Запил под Хендрикса

Глава 16 Битва

Конечно, так и будет. Профессор с мировым именем вступится за своего любимого ученика. Чуча сейчас возьмет такси и приедет. Седой, суровый, начнет стучать палкой об пол:

— Я требую пояснений! На каких основаниях вы поместили сюда Николая Павловича? Разве вам неизвестно, что человеку, который трудится над диссертацией, нельзя нервничать? Так вы заботитесь о будущем науке, о её лучших кадрах?

Конечно, психиатры станут говорить, что Николай больной на всю голову, и что он враль, и что возможно опасен для общества, но Чуча только улыбнется с удивлением:

— Он? Да это милейший человек, мухи не обидит! Как-то идем с ним по улице. Трасса, оживленное движение. Автомобили снуют, снуют! Вдруг Николай Павлович срывается с места и бежит в гущу машин, вытянув руку, вот так! Что-то подхватывает, возвращается. Я глаза зажмурил, боюсь открывать — машины мимо него как торпеды, одна, другая, и ветер от них! Возвращается Николай Павлович, показывает мне ягодку крыжовника. Вот, дескать, живое! Не допустил, чтобы кто-то на него наехал. А вы говорите, опасен. Это же святой человек!

— Я не свят, — скажет Николай, — погодите, я не свят. Я просто стараюсь, как это говорится, жить по совести.

Вспомнится всуе и как Савченко был председателем жилищного кооператива, как превращал дом в образцовый, а когда пришли холода, однако отопление еще не включили, однажды вечером лично обходил все квартиры с коробкой свечей, звонил в двери и предлагал идти в подвал обогревать этими свечами трубы. Тепло — от сердца к сердцу.

Диссертация Савченко, «О распределении газов в организме». Сжатый воздух способен творить чудеса. Органическая пневматика. Перенаправление естественных газов в мышцы с целью их усиления. Новое слово в науке! И в медицине.

— Я сам медик, — сказал Николай.

Напротив него человек в спортивном костюме. Засунул в уши пальцы и губами шевелит. Не слышать. Попал в дурдом из-за громкого тиканья будильника. Тик! тик! тик!

Николай махнул перед ним рукой. Человек моргнул, но руки не опустил. Николай придвинулся и отчетливо, чтобы собеседник видел губы, произнес:

— Не хотите поговорить?

Хлопнула дверь, прошел здоровенный, низкий санитар в белом. Николай сказал, чтобы все слышали:

— Сюда уже едет профессор Чуча! Это ваши последние часы, сотруднички!

И вдруг понял, что времени не будет, время не течет, пока этот сумасшедший напротив держит пальцы в ушах. На нем течение времени завязано. Схватил того за руки, силился отнять. Крик! Набежали! Укололи! Ох потолок на меня падает!

А дом Болсуновых существовал будто в отдельной вселенной, оторванный от действительности. Приходили и уходили люди, не задерживаясь, выплеснув, почерпнув. Упокоившегося Чомина сменяли иные, обретаясь у Болсуновых на правах почетных гостей, без поселения в подвале. Новый человек, Игорь Слонимов, пузатый и лысоватый, тёр руками линялые свои старые джинсы — сегодня был приглашен в качестве праздничного торта — как его назвал Болсунов-старший. И пока молчал, ждал скопления народу. А народ приходил постепенно, надувая от жары потные щеки. Улыбки узнавания, иногда объятия.

Явился Вятский.

— Ну, кто это? — шепотом к старшему Болсунову. Тот проговорил стороной рта:

— Забавный левак. Но что-то в нем такое есть, иначе я бы не пригласил.

— Понял, — Вятский подмигнул.

Когда все собрались, и даже нарядная в сарафане Зина Злобина со студентами в толстовках — на коих Слонимов поглядывал с ехидцей в глазах — были вынесены свежие хлеба на подносах.

— Вот это по-нашему, да, — восхитился Злобин, а жена его Софья, тоже в сарафане, как и дочь, громко всех спросила:

— Правда, оригинально?

Злобин же изошел слюной и затопал ногами, при всех:

— Сколько раз говорить тебе, что это словечко выдумано умниками, своего родного языка не ведающими! У них, англичан, «ориджинэл», а у нас, русских, «своеобразно»! Оригинально! Блевать мне от такого слова хочется!

— А ведь верно, — заметил Слонимов, — словечко-то буржуазное.

Болсунов подскочил к нему, взял за плечо, чтобы представить гостям:

— Мы знаем, что вы состоите в организации…

— Давайте без политики, — отмахнулся Слонимов.

— Хорошо. Я хочу познакомить вас с Игорем Семеновичем, вот он, — указал рукой на Слонимова, тот едва заметно кивнул присутствующим, — Человек, не скрывающий левых взглядов, хотел рассказать нам о продвижении мировой революции мирным способом.

— Как именно? — крикнул неизвестный никому старик и закашлялся в кулак.

Слонимов вышел на середину комнаты:

— Проект «Колыбель революции». Ничего противозаконного, никаких силовых методов.

— Способов! — топнул ногой Злобин, — Это у них, за бугром, «мэтход»! Следите! — и погрозил пальцем.

Слонимов продолжил:

— Внедрение революционных мыслей еще с так сказать колыбели, с детского возраста. Борьба с буржуазным мышлением на корню, когда оно еще, так сказать, не развилось в акулье капиталистическое. Известно, что новорожденная буржуазия, — обвел насмешливым взглядом публику, — для воспитания своих детей часто нанимает нянек. Что же, мы предоставим им своих нянек! Подготовленных, революционных. Дитя буржуа, прокляни отца и мать своих! Впитай идею, подними бунт против родителей.

— Это чудовищно! — каркнул старик.

— Это действенно! Наши няни, дождавшись ухода родителей — а вернее уезда в своих буржуйских членовозах…

— Ах! — Зина грохнулась в обморок и студенты, как пчелы, принялись над нею хлопотать, обмахивая платками. Один студент поддерживал ей голову и дул в лицо. А Слонимов продолжал:

— Когда родители уезжают, наша няня читает ребенку работы Карла Маркса, у нас есть красочные детские варианты, с картинками. И когда ребенок, живущий в религиозной семье, тычет пальцем в портрет улыбающегося бородача и спрашивает — кто это, кто это, бог? Няня отвечает — нет, Ваня, это Карл Маркс, очень умный дядя.

Андрей послушал и ушел к себе в комнату. Ноги как ватные. Как по воде руками. Только пару часов назад — он с Леной в лесу, потом этот дикий, с щетиной чумазый пацан выскакивает из-за ствола сосны, удар гитарой Лене в висок, а Андрей под нею, и пытается встать и натянуть штаны, а на нем безвольное тело дергается. Смеется пацан зато, гитару над собой крутит.

И дрались оба жестоко.

Футы, нуты, большой рюкзак за спиной, набит битком круглыми пней обрезками. В одной руке коряга сосновая, похожа на баобаб в миниатюре, как на картинках про африканскую саванну, а в другой руке — небольшая бензопила. Идет Пахомов, не скрывается. Лесников не боится, хоть у тех бензопилы побольше. А что, чтооо? Местный житель, имеет право. Леса у нас принадлежат государству, государство это народ на каком-то уровне, стало быть имеет право хоть все деревья спилить к чертовой бабушке. Но ведь Пахомов не лесники. Не раз наблюдал он, как вырубается лес, а на его месте возникает один из тех дымных пожаров, о которых власти говорят, что это дух Подмосковья — тамошние леса горят, а к нам в Киев доносит. А лесники бают, дескать, стояли крепкие сосны, да пожар-злодей всех изничтожил. Пришлось даже пни выкорчевать. Зато теперь есть поляна, будет где зайцам свадьбы играть.

Пахомов он что — идет как медведь, согнувшись. Корягу найдет — и в рюкзак. Резчик он по дереву, Пахомов. Сам пилит редко, и то не деревья, а сучья. Ежели видит в деревянном узловище лицо, или фигуру — ходит вокруг, подбородок чешет, раздумывает. Поймет, что выйдет резная скульптура, срезает острым ножом или бензопилкой. Еще корни хороши, сухие корни, невесть кем выкопанные, отломанные от стволов. Какой невидимый силач извергает их прочь из сырой земли?

Земля в одном месте зияет ямами. То полузасыпанные окопы. Соединяются коридоры, подходят к прямоугольным комнатам, набросай сверху бревен, покрой сверху мхом, и будет партизанский штаб. Так и было. Давно.

Слышит стон. Пахомов идет ко краю траншеи. Там лежит человек-кровь. Лицо у него всё в крови, особо темной в глазах, наверное они выдавлены, глаза эти, и волосы у него слиплись, и вокруг рта размазано, и подбородок тоже от крови рыжий, бурый, рыжий, какой цвет верный?

— Эй! Эй! — зовет Пахомов. Опять стон.

Кругом огляделся народный умелец, резчик, кустарь-сувенирщик, и быстро зашагал прочь.