Записки беспогонника

Глава шестнадцатая В болотах Полесья

Приказ о выступлении нашей роты был получен в 10 часов вечера. Пылаев послал Дашу за всеми нами. Но я в тот вечер так напился, что меня не смогли растолкать. Все распоряжения по взводу Пылаев передал моему помощнику Харламову: сдать инструмент, после обеда выступить, ночевать за 12 километров в Радуле, где к нам присоединятся остальные три взвода, двинувшиеся из Рудни. С нами едут три подводы с продуктами и кухонными котлами. Только нам — командирам разрешается погрузить на них свои вещи, бойцы все тащат на себе.

Сам Пылаев не ехал. Он был назначен начальником комиссии по сдаче выстроенного рубежа всего 74-го ВСО. Он оставлял с собой всех наших децзаготовителей во главе с командиром отделения плотником Кольцовым, своего уполномоченного Зимодру и пятерых бойцов 1-го взвода во главе с Самородовым.

Только утром узнал я обо всем этом. Пылаев, увидев меня, напустился со скрежетом зубовным за мое вчерашнее поведение. Меня выручил подошедший в этот момент наш кладовщик Кубанев.

— Товарищ капитан, разрешите доложить: принято от 1-го взвода 43 лома, столько-то пил и топоров и один самогонный аппарат.

На эти слова Пылаев не мог не улыбнуться и сменил гнев на милость.

— Наконец-то я узнал, сколько у тебя ломов! — воскликнул он и спокойным голосом повторил мне все, о чем ночью сообщил другим. По приказу майора Елисеева врио командира роты назначается Тимошков.

Мое самолюбие было уязвлено. Я понял, что Елисеев не забыл мою старооскольскую рассеянность с секретными материалами и похищение моего барахла по дороге на Днепровские рубежи. Но потом я сколько раз благодарил небо, что не отвечаю за те передряги, которые нас ожидали в будущем.

3 марта 1944 года старички и девочки 1-го взвода выступили с котомками. Кроме своих манаток, мужчины несли — кто лопату, кто топор, пилу, ведро и т. д. А троих, в чем-то провинившихся, Харламов заставлял нести еще по три лома. Хозяева сердечно со мной распростились, напекли в дорогу пышек, дали вареных яиц. За все время привольного житья-бытья в Коробках я не сделал никаких личных продуктовых запасов, и вещей у меня совсем немного. До Радуля, до встречи с другими взводами нас провожал Пылаев верхом на своей Ласточке.

Утром мы двинулись дальше по мокрой дороге, ноги проваливались в рыхлом снегу, идти было трудно. Наши бойцы растянулись нескончаемой вереницей. Перешли Днепр, там вода выступала поверх льда, и люди, обутые в лапти, совсем вымокли.

На правом берегу Днепра начиналась Белоруссия. Все деревни были сплошь выжжены; старики, женщины и дети жили в землянках, построенных на скорую руку и напоминавших звериные норы. Погорельцы — изможденные, измученные — провожали нас угрюмыми взглядами.

Наш маршрут лежал на северо-запад, в обход Лоева, прямиком на город Речицу. Пройдя еще несколько километров, мы пришли в деревню, наполовину уцелевшую.

— Ну как? — спросил Тимошков. — Дальше пойдем?

И старшина, и парторг Ястреб, и я в один голос ответили:

— 15 километров прошли и хватит. Ведь люди все вымокли.

Только мы развели бойцов по домам и те разулись, стали сушить одежду и обувь, готовить пишу из розданного сухого пайка, как подбежал ко мне старшина.

— Подымайте немедленно людей! Приехал майор Харламов и приказывает идти дальше.

Я отправился объясняться. Навстречу мне торопился Тимошков.

— Немедленно идем дальше! Никаких разговоров! Майор Харламов приказал двигаться по 30–40 километров в день.

Я обошел все хаты, где остановились наши бойцы, и с болью в сердце, но голосом строгим и неумолимым приказал всем обувать мокрые портянки и лапти и выходить. Прошли еще 10 километров и остановились наконец ночевать в тесных землянках.

Никакой необходимости в спешке не было, никто нас не ждал и не собирался давать спешного задания. А просто майор Харламов захотел как можно скорее написать рапорт об окончании похода, чтобы вызвать похвалу высшего начальства.

Вообще такое беспощадное отношение командиров к подчиненным — лишь бы выслужиться — очень было типично для военных лет. Так относился к рекогносцировщикам капитан Баландин. Когда по прихоти желающих выслужиться командиров поднимали солдат среди ночи, это еще было туда-сюда. Но в строевых частях их нередко бросали в бой, губили зря тысячи жизней. Вот что было ужасно! И такое, особенно к концу войны, совершалось постоянно.

Весь этот поход майор Харламов провел с нами и заставил-таки людей в весеннюю распутицу с грузом за плечами делать ежедневные переходы по 30 километров и довел всех нас до полного изнеможения.

Тимошков меня чуждался и разговаривал со мной только по необходимости. В его самолюбивой памяти слишком болезненным оставалось воспоминание о последнем совещании с участием майора Харламова. Он забирал Мишу Толстова и Виктора Эйранова и шел с ними впереди бойцов, иногда отдаляясь от колонны километра на два.

Я шел всегда вместе со взводом, разговаривал с бойцами, подбадривал их то шуточкой, то окриком и ночевать останавливался всегда вместе с ними.

Как технический руководитель Тимошков был безусловно на высоте. Как администратор он совершенно не думал о бойцах, об их быте, об их пище и одежде, предоставив всю эту скучищу старшине, а сам занимался «общим руководством». Он и о себе самом совершенно не заботился и с самого начала совершил такой просчет, который у меня бы никогда не мог произойти: он забыл включить в раздаточную ведомость себя самого и трех остальных командиров взводов. Никаких не выданных на руки продуктов, даже хлеба, кроме 200 килограммов печенья, не оставалось. И мы вчетвером весь поход только этим печеньем и питались, да раза три Тимошков давал на оладьи лично ему принадлежавшую со времен молотьбы белую муку. Впоследствии за это печенье бухгалтерия вычла со всех нас по 150 рублей, выходило, что за 10 дней мы его слопали по 50 кило каждый.

1-я и 3-я роты двигались следом за нами. 73-й и 75-й ВСО со всем своим воинством тоже шли где-то невдалеке.

Не доходя до Речицы, произошло замешательство. Прискакал верхом на рыженькой клячонке капитан Даркшевич, который был только что назначен командиром 3-й роты вместо заболевшего туберкулезом старшего лейтенанта Терехова.

Даркшевич нам объявил, что, кажется, получен приказ возвращаться обратно.

Тимошков остановил роту, мы сели прямо среди поля ожидать событий. Через несколько часов прискакал майор Харламов и приказал немедленно двигаться дальше до одной деревни, где нам забронировали ночлег. Пройдя еще 15 километров, мы разместились уже глубокой ночью.

Оказывается, одной роте 75-го ВСО действительно было приказано повернуть на Гомель, где она благополучно провела всю войну, восстанавливая и ремонтируя здание гомельского вокзала; а в начале 1946 года, после того как ее командир за какие-то махинации попал в тюрьму, восстанавливать вокзал стала наша рота под командованием неизменного капитана Пылаева.

Любопытна судьба двух прочих рот 75-го ВСО. Они продолжали двигаться вперед на запад, но по пути неожиданно пропали. И только полгода спустя обнаружилось, что их переманила к себе какая-то совсем чужая, даже из другого фронта, саперная часть, в которую они и влились в полном составе во главе с майором Мейендорфом и со всеми своими офицерами, стариками, придурками и девчатами.

Узнав о таком уроне, Богомолец взревел, бросился хлопотать, но было уже поздно. Пришлось 600 человек выключить из списочного состава. Урон этот был для нашего УВПС-25 наиболее тяжким за всю войну.

Возле Речицы мы снова подошли к Днепру и повернули на север вдоль его правого высокого берега.

Прошлой осенью Речица была взята нашими войсками стремительным обходным маршем раньше Гомеля, и потому немцы не успели ее сжечь. Мы прошли через этот большой город без остановки. На перекрестках стояли девушки-регулировщицы и направляли движение. А народу двигалось множество.

На запад и на север шли пешие части, ехали подводы и автомашины с грузами, переправлялась военная техника. Нас обогнало несколько танков, на которых сидели бравые молодцы в кожаных шлемах. Чувствовалось приближение фронта.

С этими танками произошло ЧП. Танкисты, проезжая мимо 3-й роты, предложили девчатам их подвезти. Две из них сели, на глазах у всех их силой втащили в люк танка, машины прибавили ходу, и только этих девчат и видели.

Похищение сабинянок очень обеспокоило меня и моего помкомвзвода Харламова. Мы приказали нашим девчатам идти вместе, строжайше запретили им отвечать даже улыбками на заигрывания солдат других частей, я шел впереди девчат, Харламов сзади них; ночевать мы стали останавливаться вместе с ними, причем сами укладывались поперек входной двери.

Вскоре после Речицы мы вступили в район сплошных дремучих лесов и болот, в край, никогда не находившийся под властью немцев. Тут во время войны было партизанское царство со своими законами и порядками. Жители редких деревень сеяли хлеб, разводили скот и кормили партизан — большею частью местных жителей. А партизаны жили по трущобам в землянках, но вреда немцам прочти не приносили — слишком страшна была немецкая месть. За каждого убитого немца эсэсовцы вешали десятки мирных жителей и сжигали деревни целиком — с женщинами, с детьми и со стариками.

Немецкие карательные отряды с пулеметами и пушками появлялись здесь трижды. Все три раза местные жители, вовремя предупрежденные тайными друзьями, успевали, захватив скот и кое-какие пожитки, скрыться в лесах. Все три раза немцы поджигали жилища, в первый раз хаты, во второй и в третий — наскоро сколоченные землянки.

Ночевали мы в этих местах прескверно. С невероятным трудом запихивали бойцов в землянки, случалось, бойцы проводили ночи сидя, за ночь их лапти не высыхали.

Однажды мне пришлось ночевать одному в крохотной землянке. Хозяйка с детьми спала на единственном топчане, а я примостился на двух квадратных метрах пола рядом с теленком, которого предусмотрительно повернул мордой к себе. Несколько раз я просыпался, когда теленок начинал жевать мою одежду, позднее я заснул и не услышал, как теленок повернулся ко мне хвостом и обкакал мои ноги.

Наконец мы выбрались из партизанского края и пришли в деревню Хуторок, уничтоженную только наполовину. Здесь мы остановились на три дня. Тут была оборудованная из землянки большая баня, которая топилась круглые сутки, пропуская проходившие воинские части. Мы помыли бойцов-мужчин, прожарили их одежду, помылись сами. Инна Константиновна мылась в одной группе со мной, а девчат помыть мы не решились. Ожидая очереди, стояли бравые бойцы гвардейской пехотной части и такими голодными глазами глядели на них, что мы просто испугались — ворвутся они в баню к ним, а мы защитить бедняжек не сумеем.

В трех километрах от этой бани находилась станция Жердь железной дороги Калинковичи — Витебск. Туда по приказу майора Харламова Тимошков отправил одно отделение 3-го взвода на разгрузку вагонов.

В этот час на станцию налетели немецкие самолеты. Издали я хорошо видел, как воздушные хищники по очереди пикировали на вагоны. Одна бомба попала в цистерну с бензином. Столб пламени с белым дымом поднялся на 300 метров, начался пожар с черным дымом, а самолеты безнаказанно улетели.

Мы узнали, что на станции погибли несколько человек, в том числе наш командир отделения, а двух бойцов тяжело ранило.

Это были первые жертвы войны в нашей роте. Командира отделения похоронили возле деревни. В его гимнастерке на изнанке бокового кармана обнаружили зашитую иконку, как раз в том же месте, где и у меня всю войну берегся образок Святого Сергия.

Близость к фронту чувствовалась на каждом шагу: на запад передвигались пехотные части. Автомашины целыми колоннами, все больше американские, ехали груженые в одну сторону, а пустые в другую. На западе беспрерывно и не очень далеко громыхало и ухало.

Майор Харламов, три дня где-то разъезжавший, приехал к нам и, собрав нас, командиров, объявил нам, что наш 74-й ВСО входит теперь в состав инженерных войск 48-й армии. Это весьма существенно. То мы были фронтовыми саперами и выполняли тыловые задания 1-го Белорусского фронта, а теперь для 48-й армии будем выполнять задания близ линии огня и даже, возможно, на нейтральной полосе и под огнем противника.

Майор Харламов потребовал от нас, чтобы мы сами подтянулись, отдавали бы честь офицерам, говорили бы так: «Командир взвода такой-то по вашему приказанию явился» или: «Товарищ командир такой-то, разрешите обратиться к такому-то» и т. д.

Майор Харламов потребовал от нас, чтобы мы заставили бы подтянуться своих бойцов. Еще в Коробках половине из них выдали ярко-зеленые, лиловатые или желтоватые бушлаты, часть ходила в шинелях. Теперь всем выдали шапки-ушанки. Однако лыковые лапти, которые носили почти все, красноречиво противоречили тому боевому виду, о каком мечтал майор Харламов.

Уши у шапок должны были быть аккуратно завернуты кверху и завязаны на макушке и — Боже сохрани — чтобы не болтались по ветру. Своих кожаных ремней оказалось очень мало, бойцам были выданы белые тесемки, похожие на ламповые фитили. Требовалось строго следить, чтобы все ходили бы подпоясанными.

На шапки приказано было нацепить звездочки. Для этой цели наш жестянщик Никитин с утра до вечера вырезал их из пустых американских консервных банок. Впрочем, такие самодельные звездочки в то время носили большинство солдат действующей армии. У меня лично звездочка была настоящая, которую я выменял на стакан самогона еще на Курском рубеже.

В течение последующих нескольких дней мой Харламов и я буквально свирепствовали, следя за внешним видом своих бойцов, сыпали нарядами вне очереди направо и налево.

Наконец, всем бойцам были выданы самые настоящие солдатские погоны. Старшина Середа и парторг Ястреб нацепили себе самовольно погоны старшинские. А мы — командиры взводов, а следом за нами и наши помкомвзвода никаких погон надевать не стали. Шинели у нас были сшиты по офицерскому образцу, и потому мы выглядели вроде как офицеры, хотя и без погон.

По всем трем ротам мы тайно договорились между собой так: будем отдавать рапорты лишь в крайних случаях, честь отдавать будем лишь старшим офицерам, начиная с майора. Начальство посмотрело на такое наше самовольство сквозь пальцы и погоны надевать не заставило. Ведь оно само толком не знало — кто же мы такие — командиры по должности, по денежному и вещевому довольствию, но так никогда и не получившие никакого воинского звания.

Мы направились за 10 километров на железнодорожную станцию Шацилки. По дороге проходили через одну деревню, которую немцы не успели сжечь.

На каждой хате висели странные вывески: «голова», «верхние конечности», «нижние конечности», «ягодица», «спина» и т. д. Был первый теплый солнечный день. На крылечках сидели лохматые, обросшие солдаты в одном белье под расстегнутыми шинелями. Это был армейский госпиталь.

Возле Шацилок мы увидели бойцов 1-й роты, которые копали землянки для себя и для штаба нашего ВСО. Нас направили в соседнюю деревню с мелодичным названием Какель.

Начало темнеть. Никакой деревни не было, а чернели одни пожарища и виднелось десятка два землянок, занятых местными жителями и солдатами. Мы набрели на полуразрушенные маленькие землянки, вроде барсучьих нор и полные всякого какеля. Решили тут переночевать.

Оттепель, мучившая нас весь поход, к вечеру прекратилась, неожиданно поднялась метель, стал крепчать мороз. Бойцы принялись раскладывать костры. Но тут подскочил какой-то офицер и закричал:

— Потушить немедленно! Немцы близко. Им все видно, начнут бомбить.

Тимошков приказал раскидать головешки. Тогда бойцы приспособились разжигать совсем маленькие костры в многочисленных воронках от снарядов. Тимошков и я сделали вид, что не замечаем этого нарушения приказа. Надо же дать людям возможность сварить пищу.

Все мы — четверо командиров взводов во главе с Тимошковым — мрачно сели на дне такой воронки. Вестовой Володя Ткач развел маленький костер и стал кипятить чай в двух котелках. Было очень холодно, сыпал снег, но на дне воронки мы сидели защищенные от ветра. Говорить никому не хотелось и спать тоже не хотелось. Сыпал снег.

— Сегодня 14 марта, день моего рождения, — сказал я наконец. — В предыдущие два года этот день я проводил особенно гнусно.

Все засмеялись, потребовали, чтобы я рассказал о тех днях. Виктор Эйранов попросил Тимошкова, чтобы тот, ради такого случая, пожертвовал бы на оладьи свою муку. Котелки вскипели, мы выпили чаю, погрызли печенья, съели по паре оладий.

Нашли землянку, но такую маленькую, что я четвертым втиснуться в нее просто не смог и, беспрерывно спотыкаясь о колючую проволоку, пошел искать свой взвод. Нашел бойцов в двух землянках с потолком высотой меньше метра. От тесноты там было тепло, но я едва залез в дыру, загородив спиною вход.

Поверх ватника и ватных брюк на мне была надета еще шинель, но я замерз до костей и потому почти не мог уснуть.

Утром мы встали. Метель стихла. Оказалось, что мы находились на берегу широкой реки. Это была Березина. У берегов лед просел и поверх льда стояли грязно-желтые лужи.

Тут некоторое время проходил передний край. Все было изрыто, исковеркано, разрушено, сожжено. Словно гигантские черви изгрызли мученицу-землю, проделали хода сообщения. Как хвощи каменноугольной эпохи, торчали кое-где измочаленные остовы черных деревьев. Места, где раньше стояли хаты, угадывались по остаткам печей и по обугленным бревнам. Склон берега весь был перепутан проволокой, и мы увидели вывеску на фанере: «Осторожно, мины!»

По ступенькам, проделанным жителями землянок, я спустился к самой воде и умылся.

Варить было строжайше воспрещено, так как дым могли увидеть немцы, прятавшиеся на высотках на коренном берегу противоположного берега Березины. Бойцы поели только хлеба, а мы печенья, которое нам осточертело с первых дней похода.

Только Тимошков было распорядился начать кое-как оборудовать землянки, как верхом на лошади прискакал майор Харламов.

— Немедленно построить роту и вести бойцов на строительство моста, — приказал он, — вести не стадом, а строем, повзводно, с командирами взводов впереди.

Тимошков заикнулся о необорудованных, грязных землянках, об отсутствии горячей пищи…

— Успеется! — крикнул майор. — Сейчас же всех до одного на работу! — И он поскакал дальше.

Явно в нарушение его приказа, мы оставили от каждого взвода по два бойца, чтобы в землянках вместо дверей сплести хотя бы щиты из елового лапника, затем заткнуть все дыры, выгрести мусор, постлать на мерзлый земляной пол еловых веток. Остальные наши не очень-то ровным строем, с лопатами, ломами и топорами двинулись к строительству моста.

Вдруг, пронзительно шипя и свистя, пронеслось нечто невидимое и шмякнулось среди поля в трехстах метрах от нас. Земля вздрогнула, раздался взрыв. Оказывается, немцы со своих высоток время от времени посылали снаряды, стремясь обстрелять станцию Шацилки, но почему-то все попадали в поле.

Подойдя к строительству моста, мы увидели, как саперы-гвардейцы, одетые в новенькую форму, — все молодежь — под командой подтянутых офицеров, без особых усилий разгружали с подъезжающих американских машин лес, волокли и прилаживали бревна, весело стучали топорами.

Оглянулся я на наших старичков, заросших, лохматых, в лаптях, на наших девчат, хмурых, с тусклыми глазами, в отрепьях и тоже в лаптях… И мне аж страшно стало.

Мы остановились на берегу. Майор Харламов и Тимошков пошли кого-то искать и вскоре вернулись. Вместе с ними подошел пожилой, низенький полковник.

Полковник был командиром Отдельной, ордена Красной Звезды, ордена Отечественной войны 1-й степени, гвардейской Гомельской саперной бригады. Имя гвардии полковника Петрова неоднократно поминалось в приказах Верховного Командования, и к 1945-му году количество эпитетов, присвоенных его части, дошло до двадцати.

— М-м-да! — сказал он, оглядев наше воинство. И из его уст полился целый водопад отборных словечек, произносимых, правда, самым добродушным тоном. Таков был стиль полковника — на 75 % пересыпать свою речь красочными сравнениями и метафорами, которые я не решаюсь, однако, повторить.

Когда полковник кончил, подошли два капитана — командиры саперных рот. Один из них повел два наших взвода в одну сторону, а другой повел Виктора Эйранова и меня с нашими бойцами по строящемуся мосту на противоположную сторону реки.

Этот мост строился для движения по нему автомашин, подвод и пешеходов поверх упавших в воду ферм взорванного моста железнодорожного. Саперы устанавливали бревенчатые прогоны, по которым настилали одну к одной выломанные тут же под рельсами шпалы. На 200 метров моста шпал этих требовалось очень много, и нам как раз и поручили их выламывать и таскать.

Однако наши бойцы, утомленные, мокрые и голодные, таскали медленно и едва передвигали ноги. Саперные командиры несколько раз к нам подходили и делали мне полные презрения замечания. Майор Харламов тоже подходил ко мне и шипел на меня. А я и мой Харламов крыли бойцов, не разрешали им присаживаться на перекур. И все равно работа подвигалась крайне медленно.

Среди дня подъехало сразу несколько пар сытых трофейных немецких лошадок. Они остановились, переступая мохнатыми копытами, виляя толстыми, как у старых евреек, задами. Саперам привезли обед в немецких походных двухколесных кухнях. Начищенные до блеска медные котлы были вмонтированы над печами, топившимися короткими чурочками. Тут же на каждой подводе были приделаны разные мелкие удобные и остроумные приспособления — полочки, ящички, крючочки и т. д.

Повара в белых колпаках и халатах развинтили крышки котлов и открыли их. Поднялся пар божественного аромата. Саперы подходили повзводно, повара черпаками им наливали наваристый, с золотыми блестками, суп, а в крышку котелков клали кашу.

Наши бойцы уселись в сторонке, жуя черствый хлеб, а мы — командиры — стали грызть столь опостылевшее нам печенье.

Заметив хмурые лица наших бойцов, саперы предложили им супа. Наши мужчины получили по полчерпака, а наши девушки были так потрясены молодцеватым видом саперов и одновременно так напуганы их заигрыванием, что отказались от супа. Я им шепнул, чтобы не боялись и подходили бы с котелками. А мы — четверо командиров — Тимошков, Толстов, Эйранов и я — гордо встали в сторонке.

Во время обеденного перерыва я пошел осматривать брошенный немцами передний край обороны, тянувшийся вдоль правого берега Березины. Опасаясь мин, я не стал подходить к нему близко и видел такой же, как и на правом нашем берегу, развороченный взрывами, изъеденный ходами сообщения склон; только спиралей Бруно и колючей проволоки немцы напутали больше, чем мы.

Когда-то тут рос густой лес. Огнем нашей артиллерии он был сметен, и только кое-где остались торчать расщепленные, измочаленные остовы стволов деревьев.

Отдельные наши бойцы не побоялись мин и потихоньку от меня отправились в этот лес каменноугольной эпохи и отыскали там несколько трупов наших бойцов. К вечеру кое-кто из нашей роты оделся в солдатские шинели и обул хорошие ботинки или сапоги.

Ночь мы переспали немногим лучше предыдущей, мерзли в землянках и у костров, разведенных на дне воронок, пили чай, который я закусывал все тем же печеньем.

На следующий день только мы было начали таскать шпалы, как на виллисах подъехали сразу несколько полковников и один генерал. Они прошли гурьбой по мосту, возбужденно и злобно, но тихими голосами переругиваясь между собой.

Через полчаса нам объявили, что работы на строительстве моста прекращены. Радостные, мы двинулись к своим землянкам в Какель, а саперы с песнями пошли в другую сторону. Впервые за эти дни нам удалось сварить в котлах суп, и впервые за эти дни я ел не печенье, а горячую пищу.

Несколько дней спустя мы узнали, что же произошло!

В Шацилки явилась железнодорожно-восстановительная бригада во главе с генералом восстанавливать мост. А вновь прибывшие увидели, что мост приспосабливают под автотранспорт. После ругани и споров саперы были вынуждены отступить и вскоре начали невдалеке строить новый большой деревянный мост. Немецкая воздушная разведка вскоре обнаружила восстановительные работы на железнодорожном мосту, налетели юнкерсы и сбросили несколько десятков бомб. Пять человек, в том числе один подполковник, были убиты.

Только два часа оставались мы безработными. Когда спор саперов с железнодорожниками кончился, вспомнили и о нас и направили за 3 километра к большому поселку — Якимовской Слободе, возле которой мы стали переправляться по льду через Березину.

У противоположного правого берега чернела полоса чистой воды, там катер таскал на буксире плот и переправлял людей.

Возле кромки было настлано несколько досок, но до них нам предстояло пройти метров сто прямо по льду. А лед был в трещинах, на нем темнели не то лужи, не то полыньи. Я пошел впереди, за мной гуськом следовала вся рота. Я нес большую картонку с медикаментами, какую из любезности взял у Инны Константиновны.

Уже на подходе к настланным поверх льда доскам моя нога оступилась, я ухнул обеими ногами и повис на одних руках, судорожно держась за крепкий лед и болтая ногами над бездной.

Меня тут же вытащили, я сел в сторонке, разулся, вылил из сапог воду, выжал портянки, вновь обулся и присоединился к нашим бойцам, которые собирались переправляться на плоту.

В момент ЧП я впопыхах поставил картонку с лекарствами прямо в лужу. Теперь из нее текла фиолетовая от марганцовки жидкость. Но Инна Константиновна была далеко в арьергарде, и я успел переправиться через Березину до ее подхода к плоту.

Километра два до деревни Малые Василевичи я почти все время бежал, стремясь согреться, ведь брюки и гимнастерка и ватник у меня намокли и ледяная вода проникала до самого тела.

Эта деревня уцелела, но большинство хат оказалось занятыми. Я, помкомвзвода Харламов и старшина Середа бегали из хаты в хату. Половину роты и кухню удалось кое-как разместить, но большинство бойцов еще стояли, понурив головы. Поднялся ветер, и я от мокрой одежды начал дрожать.

В этот момент ко мне подскочила Инна Константиновна.

— Покажите, пожалуйста, где вы разместили медпункт? — спросила она.

— Погодите с медпунктом. Медпункт в последнюю очередь, — ответил я, стуча зубами.

— Как в последнюю очередь! Как в последнюю очередь! Я на вас рапорт подам самому подполковнику Хаиту.

— Да поймите же, бойцы стоят на улице.

Инна Константиновна, не слушая моих доводов, визжала и кричала. И вдруг она увидела у меня в руках свою истекающую фиолетовой кровью картонку. Ее визг перешел в стон и вопль. Она полезла на меня с кулаками, все повторяя имя подполковника Хаита — главного нашего медицинского шефа.

Увертываясь от нее, я бросил картонку на землю и крикнул:

— Да ступайте вы к вашему подполковнику Хаиту! — В его фамилии я переменил одну гласную букву и оттого получилось вроде ругательства. Я поспешил уйти. И не оборачиваясь, все слушал, как Инна Константиновна мне вслед грозила разными карами, выла и рыдала. Впрочем, через час я к ней явился и сказал, что помещение для медпункта найдено. Мы с ней помирились, и я даже там две ночи спал в уголку.

Не дождавшись, когда мы всех разместим, наши бойцы сами отправились разыскивать себе ночлег. Они не обратили внимания, что на некоторых хатах мелом было написано: «Карантин до такого-то числа. Входить воспрещено!»

Мы — командиры — знали, это значит, что у местных жителей сыпной тиф или, как принято было писать в сводках, — «болезнь форма № 4». В таких хатах мы никого не размещали. А наши бойцы вошли сами и стали устраиваться на ночлег.

Это заметил некий военфельдшер. Он выгнал бойцов из той хаты и куда-то их повел. В это время подошел мой помкомвзвода Харламов.

— Вы их командир? — спросил его военфельдшер.

— Да, я.

Харламов очень любил называться командиром, оставляя меня в тени, но тут со своим хвастовством влип. Подошли двое офицеров, Харламова тоже повели, составили на него акт. Могло загореться подсудное дело с отправкой в штрафные роты, но фактически затянулась длинная и нудная переписка.

Да, в то время сыпняк в армии был серьезной угрозой. Отступая из полусожженной Белоруссии, немцы оставляли среди мирного населения очаги заразы. В нашей роте заболел Леша Могильный и еще двое. Они были отправлены в госпиталь. В штабе УВПС-25 заболели несколько человек, в том числе капитаны Баландин и Финогенов.

Разместив бойцов в Малых Василевичах по хатам, мы стали приводить в порядок несколько старых землянок. Себе я облюбовал одну совсем маленькую. Мне удалось достать дверь и железную печку. Через два дня я туда переехал, решив, что приобрел комфортабельную, хотя и очень низкую квартиру.

В будущем мы научились строить землянки как игрушечки, но та моя первая была прескверная, из щелей дуло, с потолка сыпалась земля, а печка дымила ужасно. Только на третий день я догадался, что какой-то мерзавец засунул в трубу тряпку. А через несколько дней на полу показалась вода, и уровень ее с каждым днем угрожающе повышался.

В Малых Василевичах, когда пройдет лед на реке, собирались организовать паромную переправу для автотранспорта, а наша рота должна была построить на обоих берегах Березины дороги-подходы к этой переправе.

Мы разбивали кюветы, отводили воду, возводили насыпи, а также выстроили два мостика. Майор Харламов приезжал ежедневно и все нас бранил за медлительность. Приступили к работам на противоположном берегу, возле Якимовской слободы, где тогда помещался штаб 48-й армии, и потому всех тамошних жителей выселили. Деревня была оцеплена и туда без пропуска никого не пускали.

По косогору мы должны были выстроить из сосновых жердей лежневую дорогу. Из штаба инженерных войск нам прислали три «студебеккера», которые возили нам лес.

Машины были сильные, с шестью ведущими колесами и почти не буксовали, но их борта не открывались, и потому они совершенно не были приспособлены для разгрузки и нагрузки леса вручную. А какая механизация могла тогда быть в 48-й армии, а тем более в нашей роте? Мы тратили из-за этих бортов массу лишней энергии.

Каждое утро на плоту за 3–4 рейса мы переправлялись через реку, несколько раз наши бойцы вынуждены были купаться. Обед в котлах переправлялся холодный и с опозданием. Домой мы попадали совсем поздно. Словом, причин было много, отчего мы строили и медленно, и плохо.

Как-то вечером после работы командир отделения старик Качанов подошел со своими бойцами к той хате, где жил, и вдруг у двери им преградил путь автоматчик. Барахло бойцов валялось тут же на земле.

Автоматчик заявил, что хата занята и наши старики могут убираться куда хотят. Качанов привел Тимошкова и старшину. Тем после длительных переговоров удалось вызвать на крыльцо двух лейтенантов, которые, не заметив на Тимошкове никаких знаков отличия, вернулись в хату. Отделению Качанова пришлось ночевать кое-где.

На следующий день майор Харламов, узнав эту историю, пошел к лейтенантам и предложил им освободить хату. Те сказали, что через час уходят совсем, и майор Харламов уехал. А лейтенанты со своими автоматчиками продолжали спокойно занимать хату.

Дня через три среди ночи явился для проверки документов капитан в сопровождении нескольких автоматчиков. И тут выяснилось, что в Малых Василевичах живут человек 20 солдат и офицеров совершенно неизвестно зачем. Или они возвращались в свои части, но, имея сухой паек, медлили, или направлялись в другие части и осели, словом бездельничали. На следующий день нам было предоставлено несколько освободившихся хат, в том числе и та, которую занимал раньше Качанов.

Наконец приехал из Коробков на автомашине капитан Пылаев. Он сказал, что Днепровский рубеж был благополучно сдан, хотя 75 % траншей обвалились. Обратившись ко мне, он со злостью добавил:

— Твои траншеи обвалились! А впрочем, сдача происходила в основном не в поле, а за столом, между двумя стаканами самогона.

Ольга Семеновна, чувствуя, что Пылаев привез всякой децзаготовительной снеди, сразу повеселела, а то она все время пребывала в дурном настроении и даже плакала. Пылаев намекнул, что привез с собой не только снеди, но и кое-какой жидкости. И мы собрались впервые за это трудное время попить, послушать гитару и попеть.

И вдруг уже вечером явился курьер прямо от начальника инженерных войск армии полковника Дугарева с приказом:

«Немедленно выступить всей ротой в район большака на Мозырь против деревни Искра. В 7.00 у такого-то мостика вас будет ожидать капитан такой-то. Он вас поведет на работу. Невдалеке есть брошенные немецкие землянки».

Такой приказ мы получали впервые. До Искры было 10 километров. Да, надо было немедленно идти будить бойцов.

Пылаев сказал, что примет командование ротой завтра, и завалился спать. В час ночи мы выступили. Накрапывал дождик. Тьма была кромешная. Направо и налево рос лес. Я шагал впереди с компасом в руках. Подошли к какой-то разрушенной деревне. Никого там не нашли. Верно ли мы идем и какая это деревня — Искра или другая? Двинулись дальше и вскоре вышли на дорогу, идущую по насыпи через болото. Мы поняли, что это и есть большак на Мозырь. Куда идти — направо или налево? Повернули наугад направо и через километр увидели доску с надписью: «Дальше не ходить! Неприятель просматривает». Мы повернули по большаку в другую сторону и в конце концов набрели на брошенные немецкие землянки.

Начало светать. Тимошков взял двух бойцов и отправился еще дальше по большаку искать злополучный мостик и на нем капитана такого-то. А мы приступили к ремонту землянок: поставили предусмотрительно принесенные с собой самодельные железные печки, из еловых веток начали плести щиты для дверей, поправлять нары и настилать поверх них хвойный лапник.

Подъехал Пылаев верхом на Ласточке, выбрал одну землянку почище для себя и для нас четверых командиров взводов. Плотники нам оборудовали из жердей более или менее сносные топчаны.

Посланец от Тимошкова пришел только в 10 утра. Мы немедленно подняли роту и повели ее на место будущих работ. Оказывается, мы должны были настилать лежневку на большаке по осевшей в болото насыпи.

1-й и 2-й взвода мы поставили строить саму дорогу. Земля промерзла, и прорубать ломами долевые канавки для толстых лежней было трудно. Поперек дороги поверх лежней бойцы настилали одна к одной жерди, которые крепились у краев колесоотбойными брусьями, соединенными кое-где железными штырями и скобами.

Впереди с ломами шли наши «богатыри» — братья Ремневы, Секач, Денисенко, Кузьмин, Бучнев. Каждый прорубал свою дорожку, плотники подтесывали лес, остальные подносили бревна и жерди и укладывали их, девушки засыпали песком готовые участки дороги. Помкомвзвода Харламов ходил с палочкой и ругался. Работа спорилась, хотя все излишне суетились.

А 3-й и 4-й взвода заготовляли лес тут же по краям дороги и подносили его. Но лес-то рос по болоту. Для его доставки приходилось настилать специальные мостки, и все равно рубщики постоянно попадали по колена в воду. Тимошков и Толстов предпочитали руководить издали с сухого места.

Днем приехал полковник Дугарев и покачал головой, что мало сделано. Я в это время по оси будущей лежневки расставлял сосновые вешки. Полковник Дугарев подошел к одной из них и надломил у нее макушку.

— Завтра, в 12 ноль-ноль приеду проверять. Чтобы дорога была готова до этой вешки, иначе… — Полковник не досказал, что будет иначе, но мы и без того поняли, что должны выполнить его приказ, как боевое задание.

Кончили мы с наступлением темноты, хотя до надломленной вешки оставалось еще ужасающе далеко. Усталые, мы пошли к своим землянкам.

Предыдущую ночь мы не спали, поэтому Тимошков, Толстов, Эйранов и я, наскоро выпив по стакану самогону, привезенного Пылаевым, моментально уснули.

Утром пошли на работу еще в темноте. Бойцы вкалывали почти не разгибаясь. Лишь один раз мы разрешили им закурить. И все же… О, ужас, ужас! Одиннадцать часов, а до надломленной вешки остается еще метров 40. Что делать? Что делать?

— Может быть, полковник Дугарев еще не приедет? — сказал Виктор Эйранов. Нет, на такое надеяться было нельзя.

— А если… — сказал я и запнулся.

Впоследствии Виктор назвал мою идею гениальной.

— А если… вешку переставить поближе? — промолвил я тихим голосом.

Сказано — сделано. Я решительно подошел к надломленной вешке, выдернул ее и переставил на 37 метров.

В 11.57 подкатил виллис. В 12 ноль-ноль полковник Дугарев вместе со мной и с Виктором подошел к вешке, возле которой наши бойцы настилали жерди. Он многозначительно кашлянул, молча прошелся по всей трассе, ткнул пальцем в двух местах на щели между жердями, молча сел в машину и укатил. Он нам ничего не сказал, но мы поняли, что ему понравилось и качество, и количество работ.

Так был выполнен точно в срок боевой приказ командующего инженерными войсками 48-й армии полковника Дугарева.

Когда мы окончили работу на большаке, нас перебросили на строительство другой дороги перпендикулярно первой, идущей непосредственно на передовую.

Эта дорога шла через лес, росший по болоту. Каждое более или менее сухое место там было занято землянками различных подразделений. Выходила дорога к деревне Ола, от которой до передовой считалось всего 1,5 километра.

В то время в «Правде» было опубликовано сообщение комиссии по расследованию преступлений гитлеровцев о том, что в 1943 году эсэсовцы неожиданно окружили деревни Искра, Мормаль и другие (названия их не помню), арестовали всех их жителей, все больше женщин и детей, привели их в деревню Ола, затиснули в хаты, заперли двери, а хаты подожгли. Тех, которые пытались бежать через окна, расстреливали из пулеметов. Всего погибло до 4000 человек.

Добавлю от себя. Ола была деревня в 20 дворов, затерянная среди лесов и болот Полесья. До ближайшей деревни Искра насчитывалось 7 километров. Жители окрестных населенных пунктов кормили и поддерживали партизан, и за это гитлеровцы и совершили свое страшное преступление.

Когда наступающие части 48-й армии заняли эти места, то нашли горы обугленных трупов. Их похоронили на холме и поставили большой деревянный памятник. Я его видел.

Наша рота должна была через Олу построить дорогу. Мы решили провести ее не по прежнему низкому месту, а повыше, прямо по пожарищам хат. Стали разбирать остатки обугленных срубов, засыпать подполы, мостить полотно кирпичами от разрушенных печей.

Так уж повелось с начала войны, что солдаты в поисках картошки всегда залезали в подполы сожженных домов. Залезли и тут. И в одном из подполов обнаружили несколько обугленных трупов, в том числе и детский — лет шести — не то мальчика, не то девочки. Ноги, туго обвязанные онучами с лыковыми лапоточками, почему-то уцелели. Другие трупы превратились в груду обугленных костей, даже нельзя было сосчитать — сколько же народу тут погибло. Эти кости мы снесли к памятнику и похоронили вблизи него.

Мне пришлось случайно попасть в Олу через месяц, когда весна расцвела, трава зазеленела. Невдалеке от памятника я увидел яблоню. Дерево погибло, обуглилось, уцелела одна боковая ветка, вся осыпанная бело-розовыми цветами. В своей книге «Сказания о белых камнях» 25 лет спустя я описал и эту ветку, и детский трупик с уцелевшими ножками в лаптях.

Возвращаюсь к прерванному рассказу.

Наши землянки представляли из себя целый городок, который выстроили еще немцы. Постепенно мы улучшали свои жилища, оборудовали баню, парикмахерскую, столовую, конюшню. Неизвестно откуда достали доски для дверей и столов, стекло, железные печи, дымоходные трубы.

Наша землянка, в которой помещались Пылаев и мы, 4 командира взводов, была самая комфортабельная. Жердевые, похожие на фортепьянные клавиши топчаны мы заменили дощатыми с изголовьями. Пол был выстлан сосновыми жердями, а стены еще немцы забрали жердями березовыми, поставленными вертикально одна к одной. По вечерам зажигались две лампы, сделанные из гильз 76-миллиметровых снарядов, сплюснутых у конца, фитиль изготовлялся из обрывков старых шинелей, а в бензин, во избежание вспышки, насыпалась соль. От тепла печки березовые жерди начали прорастать длинными бледно-зелеными ветвями. При мерцающем свете ламп наша землянка напоминала заколдованный березовый лес.

Находясь по 12 часов на работе, за день мы очень уставали и ложились спать рано.

Однажды Пылаев нам сказал:

— Подождите ложиться. Возможно, приедет начальство с дамами.

Часов до 10 мы поклевали носами, не дождались и легли, потихоньку от Пылаева договорились не вставать ни в коем случае, даже если явится сам Богомолец.

В 11 часов подкатила машина и в землянку ввалились майоры Елисеев, Харламов и Сопронюк, а также дамы — ППЖ Елисеева небезызвестная Анечка и ППЖ Харламова врачиха нашего ВСО калмычка с приплюснутым лицом Санжиева. У нашего высоконравственного замполита, только недавно отделавшегося от триппера, ППЖ еще не завелась.

Мы лежали, закутавшись в одеяла с головой.

Дамы недовольно фыркали, Пылаев недовольно покашливал, майоры угрюмо молчали. Потом все поднялись и уехали, захватив с собой Пылаева.

С тех пор он никогда не останавливался вместе с нами. Ему строили отдельную землянку, в которой он иногда веселился с господами офицерами, не приглашая нас — беспогонников. Кастовая и классовая отчужденность офицерства обозначалась все резче.

От нашего земляного городка до передовой считалось 4 километра. Фактически, никакой передовой не было, просто труднопроходимое болото шириной в километр отделяло нас от немцев. На высотках сидели немцы, а наши располагались среди кустарника отдельными группами автоматчиков человек по пять, иногда со станковым пулеметом.

Обычно на передовой бывало тихо, только изредка взрывался снаряд или начинал токотать прочищаемый пулемет. Ежедневно высоко в небе безнаказанно пролетал немецкий разведчик — двухвостая «рама» — Фокке-Вульф.

Как-то, в поисках командира одной части, ничего не подозревая, я дошел до самой передовой, но тут меня остановили автоматчики, сказав, что дальше засели немцы.

Раза два я видел, как проводили или провозили немецких пленных — языков. И немцы, пользуясь легкостью перехода через передовую, заходили далеко к нам в тыл и забирали от нас языков. Поэтому по приказу командования по всем земляным городкам расхаживали часовые, а возле нашей командирской землянки бессменно всю ночь стоял часовой, подтапливавший нашу печурку.

К нам в роту прибыло пополнение — выздоровевшие раненые. В 1-й взвод попало 10 человек, из которых мы сформировали отделение во главе с сержантом Пяткиным. В числе бойцов был старик Недюжин с двумя орденами Красной Звезды и двумя медалями «За отвагу». Он заслужил свои награды, вытаскивая раненых с поля битвы. Мы им очень гордились. Четверть века спустя я его вывел под именем колхозного овощевода Ильи Муромца в своей повести «Тайна старого Радуля».

Только мы обжились в своих землянках, как начальству было угодно переправить нас за 4 километра в деревню Искра, а наше место заняла 3-я рота. Переселялись мы со своими дверями, окнами, печурками и прочим, что в мирной обстановке при переездах на другую квартиру оставляется на месте.

В нашей бывшей командирской землянке вскоре произошел несчастный случай. В 3-ю роту зачем-то приехал главный бездельник в ВСО начальник Особого отдела старший лейтенант Чернов. Он сел вечером с командиром 3-й роты капитаном Даркшевичем пить чай, вынул револьвер и стал его чистить. Револьвер выстрелил, пуля попала Даркшевичу немного выше колена и перебила кость. Раненый был отправлен далеко в тыл в госпиталь, а после выздоровления демобилизовался и вернулся работать в Главгидрострой.

Когда в 1946 году я демобилизовался, то зашел в то учреждение, где и я также служил до войны, и встретил там Даркшевича, хромого с палочкой. Мы многое с ним вспоминали, но он меня попросил, чтобы я не проговорился, как его ранило; он всем рассказывал, что был ранен во время «инженерной разведки» на нейтральной полосе.

Обычно при таких несчастных случаях, как с Даркшевичем, Особый отдел производит следствие, выясняет, как и при каких обстоятельствах произошло, да какое социальное происхождение обвиняемого и т. д., а тут дело сразу прикрыли и все. Пылаев с нами потом иронизировал на эту тему и даже пытался сочинить песенку, но, видно, побоялся.

И. о. командира 3-й роты был назначен инженер-фортификатор Крылов, которого вскоре сменил выздоровевший старший лейтенант Терехов. К сожалению, он не смог ужиться с майором Елисеевым и вскоре был переведен в штаб УВПС-25, где в звании капитана пробыл всю войну на кабинетной работе. Так поступили с человеком, который благодаря своей энергии, порядочности, знаниям мог бы стать крупным руководителем. Недавно я его встретил на улице. Он стал доктором технических наук, преподавал в вузе.

Возвращаюсь к прерванному рассказу.

В Искре привезенные с собой окна и двери пригодились для ремонта пустых домов. Из жердей и досок мы оборудовали нары и поселились более или менее сносно.

Жителей там не было, их сожгли немцы в Оле. Чудом уцелели только двое мальчишек, живших в погребе. Я к ним подходил, пробовал с ними заговаривать, но никакого толку не мог от них добиться. Они так одичали, что едва ворочали языками и не смогли назвать своих имен. Виду них был страшный — покрытые корой грязи, все в лохмотьях и болячках, усыпанные вшами. В том погребе оставалась картошка, они ее пекли и ели. Интересно, что с ними потом сталось?

И наши бойцы раскапывали в Искре картофельные ямы. Эта картошка служила нам хорошим подспорьем, хотя мы получали полный фронтовой паек. Продукты, кроме круп, были исключительно американского происхождения — свиная тушенка, сушеные, так называемые «рузвельтовы», яйца, совсем не сладкий тростниковый сахар. Все это нам осточертело еще больше печенья. О децзаготовках в этих разоренных краях нечего было и думать. Иногда в командирскую столовую попадала свежая рыба, которую глушили наши бойцы в недалекой Березине.

Возле Искры мы опять строили жердевые лежневки. Работать было легче — и бойцы применились, а главное, наступила весна, оттаяла земля, засветило солнце, и можно было сдать ломы в кладовку.

В самый день Пасхи, встав утром, мы увидели разбросанные повсюду красного цвета мины с крылышками. Мы еще посмеялись, вот дураки немцы скинули их с самолетов, а они не взорвались.

Мы отправились на работы, и вдруг среди дня поднялась ожесточенная стрельба. Оказывается, эти немецкие штучки были мины-бабочки замедленного действия, которые принялись рваться.

В нашей роте двое бойцов были ранены и погиб кузнец Клюшников, которому осколок попал в лицо. Клюшников к нам в роту попал недавно, но мы его сразу оценили за кузнечное мастерство, за энергию и за веселый характер. Только за три дня до своей гибели он сумел разыскать в болоте разломанную немецкую походную кузницу, починил ее и стал ковать для лежневок скобы и штыри. Этот ценный, столь необходимый для саперов станок на ножном приводе прошел с нами всю войну, и мы много раз вспоминали покойного кузнеца.

В 20-х числах апреля меня неожиданно вызвали в Шацилки в штаб нашего ВСО на рекогносцировку новых рубежей. На этот раз я пошел с большим удовольствием — очень уж осточертело однообразное и напряженное строительство лежневок. Взял я с собой трех молодых бойцов — Ваню Кузьмина и Федю Бучнева из 1-го взвода и Пашу Жаркова из 3-го.

В Шацилках нам предстояло получить на 10 дней продукты. Я отправился к помначу ВСО по снабжению капитану Эйранову. Выпросить у него что-либо лишнее было совершенно невозможно, он бы и сыну родному отказал. Я осмелился только попросить заменить «рузвельтовы» яйца и крупу бочкой соленых огурцов. Эйранов разрешил, но потребовал с меня 5 рублей залогу за бочку. Зная бабскую любовь к соленому, я на эти огурцы твердо рассчитывал.

Во всей 48-й армии такого лакомства ни у кого не было, а ВСО им обладало, и вот откуда.

Еще на Саратовском рубеже по инициативе Зеге удалось приобрести в районе города Баланды целый совхоз. Назвали его «Подсобное хозяйство Победа», отправили туда для кормления нескольких начальственных жен, нескольких слабосильных и всех желающих обрести тихое пристанище.

Фронт двигался к западу, в подсобном хозяйстве пахали, сеяли, жали и собирали в житницы. Раз в месяц туда переводилась зарплата. Дважды, еще на Донском рубеже, мы получали по несколько вагонов гнилых из-за месячного пути соленых огурцов, которые тут же выбрасывали. Расстояние до подсобного хозяйства с каждым месяцем увеличивалось, и мы все, кроме бухгалтеров, о нем уже успели забыть.

И вдруг сюда в Полесье на станцию Шацилки наряду с вагонами, доставившими в 48-ю армию снаряды, мины, войска, бензин, американские продукты, пушки и танки, прибыли в адрес 74-го ВСО два вагона с солеными огурцами и притом отличного качества.

Отправившись на рекогносцировку, я очень быстро сменял у крестьян огурцы на картошку из расчета котелок огурцов на ведро картошки, у солдат мы меняли их на свиную тушенку и на хлеб, а пустую бочку выменяли на большой кусок сала.

Вернувшись в ВСО по окончании рекогносцировки, я встретил майора Елисеева. Тот меня упрекнул — почему я к нему не подошел, когда получал продукты, он бы сумел дать нам кое-какой добавок.

Я ему рассказал, как менял огурцы. Он меня подробно расспросил, однако в шутку предупредил, чтобы комбинация с бочкой не дошла бы до Эйранова. В тот же день он издал приказ организовать в широком масштабе обмен огурцов с местными жителями и с воинскими частями.

Рекогносцировкой руководил мой давнишний знакомый по Старому Осколу работник УОС-27 капитан Фирсов. Рекогносцировать, на этот раз совершенно самостоятельно, должны были представители нашего ВСО: старший лейтенант Американцев, Некрасов и я. Каждому досталось по два БРО.

Мне пришлось ехать на крайние южные. Забрав необходимые материалы, соленые огурцы и прочие продукты, я выехал со своими тремя бойцами за 8 км в деревню Затон.

Мы начали в самый разлив Березины, и вся территория обоих БРО, за исключением нескольких островов, была залита водой. Работы мы начали с постройки плота, который сооружали два дня. У нас не было ни одного гвоздя, и все бревна мы связывали лыком. Спустили плот в воду и шестами принялись отпихиваться.

От острова до острова расстояния я определял на глаз, направления азимутов брал по компасу и размещал огневые средства на незалитых высотках. Плавание на плоту по протокам занимало много времени. Первые три дня мы плавали без особых приключений, только что застревали на мелях и в затопленных кустах. На четвертый день как раз посреди широкой протоки лыковые связки на плоту неожиданно лопнули, бревна разошлись и мы очутились по грудь в воде. Держа над головами топоры и бумаги, мы побрели к берегу, выбрались на травку, кое-как обсушились и принялись сооружать второй плот.

Жили мы вчетвером в одной хате. У хозяйки было пятеро своих детей и шестой восьмилетний приемыш, у которого немцы повесили мать. Я разговорился с мальчиком, он рассказал, что видел свою мать на виселице.

— У мамы сапог с ноги упал, — говорил он, — и мы его не нашли, а другой сапог бабушка сама сняла и принесла домой.

К 1 мая я закончил рекогносцировку и вернулся обратно в роту. Рота без меня переехала из Искры и обосновалась в лесу в двух километрах от Шацилок.

За несколько дней наши выкопали целый земляной городок — свыше 30 землянок. Пылаев сам все распланировал. Землянки располагались крестом по четырем улицам, согласно четырем взводам. На перекрестке высилась отдельная роскошная капитанская землянка, в которой Пылаев наслаждался со своей Лидочкой, недавно приехавшей из Коробков.

Дорожки были вычищены, посыпаны песком. У главного входа под красивой аркой, сплетенной из молодых сосенок, стоял часовой. Всюду к деревьям были прибиты указатели с надписями.

Помкомвзвода Харламов мне приготовил отдельную маленькую землянку, в которой было бы очень хорошо жить, если бы не комары. С наступлением тепла они набросились на нас неисчислимыми полчищами, налетали сотнями, тысячами, миллионами и доводили нас до исступления. Большие дымные костры из хвои, разводившиеся между землянками, помогали мало. Приходилось беспрерывно отмахиваться. Вечером перед тем как лечь спать я быстро отворял дверь в свою землянку, вскакивал внутрь и еще быстрее захлопывался. Однако десятка два комаров успевало за мной влететь, и я засыпал спокойно лишь после их уничтожения.

Рота занималась устройством траншей на только что отрекогносцированных рубежах. Грунт был песчаный, и потому все траншеи приходилось оплетать хвоей. Они получались очень красивыми.

Я подошел к «Доске показателей» и с огорчением увидел, что 1-й взвод стоит на последнем месте. Без меня Харламов показывал только погонные метры траншей, не учитывая всякие поправочные коэффициенты — подноску леса свыше чем на 50 метров (попробуйте-ка проверьте!), выравнивание бруствера и многое другое. На следующий день показатели взвода начали подниматься, и вскоре он занял первое место. Словом, надо уметь составлять сводки.

В роте была организована выгонка дегтя для нужд всей 48-й армии. Гнали на бывшем моем самогонном аппарате круглосуточно путем сухой перегонки березовой коры. В день прибытия в роту я с большим интересом осмотрел все производство.

И тут у меня произошел спор с тремя другими командирами взводов. Когда я пришел к ним в землянку и поделился своими впечатлениями о дегтеперегонном заводе, они меня подняли на смех, дескать, ничего тут нет интересного, и они даже не видели установку.

Я ответил, что надо интересоваться всем, чего не знаешь, и всегда стремиться учиться.

А они возражали, что практически знать о перегонке дегтя им совершенно ни к чему, и так и не пошли поглядеть на завод.

Спор этот перешел на принципиальную основу и дошел до майора Харламова, который всецело меня поддержал. Вообще-то в жизни знание производства дегтя мне пока еще не пригодилось. А может быть, я когда-нибудь вставлю описание перегонки в свою новую повесть или проконсультирую другого писателя.

Недолго мне пришлось руководить взводом. Числа 10 мая снова меня вызвали на рекогносцировки уже 2-го тылового рубежа.

На этот раз Пылаев мне дал 8 бойцов, в том числе трех плотников во главе с одним из наших лучших мастеров Алешиным. Одновременно с рекогносцировками я должен был попытаться организовать по деревням децзаготовки.

Капитан Фирсов поручил мне самостоятельно отрекогносцировать БРО № 118 Еланьг и два отсечных. Когда мы с ним проходили, намечая передний край, неожиданно выскочил заяц. Фирсов выстрелил в него из револьвера, и заяц, кувыркнувшись, упал мертвым. Выстрел был исключительный: перебив заднюю ступню, пуля вошла в ляжку, вновь вышла, вошла в живот и вновь вышла из шеи. Заяц был зажарен на сале, и все мои бойцы, капитан Фирсов и я с удовольствием его уничтожили.

Из всех моих рекогносцировок БРО № 118 получился самым удачным. Фирсов возил схему в УОС-27, и там особо отметили размещение рот и всех огневых средств.

Впоследствии этот БРО строил не я, а Тимошков. Каждый вечер после работы мы ходили с ним вдвоем, уточняя посадку позиции и направление отдельных фасок траншей. Все наше начальство приезжало любоваться фортификационными достижениями, но не моими, а Тимошкова.

Я не зевал с добыванием продуктов. Мои бойцы меняли огурцы на картошку. Плотники за молоко выполняли разные мелкие работы. А вскоре в соседней деревне Хуторок удалось подрядить строительство хаты за телку, за картошку для роты и за полный стол с молоком и с мясом для всех нас восьмерых.

Мы переехали в ту деревню. Строили хату пятеро, а я с Ваней Кузьминым и Пашей Жарковым ходили за 7 километров рекогносцировать рубежи. После трудового дня жирный хозяйский борщ казался особенно вкусным.

Материалы я обрабатывал в том же Хуторке, дважды отправлял подводы с картошкой, со второй подводой ушел обратно в роту, а плотники еще оставались на стройке.

Вышел приказ командующего 48-й армией генерал-лейтенанта Романенко об откомандировании в распоряжение 74-го ВСО целого 92-го Запасного полка, солдаты которого должны были под нашей командой копать траншеи.

Запасные полки формируются из вновь мобилизованных и из солдат, вернувшихся из госпиталей. Месяц-другой их обучают, затем направляют в строевые части. Поэтому состав солдат и сержантов в Запасном полку все время меняется, а состав офицерский остается более или менее постоянным.

Командир 92-го Запасного полка полковник Лошаков был толстый, усатый, вроде Тараса Бульбы, и славился как хозяйственник, он возил с собой настоящий скотный двор с коровами и овцами и даже птичник. Возле расположения его штаба паслось стадо и ходили куры и гуси, поэтому кормили в его полку очень хорошо.

Пылаев поручил Тимошкову с ротой пулеметного батальона Запасного полка строить 118-й БРО, а мне с двумя ротами минометного батальона строить соседний БРО — № 117. В помощь мне был дан помкомвзвода Цурин.

Я привел 400 бойцов в деревню Еланы, на автомашине были доставлены лопаты и топоры. У Тимошкова сразу завязались дружеские отношения со старшим лейтенантом командиром роты, они и поселились вместе. А мой комбат — капитан, как увидел меня беспогонника, так повернулся ко мне спиной и не стал даже разговаривать со мной.

А ведь я вместе с Цуриным должен был руководить работами, расставлять чужих бойцов, и офицеры должны были меня слушаться беспрекословно. Замполит и старшие лейтенанты — командиры рот тоже со мной не считались. Все четверо на двух пролетках с утра уезжали в соседнюю деревню к каким-то бабам.

Ну, а следом за командирами и бойцы, совсем не желавшие копать в комарином царстве, относились к работе просто с ненавистью. Только два молодых лейтенанта — командиры взводов и старший сержант — парторг — слушали мои указания. С их помощью была сооружена доска показателей, в которую я каждый вечер вписывал цифры выработки по взводам. Эти цифры заставляли командиров взводов кое-как поддерживать дисциплину и невольно подстегивали их.

А вот с кем я сразу сдружился, так это со старшиной. Выручили меня все те же соленые огурцы. Я ему дал 10 килограммов, а он меня поставил на довольствие в офицерскую столовую, где обеды были просто превосходными. Свою свиную тушенку и «рузвельтовы» яйца я спрятал про черный день.

Копали солдаты плохо: и вкривь и вкось. Я предвидел нагоняй от Пылаева. Тут явилось новое лицо — вновь назначенный к нам в роту инженер-фортификатор лейтенант Ледуховский, которого я немного знал раньше в штабе УВПС-25.

Поджарый, постоянно болевший желудком и поэтому раздражительный, да еще самонадеянный и недалекий, был он раньше железнодорожником, с высшим, однако, образованием. Под его нудным руководством мне пришлось провести всю войну.

Придя на работы, он не стал слушать моих жалоб на ненормальную обстановку, не пошел смотреть траншеи, а моментально увел меня вглубь леса, хотя я предупреждал его, что без меня копать будут еще хуже.

— Пустяки, Цурин один справится, — отвечал он.

Чем дальше мы углублялись с Ледуховским в чащу леса, тем непроходимее становилось болото. Мы вскоре убедились, что Некрасов, рекогносцировавший БРО № 117, испугавшись болота, самым бессовестным и преступным образом сжулил и начертил траншеи только на бумаге. А фактически расстояние до следующего БРО № 116 оказалось не 300 метров, как на схеме, а не менее двух километров. Надо было немедленно, не дожидаясь приказа свыше, заполнить новой рекогносцировкой образовавшуюся брешь между двумя БРО. И естественно, Ледуховский, не знавший этого дела, не мог с этим справиться один. Два дня ходили мы с ним по невероятной трущобе и болотам, выбирая передний край нового БРО — № 117а. Выбрали, и, не дожидаясь утверждения, я поставил бойцов на работу. Но копать в воде было невозможно, поэтому через 200–300 метров мы воздвигали земляные крепости — пулеметные позиции со стрелковыми ячейками, забранные сосновыми жердями. А перед этими позициями на протяжении всех двух километров я приказал устроить лесной завал шириной в 50 метров.

10 гектаров великолепного строевого сосняка сокрушили солдаты за несколько дней. Треск и шум стояли в лесу, когда падали деревья. Солдаты их валили с азартом, с яростью. Русская душа любит крушить и разрушать.

Много раз после войны я вспоминал: сколько же за те годы и притом совершенно зря погубил я лесу!

Дня через три прискакал на своей Ласточке Пылаев и сейчас же набросился на меня за плохие траншеи и начал ставить в пример работу Тимошкова.

Я оправдывался, говорил, что Ледуховский уводил меня на рекогносцировки.

— А зачем ты такого дурака слушаешь? — кипятился Пылаев. — Ты знаешь, твое место здесь. Пускай бы он один и забивал колышки.

Я пожаловался Пылаеву, как комбат, замполит и оба комроты наплевательски относятся к работам. Отсюда и плохое качество и низкие темпы.

Пылаев при мне написал рапорт майору Елисееву. А через два дня в Еланы приехал подполковник — начальник штаба Запасного полка. Он попал как раз в санитарный день, когда все мылись в бане и стирались, а на работу никто не вышел, а господа офицеры гуляли в соседней деревне. Он выгнал бойцов из бани, отыскал комбата пьяного и устроил настоящий разгром. Комбат был снят с должности, замполит и оба комроты получили выговоры.

В тот же вечер явился новый комбат — капитан, который сразу вызвал меня к себе и спросил:

— Скажите, кто вам мешает и что вам мешает?

Я ему рассказал все откровенно, однако похвалил двух лейтенантов и парторга. Он тут же вызвал всех офицеров и приказал им выполнять фортификационные работы, как боевое задание, а мои приказы исполнять беспрекословно.

На следующий вечер, припомнив все, что знал, я прочел офицерам лекцию по фортификации. Меня слушали с большим интересом, задавали много вопросов. Беседа затянулась до глубокой ночи.

Темпы работы сразу резко повысились, и отношение ко мне переменилось. Но так продолжалось лишь три дня. На четвертый, только мы было приступили к работам, как прискакал верховой с приказом немедленно уходить.

— Как, что, почему? — спрашивал я.

— Уходим совсем. Прощайте, — отвечал, улыбаясь, комбат.

А уже взвода строились. На меня никто не обращал внимания.

Я побежал в расположение своей роты и прямо направился в землянку к Пылаеву. Там сидели все наши командиры.

— Ну вот, и второй тут, — засмеялся Пылаев.

Оказывается, только что явился Тимошков с таким же известием.

— Но почему так неожиданно? В чем дело? Что за безобразие? — горячился я.

— Дай-ка ухо, — сказал Пылаев. Я нагнулся. — На днях начнется наше наступление, — шепнул он мне.

Я так и прикусил язык.

В тот же вечер пришел приказ майора Елисеева — всей роте двигаться по определенному маршруту на север километров за 80 под город Рогачев. В другом конверте была бумажка от майора Харламова — откомандировать меня в расположение штаба 74-го ВСО для сдачи Березинского рубежа.

Я аж зубами заскрежетал.

— Ладно, — сказал Пылаев, — мы завтра рано утром стронемся с места, а записку о тебе будто бы и не получали.

В 6 утра двинулись мы в поход, прошли километров 15 и остановились на дневку. В ожидании обеда я разлегся под кустом. Вдруг меня вызвал Пылаев. Тут же стоял, держа под уздцы коня, верховой из штаба ВСО. Пылаев протянул мне бумажку. Я прочел: «Вторично приказываю вам немедленно направить командира взвода Голицына в расположение штаба 74-го ВСО для сдачи рубежа». И подписал ее майор Елисеев.

— Ничего не могу поделать, — сказал Пылаев. — Оставляй вещи у нас, поезжай сдавать и поскорее возвращайся.

Понурив голову, поплелся я обратно в Шацилки пешком и застал в штабе ВСО только пом. начальника по снабжению капитана Эйранова и нового начальника штаба старшего лейтенанта Семкина, а также двух чертежников. Столы были завалены исполнительными схемами и ведомостями по тем БРО, какие наши успели выстроить.

Семкин был детина огромного роста, 110 килограммов весу, громогласный и самоуверенный инженер. Впоследствии почему-то с него сняли погоны, не за социальное ли происхождение? Он был назначен начальником сдаточной комиссии, а я членом. Он мне показал на груду бумаг. Придется сверить формулярные ведомости со схемами, проверить пояснительные записки, все проинвентаризировать, а листов было больше тысячи…

Ужас, ужас! Я схватился за голову. С двумя помощниками я просижу тут минимум неделю. Я понимал, что запоздаю, что пропущу самое-самое главное и захватывающее.

Стиснув зубы, я принялся за писанину и просидел над бумагами до глубокой ночи. Утром встал рано и опять углубился в цифры.

В обед вместе с обоими чертежниками я отправился на часок с котелком за земляникой. Тут же в мелком сосняке оказалась ее целая россыпь, притом такой крупной, что котелок мой стал быстро наполняться.

Было жарко, солнышко светило, но откуда-то доносился трупный запах. Я оглянулся и увидел среди земляники труп нашего солдата, одетого по-зимнему. Он потерял весь человеческий облик и кишел червями и жуками. Я пожалел, что его новые валенки совсем испортились, и пошел дальше собирать ягоды.

Полный котелок я принес капитану Эйранову, который жил в той же землянке, где и я, но в другой комнате.

— Сергей Артемьевич, я хочу вас угостить тем, чего у вас нет.

— Благодарю, и я вас тоже угощу, — ответил он и встал.

Я затрепетал, решив, что он собирается угостить меня спиртом. А я так давно не пробовал никакого алкоголя.

Увы, он поставил на стол сахар и банку американского сгущенного молока. Мы сделали чудесную кашу из давленой земляники.

Разговорились, вспоминая, сколько времени находимся вместе. Я ему сказал, что его сын Виктор самый близкий для меня человек.

Когда после войны мы с женой пришли к Эйрановым, Сергей Артемьевич напомнил мне о том разговоре и сказал, что был тогда очень тронут. Несколько лет назад он скончался.

А тогда доели мы с ним землянику и разошлись. Он обещал после сдачи рубежа доставить меня на автомашине в роту.

Вечером из штаба 48-й армии прибыл капитан Фирсов и сказал, что надо немедленно везти туда все материалы. Наши рубежи сейчас никого не интересуют, и сдаточный акт подпишут не читая.

Оставалось только сложить все бумаги и перевязать их веревочкой. Фирсов и Семкин поехали в Якимовскую слободу. А я? Я был свободен! Ура!

Побежал я к Эйранову. Он мне сказал, что на следующее утро едет машина в ту деревню, где расположился штаб ВСО.

Мы выехали в 5 часов утра. Ветер шевелил мне волосы. Я сидел в кузове машины, глядел на зеленые березовые рощи, на синюю Березину. На душе у меня было легко…

К обеду приехали на место. Оказалось, что до нашей 2-й роты было еще 25 километров, она расположилась где-то у самой передовой. Мне бы, расспросив дорогу, тут же двинуться пешком, а я встретил майора Сопронюка, который сказал, что пешком идти нечего, что он на следующее утро едет к Пылаеву и меня захватит.

Утром я проснулся рано. И сразу понял, что непростительно прозевал, что опоздал на несколько часов.

Лесные дали на западе покрылись багровыми тучами, и там вдали гудело, гремело и перекатывалось. Но это не был беспорядочный хаос отдельных, не связанных между собой звуков. Нет, слышалась стройная, могучая и радостная симфония…

Мы не стали завтракать. Майор Сопронюк приказал ехать как можно скорее. Мы сели — он в кабину, я в кузов, и машина помчалась.

Мощные звуки артиллерийской подготовки нарастали, близились. Ну почему я не там? Издали было плохо слышно, а из-за сплошного темного дыма я ничего не видел.

Тут новые богатырские аккорды раздались сзади на востоке. Я оглянулся. Как в Москве на Первомайском параде, только грандиознее и внушительнее, ровными десятками летели на запад эскадрильи бомбардировщиков. Одни девятки скрывались в дыму, другие появлялись с востока. Сбросив свой смертоносный груз, самолеты возвращались обратно, вновь летели. Я попытался считать — одна, две, три эскадрильи… двенадцать… пятнадцать… двадцать одна… Если помножить на девять, сколько это будет? Ого, больше двухсот! И это только вблизи меня!

А дымный запад гремел, колыхался и дрожал, радостно и призывно, как невиданный оркестр в тысячу различных музыкальных инструментов.

Так, 23 июня 1944 года, ровно через три года и один день от рокового часа нашествия гитлеровских полчищ, началось наше историческое наступление на Бобруйск, Минск и далее на Западную Белоруссию и на Польшу.