Записки Александра Михайловича Тургенева. 1772 - 1863.

XVII.

Приехал в Москву симбирский дворянин Алексей Емельянович Столыпин, себя и дщерей своих показать, добрых людей посмотреть, хлебом-солью покормить и весело пожить; у дворянина был, из доморощенных парней и девок, домовой театр—знатная потеха. После, года через три, как дворянин попроелся, казна его поистряслась, он всю стаю актеров и актрис продал к Петровскому театру, поступившему в то время в ведение и управление московскаго опекунскаго совета за долги содержателя, английскаго жида Медокса, оказавшагося несостоятельным в платеже совету занятой под залог театра суммы. Было человек десяток мужскаго и женскаго пола между актерами с хорошими способностями и некотория пьесы разыгрывали превосходно! Кто у Столыпина, по выражению военнаго арго полковника Скалозуба, актеров выломал — осталось загадкою.

Алексей Емельянович,—нет тем будь помянут, царство ему небесное, не гной его косточки, — нигде ничему не учился, о Мольере и Расине не слыхивал, с молодых дней бывал ирой, забиякой, собутыльником Алексею Орлову (гр. Алексею Григорьевичу), а под старость страдал от подагры, гемороя и летом обувал ноги свои в бархатные на байке сапоги. Вот полнейшая биография почившаго,—ни прибавить, ни убавить нечего.

На диво выкинулся человек! Иное дело, и нет в том удивления, что Емельянович ведал приемы кулачных бойцов, как ударит к месту (значит по артерной жиле на шее), под никитки (в левый бок к груди, близ сердца), земляных послушать часов (удар по виску), рожество надкрасить (разбить скулы, подбить глаза), краснаго петуха (своротить нос). Он был в превосходной школе у А. Гр. Орлова.

Как ему с которой стороны навеяло идею театр домашний сочинить! Он сам в театральном искусстве не знал ни уха, ни рыла! Девицы, дочери его, почтенныя благородныя дамы; сложение дам елизаветинскаго века, плечистыя, благообъятныя, благоприятныя! Бюст возвышенный опирался на твердом, массивном пьедестале, но природа, наградившая их щедро во всех отношениях, наделила девиц неграциозным длинным носом; едва-ли не нос был виновником театрального заведения в доме г.Столыпина. В Симбирской отчине проживая, девицы боярышни изволили сами занимать высокия амплуа в трагических пьесах. Coдepжaниe театра г. Столыпину в Симбирской его отчине почти никаких необыкновенных расходов не причиняло, бюджета прихода и расхода состоял въ равновесии; актеры трагики, солисты певцы, актеры комики служили по двум министерствам его дома; утром порскают (с собаками на охоте), вечером комедии, трагедии, оперу играют. Это было благоразумно и хозяйственно соображено; солист Ганька так гаркнет под опушкой, что из всякаго зараза (Чаща, куща леса) не только зайца, да медведя подымет; трагик Доронька примет и ловко и смело арзамаскаго воеводу на рогатину (арзамаским воеводой называют медведя): он в трагедиях набил руку колоть, даже закалываться. Первыя амплуа актрис занимали сенныя девушки уборщицы; уборщицею называли девушку, которую отдавали в обучение в Москве к мадам содержательнице моднаго магазина, на Кузнецком мосту, где девушка всему научалась, но главная ея обязанность была изучить искусство уметъ одеть боярышню по моде и к лицу. Обучаться убирать волосы на голове отдавали благовременно мальчиков знаменитому артисту сего художества, парикмахеру г. Трегубова. Для обстановки пьес на сцене,—целая фабрика коверная и самопрялок девок без малаго сотня, выбирай любую. Гардероб, костюмы для цариц и княжен в трагедиях перешивались из роброн боярышень; для костюмов актеров прикащика Еремиича ежегодно на первой неделе поста посылали в Москву, где он на толкучем рынке скупал у торговок разныя платья, приобретенныя торговками за дешево у промотавшихся щегольков в сырную неделю. Этого еще недовольно; спекулятивный ум извлекает во всех случаях пользу; при построении актрисам новой театральной аммуниции, обдержанныя преобразовали в ризы священнику церкви села. Одна из девиц дочерей Алексея Емельяновича, заметив в зеркало на лице расположение к образованию морщинки, выслушала благосклонно генерал-маиора армянскаго племени и закона, Хастатова, и приняла предложение соединиться узами законнаго брака.

Боже мой! какой гвалт в Москве белокаменной подняли заматорелыя княжны, графини и просто дворянския дщери! кричат как беснующийся Ледрю-Ролен в клубе комунистов (1848 г.), кричат как благородной девице вступить в супружество с армянином! Да знает ли, несчастная, что у Ария на вселенском соборе утроба лопнула! Да ведь она погубила свою душу! Как ее не остановили, не растолковали ей греха (тогда дамы не знали различия исповедания армянской церкви и учения Ария); казалось—о чем было столь много безпокоиться заматорелым девам благороднаго сословия? госпожа Хастатова в супружестве была счастлива, генерал Хастатов был человек добрый, благонамеренный, его любили в обществе и она, супруга его, лучше всех заматорелых княжен и графинь ведала, что у супруга ея, ген. Хастатова, трещины на животе нет и все части тела его состоят в должном виде и надлежащей исправности! Заматорелыя девы и боярыни, варакушки в Москве, страшные народы!

Екатерина, премудрая Екатерина, говаривала: „а что об этом старыя девы в Москве заговорят!"

И я чуть чуть не угодил под белую ленту по милости заматорелой девы!

В Москве, на большой Ордынской улице, стояли деревянныя длинныя хоромы со всеми возможными вычурами, львами, единорогами в гербе над воротами; словом, со всеми принадлежностями околичностями барства. В хоромах жили две сестры девицы, дочери заслуженнаго героя генерал-аншефа Гринькова, конечно героя! в тогдашнее время, век Екатерины, генералы не выростали на вахт-параде как шампинионы в навозе.

Помню, как Петр Дмитриевич Еропкин, генерал аншеф Екатерининскаго времени, сказал генералу от инфантерии Ивану Васильевичу Черткову в благородном собрании, который дозволил себе сказать Еропкину: „в наших чинах"; Еропкин, взглянув на Черткова пристально, сказал: „вы ошиблись генерал от инфантерии, не в наших, а в ваших чинах!"

Генерал Гриньков оставил большое достояние дочерям; тогда голых генералов не было; за службу отечеству цари награждали офицеров поместьями. Девицы были очень хороши, слыли красавицами; к их несчастию, отец не успел дочерей выдать в замужество, оне остались очень молоды; явилась толпа женихов достойных и недостойных; девицы, будучи богаты, были через чур разборчивы: один казался им велик, неловок в танцах, неуклюж, другой был очень мал как лилипут, таким образом дожили они сначала до морщин, потом и до седых волос, но формы не теряли, белили, румянили лицо, сурмили брови, лепили бархатныя мушки на щеках, всегда волосы причесаны а ла вальер, всегда в железном корсете a la reine d'Angleterre, всегда ездили в карете семистекольной, раззолоченной, всегда цугом в шорах и назади кареты торчали три лакея в ливрее по гербу!

Вся часть города Москвы за рекою, называемая Замоскворечье, была назначена для помещения на квартирах Екатеринославскаго кирасирскаго полка, и у девиц Гриньковых в доме квартировали четыре кирасира. Все шло хорошо, все было спокойно, тихо, ничто порядок не нарушало, да на беду православных бывает в году сырная неделя, когда поп, пастырь овец духовных, и овцы, лакей и скороход и весь безъхвостых род и ест, и пьет один за пятерых, у всех в глазах двоится и сверху вниз стремится!

Случился в доме генеральских дочек грех; лейб-кучер Агафон после блинков с припекой и простых, а для сварения мягкой пищи в желудке выпил царскаго без меры—и сатане потеха! Агафон с кирасирами квартировавшими был приятель, вместе хаживали в кабак, в этот день ни с того, ни с другаго поссорились и подрались; сражение большое и малое, без числа крики, вопли, как речитатив итальянской оперы без акомпанимента не бывает! Дошел гам, крик и вопль до слуха их высокопревосходительства; у Агафона был сворочен нос как стоптанный подбор у сапога и рожа вся была в крови, а барышни готовы были ехать в последний маскарад, надобно на семь недель с веселием проститься; поднялась в генеральском доме беготня, конфуз ужасный!

Боярышни огорчены, растроены, разгневались, а пособить, исправить дело невозможно; Агафон лыка не свяжет, пьян и нос как башмак. Старшая сестра, девица вспылъчиваго нрава, взбешенная препятствием быть в прощальном маскараде, ожидала с нетерпением, как голодный ворон крови, утра, когда проспится Агафон и выполощет рот (пополоскать рот значитъ на арго пьяниц опохмелиться, выпить чарку вина). В чистый понедельник, первый день первой недели великаго поста, в 7 часов утра, девица Гринькова изволила приехать к фельдмаршалу; моя была обязанность явиться графу в 6 часу. Швейцар Бердышев, услышав на подъезде хлопанье бича, увидев раззолоченную карету цугом, вбежал ко мне в предкабинетную комнату в испуге и спрашивает:

— „Александр Михайлович, как изволите приказать: принять или отказать?"

— „Посмотри прежде кто приехал, граф еще не отпирал кабинета, Урвачев (камердинер фельдмаршала) не приходил еще позвать меня к фельдмаршалу".

Швейцар побежал на подъезд и через минуту опять вошел доложить: дочь генерал-аншефа Гринькова по важному делу.

— „Проси скорей", и сам пошел в переднюю залупринять ея превосходительство.

Входит дама высокаго роста, корсет a la reine d'Angleterre стройно держал высокопревосходительное тело, лицо, искуснейшим образом намалеванное, показывало, что ей не более как под сорок лет; волосы подкрашены, брови насурмлены и на правой щеке бархатная мушка. Я почтительно поклонился ея высокопревосходительству, просил идти в приемную залу.

Вошед в залу, она спросила меня: „вы адъютант Тургенев?"

— „Я, ваше высокопревосходительство", отвечал я, и просил ее опуститься в кресла.

— Я знала вашу матушку, танцовала на ея свадьбе, я была тогда еще ребенком; здравствует ли матушка ваша?

— „Давно уже скончалась".

В ответе моем слово давно, заметил я, было ея высокопревосходительству неприятно; оно произвело на лице ея кислую мину. Чтобы узнать о причине ея прибытия, я сказал:

— „Ваше высокопр—во так рано безпокоили себя?"

— Ах, Боже мой, да дело важное, уголовное; ваши кирасиры...

Признаюсь, я сам поморщился, услышав ваши кирасиры, подумал: вот пострелы, накутили там, беда будет.

Тут ея высокопр—во изволила дать полную свободу устам, как мельницу прорвало! Минуты три, а много пять продолжался разсказ и я подробное получил сведение кто Агафон, как он напился до пьяна, как подрался с кирасирами, даже о том, на которую сторону своротили Агафону нос! В заключение монолога девица Гринькова раза три повторила: „это уголовщина, это несносно!"

В эту минуту камердинер Урвачев позвал меня к фельдмаршалу. Я поклонился ея высокопр—ву, сказал: „извините, сударыня, фельдмаршал приказал мне", и пошел в кабинет. Граф спросил меня: „что есть кто у нас?"

— Для чистаго понедельника, ваше сиятелъство, изволите увидеть une precieuse de Moliere, и разсказал фельдмаршалу, что выслушал в разсказе ея высокопр — ва.

Граф разсмеялся и сказал:

— „Ну пусть ее сидит, скажи ей, что прошу пообождать, выйду принять ея высокопревосходительство".

Я, исполнив приказание фельдмаршала, воротился в кабинет докладывать графу поступившия бумаги.

Представьте себе прогневанную старую деву, которая с семи часов утра до 12 часов была в порыве яростнаго гнева, принуждена сидеть спокойно и благочинно в креслах. О, когда старыя девы бывают восторжены яростью, тогда и сатана отбой барабанит. Она забыла своего лейб-кучера Агафона, забыла, что длинный его нос сплюснут, как растоптанный башмак, и всю желчь, мщение приготовила пред фельдмаршалом излить на меня, совершенно невиннаго человека. Ея высокопрев—ву померещилось, что я не хотел доложить графу о ея приезде; Бог знаетъ, что деве лезло в голову.

В 12 часов собирались у фельдмаршала: комендант Иван Крестьянович Гессе, обер-полициймейстер, губернатор, прокурор, губернский архитектор, генералы, начальники провиантскаго депо и коммисариата и всегда толпа просителей.

Граф вышел в приемную, прямо подошел к даме, я, как и всегда, по долгу звания, за ним.

Ея высокопр — во начинает приносить жалобу на меня.

— „Помилуй, граф, защити меня, этот (указывая на меня) сорванец крайне меня разобидел наглостию, дерзостно; я дочь генерал-аншефа".

Граф, взглянув на меня, сказал: „Тургенев! ты что это, как ты смел?"

Я доложил фельдмаршалу, что мне никогда на мысль не приходило оскорблять ея высокопревосходительство, что с должным уважением и вниманием я выслушал разсказ ея высокопревосходительства о драке с кирасирами кучера Агафона; в эту минуту меня позвали к вашему сиятельству, я поклонился ея высокопр—ству и пошел к вам в кабинет. Агафон, да, кучер Агафон спас меня от неприятных последствий. Высокопревосходительная дева, услышав в разсказе моем фельдмаршалу имя Агафона, вспомнила зачем она приехала к фельдмаршалу и начала с жаром разсказывать подробно и энергически, как в бою Агафону своротили на сторону нос, что она была испугана, лишена удовольствия быть в маскараде, что с нею сделалось дурно!

Фельдмаршал отвечал ея высокопр — ву:

— „Успокойтесь, сударыня, кирасир прикажу наказать, а что касается до носа вашего кучера Агафона, вы знаете, сударыня, сражение без пролития крови не бываеъ, a la guerre соmme a la guerre!"—и поклонился деве.

Добрый и почтенный комендант Гессе, чтобы избавить фельдмаршала от разъярившейся гневом девы, доложил фельдмаршалу:

— „Ваше сиятелъство, парад готов".

В тогдашнее время вахт-парад мог прекратить не только процесс о расплюснутом носе кучера Агафона, но о чем вам угодно; вахт-парад готов—все оставь и маршируй на вахт-парад! Вахт-парад дело важное, государственное, кто толк в этом знает.