Записки беспогонника

Глава девятнадцатая Наревский плацдарм

Прежде чем перейти к событиям, непосредственным участником которых мне пришлось быть, я хотел бы остановиться на событиях значения исторического, тем более это необходимо, что даже историки XXI столетия вряд ли будут их касаться.

Позднее, когда я подолгу жил в Польше и общался со многими поляками, мне рассказывали то, о чем современные наши историки умалчивают.

Летом 1944 года командующим 1-м Белорусским фронтом вместо маршала Рокоссовского был назначен другой наш полководец маршал Жуков, а Рокоссовский перешел на должность командующего 2-м Белорусским фронтом вместо генерала армии Захарова, назначенного начальником Военной академии им. Фрунзе.

Почему произошли эти перемещения, наши военные историки почти не объясняют, пишут — дескать, 1-й Белорусский фронт был более важным и этому фронту «великий провидец и стратег» предназначал будущую наиболее ответственную задачу — взятие Берлина и потому поручил эту задачу лучшему нашему полководцу Жукову.

Кто из двух маршалов был выше — вопрос спорный, да и нельзя сравнивать оба столь различных таланта.

Причина для перемещения была иная: наше самое блистательное во время войны наступление, казалось, неудержимо приближается к Варшаве. Польское патриотическое подполье прислало в ставку Рокоссовского двух доверенных лиц, затем Рокоссовский тайно послал какого-то капитана Калугина в Варшаву с обещанием, что мы поддержим восстание, которое поляки готовили. Тогда в составе фронта была целая польская армия во главе с генералом Берлингом.

Имел ли Рокоссовский полномочия давать такие обещания или не имел, видимо, навсегда останется исторической тайной. Восстание в Варшаве, которое возглавил польский офицер граф Бур-Комаровский, поднялось. Еще одно, притом небольшое усилие, и наши войска, уже приблизившиеся к Висле, могли бы ее перейти и, соединившись с повстанцами, взяли бы Варшаву и погнали бы немцев дальше.

О генерале Берлинге наши газеты сперва писали много, давали его фотографии, о польской армии, возглавлявшейся им, часто передавали по радио; поляки ждали своего избавителя. И якобы эта армия, не получив приказа Рокоссовского, а может быть, и получив его приказ, начала переходить Вислу южнее Варшавы в районе Виланува.

И в тот же момент неожиданно для Рокоссовского[5] прилетел к нему в ставку Жуков с приказом его сменить. Наше наступление было тотчас приостановлено, не дойдя до Варшавы, а в иных местах войска даже отступили. И наши солдаты и офицеры, ясно видя зарево над Варшавой, стояли на месте. А в те дни с неслыханной жестокостью немцы подавляли варшавское восстание, гибли десятки тысяч людей и горел один из красивейших городов мира.

Вот как поступил Сталин, не желавший, чтобы помимо марионеточного, в Польше образовалось бы свое некоммунистическое правительство. Он предпочел, чтобы погибли не только повстанцы, но и наши многие солдатики приняли бы смерть, когда несколько месяцев спустя пришлось им лезть на вновь возведенные позиции немцев вдоль Вислы. А Рокоссовский предвидел, что при поддержке восставших поляков наши переправятся через Вислу буквально с ходу и устремятся дальше и дальше к самому логову зверя. Но из-за политики Сталина этим гениальным планам не суждено было сбыться.

Уже после войны десятки поляков передавали мне об этой, очень темной странице истории СССР и они же меня все спрашивали — куда делся генерал Берлинг, такой у них популярный и вдруг бесследно исчезнувший? Поляки в те времена еще не боялись спрашивать и, не приученные молчать, откровенно выражали мне свое негодование.

А я молчал или говорил «не знаю». Я-то хорошо знал, как у нас постоянно случалось: газеты захлебываются — «верный ученик», «любимый соратник», и вдруг бац! Подобно генералу Берлингу, верный ученик исчезает, портреты его поспешно снимаются, предприятия, названные его именем, переименовываются, словом, от соратника не остается ни ножек ни рожек.

Как я мог такое объяснить полякам! Да они, привыкшие к капиталистическому строю, никогда не слыхивали, что известные люди могут превращаться в пар, и мне просто не поверили бы. И потому я молчал.

И остановился фронт в непосредственной близости от Варшавы. 48-я армия встала севернее, как крайняя правофланговая всего 1-го Белорусского фронта. Теперь вместо Романенко ею командовал генерал-лейтенант Глебов.

Висла повернула на запад, а перед нами протекала широкая река Нарев — приток Западного Буга, в свою очередь впадавшего в Вислу. В одном месте, где Нарев огибал луку, нашим удалось закрепиться на правом его берегу. Так образовался Наревский плацдарм на площади сперва 8x10 километров, позднее — 10x12 км.

Сюда и была направлена наша 2-я рота. Мы переехали через Нарев со всеми нашими подводами по утлому временному мосту, который построила гвардейская саперная бригада генерала Петрова. Тут же в это время она строила мост более или менее постоянный на высоких, до 10 м сваях. Сваи эти наращивали, стояли они часто, да еще их скрепляли несколькими укосинами на болтах. Мост был длинный, метров на полтораста и выглядел очень внушительно. Народу — и солдат и поляков работало на нем много. Нам такого моста строить не приходилось. По обоим берегам у моста были расставлены зенитки.

Первой нашей работой являлось строить по сыпучему песку дорогу в глубь плацдарма. Попалась нам канава, которую Ледуховский мне приказал просто завалить землей. Я было ему возразил, по канаве вода хоть и едва-едва, а все же течет. Он на меня заорал: «Не твое дело!» Я покорно засыпал, а на следующий день образовался обширный пруд, и все равно нам пришлось сооружать мостик.

Когда мы на нем работали, мимо нас промчались два танка, потом они вернулись. А в тот день на горизонте было особенно беспокойно, на западе поднялась ожесточенная канонада, несколько эскадрилий наших самолетов пролетело над нами, вернулось, снова пролетело бомбить. А почему вернулись танки — мы не понимали. Закончив работу, подошли к временному мосту через Нарев и ахнули: на большом, только сегодня законченном мосту, в каше поломанных прогонов и свай застрял провалившийся чуть ли не до воды танк.

Оказывается, в тот день по вине строителей моста была сорвана операция по расширению плацдарма. Самолеты полетели, артиллерия открыла огонь, пехота пошла было в атаку, а танки не поддержали. Пришлось отступить. Я видел, как хоронили наших убитых. Привезли на грузовиках навалом, как дрова, несколько десятков мертвых тел в одном белье, побросали, тоже как дрова, в большую, заранее вырытую яму, засыпали яму землей, водрузили на холмике заранее сколоченный из фанеры утлый монумент со стандартной надписью: «Вечная слава и т. д.», потом пальнули несколько раз из револьверов, сели на грузовики и уехали.

А несколько дней спустя нам прочли приказ: скольких-то офицеров из саперной бригады Петрова понизить в должности, двоих отдать в штрафные роты.

Пылаеву какими-то путями удалось оформить отпуск; захватив с собой своего доверенного холуя Зимодру и несколько тюков и чемоданов с неизвестным содержанием, он укатил в Ленинград. Вместо него командовать ротой остался лейтенант Ледуховский.

Первым его делом было снять старшину Середу, который своими вечными доносами давно нам осточертел. Снят он был обманом: просто к нам пришла бумажка — «перевести такого-то в 3-ю роту». Середа уехал, думая, что будет там тоже старшиной, а неожиданно попал «на лопату». Я видел, как он там вкалывал лопатой в своих хромовых сапогах и нарядном кителе. Впрочем, друзья скоро его вызволили, и он перешел на весьма хлебную должность зава офицерской столовой в УВПС. Уже после войны на очередном представлении к наградам я составлял на него характеристику, описывая его совершенно фантастические «подвиги». Он получил тогда орден Красной Звезды.

Не помню, чем 2-я рота занималась сперва, чем потом. Разместилась она на плацдарме, сперва подальше от передовой, потом поближе, километра за 2 до немцев в густом сосновом лесу, который приказано было в целях маскировки щадить, а то немцы, чего доброго, начнут обстреливать.

Землянку мне оборудовали как игрушечку. Спал я один. Стены были забраны душистой сосновой щепой, столик стоял, висела на гвоздиках полочка, высился топчан. И весь наш лагерь был в идеальном порядке. Новый старшина из простых бойцов Минаков — молодой, высокий, энергичный, старался вовсю. На первых порах мы им были очень довольны, но майор Сопронюк нам приказал ему не доверять, так как тот побывал в «оккупированной зоне». А этот изъян к тому времени начали считать еще хуже, нежели дворянское происхождение.

Питание наше с каждым днем становилось все более скудным, мы зарезали одну за другою нескольких коров, оставив лишь четыре, зарезали пару жеребят, на стороне доставать что-либо было почти невозможно, слишком много войска сгрудилось на небольшой территории. В основном перешли на казенный паек, опять на столь ненавистную нам американскую свиную тушенку и на сушеные «рузвельтовы» яйца. Однажды привезли нам моркови, и что-то очень много. Морковки чуть-чуть в супе или в винегрете — это вполне приемлемо. Но когда в течение недели ее дают все три раза в день — это просто ужасно. Наши бойцы взвыли и стали хуже работать.

А работа была нудная — прокладка в разных направлениях лежневок, хорошо нам знакомых по Березинскому рубежу.

Пришел боевой приказ: отрекогносцировать и строить оборонительные рубежи по переднему краю, ну не по самому переднему краю, а близ второй линии траншей, вырытых бойцами строевых частей.

Намечать новый рубеж Ледуховский послал меня с двумя солдатами, хотя, конечно, чтобы ознакомиться с местностью, в первый день он должен был бы пойти сам.

Когда до немцев оставалось с километр, мы остановились. Предстояло перейти по открытой местности метров двести. Идти или не идти? Невдалеке стояла батарея, тщательно замаскированная хвойными ветками. Можно было бы, конечно, обойти кругом, но нам обход показался далеким. Айда, пошли! Мы зашагали быстро. Я посмотрел направо, неужели на том, поросшем кустарником холмике немцы? Поле было сплошь изрыто воронками, брошенными ходами сообщения. И вдруг засвистело. Неужели в нас?

Мы залегли в воронке, я хотел вдавиться животом в рыхлую землю, инстинктивно закрыл ладонями затылок. Упало и взорвалось совсем близко. Над нашими головами просвистели осколки. Тоской защемило сердце. Мы вскочили, побежали, достигли спасительного леса. Нет, тут и рекогносцировать невозможно, а не то что строить.

Вернулись в расположение роты. Я показал Ледуховскому на карте — как, по моему мнению, надо провести рубеж, отступя еще на полкилометра, и вторично предложил ему пойти посмотреть на местность. Он опять отказался и, взяв мою карту, уехал утверждать намеченную мною только по карте линию будущего оборонительного рубежа. Я попросился поехать с ним, но он меня не взял. А впоследствии я узнал, что, рассказывая о рекогносцировке, он назвал только себя — будто бы он сам ходил и попал под обстрел.

На следующий день я вышел рекогносцировать по новому рубежу. Тут было более или менее безопасно, но если подняться на гряду холмов, угадывался передний край немцев.

Ходил я дня три. Видел, как наши танки, с автоматчиками, сидевшими вдоль бортов, мчались в атаку. Впереди каждого танка был прикреплен вращающийся металлический вал с шипами. Когда эти шипы стукались об мину, взрыв раздавался перед гусеницами, а сам танк продолжал ехать дальше. Один подбитый завертелся на месте, потом застыл неподвижно. Бойцы стали из него выскакивать, тут в башню угодил второй снаряд, и танк вспыхнул, но, кажется, все успели спастись.

Несколько раз мимо меня проносили раненых. Одна девушка, раненая, красоты была необыкновенной, с лицом белым, как у статуи.

Орудийная канонада и пулеметная стрекотня то затихала, то разгоралась. Немецкие снаряды рвались, но все вдалеке. А в общем, эти дни я провел интересно, но уж чересчур тревожно.

Я начертил схему, составил формулярную ведомость БРО, показал ее Ледуховскому. Он стал ее смотреть с видом знатока и вдруг завопил:

— Ты что, вредитель? Эту схему в Особый отдел! — и показал на крайний намеченный мною дзот. — Если немцы его захватят, они будут в нас стрелять!

Действительно, рельеф местности так заворачивал, что я, руководствуясь правилом «ты защищаешь соседа, сосед защищает тебя», наметил амбразуру на юго-восток. Спорить я не стал, а с помощью резинки и карандаша повернул директрису градусов на 30, хотя сознавал, что защита соседа от этого ослабнет. Схему и ведомость подписали так: «Рекогносцировал л-т Ледуховский и топограф Голицын», хотя первый, кроме поворота злополучного дзота, никакого участия в рекогносцировке не принимал.

Упоминание Особого отдела меня встревожило, тем более что Ледуховский не впервые грозил мне сим полутаинственным и противным учреждением. Еще, чего доброго, вызовут, начнут спрашивать: «А что делали ваши родители до семнадцатого года?» Пылаев уехал в Ленинград, посоветоваться было не с кем. И я решил применить контратаку. В следующий раз, когда Ледуховский на меня набросился, я, набравшись смелости, решил взять его на пушку и сказал ему, что знаю о его прошлом такое, чего никто не знает.

И вдруг Ледуховский побледнел и прикусил язык. С тех пор между нами установились хотя и холодные, но вполне корректные отношения.

Меня направили рекогносцировать, а затем и строить оборонительный рубеж на левом, восточном берегу Нарева. Жаль было расставаться со своей землянкой-игрушечкой и со взводом, но уж очень мне осточертел Ледуховский; кроме того, я надеялся, что, живя в тылу, сумею доставать дополнительные продукты. Дали мне в помощь двух старичков да Ванюшу Кузьмина. Захватили мы на 10 дней сухой паек и отправились.

Устроились мы в одной деревне, где размещался госпиталь, квартиру нам отвел майор-комендант, он же зам. нач. госпиталя. Ему было предписано мобилизовать польское население на строительство рубежа. Ссылаясь на свою занятость, он доверил все это дело мне.

Польша тогда разделялась на воеводства-области, поветы-уезды, гмины-волости. Во главе гмин стоял войт, во главе села с окружающими хуторами староста-солтыс.

Сперва шло очень хорошо. Войт — толстый, усатый поляк — при мне разослал солтысам распоряжения — сколько и кто должен мобилизовать населения. И первые два-три дня поляков, и старых и молодых, явилось несколько сот. Мы четверо бегали, разбивая траншеи, отмеряя каждому урок — по 5 метров траншей. А потом поляки поняли, что русских можно обманывать с такой же легкостью, как и немцев, и с каждым днем народу являлось все меньше и меньше. К тому же пошла полоса беспрерывных осенних дождей. Несколько раз я ходил жаловаться и к майору-коменданту, и к войту, а народу являлось все меньше. Среди копавших была одна полька, одетая в хорошее плюшевое пальто. Ее муж служил при немцах каким-то начальником и бежал. Все поляки со злорадством смотрели, как она копает, как гибнет ее пальто.

Медсестры и врачи госпиталя устраивали для раненых концерты самодеятельности. Иногда показывали кино. Я несколько раз ходил, видел, например, документальный фильм — как пленных немцев ведут через Москву, и другой фильм «Борьба за Украину». Там были трофейные, захваченные у немцев кадры с Гитлером и Герингом. Текст, который произносил наш диктор, совершенно переиначивал агитацию, преподанную немцами. Однажды я присутствовал на многолюдном польском митинге. Выступали представители ППР, то есть рабочей партии, то есть коммунистов. Их зажигательных речей я не понял, но заметил, что поляки хмурились и крутили усами. А потом завели патефон, поставили пластинку — старый польский гимн «Еще польска не сгинела». И тут слушатели зашевелились, некоторые, в том числе старый ксендз, вынули платки, начали плакать.

По вечерам к моему хозяину собирались соседи; покуривая трубочки, старики расспрашивали меня. Наверное, майору Сопронюку очень бы понравилась моя правоверная агитация за колхозы, чего больше всего поляки боялись.

Жили мы все вчетвером вместе, хозяйка нам варила из казенного пайка и добавляла свою картошку. Спали мы в теплой кухне на полу, а хозяева отправлялись в нетопленые первые две комнаты. Там стояли две невиданной ширины кровати, на которых хозяева спали все подряд на широких перинах и укрывались столь же широкими перинами.

Морозы сковали землю. Поляки совершенно перестали ходить на работы. Я бегал к войту и к коменданту, возмущался, настаивал. Но все от меня отмахивались. Началась деятельная подготовка к новому наступлению, строительство оборонительных рубежей никого не интересовало. Меня отозвали, и я, бросив недоконченные траншеи, вернулся в свою роту и вступил в командование взводом.

К этому времени вернулся из Ленинграда Пылаев вместе со своим холуем Зимодрой. Мы и раньше слышали всякие ужасы о ленинградской блокаде, но как-то не очень им верили. А тут Пылаев обрисовал перед нами картину такой трагедии сотен тысяч людей, с такими подробностями рассказывал, как они гибли, что поневоле голова моя клонилась. Да, неизмеримо долготерпение многострадального народа русского.

Пугачев, дождавшись Пылаева, развернул передним свой план реорганизации роты: дать во 2-й взвод всех плотников, остальные два взвода должны быть на вспомогательных работах. Ко мне в 1-й взвод вместо Харламова был назначен помкомвзводом Ярошенко. А бедный Виктор Эйранов расстался со всеми своими плотниками и стал командовать 3-м взводом.

Харламовым я давно тяготился, уж очень он был жаден и все ссорился с командирами отделений, особенно с Самородовым и Монаковым. И потому я расстался с ним без сожаления, хотя знал, что работник он сильный и дисциплину с помощью угроз и нарядов держит крепко. Уходя во 2-й взвод, Харламов потребовал, чтобы с ним перевели и нашу комолую корову, и, главное, коней — Коршуна и Соловья, да еще с возчиком, дважды орденоносцем Недюжиным.

Нет, не отдам! Я буквально вцепился во взводных животных и в возчика. Харламов любил обоих коней, но я их любил еще больше, возвращаясь в роту после отлучки, старался увидеть их как можно скорее, оглядывал, протягивал им хлеб.

И они любили меня, тянулись губами к моему плечу. А корова — это же дополнительное питание, когда одно казенное довольствие и почти ничего нельзя достать на стороне. А возчика, дважды орденоносца нет во всем ВСО. Да это же марка! И Пылаев мне уступил.

Словом, ушел Харламов из взвода злой, захватив громадный тюк трофеев да свою ППЖ Марию.

Слабость нового помкомвзвода Ярошенко я почувствовал с первого дня. Во 2-м взводе он управлялся, уж очень там сильные были командиры отделений плотников, лучшие бойцы нашей роты — Кольцов, Лысенко, Качанов, Датченко. Последний был послабее, но зато член партии. Все четверо из стройбатовцев, они прошли с нами с Горьковского рубежа.

Ярошенко был неизменным участником нашей самодеятельности, хорошо пел арии из «Наталки-Полтавки» и «Запорожца за Дунаем», но как пом. командира взвода оказался слишком мягким, нерасторопным и безынициативным. Так, 1-й взвод сразу съехал с первого места. Тогда Пылаев мне разрешил подыскивать Ярошенко замену.

Нас выгнали с насиженного места поближе к передовой, и мы нашли свободный от землянок других воинских частей участок леса. Мы расставили для Пылаева палатку, начали в дождь и холод копать. Копали, не докопали, наступила ночь. Виктор Эйранов и я забрались под густую сосну, одну шинель расстелили, другой накрылись с головами и залегли. Дождь на нас капал — кап-кап-кап, а мы лежали и разговаривали: вот, оба мы москвичи, будем и после войны встречаться… А вот, не встречаемся. Тогда в самом разгаре был у Виктора трогательный роман с ротной вестовой Дашей. Долго она издали любила молодого и красивого юношу, наконец они сошлись и переживали медовый месяц. Почему ее не было в ту ночь с нами — не знаю, наверно, девчата еще оставались в старых землянках.

Я поселился в одной землянке вместе со всем взводом. Наступили холода, и жить одному было хлопотно из-за печки. Помещение получилось огромное, в два ряда нар. Наше ночное пребывание там скрашивал пожилой боец Пономарев. Такого сказочника и рассказчика я не знал никогда. Бесконечны были его рассказы о всевозможных комических эпизодах на 1-й мировой войне. Например: Пономарев раненый лежит в госпитале, ожидается посещение самого царя. Начальство в страхе суетится, стелятся на койки чистые простыни, вносят тумбочки, на которые кладут белые булки и пачки папирос, но есть и курить до прихода царя запрещено. Является царь, проходит между койками и удаляется со всей свитой. Вбегают санитары с ящиками и забирают булки и папиросы. Этот же эпизод описан в «Тихом Доне».

Другой рассказ-сказка, которую можно было бы озаглавить: «Необычайные приключения жениха, все время безумно желающего покакать, но по самым различным причинам не могущего выполнить свое желание». Наконец, на третий вечер повествования терпеливые слушатели узнали, как в брачную ночь молодожен бросился на свою суженую, не выдержал и затопил всю кровать и любимую.

Задание нам было: строить во всех направлениях лежневки. Пробирались мы и к самой передовой. Теперь, имея подводы, работать было легче. 1-й и 2-й взводы заготовляли, разделывали и подвозили сосновые хлысты, а тесал и укладывал их 2-й взвод под командой Пугачева. Алексей Андреевич суетился, тыкал палочкой, бранился, но под его руководством дороги получались, как железнодорожные рельсы. Некоторые участки дорог немец просматривал с не очень далеких высоток. Мы выходили по ночам и эти участки загораживали, сооружая вдоль дорог сплошные заборы из молодых сосенок. Выпал снег, и тогда мы стали просто втыкать в него сосенки.

Мне случалось много ходить по окрестностям. Я видел, как с каждым днем все больше и больше прибывало на плацдарм войск. Там и сям располагались батареи пушек и расчеты минометов, ближе к передовой мелкокалиберные, подальше покрупнее. Каждая часть старалась разместиться по-хозяйски, строила теплые землянки. Лесу не хватало, а деревья возле обжившихся земляночных поселков рубить запрещали.

И тогда начальство стало смотреть сквозь пальцы, как солдаты многих частей начали разбирать у поляков не только сараи, но и жилые дома, сгоняя несколько семей в один дом. Случалось, крали у поляков скотину. Однажды обезумевшая женщина промчалась мимо нас с криком: «Крова, крова!» — Мы подумали, что кого-то убили и она кричит «кровь, кровь», оказалось, у нее из-под носа украли корову.

Мне пришлось набрести на единственный отчасти уцелевший среди нескольких хуторов дом. Его нетопленый подвал был битком набит поляками. Многие — старые и малые, мужчины, женщины, дети — лежали подряд на полу на перинах и под перинами в полной прострации, никто не хотел подняться, чтобы приготовить пишу или принести воды. Как они не были похожи на энергичных, несмотря на великие страдания, белорусов.

Да, готовилось наступление, которое все ждали с таким нетерпением. Сознавали это и немцы. Но теперь их самолеты-разведчики «рамы» не могли летать столь безнаказанно, как год назад, чуть поднимется, с разных сторон начинают лупить по нему зенитки, и он медленно заворачивает обратно, однако ни разу не пришлось мне увидеть, чтобы его сшибли.

Однажды я шел и услышал крики. По всему полю бегали бойцы и ловили бедного зайчонка, каким-то образом забежавшего между батарей. Человек сто участвовало в облаве, наконец поймали беднягу живьем.

Кажется, в тот раз я издали услышал резкий, дребезжащий звук. Кто-то крикнул: «Ложись!» Все поле и раньше было изрыто воронками, ходами сообщения. Спрятаться ничего не стоило. Резкий звук приближался, нарастал. Я юркнул в воронку. Вдруг раздался страшный взрыв — далеко ли, близко ли — не понял. Завизжали над головой осколки, потом все стихло. Я поднялся. Только что недавно выпавший снег прикрыл землю, и поле было белое-белое. А тут сразу на целом гектаре снег исчез. Сколько народу погибло? Люди поднимались, оглядывались… У одной батареи убило лошадь, привезшую походную кухню, у одной пушки разбило прицельный прибор. И только. А все люди на столь обширной площади остались целы.

Такой снаряд называли у нас «Ванюшей». Говорили, что это большой, медленно летящий ящик, при падении из него разлетаются несколько десятков бомбочек, каждая из которых разрывается на части. Поражается большая площадь, а люди успевают спрятаться. Словом, типично немецкое изобретение, вроде соломенных сапог. Не чета нашей прославленной «Катюше».

В нашей роте произошло ЧП. Было у нас отделение минеров, не подчиняющееся ни одному из командиров взводов. Еще год назад несколько бойцов прошли специальный курс обучения, и теперь перед началом работ они всегда осматривали площадку, проверяли, щупали местность и, в общем, находились на привилегированном положении. Их командиром был энергичный, пожилой и бывалый сержант, большой бабник, Клюшников. В самих работах он не принимал участия и под разными предлогами уводил куда-то свою команду.

Однажды мы услышали невдалеке страшный взрыв. Мы не удивились. Разрывы артиллерийских снарядов были нередки, то и дело поднималась пулеметная трескотня. И к выстрелам люди привыкли. А тут приковылял один из бойцов Клюшникова, весь закопченный, с обгорелыми бровями и шинелью. Мы побежали и тут же в лощине увидели дымящуюся яму, почувствовали едкий запах хлора. Клюшникова не было, два наших бойца охали в кустах. Они рассказали, что их командир нашел мину неизвестного образца, стал ее разбирать. Вдруг вспыхнул ослепительный свет, раздался страшный взрыв, и Клюшников исчез. Его разорвало на мелкие куски, тот боец, кто стоял ближе, весь закоптился взрывом, но уцелел, а те двое, какие находились подальше, были ранены несколькими осколками.

С питанием становилось все хуже. У полков ничего достать было невозможно. Еще выручали наши коровы, которых поместили в центре нашего земляночного поселка и стерегли ежесуточно. Американская свиная тушенка и «рузвельтовы» яйца все опротивели. Самогонный аппарат давно стоял на приколе.

Пылаев организовал поездку Зимодры в тыл на подводе за продуктами. Каждый из командиров дал какое-то количество денег, которые поляки, жившие в тылу, принимали охотно.

Через три дня Зимодра вернулся. Он рассказал, что в городе Оструве Мазовецком только что произошли взрывы мин замедленного действия: разрушено несколько лучших зданий города, среди мирного населения много жертв. Он привез сала, мяса, польского самогона-бимбера, и мы устроили пир.

Среди зимы привезли к нам кино. Никогда не забуду ту кинокартину, американскую, под названием «Ураган», озвученную нами. Наяву высокие сосны, ночь, снег, вдали погромыхивает, между двумя соснами протянута белая простыня экрана. Мы стоим, поеживаясь от холода, а на экране пальмы, океан и полуголые дикарки целуются взасос, обнимаются ногами и руками, прижимаются всем телом к обалдевшим от сладострастия американским солдатам. Среди зрителей слышались стоны зависти. Возвращаясь, Пылаев сказал: «Самая прелесть фильма, что тут нет ни одного танка». — Время от времени нам показывали фильмы, но все наши и непременно с танками, которые и воочию нам опостылели.

Приближался Новый год. Пылаев уехал встречать его в штаб ВСО. Собрались четверо: Ледуховский, Пугачев, Эйранов и я. Ледуховский был не в духе, обиделся, что его не позвали в штаб, Пугачев откровенно зевал, Виктор, очевидно, спешил к своей Даше. Кроме холодной свиной тушенки, был хлеб, чай и по 100 граммов спирта. В 12 ночи Ледуховский встал, пробормотал несколько безразличных слов. Мы чокнулись кружками, выпили, сели. Разговор не клеился, и все разошлись. Я возвращался в свою землянку грустный, вспоминая таких неимоверно далеких сыновей, жену, мать.

Вскоре после Нового года Пылаева вызвали в штаб ВСО. Он вернулся оттуда ночью, сразу потребовал командиров взводов, парторга, старшину. При тусклом свете лампы, сделанной из расплющенной на конце гильзы от 76-миллиметрового снаряда, он разложил на столе карту-километровку, на которой красным карандашом была проведена линия переднего края немецкой обороны.

Пылаев под страшным секретом нам сказал, что на днях сразу несколько фронтов двинутся в невиданное в истории наступление. О дне и часе наступления знает только великий Сталин. Задача нашей роты… Пылаев показал на карте наш маршрут и ткнул пальцем в город Пшасныш, находившийся в сорока километрах в глубине немецкой обороны. Пока для нас это был конечный пункт. Но и сорок километров нам казалось очень много. Мы считали: враг, сознавая, что война приближается к его границам, будет сопротивляться все ожесточеннее, и конец войны нам мерещился еще неведомо далеко.

Посреди этого сорокакилометрового пути текла река Ожиц, приток Нарева, на реке находился мост, который немцы то ли успеют взорвать, то ли не успеют. Пылаев говорил, нужно учитывать первый вариант. Задача нашей роты в елико поспешные сроки построить там новый мост. По данным авиаразведки, ширина Ожица 20–25 метров, какова глубина — неизвестно, предполагается два метра. Будем заготовлять материал с запасом на длину 30 метров, на глубину 2,5 метра, заготовлять заранее и полный комплект — сваи, прогоны, насадки, настил, даже перила. Прибудут семь «студебеккеров», на них все это погрузить в определенном порядке и ждать сигнала, будет сигнал — самим погрузиться и ехать строить мост. Атакой длины мостов мы еще никогда не строили.

В заключение Пылаев сказал, что велено всех бойцов помыть в бане, одеть в чистое белье. И чтобы ни одного вшиненка, ни одной гниды не было! Должен добавить, что баню мы оборудовали столь великолепную, что не только мы, но и бойцы других частей приходили к нам мыться, а однажды приезжали два генерала и в благодарность подарили Пылаеву пол-литра спирту, но я лично его не пробовал. Моясь и меняя белье раз в декаду, наши бойцы повывели всех вшей, и санобработка особых хлопот нам не доставляла.

Прибыли «студебеккеры». На них погрузили все части будущего моста. И груженые машины встали, готовые в любой час отправиться в путь. Их водители бездельничали и наперегонки заигрывали с нашими девчатами, чем доставляли немало хлопот блюстителям их нравственности, таким как я и наши помкомвзводами.

Чтобы наши бойцы не сидели без дела, Ледуховский придумал для них удивительную работу: на сухом месте упражняться, как с самолета забивать сваи. Все понимали, что труд этот типично мартышкин, стукали бабой кое-как, Ледуховский злился, я покрикивал, хотя в душе не был сторонником столь бессмысленной работы.

Пылаева опять вызвали в штаб, он вскоре вернулся и позвал на секретное совещание сперва только Ледуховского и Пугачева, через некоторое время вызвали Виктора Эйранова, парторга Ястреба и меня. Пылаев нам объявил, что артиллерийская подготовка начнется завтра в 10 утра и будет продолжаться 2 часа 15 минут. Ледуховский отправится в инженерную разведку с тремя бойцами, Пугачев, все плотники и еще человек 20 будут отдыхать, Виктор Эйранов останется со «студебеккерами» и, когда получит сигнал от Ледуховского, немедленно повезет части моста на место будущей стройки. А я вместе с помощником командира 3-го взвода Цуриным завтра в 13.00, не дожидаясь сигнала Ледуховского, поведу остальных бойцов роты вперед по маршруту, расставляя по пути столбики со стрелками, засыпая воронки, окопы, словом, расчищая путь машинам и орудиям целой дивизии, и дойду до куда мне укажет Ледуховский. В заключение Пылаев мне сказал:

— Тут к нам прислали «на лопату» какого-то проштрафившегося снабженца, присмотрись к нему, мне он понравился.

На этом мы разошлись.