рано легли спать.

«Хеллфайером» сложно попасть точно в цель. «Апачи» летят с такой головокружительной скоростью, что сложно прицелиться. Но это другим сложно. А я достиг такой высокой точности, словно бросал дротики в пабе.

Мои цели тоже двигались быстро. Самый быстрый мотоцикл, в который я попал, ехал со скоростью 50 км/ч. Мотоциклист, командир талибов, который весь день приказывал стрелять по нашим позициям, сгорбился над рулем и оглядывался на преследующий его наш вертолет. Он специально ехал через деревни, чтобы использовать мирное население в качестве живого щита. Старики, дети - для него это просто реквизит.

Единственная возможность для нас -эти минутные промежутки времени, когда он ехал от одной деревни к другой.

Помню, как Дэйв крикнул:

- У тебя осталось двести метров, или снова неудача.

То есть, через двести метров этот командир талибов снова спрячется за очередного ребенка.

Дэйв сказал:

- Слева от тебя - деревья, справа - стена.

- Роджер.

Дэйв перевел наш вертолет в положение «пять часов», опустился на шестьсот футов. Сейчас...

Я выстрелил. «Хеллфайер» попал в мотоцикл и отбросил его на небольшую лесопосадку. Дэйв направил вертолет к деревьям, и сквозь клубы дыма мы увидели огненный шар. И мотоцикл. А тела нет.

Я был готов снова выпустить 30-миллиметровый снаряд, прочесать местность, но не видел никого, кого можно было бы атаковать с бреющего полета.

Мы кружились и кружились. Я начал нервничать.

- Дружище, неужели он скрылся?

- Вот же он!

Пятьдесят футов справа от мотоцикла: тело на земле.

Подтверждено. Мы улетели.

Трижды нас вызывали в это заброшенное место: ряд бункеров, выходящих на оживленное шоссе. Разведка донесла, что там обычно собираются талибы. Они приезжали на трех развалюхах, привозили РПГ и пулеметы, выбирали позиции и ждали, когда на дороге появятся грузовики.

Наводчики засекли, что талибы взорвали как минимум один конвой.

Иногда их было полдюжины, а иногда - тридцать. Талибы, ясно как день.

Три раза мы туда летали, и все три раза не получили разрешение открыть огонь. Так и не узнали, почему.

В этот раз мы были твердо уверены, что всё будет по-другому.

Добрались туда быстро и увидели, что по дороге едет грузовик, а мужчина прицеливается. Сейчас произойдет что-то плохое. Мы сказали себе: «Если сейчас не вмешаемся, этот грузовик обречен».

Мы попросили разрешение стрелять.

Просьбу отклонили.

Мы попросили еще раз:

- Наземный контроль, разрешите стрелять во вражескую цель...!

До связи...

Бум! Яркая вспышка и взрыв на дороге.

Мы начали кричать, прося разрешение.

До связи...ожидаем разрешения командира подразделения СВ.

Мы кричали, увидели, что грузовик разлетелся на части, мужчины запрыгнули в свои старые автомобили и на мотоциклы. Мы полетели за двумя мотоциклами. Умоляли дать разрешение стрелять. Теперь мы просили разрешение другого рода: разрешение не для того, чтобы остановить действие, а для того, чтобы отреагировать на действие, свидетелями которого мы только что стали.

Этот вид разрешения назывался «429 Альфа».

- Можем ли мы получить разрешение «Четыреста двадцать девять Альфа», чтобы стрелять?

До связи...

Мы преследовали двух мотоциклистов через несколько деревень, жалуясь на военную бюрократию и нежелание начальства позволить нам делать то, для чего мы учились. Наверное, эти жалобы ничем не отличались от жалоб солдат любой другой войны. Мы хотели воевать и не понимали более масштабные проблемы, лежащие в их основе вопросы геополитики. Картину в целом. Некоторые командиры часто говорили, во время публичных выступлений и в частных беседах, о том, чего они боятся: что убийство каждого талиба создаст троих новых. Так что командиры старались соблюдать особую осторожность. Иногда нам казалось, что командиры правы: мы действительно создавали еще больше талибов. Но должен ведь быть какой-то выход получше, чем летать поблизости, пока убивают невиновных людей.

Пять минут превратились в десять, потом - в двадцать.

Разрешение мы так и не получили.

Каждое убийство запечатлено на видео.

«Апач» видел всё. Камера на его носу записывала всё. Так что после каждой миссии это видео тщательно изучали.

Вернувшись в «Бастион», мы шли в проекционную и закачивали видео в проектор, который покажет убийство на вмонтированной в стену плазменной панели. Командир нашей эскадры чуть ли не прижимал лицо к экрану, изучал, что-то бормотал, морща нос. Этот парень не то чтобы искал ошибки - он их жаждал. Он хотел поймать нас на ошибке.

Когда его не было рядом, мы называли его ужасными прозвищами. Уже были близки к тому, чтобы начать называть его так в лицо.

- Послушай, ты на чьей стороне?

Но он именно этого и хотел. Пытался нас спровоцировать, заставить произнести то, что говорить нельзя.

Почему?

Мы решили, что это - зависть.

Зависть ела его изнутри, потому что он никогда не нажимал на спусковой крючок на поле боя. Никогда не атаковал врага.

Поэтому нападал на нас.

Несмотря на все его усилия, он не смог найти в наших убийствах ничего неправильного. Я участвовал в шести миссиях, в результате которых погибли люди, и человек, мечтавший нас распять, все их счел оправданными. Я тоже так считал.

Почему поведение командира было таким ужасным: он эксплуатировал реальный и обоснованный страх. Страх, который все мы испытывали. Афганистан был войной ошибок, войной огромного сопутствующего урона - тысячи ни в чем не повинных людей убиты и покалечены. Нас постоянно преследовала эта мысль. Так что со дня прибытия я установил для себя цель: никогда не ложиться спать с сомнением в правильности того, что мы делаем, в правильности выбора целей. Я не должен был сомневаться, что мы воюем с талибами и только с талибами, а не с гражданским населением, оказавшимся рядом. Мне хотелось вернуться в Британию со всеми конечностями, но, более того, мне хотелось, чтобы мое сознание не пострадало. Для этого нужно было всегда осознавать, что я делаю.

Большинство солдат не смогут вам точно сказать, сколько жизней у них на счету. Во время военных действий часто возникает беспорядочная стрельба. Но в век «Апачей» и лэптопов всё, что я делал во время двух своих военных кампаний, записывалось и снабжалось временными метками. Я всегда мог в точности сказать, сколько именно вражеских боевиков убил. И я чувствовал, что важно никогда не стесняться этой цифры. Среди множества вещей, которым я научился в армии, отчетность была почти на первом месте.

Так вот, моя цифра - двадцать пять. Мне это количество не приносило никакого морального удовлетворения. Но и не внушало стыд. Конечно, я предпочел бы, чтобы в моем военном резюме и в моем мозгу ее никогда не было, но в то же время я предпочел бы жить в мире, где нет талибана, в мире без войн. Даже такой человек, как я, иногда практикующий магическое мышление, некоторые вещи изменить не может.

В пылу и дыму сражения я не думал об этих двадцати пяти как о людях. Невозможно убивать людей, если думать о них как о людях. Вы не сможете причинить людям вред, если думаете о них как о людях. Они были шахматными фигурами, которые убирают с доски, Плохими, которых убрали, пока они не убили Хороших, я научился «иначить» их, хорошо научился. На определенном уровне я воспринимал это отчуждение как проблему. Но так же понимал, что это - неотъемлемая часть воинской службы.

Еще один факт реальности, который нельзя изменить.

Нельзя сказать, что я превратился в автомат. Никогда не забуду ту телевизионную комнату в Итоне с голубой дверью, где мы смотрели, как плавятся башни-близнецы, как люди прыгают с крыш и из окон верхних этажей. Никогда не забуду родителей, супругов и детей, с которыми встречался в Нью-Йорке, они сжимали фотографии родных, которые были раздавлены, испарились или сгорели заживо. 11-го сентября было совершено подлое нападение, которое нельзя стереть из памяти, талибы, а также - их сторонники, пособники, союзники и последователи были не просто нашими врагами, но и врагами всего человечества. Война с ними - это месть за одно из самых гнусных преступлений в мировой истории и предотвращение его повторения.

Срок моей службы подходил к концу, в канун Рождества 2012-го года у меня возникли вопросы и сомнения по поводу войны, но они были не морального свойства. Я по-прежнему верил в Миссию, и единственные выстрелы, о которых я думал дважды, - это выстрелы, которые я не сделал. Например, в ту ночь, когда нас вызвали на помощь гуркхам. Они попали в засаду талибов, а когда мы прилетели, были неполадки со связью, так что мы просто не могли помочь. Это до сих пор меня мучает: когда я слышу, что мои братья-гуркхи вызывают нас по радио, вспоминаю каждого гуркха, которого я знал и любил, но мне не позволили им помочь.

Когда я закрыл сумки и со всеми попрощался, честно сказал себе, что о многом жалею. Но это - благотворные сожаления. Я сожалел о том, что не сделал, жалел британцев и янки, которым не смог помочь.

Жалел о том, что не закончил работу.

И больше всего жалел, что пора уезжать.

Я загрузил свой «Берген» грязной одеждой, и положил два сувенира: коврик, купленный на базаре, и 30-миллиметровую обшивку от «Апача».

Первая неделя 2013-го года.

Прежде чем сесть в самолет с сослуживцами, я пошел в палатку и сел в пустое кресло.

Обязательное заключительное интервью.

Избранный журналист спросил, что я делал в Афганистане.

Я ему рассказал.

Он спросил, стрелял ли я по врагам.

- Что? Да?

Он поднял брови. Удивился.

А что, по его мнению, мы там делали? Продавали подписку на журналы?

Он спросил, убил ли я кого-нибудь.

- Да...

Снова удивился.

Я попытался объяснить:

- Это война, дружище, ты в курсе?

Наш разговор попал в прессу. Я сказал журналисту, что, по-моему, в прессе пишут всякий бред, особенно - о моем брате и о невестке, которая только что объявила, что беременна, и теперь ее осаждали журналисты.

- Они заслуживают, чтобы их ребенок жил в мире, - сказал я.

И признался, что отец умолял меня перестать думать о прессе, не читать газеты. Признался, что каждый раз, читая их, испытываю чувство вины, потому что чувствую себя соучастником.

- Все виновны, покупая газеты. Но, надеюсь, никто на самом деле не верит в то, что там пишут.

Но, конечно же, верили. Люди верили, в том-то и проблема. Британцы - одни из самых начитанных людей на планете, но в то же время - самые доверчивые. Даже если они не верили каждому слову, всегда оставался осадок сомнения. - Хм, дыма без огня не бывает...

Даже если ложь громили и опровергали, оставался этот осадок изначальной веры.

Особенно, если ложь имела негативный оттенок. Из всех человеческих предрассудков предрассудок негативности был наиболее прочным. Он въелся в наш мозг. Негатив получает привилегии и приоритет - так выживали наши предки. Я хотел сказать, что чертовы газеты рассчитывают именно на это.

Но не сказал. Это была дискуссия не того уровня. Вообще не дискуссия. Журналисту хотелось идти дальше, расспросить про Лас-Вегас.

Непослушный Гарри, да? Ура, Гарри.

Прощаясь с Афганистаном. я испытывал смешанные чувства, но когда разговаривал с этим парнем, просто дождаться не мог, когда с ним попрощаюсь.

Сначала я полетел со своей эскадрой на Кипр для того, что в армии называется «декомпрессией». По окончании предыдущего срока службы у меня не было официальной декомпрессии, так что я был в восторге, но мои телохранители радовались еще больше:

- Наконец-то! Мы сможем напиться чертовски холодного пива! Всем выдали по два бидона. Не больше.

Я не люблю пиво, так что свою порцию отдал солдату, который, кажется, нуждался в этом пиве больше, чем я. Он отреагировал так, словно я подарил ему часы «Ролекс».

Потом нас повели на комедийное шоу. Явка - полуобязательная. Кто бы ни организовал это шоу, намерения у него были благие: немного легкомыслия после экскурсии в ад. Честно признаться, некоторые из нас смеялись. У нас были большие проблемы, но мы об этом не знали. Были воспоминания, которые нужно осмыслить, психологические травмы, которые нужно лечить, экзистенциальные вопросы, которые нужно классифицировать. (Нам сказали, что здесь присутствует патер, на случай, если нам нужно поговорить, но, помню, никто к нему так и не подошел). Так что мы просто сидели на комедийном шоу так же, как в палатке VHR. В состоянии ступора. Ждали.

Я сочувствовал этим комикам. Шоу напряженное.

Перед отъездом с Кипра кто-то мне сказал, что я - во всех газетах.

Неужели?

Интервью.

Черт. Совсем забыл.

По-видимому, я вызвал переполох, признав, что убивал людей. На войне.

Меня открыто критиковали за то, что я...убийца?

И отношусь к этому легкомысленно.

Я мельком упомянул, что панель управления «Апача» напоминает панель управления видеоприставки. И вот:

«Гарри сравнивает убийство с видеоигрой!».

Я отшвырнул газету. Так, где патер?

Я отправил сообщение Кресс, написал, что вернулся домой.

Она ответила, что вздохнула с облегчением, и тогда я тоже выдохнул.

Я просто не знал, чего ожидать.

Хотелось ее увидеть. Но мы ничего не планировали. Не на той встрече. Между нами была какая-то отчужденность, натянутость.

- Ты говоришь как-то по-другому, Гарри. .

- Ну, по ощущениям я такой же, как раньше.

Я не хотел, чтобы она думала, что я изменился.

Через неделю друзья организовали для меня вечеринку с обедом. Добро пожаловать домой, Шип! Вечеринка в доме моего друга Артура. Кресс пришла с моей кузиной Эжени, так же известной как Ойджи. Я обнялся с ними и увидел на их лицах шок.

Они сказали, что я выгляжу абсолютно другим человеком.

Стал более коренастым? Вырос? Стал старше?

Да-да, всё так. Но есть что-то еще, чему они даже не могут найти определение.

Что бы это ни было, кажется, Крессиде это казалось пугающим или отталкивающим.

Так что мы согласились, что это - не воссоединение. Это невозможно. Нельзя воссоединиться с человеком, которого ты не знаешь. Если мы хотим видеться и дальше - а я точно хотел - нам нужно начать всё сначала.

- Привет. Я - Кресс.

- Привет, я - Гар. Приятно познакомиться.

Я просыпался по утрам, ехал на базу, выполнял свою работу, которая мне не нравилась. Мне она казалась бессмысленной. И скучной.

Мне было скучно до слёз.

Впервые за много лет у меня не было цели.

Что дальше? Я каждый вечер задавал себе этот вопрос.

Умолял свое начальство отправить меня обратно.

- Куда обратно?

- На войну.

- О, - говорили они, - ха-ха, нет.

В марте 2013-го года прошел слух, что Дворец хочет отправить меня в очередное королевское турне. Первое со времен Кариб. На этот раз - Америка.

Я был рад вырваться из рутины. С другой стороны, я боялся вернуться на место преступления. Представлял, что меня всё время будут спрашивать о Лас-Вегасе.

Придворные убеждали меня, что это невозможно. Время и война затмили Лас-Вегас. Это была сугубо поездка доброй воли для помощи реабилитации раненых британских и американских солдат. «Сэр, никто не собирается упоминать о Лас-Вегасе» В мае 2013 года я осматривал разрушения, вызванные ураганом «Сэнди», с губернатором Нью-Джерси Крисом Кристи. Губернатор подарил мне тонкое руно, и пресса назвала это...попыткой губернатора заставить меня одеться. На самом деле Кристи назвал это так же. Журналист спросил у него, что он думает о моем пребывании в Лас-Вегасе, и Кристи поклялся, что, если бы я провел весь день с ним, «никто бы не обнажался». Эта фраза вызвала много насмешек, поскольку Кристи славится своей тучностью.

Перед поездкой в Нью-Джерси я полетел в Вашингтон, встретился с президентом Бараком Обамой и первой леди Мишель Обамой, посетил Арлингтонское национальное кладбище, возложил венок к могиле Неизвестного солдата. Я возложил уже дюжину венков прежде, но в Америке эта церемония отличалась. Вы возлагаете венок на могилу не один, вместе с вами его возлагает солдат в белых перчатках, а потом вы на мгновение кладете руку на венок. Этот дополнительный этап, это сотрудничество с другим, живым солдатом глубоко меня тронуло. Положив руку на венок, я понял, что у меня начинается истерика, мой разум заполонили образы мужчин и женщин, с которыми я служил. Я думал о смерти, ранах и горе, о провинции Гильменд, об урагане «Сэнди» и туннеле «Альма», и не понимал, как другие люди справляются со своей жизнью, пока меня мучают сомнения, смятение - и что-то еще.

Я спрашивал себя, что именно?

Печаль?

Оцепенение?

Я не мог найти подходящее слово. А поскольку слово не было найдено, у меня просто кружилась голова.

Что со сной творилось?

В целом американское турне длилось пять дней - настоящий вихрь. Так много впечатлений, лиц и замечательных моментов. Но, возвращаясь домой, в самолете я думал лишь об одном эпизоде.

Остановка в Колорадо. Мероприятие под названием «Воинские игры». Нечто вроде Олимпиады для раненых солдат, участвовали двести мужчин и женщин, и все они стали для меня источником вдохновения.

Я наблюдал за ними вблизи, видел, что эти соревнования - важнейший момент в их жизни, видел, что они максимально выкладываются на соревнованиях, и спрашивал их...как?

Спорт, отвечали они. Самый прямой путь к исцелению.

Большинство из них были спортсменами от рождения и сказали мне, что эти игры подарили им редчайшую возможность заново открыть и выразить свои физические таланты, несмотря на раны. Благодаря этому их раны, психологические и физические, исчезли. Возможно, лишь на мгновение или на один день, но этого было достаточно. Более чем достаточно. Как только вы заставили рану исчезнуть хотя бы на мгновение, она больше вас не контролирует - теперь вы конролируете ее.

Да, подумал я. Я понял.

Так что, возвращаясь домой, я снова и снова прокручивал в памяти эти игры и спрашивал себя, можем ли мы организовать что-то аналогичное в Британии. Вариант этих «Воинских игр», но, возможно, там будет больше солдат, больше рекламы и больше призов для участников. Я набросал заметки на листе бумаги, и когда мой самолет садился, у меня уже была основополагающая идея.

Параолимпийские игры для солдат всего мира! В лондонском Олимпийском парке! Где только что прошли лондонские «Олимпийские игры»!

При полной поддержке и содействии Дворца. Возможно?

Большой вопрос. Но я чувствовал, что накопил некий политический капитал. Несмотря на Лас-Вегас, несмотря на минимум одну статью, в которой меня изобразили каким-то военным преступником, несмотря на мою сомнительную историю непослушания, британцы, кажется, в целом воспринимали Запасного положительно. У них было чувство, что я нахожусь на своем месте. Кроме того, большинство британцев относились к военному сообществу положительно, несмотря на непопулярность войны. Конечно же, они помогут любой попытке помочь солдатам и их семьям.

Первый шаг - убедить Королевский попечительский совет, который контролирует мои благотворительные проекты, а также - проекты Уилла и Кейт. Это наш фонд, так что я сказал себе:

- Без проблем.

Календарь был на моей стороне. Начало лета 2013-го года. У Кейт и Уилла через несколько недель родится ребенок, так что некоторое время они не будут заниматься делами фонда. Значит, в разработке не будет никаких проектов. Примерно семь миллионов фунтов просто лежат там без дела. А если идея Международных воинских игр будет реализована, это повысит показатели фонда, простимулирует спонсоров и сторицею пополнит счета фонда. Когда Уилл и Кейт вернутся к делам на постоянной основе, дел еще будет очень много. Так что, собираясь представить свой проект, я был очень уверен в себе.

Но когда настал день презентации проекта, я был уже не столь в себе уверен. Я понял, как сильно этого хотел - ради солдатов и их семей, но и для себе тоже, скажу честно. Из-за этого внезапного волнения я не смог выступить так хорошо, как мог бы. Но всё-таки справился, и попечительский совет дал добро.

Меня переполняли эмоции, я бросился к Уиллу, ожидая, что он тоже будет взволнован.

Уилл был просто возмущен. Ему хотелось бы, чтобы я сначала согласовал это всё с ним.

Я ответил, что просто полагал, что с ним уже всё согласовали другие люди.

Он жаловался, что я потрачу все средства Королевского фонда.

Это просто абсурд. Я захлебывался от возмущения. Мне сказали, что для проведения игр нужно всего лишь полмиллиона фунтов, это - крупица из средств фонда. И вообще, деньги поступят из фонда «Эндевор», филиала нашего фонда, который я создал специально для восстановления ветеранов. Остальное - деньги жертвователей и спонсоров.

Что происходит? Не понимаю.

А потом я понял: Боже мой, соперничество братьев.

Я закрыл глаза рукой. Неужели мы это еще не проехали? Целый Наследник против какого-то Запасного? Не поздновато ли уже для этой утомительной детской игры?

Но даже если нет, даже если Уилл настаивает на конкуренции, на превращении наших братских отношений в некую частную Олимпиаду, разве не обладает он недосягаемым перевесом? Он женат, у них будет ребенок, а я в одиночестве ем над раковиной еду на вынос.

Над папиной раковиной! Я до сих пор живу с папой!

Игра окончена, чувак. Ты победил.

Я надеялся на чудо. Думал, что это сложное и благородное задание - организация Международных воинских игр - выведет меня на новый этап моей послевоенной жизни. Но это так не работало. Вместо этого, день ото дня я всё больше погружался в лень. В безнадежность. В растерянность.

К концу лета 2013-го года у меня были проблемы - слабость и апатия чередовались с ужасными паническими атаками. Моя официальная жизнь - это пребывание на публикн, я должен стоять перед людьми, говорить речи, разговаривать, давать интервью, а теперь я чувствовал, что просто не в состоянии выполнять эти основные функции. За несколько часов до произнесения речи или появления на публике я покрывался потом. Потом, во время мероприятия, я был не в состоянии думать, моя голова гудела от страха и от фантазий о бегстве.

Пока что мне удавалось предолеть желание сбежать. Но я чувствовал, что настанет день, когда я просто убегу со сцены или выбегу из комнаты. На самом деле этот день, кажется, придет скоро, и я уже представлял кричащие заголовки, из-за чего моя тревога только усиливалась.

Часто паника начиналась из-за того, что я надевал утром костюм. Странно, но это был мой триггер. Костюм. Когда я застегивал рубашку, чувствовал, что давление поднимается. Когда завязывал галстук, чувствовал, что сжимается горло. Когда я надевал пиджак и завязывал шнурки выходных туфель, по щекам и по спине уже бежал пот.

Я всегда был чувствителен к жаре. Как папа. Мы с ним шутили на эту тему. Говорили, что не созданы для этого мира. Чертовы снеговики. Например, столовая в Сандрингэме была для нас чем-то вроде дантова «Ада». В целом в Сандрингэме было приятно, но в столовой царили настоящие субтропики. Мы с папой всегда ждали, когда бабушка отвернется, и тогда кто-то из нас бежал к окну и приоткрывал его на дюйм. О, благословенная прохлада. Но корги всегда нас выдавали. Из-за прохладного воздуха они начинали выть, и бабушка спрашивала: «Где-то сквозняк?». После чего лакей незамедлительно закрывал окно. (Раздавался неизбежный глухой стук - окна были столь стары, что казалось - это захлопывается дверь тюремной камеры). А вот теперь каждый раз, когда я собирался появиться на публике, неважно, где, всегда возникало чувство, что я нахожусь в столовой Сандрингэма. Однажды, когда я произносил речь, мне стало так жарко, что я был уверен - все это заметили и обсуждают. Во время одного из фуршетов я настойчиво пытался найти кого-нибудь, кто страдает от таких же тепловых ударов. Хотел убедиться, что такое происходит не только со мной.

Но увы - был такой один.

Как это часто бывает, мой страх разрастался. Вскоре он начал возникать не только на приемах, но и в любых общественных местах. В толпе. Мне становилось страшно, если меня окружали другие люди.

Больше всего я боялся фотоаппаратов. Конечно, я их никогда не любил, но теперь они стали для меня невыносимы. Характерный щелчок, раздающийся, когда открывают и закрывают объектив...мог выбить меня из колеи на целый день.

У меня не было выбора: я перестал выходить из дома. День за днем, ночь за ночью я сидел на диване, ел блюда, привезенные службой доставки, и смотрел «24». Или «Друзей». Думаю, в 2013-м году я посмотрел все серии «Друзей».

И решил, что я - Чендлер.

Мои настоящие друзья между делом комментировали, что я сам на себя не похож. Словно заболел гриппом. Иногда я думал, что, может быть, я - это не я. Может быть, это какое-то превращение. Возникает новая личность, и я просто останусь этим новым человеком, этим испуганным человеком, до конца своих дней.

Или, может быть, я всегда был таким, но это стало понятно только сейчас? Моя душа, как вода, достигла своего уровня.

Я рылся в «Гугле» в поисках объяснений. Вводил свои симптомы в различные медицинские поисковые системы. Пытался поставить себе диагноз самостоятельно, найти название тому, что со мной не так... в то время как ответ был прямо у меня под носом. Я встречал так много солдат, так много мужчин и женщин с посттравматическим стрессом, и они рассказывали, как тяжело им выйти из дома, какой дискомфорт они испытывают в окружении людей, как мучительно им находиться в общественном помещении, особенно, если там шумно. Я слышал от них, что они тщательно планируют время пребывания в магазине или супермаркете, стараются приходить за несколько минут до закрытия, чтобы избежать толп и шума. Я глубоко им сочувствовал, но не связал это со своим состоянием. Мне не приходило в голову, что я тоже страдаю от посттравматического синдрома. Несмотря на всю мою работу с ранеными солдатами, несмотря на все мои усилия от их имени, несмотря на все мои попытки организовать игры, которые привлекут внимание к их состоянию, до меня никак не доходило, что я тоже - раненый солдат.

И моя война началась не в Афганистане.

Она началась в августе 1997-го года.

Однажды вечером я позвонил своему другу Томасу, брату моего ближайшего друга Хеннерса. Томасу, такому забавному остряку. Томасу с таким заразительным смехом.

Томасу, живому напоминанию о лучших днях.

Я был в Кларенс-Хаузе, сидел на полу телевизионной комнаты. Вероятно, смотрел «Друзей».

- Привет, Бухич, какие планы?

Он рассмеялся. Только я называл его Бухичем.

- Гарри-ссс! Привет.

Я улыбнулся. Только я называл его Гарри-сссом.

Он сказал, что только что ушел с делового ужина. И ему приятно с кем-то поболтать по дороге домой.

Его голос был так похож на голос брата, он сразу же меня успокоил. Я был счастлив. хотя Томас счастлив вовсе не был. Сказал, что у него тоже проблемы. Развод, другие трудности.

Разговор неумолимо коснулся этой исходной проблемы, источника всех проблем, Хеннерса. Томас так скучал по своему брату. Я сказал, что тоже скучаю. Чувак, я тоже скучаю.

Он поблагодарил меня за то, что я выступил на мероприятии по сбору денег для Хеннерса.

- Я не мог поступить иначе. Для этого и нужны друзья.

Я вспомнил мероприятие. И предшествовавшую ему паническую атаку.

Потом мы начали вспоминать различные эпизоды. Томас и Хеннерс, мы с Уиллом валяемся на диване субботним утром, смеемся с мамой, смотрим телевизор, устраиваем соревнования по отрыжке.

- Она была, как подросток!

- Да, дружище.

Идем с мамой в гости к Эндрю Ллойду Вебберу.

Мы с Хеннерсом обманываем камеры видеонаблюдения в Ладгроуве.

И мы с Томасом рассмеялись.

Он напомнил, что мы с Хеннерсом были такими близкими друзьями, нас называли Джеком и Расселом. Может быть, потому что у нас с Уиллом были джек-расселы? Он сейчас с мамой? С погибшими в Афганистане? И пра-ба тоже там? Мои размышления прервал крик Томаса.

- Бухич, друг, с тобой всё нормально?

Сердитые голоса, потасовка. Я включил громкую связь, пробежал по коридору, поднялся по лестнице и ввалился в пункт полиции. Закричал, что мой друг в беде. Мы склонились над телефоном, начали слушать, но в трубке уже была мертвая тишина.

Очевидно, на Томаса напали, чтобы ограбить. К счастью, он успел упомянуть название ресторана, где обедал. Ресторан в Баттерси. Кроме того, я знал, где Томас живет. Мы посмотрели по карте: между двумя этими пунктами пролегал только один логический маршрут. Я поехал туда с несколькими телохранителями, и мы нашли Томаса на обочине. Возле моста Альберта. Избитого, дрожащего. Отвезли его в ближайший полицейский участок, он подписал заявление. Потом мы отвезли его домой.

Всю дорогу он благодарил меня за то, что я его спас.

Я крепко его обнял:

- Для этого и нужны друзья.

Я получил письменный стол на аэродроме Уоттисхэм, я его просто ненавидел. Никогда не хотел письменный стол. Терпеть не мог сидеть за письменным столом. Мой отец любил свой письменный стол, кажется, просто привязан к нему был, влюблен, ему нравилось сидеть среди своих книг и мешков с корреспонденцией. А вот я - не такой.

А еще я получил новое задание - усовершенствовать свои знания об «Апаче». Возможно, чтобы со временем стать инструктором. Я думал, что эта работа может быть интересной. Учить других летать.

Но всё оказалось не так. Я не чувствовал, что это - мое призвание.

Я снова выразил желание вернуться на войну. И мне снова категорически отказали. Даже если армейское начальство будет не прочь отправить меня в зону военных действий, в Афганистане меня просто сотрут в порошок.

В Ливии становится горячо. Как насчет этого?

Но армия снова отказывалась - всеми силами, официально и неофициально, мою просьбу отклоняли.

- Все просто по горло сыты Гарри в зоне боевых действий.

В конце обычного рабочего дня я покидал Уоттисхэм и ехал в Кенсингтонский дворец. Я больше не жил с папой и Камиллой, мне выделили собственное жилище - квартиру на «подземном этаже» Кенсингтонского дворца, иными словами, почти в подвале.

В квартире было три длинных окна, но света они пропускали мало, так что разница между рассветом, сумерками и полднем была почти незаметна. Иногда эту проблему решал мистер Р., живший прямо надо мной. Ему нравилось парковать свою большую серую «дискавери» под окнами, забивая все остальные источники света.

Я написал ему записку, вежливо спросил, не мог бы он отодвинуть свою машину на несколько дюймов. Он ответил гневным посланием и посоветовал мне отсосать. Потом он пошел к бабушке и попросил ее передать мне то же самое.

Бабушка никогда не говорила со мной об этом, но факт в том, что мистер Р. чувствовал себя достаточно уверенно и ощущал поддержку в достаточной мере для того, чтобы обругать меня перед королевой и указать мне мое истинное место в сложившейся иерархии. Он был одним из бабушкиных конюших.

Я сказал себе, что должен бороться. Должен встретиться с этим человеком лицом к лицу. Но решил, что не надо. Квартира на самом деле соответствовала моему настроению. Темнота днем соответствовала моему настроению.

Кроме того, я впервые жил один, не с папой, так что мне не на что жаловаться.

Однажды я пригласил в гости друга. Он сказал, что квартира напоминает барсучью нору. Или, возможно, это я ему так сказал. Как бы то ни было, это была правда, и мне было всё равно.

Мы с другом болтали и выпивали, как вдруг перед моими окнами появилось покрывало. А потом его начали вытряхивать. Мой друг встал, подошел к окну и сказал: «Шип...что за...?». С покрывала ниспадал водопад чего-то похожего на коричневое конфетти?

Нет.

Глиттер?

Нет.

Друг сказал:

- Шип, это волосы?

Да, так и есть. Миссис Р. постригла одного из своих сыновей и начала вытряхивать из покрывала обрезки. А настоящая проблема заключалась в том, что все мои три окна были открыты, и день был ветреный. Ливень тонких прядей ворвался в квартиру. Мы с другом закашлялись, рассмеялись и начали вытягивать волосы изо рта.

В нашей квартире начался летний ливень в городском саду, в котором как раз цветет мята и розмарин.

Несколько дней я расхаживал по квартире и составлял в уме суровую отповедь миссис Р. Но так ничего ей и не написал. Я понимал, что несправедлив к ней - она ведь не знала, что засыпала меня волосами. Более того, ей была неведома истинная причина моей антипатии. Она была виновна в еще более тяжком транспортном преступлении, чем ее муж. Каждый день миссис Р. парковалась на том самом месте, где когда-то парковалась мама. Помню, как сейчас: вот она проскальзывает на то самое место, где всегда стоял мамин серый «БМВ». Я был неправ, и знал, что неправ, но в глубине души я осуждал миссис Р. за это.

Я стал дядей. У Уилла и Кейт родился первый ребенок, Джордж, и он был прекрасен. Я дождаться не мог, когда расскажу ему о регби и о Роркс-Дрифт, о полетах и коридорном крокете, и, может быть, дам ему несколько советов по выживанию в аквариуме.

А журналисты использовали это радостное событие для того, чтобы спросить меня...не чувствую ли я себя несчастным.

Что?

Из-за младенца я спустился вниз в цепочке наследования и теперь оказался четвертым наследником престола, а не третьим. Так сказали журналисты. Не повезло, правда?

- Вы, должно быть, шутите.

- Должны же быть какие-то опасения.

- Никогда еще не был так счастлив.

Не совсем правда.

Я был счастлив за Уилла и Кейт, и мне было всё равно, на каком месте я нахожусь в цепочке наследования.

Но я вовсе не был счастлив, хоть и по другим причинам.

Ангола. Я поехал в эту страну, охваченную войной, с официальным визитом, специально посетил несколько мест, где повседневная жизнь была отравлена минами, в том числе - в один из городов, который считался наиболее заминированным во всей Африке.

Август 2013-го года.

Я надел ту же защитную экипировку, что и мама во время визита в Анголу в рамках своего исторического турне. Я даже сотрудничал с той же благотворительной организацией, которая пригласила ее. «Хало Траст». Мне было очень грустно слышать от менеджеров и сотрудников благотворительного фонда, что работа, которую поддерживала, на самом деле - целый крестовый поход, который она инициировала, застопорился. Нет ресурсов, нет отдачи.

В конце жизни мама отдавала этому проекту все силы. (Она полетела в Боснию за три недели до поездки в Париж в августе 1997-го года). Многие еще помнят, как она шла по минному полю, искала мины с помощью пульта управления и храбро объявляла: «Одна выбыла, осталось еще семнадцать миллионов». Казалось, что мир, каким она мечтает его видеть, мир без мин, уже близко. А теперь мир откатился назад.

Я взял ее проект на себя, сам искал мины, и таким образом становился ближе к ней, это давало мне силу и надежду. На краткое мгновение. Но вообще я чувствовал себя так, словно каждый день иду по минному полю - психологическому и эмоциональному минному полю. Никто не знал, когда начнется следующий приступ паники.

Вернувшись в Британию, я снова погрузился в исследования. Мне отчаянно хотелось найти причину и лечение. Я даже поговорил с папой, доверился ему: «Папа, я борюсь с паническими атаками и тревогой». Он отправил меня к доктору, который был похож на него, но это был врач обшей практики, без каких-либо знаний или новых идей. Он хотел прописать мне пилюли.

Я не хотел принимать пилюли.

Сначала надо исчерпать другие средства, в том числе - гомеопатические. Во время исследований я узнал, что многие рекомендуют магний, говорили, что он оказывает успокаивающее действие. Да, он успокаивал. Но в больших количествах у него был неприятный побочный эффект - ослабление кишечника, в чем я, к сожалению, убедился на свадьбе друга.

Однажды во время обеда в Хайгроуве мы с папой обсудили то, от чего я страдал. Я рассказал ему подробности, рассказывал одну историю за другой. К концу обеда он опустил глаза в тарелку и мягко сказал:

- Думаю, это - моя вина. Я должен был тебе помочь много лет назад.

Я заверил его, что это - не его вина. Но я ценю это признание.

С приближением осени моя тревога росла, думаю, из-за прближающегося дня рожденья, последнего из моих «20+». Я думал, что это - ошметки моей юности. Меня угнетали все традиционные сомнения и страхи, я задавал себе все основные вопросы, которые задают себе люди, взрослея. Кто я? Куда я иду? Я говорил себе, что всё нормально, если не считать того, что пресса раздувает какое-то аномальное эхо из вопросов, которые я себе задавал.

«Принц Гарри...Почему он не женится?».

Они ворошили все отношения, которые у меня когда-либо были, вспоминали всех девушек, с которыми меня когда-либо видели, швыряли всё это в блендер, нанимали «экспертов», то есть - шарлатанов, и пытались расставить точки над і. Авторы книг обо мне копались в моей личной жизни, фокусировались на всех моих любовных неудачах и промахах. В одной книге, кажется, написали о моем флирте с Камерон Диас. Автор сообщил, что Гарри просто не видит себя рядом с ней. Конечно не вижу, потому что мы с ней никогда и не встречались. Я никогда не подходил к мисс Диас ближе чем на пятьдесят метров, вот - еще одно доказательство того, что любителям дешевой чепухи нужно читать биографии царственных особ.

Но за всей этой шумихой обо мне скрывалось нечто более существенное, чем просто слухи. Речь шла об основах монархии, поскольку монархия основывалась на браке. Масштабные противоречия между королями и королевами былых веков были связаны с их браками или отказом вступить в брак, с детьми, появившимися в этих браках. Вы не можете считаться полноправным членом королевской семьи и даже настоящим человеком, пока не женитесь. Не случайно бабушка, глава государства в шестнадцати странах, каждую свою речь начинала словами: «Мой супруг и я...». Когда Уилл и Кейт поженились, они стали герцогом и герцогиней Кембриджскими, но важнее то, что они стали Семьей и в этом качестве имели право на большее количество персонала и автомобилей, на более просторный дом и офис, дополнительные средства, именные бланки. Меня не волновали такие привилегии, но волновало уважение. В качестве закоренелого холостяка я был аутсайдером, в собственной семье меня за человека не считали. Если мне хотелось это изменить, мне надо было вступить в брак. Вот так просто.

Именно поэтому мой двадцать девятый день рождения стал важной вехой и вызвал тяжелую мигрень на несколько дней.

Я содрогался при мысли, что буду чувствовать на свой тридцатый день рождения. Действительно пожилой возраст. Не говоря уж о праве на наследство, которое я получу. В тридцать лет я получу крупную сумму, завещанную мне мамой. Я ругал себя за то, что грущу - ведь большинство людей убили бы ради получения такого наследства. А для меня это было очередным напоминанием об ее отсутствии, о пустоте, оставшейся после нее, и эту пустоту не заполнитть никакими фунтами и евро.

Я решил, что лучше всего - держаться подальше от всех дней рождения и от всего. Юбилей своего прибытия на эту Землю я решил отметить поездкой в крайнюю точку Земли. Я уже был на Северном полюсе, а теперь пойду на Южный.

Новый маршрут в компании «Идущих с ранеными».

Люди предупредили меня, что на Южном полюсе еще холоднее, чем на Северном. Я рассмеялся. Как такое возможно? Я уже отморозил пенис, дружище, разве это - не самый худший из возможных сценариев?

Кроме того, на этот раз я знал, как принять надлежащие меры предосторожности - более удобное нижнее белье, больше ватина и т.д. Кроме того, один близкий друг нанял швею, чтобы она сшила мне очень удобную подушечку для члена. Квадратная, поддерживающая, из прядей мягчайшей овечьей шерсти...

Можно не продолжать.

В свободное от подготовки к покорению Полюса время я сидел со своим личным секретарем Эдом Лейном Фоксом, которого мы называли просто Эльфом.

Ноябрь 2013-го года.

Бывший капитан королевской конницы, Эльф был подтянут, энергичен и элегантен. Людям он часто напоминал Уилла, но это, скорее, из-за его волос, чем из-за личных качеств. Мне он напоминал не столько моего старшего брата, сколько гончую собаку. Как борзая, он никогда не остановится. Будет преследовать этого кролика до конца времен. Иными словами, он был полностью предан Делу, каково бы ни было это дело в каждый конкретный момент.

Но его самым великим даром было умение прозревать суть вещей, оценивать и упрощать ситуации и проблемы, поэтому он идеально подходил для того, чтобы помочь воплотить в жизнь эту честолюбивую идею Международных воинских игр.

Теперь, когда часть денег уже была у нас, Эльф сказал, что следующая задача - найти человека с недюжинными организаторскими способностями, социальными и политическими связями, который смог бы взять на себя задачу такого масштаба. И он знает как раз такого человека.

Сэр Кит Миллс.

Конечно, сказал я. Сэр Кит организовал Олимпиаду 2012-го года в Лондоне, и она произвела такой фурор.

Действительно, кто лучше него подошел бы на эту роль?

- Давайте пригласим сэра Кита в Кенсингтонский дворец на чашку чая.

Я мог бы создать натурный макет этой гостиной. Два больших окна, маленькая красная софа, люстра озярает мягким светом картину маслом, на которой изображена лошадь. Я уже назначал там встречи прежде. Но, входя в эту комнату в тот день, я почувствовал, что здесь произойдет одна из наиболее решающих встреч в моей жизни, и все подробности оформления комнаты отпечатались в моей памяти.

Я старался сохранять спокойствие, указав сэру Киту на его стул и спросив, нравится ли ему чай.

Мы несколько минут поболтали, а потом я рассказал о своем проекте.

Сэр Кит слушал с уважением, взгляд у него был хищный, но когда я закончил, он хмыкнул и ахнул.

Сказал, что всё это звучит прекрасно, но он уже почти вышел на пенсию. Пытается сократить количество проектов. Хочет направить жизнь в другое русло, посвятить себя хобби, главным образом - парусным регатам. Кубок Америки и так далее.

Фактически, по графику у него уже завтра начинается отпуск.

Как уговорить человека, у которого через несколько часов начнется отпуск, закатать рукава и взяться за нереальный проект?

Я думал, что это невозможно.

Но девиз этих игр: «Никогда не сдавайся».

Поэтому я продолжал настаивать. Наседал на него, рассказывал о солдатах. которых встречал, рассказывал их истории, и немного - свою. Это был один из первых и наболее полных отчетов о моем участии в войне.

Мало-помалу я начал замечать, что моя страсть и энтузиазм создают бреши в обороне сэра Кита.

Подняв бровь, он сказал:

- Ладно... Кого вы уже задействовали в этом проекте?

Я посмотрел на Эльфа. Эльф посмотрел на меня.

- В том-то вся и прелесть, сэр Кит. Понимаете...вы - первый.

Он усмехнулся:

- Умно.

- Нет, правда. Вы можете собрать команду, если захотите. Сможете нанять любого, кто вам нужен.

Несмотря на открытый и очевидный торг, в моих словах была большая доля правды. Нам еще не удалось никого залучить в свой проект, так что у него был карт-бланш. Он может организовать работу персонала, как сочтет нужным, может пригласить людей, которые помогли ему провести столь успешную Олимпиаду.

Он кивнул:

- Когда вы собираетесь провести это мероприятие?

- В сентябре.

- Что?

- В сентябре.

- То есть через десять месяцев?

- Да.

- Это невозможно.

- Надо, чтобы стало возможным.

Я хотел, чтобы Игры совпали с мероприятиями по случаю столетней годовщины Первой мировой войны. Чувствовал, что это - жизненно необходимо.

Он вздохнул и пообещал это учесть.

Я знал, что это значит.

Через несколько недель я полетел в Антарктиду, приземлился на исследовательской станции «Новолазаревская», в крохотной деревушке лачуг и вагончиков. Там жило несколько бесстрашных сердцем, и они оказались невероятно гостеприимными хозяевами. Приютили меня, накормили - суп у них был вкуснейший. Я никак не мог наесться.

Может быть, потому что температура была тридцать пять градусов ниже нуля?

- Добавку горячей лапши с курятиной, Гарри?

- Да, пожалуйста.

Мы с командой неделю-две получали углеводную нагрузку и собирались с духом. И, конечно же, пили водку. Наконец, однажды туманным утром...мы тронулись в путь. Забрались в самолет, взлетели на шельфовый ледник и сделали остановку для дозаправки. Самолет приземлился на твердую почву, абсолютно белую, как во сне. Во всех направлениях не было видно ничего, кроме нескольких бочек с топливом. Мы подъехали к ним на такси, и я вышел, пока пилоты заправлялись. Тишина полнейшая - ни пения птиц, ни шума автомобилей, ни шелеста деревьев, лишь часть большего, всеобъемлющего «ничто». Никаких запахов, никакого ветра, никаких острых углов или особых примет, которые отвлекали бы от бескрайних и безумно красивых видов. Я прогулялся, чтобы несколько минут побыть наедине с собой. Я никогда не был хотя бы наполовину столь умиротворенным. Охваченный радостью, я сделал стойку на голове. Долгие месяцы тревоги остались в прошлом...на несколько минут.

Мы вернулись в самолет и полетели к исходной точке маршрута. Когда, наконец, тронулись в путь, я вспомнил: «О, черт, у меня ведь сломан палец на ноге».

Действительно, сломал недавно. Мальчишник в Норфолке. Мы пили, курили, вечеринка до рассвета, а потом, пытаясь добраться в один из номеров, который мы сняли, я уронил на ногу тяжелый стул с медными колесиками.

Глупая травма. Но меня она ослабила. Я еле ходил. Но всё равно был полон решимости не отставать от команды.

Как-то шел в ногу с товарищами по девять часов каждый день, тащил сани весом около двухсот фунтов. Всем было тяжело держать темп в снегу, а для меня это было особенной проблемой из-за коварных волнообразных заплат, которые вырывал ветер. «Саструги» - норвежское слово, означающее эти заплаты. Идти по маршруту через эти саструги со сломанным пальцем? Может быть, это могло бы стать заданием на Международных воинских играх, подумал я. Но каждый раз, когда мне хотелось пожаловаться - на палец, на усталость, на что угодно - мне достаточно было взглянуть на товарищей. Я шел прямо за шотландским солдатом по имени Дункан, у которого не было ног. За мной шел американский солдат Иван, слепой. Так что я поклялся, что ни одной жалобы никто от меня не услышит.

Кроме того, опытный полярный проводник посоветовал мне перед моим отъездом из Британии использовать этот маршрут, чтобы «очистить жесткий диск». Так и сказал. Сказал, чтобы я использовал постоянное движение, сильный мороз и пустоту, эту уникальную белизну пейзажа, чтобы сузить фокус зрения, пока мой разум не впадет в транс. Это будет медитация.

Я последовал его совету буквально. Сказал себе, что нужно быть в моменте. Быть снегом, быть холодом, быть каждым шагом, и это сработало. Я впал в приятнейший транс, и даже когда мысли мои были мрачны, я мог смотреть на них, наблюдать, как они уплывают. Иногда я наблюдал, как мои мысли соединялись с другими мыслями, и все они формировали цепочку мыслей, создавая некий смысл. Например, я размышлял обо всех предыдущих пеших маршрутах моей жизни - Северный полюс, армейские учения, сопровождение маминого гроба к могиле, и, хотя воспоминания эти были болезненны, они в то же время создавали целостность, структуру, некую основу сюжета, о которой я никогда прежде и не подозревал. Жизнь оказалась одним большим пешим маршрутом. В ней есть смысл. Она - прекрасна. Всё взаимозависимо и взаимосвязано...

А потом у меня начала кружиться голова.

Южный полюс, вопреки нашим представлениям, находится высоко над уровнем моря, примерно на высоте трех тысяч метров, так что горная болезнь - реальная опасность. Одного участника уже забрали с маршрута, и теперь я понял, почему. Это ощущение появлялось постепенно, и я его отметал. А потом оно сбило меня с ног. За головокружением последовала убийственная мигрень, давление повышалось в обеих полушариях. Я не хотел останавливаться, но это от меня не зависело. Мой организм сказал: «Спасибо, здесь мы выходим». Ноги подкосились. Туловище последовало за ними.

Я рухнул в снег, как груда камней.

Санитары разбили палатку, уложили меня на спину, сделали укол от мигрени. Думаю, в зад. Я слышал, что они говорят - это стероиды. Когда пришел в себя, чувствовал себя полуживым. Догнал группу и начал искать способ вернуться в транс.

Будь холодом, будь снегом...

Когда мы подошли к Полюсу, настроение у нас всех было приподнятое. Мы увидели Полюс и даже немного больше сквозь обледенелые ресницы. Побежали к Полюсу.

- Стоп!

Проводники сказали, что пора разбить лагерь.

- Лагерь? Что за...? Но ведь финишная черта - вот здесь.

- Вам нельзя разбивать лагерь на Полюсе. Так что мы разобьем лагерь сегодня вечером вот здесь, а утром отправимся к Полюсу.

Разбив лагерь в тени Полюса, никто из нас не мог уснуть, мы были слишком взбудоражены. Поэтому устроили вечеринку. Была выпивка, тусовка. Наш смех звенел в нижней точке мира.

И вот, при первых проблесках зари, 13 декабря 2013 года мы приступили к штурму Полюса. В точке Полюса или рядом с ней находился большой круг флагов двенадцати стран, подписавших Антарктический договор. Мы стояли перед флагами, изнуренные, испытывали облегчение и не знали, что делать. «Почему гроб накрыт британским флагом?». Потом мы обнялись. В некоторых газетах писали, что один солдат отстегнул ногу, и мы использовали ее как емкость для шампанского. Звучит правдоподобно, но я не помню. Я в своей жизни пил из множества протезов, но не могу поклясться, что это - один из таких случаев.

За флагами стояло огромное здание, одно из самых уродливых зданий, которое я видел в жизни. Коробка без окон, исследовательский центр, построенный американцами. Думаю, архитектора, спроектировавшего это монструозное здание, переполняла ненависть к людям, к планете и к Полюсу. Сердце кровью обливалось, когда я смотрел на эту махину, столь неживописно возвышающуся посреди девственного пейзажа. Но, несмотря на это, я вместе со всеми остальными поспешил внутрь, чтобы согреться, пойти в туалет и выпить какао.

Внутри было огромное кафе. а мы все проголодались. Извините, сказали нам, кафе закрыто.

- Хотите стакан воды?

- Воды? О. Окей.

Всем нам выдали по стакану воды.

А потом сувенир - пробирку.

Закрытую крошечной пробочкой.

А сбоку - отпечатанная этикетка: «Самый чистый воздух в мире».

С Южного полюса я отправился прямиком в Сандрингэм.

Рождество в кругу семьи.

Отель «У бабушки» в этом году был переполнен, его заполнили родственники, так что мне выделили комнатушку в узком коридоре среди офисов персонала Дворца. Раньше я никогда в этой комнатке не останавливался. Даже редко заходил в этот коридор. (Не удивительно: все бабушкины резиденции - просторны, нужно целую жизнь потратить на то, чтобы изучить каждый уголок и каждую щель). Мне понравилась идея исследования неизведанной территории. В конце концов, я ведь был опытным полярником! Но в то же время возникло чувство, что меня не ценят, не любят, отправили на задворки.

Я сказал себе, что нужно извлечь из ситуации максимальную пользу, использовать это время для сохранения умиротворенности, которой я достиг на Полюсе. Мой жесткий диск очистился.

Увы, моя семья как раз заразилась жутким поветрием.

В значительной мере это было связано с Придворным циркуляром, этим ежегодным реестром «официальных мероприятий», который составлял каждый из членов королевской семьи за предыдущий календарный год. Зловещий документ. В конце года, подсчитав показатели, пресса начинала сравнивать.

- О, вон тот был более занят, чем этот.

- А вот этот - ленивая задница.

Придворный циркуляр был старинным документом и давно превратился в источник семейных склок. Он не создавал чувство конкуренции, и так существовавшее в моей семье, но увеличивал его до убийственных размеров. Хотя никто из нас никогда не говорил о Придворном циркуляре напрямую и не упоминал его название, это лишь усиливало подспудное напряжение, незриме накапливавшееся по мере приближения последнего дня календарного года. Некоторые мои родственники, словно одержимые, лихорадочно пытались набрать наибольшее число официальных мероприятий в Циркуляре каждого года, неважно, что это за мероприятия, часто они включали в реестр то, что, строго говоря, не являлось мероприятиями, записывали способы взаимодействия с общественностью столь мелкие, что нам с Уиллом и в голову не пришло бы включить их в реестр. Главным образом именно поэтому Придворный циркуляр был шуткой. Он составлялся со слов участника, субъективно. Девять частных визитов к ветеранам, помощь в улучшении их психического самочувствия? Ноль баллов. Полет на вертолете, чтобы перерезать ленточку на конной ферме? Победитель!

Но главной причиной, из-за которой Придворный циркуляр был шуткой и надувательством, являлось то, что количество работы, которую нужно выполнять, все мы определяли на в вакууме. Бабушка или папа решали, сколько поддержки (денег) они предоставят нашему проекту. Деньги решали всё. Касательно меня и Уилла всё решал один папа. Только он контролировал наши средства, мы могли делать только то, что могли, с теми ресурсами и бюджетами, которые выделял нам он. Получать публичную порку за то, сколько разрешал нам сделать папа - это было очень несправедливо. Просто манипуляция.

Может быть, напряжение в связи со всей этой ситуацией было частью всеобъемлющего напряжения, связанного с монархией как таковой. Семья чувствовала подземные толчки глобальных изменений, слышала крики критиков, утверждавших, что монархия устарела и слишком дорого обходится. Семья терпела и даже погружалась в чушь Придворного циркуляра по той же причине, по которой принимала разрушительные вторжения прессы: страх. Страх перед общественностью. Страх будущего. Страх в предчувствии того дня, когда народ скажет: «Ладно, закрываем эту лавочку». Так что в канун Рождества 2013-го года я был на самом деле вполне доволен своей крохотной комнатушкой в боковом коридоре, рассматривая фотографии Южного полюса на айпаде.

Рассматривая свою маленькую пробирку.

Самый чистый воздух в мире.

Я вытащил пробку и вдохнул. О.

Я переехал из барсучьей норы в коттедж Ноттингем, он же - Котт-Нотт. Уилл и Кейт жили там, но они уже переросли это помещение. Переехав в бывший дом принцессы Маргарет, прямо через дорогу, они отдали мне ключи.

Выбравшись из барсучьей норы, я почувствовал себя хорошо. Но еще лучше я себя чувствовал потому, что жил через дорогу от Уилла и Кейт. Я рассчитывал, что буду к ним заглядывать в любое время.

- Смотрите! Это же дядя Гарри!

- Привет! Я тут подумал, что надо к вам зайти.

С бутылкой вина и кучей подарков для детей. Бросаюсь на пол и начинаю бороться с малышом Джорджем.

- Ты останешься на ужин, Гарольд?

- С удовольствием!

Но план не сработал.

Их отделяло от меня расстояние размером с половину футбольного поля, нужно было просто пересечь мощеный камнем внутренний дворик, они жили так близко, что я постоянно видел, как их няня возит туда-сюда детскую коляску, слышал, как они обсуждают идеи ремонта. Думал, что в любую минуту они могут пригласить меня в гости. В любой день.

Дни проходили, а они меня не приглашали.

Я подумал, что всё понятно. Они просто заняты! Строят семью!

Или, может быть...не хотят третьего лишнего?

Может быть, если я женюсь, всё изменится?

Они не раз нарочито упоминали, как им обоим нравится Крессида.

Март 2014 года. Концерт в Уэмбли-Арене. Когда я вышел на сцену, у меня началась привычная паническая атака. Я вышел в центр сцены, сжал кулаки и произнес речь. На меня смотрели четырнадцать тысяч молодых людей, собравшихся на «Наш день». Может быть, я волновался бы меньше, если бы больше сосредоточился на них, но у меня был настоящий «Мой день», я думал о том, когда последний раз выступал на этой сцене.

Десятая годовщина маминой смерти.

Тогда я тоже нервничал. Но не так, как сейчас.

Я поспешно покинул сцену. Вытер блестящий пот со лба и шатающейся походкой пошел к своему креслу, чтобы сесть рядом с Кресс.

Увидев меня, она побледнела:

- С тобой всё в порядке?

- Да-да.

Но она поняла.

Мы смотрели выступления других спикеров. То есть, она смотрела, а я пытался выровнять дыхание.

На следующее утро наши фотографии появились во всех газетах и разлетелись по интернету. Кто-то сообщил королевским корренспондентам, где мы сидим, и в конце концов нас рассекретили. После почти двух лет тайных свиданий нас рассекретили как пару.

Мы сказали, что вообще-то странно, что новость произвела такой фурор. Нас фотографировали и раньше, когда мы катались на лыжах в Вербье. А эти фотографии вызвали совсем другой эффект, может быть, потому что впервые Кресс пришла со мной на королевское мероприятие.

Так что теперь нам больше не нужно было скрываться, и мы почувствовали облегчение. Через несколько дней поехали в Туикенем, чтобы посмотреть матч «Англия против Уэльса», нас сфоторграфировали папарацци, и мы даже не удосужились обсудить это. Вскоре мы полетели в Казахстан в лыжный отпуск с друзьями, нас снова сфотографировали папарацци, а мы об этом даже не знали. Мы были заняты другим. Катание на лыжах было для нас столь священно, столь символично, особенно после нашего предыдущего лыжного отпуска в Швейцарии, когда Кресс чудесным образом вызвала меня на откровенность.

Это произошло однажды поздно ночью, после длинного дня на склонах и веселого послелыжного отдыха. Мы вернулись в шале моей кузины, в котором остановились, Кресс умылась и почистила зубы, а я сидел на краю ванной. Мы обсуждали что-то незначительное, насколько я помню, но вдруг она спросила о моей матери.

Уникальный случай. Моя девушка спрашивает о моей матери. Но уникальна была и манера, в которой был задан этот вопрос. В ее тоне в верной пропорции сочетались любопытство и сочувствие. И отреагировала она на мой ответ тоже правильно. Удивлена, заинтересована, никакого осуждения.

Может быть, сыграли роль и другие факторы. Алхимия физической усталости и швейцарского гостеприимства. Свежий воздух и алкоголь. Может быть, снег, мягко падающий за окном, или апогей семнадцати лет подавляемой скорби. Может быть, это была зрелость. Какова бы ни была причина или сочетание причин, я ответил ей прямо, а потом расплакался.

Помню, что подумал: «О, я плачу».

И сказал ей:

- Это впервые я...

Крессида склонилась ко мне:

- Что ты имеешь в виду...впервые?

- Я плачу о маме впервые со дня ее похорон.

Вытерев глаза, я поблагодарил Кресс. Она первая помогла мне преодолеть этот барьер, благодаря ей я смог плакать открыто. Это был катарсис, укрепивший нашу связь и добавивший в нее то, чего не было в моих предыдащих отношениях - огромную благодарность. Я был в долгу перед Кресс, вот почему, вернувшись из Казахстана, я был так несчастен - в какой-то момент во время лыжной прогулки я понял, что мы - не пара.

Я просто знал. Думаю, Кресс тоже знала. Была большая привязанность, глубокая и неизменная преданность, но не было вечной любви. Она никогда не скрывала, что не хочет брать на себя тяготы королевской жизни, а я никогда не был уверен, что хочу просить ее об этом, этот неизменный факт некоторое время таился в глубинах души, но стал неоспоримым на холмах Казахстана.

Вдруг стало понятно:

- Это не сработает.

Как странно, подумал я. Каждый раз, когда мы летим кататься на лыжах, происходит...озарение.

Через день после возвращения из Казахстана я позвонил другу, также близко дружившему с Кресс. Рассказал ему о своих чувствах и попросил совета. Друг, не раздумывая, ответил, что, если это надо сделать, надо сделать это быстро. Так что я тут же поехал прямиком к Кресс.

Она снимала жилье с подружкой. Ее спальня была на первом этаже, окна выходили на улицу. Я слышал, как мимо дома ездят машины и ходят люди, пока я сижу робко на кровати и рассказываю ей о своих чувствах.

Она кивнула. Кажется, всё это ее не удивило. У нее тоже были такие мысли.

- Я так много узнал от тебя, Кресс.

Она снова кивнула. Опустила глаза, и по ее щекам потекли слезы.

Черт, подумал я.

Она помогла мне заплакать. А теперь я бросаю ее в слезах.

Мой друг Гай собрался жениться.

Я не очень-то был в настроении идти на свадьбу. Но это ведь Гай. Во всех отношениях классный чел. Наш с Уиллом давний друг. Я его любил. И был ему многим обязан. Из-за меня ему не раз полоскали кости в прессе.

Свадьба планировалась в Америке, на Глубоком Юге.

Мое прибытие вызвало поток сплетен...о чем же еще?

О Лас-Вегасе.

Я подумал:

- Столько времени спустя? Серьезно? Неужели моя голая задница столь незабываема?

Ладно, сказал себе я. Пусть обсуждают Лас-Вегас, а я сосредоточусь на Важном дне Гая.

По дороге на мальчишник Гая наша компания остановилась в Майями. Мы съели сказочный обед, посетили несколько клубов, танцевали до поздней ночи. Пили за Гая. На следующий день мы все полетели в Теннеси. Помню, несмотря на плотное расписание свадебных торжеств, мы нашли время на экскурсию в Грейсланд, прежде всего - в дом Элвиса Пресли. (На самом деле он изначально купил его для своей матери).

Все повторяли:

- Ну-ну, так вот где жил Король.

- Кто?

- Король. Элвис Пресли.

- А, Король. Точно.

Люди называли дом по-разному - замком, поместьем, дворцом, а мне он напомнил барсучью нору. Темнота и клаустрофобия. Я ходил там и говорил:

- Король жил здесь, говорите? Правда?

Остановился в одной комнатушке с вульгарной мебелью и ворсистым ковром и подумал: «Дизайнер интерьеров Короля, должно быть, сидел на кислоте».

В честь Элвиса все участники свадебной вечеринки надели голубые замшевые туфли. На приеме произошло массовое сбрасывание этих туфлей, молодые британцы и британки танцевали пьяные танцы и весело пели без мотива и ритма. Это было смехотворное буйство, и я никогда раньше не видел Гая таким счастливым.

У нас он всегда был на скамейке запасных, но не в этот день. Они с невестой были звездами этого шоу, были в центре внимания, и мой старый друг заслуженно этим наслаждался. Я был так счастлив, видя его счастье, но иногда, когда люди разделялись на пары, влюбленные уединялись в уголках или покачивались в танце под песню Бейонсе или Адель, я шел в бар и думал: «Когда придет моя очередь? Я хочу этого больше всего на свете, хочу жениться, создать семью, и это никогда не произойдет». В крайнем раздражении я думал: «Что за несправедливость Вселенной».

Но Вселенная оттает. Вскоре после моего возвращения в Британию главная злодейка скандала с прослушиванием телефонов Рехабер Кукс была оправдана в суде.

Июнь 2014-го года.

Все говорили, что доказательства убедительны.

Присяжные сказали, что доказательства не столь уж и убедительны. Они поверили показаниям Рехабер Кукс, хотя эти показания не заслуживали никакого доверия. Нет, это она не заслуживала доверия. С доверием она поступала так же, как когда-то поступила с рыжим подростком из королевской семьи.

Как и ее муж. Его сняли на видео, когда он выбрасывал черные мешки, набитые компьютерами, флешками и другими личными вещами, включая коллекцию порнофильмов, в мусорный бак в гараже, за несколько часов до полицейского обыска в их доме. Но он поклялся, что это просто дурацкое совпадение, так чтооо... никакой фальсификации доказательств тут не было, по утверждению судебной системы. Так держать. Я никогда не верил тому, что читал, но сейчас совсем уж не мог своим глазам поверить, читая об этом. Этой женщине позволили уйти? И это не вызвало негодование общественности? Неужели люди не понимают, что это - не просто частное дело, не просто обшественная безопасность, не просто проблема королевской семьи? Да, первоначально дело о прослушивании телефонов получило широкую огласку из-за бедной Милли Доулер, девочки-подростка, которую выкрали и убили. Подручные Рехабер Кукс взломали телефон Милли после того, как ее объявили пропавшей без вести, вторглись к ее родителям в момент их наитягчайшего горя и дали им ложную надежду, что их маленькая девочка может быть жива, потому что сообщения на ее телефоне прослушаны. Родители вовсе не знали, что эти сообщения слушает команда Рехабер. Если этим журналистам хватило подлости преследовать Доулеров в их темнейшие времена, а теперь они вышли сухими из воды, может ли кто-нибудь считать себя в безопасности?

Неужели людям всё равно.

Да. Им всё равно.

Моя вера в систему серьезно пошатнулась, когда этой женщине сошло с рук содеянное. Мне нужна была перезагрузка, восстановление веры. Так что я полетел туда, куда летал всегда.

На Окаванго.

Чтобы провести несколько восстановительных дней с Тидж и Майком.

Это помогло. Но после возвращения в Британию я забаррикадировался в Котт-Нотт.

Вообще я нечасто куда-то ходил. Возможно, пару раз ходил на обед. Возможно, на случайную дачную вечеринку.

Иногда я наведывался в клуб.

Но оно того не стоило. Когда я выходил из дома, всегда наблюдал одну и ту же картину. Здесь папарацци, там папарацци, повсюду папарацци. День сурка.

Сомнительное удовольствие проведения вечера вне дома не стоило таких усилий.

Но потом я думал: «Как я с кем-то познакомлюсь, если не буду выходить?».

Новая попытка.

И - День сурка.

Однажды вечером, выходя из клуба, я увидел двоих мужчин, выбегающих из-за угла. Они бежали прямо ко мне, один из них держал руку на бедре.

Кто-то закричал: «Пистолет!».

Я подумал: «Спасибо всем, полет был отличный».

Билли Скала выскочил вперед, выхватил пистолет и едва не застрелил этих двоих.

Но это были всего лишь Пиликальщик Тупой и Пиликальщик Еще Тупее. У них не было пистолетов, и не знаю, зачем один из них тянул руку к бедру. Но Билли схватил его и крикнул ему в лицо: «Сколько тебе раз повторять? Ты так кого-нибудь, черт возьми, убьешь».

Им было всё равно. Всё равно.

Лондонский Тауэр. С Уиллом и Кейт. Август 2014-го года.

Мы пришли ради арт-инсталляции. В сухом рву были рассыпаны десятки тысяч огненно-красных керамических маков. В целом план был такой: во рву должно быть 888 246 таких маков, по числу солдат Содружества, погибших в Великой войне. Сотая годовщина войны отмечалась по всей Европе.

Помимо невероятной красоты, арт-инсталляция явила новый способ визуализации кровавых жертв войны - воистину, это была визуализация смерти как таковой. Я был поражен. Все эти жизни. Все эти семьи.

Еще тяжелее мне было от того, что мы посетили Тауэр за три недели до годовщины маминой гибели, для меня мама всегда была связана с Великой войной, потому что в день ее рождения, 1-го июля, началась битва на Сомме, самый кровавый день войны, самый кровавый день в истории британской армии.

«Во Фландрии ряды цветов - алеют маки меж крестов...»

Все эти мысли переплетались в моем мозгу, когда я стоял возле Тауэра, и вдруг кто-то вышел вперед, вручил мне мак и попросил разместить его в инсталляции. (Художники стояли возле инсталляции, они хотели, чтобы мак разместил живой человек, на тот момент в проекте уже были тысячи добровольных участников). Уиллу и Кейт тоже вручили маки и попросили разместить их там, где им больше понравится.

Закончив, мы отошли и погрузились в свои мысли.

Думаю, именно тогда появился констебль Тауэра, поприветствовал нас и рассказал о маке, о том, как мак стал британским символом войны. Констебль сказал, что это был единственный цветок, расцветавший на этих пропитанных кровью полях битв, а констеблем оказался не кто иной, как...генерал Деннат.

Человек, отправивший меня обратно на войну.

Вот уж действительно, всё переплетено.

Генерал спросил, не хотим ли мы быстро пройти по Тауэру.

Конечно, хотим.

Мы поднимались и спускались по крутым лестницам Тауэра, заглядывали в укромные уголки, и вскоре оказались перед витриной из твердого стекла.

За стеклом лежали ошеломляющие драгоценности, в том числе...корона.

Что за черт. Корона.

Та самая, которую надели на голову бабушки во время коронации в 1953-м году.

На мгновение мне показалось, что это - та же корона, которую положили на гроб праба, когда его везли по улицам. Выглядела она так же, но мне указали на несколько ключевых отличий.

Да, точно. Так что это - корона бабушки, только ее, и теперь я вспомнил, как она рассказывала мне, что корона оказалась невероятно тяжелой, когда ее водрузили на голову.

Корона выглядела тяжелой. И волшебной. Чем дольше мы на нее смотрели, тем ярче она становилась - как такое возможно? Казалось, она светится изнутри. Конечно, сияли драгоценные камни, но у короны, кажется, был какой-то внутренний источник энергии, что-то большее суммы ее составляющих - украшенной драгоценными камнями ленты, золотой лилии «флер-де-лис», скрещенных сводов и сияющего креста. И, конечно, основание из меха горностая. Невольно возникало чувство, что призрак, бродящий по ночам в Тауэре, мог бы сиять так же. Я внимательно и восхищенно рассматривал основание и верхушку короны. Корона была чудом, божественным произведением искусства, пробуждающим чувства, не таким, как маки, но в это мгновение я мог думать лишь об одном - какая трагедия, что корона заточена в Тауэре.

Очередной узник.

Я сказал Уиллу и Кейт, что, кажется, корона здесь пропадает зря, и, помню, они на это ничего не ответили.

Может быть, они смотрели на эту основу из меха горностая и вспоминали мои свадебные прибаутки.

А может быть - нет.

Несколько недель спустя, после года разговоров и планирования, размышлений и тревог, семь тысяч фанатов собрались в Олимпийском парке королевы Елизаветы на церемонии открытия. Так родились Игры Непобежденных.

Мы решили, что от названия «Международные воинские игры» язык сломать можно. А потом умный морской пехотинец предложил вариант получше.

Как только он это предложил, мы воскликнули: «Конечно! Как в стихотворении Уильяма Эрнста Хенли!».

Это стихотворение знает каждый британец. Многие помнят первую строку наизусть.

»Из тьмы кромешной я смотрю...».

А кто из школьников и школьниц не слышал хотя бы раз эти звучные заключительные строки:

«Я властелин моей судьбы,

я капитан моей души».

За несколько минут до произнесения речи на церемонии открытия я стоял за кулисами и держал листы с заметками, руки мои заметно дрожали. Сцена казалась мне плахой. Я снова и снова перечитывал свои заметки, пока девять «Красных стрел» проводили воздушный парад, испещряя небо полосами красного, белого и синего дыма. Потом Идрис Эльба прочел «Непобежденного», наверное, это была невероятная декламация а потом Мишель Обама по спутниковой связи произнесла красноречивую речь о значении игр. И передала слово мне.

Долгий путь. По лабиринту красной дорожки. Мои щеки были такого же красного цвета, как эта дорожка. Улыбка у меня была ледяная, реакция борьбы или бегства, как есть. Я мысленно ругал себя за это. На этих играх собрались мужчины и женщины, потерявшие конечности, толкавшие свои тела к границам возможного и за их пределы, а я пришел в ужас из-за маленькой речи.

Но это была не моя вина. Тревога уже контролировала мое тело и мою жизнь. А эта речь, которая, как я верил, значила так много для столь многих людей, не могла не ухудшить мое состояние.

Кроме того, когда я шел к сцене, продюсер сказал мне, что время поджимает. О, прекрасно, будет на что отвлечься мыслями. Спасибо.

Подойдя к трибуне, место для которой я лично тщательно выбирал, я начал ругать себя за то, что с трибуны было прекрасно видно всех участников соревнований. Все эти доверчивые, искренние и надеющиеся лица людей, рассчитывающих на меня. Я заставил себя отвести глаза, смотреть в никуда. Торопясь и тщательно следя за временем, я говорил невнятно: «Для некоторых участников эти игры станут ступенькой к спорту высших достижений. А для других игры будут знаменовать окончание главы восстановления и начало нового этапа».

Я пошел и нашел свое место, сел рядом с папой, который положил руку мне на плечо: «Прекрасная речь, мальчик мой». Папа был слишком добр. Он знал, что я торопился. На этот раз я был счастлив не слышать от него правду.

Судя по цифрам, Игры Непобежденных' имели успех. Два миллиона зрителей посмотрели их по телевизору, тысячи заполняли арены каждого мероприятия. Для меня одним из главных мероприятий был финал регби на инвалидных колясках, Британия против США, тысячи болельщиков подбадривали британцев для победы в «Медном ящике».

Куда бы я ни шел на той неделе, люди подходили ко мне, пожимали руку и рассказывали мне свою историю. Дети, родители, бабушки и дедушки, всегда со слезами на глазах, говорили мне, что эти игры вернули им нечто, что, они боялись, было утрачно навсегда: истинный дух сына, дочери. брата, сестры, мамы, папы. Одна женщина похлопала меня по плечу и сказала, что я вернул улыбку на лицо ее мужа.

- О, эта улыбка, - сказала она. - Я не видела ее с тех времен, когда он получил ранение.

Я знал, что игры Игры Непобежденных принесут в мир добро, я всегда это знал, но эта волна восторга, благодарности и счастья застала меня врасплох.

Потом начали приходить электронные письма. Тысячи, одно трогательней другого.

»У меня пять лет сломан хребет, но, глядя на этих храбрых мужчин и женщин, сегодня я встал с дивана и готов начать сначала».

«Я страдаю от депрессии после возвращения из Афганистана, но эта демонстрация человеческой храбрости и стойкости заставила меня понять...».

На церемонии закрытия, через несколько мгновений после того, как я представил Дэвида Грола и «Foo Fighters», подошли мужчина и женщина с маленькой дочкой. У дочки было розовое худи и оранжевые защитные наушники. Она посмотрела на меня и сказала: «Спасибо вам за то, что вы сделали моего папу...снова папой».

Он выиграл золотую медаль.

Только одна проблема, сказала она. Она не сможет увидеть «Foo Fighters».

О, это надо исправить!

Я посадил ее на плечи, и мы вчетвером смотрели, танцевали, пели и радовались тому, что живы.

Это был мой тридцатый день рождения.

Вскоре после окончания игр я сообщил Дворцу, что ухожу из армии. Мы с Эльфом составили обращение, было сложно найти правильные слова и объяснить это обшественности, возможно, потому, что мне было трудно объяснить это даже самому себе. Сейчас я понимаю, что это решение было трудно объяснить, потому что это было и не решение вовсе. Просто время пришло.

Но время для чего именно, кроме ухода из армии? Отныне я буду кем-то, кем никогда не был: принцем на полный рабочий день.

Как я с этим справлюсь?

И этого ли я хотел?

В момент экзистенциального кризиса это была трудная задача. Кто ты, если больше не можешь быть тем, кем был всегда, тем, на кого учился? А потом в один прекрасный день, кажется, в виде озарения я получил ответ.

Был морозный вторник, я стоял посреди улицы возле лондонского Тауэра, и вдруг появился он - по улице бежал юный Бен, солдат, с которым я летел из Афганистана в 2008-м, солдат, которого я навещал и подбадривал, когда он карабкался по стене со своим новым протезом, это было его личное чудо. Через шесть лет, как обещал, он бежал марафон. Не Лондонский марафон, что само по себе уже было бы чудом. Он бежал свой личный марафон, по маршруту, который сам разработал, по контуру маков вокруг Лондона.

Ошеломляющая цифра - триндцать одна миля, он пробежал полный круг, чтобы собрать деньги, повысить информированность и частоту ударов сердца.

- Я в шоке, - сказал Бен, увидев меня там.

- Ты в шоке? - спросил я. - Да мы оба в шоке.

Когда я увидел Бена, который по-прежнему был солдатом, хотя уже им не был, я получил ответ на головоломку, над которой так долго бился.

Вопрос: Как перестать быть солдатом, если только солдатом ты был и всегда хотел быть?

Ответ: Никак.

Даже если ты перестанешь быть солдатом, ты не перестанешь быть солдатом. Никогда.

Служба, посвященная войне в Афганистане, в Соборе Святого Павла, потом - прием в Ратуше, организованный городской администрацией Лондона, потом - запуск программы «Прогулки по Британии» организации «Идущие с ранеными», потом - посещение команды Англии по регби, я посмотрел, как они тренируются перед матчем против Франции, потом поехал с ними в Туикенем и поддерживал их, потом - посещение мемориала олимпийского чемпиона Ричарда Мида. самого успешного конного спортсмена в истории Британии, потом - поездка с папой в Турцию на церемонию в честь сотой годовщины Галлиполи, потом - встреча с потомками воинов, сражавшихся в этой эпической битве, а потом - возвращение в Лондон и вручение медалей участникам Лондонского марафона.

Так начался мой 2015 год.

Только основные события.

Газеты были полны историй о том, что Уилл - лентяй, журналисты прозвали его «Уилл-бездельник», это было обидно и крайне несправедливо, потому что он был занят воспитанием детей и поддерживал семью. (Кейт снова была беременна). Кроме того, он по-прежнему отчитывался перед папой, контролировавшим расходы. Уилл делал столько, сколько нужно было папе, иногда это было немного, потому что папа и Камилла не хотели, чтобы Уилл и Кейт получили больше рекламы. Папе и Камилле не нравилось, когда Уилл и Кейт отвлекали внимание от них или их дел. Они не раз открыто ругали Уилла за это.

Показательный пример: папин пресс-атташе ругал команду Уилла, когда Кейт назначила визит в теннисный клуб на тот же день, когда папа назначил там свое мероприятие. Папин пресс-атташе сказал, что отменять визит слишком поздно, и предупредил: «Просто сделайте так, чтобы ни на одной из фотографий герцогиня не держала теннисную ракетку!».

Столь выигрышное и соблазнительное фото, несомненно, убрало бы папу и Камиллу с первых полос А это терпеть было нельзя.

Уилл сказал мне, что они с Кейт чувствуют, что попали в ловушку, что их несправедливо преследуют журналисты и папа с Камиллой, так что я почувствовал, что должен поднять знамя за нас троих в 2015-м. Но тут присутствовали и эгоистические соображения - я не хотел, чтобы пресса прошлась и по мне. Чтобы меня назвали лентяем? Я содрогнулся. Никогда не хотел увидеть рядом со своим именем это слово. Большую часть жизни в прессе меня называли тупым, непослушным и расистом, но если они осмелятся назвать меня лентяем...Не могу гарантировать, что не пойду на Флит-Стрит и не начну вытягивать людей из-за столов.

Только через несколько месяцев я понял, что есть еще причины этой стрельбы газет по Уиллу. Во-первых, он мешал им работать, прекратив играть в их игру, отняв у них неограниченный доступ к его семье. Он несколько раз отказался вывести Кейт, словно призовую скаковую лошадь, и пресса сочла, что это - уж слишком.

Потом он имел дерзость выйти и произнести туманную речь против Брексита, и это их совсем уж разозлило. Брексит давал журналистам возможность заработать на хлеб с маслом, и как это Уилл посмел предположить, что Брексит - дерьмо.

Я полетел на военные учения в Австралию, и там получил сообщение о том, что у Уилла и Кейт появился второй ребенок. Шарлотта. Я снова стал дядей, и был очень счастлив.

Но, предсказуемо, во время интервью в тот день или на следующий журналист спросил меня об этом так, словно я получил смертельный диагноз.

- Нет, дружище. Я в полном восторге.

- Но вы еще ниже спустились в списке наследников престола.

- Я безмерно рад за Уилла и Кейт.

Журналист продолжал давить:

- Пятый наследник. Хм. Больше даже не Запасной Запасного.

Я подумал:

- Во-первых, прекрасно оказаться подальше от центра вулкана. Во-вторых, что за чудовише будет думать о себе и своем месте в списке наследников престола, вместо того, чтобы приветствовать в этом мире новую жизнь?

Однажды я услышал, как один придворный сказал: если ты пятый или шестой в списке наследников престола, «ты - просто сбитый летчик». Я не мог представить, что буду жить так.

Журналист настаивал:

- Не заставило ли вас рождение этого ребенка обдумать свой собственный выбор?

- Выбор?

- Не пора ли вам остепениться?

- Ну, хм...

- Вас уже сравнивают с Бриджет Джонс.

Я подумал:

- Неужели? Бриджет Джонс? Да вы что?

Журналист ждал.

Это произойдет. Я заверил его, или ее - не помню лицо, помню только ряд нелепых вопросов.

- Когда, милостивый государь, вы собираетесь жениться?

Это произойдет, когда произойдет - я ответил так, словно убеждал ворчливую тетушку. .

Безликий журналист посмотрел на меня с безмерной...жалостью.

- Произойдет ли?

Люди часто рассуждали, что я привязан к своей холостяцкой жизни, потому что она - такая гламурная. Часто по вечерам я думал: «Видели бы они меня сейчас».

Потом я складывал белье и смотрел 'Эпизод со свадьбой Моники и Чендлера'.

Кроме стирки белья (которое часто клал сушиться на батарею), я выполнял работу по дому, сам готовил и сам ходил за продуктами. Возле Дворца был супермаркет, и я ходил туда между делом, минимум раз в неделю.

Конечно, каждую вылазку я планировал столь же тщательно, как патрулирование Муса-Калы. Я приходил в разное время, рандомно, чтобы сбить с толку журналистов. Я маскировался: надвинутая на глаза бейсболка, свободное пальто. Я бегал по рядам с огромной скоростью, хватая свое любимое филе лосося, йогурт любимой марки. (Я запомнил карту магазина.). Кроме того, яблоки «Бабушка Смит» и бананы. И, конечно, чипсы.

А потом бежал на кассу.

Мне удавалось проверить «Апач» перед вылетом за десять минут, а теперь за десять минут я успевал купить продукты. Но однажды вечером я зашел в магазин, начал бегать туда-сюда по рядам, а всё...передвинули.

Я бросился к работнику:

- Что случилось?

- Простите?

- Где всё?

- Где...?

- Почему всё передвинули?

- Честно?

- Да, честно.

- Чтобы люди задерживались здесь подольше. И покупали больше продуктов.

Я был потрясен:

- Вы можете так делать? Это законно?

Приступ паники. Я снова начал бегать по рядам, наполнял тележку, как мог, и следил за часами, а потом бросился к кассе. Это всегда была самая сложная часть, потому что кассу не обойдешь - тут всё зависело от других. Более того, прилавок кассы находился прямо рядом со стендом прессы, на котором лежали все таблоиды и журнали Британии, а на половине первых полос газет и обложек журналов красовались фотографии моей семьи. Или мамы. Или мои.

Не раз я видел, как посетители читали обо мне, слышал, как они меня обсуждали. В 2015-м они часто обсуждали, женюсь ли я. Счастлив я или нет. Не гей ли я. У меня часто возникал соблазн похлопать их по плечу и сказать:

- Привет.

Однажды вечером, в маскировке, слушая, как какие--то люди обсуждают меня и мой жизненный выбор, я услышал какие-то голоса в начале очереди. Пожилые супруги оскорбляли кассиршу. Это было неприятно, а потом стало просто невыносимо.

Я вышел вперед, открыл лицо и прочистил горло:

- Простите. Не знаю точно, что здесь происходит, но не думаю, что вам следует разговаривать с ней в таком тоне.

Касирша чуть не плакала. Ее оскорбители обернулись и узнали меня. Но совсем не удивились. Только обиделись, что на них накричали за оскорбления.

Когда они ушли и пришла моя очередь платить, касирша попыталась меня благодарить, упаковывая для меня авокадо. Я не слушал. Сказал ей, чтобы она держалась, схватил покупки и скрылся, как Зеленый Шершень.

Покупать одежду было намного проше.

Как правило, насчет одежды я особо не волновался. Я изначально не верил в моду и не понимал, почему кто-то в нее верит. Надо мной часто насмехались в социальных сетях из-за неправильно подобранного гардероба и ветхой обуви. Авторы постов отмечали меня на фотографиях и спрашивали, почему у меня такие длинные брюки и такие мятые рубашки. (Они и представить не могли, что я сушу их на батарее).

Они говорили, что это как-то не пристало принцу.

Я думал: «Вы правы».

Папа пытался. Подарил мне просто великолепную пару черных туфель. Произведения искусства. Весом с мячи для боулинга. Я носил их, пока подошвы не протерлись, а когда надо мной начали насмехаться из-за того, что я хожу в дырявых туфлях, я наконец-то их отремонтировал. Каждый год я получал от папы официальное вещевое довольствие, но это были деньги исключительно на официальную одежду. Костюмы и галстуки, гардероб для мероприятий. За повседневной одеждой я ходил в «T.K. Maxx», дисконтный магазин. Особенно мне нравилась их ежегодная распродажа, на которой было много вещей из Gap или J.Crew, вещей прошлого сезона или немного поврежденных. Если прийти вовремя, в первый день распродажи, можно выхватить ту же одежду, которую другие купили в обычных магазинах по высочайшим ценам! За двести долларов можно выглядеть, как на фото из модного журнала.

Здесь у меня тоже была своя система. Я приходил в магазин за пятьдесят минут до закрытия. Хватал красную корзину. Бежал на верхний этаж. Начинал методично просматривать одну вешалку за другой.

Если находил что-то подходящее, прикладывал к груди или к ногам, стоя перед зеркалом. Я никогда не раздумывал по поводу цвета или стиля, и, конечно же, никогда не приближался к примерочной. Если вещь казалась красивой и удобной, клал ее в корзину. Если возникали сомнения, я спрашивал у Билли Скалы. Ему нравилось подрабатывать моим стилистом.

Перед закрытием мы с чувством триумфа выбегали из магазина с двумя огромными пакетами. Больше в газетах не будут называть меня тупицей. Ну хотя бы какое-то время.

И главное - мне не нужно будет думать об одежде следующие шесть месяцев.

Кроме нерегулярных вылазок в магазин я совсем перестал выходить из дома. Перестал выходить из дома в 2015 году.

Совсем.

Больше никаких обедов с друзьями. Никаких вечеринок. Никаких клубов. Ничего.

Каждый вечер я шел с работы прямо домой, ел над раковиной, потом работал с документами, включив для фона «Друзей».

Папин повар время от времени заполнял мой холодильник пирогами с курятиной и творогом. Я был ему благодарен - не нужно было делать так часто рискованные вылазки в супермаркет...хотя иногда пироги напоминали мне о гуркхах с их тушеной козлятиной, в основном потому, что пироги были тоже совсем без специй. Я скучал по гуркхам, скучал по армии. Скучал по войне.

После ужина я выкуривал косяк, стараясь, чтобы дым не просочился в сад моего соседа - герцога Кентского.

И рано ложился спать.

Одинокая жизнь. Странная жизнь. Мне было одиноко, но одиночество лучше, чем паника. Я недавно нашел несколько безопасных лекарств от моей паники, но пока не узнаю точно, что они надежны, пока не почувствую себя на твердой почве, я полагался на одно определенно нездоровое лекарство.

Избегание.

Я стал агорафобом.

Это было практически невозможно, учитывая мою общественную роль.

После произнесения одной речи, которой нельзя было избежать и которую нельзя было отменить, я едва не лишился чувств. Уилл пришел ко мне за кулисы и рассмеялся:

- Гарольд! Посмотри на себя! Ты весь вспотел.

Мне была непонятна его реакция. Именно его. Он присутствовал при моей первой панической атаке. Вместе с Кейт. Мы ехали на матч поло в Глостершир в их «ренджровере». Я сидел сзади. Уилл смотрел на меня в зеркало заднего вида. Он видел, что я потею, лицо мое покраснело. «Гарольд, с тобой всё нормально?». Нет, не нормально. Поездка длилась несколько часов, и через каждые несколько миль мне хотелось попросить его подъехать к обочине, чтобы я мог выскочить из машины и попытаться восстановить дыхание.

Он знал, что что-то происходит, что-то плохое. В тот день или вскоре после этого он сказал, что мне нужна помощь. А теперь он меня дразнит? Я просто не понимал, как он может быть таким бесчувственным. .

Но я тоже был виноват. Мы оба должны были лучше понимать и признавать мое хрупкое эмоциональное и психическое состояние, потому что как раз недавно начали обсуждать запуск общественной кампании по повышению осведомленности о проблемах психического здоровья.

Я поехал в Восточный Лондон, в больницу миссии «Майлдмей», на празднование ее 150 юбилея и недавного восстановления. Моя мать однажды нанесла знаменитый визит в эту больницу. Она держала за руку человека с ВИЧ, и это изменило мир. Она доказала, что ВИЧ - не проказа, не проклятие. Доказала, что болезнь не лишает людей права на любовь и чувство собственного достоинства. Она напомнила миру, что уважение и сочувствие - не подарок, а самое меньшее, что мы обязаны дать друг другу.

Я узнал, что этот ее знаменитый визит на самом деле был одним из многих. Работник «Майлдмея» отвел меня в сторону и сказал, что мама все время тайком приходила в больницу. Никаких фанфар и фотографий. Просто приходила, помогала нескольким людям почувствовать себя лучше и убегала домой.

Другая женщина сказала мне, что была здесь пациенткой во время одного из таких визитов. Она родилась с ВИЧ и помнила, как сидела на коленях у моей мамы. Ей тогда было только два года, но она помнила.

- Я ее обняла. Вашу маму. Да.

Я покраснел. Завидовал.

- Неужели?

- Да, точно, это было так прекрасно. Она так обнималась!

- Да, я помню.

Но на самом деле я не помнил.

Сколько ни пытался, ничего вспомнить не мог.

Я полетел в Ботсвану и провел несколько дней с Тидж и Майком. Меня обуревала жажда, физическая потребность побродить с Майком, посидеть снова, положив голову на колени Тидж, разговаривая и чувствуя себя в безопасности.

Чувствуя себя, как дома.

Конец 2015-го года.

Я доверился им, рассказал, как борюсь с тревогой. Мы сидели у костра, где такие вещи всегда обсуждать лучше всего. Рассказал им, что нашел несколько средств, которые, кажется, помогают.

Так что...есть надежда.

Например, психотерапия. Я последовал совету Уилла, и, пока не нашел психотерапевта, который мне понравится, просто поговорил с несколькими, и они рассказали мне о существующих возможностях.

Кроме того, один из психотерапевтов сказал мне небрежно, что я, очевидно, страдаю от посттравматического стресса, и это - звонок. Я подумал, что это заставило меня двигаться в правильном направлении.

Еще одно средство, которое, кажется, действовало, это медитация. Она успокаивала мой постоянно куда-то бегущий ум, дарила некое спокойствие. Я не из тех, кто молится. Моим Богом оставалась Природа, но в тяжелейшие мгновения я закрывал глаза и успокаивался. Иногда просил о помощи, хотя точно не знал, кого прошу.

Иногда я чувствовал, что получаю ответ.

Психоделики мне тоже помогали. Я экспериментировал с ними много лет, для удовольствия, но теперь начал принимать их в терапевтических целях, как медицинское средство. Они не просто помогали мне на время сбежать от реальности, а позволяли переопределить реальность. Под действием этих веществ мне удавалось избавиться от жестких концепций, понять, что существует и другой мир за пределами моего тщательно отфильтрованного восприятия, мир столь же реальный и вдвое красивее - мир без красной пелены, без причин для появления красной пелены. Там только истина.

Когда заканчивалось действие психоделика, у меня оставались воспоминания о том мире: «Это - не всё, что существует». Все великие визионеры и философы говорят, что наша повседневная жизнь - иллюзия. Я всегда чувствовал, что это - правда. Но как успокаивал меня мой личный опыт после приема щепотки грибов или айяуаски.

Но самым эффективным лекарством оказалась работа. Я помогал другим, делал добро для мира, смотрел вовне, а не внутрь. Это был путь. Африка и Игры Непобежденных долгое время оставались самыми дорогими мне проектами. Но теперь мне хотелось погрузиться глубже. Уже больше года я разговаривал с пилотами вертолетов, хирургами-ветеринарами, рейнджерами, и все они говорили мне, что идет война, война за спасение планеты. Война, говорите?

Запишите меня.

Одна маленькая проблемка: Уилл. Он говорил, что Африка - это его проект. И он имел право так говорить, или чувствовал, что имеет право, потому что он был Наследником. В его власти было наложить вето на мой проект, и он был намерен воспользоваться и даже похвастать этим правом вето.

У нас возникали из-за этого настоящие скандалы, я рассказал об этом Тидж и Майку. Однажды мы чуть не подрались перед своими друзьями детства, сыновьями Эмили и Хью. Один из сыновей спросил:

- Почему вы не можете оба работать в Африке?

У Уилла случился приступ ярости, он набросился на этого сына Эмили и Хью за то, что тот осмелился высказать такое предложение:

- Потому что носороги и слоны - это мое!

Это было столь очевидно. Его волновал не столько поиск цели или страсти, сколько победа в соревновании со мной длиною в жизнь.

После нескольких горячих споров выяснилось, что Уилл обиделся, когда я поехал на Северный полюс. Почувствовал себя ущемленным, потому что его не пригласили. В то же время он заявил, что галантно отошел в сторону и позволил мне поехать, и вообще позволил мне вести всю эту работу с ранеными солдатами:

- Я разрешил тебе ветеранов, почему ты не разрешаешь мне африканских слонов и носорогов?

Я пожаловался Тидж и Майку, что наконец-то нашел свой путь, нашел то, что может заполнить пустоту в моем сердце, появившуюся после ухода из армии, пустоту, которую на самом деле сложно чем-нибудь заполнить, а Уилл стоит у меня на пути.

Они были ошеломлены:

- Продолжай драться, - сказали они. - В Африке хватит места вам обоим. Там нужны вы оба.

Так что после такого ободрения я отправился на четыре месяца в ознакомительную поездку, чтобы узнать правду о войне за слоновую кость. Ботсвана. Намибия. Танзания. Южная Африка. Я поехал в Национальный парк Крюгера, большой участок бросовой земли размером с Израиль. В войнах браконьеров парк Крюгера находился на передовой. Популяция черных и белых носорогов уменьшалась из-за армий браконьеров, которых финансировали китайские и вьетнамские криминальные синдикаты. Рог носорога стоил огромных денег, так что на место одного арестованного браконьера тут же были готовы заступить пятеро новых.

Черные носороги были более редкими, поэтому - более ценными. Кроме того, они были опаснее. Как бродяги, они жили в густом буше, и если их преследовать, это могло оказаться фатальным. Они ведь не знали, что вы там для того, чтобы им помочь. Я несколько раз получал такое задание, и мне повезло, что меня не проткнули рогом. (Совет: Всегда узнавайте, где находится ближайшая ветка, потому что вам может понадобиться на нее запрыгнуть). Некоторым из моих друзей не так повезло.

Белые носороги были более кроткими, и их пока что было больше, но, наверное, это ненадолго, учитывая их кротость. Они были травоядными и жили на открытых пастбищах. Легко заметить, легко подстрелить.

Я ходил с бесчисленными патрулями против браконьеров. Несколько дней в Парке Крюгера, и мы всегда опаздывали. Я видел, должно быть, штук сорок туш носорогов, изрешеченных пулями.

Я узнал, что в других регионах Южной Африки браконьеры не всегда стреляли в носорогов. Пули были дорогие, а выстрелы выдавали их местоположение. Так что они стреляли в носорога снотворным, а потом отпиливали рог, пока он спал. Носорог просыпался без морды и шел в буш умирать.

Я ассистировал при долгой операции самки носорога, которую звали Хоуп - Надежда, ей восстановили лицо, вернули обнаженные мембраны туда, где прежде был ее рог. Мы с командой хирургов получили психологическую травму. Спрашивали себя, правильное ли это решение для бедной девочки. Ей было так больно. Но мы не могли просто так ее отпустить.

Однажды утром наш вертолет кружился над парком Крюгера в поисках красноречивых свидетельств. И вдруг я увидел самое красноречивое свидетельство.

Я сказал: «Вот там».

Стервятники.

Мы начали быстро снижаться.

Стаи стервятников взмыли в воздух, когда наш вертолет коснулся земли.

Мы выскочили и увидели беспорядочные следы в пыли, гильзы блестели на солнце. Всюду кровь. Мы пошли по следам в буш и увидели огромную самку белого носорога, вместо рога - зияющая дыра. Вся спина в ранах. Я насчитал пятнадцать отверстий.

Ее шестимесячный детеныш лежал рядом, мертвый.

Мы по крупицам восстановили картину событий. Браконьеры выстрелили в мать. Они с детенышем побежали. Браконьеры преследовали их до этого места. Мать еще могла защищаться или укрыть детеныша, так что браконьеры изранили ее топорами, чтобы обездвижить. Она была еще жива и истекала кровью, когда они вырвали ее рог.

Я онемел. Солнце в горячем голубом небе обжигало.

Мой телохранитель спросил рейнджера:

- Кого убили первым - детеныша или мать?

- Сложно сказать.

Я спросил:

- Как вы думаете, браконьеры где-то рядом? Мы можем их найти?

- Невозможно.

Даже если они где-то на территории парка, искать их - всё равно что искать иголку в стогу сена.

В Намибии, пересекая северную пустыню в поисках носорогов, я встретил дружелюбного доктора, который следил за львами пустыни. В этой части пустыни их жестоко преследовали, потому что они часто вторгались на фермы. Доктор преследовал львов, чтобы исследовать их здоровье и передвижения. Он записал наш номер и сказал, что позвонит, если найдет льва.

В ту ночь мы разбили лагерь у высохшего ручья. Все остальные спали в палатках и в грузовиках, а я развернул свой матрас у костра и накрылся тонким одеялом.

Все в моей команде решили, что я шучу:

- Босс, здесь львы кишмя кишат.

Я ответил, что всё со мной будет в порядке.

- Я так делал уже миллион раз.

Около полуночи зажужжала рация. Доктор. Он находится в четырех километрах от нас и только что выследил двух львов.

Мы прыгнули в «лендкрузер» и погнали по дороге. Намибийские солдаты, которых к нам приставило правительство, настояли на том, чтобы тоже поехать с нами. Как и местные полицейские. Несмотря на непроглядную тьму, доктора мы нашли быстро. Он стоял возле двух огромных львов. Оба лежали на животе, грузно положив голову на гигантские лапы. Доктор посветил на них фонариком. Мы увидели, что грудь львов поднимается и опускается. Они размеренно дышали.

Я опустился на колени возле самки и коснулся ее кожи, посмотрел на ее полузакрытые янтарные глаза. Я не мог это объяснить и обосновать..., но чувствовал, что я ее знаю.

Когда я поднялся, один из намибийских солдат прошмыгнул мимо меня и склонился над другим львом. Большой самец. Солдат взял свой AK-47 и попросил одного из товарищей сделать фото. Как будто солдат только что убил льва.

Я собирался что-то сказать, но Билли Скала меня опередил. Он сказал, чтобы намибийский солдат отвалил от львов.

Мрачный солдат скрылся.

Я повернулся к доктору, хотел что-то ему сказать. Вдруг блеснула вспышка. Я повернулся в другую сторону, хотел увидеть, откуда свет, что это за солдат щелкнул камерой телефона, мужчины затаили дыхание.

Я оглянулся. За моей спиной стояла львица. Воскресшая.

Львица сделала шаг вперед.

- Всё в порядке, - сказал доктор. - Всё в порядке.

Она снова упала, прямо к моим ногам.

Спокойной ночи, сладкая принцесса.

Я посмотрел направо и налево. Рядом - никого. Солдаты побежали к своим грузовикам. Солдат с AK-47 поднимал стекло. Даже Билли Скала отступил на полшага назад.

Доктор сказал:

- Простите, что так получилось.

- Всё нормально.

Мы вернулись в лагерь. Все залезли в палатки и грузовики, кроме меня.

Я вернулся на свой матрас у костра.

- Вы шутите, - сказали мне. - А как же львы? Мы только что убедились в том, что львы здесь есть, босс.

- Пфф. Доверьтесь мне. Та львица никому не причинит вреда.

На самом деле она, вероятно, наблюдала за нами.

Я снова полетел в Америку. С двумя хорошими друзьями. В январе 2016-го года.

Мой друг Томас встречался с женщиной, жившей в Лос-Анджелесе, так что первую остановку мы сделали в ее доме. Она устроила приветственную вечеринку для узкого круга друзей. У всех присутствующих были одинаковые взгляды на алкоголь - то есть, все были полны решимости выпить как можно больше в кратчайшие сроки.

Мы не могли договориться только насчет напитка.

Я, как типичный британец, просил джин-тоник.

- Черт, нет, - рассмеялись американцы. - Ты в Штатах, парень, так что пей настоящий алкоголь - пей текилу.

Я был знаком с текилой. Но в основном это была клубная текила. Текила поздней ночью. А сейчас мне предлагали истинную текилу, стильную текилу, меня научили различным способам ее употребления. В мои руки поплыли стаканы с текилой во всех различных формах. Чистая. Коктейли. Маргарита. Брызги содовой и лайм.

Я выпил это всё, до последней капли, и почувствовал себя чертовски хорошо.

И подумал: «Мне нравятся эти американцы. Очень нравятся».

Странный момент для того, чтобы занять про-американскую позицию. Большинство стран мира так не думали. Британцы - уж точно нет. Многие мои соотечественники ненавидели американскую войну в Афганистане и негодовали из-за того, что их туда тащат. У некоторых анти-американские настроения разгорелись со страшной силой. Я вспомнил детство, когда меня постоянно предостерегали насчет американцев. Слишком шумные, слишком богатые, слишком счастливые. Слишком самоуверенные, слишком прямолинейные, слишком честные.

Нет, всегда думал я. Янки не переливают из пустого в порожнее, не растекаются мислию по древу, прежде чем перейти к сути дела. Что бы ни было у них на уме, они это выскажут, словно чихнут, конечно, иногда это создавало проблемы, но мне это всегда казалось более предпочтительным, чем альтернатива:

Никто не говорит о том, что на самом деле чувствует.

Никто не хочет слышать о том, что ты чувствуешь.

Я с этим сталкивался в двенадцать лет. Сейчас, в тридцать один год, я с этим сталкивался еще больше.

Я проплыл сквозь этот день на розовом облаке паров текилы. Нет, проплыл - не то слово. Я управлял розовым облаком, а когда приземлился - прямо как по учебнику - у меня совсем не болела голова. Чудеса.

На следующий день или через день мы почему-то переехали. Из дома девушки Томаса мы переехали в дом Кортни Кокс. Она была подругой девушки Томаса, и ее дом был более просторным. Кроме того, она была в отъезде по работе и не возражала, что мы у нее переночуем.

Я был не против. Как фанат «Друзей», идею переночевать у Моники я счел весьма привлекательной. И забавной. А потом...вернулась Кортни. Ее работу отменили? Я подумал, что спрашивать неуместно. Более того:

- Значит, нам нужно съехать?

Она улыбнулась:

- Конечно нет, Гарри. Здесь полно места.

Отлично. Но я по-прежнему был в замешательстве, потому что...она была Моникой. А я был Чендлером. И спрашивал себя, хватит ли мне смелости рассказать ей об этом. Достаточно ли в Калифорнии текилы, чтобы придать мне столько храбрости?

Вскоре после возвращения Кортни пригласила еще людей. Началась новая вечеринка. Среди новых гостей был парень, показавшийся мне знакомым.

Мой друг сказал, что это - актер.

- Да, я знаю, что это - актер, но как его зовут?

Друг не помнил.

Я подошел к актеру и поговорил с ним. Парень он был дружелюбный, и сразу мне понравился. Я не мог вспомнить, где его видел и как его зовут, но голос показался еще более знакомым, чем лицо.

Я шепотом спросил у своего друга:

- Откуда я знаю этого парня?

Друг рассмеялся:

- Это Бэтмен.

- Что?

- Бэтмен.

Я пил третью или четвертую текилу, так что мне было сложно понять и осмыслить эту невероятную информацию.

- Черт, ну конечно же! Фильм «Бэтмен ЛЕГО».

Я повернулся к актеру и спросил:

- Это правда?

- Что...правда?

- Вы - Он?

- Я - кто?

- Бэтмен.

Он улыбнулся:

- Да.

Что можно сказать!

Я начал умолять:

- Покажите.

- Что показать?

- Голос.

Он закрыл глаза. Ему хотелось отказаться, но не хотелось показаться невежливым. Или он понял, что я не отстану. Он посмотрел на меня глазами цвета голубого льда, прочистил горло и произнес идеальным резким голосом Бэтмена:

- Привет, Гарри.

О, как мне понравилось:

- Еще раз!

Он повторил фразу. Мне понравилось даже еще больше.

Мы хором рассмеялись.

Потом, вероятно, чтобы от нас избавиться, он повел нас с другом к холодильнику, из которого достал безалкогольный напиток. Пока дверь была открыта, мы достали огромную коробку шоколада «Трюфель Черный алмаз».

Кто-то за спиной сказал, что они - для всех:

- Угощайтесь, парни.

Мы с другом схватили несколько конфет, проглотили и запили текилой.

Мы ждали, что Бэтмен тоже угостится. Но нет. Не в его вкусе, наверное.

- Как тебе это нравится? - сказали мы. - Этот парень только что сводил нас в чертову пещеру Бэтмена!

Мы вышли, сели у костра и начали ждать.

Помню, спустя некоторое время я встал и побрел обратно в дом, чтобы воспользоваться туалетом.

Найти дорогу в этом доме с угловатой современной мебелью и сияющими стеклянными поверхностями было сложно. Кроме того, он был плохо освещен. Но со временем мне удалось найти туалет.

- Очаровательная комнатка, - подумал я, захлопывая дверь.

Осмотрелся по сторонам.

Красивое мыло для рук. Чистые белые полотенца. Деревянные балки.

Декоративная подсветка.

Этим пусть пользуются янки.

Возле туалета стояло круглое серебряное мусорное ведро с педалью для открытия крышки. Я посмотрел на ведро. Оно в ответ посмотрело на меня.

- Что?? Посмотрело??

Потом ведро превратилось...в голову.

Я нажал на педаль, и голова открыла рот. Широко ухмыльнулась.

Я рассмеялся, отвернулся и справил нужду.

И вдруг туалет тоже превратился в голову. Унитаз - раскрытая пасть, шарниры сидения - острые серебряные глаза.

Голова сказала: «Ааа».

Я закончил, покраснел и закрыл рот унитаза.

Повернулся к серебряному ведру, нажал на педаль и скормил ему пустую пачку от сигарет, валявшуюся в моем кармане.

- Открой рот пошире.

- Ааа. Спасибо, дружище.

- На здоровье, дружище.

Я вышел из ванной, хихикая, и вернулся к другу.

- Что там такое смешное?

Я сказал, что ему нужно немедленно отправиться в туалет и пережить самое невероятное приключение в своей жизни.

- Что за приключение?

- Не могу рассказать. Ты должен увидеть своими глазами. Встреча с Бэтменом с этим не идет ни в какое сравнение.

На нем был большой пуховик с меховым воротником, точно такой же я носил на Северном и Южном полюсах. Так он и пошел в туалет в этом пуховике.

А я пошел сделать себе очередную текилу.

Через несколько минут друг появился передо мной бледный, как стена.

- Что случилось?

- Не хочу об этом говорить.

- Раскажи.

- Мой пуховик...превратился в дракона.

- В дракона? В туалете?

- И чуть меня не съел.

- О боже.

- Ты отправил меня в логово дракона.

- Вот черт. Прости, дружище.

Мой приятнейший трип обернулся для него адом.

Какое невезение. Как интересно.

Я бережно вывел его на улицу и сказал, что всё будет в порядке.

На следующий день мы снова поехали на загородную вечеринку. В воздухе витал запах океана, хотя океан был далеко.

Еще больше текилы, еще больше новых имен.

И еще больше грибов.

Мы начали играть в некую игру, разновидность шарад, наверное? Кто-то протянул мне косяк. Как мило. Я затянулся и посмотрел на прозрачную сливочную синеву калифорнийского неба. Кто-то похлопал меня по плечу и сказал, что мне надо познакомиться с Кристиной Агилерой. О, привет, Кристина. Выглядела она довольно мужеподобно. А, нет, очевидно, я не расслышал, это была не Кристина Агилера, это был соавтор одной из ее песен.

«Джинн в бутылке».

Знаю ли я текст песни? Прочел ли он мне текст?

«Я - джинн в бутылке,

Потри бутылку, чтобы вызвать меня».

Как бы то ни было, он выжал из этого текста всё, что мог, и теперь жил на широкую ногу.

- Браво, дружище.

После этого я ушел, пересек двор, и память выключилась на какое-то время. Кажется, помню еще одну загородную вечеринку...в тот же день? На следующий?

Наконец, нам как-то удалось найти дорогу в дом Моники. То есть, Кортни. Была ночь. Я спустился по лестнице к береговой линии и зашел в воду по щиколотки, стоял и смотрел на прибой и отлив кружевных бурунов, и снова прибой, такое чувство, что это длилось много веков. Я смотрел то на воду, то на небо.

Потом я посмотрел на луну. .

Луна разговаривала со мной.

Как мусорное ведро и туалет.

Что она говорила?

Что через год всё будет хорошо.

- Насколько хорошо?

- Невероятно.

- Правда?

- Просто невероятно.

- Не так, как сейчас?

- Нет, будет что-то особенное.

- Луна, это правда?

- Обещаю.

- Пожалуйста, не обмани меня.

Мне было почти столько же лет, сколько было папе, когда он женился, а его считали жалким пустоцветом. Над ним насмехались из-за того, что в тридцать два года он не мог или не хотел найти жену.

Мне вот-вот стукнет тридцать два.

- Скажи, что-то изменится?

- Непременно.

Я посмотрел на небо, на луну.

Посмотрел в будущее.

И закричал:

- Ааа!