Записки бойца Армии теней

Глава 5. ПЕРВЫЕ ЗАДАНИЯ

Париж… Не думал, не гадал, что в этом городе сказки, созданном в моем воображении по романам А.Дюма, В.Гюго, в городе Гавроша, Жана Вальжана, братьев Люмьер[21], в городе со знаменитыми Эйфелевой башней, Лувром, собором Парижской богоматери, я каждый раз буду ходить по широким бульварам и улочкам словно в последний раз. Жизнь в постоянном ожидании ареста, жизнь начеку. Тусклый, затемненный по законам войны, холодный и голодный Париж начала зимы 1941 года. Не верилось, что это он, тот самый, который был создан воображением. Трамваев давно нет, редки автобусы, двухэтажные омнибусы. Изредка проедет велотакси. Но четко работало метро. Казалось, что, как и метро, вся настоящая активная жизнь ушла в подземелье, в подполье. Людно лишь в очередях: за зеленью, овощами. Чаще всего это — рютабага, нечто вроде турнепса или брюквы. И за хлебом, мясом. Картофель — лакомство. Привоз продуктов в столицу сокращен до предела. Зато всё из страны вывозится нескончаемыми железнодорожными составами. На их локомотивах большими белыми буквами начертано: «Alle Räder müssen rollen für den Sieg!» (Все колеса должны вращаться на победу!). Техника, продукты — все шло на Восток, в нацистскую Германию — всё против Советского Союза, против моей Родины. Так же было и во всех странах покоренной нацизмом Европы. Но Франция жила и другой жизнью, скрытой. Днем и ночью работали подпольщики, те, кто не смирился с подобным положением вещей.

— Как у тебя с украинским? — спросил меня Кристиан Зер-вос, как только мне вручили документы. Вопрос не только неожиданный, но и непонятный. На нашей беседе присутствовали Викки и Марии Златковски. «При чем тут украинский?» — недоумевал я. Однако ответил, что знаю, также знаю и много песен. Меня тут же попросили спеть. Смутился, покраснел. Викки подбодрила, и я, вначале робко, потом погромче, затянул «Ревэ, тай стогнэ Днипр широкий». Внимательно прослушали, переглянулись, и Кристиан протянул мне какую-то тоненькую брошюрку на украинском языке. Удивился: на обложке красовалась странная эмблема — трезубец со свастикой. Что это?

Прочел вслух несколько строчек. По-моему, все были удовлетворены. Предложили завтра же сходить в клуб украинских националистов — «Украинську Громаду», и встать там на учет, заручиться поддержкой и получить направление в бюро по трудоустройству на Кэ д’Орсей. Операцию эту продумали до мельчайших подробностей, составив «легенду», объясняющую, почему у меня русская фамилия. Ознакомили вкратце с основными положениями националистов. Мне предстояло регулярно посещать «сходы», слушать доклады, зарекомендовать себя ярым противником большевизма.

Характерно, что, как мне сказали, члены «Громады» плохо знают историю и не лучше географию. Тут же, чтобы меня подбодрить, рассказали анекдот. Якобы в «Громаде» висит карта России, на которой маленький овал с Питером и Москвой назван «Московией», а вся остальная территория — «Украина». И если, мол, заходит туда новичок, то «пан-пысарь» спрашивает: «Звиткиля це ты?» Получив ответ, что тот «з Владивостоку» или «з Владикавказу», «пысарь» бросается к карте, ищет, находит и глубокомысленно соглашается: «Так цэ — серьцэ Украины!»… И мне, стало быть, бояться поэтому нечего.

Действительно, в «Громаде» меня приняли благосклонно и без особых проверок, задали несколько вопросов и выдали требуемое направление. Так я попал на завод в парижском предместье Курбевуа, готовящий кадры специалистов-металлистов. Здесь я и получил мой первый настоящий документ с гитлеровским орлом — заводской пропуск «лессэ пассэ». Оккупанты явно нуждались в квалифицированных металлообработчиках: фронт требовал «мяса», оружия, машин. Немецкие тылы оголялись по мере хваленых «побед» в России, и нацисты заманивали иностранных рабочих повышенной зарплатой на пустевшие заводы.

С первых же дней на заводе в Курбевуа я столкнулся с величайшими для меня трудностями, которых не предполагал: не знал ни названий элементарных инструментов, ни терминов, которыми запросто владеет любой французский школьник. Прекрасно понимая, какое отребье сюда шло, я держался замкнуто, консультироваться с кем-либо было крайне опасно. После двух месяцев учебы экзамены предстояло сдавать нацистам, и проявить себя несведущим в элементарных вещах было бы явным провалом! Зубрил дома, был все время в напряжении и буквально через неделю взвыл от невыносимой нагрузки, а главное — от нервной напряженности. Рассказал об этом Кристиану: «Не могу, мол. Провалюсь!»

— Потерпи! — успокоил он меня. — Скоро к тебе подойдет наш человек. Он к тебе приглядывается. Сам понимаешь: не всё делается сразу!..

И вот возле меня, у верстака, остановился симпатичный, с живыми черными глазами, юноша. Ростом ниже меня, но крепкого телосложения. И… произнес условленную фразу! Я чуть не бросился ему на шею. Наконец-то я не один! Звали его Мишель Зернен. Родом из Туниса, учился в Версале. Провел уже несколько диверсий, застрелил предателя. В одной из операций был ранен. Короче, был членом подпольной молодежной организации «Бэ-Жи» (Батальон де ля Женес). Несмотря на молодость, на год моложе меня, был он подпольщик «со стажем». И… отличный друг! Если у меня возникали вопросы, подсказывал, помогал во всем. Учиться мне стало легче и безопасней. Однажды Мишель пригласил к своему другу:

— Надо ему помочь! — сказал он многозначительно. Потом, подумав, добавил: — Долгое время мы работали с ним в паре. Хотелось бы, чтобы ты его знал.

Дверь на рю де ля Конвансьон открыл молодой парень. Звали его Морис. На столе появились артишоки, уксус, прованское масло. Мы с собой прихватили несколько кусочков колбасы и хлеба.

— Сегодня мы с Мишелем прощаемся, — начал Морис, когда мы сели за стол. Задумался: — Берегите друг друга, как это было у нас. Мы крепко дружили, Жорж! — и предложил тост, от которого мурашки пошли по телу:

— За то, чтобы наши жизни, жизни наших друзей не остались неотмщенными и обошлись бы нацистам подороже! За то, чтобы моя сестренка никогда не прочла моей фамилии на нацистских траурных извещениях!

Такой мрачный тост этого девятнадцатилетнего красавца, уже думавшего о смерти, не был случайным. Морис был занесен в списки смертников. Родители, семья его скрывались. Морис вытащил пачку листовок «Юманите», за 25 сентября этого года. Там говорилось:

Правительство убийц! Это оно гильотинировало депутата Амьена Жана Катла. Фон Штюльпнагель, Петен, Дарлан проливают реки французской крови. Лишь террор обеспечивает им их временное господство. Но эти бандиты заплатят за все так же, как за все заплатят судьи их государственного трибунала. Против террора врагов родины народ находится в состоянии самозащиты…

Дальше шел список расстрелянных и гильотинированных мучеников национального освобождения и в конце было приписано:

Эти смерти будут отомщены!

Морис включил замаскированный приемник, и сквозь шорохи эфира и писки морзянки мы услышали перезвон кремлевских курантов. Здесь было десять часов вечера, а в Москве — полночь. Торжественная мелодия «Интернационала»… Я впервые слышал радиопередачу «Коминтерна» во Франции. Гитлер первого сентября напыщенно заявил, что, мол, «созрели все условия для того, чтобы нанести сокрушительный удар, который еще до наступления зимы должен окончиться полным поражением врага…». Москва на это сообщала спокойно и твердо о боях, которые шли на всех фронтах, о том, что после героической обороны пала Одесса, что защита Москвы доверена маршалу Жукову… В Москве состоялась сессия тройки по изучению вопроса об англо-американской помощи СССР, что, как обычно, в ноябре, на Красной площади состоялся парад…

Итак, положение Родины было крайне напряженным. Выключили приемник, и Морис его снова спрятал. В дорогу собирались молча. Морис достал браунинг, проверил обойму, вставил ее, и мы пошли. Глубокая ночь, комендантский час. Мы крались от подъезда к подъезду перебежками. Где в щели, где в почтовые ящики, где в открытую форточку всовывали листовки. Многие горожане знали, что по ночам подпольщики снабжают новостями, и кое-где были незапертые парадные двери. Несколько раз они нам сослужили добрую службу, укрыв нас от проходившего патруля. Мы — дичь, они — охотники, кто кого? На этот раз удача нам сопутствовала, рейд закончился без особых приключений. Спать не пришлось: Морис и Мишель долго вспоминали отдельные эпизоды из своих боевых дел, а я с интересом слушал. Прямо отсюда мы с Мишелем и отправились на завод в Курбевуа.

Я уже выучил названия инструментов и приспособлений, технические и физические термины и формулы, выполнил контрольные слесарные работы, требующие ювелирной точности, стал получать навыки работы на металлорежущих станках. И нам дали второе задание: изучать немецкий. Для этого снабдили прекрасным учебником «Deutsch ohne Mühe» — «Allemand sans peine» («Немецкий без труда»), метод Берлитц-Ассимиль. Его нужно было изучить досконально.

— Знаешь, — сказал как-то Мишель, — не обижайся, что ни разу не пригласил к себе. Нельзя! И к тебе поэтому не хожу. Таковы наши правила. Как ты заметил, в комнате Мориса слой пыли: он там не живет. Это просто одна из наших многочисленных явок — «крыш». И, если с кем из нас что случится, она надолго замрет.

Листовки мы распространяли не только по ночам, но и днем — по выходным. Использовали для этого «механику»: пустая консервная банка с малюсенькой дырочкой в дне, флакончик с водой и фанерная дощечка или картонка. Один из нас взбирался на верхний этаж высокого дома, оттуда — на чердак. Мы знали дома, где это было возможно. Особенно в очень людных кварталах, как, например, на Монпарнасе, на рю де ля Гете. На чердаке он открывал форточку на улицу, клал пачку листовок на подоконник, прижимал ее дощечкой, на которую ставил груз — заранее наполненную водой банку. Форточку закрывал, сбегал вниз. Второй из нас обеспечивал безопасность ретировки, прикрывал работу первого. Какой детский восторг охватывал нас, когда ветер сдувал опорожнившуюся и ставшую поэтому легкой банку, а листовки разлетались, как мотыльки, падали на балконы, под ноги прохожим! Попробуй — найди, кто их «разбросал»! И неизвестно, откуда они слетели!

Время было тяжелым. Радио Би-Би-Си (Лондон) передавало неутешительные вести: японцы разгромили в Пёрл-Харборе американский флот. Гитлер объявил войну Соединенным Штатам. Коллаборационистская пресса всеми силами внушала миф о «непобедимости Великой Германии», о том, что она вот-вот раздавит Советский Союз. В метро, в автобусах слышался, скорее угадывался один и тот же вопрос: «Неужели России конец?» С другой стороны, был же ведь парад на Красной площади! Следовательно, там нет никакой паники… То Викки, то Кристиан, смотря с кем из них была встреча, поддерживали наш дух как могли. И вот наконец новость, поразившая всех от мала до велика: агрессоры отброшены от Москвы, освобожден Калинин! Ура, не встречать им Новый год в Москве, как спесиво обещал Гитлер! Нас обуяла буря радости. А Гитлер низложил Браухича…

Несколько по-иному начали теперь смотреть парижане на «завоевателей»: с любопытством и злорадством, что, мол, получили?! Пока что шепотом они стали проводить параллель между нашествиями Наполеона и Гитлера… Придало это сил и нам, подпольщикам. Но нацисты, понимая, что их неудачи вызовут волну сопротивления, усилили террор и репрессии. Аресты за арестами, облавы, обыски, новые заложники.

В такой обстановке я сдал, наконец, последние экзамены и был готов к отправке в Германию. Был конец декабря. Мишель выедет позже, со следующей партией: он поступил на завод на неделю позже. Увидимся ли с ним? Мне назначена встреча на конспиративной квартире.

— Итак, Жорж, — торжественно начал Кристиан, — пора раскрыть перед тобой карты…

Я узнал, что мне в Берлине («Откуда ему известно, что я буду именно в Берлине?» — подумалось мне) предстоит связаться с иностранными рабочими, готовыми войти в группы саботажа. Викки и Кристиан сказали, что в Германию из Франции по просьбе немецких антифашистов («Странно: разве и такие существуют?») выедет несколько человек на различные военные предприятия. Там они будут выполнять обязанности посредников между иностранными рабочими и немецкими «антифа»: иначе было бы невозможным какому-нибудь немцу войти в доверие к иностранцу! К каждому из этих посредников подойдет немецкий подполыпик с особым паролем, и его поручения надлежит выполнять.

Перед самым отъездом мне дали указание побывать в «Ук-раинськой Громаде», взять адрес их берлинской организации, чтобы встать там на учет. Для ширмы. Сказали также, что я с Мишелем еще увижусь. Хоть что-то, да утешающее!

Вместе со мной отправилось, и действительно в Берлин, сорок французов. Все по контракту оргнабора на Кэ д’Орсей, на набережной Сены. На вокзале нам были устроены помпезные проводы: с оркестром, транспарантами. Разместили в вагоне. «Германия с радостью принимает всех желающих!», «Нанимайтесь на работу в Германию!» — кричали транспаранты на перроне. Фашисты были великими мастерами рекламы и обмана. И поезд под музыку тронулся к столице «Великой Германии», к голове самой ядовитой и кровожадной гидры… Что ждет меня там?