Запасной

Часть 1

«Прочь из ночи, окутывающей меня»

Истории рассказывали всегда.

Люди всё время шептались о тех, кто не преуспел в Балморале. Например, о королеве былых времен. Обезумев от горя, она заперлась в замке Балморал и поклялась никогда из него не выходить. Прав был бывший премьер-министр, назвавший этот замок "крайне причудливым" и "абсурдным".

Но, кажется, я давно не слышал такие истории. Или, возможно, слышал, но они не задержались в моей памяти. Для меня Балморал всегда был просто Раем. Нечто среднее между Диснейлендом и священной рощей друидов. Я всегда был слишком занят - ловил рыбу, охотился, бегал туда-сюда по "холму", так что просто не замечал ничего, что было связано с феншуем старого замка.

Хочу сказать, что я там был счастлив.

На самом деле, возможно, я никогда не был более счастлив, чем однажды золотым летним днем в Балморале - 30 августа 1997 года.

Мы прожили в замке неделю и планировали остаться еще на одну. Так же, как в прошлом году, и в позапрошлом. В Балморале был свой собственный мини-сезон, двухнедельная интермедия на Шотландском нагорье, знаменовавшая переход от разгара лета к ранней осени.

Бабушка тоже была там. Естественно. Каждый год она проводила большую часть лета в Балморале. И дедушка. И Уилл. И папа. Вся семья, кроме мамы, потому что мама больше не являлась частью семьи. Она спаслась бегством или ее вышвырнули - мнения тут разнились, но я никого никогда об этом не спрашивал. Как бы то ни было, она проводила отпуск за границей. Одни говорили, в Греции. Другие - в Сардинии. А кто-то возразил: "Нет, твоя мать - в Париже!". Может быть, сама мама мне это и сказала, когда позвонила тем утром, чтобы поболтать? Увы, память лжет, как миллионы людей по ту сторону высокой психологической стены. Ужасное мучительное чувство - знать, что они там, просто по другую сторону, на расстоянии всего нескольких дюймов, но стена всегда слишком высока, слишком непроницаема. Неприступна.

Нечто вроде турелей Балморала.

Где бы мама ни находилась, я понимал, что она там со своим новым другом. Все использовали это слово. Не бойфренд, не любовник. Друг. Я считал его славным парнем. Мы с Уиллом недавно его видели. На самом деле несколькими неделями ранее мы были с мамой в Сан-Тропе, где она встретила его. Мы чудесно провели там время, только мы трое, на вилле одного старого господина. Было много смеха и шумного веселья, как всегда, когда мы с мамой и Уиллом проводили время вместе, но в те каникулы - даже больше. Та поездка в Сан-Тропе была божественна. Погода чудесная, еда вкусная, мама улыбалась.

А главное - были водные лыжи.

Чьи они? Не знаю. Но отчетливо помню, как мы с Уиллом катались на них в самой глубокой части Ла-Манша, кружась в ожидании огромных паромов. Мы разгонялись и взмывали ввысь. Не знаю, как мы не погибли.

Не после этой ли авантюры с водными лыжами впервые появился мамин друг? Нет, вероятнее всего, как раз перед этим. "Привет, ты, должно быть, Гарри". Волосы цвета воронова крыла, смуглый, белоснежная улыбка. "Как дела? Меня зовут так-то". Он нас заболтал, заболтал маму. Особенно - маму. Целенаправленно - маму. Его глаза превратились в красные сердечки.

Без сомнения, он был хитрецом. Но, повторюсь, славный парень. Он подарил маме бриллиантовый браслет. Кажется, подарок ей понравился. Она часто его носила. Потом я о нем забыл.

Я сказал Уиллу, что для меня главное - счастье мамы, и он ответил, что считает так же.

Возвращение из солнечного Сан-Тропе под мрачное небо Балморала стало сильным потрясением. Смутно припоминаю это потрясение, но не помню больше ничего о первой неделе нашего пребывания в замке. Но точно могу сказать, что большую часть времени мы проводили на улице. Моя семья не могла жить без прогулок, особенно - бабушка, которая злилась, если не могла хотя бы час в день провести на свежем воздухе. На улице мы, что называется, демонстрировали наряды и ели. Не могу воскресить это в памяти. Есть репортаж о том, что мы совершили вояж на королевской яхте с острова Уайт в замок, это был последний рейс яхты. Звучит очаровательно.

Что я помню в ярчайших подробностях - так это пейзаж. Густые леса. Холм, на котором общипали траву олени. Река Ди, змеей ползущая по Северо-Шотландскому нагорью. Громада всегда заснеженного Лохнагара. Пейзаж, география, архитектура - вот как разворачивается свиток моей памяти. Даты? Извините, даты мне надо будет проверять. Диалоги? Сделаю всё, что в моих силах, но не претендую на буквальную передачу, особенно если речь идет о девяностых. Но спросите меня о любом пространстве, в котором я находился - замок, кабина пилота, классная комната, парадный зал, спальня, дворец, сад, паб - и я опишу все подробности вплоть до обойного гвоздя.

Почему то, что я пережил, всплывает в памяти таким образом? Это генетика? Травма? Какое-то их сочетание в стиле Франкенштейна? Мой внутренний солдат, оценивающий любое пространство как потенциальное поле боя? Мой характер домоседа, восстающий против вынужденных скитаний? Какое-то фундаментальное опасение из-за того, что мир в сущности - лабиринт, и нельзя блуждать в лабиринте без карты?

Какова бы ни была причина, моя память - это моя память, и действует она вот так - собирает и отбирает то, что считает нужным, и то, что я помню и в каком виде я это помню, не менее важно, чем так называемые объективные факты. Такие вещи, как хронология и причинно-следственные связи, часто - лишь басни, которые мы рассказываем друг другу о прошлом. «Прошлое не умирает. Это даже не прошлое». Я недавно нашел эту цитату на BrainyQuote.com, и был поражен. Задумался. Кто, черт возьми, этот Фолкнер? И какое отношение он имет к нам, Виндзорам?

Так вот, Балморал. Закрывая глаза, я вижу главный вход, филенчатые окна фасада, широкую галерею и три серо-черных ступени из крапчатого гранита, ведущие к массивной входной двери из дуба цвета виски - чтобы она не закрывалась, ее часто подпирали тяжелым камнем для игры в керлинг, у двери часто стоял гвардеец в красной униформе, внутри - просторный зал с белокаменным полом и серыми изразцами в форме звезд, огромный камин, на каминной полке из черного дерева - витиеватая резьба, с одной стороны - нечто вроде подсобки, а слева, у высоких окон, рыболовные удочки и палки для ходьбы, резиновые сапоги и тяжелые непромокаемые плащи - так много непромокаемых плащей, потому что в Шотландии часто дождливое холодное лето, но в этой сибирской глуши отличный клёв. А дальше двери из светлой древесины вели в коридор с малиновым ковром и обоями кремового цвета с узором в виде золотых овец, выпуклым, как шрифт Брайля, дальше - еще много комнат вдоль коридора, у каждой - свое определенное назначение, например, в комнате можно устраивать приемы или читать, смотреть телевизор или пить чай, а еще - специальная комната для пажей, которых я любил, как эксцентричных дядюшек. И наконец - главные помещения замка, надстроенные в девятнадцатом веке практически поверх другого замка, датируемого четырнадцатым веком - несколько поколений отделяли его строительство от другого принца Гарри, который удалился в изгнание, потом вернулся и уничтожил всё и всех, кто попался ему на глаза. Мой дальний предок. Кто-то назовет его моим единомышленником. По крайней мере, мой тезка. Я родился 15-го сентября 1984 года и был крещен как Генри Чарльз Альберт Дэвид Уэльский.

Но с самого первого дня все называли меня Гарри.

В самом центре основного строения находилась величественная лестница. Широкая, эффектная, редко используемая. Когда бабушка поднималась в свою спальню на третьем этаже в сопровождении корги, она предпочитала лифт.

Корги тоже предпочитали лифт.

Возле бабушкиного лифта, если пройти через несколько багровых дверей по полу в зеленую клетку, была крохотная лестница с тяжелыми железными перилами, ведущая на второй этаж, где возвышалась статуя королевы Виктории. Я всегда ей кланялся, проходя мимо: «Ваше Величество!». Уилл тоже ей кланялся. Нам сказали, что нужно так делать, но я кланялся бы ей в любом случае. «Прабабушка Европы» казалась мне неотразимой - не просто потому, что бабушка ее любила, и не потому, что папа хотел назвать меня в честь ее мужа. (Мама решительно этому воспротивилась). Виктория знала великую любовь и заоблачное счастье, но жизнь ее, в сущности, была трагична. Ее отец, принц Эдвард, герцог Кентский и Стратернский, говорят, был садистом, его возбуждало зрелище порки солдат, а ее возлюбленный супруг Альберт умер у нее на руках. Кроме того, за время ее долгого одинокого правления в нее восемь раз стреляли восемь разных человек по восьми разным поводам.

Ни одна пуля не попала в цель. Ничто не могло сбить Викторию с ног.

За спиной статуи королевы Виктории таился подвох. Двери выглядели одинаково, комнаты переплетались в лабиринт. Легко заблудиться. Открой не ту дверь, и наткнешься на папу, которому камердинер помогает одеваться. Хуже того, ты можешь неожиданно увидеть, как он делает стойку на голове. Это ему прописал физиотерапевт - единственное эффективное средство от постоянной боли в шее и спине. В основном, старые ушибы от игры в поло. Он делал стойку на голове каждый день, в одних лишь боксерских трусах, опираясь о дверь или свешиваясь с перил, словно искусный акробат. Стоило прикоснуться к дверной ручке, как он тут же кричал умоляющим голосом с той стороны двери: «Нет-нет! Не открывайте! Ради бога, не открывайте!».

В Балморале было пятьдесят спален, одну из которых делили мы с Уиллом. Взрослые называли это детской. Большая часть комнаты принадлежала Уиллу, у него была двуспальная кровать, большой умывальник, шкаф с зеркалом, красивое окно, выходившее во внутренний двор, фонтан, бронзовая статуэтка брыкающейся косули. Моя часть комнаты была намного меньше и не такая роскошная. Я никогда не спрашивал, почему. Мне было всё равно. Но мне и не нужно было спрашивать. Уилл был на два года меня старше, он был Наследником престола, а я был Запасным.

Не то чтобы в прессе нас именно так и называли, но определенно так оно и было. Эти кодовые обозначения часто использовали папа, мама и бабушка. Наследник и Запасной - здесь не было никакого оценочного суждения, но и никакой неясности. Я был тенью, поддержкой, Планом В. Меня привели в этот мир на случай, если что-то случится с Уиллом. Я был призван оказывать поддержку, развлекать, отвлекать, а если понадобится - предоставить какой-нибудь орган. Может быть, почку. Переливание крови. Частичку костного мозга. Всё это мне без обиняков объяснили в начале моего жизненного пути и потом постоянно напоминали. В двадцать лет я впервые узнал, что папа якобы сказал маме в день моего рождения: «Прекрасно! Теперь ты подарила мне Наследника и Запасного - моя работа выполнена». Шутка. Вероятно. С другой стороны, через несколько минут после этой реплики в духе высокой комедии папа, говорят, ушел на свидание с любовницей. Так что многие истины произносятся в шутку.

Я не обиделся. Ничего не почувствовал по этому поводу, и во всех других случаях - тоже. Престолонаследие - нечто сродни погоде, расположению планет или смене времен года. У кого было время волноваться из-за столь незыблемых вещей? Кто бы беспокоился из-за судьбы, высеченной в камне? Быть Виндзором - значило совершать подсчеты, истинность которых вневременна, а потом выбрасывать их из головы. Это значило, что вы впитывали базовые параметры идентичности, инстинктивно знали, кто вы, и это было вечным побочным продуктом того, кем вы не являлись.

Я не был бабушкой.

Я не был папой.

Я не был Уиллом.

Я был третий в очереди за ними.

Каждый мальчик и каждая девочка хотя бы раз в жизни представляют себя принцем или принцессой. Так что, хоть и Запасной, не так уж плохо на самом деле быть принцем. Кроме того, уверенно стоять за спиной тех, кого любишь - разве это не честь?

Разве это - не проявление любви?

Как поклон Виктории, когда проходишь мимо?

Возле моей спальни находилось нечто вроде круглой гостиной. Круглый стол, зеркало на стене, письменный стол, камин, рядом с которым лежали подушки. Большая деревянная дверь в дальнем углу вела в ванную. Две мраморные ванны выглядели, как прототипы первых изготовленных в мире ванн. В Балморале всё было старым или специально состаренным. Замок был площадкой для игр, охотничьей заимкой, но кроме того - еще и сценой.

Ножки огромной ванны были в форме лап с когтями, и даже вода, бившая из ее кранов, казалась старой. Вовсе не в плохом смысле. Вода была старая, как в озере, в котором Мерлин помог Артуру найти волшебный меч. Коричневатая, напоминавшая слабый чай, вода часто пугала гостей, приезжавших на уик-энд. «Простите, с водой в моей ванной что-то не то?». Папа всегда улыбался и заверял их, что с водой всё в порядке, ее очищали фильтром и подслащивали с помощью шотландского торфа. «Эта вода - прямо из холма, и вам предстоит одно из утонченнейших удовольствий в жизни - ванна из вод Хайленда».

В зависимости от ваших предпочтений, ванна из вод Хайленда могла быть холодной, как в Арктике, или горячей, как кипяток - краны во всем замке были настроены точно. Что до меня, мало что могло сравниться с отмоканием в обжигающей воде, особенно, если в это время я смотрел в оконные щели замка, воображая, что когда-то здесь стояли на страже лучники. Я смотрел вверх на звездное небо или вниз на обнесенный стеной парк, представляя, как парю над огромной лужайкой, гладкой и зеленой, словно стол для бильярда, благодаря армии садовников. Лужайка была столь идеальной, каждая травинка была так идеально скошена, что мы с Уиллом испытывали чувство вины, гуляя по лужайке, не говоря уж о том, чтобы кататься по ней на велосипеде. Но всё равно это делали, всё время. Однажды мы гнались по лужайке за кузиной. Мы ехали на квадроциклах, кузина - на карте. Игра была очень веселая, пока кузина не врезалась в зеленый фонарный столб. Вот так повезло - единственный фонарный столб в радиусе тысячи миль. Мы громко рассмеялись, но тут фонарный столб, который еще недавно был деревом в одном из близлежащих лесов, раскололся ровно надвое и упал кузине на голову. Ей повезло, что она серьезно не пострадала.

30-го августа 1997 года я не очень долго смотрел на лужайку. Мы с Уиллом поспешили завершить вечерний прием ванны, запрыгнули в пижамы и взволнованно уселись перед телевизором. Лакеи принесли подносы, уставленные тарелками, каждая из которых была накрыта серебряным колпаком. Лакеи поставили подносы на деревянные подставки, потом, как всегда, обменялись с нами парой шуток, прежде чем пожелать хорошего аппетита.

Лакеи, тонкий фарфор - звучит элитарно, и, думаю, так оно и было, но под этими изысканными колпаками была всего лишь детская еда. Рыбные наггетсы, сочники, жареная курица с горошком. К нам присоединялась Мейбл, наша няня, которая когда-то была няней папы. Набивая рот едой, мы слышали, как папа бесшумно проходил мимо нашей спальни в комнатных туфлях, он возвращался из ванной со своим «беспроводником» - так он называл портативный CD-плеер, на котором любил слушать «книги по истории», отмокая в ванной. Папа был точен, как часы, так что, услышав его шаги в зале, мы знали, что сейчас - около восьми.

Полчаса спустя мы слышали, что родители начинают готовиться к выходу, потом раздавались нестройные звуки волынок. Следующие два часа взрослые будут пленниками Обеденной башни, они будут вынуждены сидеть за этим круглым столом, будут вынуждены коситься друг на друга в тусклом свете канделябров, дизайн которых разработал принц Альберт, будут вынуждены сидеть с прямой спиной, словно аршин проглотили. Слуги с математической точностью (при помощи измерительной рулетки) расставят перед ними фарфоровые тарелки и хрустальные бокалы. Они будут вынуждены есть перепелиные яйца и тюрбо, будут вынуждены праздно болтать в своих самых красивых нарядах. Смокинг, черные туфли, клетчатые штаны. Может быть, даже килты.

Я думал: «Как ужасно быть взрослым!».

Папа заглядывал к нам по пути на ужин. Он опаздывал, но устраивал представление поднятия серебряного колпака: «Ням-ням, хотелось бы мне это попробовать!», и вдыхал запах нашей еды. Он всегда нюхал разные вещи. Еда, розы, наши волосы. Должно быть, в прошлой жизни он был собакой-ищейкой. Наверное, он делал такие глубокие вдохи, потому что ему было тяжело уловить какой-то другой запах, кроме своего собственного. «Eau Sauvage». Он душил щеки, шею, рубашку. Цветочный аромат с намеком чего-то резкого, вроде перца или пороха, духи из Парижа. Так было написано на флаконе. И я думал о маме.

Да, Гарри, мама в Париже.

Их развод завершился ровно год назад. Почти день в день.

Будьте хорошими мальчиками.

Обещаем, папа.

Ложитесь спать не слишком поздно.

Он ушел, а запах его духов остался.

Закончив ужинать, мы еще немного смотрели телевизор, а потом начиналось наше обычное веселье перед сном. Мы забирались на верхнюю ступеньку боковой лестницы и подслушивали, что говорят взрослые, надеясь услышать неприличное слово или историю. Мы носились по длинным коридорам под бдительным взглядом десятков мертвых оленьих голов. Рано или поздно мы сталкивались с волынщиком бабушки. Взъерошенный, похожий на грушу, с густыми бровями и в твидовом килте, он всегда следовал за бабушкой, потому что ей нравился звук волынки, как королеве Виктории, хотя Альберт, говорят, называл волынку «скотским инструментом». Проводя лето в Балморале, бабушка просила волынщика играть утром, чтобы разбудить ее, и вечером в качестве сигнала к ужину.

Его инструмент был похож на пьяного осьминога, гибкие щупальца которого сделаны из серебра и красного дерева. Мы видели волынку уже не раз, но в тот вечер волынщик предложил нам ее подержать. Попробовать поиграть на ней.

- Правда?

- Давайте.

Мы смогли извлечь из волынки лишь какой-то слабый писк. У нас просто не хватало духу. А у волыншика грудная клетка была размером с бочку виски. У него волынка вопила и стенала.

Мы поблагодарили его за урок и пожелали спокойной ночи, потом вернулись в детскую, где Мейбл проконтролировала чистку зубов и умывание. А потом - спать.

Кровать у меня была высокая. Мне приходилось на нее запрыгивать, а потом я перекатывался в продавленный центр. Такое чувство, словно залазишь на книжный шкаф, а потом проваливаешься в щель. Матрас был чистый, свежий, разных оттенков белого. Алебастровые простыни. Кремовые покрывала. Стеганые одеяла цвета яичной скорлупы. (Почти всюду - вензель ER, Elizabeth Regina.). Всё натянуто, как барабан, так искусно выглажено, что легко можно было заметить столетние сокровища залатанных дыр.

Я до подбородка накрывался простынями и одеялами, потому что не любил темноту. Нет, не так: я ненавидел темноту. Мама - тоже, так она мне сказала. Я унаследовал это от нее вместе с ее носом, ее голубыми глазами, ее любовью к людям, ненавистью к самодовольству, лицемерию и напыщенности. Вижу себя лежащим под этими одеялами - я всматриваюсь в темноту, прислушиваясь к шороху насекомых и уханью сов. Воображал ли я, что по стенам скользят силуэты? Смотрел ли я на полоску света на полу - она всегда была там, потому что я настаивал, чтобы дверь оставляли приоткрытой? Сколько времени проходило, пока я засыпал? Иными словами, сколько оставалось моего детства и насколько я его ценил, наслаждался им, прежде чем его хватиться...

- Папа?

Он стоял у моей кровати, смотрел на меня. В своем белом халате он был похож на призрака из пьесы.

- Да, мальчик мой.

Он едва заметно улыбнулся и отвел глаза.

В комнате больше не было темно. Но и света в ней не было. Странная промежуточная тень, какая-то коричневатая, почти как вода в древнем водопроводе.

Он посмотрел на меня как-то странно, никогда он так не смотрел на меня раньше. Со страхом?

- Папа, что случилось?

Он сел на край моей постели. Положил руку на мое колено.

- Мальчик мой, мама попала в автомобильную аварию.

Помню, как я подумал: «Авария... Ладно. Но с ней ведь всё в порядке? Да?».

Отчетливо помню, как эта мысль пронеслась в моем мозгу. Помню, как я терпеливо ждал, пока папа подвердит, что с мамой всё в порядке. И помню, что он этого не сделал.

В душе моей всё перевернулось. Я начал тихо умолять папу, или Бога, или обоих: «Нет, нет, нет».

Папа смотрел на складки старого стеганого одеяла, покрывал и простыней:

- Были осложнения. Мама слишком серьезно пострадала и ее отвезли в больницу, мальчик мой.

Он всегда называл меня «мальчик мой», но сейчас как-то слишком часто произносил эту фразу. Голос его был мягок. Кажется, папа был в шоке.

- В больницу?

- Да, тяжелые ранения.

Упоминал ли он о папарацци? Рассказал ли, что ее преследовали? Не думаю. Не могу поручиться, но, скорее всего, нет. Папарацци создавали такие проблемы для мамы и для всех остальных, что об этом и не было нужды упоминать.

Я снова подумал: «Ранена...но с ней ведь всё в порядке. Ее отвезли в больницу, они приделают ее голову на место, и мы пойдем ее проведать. Не позднее, чем сегодня ночью».

- Они пытались, мальчик мой. Боюсь, она не выкарабкалась. .

Эти слова вонзились в мой мозг, как дротики в доску для дартса. Он сказал именно так, точно помню. «Она не выкарабкалась». Кажется, в это мгновение мир остановился.

Нет, не кажется. Ничего не кажется. Мир несомненно, определенно и безвозвратно остановился.

То, что я отвечал папе, моя память не сохранила. Возможно, я ничего не ответил. Что я помню с ужасающей ясностью - я не плакал. Ни слезинки.

Папа меня не обнял. Он не был силен в проявлении эмоций в обычных обстоятельствах, как можно было ожидать, что он проявит эмоции при таком потрясении? Но его рука снова упала на мое колено, и он сказал: «Всё будет хорошо».

Для него это и так было много. Теплые отцовские слова, исполненные надежды. И такие лживые.

Он встал и ушел. Не помню, откуда я узнал, что он уже - в другой комнате, уже рассказал Уиллу, но я знал об этом. Я лежал там, или сидел. Не вставал с постели. Не принимал ванну, не ходил в туалет. Не одевался. Не звал Уилла или Мейбл. После десятилетий попыток восстановить в памяти события того утра я пришел к одному непреложному выводу: я точно оставался в комнате, ничего не говорил, ни с кем не виделся до девяти часов утра, когда снаружи заиграла волынка.

Хотелось бы мне вспомнить, что играл волынщик. Но, вероятно, это не имеет значения. Для волынки важна не мелодия, а тональность. Волынке уже тысячи лет, ее назначение - усугубить то, что у человека на душе. Если у вас дурашливое настроение, волынка его усилит. Если вы злитесь, волынка доведет вашу кровь до наивысшей точки кипения. А если у вас горе, даже если вам двенадцать и вы не знаете, что у вас горе, наверное, особенно если вы не знаете, что у вас горе, волынка может просто свести вас с ума.

Было воскресенье. Так что мы, как всегда, пошли в церковь.

Крати Кирк. Гранитные стены, большая крыша из шотландской сосны, витражи, которые много лет назад подарила королева Виктория, возможно, во искупление беспорядка, который она внесла в тамошнее богослужение. Что-то связанное с богослужением главы англиканской церкви в шотландской церкви - это вызвало волнение, которое я никогда не мог понять.

Я видел фотографии, на которых мы идем в церковь в тот день, но эти снимки не вызвали у меня никаких воспоминаний. Сказал ли что-то пастор? Стало ли только хуже от его слов? Я слушал его или смотрел на спинку скамьи и думал о маме?

Обратная дорога в Балморал занимала две минуты на машине, предложили сделать остановку. Люди всё утро собирались за парадными воротами, некоторые начали оставлять разные вещи. Плюшевые игрушки, цветы, открытки. Знаки благодарности.

Мы остановили машину и вышли. Я видел перед собой только множество цветных точек. Цветы. И еще цветы. Слышал только ритмичное щелканье через дорогу. Журналисты. Я протянул руку, чтобы взять за руку отца, мне хотелось успокоиться, потом начал ругать себя, потому что этот жест спровоцировал взрыв щелчков фотоаппаратов.

Я дал им именно то, чего они хотели. Эмоции. Драму. Боль.

Они продолжали щелкать бесконечно.

Несколько часов спустя папа улетел в Париж вместе с мамиными сестрами, тетей Сарой и тетей Джейн. Им нужно было больше узнать об аварии, сказал кто-то. И организовать возвращение тела мамы.

Тело. Люди постоянно повторяли это слово. Это был комок в горле, чертова ложь - мама ведь не умерла.

Таково было мое внезапное прозрение. Мне оставалось лишь бродить по замку и разговаривать с самим собой, поэтому в мою голову закралось подозрение, переросшее в твердую уверенность. Это был просто розыгрыш. И на этот раз меня разыграли не те, кто меня окружал, и не журналисты, а мама. Ее жизнь была ужасна, ее преследовали, третировали, о ней лгали. Так что она инсценировала аварию для отвлечения внимания и сбежала.

Эта мысль меня поразила, и я вздохнул с облегчением.

Конечно же! Это просто уловка, теперь она сможет начать жизнь с чистого листа! Теперь она, несомненно, сняла квартиру в Париже, или расставляет живые цветы в своем тайно приобретенном шале где-то высоко в Швейцарских Альпах. Скоро она пришлет за мной и Уиллом. Это ведь очевидно! Как я не понимал этого раньше? Мама жива! Она прячется!

Я почувствовал себя намного лучше.

Потом закралось сомнение.

Погоди! Мама никогда не поступила бы так с нами. Она никогда не позволила бы причинить нам столь невыносимую боль, не говоря уж о том, чтобы самой ее нам причинить.

Снова успокаиваю себя: «У нее не было выхода. Это была ее единственная надежда на обретение свободы».

И снова сомнения: «Мама не стала бы прятаться, она ведь - боец».

Снова успокаиваю себя: «Она борется таким образом. Она вернется. Она должна вернуться. Мой день рождения через две недели».

Но первыми вернулись папа и тетушки. О их возвращении рассказали на всех телеканалах. Весь мир наблюдал, как они выходят на взлетную полосу из самолета королевских ВВС в Нортхолте. На одном из каналов на сцену прибытия даже наложили музыку: кто-то пел скорбный псалом. Нас с Уиллом не подпускали к телевизору, но, кажется, мы эту музыку слышали.

Следующие несколько дней прошли в вакууме, никто ничего не говорил. Все мы скрывались в замке. Это была словно жизнь в подземелье, но в подземелье, в котором все ходят в клетчатых штанах и придерживаются заведенного порядка и установленного графика. Если мне что-то говорили, я не слышал. Я слышал лишь, как два голоса монотонно спорили в моей голове.

Она умерла.

Нет, она прячется.

Она мертва.

Нет, она притворяется мертвой.

И вот, однажды утром, пришло время возвращаться в Лондон. Я ничего не помню о путешествии. Мы ехали на машине? Летели на самолете королевских ВВС? Помню момент воссоединения с папой и тетушками, ключевую встречу с тетей Сарой, но всё как в тумане, и возможно, последовательность событий слегка нарушена. Иногда моя память помещает всё это в те ужасные первые дни сентября. А иногда - переносит вперед, словно они произошли на много лет позже.

Когда бы это ни произошло. всё было примерно так:

- Уильям? Гарри? Мальчики, у тети Сары кое-что есть для вас.

Она подошла, на ее ладонях лежали две крошечные голубые коробочки.

- Что это?

- Открой.

Я поднял крышечку своей голубой коробочки. Внутри была... моль?

Нет.

Усы?

Нет.

- Что за...?

- Это - ее волосы, Гарри.

Тетя Сара объяснила, что во время своего пребывания в Париже состригла два локона с маминой головы.

Вот оно. Доказательство. Она действительно умерла.

Но сразу же пришло успокаивающее сомнение, спасительная неуверенность: «Нет, это могут быть чьи-то чужие волосы. Мамины прекрасные белокурые волосы остались нетронутыми, она где-то в другом месте».

- Я бы знал, если бы она умерла. Мое тело знало бы. Мое сердце знало бы. Но они ничего такого не знают.

Всё мое существо было наполнено любовью к ней, как и прежде.

Мы с Уиллом шли мимо толпы людей возле Кенсингтонского дворца, улыбались, пожимали руки. Словно участвовали в предвыборной кампании. Сотни и сотни рук всё время лезли нам в лицо, пальцы часто были влажными.

Что за влага? Мне стало интересно.

Я понял, что это - слёзы.

Мне не нравилось то, какими были эти руки на ощупь. Более того, я ненавидел чувство, которое они у меня вызывали. Я испытывал чувство вины. Почему все эти люди плакали, когда я не плакал и не должен был?

Мне хотелось заплакать, и я попытался, ведь жизнь моей мамы была столь печальна, что у нее возникла потребность исчезнуть, придумать этот масштабный фарс. Но я не мог выдавить ни слезинки. Наверное, я слишком хорошо выучил, слишком глубоко впитал этические нормы семьи: у нас нет права на слёзы.

Помню, что вокруг были горы цветов. Помню, что чувствовал невыразимое горе, но был неизменно вежлив. Помню старушек, говоривших: «Боже, он так вежлив, бедный мальчик!». Помню, как бормотал благодарности, снова и снова, спасибо за то, что пришли, спасибо за ваши слова, спасибо за то, что живете здесь в палатке уже несколько дней. Помню, как утешал нескольких человек, находившихся в отчаянии, настолько сломленных, словно они были знакомы с мамой лично, но в то же время думал: «Вы ее не знали. А ведете себя так, словно знали..., но вы ее не знали».

Вернее...вы ее не знаете. Настоящее время.

Пообщавшись с собравшимися толпами людей, мы пошли в Кенсингтонский дворец. Через большие черные двери мы зашли в мамины апартаменты, прошли по длинному коридору и свернули в комнату слева. Там стоял большой гроб. Темно-черный, дубовый. Я помню или мне кажется, что помню: он был накрыт ... британским национальным флагом?

Этот флаг меня заворожил. Может быть, из-за моих мальчишеских военных игр. Может быть, из-за моего рано развившегося патриотизма. Или, может быть, из-за того, что я целыми днями слышал разговоры о флаге-флаге-флаге. Все вокруг только об этом и говорили. Люди возмущались, потому что флаг над Букингемским дворцом не приспустили. Их не волновало, что Королевский штандарт никогда не приспускали, что бы ни случилось, он развевался, когда бабушка находилась во дворце, и его опускали, когда бабушка уезжала, точка. Люди просто хотели увидеть официальное проявление скорби, не увидели его и разозлились. То есть, их привели в состояние бешенства британские газеты, пытавшиеся отвлечь внимание от своей роли в мамином исчезновении. Вспоминаю один заголовок, адресованный прямо бабушке: «Покажи, что тебе не всё равно». Какая трогательная забота со стороны друзей, которым было настолько «не всё равно», что они преследовали маму в туннеле, из которого она больше не выбралась.

Я уже услышал случайно эту «официальную» версию событий: папарацци преследовали маму на улицах Парижа, потом - в туннеле, там ее «мерседес» врезался в стену цементной подпоры, она, ее друг и водитель погибли.

Стоя у гроба, накрытого флагом. я спрашивал себя: «Мама - патриотка? Что мама на самом деле думала о Британии? Удосужился ли кто-нибудь спросить ее об этом?».

Когда я смогу спросить ее об этом лично?

Не могу вспомнить ничего, что мои родственники говорили в этот момент друг другу или у гроба покойной. Не помню, что мы с Уиллом говорили друг другу, но помню, что люди, окружавшие нас, говорили: «Мальчики выглядят потрясенными». Никто не удосужился перейти на шепот, словно мы были настолько потрясены, что оглохли.

Было обсуждение похорон, назначенных на следующий день. В соответствии с новейшим планом гроб собирались провезти по улицам в конном экипаже Королевских вооруженных сил, а мы с Уиллом должны были идти за гробом. Кажется, это слишком - требовать такого от двух мальчиков. Некоторые взрослые пришли в ужас. Мамин брат, дядя Чарльз, поднял скандал: «Как вы можете заставлять мальчиков идти за гробом матери! Это варварство».

Был предложен альтернативный план. Уилл будет идти один. Ему пятнадцать лет, в конце концов. Избавьте младшего от этого. Обойдемся без Запасного. Этот альтернативный план передали наверх.

Пришел ответ.

Должны присутствовать оба принца. Возможно, чтобы заручиться симпатией общественности.

Дядя Чарльз был в бешенстве. А я - нет. Я не хотел, чтобы Уилл подвергся такому испытанию без меня. Если бы роли поменялись, он тоже не хотел бы и не допустил бы, чтобы я прошел через это в одиночку.

Так что мы вышли все вместе, ни свет ни заря. Дядя Чарльз шел справа от меня, Уилл - справа от дяди, за ним шел дедушка. А слева от меня шел папа. Я сразу отметил для себя, как спокоен дедушка, словно это - рядовая королевская церемония. Я отчетливо видел его глаза, потому что он смотрел прямо вперед. Все они смотрели вперед. А я всё время смотрел в землю. Уилл - тоже.

Помню, что я оцепенел. Сжал кулаки. Помню, что краем глаза все время следил за Уиллом, и это придавало мне силы. Лучше всего я помню звуки, звон узды и цоканье копыт шести потных коричневых лошадей, скрип колес лафета, который они везли. (Реликвия времен Первой мировой войны, сказал кто-то, это казалось уместным, потому что мама, хоть и любила мир, всегда была солдатом - воевала ли она с папой или с папарацци). Думаю, эти звуки я буду помнить до конца жизни, потому что они являли разительный контраст всеобъемлющей тишине. Ни одного автомобиля, ни одного грузовика, ни одной птицы. Ни звука человеческого голоса. Это было просто невероятно, потому что вдоль дорог выстроились два миллиона человек. Лишь иногда раздававшиеся рыдания сообщали о том, что мы идем мимо человеческого океана.

Через двадцать минут мы пришли в Вестминстерское аббатство. Сели на длинную скамью. Похороны начались с чтений и надгробных речей, а завершились выступлением Элтона Джона. Он поднялся медленно и чопорно, словно один из великих королей, много столетий покоившийся под плитами аббатства, вдруг вернулся к жизни. Элтон Джон вышел вперед и сел за рояль. Есть ли в мире человек, не знающий, что Элтон Джон пел песню «Свеча на ветру», вариант, который он написал специально для мамы? Не могу сказать точно, откуда музыка, звучащая в моей голове - из этого мгновения или из клипов, которые я видел потом. Возможно, это - фрагменты непрекращающихся кошмаров. Но у меня действительно есть одно отчетливое неоспоримое воспоминание: песня заканчивается, я чувствую резь в глазах, почти льются слёзы. Почти.

Под конец службы пришел дядя Чарли, он использовал отведенное ему время для взрыва, он решил обвинить всех - семью, нацию, прессу - в преследованиях мамы, которые привели к ее смерти. Можно было почувствовать, как аббатство и народ за его стенами содрогнулись от взрыва. Правда ранит. Потом вперед вышли восемь уэльских гвардейцев, они подняли огромный покрытый свинцом гроб, теперь накрытый королевским знаменем - немыслимое нарушение протокола. (Кроме того, они уступили давлению и приспустили флаг - конечно, не Королевский штандарт, но все-таки - национальный флаг, это было беспрецедентным компромиссом). Королевский штандарт закрепили за членами королевской семьи, мне сказали, что мама к таковым уже не относилась. Означал ли приспущенный флаг, что маму простили? Бабушка? Вероятно. Но эти вопросы я не мог даже сформулировать, не то что задать их кому-то из взрослых, а гроб медленно вынесли и погрузили на черный катафалк. После долгого ожидания катафалк тронулся и размеренно покатился по Лондону, со всех сторон волновалась самая огромная толпа из всех, которые видел этот неподвластный времени город - людей собралось вдвое больше, чем на праздновании окончания Второй мировой войны. Катафалк проехал мимо Букингемского дворца, по Парк-Лейн, к городским окраинам, проехал по Финчли-Роуд, потом - Хэндон-Уэй, по эстакаде Брент-Кросс, потом пересек Северную кольцевую дорогу, проехал по М1 до перекрестка 15а и на север в Харлстон, где проехал в железные ворота поместья дяди Чарли.

Олторп.

Мы с Уиллом видели большую часть этой поездки по телевизору. Мы уже были в Олторпе. Нас привезли заранее, хотя оказалось, что торопиться не было необходимости. В добавок к тому, что катафалк поехал длинным окольным путем, его несколько раз останавливали люди, которые клали на него цветы, вентили забивались и мотор перегревался. Водителю приходилось останавливаться на обочине, чтобы телохранитель мог выйти и убрать цветы с ветрового стекла. Телохранителя звали Грэм. Мы с Уиллом очень его любили. Всегда называли его Крекером в честь «Крекеров Грэма». Нам это казалось уморительно смешным.

Когда катафалк наконец добрался в Олторп, гроб снова сняли и перенесли через пруд по зеленому металлическому мосту, наскоро сооруженному военными инженерами, на маленький островок, а там его поставили на помост. Мы с Уиллом перешли на остров по этому же мосту. Сообщалось, что мамины руки были сложены на груди, а между ними положили нашу с Уиллом фотографию, вероятно, мы были двумя единственными мужчинами в этом мире, которые когда-либо ее любили. Уж точно любили ее больше всего. Вечность мы будем улыбаться ей в темноте - вероятно, я представил это, когда флаг приспустили и гроб опустили на дно ямы, и это окончательно меня сломало. Я задрожал, опустил голову и неудержимо зарыдал, закрыв лицо руками.

Мне было стыдно из-за того, что я нарушил этические нормы семьи, но я больше не мог сдерживать слёзы.

Всё в порядке, убеждал я себя, всё в порядке. Вокруг нет никаких фотокамер.

Кроме того, я плакал не потому, что думал, что моя мама - в этой яме. Или в этом гробу. Я пообещал себе, что никогда в это не поверю, кто бы что ни говорил.

Нет, я плакал от самой идеи.

Я думал о том, какая была бы невыносимая трагедия, если бы это оказалось правдой.

Потом всё пошло своим чередом.

Семья вернулась к работе, а я вернулся в школу, так же, как после каждых школьных каникул.

Все весело говорили, что я вернулся к нормальной жизни.

Конечно, с пассажирского сидения папиного «астон-мартина» с откидной крышей всё выглядело, как обычно. Школа Ладгроув в уютной глубинке изумрудного Беркшира выглядела, как обычно, так же, как и сельская церковь. (Если подумать, школьный девиз был цитатой из Экклезиаста: «Всё, что готова рука твоя делать - в меру сил твоих делай»). Кроме того, не каждая сельская церковь может похвастаться двумя сотнями акров лесных насаждений и лугов, спортивных площадок и теннисных кортов, научных лабораторий и церквей. И богатой библиотекой.

Если бы вам захотелось меня найти в сентябре 1997-го года, библиотека была бы последним местом, где меня следовало искать. Лучше было бы прочесать лес. Или поискать на спортивной площадке. Я старался всё время находиться в движении, чем-то себя занять.

И чаще всего я был один. Я любил людей, характер у меня был общительный, но именно в тот момент я не хотел никого подпускать слишком близко. Мне было необходимо пространство.

Это была непростая задача в Ладгроуве, где более сотни мальчиков жили в одном помещении. Мы вместе ели, вместе купались, вместе спали, иногда - по десять человек в комнате. Все всё про всех знали, вплоть до того, кто обрезан, а кто - нет. (Мы это называли «Круглоголовые против Кавалеров»).

Но когда начался новый семестр, я ни одному из мальчиков ничего не сказал о матери. Из чувства приличия?

Скорее, из страха.

Конечно, из страха.

Через несколько дней после своего возвращения я отмечал день рождения. 15-е сентября 1997-го года. Мне исполнилось тринадцать лет. По старинной традиции Ладгроува должен был быть торт и фруктовое мороженое, мне можно было выбрать два аромата. Я выбрал черную смородину.

И манго.

Мамины любимые наполнители.

Дни рождения всегда были в Ладгроуве важным событием, потому что все мальчики и большинство учителей очень любили сладкое. Часто шла жестокая битва за место рядом с именинником: здесь точно можно было получить первый и самый большой кусок. Не помню, кому удалось получить место рядом со мной.

- Загадывай желание, Гарри!

- Хотите желание? Ладно, хочу, чтобы моя мама была...

Вдруг откуда ни возьмись -

тетя Сара?

С коробкой.

- Открой, Гарри.

Я разорвал ленту и оберточную бумагу. Заглянул внутрь.

- Что...?

- Мама купила это для тебя. Незадолго до...

- Вы хотите сказать, в Париже?

- Да, в Париже.

Это была приставка Xbox. Я обрадовался. Я любил видеоигры.

Такая вот история, во всяком случае. Она упоминается во многих рассказах о моей жизни, но я понятия не имею, правда ли это. Папа говорил, что мама голову повредила, но, может быть, на самом деле мозг был поврежден у меня? В качестве защитного механизма, скорее всего, моя память перестала фиксировать события, как раньше.

Кроме двух директоров, мистера Джеральда и мистера Марстона, Ладгроув в значительной мере находился под каблуком у женщин. Мы называли их смотрительницами. Вся нежность, которую мы получали в повседневной жизни, исходила от них. Смотрительницы обнимали нас, целовали, бинтовали наши раны, вытирали наши слёзы. (То есть, все слёзы, кроме моих). Они считали себя заменителями. Мама-Когда-Мама-Далеко - всегда щебетали они, это было странно, а сейчас - особенно сбивало с толку из-за маминого исчезновения, а еще - из-за того, что смотрительницы внезапно оказались...горячими. Я без памяти влюбился в мисс Робертс. Я был просто уверен, что в один прекрасный день на ней женюсь. Кроме того, вспоминаю двоих мисс Линн. Они были сестрами. Ко второй из них я воспылал страстью. Думал, что на ней женюсь тоже.

Трижды в неделю, после ужина, смотрительницы помогали самым младшим мальчикам с ежевечерним купанием. Как сейчас вижу эти длинные ряди белых ванн, в каждой из которых возлежит мальчик, подобно маленькому фараону, ожидая, когда лично ему помоют голову. (Для старших мальчиков, достигших подросткового возраста, были две ванны в отдельной комнате, за желтой дверью). Смотрительницы шли вдоль рядя ванн с жесткими щетками и брусками цветочгого мыла. У каждого мальчика было свое полотенце с вытесненным номером. Мой номер был 116.

Намылив голову мальчика шампунем, смотрительницы затем медленно и интенсивно ее ополаскивали.

Чертовский конфуз.

Кроме того, смотрительницы помогали решительно избавиться от вшей. Вши появлялись часто. Едва ли не каждую недею приходил какой-нибудь мальчик, нуждающийся в неотложной помощи. «Ай-яй-яй, да у тебя гниды!». Смотрительница быстро склонялась над пациентом, втирала в кожу головы какой-то раствор, потом выскребала мертвых насекомых специальной гребенкой.

Поскольку мне исполнилось тринадцать, смотрительницы больше не помогали мне купаться. Но я по-прежнему зависел от их ежевечерних визитов - они подтыкали мне одеяло, и я по-прежнему ценил их утренние приветствия. Их лица мы видели первыми каждое утро. Они заходили в наши комнаты и открывали шторы. «Доброе утро, мальчики!». Сонным взглядом я смотрел на прекрасное видение в ореоле солнечных лучей...

Неужели...возможно ли это...?

Нет, невозможно.

Смотрительницу, с которой я общался больше всего, звали Пэт. В отличие от других смотрительниц, Пэт не была горячей штучкой. Пэт была холодна. Пэт была низенькой, похожей на мышь, измотанной, ее волосы падали сальными прядями на всегда усталые глаза. Похоже, Пэт не очень-то радовалась жизни, но две вещи определенно доставляли ей удовольствие - ей нравилось поймать мальчика где-то, где ему не положено было находиться, или пресечь любую вспышку бурного веселья. Перед каждой дракой подушками мы ставили у дверей дозор. Если приближалась Пэт или директор школы, дозорные должны были кричать: «КВ! КВ!». Латынь, кажется? Кто-то сказал, что это значит: «Директор идет!». Другие считали, что это значит: «Поберегись!».

Что бы это ни значило, когда вы это слышали, вы понимали, что нужно сваливать. Или притвориться спящим.

Только совсем еще новички или совсем уж глупые мальчики обращались к Пэт со своими проблемами. Или, хуже того, с порезом. Она не забинтовывала порез, а стучала по нему пальцем или чем-то на него брызгала, из-за чего он болел еще в два раза сильнее. Она не была садисткой, просто казалась лишенной эмпатии. Это было странно, потому что она знала, что такое страдания. Пэт приходилось нести тяжелую ношу.

Кажется, больше всего проблем ей доставляли колени и хребет. Хребет ее был искривлен, а колени никогда не гнулись. Ходить ей было тяжело, ступени были пыткой. Спускалась она очень медленно. Мы часто стояли внизу, выделывая пируэты и гримасничая.

Следует ли уточнять, кто из мальчиков проявлял тут наибольший энтузиазм?

Мы никогда не боялись, что Пэт нас поймает. Она была черепахой, а мы были древесными лягушками. Но черепахе иногда везло. Она бросалась вперед и хватала одного из мальчиков. Потом этот мальчик получал изрядную выволочку.

Это нас не останавливало. Мы продолжали дразнить Пэт, когда она спускалась по лестнице. Овчинка стоила выделки. Меня радовали вовсе не издевательства над бедной Пэт, а возможность рассмешить приятелей. Было так приятно кого-то рассмешить, особенно учитывая, что сам я не смеялся уже много месяцев.

Возможно, Пэт об этом знала. Иногда она оборачивалась, видела, что я веду себя, как полнейший осел, и тоже смеялась. Это было самое лучшее. Мне нравилось смешить друзей, но больше всего я радовался, когда удавалось рассмешить всегда несчастную Пэт.

Мы называли эти дни «днями обжираловки».

Кажется, это был вторник, четверг и суббота. Сразу после ланча мы выстраивались в очередь в коридоре, вдоль стены, и вытягивали шеи, чтобы рассмотреть стол с горами конфет. «Munchies», «Skittles», «Mars Bars» и, самое главное, «Opal Fruits». (Я очень расстроился, когда «Opal Fruits» поменяли название на «Starburst». Просто кощунство. Всё равно что переименовать Британию.

Только лишь при виде стола с конфетами мы едва не лишались чувств. У нас слюнки текли, мы обсуждали грядушую эйфорию от потребления «быстрых»' углеводов так же, как фермеры в засуху обсуждают прогнозы дождя. А я тем временем разрабатывал план, который позволил бы увеличить эффект от «быстрых» углеводов. Я возьму все свои конфеты «Opal Fruits» и слеплю их вместе в один огромный круглый леденец, который засуну за щеку. Леденец начнет таять, и моя кровь превратится в пенистый водопад глюкозы. «Всё, что может рука твоя делать, по силам делай».

Противоположностью дню обжираловки был день написания писем. Все мальчики должны были сесть и сочинить официальное письмо родителям. И в лучшие времена это была тяжелая работа. Я почти не помню то время, когда родители еще были не в разводе, так что приходилось проявлять чудеса дипломатии, чтобы написать им письмо, не касаясь их взаимных обид и грязных склок.

Дорогой папочка, как поживает мама?

Хм, нет.

Дорогая мамочка, папа говорит, что ты не...

Нет.

Но после маминого исчезновения день написания писем стал невыносимым.

Мне передали, что смотрительницы просят меня написать «последнее письмо» маме. Смутно помню, что хотел возразить, сказать, что мама жива, но не сделал этого из страха, что меня примут за сумасшедшего. Но к чему это? Мама прочтет письмо, когда перестанет прятаться, так что это - вовсе не пустая трата времени.

Вероятно, я что-то настрочил для проформы, написал, как я по ней скучаю, в школе всё хорошо, и так далее, и тому подобное. Наверное, я сложил его один раз и вручил смотрительнице. Помню, что сразу же пожалел, что не отнесся к сочинению письма более серьезно. Я пожалел о том, что не начал копать глубже, не рассказал матери о всх горестях, камнем лежавших у меня на душе, особенно - о сожалениях из-за нашего последнего разговора по телефону. Она позвонила ранним вечером, а ночью произошла авария, а я бегал с Уиллом и кузинами и не хотел прекратить игру. Поэтому я был с нею резок. Мне не терпелось вернуться к играм, и я просто бросил трубку. Мне очень хотелось бы за это извиниться. Очень хотелось бы найти слова, чтобы рассказать, как я ее люблю.

Я не знал, что поиски займут десятилетия.

Через месяц меня ждали каникулы в середине семестра. Я наконец-то поеду домой.

Погодите-ка, нет, я не поеду.

По-видимому, папа не хотел, чтобы на каникулах я слонялся, как неприкаянный, вокруг Сент-Джеймсского дворца, где он жил большую часть времени после разрыва с мамой, а мы с Уиллом жили в течение времени, отведенного на проживание с папой. Его страшила мысль о том, кем я могу вырасти в этом большом дворце, брошенный на произвол судьбы. Он боялся, что я могу что-то мельком прочесть в газете или случайно услышать по радио. Более того, он боялся, что меня могут сфотографировать через открытое окно или в саду, когда я буду играть со своими солдатиками. Должно быть, он воображал, что репортеры попытаются со мной поговорить, будут выкрикивать мне вопросы. «Привет, Гарри, ты скучаешь по мамочке?». Нация находилась в состоянии истеричной скорби, но истерика прессы скатилась в психоз.

Хуже всего, что Уилла не было дома, чтобы присматривать за мной. Он был в Итоне.

Поэтому папа объявил, что возьмет меня с собой в запланированную рабочую поездку. В Южную Африку.

- Южная Африка, папа? Ты серьезно?

- Да, мальчик мой. Йоханнесбург.

Он собирался встретиться с Нельсоном Манделой...и со «Spice Girls»?

Я пришел в восторг. Но был озадачен. «Spice Girls», папа? Он объяснил, что «Spice Girls» дают концерт в Йоханнесбурге и пригласили президента Манделу, чтобы воздать ему дань уважения. «Прекрасно, - подумал я, - это объясняет, почему там будут «Spice Girls»...но что насчет нас?». Я не понимал. И не уверен, что папа хотел, чтобы я понял.

Правда заключалась в том,что штат папиных сотрудников надеялся получить его фотографию рядом с наиболее уважаемым политическим лидером в мире, а концерт самой популярной в мире женской группы помог бы ему получить положительные заголовки, в которых он остро нуждался. После маминого исчезновения на него обрушились с критикой. Люди обвиняли его в разводе и во всем, что последовало затем. Рейтинг его популярности в мире обозначался однозначным числом. Только один пример: на Фиджи отменили национальный праздник в его честь.

Мне было всё равно, какова официальная причина поездки. Меня просто радовала возможность присоединиться в качестве наблюдателя. Можно будет уехать из Британии. А главное - можно будет провести время с папой, который казался несколько угнетенным.

Честно говоря, папа и раньше выглядел немного не в своей тарелке. Он всегда производил впечатление человека, не готового к отцовству - ответственность, терпение, время. Даже он, хоть и был гордецом, это признавал. Но быть отцом-одиночкой? Папа не был создан для этого.

Следует признать, что он пытался. По вечерам, когда я кричал ему вниз: «Я ложусь спать, папа!», он всегда весело кричал в ответ: «Скоро приду, мальчик мой!». Он держал слово, несколько минут спустя сидел на краю моей кровати. Он никогда не забывал, что я не люблю темноту, и гладил меня по щекам, пока я не засну. Я храню самые теплые воспоминания о его руках на моих щеках и лбу. Потом я просыпался и видел, что он исчез, словно по волшебству, но дверь всегда была предусмотрительно приоткрыта.

За исключением этих мимолетных мгновений, мы с папой в основном просто сосуществовали. Он не умел общаться, не умел слушать, не умел вести задушевные беседы с глазу на глаз. Иногда, после долгого обеда с несколькими переменами блюд, я шел наверх и находил на подушке письмо. В письме он сообщал, как гордится мной за что-то, что я сделал или чего добился. Я улыбался, прятал письмо под подушку, но спрашивал себя, почему он не сказал мне об этом несколько минут назад, когда сидел прямо напротив меня.

Так что возможность провести с папой столько времени, сколько захочу, много дней, меня воодушевила.

А потом меня настигла реальность. Для папы это была рабочая поездка. И для меня - тоже. На концерте «Spice Girls» я должен был появиться на публике впервые с момента похорон, я знал - интуитивно и благодаря подслушанным отрывкам разговоров - что общественность всё больше тревожилась из-за моего самочувствия. Мне не хотелось их подвести, но при этом я хотел, чтобы все они сквозь землю провалились. Помню, как вступил на красную дорожку и вдруг пожалел, что сейчас я - не в своей кровати в Сент-Джеймсском дворце.

Рядом со мной стояла Бэби Спайс в белых пластиковых туфлях на двенадцатидюймовых каблуках-платформе. Я уставился на эти каблуки, а она сосредоточилась на моих щеках. Она их щипала. Такие пухлые! Такие милые! Потом Пош Спайс ринулась вперед и схватила меня за руку. Потом я заметил Джинджер Спайс - единственную из «Spice Girls», с кем я чувствовал родство, своего рыжего товарища. Кроме всего прочего, недавно на весь мир прогремела ее выходка - она надела мини-платье, сшитое из флага Великобритании. «Почему гроб накрыт национальным флагом?». Она и другие девушки из «Spice Girls» сюсюкали со мной, говорили вещи, которые я не понимал, в то же время обмениваясь шутками с журналистами, которые кричали мне: «Гарри, повернись сюда, Гарри, Гарри, как твои дела, Гарри?». Вопросы, которые вовсе не были вопросами. Эти вопросы были ловушками. Их швыряли мне в голову, как топорики. Журналистов не волновало, как я себя чувствую, они пытались заставить меня выдать какую-то грязную сплетню.

Я смотрел в объективы, скалил зубы и ничего не говорил.

Если меня вспышки фотоаппаратов пугали, «Spice Girls» были ими одурманены. Да, да, тысячу раз да, каждая новая вспышка фотоаппарата повергала их именно в такое состояние. Мне это было выгодно. Чем больше они выходили на первый план, тем проще мне было прикинуться шлангом. Помню, что они рассказывали представителям прессы о своей музыке и своей миссии. Я не знал, что у них есть миссия, но одна из «Spice Girls» сравнила крестовый поход группы против сексизма с борьбой Манделы против апартеида.

Наконец, кто-то сказал, что пора начинать концерт. «Пора. Иди за отцом».

Концерт? Папа?

Невозможно поверить. Даже еще более невозможно было поверить, когда это действительно произошло. Но я видел это собственными глазами. Папа бодро кивал в такт и отстукивал ритм ногой:

«Если хочешь моего будущего, забудь мое прошлое.

Если хочешь быть со мной, лучше не медли».

Потом, на выходе, снова были вспышки. Теперь рядом не было «Spice Girls», чтобы отвлекать внимание. Были только мы с папой.

Я потянулся к нему, схватил его руку и повис на ней.

Воспоминание яркое, как вспышка: люблю папу. Нуждаюсь в нем.

На следующий день мы с папой поехали в очаровательную хижину на берегу извилистой реки. Квазулу-Натал. Я знал об этой местности, где произошло столкновение британских солдат с воинами-зулусами летом 1879 года. Слышал об этом много рассказов и легенд, бессчетное количество раз смотрел фильм «Зулус». Но теперь, по словам папы, мне следовало стать добросовестным экспертом. Он организовал для нас встречу - мы будем сидеть на складных стульях у камина, а всемирно известный историк Дэвид Раттрей осуществит реконструкцию битвы.

Наверное, это была первая лекция, которую я действительно внимательно слушал.

Мистер Раттрей сказал, что люди, сражавшиеся на этой земле, были героями. С обеих сторон воевали герои. Зулусы были жестокими дремучими колдунами с короткими копьями, известными как «иклва» (так их назвали из-за хлюпающего звука, раздающегося, когда копье вытаскивали из груди жертвы). Но всего 150 британских солдат смогли выдержать атаку четырех тысяч зулусов, и эта невероятная оборона, известная как сражение у Роркс-Дрифт, мгновенно вошла в британскую мифологию. Одиннадцать солдат были награждены Крестом королевы Виктории. это было самое большое количество наград, когда-либо полученное в одной битве одним полком. Еще двое солдат, отбивавшие атаки зулусов накануне битвы у Роркс-Дрифт, получили Крест королевы Виктории посмертно.

- Посмертно, папа?

- Эмм, да.

- Что это значит?

- После того, как они, знаешь...

- Что?

- Умерли, мой мальчик.

Хотя битва при Роркс-Дрифт была источником гордости для многих британцев, она также способствовала развитию империализма, колониализма, национализма - короче говоря, грабежа. Великобритания вторгалась, нападала на суверенное государство и пыталась его украсть, проливая кровь лучших сынов Великобритании - так считали многие, в том числе - и мистер Раттрей. Он не избегал этих сложных тем. При необходимости он откровенно осуждал британцев. (Местные жители называли его Белым Зулусом). Но я был слишком юн: я слушал его, но не слышал. Возможно, я слишком много раз посмотрел фильм «Зулус», возможно, устроил слишком много игрушечных битв со своими солдатиками в красных мундирах. У меня было свое мнение о битве и о Британии, я не воспринимал новые факты. Поэтому я сосредоточил внимание на воинском мужестве и британской мощи. Там, где мне следовало прийти в ужас, я испытывал воодушевление.

На обратном пути я подумал, что поездка оказалась невероятно успешной. Не только захватывающее приключение, но еще и общий опыт, роднящий с папой. Без сомнения, теперь жизнь будет совсем другой.

Большинство моих учителей были добряками, которые просто оставили меня в покое, понимали, в чем я разбираюсь, и не хотели давать мне что-то сверх того. Мистер Доусон, игравший на органе в церкви, был чрезвычайно добр. Мистер Литл, учитель игры на барабане, был сверх всякой меры терпелив. Прикованный к инвалидному креслу, он приезжал на уроки игры на барабане на своем фургоне, нам нужна была целая вечность, чтобы достать его из фургона и доставить в класс, а потом нужно было оставить достаточно времени на то, чтобы вернуть его в фургон после окончания урока, поэтому фактически на учебу нам оставалось не более двадцати минут. Я не возражал, а мистер Литл, в свою очередь, никогда не упрекал меня за то, что я не добился никакого прогресса в игре на барабане.

Но некоторые учителя меня не щадили. Например, учитель истории, мистер Хьюз-Геймс.

День и ночь из бунгало мистера Хьюз-Геймса возле спортивной площадки раздавался пронзительный визг его пойнтеров Тоски и Беды. Это были холеные пятнистые сероглазые собаки, мистер Хьюз-Геймс любил их, как родных детей. Их фотографии в серебряных рамках стояли у него на столе, в том числе и поэтому многие мальчики считали его немного чудаковатым. Так что я испытал настоящий шок, когда понял, что мистер Хьюз-Геймс считает странным меня. В один прекрасный день он сказал мне: «Что может быть более странным, чем британский принц, который не знает историю Великобритании?».

- Для меня это просто непостижимо, Уэльс. Мы говорим о ваших кровных родственниках, неужели для вас это ничего не значит?

- Менее, чем ничего, сэр.

Я не просто ничего не знал о истории своей семьи: я не хотел ничего знать.

Мне нравилась британская история в теории. Некоторые отрывки казались мне увлекательными. Я кое-что знал о подписании Великой хартии вольностей, например - 1215 год, Раннимид - но только потому, что однажды мельком увидел место, где была подписана хартия, из окна папиного автомобиля. На правом берегу реки. Там красиво. Я подумал, что это - идеальное место для заключения мира. Но мельчайшие подробности норманнского завоевания? Или подоплеки конфликта Генриха VIII с Папой Римским? Или различия между Первым и Вторым Крестовыми походами?

Увольте.

Этот конфликт достиг критической точки в тот день, когда мистер Хьюз-Геймс рассказывал о Чарльзе Эдварде Стюарте, или о Карле III, как он себя называл, о претенденте на трон. У мистера Хьюз-Геймса было твердое мнение об этом парне. Пока он с яростным неистовством делился этим мнением с нами, я смотрел на свой карандаш и пытался не уснуть.

Вдруг мистер Хьюз-Геймс прервал свою речь и задал вопрос о жизни Чарльза. Ответить было проще простого, если вы прочитали учебник. Но никто учебник не читал.

- Уэльс, вы должны это знать.

- Почему?

- Потому что это ваша семья!

Раздался смех.

Я опустил голову. Конечно, мальчики знали, что я - из королевской семьи. Если они хоть на мгновение об этом забывали, мой вездесущий телохранитель (вооруженный) и полицейские в форме, расставленные повсюду, тут же с радостью им об этом напоминали. Но обязательно ли было мистеру Хьюз-Геймсу объявлять об этом во всеуслышание? Нужно ли было использовать это эмоционально заряженное слово - «семья»? Моя семья объявила меня пустым местом. Запасным. Я не жаловался на это, но и не хотел останавливаться на этой теме. По-моему, о некоторых вещах лучше не думать, например, об основополагающем правиле королевских путешествий: папа и Уильям не должны летать одним рейсом, чтобы избежать риска одновременной гибели первого и второго наследников престола. А с кем я путешествую, всем было плевать: Запасного всегда можно заменить. Я об этом знал, я знал свое место, так что зачем стараться и всё это учить? Зачем зубрить имена Запасных былых времен? Какой в этом смысл?

Более того, зачем отслеживать свое фамильное древо, если все переплетения ведут к одной отрубленной ветке - к маме?

После урока я подошел к столу мистера Хьюз-Геймса и попросил его прекратить.

- Прекратить что, Уэльс?

- Ставить меня в неловкое положение, сэр.

Его брови взлетели на лоб, как испуганные птицы.

Я заявил, что было бы жестоко выделять какого-то другого мальчика так, как он выделяет в классе меня, задавать какому-нибудь другому ученику в Ладгроуве такие острые вопросы о его пра-пра-пра-предках.

Мистер Хьюз-Геймс хмыкнул и засопел. Он перешел границы дозволенного, и знал об этом. Но он был упрям.

- Это для твоего же блага, Уэльс. Чем больше вопросов я тебе задаю, тем больше ты будешь учить.

Но несколько дней спустя, в начале урока, мистер Хьюз-Геймс предложил мир в стиле Великой хартии вольностей. Он подарил мне деревянную линейку, на которой с двух сторон были выжжены имена всех британских монархов, начиная с Гарольда в 1066 году. (Линейка, представляете?). Вереница королей, дюйм за дюймом ведущая прямо к моей бабушке. Он сказал, что я могу положить эту линейку на парту и при необходимости с ней сверяться.

Я ответил: «Огромное спасибо».

Поздно ночью, после выключения света, некоторые из нас выскальзывали из спальни и начинали бродить по коридорам. Серьезное нарушение правил, но мне было одиноко и я тосковал по дому, вероятно, у меня была тревога и депрессия, и я не мог выносить заключение в школьной спальне.

Был один определенный учитель, который, если ему удавалось меня поймать, давал мне сильнейшую затрещину экземпляром «Новой англиканской Библии». Изданием в твердом переплете. Я всегда считал, что это действительно - очень твердый переплет. Получив удар Библией, я плохо думал о себе, плохо думал о учителе и плохо думал о Библии. Несмотря на это, следующей ночью я снова нарушал правила.

Если я не бродил по коридорам, то бродил по территории вокруг школы, обычно - со своим лучшим другом Хеннерсом. Официально Хеннерса звали, как и меня, Генри, но я всегда называл его Хеннерсом, а он называл меня Хазом.

Тощий, без мускулов, со всегда взлохмаченными волосами, Хеннерс был душкой. Когда он улыбался, люди таяли. (Он был единственным из мальчиков, кто заговорил со мной о маме после ее исчезновения). Но эта обаятельная улыбка и мягкая натура заставляли вас забыть о том, что Хеннерс мог быть очень непослушным.

За школьными полями, за низким забором, находилась огромная ферма самообслуживания, и однажды мы с Хеннерсом перепрыгнули через забор и приземлились лицом вниз на морковные грядки. Мы начали прочесывать грядки. Здесь, оказывается, росла огромная сочная клубника. Мы пошли дальше, набивая рот клубникой, посматривая по сторонам, словно сурикаты, чтобы убедиться, что вокруг всё спокойно. Каждый раз, когда я ем клубнику, я снова оказываюсь на этих грядках с милым Хеннерсом.

Через несколько дней мы сюда вернулись. На этот раз, когда мы съели клубнику и перепрыгнули через забор, кто-то нас окликнул по имени.

Мы шли по гужевой дороге к теннисному корту, медленно оглянулись. Прямо к нам шел один из учителей.

- Эй вы там! Стойте!

- Здравствуйте,сэр.

- Что вы двое здесь делаете?

- Ничего, сэр.

- Вы были на ферме.

- Нет!

- Покажите ладони.

Мы показали. Багровые ладони. Он отреагировал так, словно это была кровь.

Не помню, как нас наказали. Очередная затрещина «Новой англиканской Библией»? Оставление после уроков? (Часто называемое «ост»). Вызов в кабинет мистера Джеральда? Что бы это ни было, я точно знаю, что мне было всё равно. Школа Ладгроув не смогла бы изобрести для меня пытки, превосходящие то, что терзало меня изнутри.

Мистер Марстон, обходя дозором столовую, часто носил маленький колокольчик. Он напоминал мне колокольчик на стойке регистрации в отеле. «Динь-динь, у вас есть номер?». Он звонил в колокольчик, когда хотел привлечь внимание группы мальчиков. Звон был постоянный. И абсолютно бесполезный.

Брошенные дети не беспокоятся из-за колокольчика.

Часто у мистера Марстона возникала потребность сделать объявление во время приема пищи. Он начинал говорить, но никто не слушал и даже не понижал голос, так что он начинал звонить в колокольчик.

Динь-динь.

Сотня мальчиков продолжала разговаривать и смеяться.

Он начинал звонить громче.

Динь-динь-динь!

Каждый раз, когда колокольчику не удавалось установить тишину, лицо мистера Марстона становилось на отеннок краснее. «Юноши! Вы будете СЛУШАТЬ?».

Простой ответ - нет. Не будем. Но это не было проявлением неуважения, это была просто акустика. Мы его не слышали. Зал слишком походил на пещеру, а мы были поглощены беседой.

Он этого не понимал. Кажется, он нас подозревал, словно наше пренебрежение к его колькольчику было частью какого-то большого тщательно спланированного заговора. Не знаю насчет остальных, но я точно не участвовал в заговоре. И я не игнорировал его. Совсем наоборот: я просто глаз не мог оторвать от этого человека. Я часто спрашивал себя, что посторонний наблюдатель мог бы сказать при виде такого зрелища: сотня мальчиков болтает без умолку, а взрослый стоит перед ними, отчаянно и безуспешно звоня в крошечный медный колокольчик.

Свою лепту во всеобщий кавардак вносила находившаяся неподалеку психиатрическая клиника. Бродмур. Незадолго до моего приезда в Ладгроув пациент Бродмура сбежал и убил ребенка в одной из соседних деревень. В ответ в Бродмуре установили сирену предупреждения, теперь ее то и дело тестировали, чтобы убедиться, что она в рабочем состоянии. Звук, как в Судный день. Колокольчик мистера Марстона на стероидах.

Однажды я рассказал об этом папе. Он понимающе кивнул. Недавно он посещал аналогичное учреждение в рамках своей благотворительной деятельности. Папа заверил меня, что пациенты были в основном смирные, но вот один выделялся. Один коротышка, утверждавший, что он - принц Уэльский.

Папа сказал, что помахал пальцем этому обманщику и сделал ему суровый выговор: «Послушайте, вы не можете быть принцем Уэльским. Принц Уэльский - это я».

Пациент помахал пальцем папе в ответ: «Невозможно! Я - принц Уэльский!».

Папа любил рассказывать истории, и это была одна из лучших историй в его репертуаре. В конце он всегда философствовал: «Если этот пациент психиатрической клиники так убежден в своей идентичности, не менее, чем папа, это воистину вызывает Большие Вопросы. Разве можно с уверенностью ответить, кто из нас психически здоров? Кто может с уверенностью сказать, что он - не пациент психиатрической клиники, безнадежно введенный в заблуждение, а его друзья и родственники, быть может, просто ему потакают? Кто знает, действительно ли я - принц Уэльский? Кто знает, действительно ли я - твой настоящий отец? Может быть, твой настоящий отец - в Бродмуре, мальчик мой!».

Он долго смеялся, хотя это была удивительно несмешная шутка, из-за которой возникли слухи о том, что моим настоящим отцом был один из маминых бывших любовников - майор Джеймс Хьюитт. Одной из причин этих слухов были огненно-рыжие волосы майора Хьюитта, а второй причиной был садизм. Читателям таблоидов нравилась идея о том, что младший сын принца Чарльза был не от него. Эта «шутка» почему-то никогда им не надоедала. Может быть, жизнь казалась им лучше, если можно было посмеяться над жизнью юного принца.

Никого не волновало, что моя мать перестала видеться с майором Хьюиттом уже задолго до моего рождения - эта история была слишком хороша, чтобы от нее отказаться. Пресса ее перекроила, перекрасила, говорили даже, что некоторые журналисты пытались достать мой ДНК, чтобы ее доказать - это был первый знак, что, поизмывавшись над моей матерью и заставив ее спрятаться, скоро они придут за мной.

До сих пор почти во всех моих биографиях или журнальных лонгридах упоминается майор Хьюитт и с некоторой степенью серьезности рассматривается возможность его отцовства, включая описание того дня, когда папа наконец-то поговорил со мной по душам и заверил в том, что майор Хьюитт - не мой отец. Яркая сцена, острая, трогательная, и абсолютно искусственная. Если у папы были какие-то мысли насчет майора Хьюитта, он держал их при себе.

По легенде, моя мать сказала, что в браке их - трое. Но она посчитала неправильно.

Нас с Уиллом она вывела за скобки уравнения.

Конечно, мы не понимали, что происходит между ней и папой, но на интуитивном уровне мы чувствовали достаточно, мы чувствовали присутствие Другой женщины, потому что страдали из-за подводных течений. Уилл долго таил подозрения насчет Другой женщины, его это смущало и мучило, а когда подозрения подтвердились, он чувствовал себя ужасно виноватым из-за того, что ничего не сделал и не сказал раньше.

Думаю, я был слишком юн, чтобы у меня могли зародиться подозрения. Но я не мог не чувствовать отсутствие стабильности, тепла и любви в нашем доме.

Теперь, когда мама исчезла, математика склонилась на сторону папы. Он мог свободно и открыто встречаться с Другой женщиной, столько, сколько хотел. Но свиданий ему было мало. Папа хотел появляться с ней на публике. Ему хотелось быть честным. И первый шаг к достижению этой цели - заручиться поддержкой «мальчиков».

Первым был Уилл. Когда-то он наткнулся на Другую женщину во дворце, но теперь его официально вызвали из Итона для очень важной частной встречи. Кажется, в Хайгроуве. По-моему, за чаем. Потом я узнал от Уилла, что всё прошло хорошо, но в подробности он не вдавался. Он лишь дал мне понять, что Другая женщина, Камилла, приложила усилия для примирения, и он оценил их - вот всё, что он счел нужным рассказать.

Потом пришла моя очередь. Я сказал себе: «Ничего страшного. Это просто как сделать прививку. Закрой глаза, всё закончится быстрее, чем что-то почувствуешь».

Смутно припоминаю, что Камилла была так же спокойна, как я (или ей было так же скучно). Никто из нас особо не волновался из-за мнения другого. Она не была моей матерью, а я был не самой большой ее проблемой. Иными словами, я не был Наследником. Эта встреча со мной была всего лишь формальностью.

Интересно, какую тему для беседы мы нашли. Наверное, лошади. Камилла их любила, а я умел кататься. Не могу представить другую тему, которую мы могли бы найти.

Помню, что сразу после чая поинтересовался, есть ли у нее на меня планы. Будет ли она - как те злые мачехи из сказок. Но я ее не интересовал. Как не интересовал Уилла. Я ей был за это действительно очень благодарен.

Наконец, когда эти натянутые чаепития с Камиллой остались позади, нас ожидала финальная беседа с папой.

Ну, мальчики, что вы думаете?

Мы думали, что он должен быть счастлив. Да, Камилла сыграла ключевую роль в разрушении брака наших родителей, и это значило, что она также сыграла роль в исчезновении нашей матери, но мы понимали, что она, как и все остальные, просто попала в водоворот событий. Мы ее не винили, на самом деле мы с радостью ее простили бы, если бы она сделала папу счастливым. Мы видели, что папа несчастен, как и мы. Мы замечали отсутствующие взгляды, пустые вздохи. неизменное отчаяние на его лице. Мы не могли быть полностью уверены, потому что папа не говорил о своих чувствах, но в течение ряда лет мы собирали по кусочкам его точный портрет на основании подробностей, о которых папа проговаривался.

Например, где-то в это время папа признался, что в детстве его «преследовали». Чтобы закалить его характер, бабушка и дедушка отправили его в закрытую школу Гордонстаун, где его подвергали ужасной травле. По его словам, наиболее вероятными жертвами травли в Гордонстауне были творческие, чувствительные, начитанные мальчики - иными словами, папа. Его тонкая натура раздражала хулиганов. Помню, как он шептал зловеще: «Я чуть не погиб». Как ему удалось выжить? Он ходил, опустив голову и сжимая плюшевого медведя, который оставался у него много лет спустя. Плюшевый мишка всюду следовал за папой. Это была жалкая игрушка с поломанными лапами и болтающимися нитками, вся в заплатах. Я представлял, что именно так выглядел папа после того, как от него отстали хулиганы. Плюшевый медведь красноречиво, лучше, чем если бы это мог сделать папа, выражал сущностное одиночество его детства.

Мы с Уиллом согласились, что папа заслуживает лучшего. Да простит меня плюшевый мишка, но папа заслуживал спутника получше. Вот почему, когда нас спросили, мы с Уиллом пообещали папе, что с радостью примем Камиллу в семью.

В свою очередь, мы попросили лишь об одном - чтобы он на ней не женился. Мы умоляли его, чтобы он не женился второй раз. Свадьба вызовет возражения. Подзадорит прессу. Заставит всю страну и весь мир говорить о маме, сравнивать маму и Камиллу, а этого никто не хочет. Менее всего - Камилла.

Мы сказали: «Мы поддерживаем тебя. Мы принимаем Камиллу. Только, пожалуйста, не женись на ней. Просто будьте вместе, папа».

Он ничего не ответил.

А она ответила. Без околичностей. Вскоре после наших частных встреч она начала игру с дальним прицелом, кампанию, целью которой был брак, а со временем - и корона. (Мы предполагали, что всё это делалось с папиного благословения). Во всех изданиях начали появляться статьи о ее частном разговоре с Уиллом, в статьях этих были мелкие точные подробности, о которых, конечно, Уилл не рассказывал.

О них мог рассказать только другой присутствовавший на встречах человек.

И придали эти подробности огласке, очевидно, по совету нового пиар-менеджера Камиллы, которого папа нанял по ее просьбе.

Весной 1998-го года я окончил Ладгроув и в начале осени поступил в Итон.

Глубочайшее потрясение.

Думаю, Итон, самая лучшая в мире школа для мальчиков, был создан для того, чтобы вызывать шок. Должно быть, шок был частью его исходного назначения, даже, возможно, был предусмотрен инструкциями, которые дал первым архитекторам основатель школы, мой предок Генрих VI. Он считал Итон чем-то вроде раки для мощей, священным храмом, поэтому хотел, чтобы здание подавляло, чтобы посетители чувствовали себя смиренными и униженными паломниками.

В моем случае эта цель была достигнута.

(Генрих даже пожертвовал школе бесценные реликвии, среди прочего - частицу Тернового венца Иисуса. Один великий поэт назвал Итон «Священной сенью Генриха»).

С течением веков миссия Итона стала несколько менее благочестивой, а вот курс обучения стал просто неумолимым. Вот почему теперь Итон называется просто...Школой. Для людей сведущих не существует другого выбора. В аудиториях Итона выковали восемнадцать премьер-министров и тридцать семь кавалеров Ордена королевы Виктории. Этот рай для гениальных мальчиков грозился стать чистилищем для одного негениального мальчика.

Ситуация прояснилась на моем первом уроке французского. Меня поразило то, что учитель весь урок без перерыва тараторил на французском. Почему-то он решил, что все мы свободно говорим по-французски.

Может быть, все остальные так и говорили. Но я? Свободно? Потому что получил проходной балл на вступительном экзамене? Отнюдь, au contraire, mon ami!

Потом я подошел к нему и объяснил, что произошла ужасная ошибка и я попал не в тот класс. Он сказал, чтобы я расслабился, что я быстро подтяну язык. Он не понимал, он верил в меня. Я пошел к старшему воспитателю и умолял его перевести меня в класс, где не так бегло говорят по-французски, к более сдержанным ученика, как я, exactement comme moi.

Он выполнил мою просьбу. Но это был паллиатив.

Не раз я признавался учителю или одноклассникам, что я - не просто не в том классе, а вообще не в том месте. Я всё время об этом думал, прикидывал разные варианты. Они всегда говорили одно и то же: «Не волнуйся, все будет хорошо. И не забывай, ты всегда можешь обратиться за помощью к брату!».

Я и не забывал. Уилл сазал, чтобы я притворился, что мы с ним не знакомы.

- Что?

- Ты меня не знаешь, Гарольд. А я не знаю тебя.

Он объяснил, что в течение последних двух лет Итон был его храмом. Не нужен ему маленький братик, который будет таскаться за ним. приставать с вопросами, пытаться проникнуть в его круг общения. Он ковал свою собственную жизнь, и не собирался от нее отказываться.

Всё это не было новостью. Уилл всегда ненавидел, если кто-то ошибочно думал, что мы с ним идем в комплекте. Он злился, когда мама одевала нас в одинаковые костюмчики. (Кроме того, в выборе детской одежды она была склонна к крайностям, так что часто мы походили на близнецов из «Алисы в Стране чудес»). Я почти не обращал на это внимания, меня особо не волновала одежда, моя или чья-то чужая. Пока мы не носили килты, под которые задувает ветер, и этот надоедливый кинжал в гольфе, меня всё устраивало. Но для Уилла была чистейшим мучением необходимость надеть такой же блейзер и такие же облегающие шорты, как у меня. А теперь ему приходилось еще и ходить в ту же школу - просто сущее убийство.

Я сказал, чтобы он не беспокоился:

- Я забуду, что когда-то был с тобой знаком.

Но в Итоне это было нелегко. Думая, что оказывают нам услугу, нас поселили под одной чертовой крышей, в Усадьбе.

По крайней мере, я жил на первом этаже.

Уилл жил наверху, со старшими мальчиками.

Многие мальчики в Усадьбе были столь же «доброжелательны», как Уилл. Но их непринужденность выбивала меня из колеи больше, чем равнодушие. Даже мои ровесники вели себя так, словно родились на территории школы. В Ладгроуве были свои проблемы, но я хотя бы знал, как выйти из сложной ситуации, знал, как обхитрить Пэт, знал, когда раздают конфеты, как пережить дни написания писем. Со временем я выцарапал себе путь на вершину пирамиды Ладгроува. А здесь, в Итоне, я снова оказался на дне.

Всё надо было начинать сначала.

И без моего лучшего друга Хеннерса. Он пошел в другую школу.

Я даже не знал, как одеваться утром. Все учащиеся Итона должны были носить черный фрак, белую рубашку без воротника - белый крахмальный воротник крепили к рубашке запонками, и брюки в тонкую полоску, тяжелые черные туфли и галстук, не похожий на галстук - скорее, это был кусок ткани, завернутый за белый пристежной воротник. Это называлось официальным костюмом, но на самом деле костюм был не официальный, а похоронный. Тому была причина. Предполагалось, что мы должны носить вечный траур по старику Генриху VI. (Или по королю Георгу, предыдущему покровителю школы, который часто приглашал учеников в замок на чай, или что-то в таком роде). Хотя Генрих был моим прапрапрапрапрапрапрадедушкой, и мне было жаль, что он умер, и несмотря на всю ту боль, которую его близкие испытали из-за его кончины, мне вовсе не хотелось круглосуточно скорбеть по этому человеку. Любой мальчик может не захотеть участвовать в бесконечных похоронах, но для мальчика, только что потерявшего маму, это был просто удар под дых.

Первое утро: целая вечность понадобилась, чтобы застегнуть ремень на брюках и пуговицы на жилете, завернуть крахмальный воротник, прежде чем наконец-то выйти из комнаты. Я был в отчаянии, боялся опоздать - тогда мою фамилию записали бы в большой журнал, Книгу опоздавших, это была одна из новых традиций, которую мне следовало выучить наряду с длинным перечнем новых слов и фраз. Уроки больше не были уроками - теперь они назывались «отделениями». Учителя больше не были учителями - теперь они были «клювами». Сигареты были «табаком». (Похоже, все здесь питали неистовую страсть к табаку). В кабинете проходили утренние встречи «клювов», на которых они обсуждали студентов, особенно - проблемных. Во время этих обсуждений в кабинете у меня часто горели уши.

Я решил, что в Итоне посвящу себя спорту. В Итоне мальчики-спортсмены делились на две группы: сухопутные и водные. Сухопутные играли в крокет, футбол, регби или поло. Водные занимались греблей, ходили под парусом или плавали. Я был сухопутным, но иногда превращался в водного. Я занимался всеми сухопутными видами спорта, но регби пленило мое сердце. Красивая игра, еще и уважительная причина для того, чтобы полностью посвятить себя спорту. Регби позволяло мне выплеснуть ярость, которую некоторые повадились называть «красной пеленой». К тому же, я просто не чувствовал боли, как другие мальчики, благодаря чему внушал ужас в качестве питчера. Никто не мог противостоять мальчику, жаждавшему внешней боли, чтобы перечеркнуть боль внутреннюю.

У меня появились друзья. Это было нелегко. У меня были особые требования. Мне нужен был друг, который не будет дразнить меня королевским происхождением, не будет напоминать, что я - Запасной. Нужен был друг, который будет общаться со мной, как с обычным человеком, то есть не будет обращать внимания на вооруженного телохранителя, спящего в зале, в обязанности которого входило защищать меня от похищения или убийства. (Не говоря уж о электронном датчике и тревожной кнопке, которую я постоянно носил с собой). Все мои друзья сооответствовали этим критериям.

Иногда я сбегал со своими новыми друзьями, мы шли на Уиндзорский мост, который связывал Итон с Уиндзором через Темзу. Точнее, мы шли к опорам моста, где могли тайком покурить. Кажется, мои друзья получали удовольствие от такого нарушения правил, а я это делал, потому что просто был на автопилоте. Конечно, мне нравилась сигарета после похода в «Макдональдс», ну а кому не нравится? Но если мы прогуливали занятия, я предпочитал пойти на поле для гольфа Уиндзорского замка - выпить немного пива и погонять мяч.

Но всё же, словно робот, я брал все сигареты, которые мне предлагали, и так же автоматически, не думая, вскоре я окончил школу.

Для игры нужна была бита, теннисный мяч и полное пренебрежение физической безопасностью. Игроков было четверо: подающий, отбивающий и два полевых игрока, они стояли в коридоре, одна нога в коридоре, другая - в комнате. Не всегда в нашей комнате. Мы часто вторгались к другим мальчикам, пытавшимся работать. Они умоляли нас уйти.

Мы извинялись и говорили, что это - наша работа.

Батарея была воротцами. Велись бесконечные споры о том, что выбрать препятствием? Мяч отскакивает от стены? Да, препятствие. Вылетает из окна? Это не препятствие. Один удар рукой? Наполовину засчитано.

В один прекрасный день самый спортивный член нашей команды бросился на мяч, пытаясь осуществить ловкий захват, и впечатался лицом в огнетушитель, висевший на стене. Язык его был полностью рассечен. После того, как ковер пропитался его кровью, вы могли бы подумать, что мы завязали с Коридорным крокетом.

Отнюдь.

Когда мы не играли в Коридорный крокет, мы лениво сидели в своих комнатах. Нам очень хорошо удавались позы величайшей праздности. Выглядеть нужно было так, словно у вас нет никакой цели, словно подняться вы готовы только для того, чтобы совершить что-то плохое, или, еще лучше, глупое. Под конец первого семестра мы совершили нечто в высшей степени глупое.

Кто-то сказал, что волосы у меня - сущее бедствие. Как трава на болоте.

- Ладно...и что можно сделать?

- Я попытаюсь что-то сделать.

- Ты?

- Да. Позволь мне их сбрить.

Хм. Звучало не очень.

Но я решил согласиться. Мне хотелось быть крутым парнем. Необычным парнем.

- Хорошо.

Кто-то сходил за машинкой. Кто-то толкнул меня в кресло. Как быстро, как беспечно, после того, как они всю жизнь спокойно росли на моей голове, волосы каскадом упали на пол. После завершения стрижки я посмотрел вниз и увидел на полу дюжину горок волос имбирного цвета, словно красные вулканы, на которые смотришь с самолета, и понял, что совершил непоправимую ошибку.

Я побежал к зеркалу. Подозрение подтвердилось. Я завопил от ужаса.

Мои друзья тоже завопили. От смеха.

Я бегал по кругу. Мне хотелось повернуть время вспять. Хотелось загрести волосы с пола и приклеить их обратно. Хотелось очнуться от этого кошмара. Я не знал, к кому еще обратиться. Я нарушил священное правило, сияюшую заповедь, которую никогда не следовало нарушать - я побежал в комнату Уилла.

Конечно, Уилл ничего не мог сделать. Я просто надеялся, что он скажет мне, что всё в порядке, скажет: «Гарольд, не паникуй, всё нормально». А он вместо этого рассмеялся, как все остальные. Помню, как он сидел за своим столом, склонившись над книгой и хихикая, пока я стоял перед ним и трогал пальцами шишки на своей только что облысевшей голове.

- Гарольд, что ты наделал?

Ну что за вопрос. Он говорил, как Стьюи из «Хорошего семьянина». Разве не видно?

- Ты не должен был этого делать, Гарольд!

Так мы теперь играем в Капитана Очевидность?

Он произнес еще несколько невероятно бесполезных сентенций, и я вышел из комнаты.

Но худшее осмеяние было еще впереди. Через несколько дней на первой странице таблоида «Daily Mirror» появилась моя фотография с новой прической.

Заголовок - «Гарри-скинхед».

Ума не приложу, как они узнали об этой истории. Должно быть, мой школьный друг рассказал кому-то, кто рассказал кому-то, кто рассказал кому-то, кто рассказал репортерам. Слава богу, у них не было фотографии. Но они импровизировали. Фото на первой странице было «сгенерированным компьютером» изображением Запасного, лысого, как яйцо. Ложь. Хуже, чем ложь, на самом деле.

Я выглядел плохо, но не настолько.

Я не думал, что может быть хуже. Что за прискорбная ошибка для члена королевской семьи - думать, что не может быть хуже, если речь идет о средствах массовой информации. Несколько недель спустя эта газета снова поместила меня на первую полосу.

«ГАРРИ ПОПАЛ В АВАРИЮ».

Я сломал кость большого пальца, играя в регби, не велика беда, но в газете решили заявить, что я едва жив. Безвкусица при любых обстоятельствах, но писать такое менее чем через год после маминой предполагаемой аварии?

Ребята, ну как же так?

Я всю жизнь имею дело с британской прессой, но никогда прежде они меня не выделяли. Фактически после маминой смерти существовало негласное соглашение, регулировавшее отношения прессы с ее сыновьями, и звучало соглашение так: «Оставить их в покое.

Пусть спокойно учатся».

По-видимому, сейчас срок действия этого соглашения истек. Потому что вот меня вынесли на первую полосу, словно я - неженка. Или осел. Или и то, и другое.

И стою на пороге смерти.

Я прочел статью несколько раз. Несмотря на мрачный подтекст - что-то не то с принцем Гарри - меня восхитил тон: тон был шуточный. Мое существование для этих людей было просто поводом для веселья и игр. Я для них не был человеком. Я не был четырнадцатилетним мальчиком на волосок от смерти. Я был мультяшным персонажем, которого используют и высмеивают для развлечения. Что с того, что их веселье усложнило мою и без того тяжелую жизнь, сделало меня посмешищем перед одноклассниками, не говоря уже о внешнем мире? Что с того, что они мучают ребенка? Всё оправдано, потому что я - королевский отпрыск, а это - синоним изгоя. Столетия назад мужчин и женщин из королевской семьи считали божественными созданиями, а теперь они превратились в насекомых. Как весело - выдергивать им крылья.

Папина канцелярия подала официальную жалобу, потребовала публичных извинений, обвинила газету в буллинге младшего сына принца Чарльза.

Газета ответила, чтобы папина канцелярия катилась ко всем чертям.

Прежде чем попытаться жить дальше, я в последний раз просмотрел статью. Больше всего меня ошарашило то, что она была совсем уж отстойно написана. Я был плохим студентом и отвратительно писал сочинения, но даже мне хватило образования понять, что эта статья была просто образцом неграмотности.

Возьмем один пример: сообщив, что я тяжело ранен и стою на пороге смерти, автор статьи, затаив дыхание, предупреждает, что об истинном характере моего ранения сообщить нельзя, потому что Королевская семья запретила редакции это сделать. (Словно моя семья контролирует этих вампиров). «Чтобы вас успокоить, мы можем сообщить, что раны Гарри НЕ опасны. Но аварию сочли достаточно опасной, чтобы его госпитализировать. Но мы считаем, что вы, наши читатели, имеете право знать о том, что наследник престола попал в аварию, какой бы незначительной она ни была, если в результате он был ранен».

Два «но» подряд, самоуверенное чванство, отсутствие связности и вообще какой-либо цели, истеричная ничтожность всей этой статьи. Говорили, что эту сумбурную заметку отредактировал или, скорее, написал молодой журналист, чье имя я узнал и потом быстро забыл. Я подумать не мог, что наткнусь на него снова. С таким стилем письма? Я просто не мог вообразить, что он долго проработает журналистом.

Не помню, кто первый использовал это слово. Наверное, кто-то в прессе. Или один из моих учителей. Как бы то ни было, за него ухватились и начали повторять. Я не прошел кастинг в Душещипательную королевскую мелодраму. Это мнение стало догмой задолго до того, как я достиг возраста, когда можно пить пиво (на законных основаниях). .

- Гарри? А, он непослушный.

Это стало течением, против которого я плыл, встречным ветром, против которого летел, ежедневными ожиданиями, которые я не надеялся когда-нибудь поколебать.

Я не хотел быть непослушным. Я хотел быть благородным. Хотел быть хорошим, усердно работать, вырасти и делать что-то важное в жизни. Но любой грех, проступок, неудача становилась поводов для использования этого набившего оскомину ярлыка, вызывала то же самое общественное осуждение и укрепляла общепринятое мнение о моем врожденном непослушании.

Всё было бы иначе, если бы я получал хорошие оценки. Но я их не получал, и все об этом знали. Мои табели успеваемости были в открытом доступе. Всё Британское Содружество знало о моих трудностях в учебе, я стал учиться еще хуже из-за высоких требований Итона.

Но никто не обсуждал другую возможную причину.

Мама.

Для учебы и концентрации необходимо задействовать ум, а в подростковом возрасте я вел тотальную войну с самим собой. Я постоянно пытался отогнать мрачные мысли и низменные страхи - свои самые дорогие воспоминания. (Чем теплее воспоминание, тем глубже боль). Я нашел способы этого добиться, некоторые - здоровые, некоторые - нет, но все - достаточно эффективные, а когда они были мне недоступны, например, когда я должен был сидеть спокойно с книгой, у меня начиналась паника. Естественно, я избегал таких ситуаций.

Любой ценой я избегал спокойного чтения книг.

В один прекрасный момент меня осенило, что основа образования - память. Список фамилий, колонка цифр, математическая формула, красивое стихотворение - чтобы это выучить, нужно загрузить это в ту часть мозга, в которой хранится информация, но это была именно та часть мозга, работе которой я сопротивлялся. Моя память работала неравномерно с тех пор, как исчезла мама, память следовала своему замыслу, и я не хотел ее перенаправлять, потому что память равнялась скорби.

Забвение было бальзамом.

Также возможно, что мои воспоминания о борьбе с памятью из тех времен ложны, потому что я действительно помню, что очень хорого запоминал некоторые вещи, например, длинные отрывки из «Айса Вентуры» или «Короля Льва». Я часто повторял их про себя и цитировал друзьям. Кроме того, есть фотография, на которой я сижу в своей комнате, за своим выдвижным столом, а среди полочек и хаотично разбросанных бумаг стоит мамина фотография в серебряной рамке. Значит, несмотря на то, что я четко помню, что хотел ее забыть, я стойко пытался ее не забывать.

Хотя мне было сложно быть непослушным и глупым - это причиняло боль папе, поскольку доказывало, что я являюсь его противоположностью.

Больше всего его беспокоило, что я избегаю книг. Папа не просто любил книги - он их обожествлял. Особенно - Шекспира. Он обожал «Генриха V». Сравнивал себя с принцем Халом. В его жизни было несколько Фальстафов, например, лорд Маунтбаттен, его любимый двоюродный дедушка, и Лоуренс ван дер Пост, вспыльчивый последователь Карла Юнга.

Когда мне было примерно семь-восемь лет, папа поехал в Стратфорд и произнес пылкую апологию Шекспиру. На том месте, где родился и умер величайший писатель Британии, папа обрушился с обвинениями на школы за пренебрежение пьесами Шекспира, сокрушался, что Шекспир исчез из британских классов и из коллективного бессознательного нации. Эту пылкую речь папа усеял цитатами из «Гамлета», «Макбета», «Отелло», «Бури», «Венецианского купца», он вырывал строки из разреженного воздуха, словно лепестки одной из собственноручно выращенных роз, и бросал их аудитории. Это было позерство, но вовсе не пустое. Папа хотел донести мысль: «Вы все должны быть способны так делать. Вы все должны знать эти строки. Они - наше общее культурное наследие, мы должны их защищать и лелеять, а вместо этого мы позволяем им погибнуть».

Я всегда понимал, что папу очень расстраивает моя причастность к орде, пренебрегающей Шекспиром. Я пытался измениться. Открывал «Гамлета». Хм: одинокий принц, одержимый тенью мертвого отца, наблюдает, как мать влюбляется в узурпатора власти его умершего отца...?

Я с грохотом захлопывал книгу. Нет уж, спасибо.

Папа никогда не прекращал свою борьбу за правое дело. Он начал проводить больше времени в Хайгроуве, своем поместьи в Глостершире площадью 350 акров, а оно находилось совсем рядом со Стратфордом, так что он взял себе за правило время от времени возить меня туда. Мы приезжали без предупреждения, смотрели пьесу, которая шла в тот день - для папы это не имело значения. Для меня - тоже, хоть и по другой причине.

Всё это было сущей пыткой.

Сначала я долго не понимал, что происходит и что говорят на сцене. А когда понял, это оказалось для меня еще хуже. Слова пылали. Слова тревожили. С чего бы мне хотелось слушать об убитом горем королевстве, «влекомом на вершину скорби»? Вот что я думал в августе 1997 года. С чего бы мне захотелось размышлять о том непреложном факте, что всё живое должно умереть, «естественным путем вернуться в вечность...»? У меня не было времени думать о вечности.

Помню, одно литературное произведение мне понравилось, я им даже наслаждался - это был тонкий американский роман. «О мышах и людях» Джона Стейнбека. Нам его задали читать на отделениях английского.

В отличие от Шекспира, Стейнбек не нуждался в переводчике. Он писал на понятном простом разговорном языке. И главное, был лаконичен. «О мышах и людях» - 150 бойких страниц.

Меня привлекал развлекательный сюжет. Два чувака, Джордж и Ленни, слоняются по Калифорнии в поисках работы, чтобы собраться с силами, пытаясь преодолеть свою ограниченность. Оба они - не гении, но проблема Ленни, кажется, посерьезнее низкого IQ. Он носит в кармане дохлую мышь и гладит ее пальцем, чтобы успокоиться. Кроме того, он так сильно любит щенка, что убивает его.

Это была история о дружбе, о братстве и толерантности - в романе было много тем, которые оказались мне созвучны. Джордж и Ленни напоминали меня и Уилла. Два приятеля-кочевника вместе преодолевают испытания и прикрывают друг друга. Один из героев Стейнбека говорит: «Парню нужен кто-то, рядом с кем можно быть. У парня срывает крышу, если у него никого нет».

Так и есть. Я хотел разделить это с Уиллом.

К сожалению, он по-прежнему делал вид, что со мной не знаком.

Должно быть, это была ранняя весна 1999 года. Я должен был поехать домой из Итона на выходные.

Я проснулся и увидел, что папа сидит на краю моей постели, чтобы снова поговорить об Африке.

- В Африку, папа?

- Да, мальчик мой.

- Зачем?

Он объяснил, что это - всё та же старая проблема. Меня ждали длинные школьные каникулы, до Пасхи, и что-то со мной надо было делать. Поэтому - Африка. Ботсвана, если быть точным. Сафари.

- Сафари! С тобой, папа?

Нет. К сожалению, на этот раз он не полетит. Но Уилл полетит.

О, прекрасно.

Папа добавил, что с нами в качестве африканского гида поедет кое-кто особенный.

- Кто, папа?

- Марко.

Марко? Я плохо знал этого человека, хотя слышал о нем хорошее. Он был телохранителем Уилла, и Уилл, кажется, очень его любил. Его все любили, если уж на то пошло. Папины сотрудники сошлись во мнении, что Марко - лучший. Самый жесткий, самый решительный и энергичный.

Давний уэльский телохранитель. Интересный рассказчик. Настоящий мужчина до мозга костей.

Меня так взволновала перспектива этого сафари под руководством Марко - не знаю, как я пережил оставшиеся недели в школе. На самом деле не помню, чтобы я их пережил. Память выключилась сразу же после того, как папа сообщил эту новость, потом включилась снова, когда я садился на борт реактивного самолета «Британских авиалиний» с Марко, Уиллом и Тигги - одной из наших нянь. Точнее, это была наша любимая няня, хотя Тигги терпеть не могла, когда ее так называли. Она бы голову откусила любому, кто попытался ее так назвать. «Я - не няня, я - ваш друг!».

К сожалению, мама воспринимала это иначе. Мама видела в Тигги не няню, а соперницу. Общеизвестно, что мама подозревала, что Тигги готовят как ее будущую замену. (Не считала ли мама Тигги своей Запасной?). Теперь эта женщина, которую мама боялась как свою возможную замену, на самом деле ее заменила - как это ужасно для мамы. Поэтому каждый раз, когда Тигги нас обнимала или гладила по голове, у нас возникало чувство вины, нам это казалось каким-то предательством, но я об этом не помню. Я помню только захватывающую дух радость от того, что Тигги сидит рядом со мной и говорит, чтобы я застегнул ремень безопасности.

Мы полетели прямо в Йоханнесбург, потом на винтовом самолете - в Маун, самый большой город в северной Ботсване. Там мы встретились с большой группой гидов сафари, которые последовали за нами конвоем лендкрузеров с откидным верхом. Мы поехали прямо в дикую глушь, к дельте большой реки Окаванго - вскоре я понял, что это, возможно, самое прелестное место в мире.

Окаванго часто называют рекой, но это - всё равно что называть замок Уиндзор домом. Огромная внутренняя дельта прямо в центре Калахари, одной из самых больших пустынь в мире. Нижняя часть Окаванго совершенно сухая большую часть года. Но в конце лета она начинает наполняться паводковой водой из верховья, капельки выпадают в виде осадков на плоскогорье Анголы и медленно собираются в ручеек, потом - в поток, который неуклонно превращает дельту не в одну реку, а в дюжину. С высоты это похоже на камеры сердца, наполняющиеся кровью.

С водой приходит жизнь. Множество животных, возможно, здесь - самое большое биологическое разнообразие, они приходят попить воды, покупаться, найти пару. Представьте, что сюда приплыл Ковчег и здесь опрокинулся.

Когда мы подъезжали к этому зачарованному месту, я затаил дыхание. Львы, зебры, жирафы, гиппопотамы - конечно же, это всё - сон. Наконец, мы остановились - здесь будет наш лагерь на следующую неделю. Это место кишело гидами и охотниками, еще дюжина человек, как минимум. Все эти «дай пять», крепкие объятия, нас забросали именами. «Гарри, Уильям, поздоровайтесь с Ади!». (Двадцать лет, длинные волосы, нежная улыбка). «Гарри, Уильям, поздоровайтесь с Роджером и Дэвидом».

А посреди всего этого стоял Марко, как автоинспектор, руководя, льстя, обнимая, рявкая и смеясь, всегда смеясь.

В мгновение ока он придал нашему лагерю форму. Большие зеленые парусиновые палатки, мягкие парусиновые стулья, расставленные кругами, включая огромный круг вокруг выложенного камнями бивачного костра. Когда я думаю об этом путешествии, сразу же вспоминаю этот костер, к которому тогда тянулось мое тощее тело. Именно возле костра все мы собирались через равные промежутки времени в течение дня. Сначала - утром, потом - в полдень, снова - в сумерках, и главное - после ужина. Мы смотрели на огонь, а потом - на небо. Звезды были похожи на искры от бревен.

Один из гидов назвал костер «Телевизором буша».

Я сказал: «Да, каждый раз, когда бросаешь новое полено, переключаешь канал».

Всем это понравилось.

Я заметил, что огонь гипнотизировал всех взрослых в нашей группе или действовал на них, как наркотик. В его оранжевых отблесках их лица становились мягче, языки развязывались. Потом, в более поздний час, доставали бутылку виски, и все они подвергались более радикальным изменениям. .

Их смех становился...громче.

Я думал: «Больше всего этого, пожалуйста». Больше огня, больше разговоров, больше громкого смеха. Я всю жизнь боялся темноты, и Африка подарила мне исцеление. Бивачный костер.

Марко, самый крупный член группы, еще и смеялся громче всех. Существовала какая-то связь между размером его тела и объемом легких. Такая же взаимосвязь существовала между громкостью его голоса и ярким оттенком волос. Я был рыжим и испытывал из-за этого неловкость, а Марко был чрезвычайно рыжим и признавал это.

Я смотрел на него и думал: «Научи меня относиться к этому так же».

Но Марко не был типичным учителем. Всегда в движении, всегда что-то делал, ему многое нравилось - еда, путешествия, природа, пистолеты, мы, но он вовсе не интересовался чтением лекций. Он, скорее, предпочитал учить своим личным примером. И хорошо проводить время. Он был большим рыжим Карнавалом, если вам хотелось присоединиться к вечеринке, прекрасно, если нет - тоже великолепно. Я не раз удивлялся, наблюдая, как он поглощает свой обед, жадно глотает джин, шумно шутит, хлопает по плечу другого охотника, почему не так много людей любят этого парня.

Почему бы им хотя бы не попытаться?

Мне хотелось спросить у Уилла, как это - когда такой человек думает о тебе, направляет тебя, но, по-видимому, правило Итона перенесли в Ботсвану: Уилл не желал меня знать в буше точно так же, как в школе.

Вот что привело меня в замешательство, так это пребывание Марко в рядах Уэльской гвардии. Иногда я смотрел на него и вспоминал тех восьмерых уэльских гвардейцев, которые взяли на плечи гроб и отнесли его в придел аббатства. ...Я пытался напомнить себе. что Марко в тот день там не было. Пытался напомнить себе, что в любом случае этот ящик был пуст.

Всё в порядке.

По «рекомендации» Тигги я ложился спать всегда раньше всех остальных, я не протестовал. Дни были длинные, палатка была желанным коконом. Парусина приятно пахла старыми книгами, пол укрывали мягкие антилопьи шкуры, на моей кровати лежал уютный африканский плед. Впервые за много месяцев и даже лет я сразу засыпал. Конечно, мне помогали отблески костра на стене, разговоры взрослых возле палатки и звуки животных вдали. Визг, мычание, рычание - что за гам они устраивали в сумерках, начиналась горячая пора. Их час пик. Чем позднее был час, тем больше они шумели. Меня это успокаивало. И мне было весело: как бы ни шумели животные, я всё равно слышал смех Марко.

Однажды ночью, прежде чем уснуть, я пообещал себе, что найду способ рассмешить этого парня.

Как и я, Марко любил сладости. Как и мне, особенно ему нравились пудинги. (Он их называл «пуды»). Так что у меня возникла идея приправить его пудинг соусом табаско.

Сначала он завоет. А потом поймет, что это - шутка, и рассмеется. О, как он будет смеяться! Потом поймет, что это моих рук дело. И рассмеется еще громче!

Я не мог больше ждать.

Следущим вечером, пока все обедали, я на цыпочках вышел из обеденной палатки. Прошел по тропинке пятьдесят метров к кухонной палатке и вылил целую чайную чашку соуса табаско в миску Марко с пудингом. (Это был хлебный пудинг, мамин любимый). Работники кухни меня заметили, но я приложил палец к губам. Они захихикали.

Быстро вернувшись в обеденную палатку, я подмигнул Тигги. Я уже поделился с ней своим планом, и она сочла шалость блестящей. Не помню, рассказал ли я Уиллу о том, что собираюсь сделать. Наверное, нет. Я знал, что он это не одобрит.

Я с нетерпением считал минуты до подачи десерта, с трудом сдерживая смех.

Вдруг кто-то крикнул:

- Ух ты!

Кто-то еще крикнул:

- Что за...!

Мы все обернулись. Возле открытой палатки со свистом рассекал воздух темно-желтый хвост.

Леопард!

Все замерли. Кроме меня. Я шагнул ему навстречу.

Марко схватил меня за плечо.

Леопард ушел, словно прима-балерина, по тропинке, по которой я шел недавно.

Я оглянулся и увидел, что взрослые смотрят друг на друга, открыв рот. Что за черт. Потом они посмотрели на меня. Что за чеерт.

Все они думали об одном и том же, представляли один и тот же заголовок крупным шрифтом, который ждал бы их дома.

«Принца Гарри растерзал леопард».

Мир пошатнется. Головы полетят.

Я ни о чем таком не думал. Я думал о мамочке. Этот леопард, очевидно, был знаком от нее, посланником, который должен был сообщить:

»Всё хорошо. И всё будет хорошо».

В то же время я думал: «Какой ужас!».

Что было бы, если бы мама наконец вернулась из своего укрытия и узнала, что ее сына заживо съел леопард?

Как член королевской семьи, вы всегда должны сохранять буферную зону между собой и мирозданием. Даже пробираясь сквозь толпу, вы должны сохранять благоразумную дистанцию между Собой и Ими. Дистанция - это правильно, это безопасно, это обеспечивало выживание. Дистанция была необходимой частью жизни королевской семьи, так же, как необходимость стоять на балконе со своей семьей и махать толпе за воротами Букингемского дворца.

Конечно, отношения в семье тоже предусматривали дистанцию. Не имело значения, как сильно ты кого-то любишь - никогда не удавалось преодолеть эту пропасть между, скажем так, монархом и ребенком. Или Наследником и Запасным. Не только физически, но и эмоционально. Не только Уилл требовал, чтобы ему предоставили личное пространство - представители старшего поколения не переносили никаких физических контактов. Никаких объятий, никаких поцелуев и похлопываний. Иногда, возможно, слегка соприкоснуться щеками...по особому случаю.

Но в Африке все эти запреты не действовали. В Африке дистанция исчезла. Все живые существа свободно перемешались. Только лев шествовал, гордо подняв голову, только у слона была походка императора, но даже они не находились в полном вакууме. Они каждый день находились среди своих подданных. У них не было другого выбора. Да, существовали хищники и жертвы, жизнь могла быть отвратительной, жестокой и короткой, но моему подростковому взгляду всё это казалось дистиллированной демократией. Утопией.

И это не считая крепких объятий и просьб «дать пять» от всех охотников и гидов.

С другой стороны, возможно, мне нравилось не только то, что я был так близко от других живых существ. Наверное, мне нравилось их ошеломляющее количество. За несколько часов я переместился из царства сухого бесплодия и смерти в плодородные угодья. Наверное, этого я жаждал больше всего - жизни.

Возможно, в Окаванго в апреле 1999 года я нашел настоящее чудо.

Эту неделю я прожил с широко открытыми глазами. Наверное, я не переставал улыбаться даже во сне. Если бы меня переместили в Юрский период, я и то не испытывал бы столь благоговейного ужаса, и пленили мое воображение не только тиранозавры рексы. Мне нравились и мельчайшие существа. И птицы. Благодаря Ади, несомненно, самому смекалистому гиду в нашей группе, я начал различать грифов с капюшоном, египетских цапель, нубийских пурпурных щурок, орланов-крикунов в полете. Даже жуки были неотразимы. Ади учил меня дейсвительно их видеть. Смотри вниз, говорил он, замечай разные виды жуков, восхищайся красотой личинок. Оцени барочную красоту термитников - это самые высокие сооружения, которые строят живые существа, не считая людей.

- Так много нужно узнать, Гарри. Оценить.

- Ты прав, Ади.

Когда мы с ним бродили по округе, каждый раз натыкались на свежий остов, по которому ползали личинки или рядом с которым копошились дикие собаки, или спотыкались о гору слоновьего навоза, из которого росли грибы, похожие на колпак Артфула Доджера, Ади никогда не пугался:

- Круговорот жизни, Гарри.

По словам Ади, самым волшебным животным среди нас была вода. Окаванго тоже была живым существом. В детстве он прошел ее с отцом по всей длине, они несли с собой только спальные мешки. Он знал Окаванго вдоль и поперек, испытывал к реке нечто вроде романтической любви. Ее поверхность была щекой без пор, которую он часто легонько поглаживал.

Но, кроме того, он испытывал по отношению к реке нечто вроде чувства сдержанного благоговения. Уважение. Говорил, что в речных глубинах таится смерть. Голодные крокодилы, разъяренные бегемоты - все они были там, в темноте, только и ждали, когда ты споткнешься. Бегемоты убивали пятьсот человек в год - Ади постоянно вдалбливал это мне, и спустя много лет я слышу его голос: «Никогда не заходи в темную воду, Гарри».

Однажды ночью возле костра гиды и охотники обсуждали реку, громко рассказывали истории о том, как ее переехали, пересекли вплавь и на лодке, как ее боялись - все перекрикивали друг друга. Я всю ночь слушал эти рассказы о мистике реки, о ее сакральности и таинственности.

Раз уж речь зашла о таинственности... В воздухе витал аромат марихуаны.

Рассказы становились всё громче и глупее.

Я спросил, можно ли мне попробовать.

Все заржали:

- Вали отсюда!

Уилл посмотрел на меня с ужасом.

Но я не собирался отступать. Начал настаивать. Сказал, что у меня есть опыт.

Все оглянулись:

- Неужели?

Я похвастался, что недавно мы с Хеннерсом купили два блока «Smirnoff Ice» по шесть бутылок в каждом и пили, пока не отключились. Кроме того, Тигги часто разрешала мне пригубить из ее фляги во время походов. (У нее всегда была при себе сливовая настойка). Некоторые факты касательно своего опыта я решил утаить.

Взрослые обменялись лукавыми взглядами. Один из них пожал плечами, свернул новый косяк и передал его мне.

Я сделал затяжку. Закашлялся, рыгнул. Африканская трава оказалась намного забористее, чем итонская. И приход от нее больше.

Ну ладно, я ведь - мужчина.

Нет, на самом деле я - по-прежнему младенец.

«Косяк» оказался просто свежим базиликом, завернутым в кусочек тонкой сигаретной бумаги.

Хью и Эмили были старинными папиными друзьями. Они жили в Норфолке, мы часто ездили к ним в гости на одну-две недели летом и на школьные каникулы. У них было четверо сыновей, и нас с ними постоянно стравливали, как стаю питбулей.

Мы играли в игры. Один день - прятки, второй - «Захват флага». Но в какую бы игру мы ни играли, она всегда становилась поводом для масштабной потасовки, победителей не было, поскольку не было правил. Таскание за волосы, выцарапывание глаз, выкручивание рук, удушающие захваты - в любви и на войне все средства были хороши в сельском домике Хью и Эмили.

Как самый юный и низкорослый, я всегда получал больше всего тумаков. Но я всегда усугублял конфликт, всегда нарывался, так что заслуживал всё то, что мне доставалось. Синяк под глазом, фиолетовая царапина, распухшая губа - меня это не волновало. Наоборот. Наверное, мне хотелось выглядеть крутым. Наверное, мне просто хотелось почувствовать хоть что-то. Какова бы ни была моя мотивация, моя нехитрая философия, когда дело доходило до потасовки, звучала так: «Еще, пожалуйста».

Нас было шестеро, и мы скрывали свои притворные битвы под историческими названиями. Дом Хью и Эмили часто превращался в Ватерлоо, Сомму, Роркс-Дрифт. Помню, как мы бросались в атаку друг на друга с криками: «Зулусы!».

Линия фронта часто оказывалась кровной линией, часто, но не всегда. Не всегда Виндзоры воевали против Других. Мы перемешивались и противостояли друг другу. Иногда я воевал на стороне Уилла, иногда - против него. Часто случалось, что один или два сына Хью и Эмили, не обращая внимания на альянсы, разворачивались и бросались на Уилла. Я слышал, что он зовет на помощь, и тут же красная пелена застилала мои глаза, словно в них лопались кровеносные сосуды. Я терял контроль над собой, способность сосредоточиться на чем-либо, кроме своей семьи, страны и клана, бросался на кого-то, на всех. Пинался, бил кулаками, душил, раздавал тумаки.

Сыновья Хью и Эмили не могли с этим справиться. На это не было сладу:

- Заберите его, он - сумасшедший!

Не знаю, насколько эффективным или искусным бойцом я был. Но мне всегда удавалось отвлечь внимание, чтобы Уилл смог отступить. Он осматривал свои раны, вытирал нос и снова бросался в гущу битвы. Когда потасовка, наконец-то, благополучно заканчивалась, и мы вместе ковыляли прочь, я всегда испытывал сильный прилив любви к нему и чувствовал, что он меня тоже любит, но мы не могли избавиться от некоего смущения. Я был вдвое меньше Уилла и вдвое легче. Я был младшим братом, это он должен был меня спасать, а не наоборот. Со временем потасовки набирали обороты. Был разешен стрелковый огонь. Мы кидались друг в друга римскими свечами, делали противотанковые реактивные ружья из тубусов от мячей для игры в гольф, устраивали ночные битвы, в которых двое из нас защищали каменную огневую точку посреди открытого поля. До сих пор помню запах дыма и слышу свист ракеты, летящей в жертву, чьи единственные доспехи - пуховик, шерстяные рукавицы, возможно - защитные лыжные очки, а часто не было и их.

Наша гонка вооружений набирала обороты. Это правда. Мы начали использовать духовые ружья. На близком расстоянии. И как никого не покалечили? Как никто не потерял глаз?

В один прекрасный день мы вшестером гуляли в лесу возле их дома, искали белок и голубей, которых можно было бы уничтожить. Наткнулись на старый армейский лендровер. Уилл и мальчики улыбнулись.

- Гарольд, прыгай в машину, уезжай, а мы будем в тебя стрелять.

- Из чего?

- Из дробовика.

- Нет уж, спасибо.

- Мы заряжаем дробовик. Садись в машину и уезжай, или мы выстрелим в тебя прямо здесь.

Я прыгнул в машину и поехал.

Несколько мгновений спустя «бах!». Сзади барабанит картечь.

Я рассмеялся и нажал на газ.

Где-то в их поместьи была стройплощадка. (Хью и Эмили строили новый дом). Именно она стала полем нашей, возможно, самой ожесточенной битвы. Смеркалось. Один из братьев спрятался в укратии нового дома и вел шквальный огонь. Когда он отступил, мы начали бомбить его ракетами.

А потом...он исчез.

- Где Ник?

Мы посветили фонариком. Ника нигде не было.

Мы неуклонным строем пошли вперед, обнаружили огромное отверстие в земле, почти как квадратный колодец, возле стройплощадки. Заглянули за край и посветили вниз фонариком. В глубокой яме, лежа на спине, стонал Ник. Мы сошлись во мнении, что ему чертовски повезло выжить.

Какой отличный шанс, сказали мы.

Подожгли огромные петарды и бросили их в яму.

Когда поблизости не было других мальчиков, не было общих врагов, мы с Уиллом начинали воевать друг с другом.

Чаще всего это происходило на заднем сидении, когда папа нас куда-то вез. Например, в загородный дом. Или к водоему с лососями. Однажды в Шотландии, по дороге к реке Спей, мы устроили потасовку, которая вскоре переросла в настоящую битву, катались по сиденью и обменивались тумаками.

Папа свернул на обочину и гаркнул на Уилла, чтобы тот убирался из машины.

- Я? Почему я?

Папа не видел необходимости объяснять.

- Прочь.

Уилл обернулся ко мне, он был разъярен. У него было чувство, что я легко отделался. Он вышел из машины и поплелся ко второй машине, в которой ехали телохранители, пристегнулся. (После маминого исчезновения мы всегда пристегивались). Охранники выехали раньше.

Я то и дело поглядывал в заднее окно.

Сейчас я понимал, что позади нас едет будущий король Англии, замышляющий план мести.

В первый раз, когда я кого-то убил, Тигги сказала: «Отличная работа, дорогуша!».

Она вонзила длинные тонкие пальцы в тушку кролика, под раскуроченный мех, выдавила солидную порцию крови и нежно размазала ее по поему лбу, потом - по щекам и носу.

- Теперь, - гортанным голосом произнесла она, - ты помазан кровью.

Помазание кровью - вековая традиция. Знак уважения к жертве, знак единения убийцы и жертвы. Кроме того, помазание кровью знаменовало переход от отрочества к...нет, не зрелости. Это не то. Но где-то близко.

Так что, несмотря на отсутствие волос на торсе и жизнерадостный голос, после помазания кровью я начал считать себя полноценным охотником. Но накануне моего пятнадцатилетия мне сообщили, что я должен пройти настоящую охотничью инициацию.

Марал.

Это произошло в Балморале. Раннее утро, туман на холмах и в лощинах. Моему проводнику Сэнди было тясячу лет. Выглядел он так, словно охотился еще на мастодонтов. «Настоящий олдскул» - вот как мы с Уиллом характеризовали его и подобных ему джентльменов. Сэнди разговаривал олдскульно, пах олдскульно, и, конечно же, олдскульно одевался. Выцветший камуфляж поверх потрепанного зеленого свитера, брюки «гольф» из балморалского твида, носки в катышках, ортопедические ботинки из гортекса. На голове красовалась классическая кепка втрое старще меня, коричневая от вековых наслоений пота.

Я всё утро крался вслед за ним по болотам и вересковым пустошам. Впереди появился мой олень. Медленно подбираясь к нему всё ближе, мы, наконец, остановились и начали наблюдать, как олень жует сухую траву. Сэнди убедился, что мы по-прежнему стоим с подветренной стороны.

Он указал на меня, потом - на мое ружье. Время пришло.

Отошел назад, освобождая для меня место.

Поднял бинокль. Я услышал его дребезжащий голос, медленно прицелился и нажал на спусковой крючок. Резкий громовой треск. Потом - тишина.

Мы стояли неподвижно, потом пошли вперед. Когда мы подошли к оленю, я успокоился. Его глаза уже были затуманены. Волнуешься, что нанес лишь поверхностную рану, и бедное животное будет вынуждено скрыться в лесу, будет мучиться там в одиночестве много часов. Глаза оленя мутнели всё больше, Сэнди встал на колени, достал свой блестящий нож, сделал надрез на коже и полоснул по животу. Потом кивнул мне, чтобы я тоже встал на колени. Я так и сделал.

Я думал, что мы собираемся молиться.

Сэнди цыкнул на меня:

- Ближе!

Я подполз на коленях ближе, достаточно близко для того, чтобы почувствовать запах подмышек Сэнди. Он ласково положил руку мне на шею, теперь я подумал, что он собирается меня обнять, поздравить: «Молодец, парень». Вместо этого он толкнул мою голову на тушу.

Я попытался вырваться, но Сэнди продолжал меня толкать. Меня шокировала его безумная сила. И адский запах. Мой желудок изверг сегодняшний завтрак. «Пожалуйста, ну пожалуйста, не надо, чтобы меня стошнило в тушу оленя». Минуту спустя я уже не чувствовал никаких запахов, потому что не мог дышать. Мой нос и рот были полны крови, кишок и глубоко печальной теплоты.

Ну вот, подумал я, это и есть смерть. Окончательное помазание кровью.

Теперь я это себе представляю.

Я обмяк. Всем пока.

Сэнди меня оттащил.

Мои легкие наполнились свежим утренним воздухом. Я начал вытирать лицо, с которого текла кровь, но Сэнди схватил меня за руку.

- Нет, парень, не надо.

- Что?

- Пусть высохнет, парень! Пусть высохнет!

Мы связались по рации с военными в долине. К нам отправили лошадей. В ожидании мы взялись за роботу - осуществили полную гралохацию оленя (это древнешотландское слово, означающее эвисцерирование). Мы удалили желудок, ненужные куски разбросали по холму для ястребов и канюков, вырезали печень и сердце, отрезали пенис, осторожно, чтобы не повредить жилу, которая зальет вас мочой - этот смрад не отмыть и в десяти хайлендских ваннах.

Прибыли лошади. Мы погрузили выпотрошенного оленя на белого жеребца, громко стучавшего копытами, и плечом к плечу пошли в замок.

Когда мое лицо высохло и желудок вернулся в норму, я непомерно возгордился собой. Я хорошо справился с оленем, так, как меня учили. Один выстрел, прямо в сердце. Мгновенное убийство не только безболезненно - оно еще и сохраняет мясо. Если бы я только ранил его, или если бы позволил ему нас заметить, его сердце бешено заколотилось бы, кровь наполнилась бы адреналином, его стейки и филе стали бы непригодны в пищу. В крови на моем лице не было адреналина - благодаря моей меткости.

Кроме того, я принес пользу Природе. Регулируя количество оленей, вы спасаете их популяцию в целом, благодаря этому им хватит еды зимой.

И наконец, я принес пользу сообществу. Большой олень в кладовой - много хорошего мяса для тех, кто живет в окрестностях Балморала.

Мне прививали эти добродетели с младых ногтей, но теперь я пережил их на практике, и чувствовал их на своем лице. Я не был религиозен, но эта «кровь на лице» означала для меня крещение. Папа был глубоко религиозен, он каждый вечер молился, но в это мгновение я тоже почувствовал, что Бог - рядом. Папа говорил: «Если любишь Природу, обязательно поймешь, когда нужно оставить ее в покое, а когда нужно ею управлять, управление значит отбраковку, а отбраковка значит убийство. Всё это - своего рода религиозный обряд».

В кладовой мы с Сэнди сняли одежду и проверили друг друга, нет ли у нас клещей. Маралы в этих лесах были к ним привычны, а если клещ запрыгнет на твою ногу и заберется глубоко под кожу, может добраться даже до яичек. Одного беднягу-лесника недавно сразила болезнь Лайма.

Я был в панике. Каждая веснушка выглядела, как предвестие фатума.

- Это - клещ? А это?

- Нет, парень, нет!

Я оделся.

Повернувшись к Сэнди, чтобы попрощаться, я поблагодарил его за опыт. Хотел пожать ему руку, обнять. Но тихий спокойный внутренний голос сказал мне: «Нет, парень. Нет».

Уилл тоже любил охоту, это послужило ему отговоркой, чтобы не ехать в том году в Клостерс. Он предпочел остаться в бабушкином поместье в Норфолке, двадцать тысяч акров которого мы просто обожали: в Сандрингеме.

Папе он сказал, что лучше постреляет в куропаток.

Ложь. Папа не знал, что это - ложь, но я-то знал. Истинная причина, по которой Уилл остался дома, заключалась в следующем: он не мог встретиться со Стеной.

Мы катались на лыжах в Клостерсе, но прежде надо было прийти в назначенное место у подножия горы и встать лицом к фотографам (их там около семидесяти человек), толпа эта выстраивалась в три или четыре ряда от подножия вверх - это и была Стена. Они направляли на нас свои объективы, кричали наши имена и фотографировали нас, пока мы жмурились, дергались и слушали папины ответы на их глупые вопросы. Стена была ценой, которую мы платили за час беззаботного катания на лыжах со склонов. Только при условии, что мы пройдем мимо Стены, нас на некоторое время оставляли в покое.

Папа не любил Стену - он славился этой нелюбовью, а мы с Уиллом Стену просто ненавидели.

В общем, Уилл остался дома, свалив всё на куропаток. Я остался бы с ним, если бы мог, но я был слишком юн, чтобы настоять на своем.

В отсутствие Уилла мы с папой должны были принять удар при встрече со Стеной на себя, а это было еще более неприятно. Я сильнее прижимался к папе, а камеры жужжали и щелкали. Я вспоминал о «Spice Girls». Вспоминал о маме, тоже ненавидевшей Клостерс.

Вот почему она прячется, подумал я. Вот это вот всё. Это дерьмо.

У мамы были еще и другие причины помимо Стены, чтобы ненавидеть Клостерс. Когда мне было три года, папа попал со своим другом на тамошних склонах в ужасную катастрофу. Их накрыла массивная лавина. Папа с трудом спасся, а вот друг - нет. Он оказался погребен под стеной снега, и его последний вдох был наполнен снегом. Мама всегда говорила о нем со слезами на глазах.

После Стены я пытался переключиться и получать удовольствие. Мне нравилось кататься на лыжах, и я хорошо катался. Но когда думал о маме, оказывался погребенным под своей личной лавиной эмоций. И вопросов. «Имею ли я право наслаждаться пребыванием в местах, которые мама ненавидела? Не предаю ли я ее тем, что веселюсь сегодня на этих склонах? Не плохой ли я сын, если с восторгом поднимаюсь с папой на подъемнике? Поймет ли мама, что я скучаю по ней и Уиллу, но в то же время радуюсь возможности недолго побыть с папой наедине?».

Как я объясню всё это маме, когда она вернется?

Некоторое время спустя после путешествия в Клостерс я поделился этой теорией с Уиллом, рассказал ему, что мама прячется. Он признался, что раньше тоже придерживался этой теории. Но, в конце концов, от нее отказался.

- Она умерла, Гарольд. Она не вернется.

Нет, слышать об этом не хочу.

- Уилл, она всегда говорила, что хочет просто исчезнуть! Ты ведь сам слышал!

- Да, говорила. Но, Гарольд, она ни за что не поступила бы так с нами!

Я сказал ему, что думаю так же.

- Но она ни за что не умерла бы, Уилл! Она тоже так не поступила бы с нами!

- Справедливое замечание, Гарольд.

Мы катили в автомобиле по длинной дороге, мимо бабушкиных молодых белых пони, мимо поля для гольфа, на котором королева-мать однажды забила мяч в лунку с первой попытки, мимо полисмена в маленькой будке (чеканное приветствие), преодолели несколько «лежачих полицейских», потом - маленький мост, и въехали на тихую сельскую тропинку.

Ведя машину, папа косился в ветровое стекло:

- Прекрасный вечер, не так ли?

Балморал. Лето. 2001 год.

Мы поднялись на крутой холм, миновали завод по производству виски и ветреную аллею, спустились на выгон для овец, который заполонили кролики. Вот им повезло от нас ускользнуть. Сегодня мы уже успели подстрелить парочку. Несколько минут спустя мы вернулись на пыльную дорогу и проехали четыреста метров к высокой ограде. Я выскочил из машины и открыл ворота с висячим замком. Сейчас мы на глухой частной дороге, и мне, наконец-то, разрешат вести автомобиль. Я прыгнул за руль, нажал на газ и начал воплощать на практике все те уроки вождения, которые много лет получал от папы, часто сидя у него на коленях. Я вел машину через багряные топи в отдаленнейшие уголки этой огромной шотландской вересковой пустоши. Впереди возвышался Лохнагар, покрытый пятнами снега.

Мы подъехали к последнему деревянному мосту, шины пели утешительную колыбельную, которая всегда ассоциировалась у меня с Шотландией. «Динь-дон, динь-дон...динь-дон, динь-дон». Под мостом бурлил поток, уровень воды поднялся после недавнего сильного дождя. Воздух кишел мошкарой. В последних лучах дневного света мы видели сквозь листву деревьев огромных оленей, которые смотрели на нас. И вот мы приехали на огромную поляну, справа от нас стояла старая каменная охотничья заимка, слева - холодный ручей бежал в реку через лес, а впереди - она. Инхнабобарт!

Мы вбежали в домик. Теплая кухня! Старинный камин! Я сел возле каминной решетки с протертыми жалюзи и вдохнул аромат, источаемый огромной пирамидой дров японской березы, стоявшей рядом. Не знаю, существует ли в мире аромат более пьянящий или притягательный, чем аромат японской березы, просто не представляю, что это могло бы быть. Дедушка, приехавший сюда на полчаса раньше нас, уже устанавливал гриль на заднем дворе домика. Он стоял в густом облаке дыма, из его глаз лились слёзы. На голове у него была кепка, которую он то и дело снимал, чтобы вытереть пот со лба или отогнать муху. Когда филе из оленины зашипело, он перевернул мясо огромными щипцами, а потом положил вокруг филе камберлендские сосиски. Обычно я просил дедушку сварить кастрюлю блюда, удававшегося ему лучше всего - спагетти «болоньезе». Сегодня почему-то я его об этом не попросил.

Бабушке лучше всего удавалась заправка для салата. Она заправляла большую порцию. Потом зажигала свечи на длинном столе, мы садились на деревянные стулья со скрипучими соломенными сидениями. Часто на таких ужинах у нас бывал гость - какой-нибудь знаменитый или выдающийся человек. Много раз я обсуждал температуру мяса или вечернюю прохладу с премьер-министром или епископом. Но сегодня мы ужинали в кругу семьи.

Приехала прабабушка. Я вскочил и предложил ей руку. Я всегда предлагал ей руку - папа вдолбил мне это в голову - но сегодня видел, что пра-ба действительно нуждается в помощи. Она только что отпраздновала 101-й день рождения и выглядела слабой.

Но по-прежнему аккуратной. Она была в голубом, насколько я помню, вся в голубом. Голубой кардиган, голубая клетчатая юбка, голубая шляпа. Голубой был ее любимым цветом.

Она попросила мартини. Несколько мгновений спустя кто-то вручил ей ледяной стакан джина. Я смотрел, как она сделала глоток, умело избегая плавающего сверху лимона, и вдруг решил к ней присоединиться. Я никогда раньше не пил коктейли в присутствии родственников, так что это должно было стать важным событием. Своеобразным бунтом.

Как оказалось, бунт прошел впустую. Всем было всё равно. Никто не заметил. Никто, кроме пра-ба. Она на мгновение встрепенулась, увидев, как я изображаю взрослого с джин-тоником в руке.

Я сел рядом с ней. Наш разговор начался как обмен добродушными шутками, а потом постепенно перерос в нечто более глубокое. Возникла связь. Пра-ба действительно говорила со мной в тот вечер, действительно слушала. Я просто поверить в это не мог. Спрашивал себя, что способствовало ее откровенности. Неужели джин? Неужели те четыре дюйма, на которые я вырос с прошлого лета? При шести футах роста теперь я был одним из самых высоких членов семьи. Пра-ба усыхала, и рядом с ней я был очень высоким. Жаль, что я точно не помню, о чем мы говорили. Жалею, что не задавал ей больше вопросов и не записывал ее ответы. Она была Военной Королевой. Она жила в Букингемском дворце, когда с неба сыпались гитлеровские бомбы. (Девять прямых попаданий во дворец). Она была красноречива, как Черчилль. Всем были известны ее знаменитые слова о том, что, как бы ни были плохи дела, она никогда не покинет Англию, и люди любили ее за это. Я любил ее за это. Я любил свою страну, и меня поразило ее великолепное решение объявить о том, что она никогда страну не покинет.

Конечно, она была печально известна другими своими высказываниями. Она была выходцем из другой эпохи, будучи королевой, она, по мнению некоторых, вела себя неподобающе. Я ничего такого не замечал. Она была моей пра-ба. Она родилась за три года до изобретения самолета, но играла на бонго на своем сотом дне рождения. Сейчас она взяла меня за руку, словно я был рыцарем, вернувшимся домой с войны, в тот вечер она говорила со мной с любовью и юмором, в ту волшебную ночь, с уважением.

Жаль, что я не расспросил ее о муже, короле Георге VI, который умер молодым. Или о девере, короле Эдуарде VIII, который, по-видимому, был ей отвратителен. Он отказался от короны ради любви. Пра-ба верила в любовь, но ничто не могло быть превыше короны. И, по слухам, она презирала избранницу Эдуарда.

Жаль, что я не расспросил ее о далеких предках из Глэмиса, вотчины Макбета.

Она так много видела, так много знала, у нее столь многому можно было поучиться, но я был еще незрел, несмотря на скачок роста, или мне не хватило храбрости, несмотря на джин.

Но все-таки мне удалось ее рассмешить. Обычно это была папина прерогатива - он умел воздействовать на чувство юмора пра-ба. Он любил ее столь сильно, как только мог бы любить кого-то в этом мире, а может быть, и еще сильней. Помню, он несколько раз оглядывался и был доволен тем, что мне удалось рассмешить самого дорогого для него человека.

Я рассказал пра-ба о Али Г, персонаже Саши Барона Коэна. Научил ее говорить: «В яблочко!», показал, как щелкать пальцами так же, как Саша. Она не могла понять, просто не представляла, о чем речь, но так веселилась, пытаясь щелкнуть пальцами и произнося слова. Каждый раз, произнося: «В яблочко!», она взвизгивала, и все улыбались. Это щекотало мне нервы, волновало меня. Благодаря этому я ощущал себя... частью целого.

Это была моя семья, в которой я, хотя бы на один вечер, играл заметную роль.

И на этот раз это была не роль Хулигана.

Несколько недель спустя, вернувшись в Итон, я прошел через голубые двери, почти столь же голубые, как один из килтов пра-ба. Я подумал, что ей бы эти двери понравились.

Это были двери телевизионной комнаты, одного из моих святилищ.

Почти каждый день, сразу после ланча, мы с друзьями шли в телевизионноую комнату посмотреть несколько серий «Соседей» или, возможно, сериал «Домой и в путь», прежде чем отправиться на спортивную площадку. Но в этот сентябрський день 2001 года в телевизионной комнате было очень много людей, и смотрели они не «Соседей».

Они смотрели новости.

И новости были ужасные.

Горящие здания?

- Что за..., где это?

- В Нью-Йорке.

Я пытался рассмотреть экран через спины мальчиков, столпившихся в комнате. Спросил мальчика, стоявшего справа от меня, что происходит.

Он ответил, что на Америку напали.

Террористы направили самолеты в башни-близнецы Нью-Йорка.

Люди...прыгали. С верхних этажей здания высотой в пятьсот метров.

Мальчиков собиралось всё больше, они стояли вокруг, кусали губы и ногти, дергали себя за уши. Застыв в тишине, в мальчишеском смущении мы смотрели, как единственный мир, который мы знаем, исчезает в клубах ядовитого дыма.

- Третья мировая война, - пробормотал кто-то.

Кто-то подпер дверь, чтобы она оставалась открытой. Поток мальчиков продолжал прибывать.

Стояла гробовая тишина.

Столько хаоса, столько боли.

Что можно сделать? Что мы можем сделать?

Что нам предстоит сделать?

Через несколько дней мне исполнилось семнадцать.

Часто, проснувшись утром, я говорил себе:

- Может быть, сегодня - именно тот день.

За завтраком я говорил себе:

- Может быть, сегодня утром она вернется.

После ланча я говорил себе:

- Может быть, она вернется сегодня днем.

В конце концов, прошло уже четыре года. Конечно, она уже наладила свою жизнь, создала для себя новую жизнь и личность. Может быть, наконец-то, сегодня она появится, устроит пресс-конференцию, это станет потрясением для мира. Ответив на вопросы громко кричащих удивленных репортеров, она скажет в микрофон: «Уильям! Гарри! Если вы меня слышите, придите ко мне!».

Ночью мне снились сны со множеством подробностей. По сути они были одинаковы, но сценарии и костюмы слегка разнились. Иногда она устраивали триумфальное возвращение, а иногда я просто сталкивался с ней где-то. На углу улицы. В магазине. Она всегда маскировалась - у нее был огромный белокурый парик. Или большие черные очки. Но я все равно всегда ее узнавал.

Я подходил к ней и шептал:

- Мама, это ты?

Прежде чем ей удавалось ответить, прежде чем мне удавалось узнать, где она была и почему не возвращалась, я внезапно просыпался.

Я оглядывался по сторонам в убийственном разочаровании.

Всего лишь сон. Снова.

Но потом я говорил себе:

- Может быть, это значит, что...сегодня - именно тот день?

Я походил на религиозного фанатика, верящего, что конец мира наступит в такой-то день. День проходил без приключений, но вера оставалась непоколебимой:

- Должно быть, я неправильно истолковал знаки. Или календарь.

Наверное, в глубине души я знал правду. Иллюзия того, что мама прячется и собирается вернуться, никогда не была столь реальна, чтобы полностью перечеркнуть реальность. Но эта иллюзия скрывала реальность в достаточной мере для того, чтобы горе обрушилось на меня не сразу. Я еще не скорбел, не плакал (только один раз на ее могиле), не хотел признавать голые факты. Часть моего мозга знала, а другая часть была полностью изолирована, и-за несогласия между этими двумя частями мозга парламент моего сознания был разделен на два полюса, зажат со всех сторон. Именно этого я и хотел.

Иногда я строго разговаривал с самим собой:

- Все вокруг, кажется, верят, что мама мертва, точка, так что, может быть, тебе лучше присоединиться к мнению большинства.

А потом я думал:

- Поверю, когда получу доказательства.

Я думал, что при наличии надежных доказательств смогу должным образом скорбеть, оплакать маму и жить дальше.

Не помню, где мы доставали траву. Кажется, один из моих друзей приносил. Или, может быть, несколько. Когда трава оказывалась у нас, мы оккупировали крохотную ванную наверху и выстраивались в удивительно слаженный конвейер. Курильщик занимал унитаз возле окна, второй мальчик прислонялся к раковине, третий и четвертый - сидели в пустой ванне, свесив ноги и ожидая своей очереди. Сделав одну-две затяжки, выдували дым в окно, потом очередь переходила к следующему, и так - пока косяк не заканчивался. Потом мы шли в комнату к одному из курильщиков и хихикали там над парой серий нового сериала «Гриффины». Мне почему-то был очень близок Стьюи, пророк без чести.

Я знал, что так поступать нельзя. Знал, что это неправильно. Мои друзья тоже это знали. Обкурившись, мы часто говорили о том, как глупо поступаем, тратя свое время в Итоне на такие вещи. Однажды мы даже заключили пакт. В начале сессии мы обещали завязать с травой до последнего экзамена. Но уже на следующую ночь, лежа в кровати, я услышал, что мои друзья - в холле, хихикают, шепчутся. Идут в ванную. Японский городовой, они нарушили пакт! Я вскочил с постели и присоединился к ним. Когда выстроился конвейер «ванна-раковина-унитаз», когда начала действовать трава, мы покачали головой.

Что за дураками мы были, думая, что сможем измениться.

Передай косяк, дружище.

Однажды ночью, заняв унитаз, я сделал глубокую затяжку и посмотрел на луну, потом - на площадку возле школы. Смотрел, как несколько офицеров полиции Округа долины Темзы маршировали туда-сюда перед школой. Их поставили там из-за меня. Но я не чувствовал себя в безопасности. Из-за них я чувствовал себя заключенным в клетке.

В безопасности я себя чувствовал только вдали от них. Всё было мирно, но мне хотелось находиться подальше от них. Я думал:

- Как красиво. Так спокоен большой мир...для некоторых. Для тех, кто волен его искать.

И тут я заметил, как кто-то прошмыгнул по квадрату лужайки. Замер под оранжевым фонарем. Я тоже замер, прильнув к окну.

- Что случилось, дружище?

- Ничего.

Я прошептал лисе:

- Привет. Как дела?

- Что ты хочешь сказать?

- Ничего-ничего.

Наверное, это была трава, несомненно, это была трава, но я испытывал мощное пронзительное чувство родства с этой лисой. Я испытывал более сильное чувство родства с этой лисой, чем с мальчиками в ванной, с другими мальчиками в Итоне, даже с Виндзорами в далеком замке. На самом деле эта маленькая лиса, как леопард в Ботсване, явилась посланцем, принесла мне весть из иного царства. Или, быть может, из будущего.

Знать бы, кто это сообщение отправил.

И в чем оно состоит.

Когда бы я ни приехал домой из школы, я прятался.

Я прятался наверху в детской. Прятался в своих новых видеоиграх. Без конца играл в «Halo» с американцем под ником Prophet, который знал меня только как BillandBaz.

Я прятался в подвале под Хайгроувом, обычно - с Уиллом.

Мы называли это «Клуб Г». Многие думали, что Г - это Гарри, но на самом деле Г - это Хайгроув.

Когда-то подвал был бомбоубежищем. Чтобы попасть в его недра, нужно было открыть тяжелую белую дверь первого этажа, спуститься по крутым каменным ступеням, на ощупь пробраться мимо сырых каменных стен, потом спуститься еще на три этажа, пройти по длинному сырому коридору с низким сводчатым потолком мимо винных погребков, в которых Камилла хранила свои самые изысканные вина, мимо холодильника и кладовок, забитых картинами, экипировкой для поло и абсурдными подарками от иностранных правительств и правителей. (Никому они были не нужны, но их нельзя было передарить, пожертвовать или выбросить, так что их аккуратно регистрировали в журнале и запечатывали). За последней кладовкой была зеленая створчатая дверь с медными ручками - именно за ней и находился «Клуб Г». В каморке не было окон, но благодаря кирпичным стенам, выкрашенным в цвет слоновой кости, мы не страдали там клаустрофобией. Кроме того, мы украсили помещение очаровательными безделушками из разных королевских резиденций. Персидский ковер, красные марокканские оттоманки, деревянный стол, электронная доска для дартса. А еще мы установили огромную стереосистему. Звук был не очень, но громкий. Столик для напитков в углу был хорошо укомплектован благодаря творческому заимствованию из погребков, так что в комнате всегда стоял слабый запах пива и других напитков. Но благодаря мощной вентиляции в коморке витал еще и аромат цветов. Свежий воздух из папиных садов с оттенками лаванды и жимолости поступал по вентиляции без перебоев.

Наш с Уиллом типичный вечер уик-энда начинался так: мы пробирались в ближайший паб, выпивали там несколько порций, несколько пинт «Укуса змеи», потом собирали группу друзей и вели их в «Клуб Г». Нас никогда не собиралось больше пятнадцати человек, но почему-то никогда не было меньше, чем пятнадцать.

В памяти всплывают имена. Баджер. Каспер. Найша. Лиззи. Скиппи. Эмма. Роуз. Оливия. Чимп. Пелл. Все мы хорошо между собой ладили, а иногда - даже лучше, чем хорошо. Было много невинных обжиманий, сопровождавшихся не столь невинным пьянством. Ром и кока-кола, обычно - в бокалах, с либеральными брызгами «Редбулла».

Мы часто бывали навеселе, а иногда - совсем окосевшие, но ни разу такого не было, чтобы кто-то принес или употреблял наркотики. Наши телохранители всегда были поблизости, это заставляло держать себя в рамках, но дело не только в этом. У нас были свои ограничения.

«Клуб Г» был идеальным убежищем для подростка, но особенно - для такого подростка, как я. Когда мне нужно было спокойствие, «Клуб Г» мне его дарил. Когда мне хотелось дебоширить, «Клуб Г» был для этого самым безопасным местом. Когда мне хотелось побыть одному, что могло быть лучше, чем бомбоубежище в английской деревне?

Уилл чувствовал то же самое. Мне часто казалось, что ему там намного спокойнее, чем где бы то ни было в мире. Наверное, здесь он с облегчением переставал притворяться, что мы с ним не знакомы.

Когда мы были в убежище вдвоем, мы играли в игры, слушали музыку, разговаривали. Фоном играл Боб Марли, Фетбой Слим, DJ Sakin, или постукивала что-то Yomanda. Иногда Уилл пытался заговорить о маме. «Клуб Г» казался единственным безопасным местом, в котором можно было касаться этой запретной темы.

Была только одна проблема. Я не хотел об этом говорить. Когда он начинал говорить об этом...я менял тему разговора.

Он обижался. А я не хотел признавать его обиду. Скорее всего, я ее даже не замечал.

Я не выбирал для себя эту непонятливость и эмоциональную глухоту. Я просто был не в состоянии понять. Не был к этому готов.

Всегда безопасная тема для разговоров - как прекрасно стать невидимым. Мы часами разговаривали о славе и роскоши уединения, о том, как прекрасно провести часок-другой вдали от назойливой прессы. Говорили о том, что здесь - наш истинный рай, в котором этот сброд нас не отыщет.

А потом они нас все-таки отыскали.

В конце 2001 года Марко приехал ко мне в Итон. Мы встретились на ланче в кафе в центре города, я решил, что это - прекрасная идея. И прекрасный повод сбежать из школы. Я расплылся в улыбке.

Но нет. Марко был мрачен, никаких шуток.

- Марко, что случилось?

- Меня попросили выяснить правду, Гарри.

- Правду о чем?

Я подозревал, что он имеет в виду мою недавнюю потерю девственности. Бесславный эпизод с женщиной старше меня. Она любила лошадей, и со мной обращалась, как с молодым жеребцом. Галоп, после которого она шлепнула меня по крестцу и отправила щипать травку на пастбище. Кроме всего прочего, это произошло на лужайке за переполненным пабом.

Наверное, кто-то нас увидел.

- Правду, Марко?

- Правду о том, принимаешь ли ты наркотики, Гарри.

- Что?

Оказывается, редакторша крупнейшего британского таблоида позвонила в офис моего отца и заявила, что у нее есть «неопровержимые доказательства» того, что я принимаю наркотики в разных местах, в том числе - и в «Клубе Г». И на велосипедной стоянке возле паба. (Паб не тот, где я потерял девственность). Офис моего отца немедленно отправил Марко на тайную встречу с одним из замов этой редакторши в темном номере отеля, и зам выложил досье, собранное таблоидом. Теперь Марко представил это досье мне.

И опять спросил, правда ли это.

Я ответил, что ложь. Всё - ложь.

Он по пунктам разобрал доказательства редакторши. Я оспорил все эти пункты. Неправда, неправда, неправда. Основные факты, подробности - всё было ложью.

Потом я спросил у Марко:

- Кто, черт возьми, эта редакторша?

Я считал ее мерзкой жабой. Все, кто был с нею знаком, сходились во мнении, что она - гнойный прыщ на заду человечества, позор журналистики. Но всё это не имело значения, поскольку ей удалось взобраться на должность, дающую огромную власть, а потом всю эту власть она направила...против меня. Она вела открытую охоту на Запасного, и не собиралась извиняться. Она не успокоится, пока мои яйца не прибьют к стене ее офиса.

Я был в растерянности.

- Это всё - из-за обычного тинейджерского косяка, Марко?

- Нет, парень, нет.

Марко сказал, что по мнению этой редакторши я был наркоманом.

- Что?

И как бы там ни было, сказал Марко, она собирается опубликовать эту историю.

Я ответил, куда этой редакторше следует засунуть свою историю. Сказал, чтобы Марко возвращался обратно и сообщил ей, что история полностью лжива.

Он пообещал, что так и сделает.

Позвонил мне через несколько дней, сказал, что выполнил мою просьбу, но редакторша ему не поверила и теперь клянется достать не только меня, но и Марко.

Я ответил, что папа, конечно же, что-нибудь сделает. Приструнит ее.

Долгое молчание.

Марко ответил, что папин офис выбрал...другой подход. Вместо того, чтобы велеть редакторше отозвать своих псов, Дворец решил с ней поладить. Они там решили действовать, как Невилл Чемберлен. Объяснил ли мне Марко, почему? Или я только потом узнал, что руководящей силой этой тухлой стратегии был тот самый пиарщик, которого недавно наняли папа с Камиллой, тот самый пиарщик, который устроил утечку подробностей наших частных встреч с Камиллой? По словам Марко, этот пиарщик решил, что самый лучший вариант - раскрутить меня и бросить прямо на амбразуру. Так можно убить сразу двух зайцев - успокоить редакторшу и укрепить пошатнувшуюся папину репутацию. Среди всех этих неприятностей, шантажа и интриг пиарщик нашел один позитивный момент, блестящий утешительный приз для папы. Папа больше не был неверным мужем - теперь он предстал миру как издерганный отец-одиночка, пытающийся справиться с сыном-наркоманом.

Я вернулся в Итон, попытался выбросить всё это из головы и сосредоточиться на учебе.

Попытался сохранять спокойствие.

Снова и снова слушал свой проверенный успокаивающий CD-диск «Звуки Окаванго». Сорок треков: Сверчки. Павианы. Буря. Гром. Птицы. Львы и гиены ссорятся из-за добычи. Ночью, выключив свет, я включал магнитофон. Звуки в моей комнаты раздавались такие, словно я жил в притоке Окаванго. Только так я мог уснуть.

Через несколько дней встреча с Марко переместилась на переферию сознания. Я начал воспринимать это, как ночной кошмар.

А потом проснулся в кошмар настоящий.

Громкий заголовок на первой странице: «Наркотический позор Гарри».

Январь 2002 года.

Внутри на семь газетных полос была вывернута вся эта ложь, которую пересказал мне Марко, и еще много чего. В статье меня не просто выставили злостным наркоманом, там было сказано, что недавно я лежал в реабилитационной клинике. В реабилитационной клинике! Редакторша достала фотографии, на которых мы с Марко - в пригородном реабилитационном центре, несколькими месяцами ранее, это была обычная часть моей благотворительной деятельности принца, а она извратила смысл фотографий и превратила их в подтверждение своих клеветнических измышлений.

Я в шоке смотрел на фотографии и читал статью. Я был в ужасе, меня тошнило. Я представлял, как все мои соотечественники и соотечественницы читают эти гадости и верят написанному. Слышал, как жители Содружества сплетничают обо мне.

- Ну и дела, вот опозорился парень.

- Бедный его отец - после всего, что ему пришлось пережить.

Кроме того, меня просто убивала мысль о том, что отчасти всё это было делом рук моей семьи, моего родного отца и будущей мачехи. Они поддержали эту бредовую идею. Зачем? Чтобы немного облегчить свою жизнь?

Я позвонил Уиллу. Я не мог говорить. Он - тоже. Он сочувствовал мне, и не просто сочувствовал. («Нечестная игра, Гарольд»). Иногда он злился из-за этого всего даже больше, чем я, потому что знал больше подробностей о пиарщике и кулуарных переговорах, в результате которых Запасной был публично принесен в жертву.

Но при этом он убеждал меня, что ничего нельзя было сделать. Это всё папа. И Камилла. Издержки королевской жизни.

Нашей жизни.

Я позвонил Марко. Он тоже мне посочувствовал.

Я попросил его напомнить, как зовут эту редакторшу. Марко назвал ее имя, и я его запомнил, но с тех пор не произносил много лет и не хочу называть это имя здесь. Избавлю от этого читателей и себя. Кстати, случайное ли это совпадение: имя женщины, которая наврала, что я лежал в рехабе, - идеальная анаграмма имени...Рехаббер Кукс? Не пытается ли Вселенная что-то мне сказать?

И кто я такой, чтобы ее не слушать?

Несколько недель газеты пересказывали клевету Рехаббер Кукс, публиковали новые столь же фальшивые отчеты о непотребствах в «Клубе Г». В этих статьях наш невинный подростковый клуб изображали спальней Калигулы.

Примерно в это время одна из близких папиных подруг приехала в Хайгроув. Приехала с мужем. Папа попросил меня провести для них экскурсию. Я водил их по паркам, но их не интересовала папина лаванда и жимолость.

Женщина нетерпеливо спросила:

- Где «Клуб Г»?

Запойная читательница газет.

Я привел ее к дверям, открыл их. Указал на темную лестницу.

Она сделала глубокий вдох и улыбнулась:

- О, даже пахнет травой!

Не пахло там травой. Это был запах сырой земли, камня и мха. Запах срезанных цветов, беспримесной грязи и, возможно, немного - пива. Очаровательный запах, абсолютно органический, но благодаря силе внушения эта женщина почувствовала другой запах. Даже когда я поклялся ей, что никакой травы нет, что мы никогда не принимали там наркотики, она мне подмигнула.

Я подумал, что она собирается попросить меня продать ей пакетик.

Наша семья больше не увеличивалась, на горизонте не было новых женихов и невест, никаких новых младенцев. Мои дяди и тети, Софи и Эдвард, Ферджи и Эндрю, перестали увеличивать свои семьи. Папа, конечно, тоже. Наступила эпоха статического равновесия.

Но сейчас, в 2002 году, до меня и до всех нас дошло, что семья вовсе не статична. Скоро нас станет меньше.

Принцесса Маргарет и пра-ба чувствовали себя плохо.

Я не знал принцессу Маргарет, которую называл «тетя Марго». Да, она была моей двоюродной бабушкой, у нас были 12,5 процентов общего ДНК, большие праздники мы отмечали вместе, но всё равно для меня она оставалась абсолютной незнакомкой. Подобно большинству британцев, я в основном знал «о ней». В общих чертах мне были известны события ее печальной жизни. Ее великие любови, которые разрушил Дворец. Веселое саморазрушение, подробности которого смаковала желтая пресса. Поспешное замужество, которое вызвало осуждение и закончилось еще хуже, чем думали. Ее муж оставлял по всему дому ядовитые записки, обжигающие списки ее недостатков, «Двадцать пять причин моей ненависти к тебе!'».

Взрослея, я испытывал к ней мало жалости, скорее, она заставляла меня нервничать. Она могла убить комнатное растение, просто нахмурившись. Когда она находилась в поле зрения, я, в основном, старался держаться от нее подальше. В тех редчайших случаях, когда наши дороги пересекались, когда она снисходила до того, чтобы обратить на меня внимание и поговорить со мной, мне было интересно, есть ли у нее какое-то мнение обо мне. Кажется, нет. Или, учитывая ее тон и холодность, мнение было не очень хорошим.

Но однажды на Рождество она раскрыла тайну. Вся семья собралась, чтобы открыть подарки в канун Рождества - эта немецкая традиция пережила превращение фамилии «Саксен-Кобург-Готтсские» в английскую фамилию «Виндзоры». Мы были в Сандрингеме в большой комнате с длинным столом, накрытым белой скатертью, на столе стояли белые карточки с именами. По традиции в начале вечера каждый из нас становился возле своей горы подарков. Потом все одновременно начинали их открывать. Начинался хаос, все эти родственники говорили одновременно, развязывая бантики и разрывая оберточную бумагу.

Стоя у своей горы подарков, я решил сначала открыть самый маленький. На ярлыке указано: «От тети Марго».

Я осмотрел коробочку и крикнул:

- Спасибо, тетя Марго!

- Надеюсь, тебе понравится, Гарри.

Я разорвал оберточную бумагу. Это была...

Шариковая ручка?

Я сказал:

- О, шариковая ручка. Ух ты.

Она ответила:

- Да, шариковая ручка.

Я сказал:

- Огромное спасибо.

Но она подчеркнула, что это - не просто шариковая ручка. Эту ручку обвивает маленькая резиновая рыбка.

Я воскликнул:

- О! Шариковая ручка-рыбка! Прекрасно.

А про себя подумал:

- Да у нее просто рыбья кровь.

Я взрослел, и иногда мне приходило в голову, что нам с тетей Марго надо подружиться. У нас так много общего. Мы - двое Запасных. Ее отношения с бабушкой не были точным аналогом моих отношений с Уиллом, но довольно похожи. Это соперничество, кипящее на медленном огне, острая конкуренция (главным образом - со стороны старшей сестры или брата), всё это было мне знакомо. В этом тетя Марго была похожа на маму. Обе - бунтарки, обе получили ярлык сирен. (Пабло Пикассо был одним из множества мужчин, одержимых Марго). Так что, когда в начале 2002 года я узнал о болезни тети Марго, мне стало жаль, что у меня не было достаточно времени, чтобы ее узнать. Но время ушло. Она не могла позаботиться о себе. Получив тяжелый ожог ноги в ванной, она была прикована к инвалидной коляске и, как говорили, быстро угасала.

Когда 9-го февраля 2002 года она умерла, моя первая мысль была о том, что это станет тяжелым ударом для пра-ба, которая тоже угасала.

Бабушка пыталась уговорить пра-ба не идти на похороны. Но пра-ба встала со своего одра болезни, и вскоре после этого неудачно упала.

Папа сказал мне, что она прикована к постели в Королевском шале, разваливающемся дачном домике, в который она время от времени приезжала в течение пятидесяти лет из своей главной резиденции Кларенс-Хауза. Королевское шале находилось на расстоянии трех миль на юге от замка Виндзор, в большом парке Виндзор, это была часть королевского имения, но, подобно замку, шале находилось наполовину в другом мире. Головокружительно высокие потолки. Галечные дорожки, безмятежно вьющиеся в ярких садах.

Шале построили вскоре после смерти Кромвеля.

Я успокоился, услышав, что пра-ба там, я знал, что она любит это место. Папа сказал, что она в своей постели и не страдает.

Бабушка часто к ней приезжала.

Несколько дней спустя, в Итоне, мне позвонили, когда я делал уроки. К сожалению, я не помню, чей голос звучал на другом конце провода, кажется, мне позвонил придворный. Помню, это было как раз перед Пасхой, погода была солнечная и теплая, яркий свет лился в мое окно.

- Ваше королевское высочество, королева-мать умерла.

Следующий кадр: мы с Уиллом несколько дней спустя. Черные костюмы, в глазах - дежавю. Мы медленно идем за лафетом, играет сотня волынок. Эта музыка перенесла меня в прошлое.

Меня начало трясти.

Снова этот ужасный путь в Вестминстерское аббатство. Потом мы сели в машину и присоединились к кортежу, едущему из центра города, по Уайтхоллу, через Мэлл в Церковь святого Георгия.

Всё утро я смотрел на крышку гроба пра-ба, на которую поставили корону. Три тысячи алмазов и украшенный драгоценными камнями крест блестел на весеннем солнце. Бриллиант в центре креста был размером с мяч для крокета. На самом деле это был не просто бриллиант, а Величайший бриллиант мира, монстр в 105 карат под названием «Кох-и-Нор». «Приобретенный» Британской империей в зените ее славы. Украденный, как думали некоторые. Я слышал, что этот бриллиант завораживает, и также слышал, что он проклят. Мужчины сражались за него, умирали за него, говорили, что это проклятие - мужское.

Только женщинам было разрешено его носить.

Странно после столь большой скорби просто...устроить вечеринку. Но через несколько месяцев пришло время Золотого юбилея. Пятидесятилетие бабушкиного правления.

В то лето 2002 года мы с Уиллом дней пять доставали ежедневно из шкафа очередной выходной костюм, прыгали в черный автомобиль и неслись на очередную вечеринку или парад, прием или гала-концерт.

Британия была в угаре. Люди танцевали на улицах, пели на балконах и на крышах. У каждого был какой-нибудь вариант национального флага. Для нации, славящейся своей сдержанностью, это было просто потрясающим выражением безудержного веселья.

Меня, во всяком случае, это поразило. А вот бабушка, кажется, вовсе не была поражена. Меня удивляла ее невозмутимость. Не то чтобы у нее не было никаких эмоций. Наоборот, я всегда считал, что бабушка испытывает обычные человеческие эмоции. Просто она лучше, чем мы, простые смертные, умела их контролировать.

На протяжении всего уик-энда Золотого юбилея я стоял рядом с бабушкой или позади нее, и часто мне на ум приходила мысль: «Если всё это не может ее растормошить, тогда она действительно заслужила свою репутацию невозмутимо безмятежной королевы». В таком случае, думал я, может быть, я - подкидыш? Потому что я находился на грани нервного срыва.

Тому было несколько причин, но главная - назревающий скандал. Как раз накануне Юбилея один из придворных вызвал меня в свой маленький офис и безо всяких обиняков спросил:

- Гарри, ты нюхаешь кокаин?

Вариации моего ланча с Марко.

- Что? Я...? Да как вы могли подумать...? Нет!

- Хм. Ладно. Могли ли это сфотографировать? Может ли у кого-то быть фотография, на которой ты нюхаешь кокаин?

- О боже, нет! Это просто смешно! С какой стати?

Он объяснил, что к нему обратился редактор газеты, утверждающий, что у него есть фотография, на которой принц Гарри вдыхает дорожку.

- Он - лжец. Это неправда.

- Понятно. Как бы там ни было, этот редактор собирается навсегда закрыть фотографию в своем сейфе. Но взамен он хочет встретиться с тобой и объяснить, что твои действия разрушительны. Хочет дать тебе жизненный совет.

- Отвратительно. И коварно. На самом деле это просто дьявольский план, ведь если я соглашусь на эту встречу, я тем самым признаю свою вину.

- Верно.

Про себя я подумал: «После Рехаббер Кукс всем им этого от меня и нужно. Она попала в яблочко, и теперь ее конкуренты следуют по проторенному пути».

Когда это закончится?

Я успокаивал себя, что у редактора ничего нет, что он просто закидывает удочку. Должно быть, до него дошли какие-то слухи, и теперь он хочет их проверить. Я сказал себе, что нужно стоять на своем, а придворному ответил, что журналист блефует, категорически опроверг обвинения. И главное - отказался от предложенной встречи.

- Я не собираюсь поддаваться шантажу.

Придворный кивнул. Будет сделано.

Конечно...недавно я нюхал кокаин. На чьей-то даче, это был уик-энд охоты, мне предложили дорожку, потом я сделал еще несколько. Радости это принесло мало и не сделало меня особо счастливым, хотя окружающим казалось иначе, но благодаря кокаину я почувствовал себя по-другому, это и была главная цель. Почувствовать себя по-другому. Я был глубоко несчастным семнадцатилетним парнем, который что только ни пробовал, чтобы изменить существующий порядок вещей.

Во всяком случае, именно это я себе говорил. В те времена я мог обманывать себя без особых усилий, так же, как придворного.

Но сейчас я понял, что игра в кокаин не стоит свеч. Риск намного превышал выигрыш. Риск разоблачения, перспектива испортить бабушкин Золотой юбилей, прогулки по острию ножа с безумной прессой - всё это того не стоило.

Есть и хорошие новости - я сыграл отлично. Я сказал, что журналист блефует, и он замолчал. Как я и подозревал, у него не было никакой фотографии, и когда его ставка не сработала, он отступил. (Не совсем. Он отступил в Кларенс-Хауз, где подружился с папой и Камиллой). Я стыдился своей лжи. Но и гордился ею. В затруднительном положении, в пугающем кризисе, я не чувствовал никакой безмятежности, как бабушка, но, по крайней мере, мне удалось ее изобразить. Я изобразил ее суперспособность - ее героический стоицизм. Мне было жаль, что пришлось рассказать придворному небылицу, но альтернатива была в десять раз хуже.

Так что...хорошая работа?

Может быть, я все-таки не был подкидышем.

Во вторник, в кульминационный день юбилея, миллионы людей наблюдали, как бабушка едет из Дворца в церковь. На торжественный благодарственный молебен. Она ехала с дедушкой в золотой карете - каждый квадратный дюйм блестел золотом. Золотые двери, золотая крыша, всё это великолепие венчала золотая корона, которую держали на вытянутых руках ангелы из сияющего золота. Карету построили за тринадцать лет до Американской революции, и она до сих пор прекрасно ездила. Когда бабушка и дудушка неслись в карете по улицам, где-то вдали огромный хор грянул коронационный гимн: «Возрадуйся! Возрадуйся!». Мы так и делали! Мы радовались! Даже у самых заклятых противников монархии мурашки шли по коже.

Кажется, в тот день был ланч, и званый обед, но всё это немного разочаровывало. Все признавали, что главное событие произошло прошлым вечером в саду Букингемского дворца - это был концерт величайших музыкантов столетия. Пол Маккартни спел «Ее Величество». Брайан Мэй спел на крыше «Боже, храни королеву». Многие говорили, что это изумительно. Как чудесно, что бабушка - такая модная, такая современная, разрешает и действительно наслаждается этим современным роком.

Сидя позади нее, я тоже невольно об этом думал. Я смотрел, как она притопывает ногой и время от времени покачивается, мне хотелось ее обнять, но, конечно, я этого не сделал. Об этом не могло быть и речи. Я никогда ее не обнимал и не мог представить себе обстоятельства, при которых мне могли бы это позволить.

Существует знаменитая история о том, как мама попыталась обнять бабушку. Это был скорее выпад, чем объятия, если можно верить словам очевидцев. Бабушка увернулась, чтобы избежать прикосновения, и всё закончилось очень неуклюже - с отведенными глазами и бормотанием извинений. Каждый раз, когда я пытался представить себе эту сцену, мне это напоминало предотвращение карманной кражи или отбирание мяча в регби. Наблюдая, как бабушка зажигает под музыку Брайана Мэя, я задавал себе вопрос, пытался ли папа когда-нибудь ее обнять? Наверное, нет. Когда ему было пять или шесть лет, бабушка бросила его, уехала в королевское турне на несколько месяцев, а вернувшись, крепко пожала ему руку. А от дедушки он, наверное, никогда не получал и этого. Дедушка был так замкнут, так занят путешествиями и работой, первые несколько лет жизни папы он вообще редко с ним виделся.

Концерт прододжался, и я начал уставать. У меня болела голова от громкой музыки и из-за стреса последних нескольких недель. А у нее - никаких признаков усталости. Такая же крепкая. Всё так же притопывает ногой и покачивается в такт музыке.

Вдруг я присмотрелся поближе. Заметил что-то у нее в ушах. Что-то...золотое?

Золотое, как карета.

Золотое, как ангелы.

Я подался вперед. Возможно, не совсем золотое.

Нет, что-то более ярко-желтое.

Да. Желтые затычки для ушей.

Я опустил глаза и улыбнулся. Снова подняв голову, я начал весело наблюдать, как бабушка притопывала в такт музыке, которую не слышала, или музыке, которая казалась ей умной и утонченной благодаря ...дистанцированию. Благодаря контролю. Мне захотелось обнять бабушку больше, чем когда-либо.

Тем летом я поговорил с папой в Балморале, хотя это мог быть и Кларенс-Хаус, где он жил практически всё время. Папа переехал туда вскоре после смерти пра-ба, и когда он там жил, я жил там вместе с ним.

Когда был не в Мейнор-Хаусе.

Последний год моей учебы в Итоне подходил к концу, и папа хотел обсудить, как я вижу свою жизнь после окончания Итона. Большинство моих товарищей отправится в университет. Уилл уже учился в Сент-Эндрюсе, его успехи были блестящи. Хеннерс сдал экзамены на аттестат о среднем образовании в школе Харроу и собирался в Ньюкасл.

- А ты, мальчик мой? Ты задумывался...о будущем?

Ну а как же, конечно. Несколько лет я на полном серьезе рассуждал о том, что устроюсь на лыжный курорт в Лех-ам-Арльберге, куда нас часто возила мама. Чудесные воспоминания. Особенно мне хотелось работать в кафе-фондю в центре города, в ее любимом кафе. Фондю может изменить вашу жизнь. (Вот таким я был безумцем). Но сейчас я сказал папе, что отказался от фантазий о фондю, и он вздохнул с облегчением.

Но теперь я увлекся новой идеей - решил стать лыжным инструктором...

Папа снова напрягся:

- Об этом не может быть и речи.

- Ладно.

Долгая пауза.

- Как насчет...проводника на сафари?

- Нет, мальчик мой.

Всё усложнялось.

У меня было два противоречивых желания: с одной стороны, хотелось придумать что-то креативное, чтобы все мои родственники и соотечественники удивились и сказали: «Что за черт...?». Хотелось сбежать, исчезнуть, как мама. И другие принцы. Вот как тот парень давным-давно в Индии, который просто ушел из дворца и сел под прелестное дерево баньяна. Мы о нем читали в школе. То есть предполагалось, что читали.

А с другой стороны, у меня были огромные амбиции. Считается, что у Запасного нет и не может быть никаких амбиций. Люди думают, что у королевских отпрысков вообще нет карьерных устремлений и тревог. Ты - член королевской семьи, для тебя делают всё, о чем волноваться? Но на самом деле я очень волновался о том, как найти свой собственный путь, свою цель в этом мире. Я не хотел превратиться в одного из тех попивающих коктейли лентяев, от которых все отвернулись и которых избегают на семейных торжествах. Таковых на протяжении веков в моей семье было много.

На самом деле папа мог бы пополнить их число. Он говорил мне, что его всегда отговаривали от упорной работы. Говорили ему, что Наследник не должен «делать слишком много», не должен слишком стараться, иначе он рискует затмить монарха. Но папа взбунтовался, прислушался к своему внутреннему голосу, нашел работу, которая внушала ему энтузиазм.

Этого он хотел и для меня.

Вот почему папа заставлял меня поступить в университете. Он знал, что тяги к учебе нет у меня в крови. Не то чтобы я был против университета как такового. Бристольский университет меня заинтересовал. Я изучал их буклеты, даже подумывал о курсе истории искусств. (На этом курсе много хорошеньких девушек). Но я просто не мог представить, что несколько лет буду корпеть над книгами. Мой наставник в Итоне придерживался того же мнения. Он мне так прямо и сказал: «Университет - это не твое, Гарри». Теперь и папа с этим согласился. Нечего греха таить, сказал он, в семье все знают, что ты - не «ученый».

С его стороны это была вовсе не насмешка. Но я вздрогнул, словно от укола.

Мы с ним долго думали над этими и методом исключения выбрали Армию. В этом был смысл. Это соответствовало моему желанию вырваться из клетки, исчезнуть. В армии я скроюсь от назойливых взглядов общественности и прессы. Может быть, мне удастся что-то изменить в своей жизни.

И по характеру мне это подходило. В детстве моими любимыми игрушками были солдатики. Я провел много часов, планируя и разыгрывая эпические битвы с их участием в Кенсингтонском дворце и в саду, спроектированном Розмари Вери, в Хайгроуве. И каждый матч по пейнтболу я воспринимал так, словно от его результата зависит будущее Содружества.

Папа улыбнулся:

- Да, мальчик мой. Кажется, армия - то, что надо.

- Но сначала, - добавил он...

Многие воспринимают промежуточный год между окончанием школы и поступлением в университет как нечто само собой разумеющееся. А папа считал этот год самым важным в формировании личности человека.

- Посмотри мир, мальчик мой! Окунись в приключения.

Так что я посоветовался с Марко, мы попытались решить, что это будут за приключения. Сначала мы остановили свой выбор на Австралии. Надо полгода поработать на ферме.

Прекрасно.

А вторые полгода - Африка. Я сказал Марко, что хочу присоединиться к кампании по борьбе со СПИДом. Очевидно, это станет данью уважения памяти мамы, продолжением ее работы.

Марко ушел, что-то проверил, вернулся и сказал:

- Лесото.

Я признался, что никогда не слышал это название.

Он меня просветил. Страна, не имеющая выхода к морю. Очень красивая. Граничит с ЮАР. Много бедняков, очень много работы.

Я был счастлив. Наконец-то план.

Вскоре я побывал в гостях у Хеннерса. Уик-энд в Эдинбурге летом 2002 года. Мы пошли в ресторан, и я всё ему рассказал. «Рад за тебя, Гар!». Он провел свой промежуточный год так же, в Восточной Африке. В Уганде, насколько я помню. Работал в сельской школе. А сейчас - на полставки в Ладгроуве. Помощником. (Так в Ладгроуве называли подручных). Сказал, что это - крутейшая работа. Он находился среди детей, улаживал проблемы.

Я поддразнил его:

- К тому же, клубника и морковка - бесплатно.

Но он к этому относился серьезно:

- Мне нравится преподавать, Гар.

- О.

Мы взволнованно обсуждали Африку, планировали нашу встречу там. После Уганды, после колледжа. Хеннерс, вероятно, тоже пойдет в армию. Он собирался вступить в королевский пехотный полк. На самом деле, это было не его решение: многие поколения его семьи носили форму. Мы обсудили и то, как встретимся в армии. Может быть, мы однажды окажемся плечом к плечу, будем маршировать на битву или на помощь людям в другом уголке мира.

Будущее. Мы спрашивали себя, что нас ждет в будущем. Меня это беспокоило, а вот Хеннерса - нет. Он не воспринимал будущее всерьез, вообще ничего не воспринимал всерьез: «Поживем - увидим, Гар». В этом был весь Хеннерс. Я завидовал его безмятежному спокойствию.

А сейчас он собирался в одно из эдинбургских казино. Спросил, не хочу ли я пойти с ним. Я ответил, что не могу. Наверное, мне нельзя появляться в казино. Разразится большой скандал.

Он сказал, что очень жаль.

Мы попрощались и пообещали друг другу, что скоро снова пообщаемся.

Через два месяца, утром в воскресенье, накануне Рождества 2002 года. Должно быть, мне сообщили об этом по телефону, хотя я смутно помню, как держал телефонную трубку и слушал, что мне говорят. Хеннерс ехал с другом с вечеринки возле Ладгроува, они врезались в дерево. Звонок я помню смутно, а вот свою реакцию помню очень хорошо. Я отреагировал так же, как когда папа сообщил мне о маме: «Так...Хеннерс попал в аварию. Но он ведь в больнице, да? С ним всё будет в порядке?».

Нет.

А другой мальчик, водитель, был тяжело ранен.

Мы с Уиллом поехали на похороны. Маленькая приходская церковь недалеко от дома, где вырос Хеннерс. Помню, как сотни людей втиснулись на скрипучие деревянные скамейки. Помню, как после молебна стоял в очереди, чтобы обнять родителей Хеннерса - Алекса и Клэр, его братьев - Томаса и Чарли.

Кажется, пока мы ждали, я слышал, как шепотом обсуждали подробности аварии.

- Знаете, был туман...

- Они недалеко поехали...

- Но куда они ехали?

- В столь позднее время?

- Они были на вечеринке, и музыкальный центр начал барахлить!

- Так что они поехали за другим.

- Нет!

- Они поехали одолжить у друга CD-плеер.. Недалеко, понимаете...

Поэтому не удосужились пристегнуться... Как мама.

И в отличие от маминой аварии эту нельзя было принять за исчезновение. Это была смерть, без вариантов.

Кроме того, в отличие от мамы, Хеннерс ехал не очень быстро.

Потому что его не преследовали.

Все говорили, максимум двадцать миль в час.

Но всё равно машина врезалась прямо в старое дерево.

Кто-то объяснил, что старые деревья намного тяжелее, чем молодые.

Меня не отпускали из Итона, пока я не сыграю в спектакле. Так и сказали: я должен сыграть в одной из этих их напыщенных драм, только тогда они проштампуют мой билет и выпустят меня в джунгли внешнего мира.

Звучит это, конечно, смешно, но к театру в Итоне относились чертовски серьезно. Ежегодно отделение драматургии осуществляло по несколько постановок, а постановка в конце учебного года была самой масштабной.

Весной 2003 года ставили Шекспира - «Много шума из ничего».

Мне дали роль Конрада. Второстепенный персонаж. Вероятно, пьяница, даже алкоголик, так что прессе подвернулся удобный случай назвать алкоголиком и меня.

- Что это? Актера подобрали по типажу?

Статьи говорили сами за себя.

Преподаватель актерского мастерства в Итоне ничего не говорил мне о типаже, когда предложил эту роль. Просто сказал мне, что я - Конрад. «Повеселись в этой роли, Гарри». И я не спрашивал, каковы его мотивы. Я не спрашивал бы, каковы его мотивы, даже если бы подозревал, что он решил так надо мной приколоться, потому что я хотел выбраться из Итона, а для этого надо было сыграть в спектакле.

Изучив пьесу, я, среди прочего, узнал, что изначально неверно так упрощать характер Конрада, сводя всё к злоупотреблению алкоголем. На самом деле он был милейшим парнем. Преданным, но безнравственным. Любил давать советы, но в основном следовал советам других. Прежде всего, он был последователем, спутником, чья основная функция, кажется, пару раз рассмешить аудиторию. Мне оказалось легко вжиться в эту роль, и на генеральной репетиции выяснилось, что у меня - скрытый талант. Оказалась, что жизнь королевского отпрыска мало чем отличается от игры на сцене. Лицедейство есть лицедейство, независимо от контекста.

В вечер премьеры отец сидел в центре зала забитого под завязку театра и был счастливейшим человеком на свете. Сбылась его мечта - сын играл в пьесе Шекспира, для него это было действительно очень важно. Он хохотал, улюлюкал, аплодировал. Но почему-то - в неподходящие моменты. У отца как-то странно сбился таймер. Он молчал, когда все смеялись. Смеялся, когда все вокруг молчали. Это было не просто очень заметно - это ужасно отвлекало. Зрители думали, что папа - подсадной, что это - часть представления. «Кто это там такой, смеется, когда совсем не смешно? О, это принц Уэльский?».

Потом, за кулисами, папа засыпал меня комплиментами:

- Ты играл прекрасно, мальчик мой.

Но я не мог скрыть раздражение.

- В чем дело, мой мальчик?

- Папа, ты всё время смеялся не там, где надо!

Папа был озадачен. Я тоже. Как он может не понимать, о чем речь?

Постепенно всё разъяснилось. Однажды он сказал мне, что в моем возрасте играл в школьном спектакле по пьесе Шекспира, а дедушка пришел на спектакль и начал вести себя точно так же - смеяться в неподходящий момент. Устроил настоящее представление. Не копировал ли папа поведение своего отца? Потому что не знал, как иначе может вести себя отец? Или это было что-то из глубин подсознания, проявился какой-то рецессивный ген? Не обречено ли каждое следующее поколение неосознанно повторять грехи предыдущих? Мне хотелось об этом знать, и я мог бы спросить, но в разговоре с папой и с дедушкой нельзя было касаться таких тем. Так что я выбросил это из головы и попытался сосредоточиться на хорошем.

Я сказал себе, что папа - здесь, и он мною гордится, а это - уже немало.

Это больше, чем есть у многих детей.

Я поблагодарил его за то, что он пришел, и поцеловал в обе щеки.

Как говорит Конрад: «Разве можно не извлечь пользу из своего недовольства?».

Я окончил курс обучения в Итоне в июне 2003 года благодаря множеству часов усердной работы и дополнительным урокам, о которых договорился для меня папа. Большое достижение для человека столь не склонного к учебе, ограниченного и рассеянного, и хотя я не гордился собой, потому что не представлял, как это, процесс постоянной внутренней самокритики всё же поставил на паузу.

А потом меня обвинили в списывании.

Преподаватель искусствоведения принес доказательства списывания, которые в итоге оказались не доказательствами. Они оказались просто ничем, и меня оправдала экзаменационная комиссия. Но вред был нанесен. Обвинение прилипло.

Я был просто раздавлен, мне хотелось опубликовать заявление, собрать пресс-коференцию, сказать миру: «Я сам выполнил работу! Я не списывал!».

Дворец мне запретил. В этом случае, как и в большинстве остальных, Дворец придерживался семейного принципа «Никогда не жалуйся, ничего не объясняй». Особенно, если жалуется восемнадцатилетний парень.

Так что мне запретили что-либо говорить и предпринимать, а газеты каждый день называли меня обманщиком и тупицей. (Из-за арт-проекта! Как можно «списать» при создании арт-проекта?). Тогда мне официально и присвоили этот ужасный титул «Принц Болван». Так же, как мне дали роль Конрада, не посоветовавшись со мной и не получив мое согласие, теперь мне дали эту роль. Разница в том, что «Много шума из ничего» мы играли три дня, а эту роль я получил на всю жизнь.

- Принц Гарри? А, ну да, умом не блещет.

- Да, вот что я про него читал - он не может сдать обычный тест, не списывая!

Я поговорил об этом с папой. Я был почти в отчаянии.

Он сказал то же, что всегда:

- Мальчик мой, не читай всё это.

Он никогда не читал. Читал что угодно - от пьес Шекспира до информационных бюллетеней об изменении климата, но только не новости. (Иногда смотрел ВВС, но заканчивалось всё тем, что он швырял пульт управления в телевизор). Проблема заключалась в том, что все остальные это читали. Члены моей семьи утверждали, что не читают, как папа, но даже если они говорили это мне в лицо, вокруг них всё равно увивались ливрейные лакеи, поднося полный комплект британских газет на серебряных подносах, сервированный столь же аккуратно, как булочки и мармелад.

Ферма называлась «Тулумбилла». Принадлежала она чете по фамилии Хилл.

Ноэлю и Эмми. Это были мамины друзья. (Энни была маминой соседкой по квартире, когда она начала встречаться с папой). Марко помог мне их разыскать, и как-то убедил их разрешить мне поработать у них бесплатно летом на ферме.

У Хиллов было трое детей - Никки, Ойсти и Джордж. Старший, Джордж, был моим ровесником, хотя выглядел намного старше, вероятно, из-за долгих лет тяжелой работы под палящим солнцем Австралии. По прибытии я узнал, что Джордж будет моим наставником, моим боссом - то есть, в некотором смысле, директором школы. Хотя Тулумбилла вовсе не была похожа на Итон.

На самом деле, она не была похожа ни на одно из мест, в которых я бывал.

Там, где я жил, росло много зелени. Ферма Хиллов являла собой апофеоз коричневого цвета. Там, где я жил, каждое движение контролировали, записывали в журнал и подвергали осуждению. Ферма Хиллов была такая огромная и уединенная, что большую часть дня меня не видел никто, кроме Джорджа. И кенгуру.

И главное - там, где я жил, климат был умеренный, дождливый и прохладный. А на ферме Хиллов было жарко.

Я был вовсе не уверен, что выдержу такого рода жару. Климат малонаселенных районов Австралии был мне непонятен, и мой организм, кажется, его не переносил. Как папа, я падал духом при одном лишь напоминании о жаре, а как прикажете мне справиться с духовкой в домне в ядерном реакторе на действующем вулкане?

Неподходящее место для меня, но еще хуже - для моих телохранителей. Ну и не повезло этим беднягам - досталась им работенка. Кроме того, жилье у них было более чем спартанское - хибара на краю территории фермы. Я их редко видел, но часто представлял, что они там делают - сидят в шортах возле шумного вентилятора и сердито шлифуют свои резюме.

Хиллы позволили мне спать на кушетке в главном доме - хорошеньком маленьком бунгало, где стены обиты вагонкой, деревянные ступени ведут на широкую террасу, парадная дверь игриво повизгивает, когда ее открываешь, и с грохотом захлопывается. На двери висит плотная ширма от москитов размером с птицу. В день приезда, за обедом, я слышал только ритмические хлопки - эти кровососы бились о материю ширмы.

Вообще там мало что можно было услышать. Все мы чувствовали себя немного неловко, пытаясь делать вид, что я - простой работник, а не принц, пытаясь делать вид, что мы не думаем о маме, которая любила Энни и которую Энни тоже любила. Было видно, что Энни хочет поговорить о маме, но, как и с Уиллом, я не мог с ней об этом говорить. Так что я поглощал еду, нахваливал и просил добавку, а мозг искал утешительные темы для разговора. Но не придумал ни одну. Жара уже ухудшила мои умственные способности.

В первые дни пребывания на австралийской ферме я, засыпая, представлял себе Марко и встревоженно спрашивал у него: «Дружище, действительно ли мы тщательно всё обдумали?».

Лекарством от всех проблем, как всегда, стала работа. Усердный бесконечный труд до седьмого пота - Хиллы могли мне его предложить, работы здесь было много, но мне ее всё было мало. Чем усерднее я трудился, тем меньше замечал жару, и тем легче было говорить - или молчать - за обеденным столом.

Но это была не просто работа. Конечно, работнику на ферме нужна выносливость, но еще и некий артистизм. Нужно перешептываться с животными. Нужно уметь читать облака и землю.

Кроме того, нужно отлично уметь ездить на лошади. Я приехал в Австралию, думая, что разбираюсь в лошадях, но Хиллы были настоящими гуннами, они просто родились в седле. Ноэль был сыном профессионального игрока в поло. (Когда-то он был папиным тренером). Энни могла щелкнуть лошадь по носу и рассказать, о чем это животное думает. А Джордж взбирался в седло более ловко, чем многие - на свою кровать.

Обычно рабочий день начинался посреди ночи. За несколько часов до рассвета мы с Хиллом ковыляли на улицу и пытались выполнить как можно больше дел, пока не взошло солнце. При первых утренних лучах мы садились на коней и галопом неслись в отдаленные уголки фермы Хиллов площадью сорок акров (в два раза больше Балморала) и начинали объезжать пастбища. Перегоняли стада с одного пастбища на другое. Кроме того, мы искали отбившихся от стада коров, где-то блуждавших всю ночь, и пригоняли их обратно в стадо. Или грузили их на прицеп и везли на другое пастбище. Часто я не понимал, зачем мы перевозим тех или иных коров, но у моей работы был результат:

Коровам нужно личное пространство. Я их чувствовал.

Когда мы с Джорджем находили группу отбившихся от стада маленьких парнокопытных повстанцев-заговорщиков, это становилось настоящей проблемой. Было необходимо заставить их держаться вместе. Если они разбредутся, нам совсем несдобровать. Несколько часов уйдет на то, чтобы их собрать, и весь день пойдет насмарку. Джордж сказал, если одна из коров побежит в подлесок, я должен скакать за ней во весь опор. То и дело вас норовила выбить из седла низко свисающая ветка, она могла даже нокаутировать. Придя в чувство, проверяешь сломанные кости и внутренние кровотечения, а твоя лошадь мрачно стоит над тобой.

Фокус заключался в том, чтобы не затягивать погоню слишком надолго. Длинные погони истощали корову, уменьшали количество жира в ее теле и уменьшали ее рыночную стоимость. Жир - это деньги, а с австралийским скотом у вас просто нет права на ошибку, у него изначально очень мало жира. Мало воды, мало травы, и то немногое, что было, съедали кенгуру, к которым Джордж и его семья относились так же, как другие люди относятся к крысам.

Меня всегда коробило и смешило то, как Джордж разговаривал с отбившимися от стада коровами. Он произносил пылкие речи, ругал их, проклинал - особенно ему нравилось одно проклятие, которое многие люди вообще никогда в жизни не произносят. Джордж и пяти минут не мог без него обойтись. Большинство людей нярыют под стол, услышав это слово, а для Джорджа это был просто лингвистический швейцарский армейский нож с неограниченным количеством способов применения. (А благодаря австралийскому акценту это слово звучало почти очаровательно).

Это было одно из дюжины слов, составлявших словарный запас Джорджа. Например, «жир» значил откормленную корову, готовую для забоя. «Мясной бычок» значил молодого бычка, которого надо было кастрировать, но это еще не было сделано. «Отъемыш» - теленок, недавно отнятый у коровы. «Кур» - перекур. «Пища» - еда. В конце 2003 года большую часть года я проводил в седле, наблюдая за отъемышем во время кура и мечтая о пище.

Собирать коров было иногда тяжело, иногда - скучно, но иногда это оказывалось неожиданно эмоциональным занятием. С молодыми самками было проще, они шли туда, куда их подгоняли, а вот с молодыми самцами далеко не уедешь, где сядешь, там и слезешь, а больше всего им не нравилось, когда их отнимали у матери. Они плакали, стенали, иногда - нападали на людей. Бешено размахивая рогами, они могли сломать конечность или разорвать артерию. Но я не боялся. Напротив, я... им сочувствовал. И молодые самцы, кажется, это понимали.

Единственная работа, которую я не согласился бы выполнить, единственная тяжелая работа, от которой я отказывался - это кастрация. Всякий раз, когда Джордж приносил этот длинный сияющий нож, я махал рукой:

- Нет, дружище, я это делать не могу. Поступай, как считаешь нужным.

Вечером я принимал обжигающий душ, съедал гигантский ужин, потом мы с Джорджем сидели на террасе, делая самокрутки и попивая холодное пиво. Иногда мы слушали его маленький CD-плеер, из-за которого я вспоминал папин беспроводной. Или Хеннерса. Они с другом поехали одолжить другой CD-плеер... Часто мы просто сидели и смотрели вдаль. Земля была плоская, как столешница, за несколько часов до начала грозы было видно, что собираются тучи, первые паукообразные молнии вдали хлестали землю. Потом молнии приближались и становились толще, ветер носился по дому, ероша занавески. Потом комнаты наполнялись трепещущим белым светом. Из-за первых ударов грома дрожала мебель. И вот, наконец, потоп. Джордж вздыхал. Его родители вздыхали. Дождь - это трава, дождь - это жир. Дождь - это деньги.

Если не было дождя, тоже была благодать, потому что после бури ясное небо было усыпано звездами. Я показывал Джорджу звезды, которые показывали мне проводники в Ботсване.

- Видишь вон ту яркую рядом с луной? Это Венера. А вон там - Скорпион, лучше всего он виден в южном полушарии. А там - Плеяды. А вон там - Сириус, самая яркая звезда на небе. А вон там - Орион, охотник, да? Охотники, дичь...

- Что такое, Гарри?

- Ничего, дружище.

В звездах меня завораживало то, что все они были очень далеко. Свет, который мы видим, появился тысячи лет назад. То есть, глядя на звезду, мы смотрим на прошлое, на те времена, когда тех, кого мы знаем и любим, еще не было на свете.

Они еще не умерли.

И не исчезли.

Спать мы с Джорджем ложились примерно в полдевятого. Часто мы так уставали, что даже не снимали одежду. Я больше не боялся темноты, я ее жаждал. Спал, как убитый, просыпался, как новорожденный. Больной, но готовый к работе.

Выходных не было. От бесконечной работы, бесконечной жары и бесконечных коров я чувствовал, что испаряюсь, каждый день становлюсь легче на килограмм, мой словарный запас уменьшался на несколько десятков слов ежедневно. Даже мой британский акцент испарился. Через шесть недель я говорил совсем не так, как папа и Уилл. Я говорил, скорее, как Джордж.

И одеваться начал, как он. Пристрастился к неуклюжим ковбойским шляпам, как у Джорджа. Взял у него старую кожаную плеть.

В довершение создания образа нового Гарри я получил новое имя. «Шип».

Вот как это произошло. Мои волосы так и не отросли полностью после того, как я позволил одноклассникам в Итоне их сбрить. Одни пряди торчали, как летняя трава, другие были прилизаны, как лакированное сено. Джордж часто указывал на мою голову и говорил: «Ну и кавардак у тебя на голове!». Но по дороге в Сидней на Международный кубок регби я посетил с официальным визитом зоопарк Таронга, и меня попросили попозировать для фотографии с чем-то, что зовется ехидной. Смесь ежа и муравьеда. У ехидны твердая колючая шерсть, поэтому смотрители зоопарка прозвали ее «Шип». Джордж сказал бы, что прическа у нее - настоящий кавардак.

Точнее, это животное было похоже на меня. И когда Джордж увидел мою фотографию с ехидной, он просто взвыл:

- Гар, у этой штуковины такая же прическа, как у тебя!

С тех пор он называл меня только Шипом. Потом и мои телохранители начали меня так называть. Из-за них «Шип» превратился в мое кодовое имя для радиосвязи. Некоторые даже сделали принты на футболках, которые надевали, охраняя меня: «Шип 2003».

Вскоре мои друзья на родине узнали о моем новом прозвище и начали его использовать. Я был Шипом, когда не был Гаром, Базом, Принцем Болваном, Гарольдом, Дорогим мальчиком или Костлявым (так меня называли некоторые работники Дворца). Идентичность - всегда проблема, но у меня было полдюжины официальных имен и дюжина прозвищ, так что свою идентичность я был вынужден искать в зале со множеством зеркал.

В основном мне было всё равно, как люди меня называют. Я думал: «Неважно, кто я, главное, что это кто-то новый, не принц Гарри». А потом приходила официальная депеша из Лондона, из Дворца, и на меня обрушивалась моя прежняя идентичность, прежняя жизнь, королевская жизнь.

Обычно депеша приходила с ежедневной почтой, но иногда ее приносил новый телохранитель. (Охрана постоянно менялась, каждые несколько недель, чтобы телохранители могли отдохнуть и повидаться с близкими). В пакете были письма от папы, документы из офиса и отчеты по благотворительности, которой я занимался. Всё со штампом «Вниманию Его Королевского Высочества принца Генриха Уэльского».

Однажды в пакете оказались записки дворецкого на деликатную тему. Мамин бывший дворецкий сочинил откровенные мемуары, на самом деле, ни о чем. Это было просто самооправдание одного человека, и в центр повестования он поместил себя. Когда-то моя мать называла этого дворецкого своим другом, безоговорочно ему доверяла. Мы тоже. А теперь - вот это. Он наживался на мамином исчезновении. Я был взбешен. Решил лететь домой, чтобы выступить против него. Позвонил папе и заявил, что сажусь в самолет. Уверен, это был наш с ним единственный разговор за время моего пребывания в Австралии. Он меня отговаривал, потом позвонил Уилл и тоже начал меня отговаривать.

Они сказали: «Всё, что мы можем сделать - это выступить с совместным опровержением».

Так мы и сделали. Или они. Я не участвовал в составлении этого документа. (Лично я бы зашел намного дальше). В сдержанном тоне дворецкого назвали обманщиком и публично потребовали встречи с ним, чтобы узнать его мотивы и изучить его так называемые разоблачения.

Дворецкий ответил нам открытым письмом, написал, что с удовольствием с нами встретится. Но не с конструктивной целью. Одной газете он сообщил: «Я с радостью поделюсь с ними своим мнением».

Он хотел поделиться с нами своим мнением?

Я с тревогой ждал этой встречи. Считал дни.

Конечно, встречи не произошло.

Не знаю, почему. Думаю, Дворец ее отменил.

Я сказал себе: «Какой стыд».

Я думал об этом человеке, как об отбившемся от стада, сбежавшем в то лето.

Не помню, как я впервые узнал о человеке, пытавшемся прокрасться на ферму. Может быть, от Джорджа? Когда мы собирали скот?

Точно помню, что это местная полиция поймала незваного гостя и избавила нас от него.

Декабрь 2003 года.

Полисмены были довольны собой. А я был мрачен. Я знал, что надвигается. Папарацци - как муравьи. Никогда не ходят по одному.

Конечно же, на следующий день на ферму пробрались еще двое.

Пора сваливать.

Я был многим обязан Хиллам и не хотел отплатить им тем, что сломаю им жизнь. Я не хотел, чтобы из-за меня они потеряли ресурс более драгоценный, чем вода - право на частную жизнь. Я поблагодарил их за самые лучшие девять недель моей жизни и улетел домой, куда вернулся как раз накануне Рождества.

В свой первый вечер на родине я пошел прямиком в клуб. И следующим вечером - тоже. И снова. Пресса думала, что я до сих пор в Австралии, и я решил, что их заблуждение дает мне карт-бланш.

Однажды вечером я встретил девушку, выпили и поболтали. Я не знал, что она - «девушка с третьей страницы». (Общепринятый мизогинный объективирующий термин для обозначения женщин, чьи фотографии топлесс каждый день публиковали на третьей странице «The Sun» Руперта Мердока). Если бы я даже и знал об этом, мне было бы всё равно. Она была умная и веселая.

Я вышел из клуба, надвинув на лоб бейсбольную кепку. Папарацци были повсюду. Ну вот вам и карт-бланш. Я попытался раствориться в толпе, беззаботно идти по улице с телохранителем. Пересекли площадь Сент-Джеймс и сели в полицейский автомобиль без опознавательных знаков. Как только мы отъехали, «мерседес» с тонированными стеклами выскочил на тротуар и ударил нашу машину, прямо обрушился на боковую пассажирскую дверь. Мы видели приближение этой машины, водитель не смотрел вперед, он был слишком занят, пытаясь сделать фотографии. На следующее утро в газетах должно было бы появиться сообщение о том, что принца Гарри едва не убил безумный папарацци. Вместо этого появилось сообщение, что принц Гарри встречается и, вероятно, целуется с девушкой с третьей страницы, и лихорадочный комментарий - о ужас, принц Гарри встречается... с падшей женщиной.

Третий в очереди на престол...встречается вот с ней?

Снобизм, классовые предрассудки - как отвратительно. Устаревшие приоритеты сбивали с толку.

Но теперь я почувствовал себя веселым и свободным, решил сбежать. Снова.

Промежуточный год, часть вторая.

Через несколько дней я летел в Лесото.

Даже круче: было решено, что я могу взять с собой друга.

Когда-то я планировал полететь туда с Хеннерсом. Вместо него я теперь пригласил Джорджа.

В Лесото было красиво. Но в то же время это было одно из самых мрачных мест в мире. Эпицентр мировой пандемии СПИДа, в 2004 году правительство объявило о медицинской катастрофе. Заболели десятки тысяч, срана превратилась в огромный детский дом. Повсюду можно было увидеть маленьких детей, бродивших с потерянным выражением на лице:

- Где папа? Где мама?

Мы с Джорджем взяли на себя обязательство помогать нескольким благотворительным организациям и школам. Мы оба были потрясены тем, каких прекрасных людей мы встречаем, были потрясены их стойкостью, милосердием и мужеством, их оптимизмом вопреки множеству страданий. Мы работали столь же усердно, как на его ферме, охотно и с удовольствием. Мы строили школы. Ремонтировали школы. Смешивали гравий, заливали цемент, делали всё необходимое.

Движимый этим желанием принести пользу, в один прекрасный день я согласился выполнить задание, которое в иных обстоятельствах и представить себе не мог бы - я согласился дать интервью. Если я действительно хотел пролить свет на условия, царившие в этой стране, у меня не было выбора: я должен был сотрудничать с ужасной прессой.

Но это было не просто сотрудничество. Это было моя первая беседа с журналистом.

Мы встретились ранним утром на заросшем густой травой склоне. Он начал с вопроса: «Почему вы выбрали именно эту страну?».

Я ответил, что дети Лесото в беде, а я люблю детей, понимаю их, так что, естественно, захотел помочь.

Он решил на меня надавить:

- Почему вы любите детей?

Я не придумал ничего лучше, чем предположить:

- Может быть, из-за моей невероятной незрелости?

Я был боек на язык, репортер хихикнул и перешел к следующему вопросу. От темы детей мы перешли к теме моего детства, а это были ворота к единственной теме, которую он или кто-либо другой на самом деле хотел со мной обсудить.

- Вы думаете...о ней...много, что-то вроде того?

Я опустил глаза и выдал набор несвязных слов:

- К сожалению, это было давно, эмм, давно не для меня, а для большинства людей, много времени прошло со дня ее смерти, но материалы выходят плохие, все эти материалы, которые выходят, все эти записи...

Я имел в виду записи, которые моя мать сделала незадолго до смерти, якобы исповедальные, их слили журналистам одновременно с публикацией мемуаров дворецкого. Через семь лет после того, как маме пришлось скрыться от преследований, ее по-прежнему преследовали и о ней клеветали - в этом просто не было никакого смысла. В 1997 году нацию охватил стыд, это был период коллективной скорби и рефлексии для всех британцев. Все согласились, что пресса - сборище чудовищ, но потребители тоже признали свою вину. Большинство говорило, что всем нам надо стать лучше. Теперь, много лет спустя, всё было забыто. История повторялась каждый день, и я сказал журналисту, что это - «стыд».

Не эпохальное заявление. Но до этого я и Уилл не говорили о маме с представителями прессы. Меня поразило то, что я заговорил о ней первый. Уилл всегда во всем был первый, и мне было интересно, какое это произведет впечатление на него, на мир, но особенно - на папу. (Потом Марко сказал, что впечатление было не очень. Папа разозлился из-за того, что я коснулся этой темы: он не хотел, чтобы его сыновья говорили о маме, боясь, что это вызовет шумиху, отвлечет внимание от его работы и, возможно, выставит в невыгодном свете Камиллу).

Наконец, напустив фальшивую браваду, я пожал плечами и сказал журналисту:

- Плохие новости продаются. Всё просто.

Раз уж речь зашла о плохих новостях...журналист упомянул о недавнем связанном со мной скандале.

Конечно, девушка с третьей страницы.

Он сказал, что «читатели интересуются», извлек ли я урок из пребывания в реабилитационной клинике. Действительно ли я «обратился в новую веру?». Не помню, так ли он сказал, но так напечатали как минимум в одной газете.

Нужно ли Гарри обращаться в новую веру?

Гарри-Еретику?

Я разозлился, глаза мои заволокло красным туманом, я с трудом мог рассмотреть журналиста. Как можно вообще о таком говорить? Я выпалил что-то о ненормальности, так что репортер рот открыл от удивления. Ну вот. Он получил свой заголовок. Свою жареную новость. Не полезли ли у него глаза на затылок?

То есть, я - наркоман?

Я объяснил, что считаю нормой. Моя жизнь ненормальна, потому что она не может быть нормальной. Даже отец напоминает мне, что, к сожалению, мы с Уиллом не можем быть нормальными. Я сказал журналисту, что только Уилл может понять, что значит жить в этом абсурдном аквариуме, в котором нормальные события считаются ненормальными, а ненормальные принимают, как нормальную повседневность.

Вот что я пытался сказать, начал говорить, но тут посмотрел вниз с холма. Нищета, болезнь, сироты - смерть. По сравнению с этим всё - сор. В Лесото было неважно, через что ты прошел - тебя все равно будут сравнивать с другими. Мне вдруг стало стыдно, я спросил себя, хватит ли журналисту ума тоже испытать стыд. Станет ли ему стыдно из-за того, что мы сидим на холме в юдоли страданий и говорим о девушках с третьей страницы? Ну же.

После интервью я нашел Джорджа, и мы выпили пива. Много пива. Галлоны пива.

Думаю, в тот вечер я выкурил целую хозяйственную сумку травы.

Никому не советую так делать.

Впрочем, это могло быть и не в тот вечер. Сложно сказать точно, если речь идет о целой хозяйственной сумке травы.

Мы с Джорджем полетели из Лесото в Кейптаун, чтобы встретиться с друзьями и с Марко.

Март 2004 года.

Мы остановились в здании генерального консульства, однажды вечером зашла речь о том, чтобы пригласить кого-то на обед. Одна небольшая проблема. Мы никого не знали в Кейптауне.

Но погодите. Это не совсем так Я кое с кем познакомился несколько лет назад, с девушкой из Южной Африки. В Беркширском клубе поло.

Челси.

Помню, что она была...

Другая.

Я посмотрел список контактов, нашел ее номер.

Марко сказал, чтобы я ей позвонил.

- В самом деле?

- А почему бы и нет?

К моему ужасу, номер был действителен. И она ответила.

Запинаясь, я напомнил ей, кто я, сказал, что сейчас нахожусь в ее городе, спросил, может ли она прийти в гости...

Она отвечала неуверенно. Отвечала так, словно не верила, что это - я. Сконфузившись, я передал трубку Марко, он подтвердил, что это - действительно я, и приглашение искреннее, вечер плинируется для узкого круга лиц - бояться нечего. Безболезненно. Может быть, будет даже весело.

Она спросила, можно ли привести подружку. И брата.

- Конечно! Чем больше людей, тем веселее.

Несколько часов спустя она вошла в дверь. Оказалось, что память меня не обманывает. Она была...другая. Это слово пришло мне на ум, когда я впервые ее встретил, и сразу же пришло мне в голову сейчас, потом - снова и снова во время барбекю. Другая.

В отличие от множества моих знакомых, она, кажется, была полностью безразлична к внешности, имущесту, королевскому титулу. В отличие от многих девушек, с которыми я был знаком, она явно приняла мысль о короне в то мгновение, когда пожала мою руку. Кажется, у нее был иммунитет против этой всеобщей болезни, которую иногда называют «синдромом трона». Это похоже на воздействие, которое оказывают на людей актеры и музыканты, но у актеров и музыкантов есть талант. У меня таланта не было - мне об этом всё время напоминали, так что реакция людей на меня никак не была со мной связана. Они реагировали на мою семью, на мой титул, меня это всегда смущало, потому что я это не заслужил. Мне всегда хотелось узнать, как это: встретить женщину, глаза которой не станут размером с блюдца, когда она узнает о моем титуле. Я хотел удивить ее сам - с помощью своего ума и сердца. С Челси это казалось действительно возможным. Она не только не интересовалась моим титулом - он, кажется, навевал на нее скуку. «Оу, ты - принц? (Зевает)».

Она не знала мою биографию, совсем ничего не знала о моей семье. Бабушка, Уилл, папа - они кто? Более того, она была поразительно нелюбопытна. Вероятно, даже не знала о моей матери: кажется, она была еще слишком юна, чтобы помнить трагические события августа 1997 года. Конечно, я не могу это утверждать с уверенностью, потому что, надо отдать Челси должное, об этом мы не говорили. Мы говорили о том самом важном, что нас связывало - об Африке. Челси родилась и выросла в Зимбабве, сейчас жила в Кейптауне, любила Африку всей душой. Ее отцу принадлежала большая птицеферма, и это был центр ее мироздания. Хотя ей нравилось учиться в британском пансионе «Стоув», она всегда спешила домой на каникулы. Я сказал, что понимаю ее. Рассказал о своем опыте пребывания в Африке, который изменил мою жизнь, о первых путешествиях, сформировавших мой характер. Рассказал о странном визите леопарда. Она кивнула. Она поняла.

- Прекрасно. Африка дарит такие мгновения, если ты готов. Если ты этого достоин.

В какой-то момент я сказал ей, что собираюсь пойти в армию. Не понял, как она отреагировала. Может быть, никак? Во всяком случае, это не стало камнем преткновения.

Потом я сказал ей, что мы с Джорджем и Марко завтра едем в Ботсвану. Мы собирались встретиться с Ади и с другими, поплыть к верховью реки.

- Поедешь с нами?

Она застенчиво улыбнулась, секунду подумала. У нее с подружкой другие планы...

- О, жаль.

Но они их отменят. С радостью к нам присоединятся.

Три дня мы гуляли, смеялись, пили, общались с животными. И не только с животными. Случайно встретили заклинателя змей, который показал нам свою кобру, свою гремучую змею. Он заставлял своих змей ползать по его рукам и плечам, показал нам приватное шоу.

В ту ночь мы с Челси впервые поцеловались под звездами.

А Джордж по уши влюбился в ее подружку.

Когда Челси и ее подружке пора было ехать домой, Джордж должен был вернуться в Австралию, а Марко - в Лондон, все со всеми попрощались.

Вдруг оказалось, что я остался в буше с Ади.

И что теперь делать?

Мы слышали, что неподалеку находится лагерь. Двое киношников снимали документалку о дикой природе, пригласили нас в гости. Мы прыгнули в лендкрузер, и вскоре оказались в гуще шумной вечеринки. Мужчины и женщины пили танцевали в причудливых картонных масках животных и размахивали ершиками. Карнавал Окаванго.

Возглавляла этот шабаш пара лет тридцати - Тидж и Майк. Я считал их кинематографистами. На самом деле они были владельцами целой кинокомпании и этого лагеря. Я представился и сделал им комплимент за такую эпическую вечеринку. Они рассмеялись и ответили, что платить за нее будут завтра.

Обоим надо было рано вставать и работать.

Я спросил, можно ли мне к ним присоединиться. Мне хотелось бы посмотреть, как снимают кино.

Они посмотрели на меня, потом переглянулись. Им было известно, кто я, и, хотя встретить меня в буше было удивительно, идея нанять меня в качестве помощника заслуживала внимания.

Майк сказал:

- Конечно, можешь прийти. Но тебе придется работать. Поднимать тяжелые коробки, таскать камеры.

На их лицах я увидел надежду на то, что этим дело и закончится.

Я улыбнулся и ответил:

- Звучит великолепно.

Они были поражены. И довольны.

Это было чем-то вроде любви с первого взгляда. С обеих сторон.

Тидж и Майк были африканцами. Она была из Кейптауна, он - из Найроби. Она родилась в Италии, первые несколько лет жизни провела в Милане и особенно гордилась своими итальянскими корнями, говорила, что это - источник ее душевности (максимум хвастовства, который можно было услышать от Тидж). В детстве она даже говорила на итальянском, но, к сожалению, его забыла. Но на самом деле - нет. Попадая в больницу, она шокировала персонал: выходя из анестезии, бегло говорила по-итальянски.

Майк вырос на ферме, ездить на лошадях научился вскоре после того, как научился ходить. По счастливой случайности его соседом оказался один из первых режиссеров документалок о живой природе. Когда у Майка выдавалась свободная минута, он бежал к соседу и сидел у него дома, забрасывал его вопросами. Майк нашел свое истинное предназначение в жизни, а сосед признал его и поощрял.

Тидж и Майк были блестяще талантливы и абсолютно преданны дикой природе. Мне хотелось проводить с ними как можно больше времени, не только в этом путешествии, но и потом. Проблема вот в чем: разрешат ли они мне?

Я часто замечал, что Тидж смотрит на меня, оценивает, на ее лице - улыбка любопытства, словно я - какое-то дикое животное, неожиданно забредшее в их лагерь. Но вместо того, чтобы меня вспугнуть или использовать, как делали многие, она протянула руку и...погладила меня. Десятилетия наблюдений за дикой природой научили ее понимать дикость, уважать ее как добродетель и даже базовое право. Они с Майком были первыми, кто даже лелеял дикость, сохранившуюся во мне, то, что не было утрачено, несмотря на горе и папарацци. Их злило, что окружающие хотят уничтожить эти остатки дикости, пытаются посадить меня в клетку.

Во время этого или следующего путешествия я спросил Тидж и Майка, как они познакомились. Они виновато улыбнулись.

- Общий друг, - пробормотал Майк.

- Свидание вслепую, - прошептала Тидж.

Дело происходило в маленьком ресторанчике. Когда Майк пришел, Тидж уже сидела за столом, спиной к двери. Она не видела Майка, только слышала его голос, но еще до того, как она оглянулась, по тону и тембру голоса, по изменению температуры в комнате Тидж поняла, что попала в переплет.

Обед прошел прекрасно, на следующий день Тидж пошла к Майку выпить кофе. Зайдя в квартиру, она обмерла - на верхней полке книжного шкафа Майка стояла книга ее дедушки Роберта Ардри, легегендарного ученого, эссеиста и писателя, лауреата премии «Оскар» за сценарий фильма «Хартум». Кроме книг ее дедушки у Майка были все любимые авторы Тидж, и книги были расставлены на полках в той же последовательности, что и у нее дома. Она приложила палец к губам. Это была синхронность. Это был знак. Она вернулась домой только для того, чтобы забрать свои вещи. С тех пор они с Майком всегда вместе.

Они рассказали мне эту историю в лагере у костра. При общении с Марко и многими другими костер в лагере был центральным местом, но в лагере Тидж и Майка это было святилище. Вокруг были те же напитки, звучали те же захватывающие истории, но всё это больше напоминало ритуал. Мало было в мире мест, где я чувствовал себя ближе к истине или более живым.

Тидж это видела. Смогла объяснить, почему я себя чувствую с ними, как дома. Она сказала:

- Думаю, твое тело родилось в Британии, а душа родилась здесь, в Африке.

Возможно, это - наивысшая похвала из когда-либо полученных мною.

Несколько дней я гулял с ними, ел с ними, восхищался ими, и почувствовал всеобъемлющее умиротворение.

И столь же всеобъемлющую потребность снова увидеть Челси.

Что делать? Я задумался. Как это осуществить? Как попасть в Кейптаун, чтобы пресса об этом не узнала и не разрушила мои планы?

Ади сказал:

- Поедем на машине!

- На машине? Хм. Да. Прекрасно!

В конце концов, ехать всего два дня.

Мы прыгнули в автомобиль, ехали без остановок, пили виски и ели шоколад, чтобы набраться энергии. Я явился к парадной двери Челси босой, нечесаный, на голове корона в виде отстойной лыжной шапочки, на грязном лице - огромная улыбка.

Она посмотрела на меня...и рассмеялась.

Потом...открыла дверь немного шире.

Мы с Челс получили важный урок. Африка - это Африка...но Британия - это всегда Британия.

Вскоре после нашего прибытия в Хитроу нас засекли папарацци.

Меня это не обрадовало, но и не шокировало. Несколько лет после исчезновения мамы папарацци почти не обращали на меня внимания, но теперь они преследовали меня постоянно. Я посоветовал Челси относиться к этому, как к хронической болезни, к чему-то, с чем можно справиться.

Но она не была уверена, что хочет иметь хроническое заболевание.

Я сказал ей, что всё понимаю. Абсолютно естественное чувство. Но это была моя жизнь, и если она хочет разделить со мной какую-то часть моей жизни, ей придется делить со мной и это.

Я соврал ей, что она привыкнет.

После этого я думал, что шансы увидеть Челси снова - «пятьдесят на пятьдесят», может быть - «шестьдесят на сорок». Как странно, газетчики снова отняли у меня человека, который мне дорог. Я пытался убедить себя, что это хорошо, что сейчас у меня нет времени на отношения.

У меня много работы.

Для начала, мне нужно было сдать вступительные экзамены в Королевскую военную академию в Сандхерсте.

Экзамены заняли четыре дня, и они вовсе не были похожи на экзамены в Итоне. Была работа с книгами, была письменная часть, но в основном это были тесты на психологическую устойчивость и лидерские качества.

Оказалось...что у меня есть и то, и другое. Я сдал экзамены с триумфом.

Я был очень рад. Моя сосредоточенность на неприятностях, моя травма из-за исчезновения матери - всё это на меня не повлияло. Всё это не помешало мне вступить в Британскую армию. Наоборот, как оказалось, всё это сделало меня еще более идеальным кандидатом. Армия искала парней вроде меня.

Как вы сказали, молодой человек? Родители развелись? Мама умерла? Неутоленное горе или психологическая травма? Вы пришли по адресу!

Одновременно с новостью о зачислении мне сообщили и его дату, у меня было еще несколько месяцев в запасе. Это значило, что у меня есть время собраться с мыслями, решить вопросы. И главное - я могу провести время с Челс...если она согласится?

Она согласилась. Пригласила меня в Кейптаун познакомиться с родителями.

Я приехал. Они мне сразу понравились. Их невозможно было не полюбить. Они обожали веселые истории, джин-тоник, хорошую еду и сталкинг. Ее отец был огромным, как медведь, косая сажень в плечах, милый, но определенно - альфа-самец. Мать была изящной, прекрасно умела слушать и постоянно бурно обнимала окружающих. Я не знал, что ждет нас в будущем, не хотел бежать впереди паровоза, но думал: «Если родственники твоей жены будут из низших слоев общества, сложно найти ребят лучше, чем эти».

Должно быть, что-то витало в воздухе. Как только я окунулся в новый роман, папа объявил, что решил жениться. Он попросил разрешения у бабушки, и она резрешила. Говорили, что скрепя сердце.

Хотя мы с Уиллом очень просили папу этого не делать, он настаивал на своем. Мы пожали ему руку и пожелали счастья. Никаких тяжелых чувств. Мы признали, что он, наконец-то, будет с женщиной, которую любит, которую всегда любил, которую, возможно, предназначила ему Судьба. Какую бы горечь или скорбь мы ни испытывали из-за того, что заканчивается еще один этап в маминой истории, мы понимали, что это - уже другая история.

Кроме того, мы симпатизировали папе и Камилле как паре. Они поднимались в новые звездные миры. После многих лет сдерживаемой страсти сейчас они были в нескольких шагах от счастья...и новые препятствия не заставили себя ждать. Сначала возникли разногласия относительно характера церемонии. Придворные настаивали, чтобы они расписались, поскольку папа, как будущий верховный правитель англиканской церкви, не мог венчаться в церкви на разведенной женщине. Начались ожесточенные споры в связи с выбором места проведения церемонии. Если пара распишется в Уиндзорском замке, как решила изначально, Уиндзорский замок должен получить лицензию на регистрацию браков, а если он получит лицензию, потом все британцы смогут регистрировать там свои браки. А этого никто не хотел.

Регистрацию решили осуществить в ратуше Уиндзора.

А потом умер Папа Римский.

Я в недоумении спросил Уилла:

- Какое отношение Папа Римский имеет к папе?

Оказалось, очень даже имеет. Папа и Камилла не хотели сочетаться браком в день похорон Папы Римского. Плохая карма. Меньше журналистов. Кроме того, бабушка хотела, чтобы папа представлял ее на похоронах.

Свадебные планы снова изменились.

Одно препятствие за другим - если прислушаться, гуляя по Дворцу, можно было услышать крики и стенания отчаяния. В точности нельзя было сказать, кто их издает - те, кто планирует церемонию, или Камилла (или папа).

Мне было их жаль, но я не мог не думать о том, что какая-то сила во Вселенной (мама?) блокирует, а не благословляет их союз. Может быть, Вселенная препятствует тому, что не одобряет?

Когда свадьба наконец состоялась - без бабушки, решившей на ней не присутствовать, она вызвали практически катарсис у всех, даже у меня. Стоя возле алтаря, я почти не поднимал голову, смотрел в пол, как на маминых похоронах, но несколько раз внимательно посмотрел украдкой на жениха и невесту, каждый раз думая: «Браво!».

И также думая: «Прощай».

Я, безусловно, понимал, что этот брак отнимет у нас папу. Не в реальности, не в результате умышленного злодейства, но все равно отнимет. Он заходил в новое пространство, закрытое пространство, на остров. Я предчувствовал, что мы с Уиллом будем реже видеть папу, и испытывал смешанные чувства по этому поводу. Мне не очень-то хотелось потерять еще и папу, я испытывал сложные чувства в связи с обретением мачехи, которая, как я считал, недавно принесла меня в жертву на алтаре своего личного пиара. Но я видел, что папа улыбается - это было сложно отрицать, и еще сложнее было продолжать отрицать причину: Камилла. Я хотел столь многого, но на их свадьбе с удивлением понял, что одна из вещей, которых я хочу больше всего, это по-прежнему - счастье папы.

Странно, но я желал счастья даже Камилле.

Может быть, она была не так опасна, когда была счастлива?

В газетных статьях сообщалось, что мы с Уиллом улизнули из церкви и прицепили на их автомобиль табличку «Молодожены». Это вряд ли. Я мог бы прицепить табличку «'Желаю счастья». Если бы об этом тогда думал.

Точно помню, что смотрел, как они уезжают, и думал: «Они счастливы. Действительно счастливы». Черт, как бы мне хотелось, чтобы мы все были счастливы.

Примерно в это время, незадолго до свадьбы и сразу после нее мы с Уиллом поехали на учения отряда специального назначения британских военно-морских сил. Это были неофициальные учения. Просто мальчики и игрушки, как мы это называли. Скорее шутка, но в основе ее была древняя торжественная традиция.

Наша семья всегда поддерживала тесные связи с британской армией. Иногда это были официальные визиты, а иногда - неформальный ланч. Иногда - частные беседы с мужчинами и женщинами, которые вернулись домой с войны. А иногда это предусматривало интенсивные тренировки. Высшая форма уважения к военным - делать или пытаться делать то, что делают они.

Эти тренировки всегда держали в тайне от прессы. Военные предпочитали секретность, и члены королевской семьи, бог знает почему, тоже.

Это мама отвезла нас на наши первые в жизни военные учения - в «тактический домик» в Херефордшире. Нас троих закрыли в комнате и велели не двигаться. Потом выключили свет. Наш отряд начал молотить кулаками в дверь. В комнату бросили светошумовую гранату, чем чертовски нас напугали, такова и была их цель. Нас хотели научить реагировать на «возможную» угрозу жизни.

«Возможную»? Это нас рассмешило. Вы вообще видели нашу почту?

Но этот день мы с Уиллом провели по-другому. Больше физических нагрузок, больше интерактива. Меньше учебы, больше адреналина. Мы устроили гонки быстроходных катеров в Пул-Харбор, «атаковали» фрегат, карабкались по кабельным лестницам, стреляя из 9-милиметровых MP5 пулями для пейнтбола. При выполнении одного из заданий мы бежали по металлической лестнице в грузовой отсек фрегата. Кто-то выключил свет, чтобы задание стало еще интереснее. Наверное. В непроглядной тьме, когда мне оставались еще четыре ступеньки, я упал и приземлился на левое колено, напоролся на стопорный винт, торчавший из пола.

Меня захлестнула волна ослепляющей боли.

Я смог подняться, идти дальше, выполнить задание. Но в конце задания мы прыгали с вертодрома в воду, и я понял, что мое колено не работает. Вся нога отказала. Когда я выбрался из воды и снял водолазный костюм, Уилл посмотрел на меня и побледнел.

Из моего колена хлестала кровь.

Парамедики приехали через несколько минут.

Через несколько недель Дворец объявил, что мое вступление в армию откладывается. На неопределенное время.

Журналисты захотели узнать, почему.

Пиар-отдел Дворца ответил: «Принц Гарри повредил колено, играя в регби».

Я читал газеты, моя нога была подвешена и обложена льдом, я откинулся на подушки и рассмеялся. Не мог отказать себе в маленькой крупице эгоистичного веселья, поскольку газеты, все как одна, одновременно невольно напечатали обо мне ложь.

Но вскоре они отомстили. Начали писать, что я боюсь идти в армию, уклоняюсь от службы в армии, ссылаясь на фальшивую травму колена для отмазки.

Меня назвали трусом.

Один из друзей Уилла праздновал день рожденья в селе возле Глостершира. Это была не просто вечеринка в день рожденья, а целый костюмированный бал с неудобной темой. Коренное население и колонизаторы. От гостей потребовали одеться соответствующим образом.

Январь 2005 года.

Я не любил костюмированные вечеринки. И терпеть не мог их темы. За год или за два года до того на дне рожденья Уилла была костюмированная вечеринка на тему «Из Африки». Меня эта тема раздражала, и вообще было трудно. Когда я ездил в Африку, я ходил там в шортах и футболках, может быть, в «кикои». Что мне надеть, Уилл? Но в этот раз всё было намного хуже.

В моем шкафу не было ни одного костюма коренных народов или колонизаторов. Я ночевал с папой и Камиллой несколько дней во дворце Сент-Джеймс, несколько дней - в Хайгроуве, у меня был один небольшой чемодан, я вообще не парился из-за одежды. В основном я выглядел так, словно одеваюсь в очень темной захламленной комнате. Так что костюмированная вечеринка была моим ночным кошмаром.

Проехали. Мне это не интересно.

Но Уилл настаивал:

- Мы найдем для тебя костюм, Гарольд.

Его новая девушка обещала помочь.

Мне нравилась его новая девушка. Она была беззаботная, добрая и нежная. Промежуточный год она провела во Флоренции, разбиралась в искусстве и фотографии. И в одежде. Она любила одежду.

Ее звали Кейт. Не помню, какой национальный или колониальный костюм она надела на вечеринку, но с ее помощью Уилл выбрал для себя некий... кошачий костюм. Облегающее трико (точно ли я помню?) с пышным энергичным хвостом. Уилл примерял костюм при нас, выглядел он, как нечто среднее между Тигрой и Барышниковым. Мы с Кейт здорово повеселились, тыча в него пальцем и катаясь по полу. Это было смешно, особенно - возле трильяжа. Но они оба сказали, что смысл будущей вечеринки - именно смешной костюм.

Мне нравилось смотреть, как Кейт смеется. Более того, мне нравилось ее смешить. И мне это хорошо удавалось. Очевидно, глупая сторона моей личности наладила связь с ее тщательно замаскированной глупой стороной. Когда я волновался, что Кейт заберет у меня Уилла, я утешал себя мыслями о том, как мы будем в будущем смеяться вместе, думал, как было бы прекрасно, если бы у меня была серьезная девушка, которая могла бы смеяться с нами. Возможно, это будет Челси.

Я думал, что, может быть, смогу рассмешить Кейт своим костюмом.

Но что это за костюм? Кем будет Гарольд? Это стало постоянной темой наших разговоров.

В день вечеринки было решено, что я поеду в ближайшую деревню Нейлсворт в знаменитый магазин карнавальных костюмов. Конечно, там я что-нибудь найду.

Всё как в тумане, но кое-что вспоминаю точно. В магазине был незабываемый запах. Помню резкий запах затхлости и плесени, подкрепляемый еще чем-то неопределенным, витавший в воздухе запах герметичного помещения - здесь лежали сотни пар брюк, которые тысячи людей носили несколько десятилетий.

Я ходил по комнатам, тщательно проверял все вешалки, но не нашел ничего, что бы мне понравилось. Время заканчивалось, так что я выбрал два варианта.

Форма британского пилота.

И нацистская форма песочного цвета.

Со свастикой на нарукавной повязке.

И кепка.

Я позвонил Уиллу и Кейт, спросил, что мне выбрать.

Они посоветовали выбрать нацистскую форму.

Я взял в аренду эту форму и дурацкие усы, вернулся домой. Примерил это всё. Они просто взвыли. Еще хуже, чем кошачий костюм Уилла! Еще смешнее!

В этом ведь и смысл. .

Но усы нужно было подравнять, так что я изрядно обрезал их по краям, превратил их в настоящие трусы Гитлера. И добавил галифе.

Мы пошли на вечеринку, и никто там особо не присматривался к моему костюму. Все коренные жители и колонизаторы были заняты тем, что напивались и клеили друг друга. Никто не обращал на меня внимания, я счел это своей маленькой победой.

Но кто-то нащелкал фотографий. Через несколько дней этот кто-то воспользовался шансом заработать деньги или неприятности и позвонил журналисту:

- Сколько я получу за фотографии с недавней вечеринки с участием юных королевских отпрысков?

Королевской жемчужиной среди фотографий он считал фотографию Уилла в кошачьем трико.

Но журналист заметил кое-что другое. Эй, а это что? Запасной? В костюме нациста?

Мне рассказывали, что они начали торговаться. Сошлись на цене в пять тысяч фунтов, и через несколько недель фотография появилась во всех газетах подлунного мира с аршинными заголовками:

«Хайль Гарри!».

«Наследник сбился с пути истинного».

«Расплата принца за хайль».

За этим последовала настоящая огненная буря, иногда я думал, что она сметет меня с лица земли. И чувствовал, что заслуживаю этого. В следующие несколько недель и месяцев бывали мгновения, когда я думал, что умру от стыда.

Типичная реакция на фотографии: «И о чем он только думал?». Самый простой ответ: «Я не думал». Когда я увидел эти фотографии, сразу понял, что мой мозг выключился и, наверное, был выключен какое-то время. Мне хотелось ходить по всей Британии, стучаться во все двери и объяснять людям: «Я просто не думал. Я ничего плохого не хотел». Но это ни на что бы не повлияло. Суд был скор и суров. Я был признан тайным нацистом или слабоумным.

Я бросился к Уиллу. Он мне сочувствовал, но мало что мог сказать в мою поддержку. Тогда я позвонил папе. К моему удивлению, папа был спокоен. Сначала мне это показалось подозрительным. Я подумал, что он, возможно, воспринимает этот мой кризис как очередную возможность для самопиара. В его словах было столько нежности и подлинного сочувствия, что я был обезоружен. И благодарен ему.

Папа говорил всё, как есть:

- Мальчик мой, как ты мог быть столь глуп?

Мои щеки горели от стыда.

- Я знаю, знаю.

Но он быстро сказал, что помнит, как его публично поносили за грехи юности, а это несправедливо, потому что юность - это то время, когда человек по определению еще не завершен. Ты еще растешь, формируешься, учишься. Папа не уточнил, каковы были его юношеские унижения, но я знал. Его наиболее личные разговоры просачивались в прессу, его самые непродуманные замечания вызывали шумиху. Расспрашивали его бывших девушек, выставленные ими оценки его любовным способностям расходились по таблоидам, даже печатались в книгах. Папа знал об унижении всё.

Он пообещал, что остервенение из-за этого инцидента рассеется, стыд исчезнет. Я был благодарен ему за это обещание, хотя знал, что это - ложь. Возможно, я был благодарен ему именно поэтому. Стыд никогда не исчезнет. И не должен.

Скандал разрастался день ото дня. Меня поносили в газетах, на радио, на телевидении. Члены Парламента требовали мою голову на пике. Один из них сказал, что мне нужно запретить появляться в Сандхерсте.

Папины пиарщики сказали, что скандал не потухнет сам собой, надо ему помочь. Мне нужно публично покаяться.

Я сказал, что согласен. Чем скорее, тем лучше. И папа отправил меня к святому старцу..

Бородатый, в очках, глубокие морщины на лице, мудрые черные глаза - это был Главный раввин Великобритании, как мне сказали. Но я сразу понял, что он - нечто большее. Выдающийся ученый, религиозный философ, плодовитый писатель - автор более дюжины книг, он проводил много времени, глядя в окно и размышляя о коренных причинах горя, зла и ненависти.

Он предложил мне чашку чая, а потом сразу приступил к сути дела. Он со мной не деликатничал. Осудил мой поступок. Он был добрым, но ему пришлось это сделать. Не было другого выхода. Кроме того, он поместил мою глупость в исторический контекст. Говорил о шести миллионах уничтоженных - евреи, поляки, сектанты, интеллектуалы, гомосексуалы. Дети, младенцы, старики превратились в пепел и дым.

Всего лишь несколько десятилетий назад.

Я пришел к нему, чувствуя стыд. А теперь я чувствовал нечто другое - бездонную ненависть к себе.

Но цель раввина заключалась вовсе не в этом. Конечно же, он хотел, чтобы я вышел из его дома не с ненавистью к себе. Он убеждал меня не терять стойкости под грузом ошибок. В его словах было то, что можно встретить в словах истинно мудрых людей - прощение. Он убедил меня, что люди совершают глупые поступки, говорят глупости, но это - не врожденное их свойство. Он сказал, что я проявил свою истинную сущность, пытаясь загладить вину. Пытаясь получить прощение.

Раввин даровал мне прощение в меру своеих возможностей и квалификации. Он даровал мне милосердие. Сказал, чтобы я поднял голову, шел вперед и использовал этот опыт, чтобы сделать мир лучше. Сказал, что я должен стать учителем этого события. Думаю, Хеннерсу эти слова понравились бы. Хеннерсу с его любовью к обучению.

Что бы я ни делал, всё громче звучали голоса, призывавшие отстранить меня от армии. Но высшие чины стояли на своем. По их словам, если бы принц Гарри нарядился фюрером, служа в армии, его быстро призвали бы к дисциплине.

Но добавляли, что принц Гарри - еще не в армии.

Поэтому совершенно свободно может вести себя, как болван.

Этот человек собирался занять должность нашего нового личного секретаря, звали его Джейми Лоутер-Пинкертон. Но не припомню, чтобы мы с Уиллом называли его иначе, чем Джей-Эл-Пи.

Его следовало бы называть просто Марко II. Или, может быть, Марко 2.0. Он должен был заменить Марко, но, кроме того, стать более официальной, более углубленной и постоянной версией нашего дорогого друга.

Всё, что Марко делал неофициально, наблюдая, направляя и советуя, Джей-Эл-Пи теперь, как нам сообщили, делал на официальном уровне. На самом деле это Марко нашел Джей-Эл-Пи и порекомендовал его папе, потом - обучил его. Так что мы доверяли этому человеку с самого начала. Он пришел к нам с важнейшей печатью одобрения. Марко сказал, что это - хороший человек.

Очень спокойный, немного чопорный, Джей-Эл-Пи носил сияющие золотые запонки и золотое кольцо с печаткой - символы его неподкупности, постоянства и твердой веры в определенный неизменный стиль. У нас всегда было такое чувство, что даже в утро Армагеддона Джей-Эл-Пи застегнет эти золотые амулеты перед выходом из дома.

Несмотря на показной лоск, Джей-Эл-Пи прошел отличную воинскую подготовку, что, среди прочего, значило, что он не вляпывался во всякое дерьмо. Не делал ничего плохого и не мирился со злом - об этом, кажется, знали все. Когда британские чиновники решили осуществить массированную атаку на колумбийские наркокартели, они попросили Джей-Эл-Пи эту атаку возглавить. Когда актер Эван Макгрегор решил за три месяца проехать на мотоцикле по Монголии, Сибири и Украине, для чего ему нужно было пройти тренинг выживания, он тоже обратился к Джей-Эл-Пи.

Я считал самой лучшей чертой Джей-Эл-Пи то, что он уважал правду и разбирался в ней. Он был противоположностью столь многим людям в правительстве и во Дворце. Так что вскоре после его назначения на должность нашего с Уиллом секретаря я попросил узнать для меня правду - достать секретные материалы полиции о маминой аварии.

Он опустил глаза, потом отвел взгляд. Да, он работает на Уилла и на меня, но он еще и заботится о нас, печется о традиции и субординации. Моя просьба, кажется, нарушает все три пункта. Он поморщился и нахмурил лоб - довольно аморфный участок, поскольку у Джей-Эл-Пи волос было немного. Потом он разгладил угольно-черные короткие волосы, оставшиеся по бокам, и сказал, что эти секретные материалы меня очень расстроили бы, если бы ему удалось их достать.

- Очень расстроили бы, Гарри.

- Да, знаю. В общем, в этом и суть.

Он кивнул:

- А, хм. Понимаю.

Несколько дней спустя он привел меня в крошечный офис на черной лестнице Сент-Джеймсского дворца и вручил конверт «Не сгибать». Сказал, что решил не показывать мне все полицейские материалы. Просмотрел их и изъял самые... «провокационные».

- Для твоего же блага.

Я расстроился. Но спорить не стал. Если Джей-Эл-Пи не считает, что я могу с этим справиться, значит, наверное, не могу.

Я поблагодарил его за то, что он бережет мою психику.

Он сказал, что оставит меня с этим наедине, и вышел.

Я сделал несколько глубоких вдохов и открыл досье.

Фотографии снаружи. С наружной стороны туннеля, в котором произошла авария. Камера заглядывает в туннель.

Фотографии внутри. Несколько футов внутрь туннеля.

Фотографии в глубине туннеля. Колодец туннеля. Камера снимает туннель и выходит с другой стороны.

И вот ...крупным планом кадры сплющенного «мерседеса», который, как говорили, въехал в туннель около полуночи и не выехал из него целым и невредимым.

Казалось, что все эти фотографии сделала полиция. Но потом я понял, что многие, если не большинство, фотографий сделали папарацци и другие фотографы, присутствовавшие на месте аварии. Парижская полиция изъяла их камеры. Некоторые фотографии сделали через несколько секунд после аварии, другие - намного позже. На некоторых фотографиях - исследующие место аварии полицейские, на других - топчущиеся зеваки. На всех фотографиях - хаос, атмосфера постыдного карнавала.

Дальше пошли более подробные фотографии, снятые крупным планом внутри «мерседеса». На них не было безжизненного тела маминого друга, который, как я теперь знаю, был ее парнем. Был ее телохранитель, который выжил в аварии, хотя получил ужасные травмы. Был водитель, упавший на руль. Многие обвиняли его в аварии, потому что, предположительно, в его крови был алкоголь, он был мертв и не мог ничего ответить.

Наконец, пришел черед фотографий мамы. Вокруг нее был свет, аура, почти нимб. Как странно. Цвет этого свечения был такой же, как у ее волос - золотой. Я не знал, что это за свет, не было ни малейшего представления, хотя перебрал в уме все сверхъестественные объяснения.

Когда я понял истинное происхождение этого свечения, меня затошнило.

Вспышки. Это были вспышки. А среди вспышек призрачные и размытые лики, папарацци, отраженные папарацци, преломленные папарацци на гладких металлических поверхностях и ветровом стекле. Те самые люди, которые ее преследовали...не переставали ее снимать, когда она лежала между сиденьями, без сознания или почти без сознания, и в этом безумии иногда случайно фотографировали друг друга. Ни один из них не проверил, что с ней, не оказал ей помощь, не подбодрил. Они просто фотографировали, фотографировали, фотографировали.

Я не знал. Представить себе такое не мог. Мне говорили, что папарацци преследовали маму, охотились на нее, как свора диких псов, но я не решался думать о том, что они, как дикие псы, набросились на ее беззащитное тело. До этой минуты я не знал, что последним, что мама увидела на этом свете, была фотовспышка.

Разве что...Сейчас я присмотрелся к маме: никаких видимых повреждений. Она резко упала, без сознания, но в целом...выглядит хорошо. Не просто хорошо. Ее темный блейзер, сияющие волосы, роскошная кожа - доктора в больнице, в которую ее отвезди, всё время говорили, как она красива. Я смотрел, пытаясь заставить себя плакать, но не мог, потому что она была такой красивой и такой живой.

Может быть, на фотографиях, которые изъял Джей-Эл-Пи, всё было более необратимо. Может быть, смерть на них была запечатлена более явно. Но я решил не изучать эту возможность подробнее. Я захлопнул папку и сказал себе: «Она прячется».

Я попросил это досье, потому что хотел получить доказательства, а досье ничего не доказывало, кроме того, что мама попала в аварию, после которой у нее не было никаких видимых повреждений, а те, кто ее преследовал, продолжали ее изводить. Вот и всё. Вместо доказательств я получил еще больше поводов для ярости. В этом крошечном офисе, сидя с этим несчастным конвертом «Не сгибать», я понял, что глаза мои заволакивает красная пелена, и это была не пелена, а целое наводнение.

Я нес чемоданчик с несколькими личными вещами, а еще - стандартного размера гладильная доска весело болталась у меня под мышкой, словно доска для серфинга. В армии сказали, чтобы я всё это принес. Теперь мои рубашки и брюки должны быть тщательно выглажены.

Я знал об управлении гладильной доской не больше, чем об управлении танком, а на самом деле - меньше. Но теперь это была проблема армии. Теперь я был проблемой армии.

Желаю им удачи.

Папа так и сделал. Это он высадил меня в Кемберли, графство Суррей, в Королевской военной академии Сандхерст.

Май 2005 года.

Папа стоял сбоку и наблюдал, как я цепляю плашку с фамилией «Уэльс», потом регистрируюсь. Сказал журналистам, как он мною гордится.

Потом протянул руку:

- Ступай, мальчик мой.

Работа на публику. Вспышки.

Меня включили в отряд из двадцати девяти молодых мужчин и женщин. Ранним утром следующего дня, надев свою новую форму, мы принесли клятву в старинном зале, которому было несколько сотен лет. Здесь можно было почувствовать запах истории - кажется, он исходил от обитых деревянными панелями стен, словно пар. Мы произнесли клятву королеве: «Клянусь в верности короне и стране». Парень за моей спиной ткнул меня в бок:

- Спорим, ты скажешь «бабушке», а не «короне»!

Больше ни он, ни кто-либо другой не решался шутить следующие пять недель. В учебно-тренировочном лагере не было ничего смешного.

Учебно-тренировочный лагерь - так благодушно называли происходящее. Нас толкали к пределам - физическим, психологическим, духовным. Нас вела - или тащила - куда-то за пределы наших возможностей и еще немного дальше группа милых садистов, называемых цветными сержантами. Огромные, громогласные и супермужественные, но у всех них были крохотные собачки. Я никогда не слышал и не читал объяснение этого факта, и не решусь высказывать свое мнение. Скажу лишь, что было странно наблюдать, как эти накачанные тестостероном, в основном лысые великаны сюсюкали со своими пуделями, ши-тцу и мопсами.

Можно было бы сказать, что они обращались с нами, как с собаками, но с собаками они обращались намного лучше. Нам они никогда не говорили: «Хороший мальчик!». Их взгляд впивался в наши лица, они орали на нас сквозь испарения своего лосьона после бритья, никогда не упускали случая на нас поорать. Они унижали нас, изводили, шпыняли, и никогда не скрывали свою цель. Они хотели нас сломать.

Если им не удастся нас сломать, прекрасно. Добро пожаловать в армию! Если удастся, еще лучше. Лучше - сейчас. Лучше они нас сломают, чем враг.

Они использовали множество разнообразных приемов. Физическое насилие, психологическое запугивание, и...юмор? Помню, как один цветной сержант отозвал меня в сторону:

- Мистер Уэльс, однажды я стоял в карауле в Виндзорском замке, на мне была медвежья шкура, мимо прошел мальчик, он пнул гравий, и тот полетел прямо на мои сапоги! И этим мальчиком...были вы!

Он шутил, но я не знал, следует ли мне смеяться, и не был уверен, что это - правда. Я его не узнал, и, конечно, вообще не помнил, чтобы я когда-нибудь пинал гравий в сторону кого-либо из гвардейцев. Но это сделовало признать правдой. Я извинился и выразил надежду, что вся эта история останется между нами.

За две недели несколько кадетов сдались. Мы проснулись и увидели, что их кровати застелены, вещи исчезли. Никто о них больше не думал. Это дерьмо было не для всех. Некоторые мои друзья-кадеты потом признались перед отбоем, что боятся выбыть следом.

А я никогда не боялся. В целом я чувствовал себя хорошо. Учебно-тренировочный лагерь - это вам не пикник, но я никогда не переставал верить, что нахожусь там на своем месте. Я думал, что они не смогут меня сломать. Может быть, спрашивал я себя, это потому, что я уже сломан?

Как бы там с нами ни обращались, всё это скрывали от прессы, так что для меня каждый день был своего рода каникулами. Учебно-тренировочный лагерь был похож на «Клуб Г». Неважно, какие номера выкидывали цветные сержанты - всегда был компенсирующий бонус в виде отсутствия папарацци. Там, где не было журналистов, ничто не могло меня ранить на самом деле.

А потом они меня нашли. Журнались «The Sun» пробрался на територию и начал рыскать повсюду с фальшивой гранатой в руке, что он пытался доказать? Никто не знал. «The Sun» утверждала, что их журналист, этот мнимый фланер, пытался уличить учебно-тренировочный центр в плохой работе службы безопасности, доказать, что принц Гарри находится в опасности.

Пугает то, что некоторые читатели приняли этот мусор за чистую монету.

Каждый день, проснувшись в пять часов утра, мы должны были выпить большую бутылку воды. Бутылка была армейская, из черного пластика, остатки с Бурской войны. У любой жидкости, находившейся внутри, был вкус нового пластика. И мочи. Кроме того, это была теплая моча. Так что, выпив эту бутылку, за несколько минут до утренней пробежки некоторые из нас падали на землю и их рвало этой водой.

Не важно. На следующий день снова нужно было выпить эту пластиковую воду-мочу из той же бутылки, а после рвоты была пробежка.

О, пробежка. Мы бегали постоянно. Мы бегали по беговой дорожке. Бегали по дороге. Бегали по густым лесам. Бегали по лугам. Иногда мы бегали с грузом в 40 килограмм на спине, иногда - несли огромное бревно. Мы бегали, бегали и бегали, пока не отключались, и иногда это происходило прямо во время бега. Мы лежали на земле почти без сознания, а ноги продолжали бежать, словно у спящих собак, которые преследуют во сне белку.

В перерывах между пробежками мы волокли свои туловища по канату, швыряли их на стены или толкали друг на друга. По ночам в наши кости пробиралось что-то большее, чем боль. Это была глубинная пульсирующая дрожь. Чтобы пережить эту дрожь, можно было лишь абстрагироваться от нее, сказать своему мозгу, что эта дрожь - не ты. Разлучить себя с собой. Цветные сержанты говорили, что это - часть Большого плана. Убить свое «я».

Тогда мы все будем на одной волне. Действительно станем Одним целым.

Они обещали: когда «Я» перестанет главенствовать, возобладает идея Службы.

Свой отряд и своя страна - вот всё, что вам нужно знать, кадеты. И этого, черт возьми, достаточно.

Не знаю, что в связи с этим чувствовали другие кадеты, а я всё понял. Свое «я»? Я был более чем готов сбросить этот мертвый груз. Личность? Забирайте.

Понимаю, что для человека, привязанного к своему «я» и своей идентичности, это может оказаться тяжелым опытом. Но не для меня. Меня только веселило это ощущение - медленно и неуклонно я уменьшался до своей истинной сущности, всё наносное удалялось, оставалось только жизненно необходимое.

Немного похоже на жизнь в Тулумбилле. Но еще более концентированно.

Я воспринимал всё это как огромный подарок от цветных сержантов и от Великобритании.

Я любил их за это. Вечером, перед отбоем, я мысленно их за это благодарил.

По истечении этих пяти недель, после закрытия учебно-тренировочного лагеря, цветные сержанты сбавили обороты. Самую малость. Теперь они не так часто на нас кричали. Они обращались с нами, как с солдатами.

В таком случае, пришло время узнать о войне. Как воевать и как победить. Были и запутанно-скучные занятия в аудитории. А самый смак - тренировки, во время которых мы изучали различные способы быть убитыми или нет, в зависимости от обстоятельств.

Это называлось «ХБРЯ». Химическое, биологическое, радиационное, ядерное оружие. Мы тренировались надевать средства индивидуальной защиты, снимать их, мыть и вытирать яд и всякую другую мерзость, которую могут бросить, полить или распылить на нас. Мы рыли бесконечные окопы, надевали противогазы, сворачивались в позе зародыша, снова и снова репетировали «Апокалипсис».

В один прекрасный день цветные сержанты собрали нас возле здания из красного кирпича, которое превратили в камеру со слезоточивым газом. Нам приказали зайти внутрь, включили газ. Мы сняли противогазы, снова надели, снова сняли. Если не будете делать это быстро, газ проникнет в рот и в легкие. Но всегда делать это быстро не получится - вот в чем проблема, так что в конце концов все наглотались газа. Предполагалось, что эти упражнения связаны с войной, но для меня они были связаны со смертью. Лейтмотивом армейских учений была смерть. Как ее избежать, но также - как встретить ее с открытым забралом.

Естественным, почти необходимым казалось то, что нас посадили в автобусы и отвезли на военное кладбище Бруквуд, где мы постояли у могил, послушали стихотворение «Павшим».

Стихотворение было написано еще до ужасных войн двадцатого века, так что ему была присуща некая наивность.

«Они не состарятся, как стали мы старыми.

Не тронет их время - ему неподвластны они...».

Удивительно, насколько наше военное обучение изначально было связано с поэзией. Слава смерти, красота смерти, необходимость смерти - эти концепции вдалбливали нам в голову вместе с навыками избежания смерти. Иногда - недвусмысленно, иногда - наглядно. Каждый раз, когда нас водили в церковь, мы видели высеченную в камне цитату «Dulce et decorum est pro patria mori». .

Смерть за отечество отрадна и славна.

Стихи древнеримского поэта в изгнании потом переиначил молодой британский солдат, погибший за родину. Переиначил в ироническом ключе, но нам об этом никто не сказал. На этом камне их, конечно, высекли безо всякой иронии.

Поэзию я любил не намного больше, чем историю. И психологию. И военную стратегию. Вздрагиваю, вспоминая эти долгие часы, эти тяжелые стулья в Зале Фарадея и в Зале Черчилля, чтение книг и запоминание дат, анализ знаменитых битв, написание эссе о самых эзотерических концепциях военной стратегии. Для меня это были самые сложные испытания в Сандхерсте.

Будь у меня выбор, я бы провел еще несколько недель в учебно-тренировочном лагере.

В Зале Черчилля я не раз засыпал.

- Эй вы там, мистер Уэльс! Вы спите!

Нам советовали, если хочется спать, подпрыгнуть, чтобы разогнать кровь. Но это был слишком противоречивый совет. Вставая, вы сообщали инструктору, что он или она нагоняет скуку. В каком настроении они будут ставить оценку вашей очередной работе?

Недели сливались в одно целое. На девятой или десятой недели мы изучали штыковую атаку. Зимнее утро. Поле в Кастельмартене, Уэльс. Цветной сержант включил на полную громкость зубодробительный панк-рок, чтобы поднять наш боевой дух, мы побежали к куклам в виде мешков с песком, начали колоть их и кричать: «УБЕЙ! УБЕЙ! УБЕЙ!».

Когда прозвучал свисток и атака закончилась, некоторые парни не смогли остановиться. Они кололи и кололи свои мешки с песком. Мы заглянули на темную сторону человеческой природы. А потом рассмеялись и сделали вид, что не видели то, что только что увидели.

На двенадцатой неделе, или, может быть, на тринадцатой, были пистолеты и гранаты. Я хорошо стрелял. Я стрелял в кроликов, голубей и белок из 22-го калибра с двенадцати лет.

А теперь я начал стрелять еще лучше. Намного лучше.

В конце лета нас отправили в Уэльс и подвергли суровому испытанию под названием «Большая досягаемость». Безостановочный марш, марш с полной выкладкой, переброс за несколько дней, подъемы и спуски в пустынной сельской местности с тяжелой амуницией на спине, вес которой равнялся весу подростка. При этом Европа изнывала от аномальной жары, и мы попали на пик волны, в самый жаркий день года.

Пятница. Нам сказали, что учения продлятся до вечера воскресенья.

Ночью субботы, во время единственного разрешенного нам отдыха, мы спали в мешках на грязной дороге. После двух часов сна нас разбудил гром и ливень. Я был в команде из пяти человек, мы встали, подставили лица дождю, пили капли. Это было так приятно. А потом мы намокли. И пора было снова маршировать.

Мы насквозь промокли под проливным дождем, теперь марш оказался чем-то совсем другим. Мы фыркали, задыхались, стонали и поскальзывались. Постепенно я почувствовал, что решительность моя улетучивается.

Во время кратковременной остановки на контрольно-пропускном пункте я почувствовал жжение в ногах. Сел на землю, снял правый сапог, и моя стопа просто начала отслаиваться.

«Траншейная стопа».

Солдат рядом со мной покачал головой:

- Черт. Ты не можешь идти дальше.

Я был просто уничтожен. Но, должен признаться, испытал и облегчение.

Мы были на сельской дороге. На соседнем поле стояла машина скорой помощи, я поплелся к ней. Когда подошел ближе, врачи подняли меня через заднюю дверь. Обследовали мою ногу и сказали, что этот марш-бросок для меня закончен.

Я кивнул и опустил голову.

Моя команда собиралась выступать.

- Пока, парни. Увидимся в лагере.

Но тут появился один из наших цветных сержантов. Сержант Спенс. Попросил меня на два слова. Я вылез из машины и медленно пошел с ним к ближайшему дереву.

Он прислонился к дереву и говорил со мной ровно. Впервые за столько месяцев он на меня не кричал.

- Мистер Уэльс, вам остался один последний рывок. Вам осталось буквально шесть-восемь миль, и всё. Я знаю, с ногой у вас плохо, но советую вам не сдаваться. Я знаю, вы можете. Вы знаете, что можете. Идите вперед. Вы никогда себя не простите, если сейчас остановитесь.

И ушел.

Я поплелся обратно в машину скорой помощи и попросил все их запасы пластыря с окисью цинка. Плотно заклеил ноги этим пластырем и утрамбовал их обратно в сапоги.

В гору, под уклон, вперед - я шел, стараясь думать о другом, отвлечься от мучений. Мы подошли к ручью. Ледяная вода станет благословением. Я так думал. Но нет. Всё, что я чувствовал - это камни на дне, впивавшиеся в плоть.

Последние четыре мили были самыми трудными для меня шагами на этой планете. Когда мы пересекли финишную прямую, я начал просто задыхаться от облегчения.

Час спустя, вернувшись в лагерь, все надели кроссовки. Следующие несколько дней мы ходили по казармам, как старики.

Но гордые старики.

Я приковылял к цветному сержанту Спенсу и поблагодарил его.

Он едва заметно улыбнулся и ушел.

Я был истощен и мне было немного одиноко, но я сиял от счастья. Моя жизнь обрела форму, я думал и видел яснее, чем когда-либо прежде. Чувство напоминало описания людей, вступивших в монашеский орден. Просветление.

Подобно монахам, у каждого кадета была своя келья. Келья должна быть всегда безупречна. Наши маленькие кровати должны быть аккуратно застелены. Начищенные ваксой сапоги должны сиять, словно на них не высохла краска. Двери наших келий должны быть подперты и всегда открыты. Хотя ночью дверь можно было закрыть, цветной сержант мог прийти в любой момент, и часто приходил.

Некоторые кадеты горько жаловались:

- Никакого личного пространства!

Меня это смешило. Личное пространство? Что это?

Каждый вечер я сидел в своей келье, начищал сапоги ваксой, плевал на них, тер, превращал их в зеркало, в котором видел свою стриженую голову. В какое бы учреждение я ни попал, катастрофически плохая стрижка, кажется, шла первым пунктом. Потом я отправлял смску Челси. (Из соображений безопасности мне разрешили оставить у себя мобильный телефон). Я мог сообщить ей, как мои дела, сказать, что скучаю по ней. Потом одалживал телефон другим кадетам, которые хотели написать сообщение девушкам или друзьям.

Потом выключали свет.

Без проблем. Теперь я абсолютно не боялся темноты.

Теперь это официально. Я больше - не принц Гарри. Я - младший лейтенант Уэлс полка королевских конных гвардейцев, второго старейшего полка британской армии королевской конницы, который охраняет монарха.

«Выпуск», как это назвали, прошел 12 апреля 2006 года.

Присутствовали папа с Камиллой, дедушка, Тигги и Марко.

И, конечно, бабушка.

Она уже несколько десятилетий не посещала выпускные парады, так что ее появление стало невероятной честью для нас. Когда я маршировал мимо, она улыбалась, чтобы все это видели.

Уилл салютовал. Теперь он тоже учился в Сандхерсте. Тоже стал кадетом. (Он начал учебу позже, чем я, потому что сначала поступил в университет). Когда мы начали учиться в одном учебном заведении, он больше не мог относиться ко мне, как обычно, не мог делать вид, что меня не знает - это стало бы нарушением субординации.

На один краткий миг Запасной оказался выше Наследника.

Бабушка проводила смотр войск. Подойдя ко мне, она сказала:

- О...привет.

Я улыбнулся. И покраснел.

После церемонии выпуска исполнили «Доброе старое время», а потом адъютант въехал на белом коне по лестнице Старого колледжа.

В Старом колледже устроили торжественный обед. Бабушка произнесла прелестную речь. Когда день склонился к закату, взрослые ушли, и началась настоящая вечеринка. Ночь серьезного пьянства и хриплого смеха. Мое свидание с Челси. В некотором роде это был второй выпускной. На следующее утро я проснулся с улыбкой до ушей и легкой головной болью.

Зеркалу для бритья я сказал: «Следующая остановка - Ирак».

Точнее - Южный Ирак. Мое подразделение сменит другое подразделение, несколько месяцев проводившее передовую рекогнисцировку. Опасная работа. Постоянно надо уклоняться от управляемых взрывных устройств на обочинах и от снайперов. За тот месяц погибли десять британских солдат. За предыдущие полгода - сорок.

Я попытался понять, что чувствую. Я не боялся. Был полон решимости. Стремился туда. Война, смерть, что угодно было лучше, чем оставаться в Британии - здесь тоже шла своего рода война. Как раз недавно газеты начали раздувать историю о том, как Уилл оставил мне голосовое сообщение, выдав себя за Челси. Кроме того, рассказали, что я попросил Джей-Эл-Пи помочь мне с исследовательским проектом в Сандхерсте. На этот раз обе истории были правдой. Вопрос: откуда газетчики узнали столь личные подробности?

Из-за этого я превратился в параноика. Уилл - тоже. Из-за этого мы переосмыслили так называемую мамину паранойю, посмотрели на нее совсем другими глазами.

Мы начали изучать свой ближний круг, стали сомневаться в проверенных друзьях и их друзьях. С кем они разговаривали? Кому доверяли? Никто не был вне подозрений, просто не мог быть. Мы начали сомневаться даже в своих телохранителях, а мы ведь всегда их боготворили. (Черт, теперь ведь я официально - телохранитель, телохранитель королевы). Они всегда были для нас кем-то вроде старших братьев. А теперь превратились в подозреваемых.

На долю секунды мы усомнились даже в Марко. Вот как отравляет подозрение. Никто не был вне подозрений. Какой-то человек или люди из нашего с Уиллом ближайшего круга подло сливали информацию журналистам, так что никого нельзя было сбрасывать со счетов.

Какое облегчение, думал я, оказаться в настоящей зоне военных действий, где всё это исчезнет из моей повседневной жизни.

Пожалуйста, отправьте меня на поле боя, где существует четкий алгоритм действий. Где есть какое-то понятие о чести.