Записки герцога Лозена

I. 1744–1777

Личные воспоминания. — Герцог Гонто. — Отец Лозена и маркиза Помпадур. — Детство Лозена. — Его семья. — Шоазели. — Увлечения молодости. — Мадам д'Эспарбель и графиня де Стэнвиль. — Женитьба Лозена. — Разные приключения. — Леди Бенбюро.

В жизни моей было так много странных приключений, с самого детства я был свидетелем стольких важных событий, что считаю себя вправе оставить после себя мемуары для близких мне людей. Написаны они мною исключительно для них, так как потребовалась бы еще самая тщательная обработка, раньше чем они могли бы сделаться достоянием читающей публики. Я буду придерживаться только одной правды и в моем повествовании я часто буду возвращаться к одному и тому же предмету, не соблюдая постепенности, как я никогда не соблюдал ее и в моем поведении; я попеременно буду являться в них фатом, игроком, человеком политики, военным, охотником, философом, а часто — и тем, и другим — вместе.

Прежде всего, я должен сказать несколько слов своим читателям о моем отце, герцоге де Гонто. Это был в высшей степени честный, добрый и сострадательный человек, на которого вполне можно было положиться. Он не отличался большим умом или образованием, но обладал здравым смыслом, неподкупностью и в совершенстве знал все правила светских приличий и придворного этикета. Благодаря его выдержанности, его благородной и приятной манере говорить, его природной веселости и отвращению к интригам — его все любили и уважали. Довольно серьезная рана, полученная им в сражении при Эттингене, дала ему возможность выйти в отставку. В чине генерал-лейтенанта он пристроился ко двору и сделался близким другом мадам де Шатору, а следовательно, находился в постоянном общении с королем. Многочисленные услуги, оказанные им своему другу в болезни, от которой она потом и умерла, еще более расположили к нему короля. С мадам де Помпадур он сумел войти в такие же дружеские отношения, как и с ее предшественницей. Своим положением при дворе, он, однако, пользовался только для того, чтобы делать добро другим, и я положительно не встречал никогда людей, у которых было бы так мало врагов, как у моего отца.

Первые годы моей жизни протекли, таким образом, при дворе — я вырос почти на руках мадам де Помпадур. Не зная, где бы найти мне подходящего гувернера, отец мой решил взять для этой цели лакея моей покойной матери, умевшего читать и писать довольно прилично; чтобы придать ему более важности, его стали величать после этого камердинером. Впрочем, кроме того, ко мне пригласили еще всевозможных учителей, бывших тогда в моде, но мой воспитатель — его звали мосье Рох, — не был в состоянии руководить их занятиями или дать возможность извлечь пользу из их уроков.

Он ограничился тем, что выучил меня писать и научил меня читать громко и бегло, что в те времена считалось еще редкостью во Франции. Эти таланты способствовали потом тому, что я сделался почти необходим мадам де Помпадур, которая постоянно заставляла меня читать ей или писать за нее, а также иногда за короля. Мы стали после этого посещать чаще Версаль и я еще более забросил свои занятия. Впрочем, детство мое проходило так же, как у всех моих сверстников одного со мной положения — в свете нас одевали роскошно напоказ, а дома мы голодали и ходили чуть не голыми. Двенадцати лет отроду я уже поступил в гвардейский полк, причем король обещал мне скорое повышение и я уже знал, что обладаю огромным состоянием и мне предстоит самая блестящая карьера, без всякого старания с моей стороны.

Граф де Стэнвиль и мой отец женились на двух родных сестрах (моя мать была старшая и умерла при моем рождении) и это способствовало их сближению между собой. Дружеские отношения моего отца к мадам де Помпадур дали ему возможность выхлопотать своему свояку место посланника сначала в Риме, потом в Вене, затем он добился для него титула герцога Шоазеля и сделал его министром иностранных дел; благодаря своему уму и многочисленным талантам, он быстро завоевал себе симпатии маркиза, а вслед затем и расположение короля. У герцога Шоазеля была сестра в Ремиремонте; состояния у нее никакого не было и она пользовалась доходами с церковного имущества. Она обладала чисто мужским складом характера и была способна совершить великие подвиги или затевать великие интриги; брат взял ее к себе. Она была некрасива, но это не мешало ей нравиться всем и ее смело можно было назвать обаятельной женщиной. Она в скором времени приобрела огромное влияние на брата, но, чтобы придать себе еще больше веса и отклонить какие бы то ни было подозрения на свой счет, она решила выйти замуж, но так, чтобы ни в чем не стеснять себя и не зависеть от мужа. Выбор ее пал на герцога Граммона, человека бесхарактерного и жившего уже несколько лет вдали от света, в небольшом домике, близ Парижа, где он и проводил свое время среди музыкантов и девиц легкого поведения. Все это как нельзя более подходило в данном случае, так при первом признаке неповиновения со стороны герцога Граммона, его легко можно было выслать опять на прежнее место; отец мой принял горячее участие в этом деле, способствовал тому, что Граммону разрешили жить в Париже, что ему было раньше запрещено, и свадьба эта состоялась.

Мне тогда было четырнадцать лет и я был довольно красивый ребенок. Герцогиня де Граммон приняла меня под свое особое покровительство, с намерением, как я думаю, со временем подготовить себе будущего любовника, который всецело принадлежал бы ей и ни в чем бы не стеснял ее: ее влияние или, вернее, ее власть над герцогом де Шоазелем усиливалась с каждым днем; герцогиня де Шоазель, страстно любившая своего мужа, стала ревновать его, и несколько месяцев спустя, обе женщины ненавидели уже друг друга. Мой отец, со свойственной ему корректностью сумел себя поставить так, что не принял сторону ни той, ни другой, и был дружен с обеими. Я был настолько счастлив, что в этом случае последовал его примеру, но, к стыду своему, должен признаться, что в душе, следуя влечению своего сердца, я был всецело на стороне герцогини Граммон, которая была мне за это очень благодарна. Как раз в это время она отвезла меня в Меннар, к мадам де Помпадур, проводившей много времени в своем любимом замке, отличавшемся необыкновенной архитектурой и великолепными садами. У герцогини де Граммон была камеристка, мадемуазель Жюли, пользовавшаяся неограниченным доверием своей госпожи, и решившая, по-видимому, что то, что госпожа ее бережет для себя, может пригодиться и ей; она осыпала меня ласками и была очень предупредительна со мной, но не достигла своей цели, так как я был еще слишком невинен в то время, хотя, несмотря на это, охотно проводил у нее целые часы и наслаждался бессознательно ее обществом; но мосье Рох очень быстро сообразил, в чем дело, и очень решительно, хотя и спокойно, запретил мне всякое сношение с Жюли, что меня крайне огорчило. Но в скором времени случилось событие, заставившее меня если не забыть ее, то, по крайней мере, сильно развлекшее меня в моем горе. Герцог де Шоазель, получивший в это время как раз пост военного министра, выхлопотал своему младшему брату, графу Стэнвилю, чин генерал-лейтенанта и пристроил его при дворе. Состояния у него не было, но положение его брата и милостивое расположение к нему короля обеспечивали ему хорошую партию; выбор пал на м-ль де Клермон-Рейнель, обладавшую прелестным личиком и огромным состоянием, которой в то время исполнилось только что пятнадцать лет. Все это было устроено и налажено, пока де Стэнвиль находился еще в армии, где служил до этого времени, и когда настала зима, ему послан был приказ явиться ко двору и шесть часов спустя после приезда его в Париж, состоялась его свадьба. Я увидел мадам де Стэнвиль в первый раз в день ее свадьбы и она произвела на меня впечатление, которое никогда потом не могло уже изгладиться — я сразу влюбился в нее. На мой счет, конечна, стали подсмеиваться, и весть об этом дошла до нее. Она была очень этим польщена, но герцогиня де Шоазель зорко следила за тем, чтобы ее молодая невестка не увлеклась бы никем. Мадам де Граммон, не любившая своего младшего брата и опасавшаяся, чтобы молодая женщина не слишком понравилась герцогу де Шоазелю, который уже стал засматриваться на нее, ничего не имела против того, чтобы та завела себе любовника. Она в этом не видела никаких препятствий, угрожающих ее собственным планам, так как рассчитывала на то, что всегда сумеет заставить меня вернуться к ней, когда ей это будет удобно. Вследствие этого, она заметно покровительствовала нашей зарождающейся любви и часто приглашала меня к себе вместе.

Мадам де Стэнвиль объявила мне как-то, за обедом у де Шоазель, что на следующий день мы приглашены с ней оба обедать к герцогине Граммон и можем провести у нее целый день. Я был, конечно, вне себя от радости, но г. Рох, пронюхавший как-то об этом и строго следивший за моей нравственностью, захотел на другое утро непременно вести меня в церковь, так как это было воскресенье. Я стал возражать ему и мы поспорили; он пригрозил мне пожаловаться отцу, которого я очень боялся, и мне пришлось уступить, несмотря на все мое отчаяние. Он повел меня к обедне, и я от ярости и горя лишился вдруг чувств и очнулся только на паперти, окруженный какими-то старухами. Меня отвели домой и я чувствовал себя так плохо, что меня уложили в постель. Тогда меня приехала навестить герцогиня де Граммон и привезла с собой мадам де Стэнвиль. Я рассказал ей все, что произошло со мной; она рассмеялась, поехала к отцу, добилась того, что тот выбранил моего воспитателя, и получила от него разрешение увезти меня обедать к себе, чтобы окончательно способствовать моему выздоровлению. Этот день остался одним из лучших дней в моем воспоминании — я провел его почти весь наедине с избранницей своего сердца; она ясно дала мне понять, как ее трогает мое чувство к ней и охотно допускала те небольшие фамильярности, которые я, по своей невинности, позволял себе с ней. Я целовал ее руки, она клялась мне, что будет любить меня всю жизнь, и я больше ни о чем не мечтал в эту минуту.

Затем, в продолжение шести месяцев, ей пришлось высидеть дома, так как у нее сделался коклюш. Меня к ней, конечно, не пускали и мы только изредка, урывками, виделись с ней и то всегда в присутствии мадам де Шоазель. Доктора послали ее на воды в Коттере; ее отвезли туда весною, а зимой она вернулась обратно совершенно здоровая. Она стала очень много выезжать с герцогиней де Шоазель. танцевала она великолепно. Она имела огромный успех на балах, ее окружали, за ней ухаживали и ей стало неловко, что выбор ее пал на такого ребенка, как я. Она немедленно стала третировать меня свысока и увлеклась мосье де Хокур. Я ревновал, возмущался, приходил в отчаяние — ничто не помогло, она осталась безжалостной ко мне.

Мой отец в это время устроил мою свадьбу с м-ль де Буффлер, внучкой и наследницей вдовы маршала де Люксембург — а следовательно, великолепной партией.

Я был очень огорчен этим выбором отца, так как находился под влиянием герцогини Граммон, ненавидевшей, и не без причины, бабушку моей невесты и наговорившей мне много худого про нее. Решено было, что я должен познакомиться со своей будущей женой и мне приказано было явиться на бал к жене маршала де Мирпо. Я должен был придти заранее, так как м-ль де Буффлер должна была обедать у нее, и действительно, ровно в четыре часа я был уже там и увидел очаровательную особу, которая мне чрезвычайно понравилась и которую я и принял за свою невесту. Но, к несчастью, я ошибся, это была м-ль де Рот. Меня эта ошибка огорчила еще более, когда, наконец, из будуара хозяйки дома вышла м-ль де Буффлер, которая очень теряла в сравнении с очаровавшей меня девушкой.

На этом балу были также мадам и м-ль де Бово; трудно было бы найти в ком-нибудь больше грации, природного ума и прелести, чем в этой красавице. Я встречался с м-ль де Бово на всех балах, я часто видел ее также у герцогини де Граммон, которая была очень дружна с ее матерью. Я старался ей понравиться, она относилась к моему ухаживанию очень благосклонно и во всех отношениях гораздо больше подходила мне, чем м-ль Буффлер. Я решил жениться на ней и сказал об этом герцогине де Граммон, которая одобрила мое решение. Но когда я сказал об этом отцу, он отнесся ко мне очень сурово и заявил, что им уже дано слово и он сдержит его во что бы то ни стало. Я решил в глубине души, что, несмотря на это, все же не позволю женить себя насильно. Моя привязанность к м-ль де Бово очень нравилась ее матери, и, уезжая на долгое время в Лоррен, она выразила мне желание, чтобы мечты мои сбылись, и она, с своей стороны, готова способствовать браку моему с ее дочерью. М-ль де Бово даже обещала, время от времени, вспоминать обо мне. Но путешествие их длилось очень долго, а потом перед самым приездом в Париж, мадам де Бово заболела ветряной оспой и умерла. М-ль де Бово вернулась в Париж, несколько месяцев спустя и ее поместили в монастырь Пор Руаяль. Я искренно сожалел о кончине мадам де Бова и нисколько не переменил своих намерений по отношению к ее дочери, но мне хотелось узнать, как она теперь относится ко мне. Я написал ей письмо и отправил его тайком в монастырь. Привожу его здесь целиком:

«Я не хотел, мадемуазель, увеличивать ваше горе своим, но вы отдадите мне должную справедливость, допуская мысль, что я утратил столько же, как и вы. Мой отец хочет меня женить, но чем больше я думаю о той чести, которую оказывает мне м-ль де Буффлер, тем больше я сознаю, что недостоин ее, тем больше я убеждаюсь в том, что мы не подходим друг к другу. Для меня возможно только одно счастье — способствовать вашему счастью, которым вы осчастливите и меня. Я не смею просить своего отца сделать предложение от моего имени вашему отцу, пока не узнаю, не имеете ли вы чего-нибудь против этого. Дело идет о вечном союзе и мне кажется, что вы, не стесняясь, можете принять или отказать мне в моем предложении.

Я ожидаю вашего ответа с большим нетерпением и тревогой, чем если бы дело шло только о моей жизни.

С глубоким уважением и почтением остаюсь вашим преданным и скромным слугой.

Граф де Бирон».

Воспитательница м-ль де Бово прочла мое письмо, раньше чем отдать его своей воспитаннице. «По настоящему, мне не следовало бы отдавать вам этого письма, — сказала она, — но оно содержит настолько важные для вас вещи, что я не только отдаю его, но и разрешаю вам ответить на него».

М-ль де Бово прочла мое письмо, вложила его в конверт, запечатала и вернула мне обратно, не приписав ни единого слова; я был оскорблен этим поступком, которого не заслужил, и решил исполнить желание своего отца, но с тем условием, чтобы свадьба состоялась еще через два года, и до тех пор я буду пользоваться неограниченной свободой.

Я в это время увлекался актрисой в Версальском театре; ей было только пятнадцать лет, звали ее Евгения Бобур и она была еще более невинна, чем я, так как я уже прочел несколько дурных книг и искал только случая применить на практике прочитанное. Я решил просветить свою маленькую подругу, которая настолько любила меня и доверяла мне, что готова была исполнить все мои желания. Одна из подруг уступила нам свою комнату или, вернее, крошечную коморку, где она спала, так как там была только постель и два стула. Но в первое же наше свидание мы увидели огромного паука, которого мы смертельно испугались — ни она, ни я не решились убить его. Мы решили расстаться на этот раз, чтобы свидеться при более подходящих обстоятельствах, где уже не будет пауков. Мой отец узнал как-то об этой связи, испугался ее почему-то и, неделю спустя, дочь и мать были уже высланы из Парижа.

Вскоре после этого я обратил на себя внимание графини д'Эспарбес, кузины маркиза де Помпадур, хорошенькой и миловидной женщины. Она всячески выделяла меня и, наконец, мне так польстило ее внимание, что я сам влюбился в нее. Однажды, когда король ужинал в Фонтенебла с мадам де Помпадур и несколькими приближенными, я ужинал в городе с мадам д'Эспарбес и мадам д'Амблимон, другой кузиной маркизы Помпадур. После ужина, последняя удалилась к себе под предлогом, что ей надо написать письмо, а мадам д'Эспарбес, ссылаясь на сильную мигрень, прилегла. Я хотел удалиться, но она попросила меня остаться и прочесть ей небольшую комедию, под заглавием «К счастью», которую мы играли с ней как-то вместе и после которой она всегда называла меня «Мой маленький кузен».

— Послушайте, мой маленький кузен, — сказала она, несколько минут спустя, — мне надоела эта книга; садитесь ко мне на постель и мы немного поболтаем, это меня развлечет. — Она уверяла, что ей очень жарко и старалась раскрыться, как можно больше. Голова моя кружилась, я был весь как в огне, но я боялся ее оскорбить, я не решался отважиться на что-нибудь большее и целовал только ее руки, не спуская глаз с ее белой, прелестной шейки, что, казалось, очень нравилось ей. Она несколько раз уговаривала меня быть умником, чтобы подчеркнуть, что я слишком скромен, но я в точности исполнял ее советы, я покрывал ее всю поцелуями, но не решался на большее. Когда, наконец, она убедилась, что я действительно так наивен, как кажусь, она довольно холодно приказала мне удалиться. Я повиновался ей беспрекословно, но только что я вышел, я стал упрекать себя за свою скромность и обещал вознаградить себя в следующий раз, если представится подходящий случай.

Я увиделся с мадам д'Эспарбес опять в Версале, после ужина, бывшего у мадам Помпадур, я предложил ей руку, чтобы провести ее в ее апартаменты, и как только мы очутились в комнате, она хотела меня выслать вон, но я сказал ей:

— Подождите минутку, моя милая кузина; теперь еще не поздно, и если я вам не слишком наскучу, мы опять можем почитать немного.

Глаза мои блестели страстью, которой она еще не видела во мне.

— Хорошо, — ответила она, — но с тем условием, что вы будете так же скромно вести себя, как в тот раз. Пройдите в ту комнату, я разденусь, и как только лягу, я позову вас.

И действительно, несколько минут спустя, я вернулся опять к ней. Я уселся у нее на постели, не спрашивая позволения; она не противилась этому.

— Читайте же, — сказала она.

— Нет, мне так приятно вас видеть, что я не могу читать, я не разберу ни одного слова.

Я пожирал ее глазами, книга упала из моих рук и, без всякого сопротивления с ее стороны, я снял с ее шеи платочек, закрывавший ее. Она хотела что-то сказать, но я закрыл ей рот поцелуем. Рано утром она, с большими предосторожностями, проводила меня из своих комнат. Несколько часов спустя я получил от нее следующую записку:

«Как вы спали, мой маленький кузен? Видали меня во сне? Хотите снова повидаться со мной? Мне надо отправляться в Париж по поручению маркизы Помпадур; приходите ко мне пить шоколад до моего отъезда, и повторите мне снова, что любите меня».

Подобное внимание тронуло меня; мне казалось, что только я один мог вызвать к себе такое чувство, мне стало стыдно, что мадам д'Эспарбес предупредила меня, я быстро оделся и побежал к ней. Я в восторге от нее. Она сама по себе мне очень нравится, и к тому же, я чувствую себя польщенным, обладая такой женщиной. Я, конечно, был настолько честен, что никому не рассказывал об этом, но очень радовался, если кто-нибудь догадывался об этом.

В этом отношении, впрочем, она точно предугадывала мое желание и нисколько не скрывала своих отношений ко мне. Она вышила свое имя на кокарде, которую я одевал на смотр короля, и этим ясно дала понять о моей победе, которая, к сожалению, однако длилась не долго, так как, еще летом, она занялась принцем Конде. Я сердился, грозил, обижался, ничего не помогло. Она прислала мне мою отставку в следующих выражениях:

«Мне очень жаль, граф, что мое поведение приводит вас в дурное настроение духа. Но, к сожалению, я ничего не могу изменить в нем, а тем более жертвовать, ради вашей фантазии, людьми, которые мне нравятся. Надеюсь, что общественное мнение будет судить обо мне не так строго, как вы. Надеюсь также, что вы простите мне за мою откровенность то горе, которое я причиняю вам, по вашим словам. Множество причин, которые не стоит здесь перечислять, заставляют меня просить вас посещать меня не так часто, как прежде. Я слишком хорошего о вас мнения, чтобы бояться чего-нибудь со стороны такого честного человека, как вы.

Честь имею оставаться и т.д.».

Я попросил у нее еще одно последнее свидание, она согласилась на него без всякого колебания и встретила меня так спокойно, что я смутился.

— Вы хотели меня видеть, — сказала она, — в подобном случае, всякая другая на моем месте не согласилась бы на такое свидание, но я считаю себя обязанной дать вам несколько советов, так как интересуюсь вами, как своим прежним знакомым. Вы действительно, редкий ребенок! Ваши взгляды, ваши принципы совершенно не соответствуют духу времени. Верьте мне, мой маленький кузен, что недостаточно быть сентиментальным, это только смешно и больше ничего. Вы мне очень понравились, мой милый, но, право, я не виновата, что вы вообразили, что, с моей стороны это глубокая и вечная любовь. Что вам за дело до того, люблю ли я вас еще, люблю ли другого или вовсе никого не люблю? У вас много данных, благодаря которым вы всегда будете нравиться женщинам; будьте уверены в том, что, потеряв одну, вы всегда найдете другую — это лучшее средство быть всегда счастливым и довольным. Вы слишком благородны для того, чтобы стараться мне делать неприятности, и, кроме того, они ведь скорее повредят вам, чем мне. У вас нет никаких доказательств того, что произошло между нами, и вам никто и не поверит, а если и поверят, так вряд ли это заинтересует кого-либо. Если кто и знал, что я взяла вас себе в любовники, то ведь никто не стал бы думать, что я вас всегда оставлю при себе. А рано или поздно мы разойдемся, не все ли равно. Впрочем, дурное мнение о вас и недоверие к вам повредило бы вам в глазах других женщин, если бы вы вздумали мстить мне. Советы, которые я вам даю, доказывают вам, мой друг, что мое расположение к вам оказалось прочнее моей любви.

Я совершенно смутился и представлял из себя довольно глупую фигуру; начал было оправдываться, уверял в своей преданности; она вывела меня из этого глупого положения, позвонив своей горничной, чтобы одеваться. Я постоял еще минуту, потом вышел.

В скором времени, я утешился в своей неудаче и несколько времени оставался совершенно свободным. Потом я нашел себе очень милую красивую молодую девушку, у одной из тех дам, ремеслом которых служит добывание таких девушек. Эта была особенно мила, еще очень неопытна и наивна. Она согласилась поступить ко мне на содержание, не смущаясь тем, что я, по скудости своих средств, мог ей предложить только маленькое помещение в третьем этаже, очень плохо обставленное. Наша связь продолжалась, однако, всего несколько месяцев. Она казалась совершенно довольной своим положением и не спрашивала у меня больше денег, чем я мог ей давать. Но, когда однажды я уезжал на неделю в деревню, я вернулся затем опять к ней, прислуга ее дала мне записочку следующего содержания:

«Мне очень жаль расстаться с вами, милый друг, и мне очень неприятно, что я огорчу вас своим поведением, но я уверена, что вы не будете сердиться, узнав, что я предпочла перейти на более выгодные условия, которые вы никогда не будете в состоянии предложить мне. Я открыто сознаюсь в том, что боялась остаться на улице, в случае, если бы вы перестали содержать меня. Прощайте, мой дорогой друг; уверяю вас, что, несмотря на свой поступок, я вас люблю и жалею вас от всего сердца. Помните, что Розалия ваша никогда не забудет вас».

Розалия была прелестная девушка, и я очень жалел, что потерял ее, но сердиться на нее, конечно, не мог, так как она поступила благоразумно, выбрав более обеспеченное существование. Мне только было обидно, что она скрыла это от меня и не имела мужества сознаться мне в этом раньше. Несколько времени я, как и все молодые люди моих лет, развлекался многими, не останавливаясь ни на одной. Смерть мадам де Помпадур составляет первое важное событие в моей жизни: моя привязанность к ней и ее дружеское отношение ко мне заставляли меня глубоко скорбеть об ее утрате. Во время ее болезни я близко сошелся с принцем Гемене и я уверен, что эта дружба будет длиться всю нашу жизнь. Затем, в продолжение целого года я был исключительно занят своей болезнью, легкие мои сильно пострадали, и я думал только о том, чтобы опять выздороветь.

Принц Тингри-Монморанси женился в 1765 году на м-ль де Лоранс, высокой, сильной и здоровой девушке, лет двадцати, хотя на вид ей можно было дать целых тридцать. Это была добрая, веселая женщина, любившая повеселиться и неравнодушная к племяннику своего мужа, мсье Люксембургу.

Я очень часто посещал ее родителей и там постоянно встречался с мадам де Тингри. Я ей, видимо, нравился, — это я сразу заметил, — она тоже подходила мне и я не имел ничего против того, чтобы водвориться в качестве близкого друга в этом доме. Мадам Тингри не отличалась особенным умом или знанием света, понять ее было иногда довольно нетрудно, и ее увлечение мной было вскоре всеми замечено. Я последовал за ней в ее имение, где мы должны были играть комедию, в которой я старался выставить на вид ее таланты, и, благодаря этому, заслужил глубокую благодарность; она в это время явилась инициаторшей шутки, которая наделала столько шуму, что о ней стоит упомянуть здесь.

Маркиз де Жезвр обладал прелестным летним помещением близ Фонтенебло, и он отвел в нем самую плохую комнату герцогине д'Аврэ. Мадам Тингри напрасно уговаривала его уступить гостье свою комнату, он ни за что не соглашался на это. Тогда она решила, что его вовсе не следует пускать в его комнату; вечером мы все устроили засаду около дома, где он как раз ужинал, и когда он вышел из него и сел в свой экипаж, мы остановили его и заставили пересесть в наш кабриолет, а затем повезли его в лес в Фонтенебло и все время уговаривали подчиниться обстоятельствам и добровольно уступить свою комнату. Он не хотел исполнить нашей просьбы и мы поехали дальше с угрозой, что будем ездить до тех пор, пока он не сделает так, как мы хотим; мы переменили лошадей на постоялом дворе за две мили от Фонтенебло, он хотел было начать сопротивляться, но мы уверили всех, что это наш родственник душевнобольной, которого мы везем в его замок, где он и будет подвергнут одиночному заключению. Наш рассказ произвел такое впечатление, что, полчаса спустя, ямщики уже уверяли, что видели его бегающим без толку по конюшне. Не успели мы проехать и четверти мили от постоялого двора, как он уже обещал нам исполнить все, что мы хотим, и мы повезли его обратно. В шутке этой принимали участие герцог д'Аврэ, маркиз Руаян, отец молодого Люксембурга, принц де Гамене и я; двое ехали в кабриолете с вашим пленником, остальные следовали за ними верхом. Мы хохотали страшно, когда расстались, наконец, с ним, и он даже не особенно сердился, но потом его камердинер уверил его, что он должен чувствовать себя, глубоко оскорбленным, и он просил своего отца, герцога де Трэма, донести обо всем королю.

В продолжение целых двух часов меня бранил за эту выходку каждый, кто имел на это право, так что я, наконец, решил ехать в Париж и там выжидать последствий нашей шутки. Несколько часов спустя после моего прибытия в Париж, я получил записку от отца, который писал мне, что решено всех нас посадить в Бастилию и что, вероятно, это произойдет еще в продолжение этой же ночи. Я решил закончить это происшествие как можно эффектнее и пригласил к себе несколько хорошеньких хористок из оперы, чтобы в их обществе ждать рокового часа. Видя, однако, что ареста не последовало, я набрался храбрости и отправился во Фонтенебло, чтобы охотиться с королем, но, в продолжение всей охоты, он не сказал с нами ни слова, так что, при виде такой немилости, с нами даже перестали кланяться. Но я нисколько не смущался этим. Вечером мне пришлось стоять на карауле. Король подошел ко мне и сказал: «Все вы довольно пустые головы, но все же вы меня насмешили; приходите ужинать и приведите с собой де Гемене и Люксембурга». С этой минуты, все как бы преобразились и нам стали оказывать опять то же уважение, которым мы пользовались за три дня до этого.

Мадам де Граммон в это время решила опять заняться мною и не выпускала меня из виду. Мадам де Стэнвиль становилась красивее решительно с каждым днем. Герцог Шоазель, конечно это заметил. Мои отношения с нею были довольно натянуты, я не мог забыть презрения, с которым она когда-то третировала меня, она не могла не заметить, что я вовсе не заслужил его, и что я сам по себе очень недурен. В то время как раз ее муж нанял дом в Сен-Жерменском предместье и отправил ее туда совершенно одну.

Интерес, который выказывала ко мне герцогиня Граммон, конечно, не мог ускользнуть от мадам де Стэнвиль и она стала выказывать мне больше внимания. Однажды она прислала мне сказать, что у нее болит голова и она не может ехать обедать к герцогу Шоазелю, а просит меня придти посидеть с нею. Я зашел к ней из вежливости, думая, что визит мой ограничится несколькими минутами, но она встретила меня очень радостно и мы некоторое время говорили о посторонних предметах.

— Вам предстоит играть впоследствии большую роль, — сказала она вдруг совершенно неожиданно, — ведь те, на кого обратила внимание герцогиня Граммон, имеют всегда огромный успех в свете.

— Я не знаю, что вы хотите этим сказать, — ответил я, немного смущенный, — вам должно быть известно, что герцогиня всегда была очень расположена ко мне, но этим все дело и ограничивается.

— Простите за мою нескромность, — сказала она, — но, право же, я это заметила, и я бы себе никогда не простила, если бы знала, что вы попали в подобную переделку, только благодаря тому, что я когда-то оттолкнула вас от себя.

— Да, я никогда не забуду этого и очень рад, что вы вспомнили об этом, так как думал, что вы забыли уже прошлое.

— Да, я должна теперь сознаться перед вами, что была тогда неправа, но, в оправдание мне может служить моя молодость. Вы знаете, что в такие годы всегда существуют разные предрассудки, и, кроме того, меня приводили в ужас все те препятствия, которые в те времена становились между нами; но теперь я откровенно сознаюсь в том, что была неправа, что я смотрела на вас иными глазами и думала, что вы не достойны моей любви.

Несмотря на то, что я был глубоко равнодушен в то время к мадам де Стэнвиль и что она потеряла всякие права на мою любовь, я невольно был смущен ее словами.

— Послушайте, — сказал я ей, — разве вам не все равно, что со мной будет? Разве вас касается то обстоятельство, что другая женщина хочет обладать тем, которого вы оттолкнули от себя? Ведь у вас есть любовник? Разве вы забыли те муки, которые причинили мне когда-то, приблизив к себе Жокура?

— Я, конечно, не буду отрицать своей связи с Жокуром, но я должна сказать вам, что между нами все кончено, так как он слишком проигрывал от сравнения с вами. Я много раз сожалела уже о происшедшем и не раз собиралась вам сказать это, но каждый раз меня останавливала мысль, что вы и так имеете большой успех у женщин. Я прекрасно видела, однако, что ни одна из них не сумела вас привязать к себе, как следует, и я всегда надеялась на то, что, со временем, вы опять вернетесь ко мне, но я должна сознаться, что моя золовка внушает мне серьезное опасение. Вы видите, как я откровенна с вами, будьте же так же откровенны со мной. Вы влюблены в мадам де Граммон? Или вы только имеете в виду карьеру, которую можете сделать благодаря ей?

Я не мог ответить ей сразу — во мне происходило что-то непонятное. Я не мог отрицать того, что очень гордился тем, что понравился мадам де Граммон и буду обладать этой женщиной, у ног которой пресмыкался весь двор; с другой стороны, никогда мадам де Стэнвиль не казалась мне такой привлекательной и красивой. Ответить — значило выбрать одну из них. Я долго молчал, наконец, сказал:

— Я слишком вас любил и не в состоянии запретить вам читать в моей душе. Мадам де Граммон имеет полное право рассчитывать на мою благодарность; час тому назад я готов был на все, чтобы доказать ей эту благодарность с моей стороны, но теперь я опять почувствовал, что во мне раскрылась старая рана; я не хотел бы оказаться неблагодарным, но, в то же время, я готов на все, чтобы доказать вам, как я вас люблю.

— Я не хочу, чтобы вы оказались неблагодарным, — ответила она, протягивая мне самую хорошенькую ручку в мире, — но я готова взять на себя обязанность руководить изъявлениями вашей благодарности. Вы можете выказать ей дружбу, уважение и почтение, но все остальное принадлежит мне. Я буду осторожна и скрытна, но я хочу, чтобы вы показывали мне все, что она будет писать вам, и я должна знать все, что она будет говорить вам. Я не была бы так требовательна к вам, если бы меньше любила вас.

Все, что вообще может дать молодость и красота, казалось, обещали мне в эту минуту глаза мадам де Стэнвиль, и мадам де Граммон пала жертвой этих глаз. Но мы были так влюблены друг в друга, что не могли скрыть нашу любовь от других, как мы на это рассчитывали. Мадам де Граммон сразу поняла, в чем дело. Она была настолько умна, что ничего не говорила мне, но обращалась со мной очень холодно, и возненавидела свою бедную невестку так жестоко, что не переставала преследовать ее до конца. По возвращении в Париж, мадам де Стэнвиль сказала мне как-то:

— Мы с вами квиты, мой друг; у вас есть очень могущественный соперник, который, однако, не в состоянии затмить вас своей особой. Герцог Шоазель сегодня утром предлагал мне свою любовь и свое покровительство. Несмотря на мои холодные и недружелюбные ответы, он не переставал заклинать меня полюбить его. Я сделала все, что могла, чтобы разрушить в нем всякие надежды, и, кажется, в конце концов мне это удалось.

Но она ошиблась. Вместо того, чтобы прекратить свои преследования, он только усилил их. Он стал ревновать ее ко мне и потребовал, чтобы она больше не принимала меня. Она ответила ему решительно, что он может считать меня ее любовником или нет, — это все равно, но, во всяком случае, она не перестанет принимать меня. Ее муж, наконец, тоже стал ревновать и запретил мне показываться в его доме. Маленькая ложа в итальянской комедии была теперь единственным местом, где мы могли встречаться с ней, но и это было далеко небезопасно. Надо сказать правду, все люди в доме боготворили ее, а так как я тоже всегда бывал очень щедр и ласков с ними, то и они все были расположены ко мне. Ее швейцар велел ей передать через ее камеристку, что он всегда готов пропустить меня ночью, через маленькую боковую дверь, где меня никто не увидит. Предложение это было, конечно, принято с нашей стороны с большой радостью и несколько раз все обошлось благополучно. Но один раз мы чуть было не попались. Случилось это так: мадам де Стэнвиль объявила, что я могу ночью пробраться к ней; я, конечно, не замедлил воспользоваться этим приглашением и явился в назначенный день на свидание. Раздеться мне было недолго и скоро я уже очутился в объятиях своей возлюбленной, как вдруг кто-то стал стучать в наружную дверь. В ту же минуту вбежала ее камеристка и воскликнула:

— Все потеряно, это сам граф; теперь вам уже нельзя выйти отсюда через дверь, скорее прыгайте в сад, оттуда вас уже выпустят как-нибудь. — Я выпрыгнул из постели в одной рубашке и бросился по лестнице, ведущей в гардеробную. Как раз в эту минуту граф поднимался по ней, я, однако, не потерял присутствия духа и погасил единственную свечку, освещавшую ее. Он прошел так близко от меня, что задел меня краем своей одежды, и я почувствовал, что она вышита золотом. Без всяких приключений я добрался до сада, но мне казалось, что я замерзну в нем, так как я был в одной рубашке, и до самого рассвета никто не приходил ко мне на помощь. Наконец, я решился перелезть через стену, которая была довольно высока, но тут на улице меня поймал конный жандарм, принявший меня за вора. За сто луидоров мне удалось добиться разрешения послать за моими вещами и деньгами, и меня выпустили опять на свободу, после того, как мне дано было честное слово, что секрет мой не будет никому выдан. Несколько недель спустя, нас накрыл один из лакеев самым недвусмысленным образом, и на этот раз еще пришлось прибегнуть к просьбам, к угрозам, а главным образом, к деньгам. На другой же день он отказался от места, и я принял все нужные меры, чтобы удалить его из города.

Но вот настало время моей свадьбы. Это было 4 февраля 1766 года, и мой отец радовался, что ему удалось соединить нас, как будто он соединял два любящих сердца. После скучной брачной церемонии, мы обедали у мадам де Шоазель; на этом обеде присутствовала также мадам де Стэнвиль, мы оба с трудом скрывали свою печаль. Она уехала довольно рано, и я пошел проводить ее до коляски, хотя это было очень неосторожно с моей стороны.

— Мой друг, — сказала она, — я положительно не в силах переносить была злорадную радость этого противного Шоазеля; он надеялся сильно на то, что вы привяжетесь к этой нелюбезной особе, которая сделалась вашей женой, а я отдамся ему, но он ошибается, я предпочту в таком случае смерть. Обещайте мне, что вы не переменитесь ко мне, он так напугал меня сегодня.

Я не успел ей ничего ответить, но мой взор лучше чем слова, открыл ей все, что у меня было на сердце. Я был внимателен к своей жене, но она третировала меня всегда свысока, а другой на моем месте не переносил бы это так легко. Я же не считал себя вправе требовать чувства там, где сам ничего ровно не чувствовал.

Меня интересовала только одна мадам де Стэнвиль, которая, казалось, с каждым днем привязывалась ко мне все больше. Нам было очень трудно видеться с ней, так как днем я не имел к ней доступа. Однажды утром она вдруг послала за мной нарочного и велела придти к ней через маленькую садовую калитку. Когда я пришел, она сказала мне:

— Герцог Шоазель просил у меня сегодня утром свидания. Я хочу, чтобы вы присутствовали при этом; тогда, по крайней мере вы можете убедиться в том, как я отношусь к вам. Спрячьтесь в этот шкаф, где висят мои платья, и сидите там неподвижно.

Не успел я спрятаться в шкаф, как уже в комнату вошел Шоазель.

— Мне давно хотелось повидаться с вами наедине, милая сестрица, — сказал он, — мне надо сообщить вам много важных вещей, касающихся вас и меня. Никто не может вас любить так, как я вас люблю, милое дитя, и я готов доказать это на деле; поэтому подумайте сами, как должно меня огорчать ваше поведение по отношению ко мне.

— Я не знаю, братец, на что вы жалуетесь, — отвечала она, — мне очень жалко, что мое поведение вам не нравится, но, право же, я не могу себя упрекнуть в недостатке чувств, которые я должна испытывать к своему близкому родственнику.

— Дело не в том, дело в том, что я вас люблю и если бы вы захотели, мы могли бы быть бесконечно счастливы вдвоем.

— Но что сказал бы ваш брат, если бы услышал эти слова? — спросила она, улыбаясь.

— Я прекрасно знаю, что в данном случае вы заботитесь вовсе не о моем брате. Я уверен в том, что не будь у вас уже любовника, вы не отказались бы разделить ложе со мной, моя милая сестрица, — и он хотел обнять ее.

— У меня нет любовника и я вовсе не желаю обзаводиться им.

— Я уверен, что вы еще одумаетесь, — сказал он и хотел поцеловать ее в шейку.

— Я прошу вас верить тому, что если бы хотела отдаться кому-нибудь, так сделала бы это только по любви, — ответила она сердито.

— Пожалуйста, не разыгрывайте недотрогу, сударыня. Раньше у вас был Жокур, теперь при вас состоит Бирон; смотрите, берегитесь, я не позволю вам смеяться над собой; ваш любовник — молокосос и к тому же фат. Вам придется горько раскаяться за сегодняшний день, вы пострадаете оба.

— Постарайтесь немного успокоиться, — ответила она, — я надеюсь, что вы не способны сделать какую-нибудь подлость.

— Не делайте себе врага из человека, безумно вас любящего, сестрица; я готов сделать все, что вы пожелаете; не забудьте, что мне ничего не стоит погубить такого жалкого соперника, как этот мальчишка. (Он хотел опять приблизиться к ней с более решительными намерениями на этот раз, но она встала, вне себя от гнева).

— Я знаю, что вы всемогущи, милостивый государь, но я вас не люблю и не могу любить. Я должна вам сказать, что, действительно, де Бирон — мой любовник. Вы сами вынудили у меня это признание; он мне дороже жизни и нас не разлучат ни ваша любовь, ни ваши никакие угрозы! (Он тоже вскочил в ярости).

— Помните, сударыня, что вы не избегнете моего мщения, если кому-либо передадите сегодняшний наш разговор.

Мадам де Стэнвиль высвободила меня потом из моей темницы, и, обнимая меня, сказала:

— Я не знаю, мой друг, каковы будут последствия всего этого, но все же мы, в конце концов, избавились от него, а это уже само по себе счастье.

Любя друг друга и вооружившись мужеством, можно пренебречь положительно всем. Шоазель каким-то образом узнал, что я был свидетелем их разговора и ничего не сказал по этому поводу, но зато выказал свою ярость иным образом.

Однажды ночью, выходя пешком из ворот дома мадам де Стэнвиль, я был оглушен ударом, который нанес мне огромной дубиной человек, спрятавшийся за камень и поджидавший меня около Бурбонского дворца. К счастью, удар пришелся по полям моей шляпы и только скользнул слегка по плечу. Я схватил шпагу и нанес этому человеку удар, который, кажется, можно было назвать довольно метким; из-за угла выскочили еще двое и бросились на помощь своему товарищу. Но в эту минуту показалась карета, сопровождаемая несколькими лакеями с факелами; это спасло меня и обратило в бегство моих преследователей. Я говорил об этом на следующий день с начальником полиции Сартином; он выказал мнение, что это были обыкновенные пьяницы и посоветовал мне лучше молчать об этом. Все эти препятствия и постоянная опасность, в которой мы находились, наконец, повлияли на мадам де Стэнвиль, и мы стали видеться реже. Ее влечение ко мне прошло, и несколько месяцев спустя мы с ней были только приятелями — я был искренним и преданным ее другом, любившим ее от всей души, но примирившийся со своим положением, так как я уже давно предвидел, чем все это должно было кончиться.

Король в это время дал мне герцогский титул, но, чтобы не назваться именем отца или моих дядей, я стал называться Лозеном.

Я не переставал, однако, видеться с мадам де Стэнвиль. Она провела довольно много времени вне Парижа, так как уезжала в Лоррен со своим мужем, который тоже перестал меня ревновать, так как я посещал их уже не так часто, и к тому же, мы оба были теперь осторожнее, хотя, несмотря на это, я не переставал принимать искреннее участие в судьбе этой женщины. Однажды, я нашел ее всю в слезах и в таком горе, что я пристал к ней с расспросами, и она откровенно мне созналась, что любит Клэрваля и взаимно любима им. Она уже тысячу раз говорила сама себе все, что сказал я теперь ей по поводу ее позорной любви, которая могла повлечь за собой ужасные последствия. Я решил обратить ее опять на путь истинный, уговаривал и усовещивал, но она давала мне обещания исправиться и сама не держала этих обещаний. Я не мог примириться с тем, что эта особа, столь близкая моему сердцу, губит себя. Я позвал к себе Клэрваля и растолковал ему всю опасность, которая грозит ему и мадам де Стэнвиль; ответы его на мои вопросы вполне меня удовлетворили. Он отвечал с большим достоинством и очень благородно:

— Милостивый государь, — сказал он мне, — если бы дело шло только обо мне, я рисковал бы, чем угодно, так как одно ласковое слово мадам де Стэнвиль вознаградило бы меня за потерю жизни — нет такой жертвы, которой бы я не принес ради нее, но если дело идет о ней самой и о ее безопасности, я готов последовать всякому совету, который вы дадите мне, благодаря которому я могу устранить с ее пути все неприятности.

К сожалению, он также не исполнил свои обещания. Вскоре возникли различные подозрения о их связи. Герцог Шоазель и мадам де Граммон сделали все возможное, чтобы добиться от меня каких-либо сведений по этому поводу, но, конечно, все напрасно, так как я оставался верен ей до конца. Я старался запугать ее той грозной тучей, которая надвигалась над ее головой, но она нисколько не испугалась этого и только отдала мне все свои бумаги на хранение.

Таково было положение вещей, как вдруг в Париж приехала леди Бенбюри со своим мужем. Я как раз находился в это время в Версале и увидел ее не сразу. Мне кажется, что я должен сообщить своим читателям несколько подробностей, касающихся этой прелестной женщины.

Леди Сарра Ленокс была сестрой герцога Ричмондского. Большого роста, крупная немного, с прекрасными черными, как смоль волосами, она отличалась необыкновенной белизной кожи и свежестью напоминала розу. Глаза ее, полные огня и страсти, ясно выказывали пылкость ее темперамента. Король английский был безумно влюблен в нее и хотел на ней жениться, но он не нашел в себе достаточно мужества, чтобы преодолеть все препятствия к этому браку, и она вышла за обыкновенного баронета Сюффолькского округа. Леди Сарра была добрая, чувствительная, нежная женщина, склонная к откровенности и даже немного вспыльчивая, но, к несчастью, большая кокетка и очень легкомысленная. Я находился как раз по службе в Версале в продолжение первых дней ее приезда и меня представил ей принц Конде. Он подвел меня к ней и со свойственной ему любезностью сказал: — Позвольте вам представить, сударыня, моего друга, Лозена. Это немного сумасшедший и эксцентричный, но в то же время милейший малый. Никто лучше его не сумеет ознакомить вас с Парижем. Надеюсь, что он произведет на вас должное приятное впечатление. — На это леди Сарра ответила обычным низким поклоном и процедила сквозь зубы несколько слов.

В то время доложили, что ужин подан. Принц Конде усадил меня между леди Саррой и мадам де Комбис. Но я не обращал на последнюю никакого внимания, так как всецело был поглощен красотой англичанки; я положительно не мог думать ни о чем другом. Я постарался подружиться с ее мужем, оказал ему несколько услуг, которых он не мог не оценить и сумел сделаться другом дома. Вскоре, вслед затем, я объяснился ей в любви, но она сделала вид, будто даже не слышала меня. Я изложил письменно обуревавшую меня страсть, письмо мне вернули и при первом удобном случае, мне было сказано равнодушным тоном, без всякого гнева: — Я не желаю обзаводиться любовником, особенно французом; ведь вы все болтаете так много и доставляете столько неприятностей и волнений, что удовольствия не получается никакого; особенно вы, герцог, в этом отношении пользуетесь дурною славою и поэтому не тратьте напрасно своего дорогого времени и не говорите мне о своей любви, если желаете быть еще принятым у меня в доме. — Я был настолько влюблен, что вовсе не пришел в отчаяние, а решил пока молчать и выжидать более удобного случая.