Записки герцога Лозена

IV. 1772–1774

Путешествие в Лондон. Французский посланник. — Затворничество леди Сарры. Мисс Харланд. Любовные письма. — Скачки в Англии. Встреча с княгиней Чарторыжской.

Я прибыл в Лондон 22 декабря 1772 г., и в тот вечер граф де Гвин, французский посланник, повел меня на бал к милэди Гаррингтон. Там я встретил нескольких старых знакомых. В это время в зал вдруг вошла дама, причесанная и одетая лучше, чем это обыкновенно бывает у англичанок. Я спросил, кто это; мне ответили, что это полька, княгиня Чарторыжская. Небольшого роста, но с замечательной фигурой и Красивыми волосами, красивыми зубами, красивыми глазами и замечательной ножкой, — она производила чарующее впечатление, благодаря также своей бесконечной доброте, несмотря на то, что лицо ее было испорчено ветряной оспой и не отличалось особенной свежестью. Она доказывала только на деле, что, не будучи красивой, можно быть очаровательной. Я узнал также, что любовником ее был князь Репнин, русский человек выдающихся достоинств, бывший посланник в Варшаве, бросивший все, чтобы следовать за той, которую он любил безумно. Она показалась мне веселой, кокетливой и очень любезной, но тот, кто сказал мне бы, что она будет иметь такое огромное влияние в моей жизни, очень удивил бы меня. Грустный, при мысли о том, с чем мне пришлось расстаться во Франции, я был очень не прочь развлечься немного теперь.

Граф де Гвин в то время находился в связи, которую он афишировал, насколько мог, с одной прелестной, красивой женщиной, славившейся своим тщеславием на всю Англию. Но она была так проста и мила, эта леди Крэвен, что трудно было не заинтересоваться ею.

Я не мог отказать себе в удовольствии снова увидеть леди Сарру. Я узнал, что она живет на небольшой ферме, под названием Эникер, находящейся в парке герцога Ричмондского, в Гутвуде, и что живет она в полном уединении, не принимая никого. Я поехал один из Лондона верхом и, наконец, в девять часов вечера, зимой, очутился у ее дверей. Я несколько раз постучал в нее, но мне не отворяли. Наконец, пришла какая-то маленькая девочка и спросила, что мне угодно. Я сказал ей, что я лакей милэди Холланд и должен передать записку ее госпоже.

— Войдите, — сказала она.

Я поднялся по темной лестнице, очутился в большой, тоже темной комнате и направился в другую комнату, где виднелся свет. Я открыл в нее дверь и увидел леди Сарру: она стояла ко мне спиной, так как в это время кормила ужином маленькую, очень хорошенькую девочку. Леди Сарра увидела меня, взяла ребенка на руки, поднесла его ко мне и сказала:

— Поцелуйте мою дочь, Лозен; прошу вас, не презирайте ее мать и подумайте о том, что если я потеряю ее, у меня никого не останется на свете, кроме вас.

Леди Сарра, вдали от света, одетая в простое синее платье с короткими, не пудреными волосами, казалась еще более прекрасной и привлекательной, чем когда-либо. После шести лет разлуки, мы, конечно, не могли не волноваться, глядя друг на друга. Я обещал ей, что всегда буду заботиться о ее дочери и, конечно, ни единым словом не попрекнул ее. Она меня поблагодарила за мое отношение к ней, и мы расстались, проболтав часа два.

У меня не было никаких занятий в Лондоне, но в скором времени мне пришлось принять серьезное участие в интриге, завязавшейся между нашим посланником и леди Крэвен. Он так гордился ею и так мало скрывал эту связь, что скоро дело кончилось огромным скандалом. Он старался уговорить ее развестись с мужем и присоединиться к его победоносной колеснице; он давал ей такие нелепые советы по этому поводу, что милорд Крэвен подал на него жалобу в суд и его присудили заплатить 10 000 фунтов стерлингов. Все это, в связи с ужасным процессом, который он, кроме того, имел еще с своим секретарем, окончательно испортило ему карьеру, как посланнику. Я старался помочь ему, насколько мог, и добился даже известного успеха, но все зависело от ответов леди Крэвен, которую муж запер у себя в деревне, и к которой никого не допускали.

Княгиня Чарторыжская сумела добиться, однако, свидания с нею и научила ее, как действовать, чтобы спасти себя и своего любовника. Этот случай впервые познакомил меня с доброй и отзывчивой душой княгини. Случай также открыл ей мою историю с леди Саррой и познакомил ее со всеми последствиями, какие он имел для нее. Я незаметно сам для себя очень привязался к княгине и понял это только тогда, когда наступил срок ее отъезда. За несколько дней до ее отъезда в Спа, посланник устроил в честь ее обед, на котором присутствовали еще и другие дамы из ее знакомых. Она мне сказала, что отправит детей и своих слуг вперед, а сама догонит их потом уже в Калэ, и созналась мне, что немного боится путешествовать одна. Я, конечно, с большою готовностью предложил ее проводить. Она поблагодарила меня и с радостью приняла мое предложение, хотя заметила, что, пожалуй, это будет дурно истолковано светом. Все присутствующие стали уверять ее, что никто в этом не видит ничего худого, и только один посланник как бы слегка был недоволен этим.

На следующий день я отправился к княгине. Мы говорили с ней о предстоящем путешествии. Она высказала мне свою благодарность за мою услужливость, но, в конце концов, заявила, что не может воспользоваться ею по многим соображениям. Я с такой горячностью убеждал и уговаривал ее, что она, наконец, согласилась и, по-видимому, была очень польщена тем жаром, с которым я защищал свое дело. Мы решили выехать вместе. Но после меня у нее побывал еще де Гвин, и, когда я снова пришел к ней, как раз в то время он выходил от нее, я сразу угадал, что он отговаривал ее от этой совместной поездки.

— Я не настаиваю ни на чем, — сказал я, — так как вы боитесь последствий нашей поездки вдвоем, но я очень сожалею, что не могу доказать вам на деле, что моя репутация гораздо хуже меня самого.

Я увидел по ее глазам, что в ней вдруг заговорило любопытство, желание ближе узнать меня и даже как будто отблеск более глубокого чувства.

— В таком случае, — заметила она, — можете быть спокойны: я не лишу вас удовольствия, о котором вы просите, тем более, что не хочу лишать этого удовольствия и себя; это мое последнее слово, мы поедем с вами вместе.

Она протянула мне руку, которую я поцеловал, и в эту минуту она должна была чувствовать, что я готов полюбить ее, если она этого захочет. Наш отъезд был назначен на следующий день в двенадцать часов дня.

Я в назначенное время был, конечно, уже у княгини, но она сказала мне: «Мои дела задержат меня еще до пяти часов, пойдемте со мной к мадам де Пускен, она уезжает в Бристоль». Прощание между дамами оказалось очень трогательным, было пролито немало слез. Я наклонился тихонько к княгине и сказал ей на ухо: «Я был бы еще несчастливее вас обеих, если бы не мог ехать с вами». В пять часов я опять поехал к ней, но мне сказали, что ей нездоровится. К зашел в ближайший ресторан и написал ей записку, в которой просил меня уведомить, не раздумала ли она ехать со мной. В ответ я сейчас же получил письмо, в котором она писала мне, что отъезд отложен до утра и она уведомит меня заблаговременно о часе, когда мы должны выехать.

Трудно передать, сколько мыслей пронеслось при этом у меня в голове. Я, к своему огорчению, убедился теперь в том, что де Гвин, еще оплакивавший потерю леди Крэвен, уже задумал новую победу, причем совершенно забыл, насколько обязан княгине и мне, помогавшим ему в трудную минуту. Я сразу понял, что самолюбие его значительно превышает всякое другое чувство, и что человек этот может оказаться крайне неблагодарным. Но я настолько любил княгиню, что решил быть терпеливым и не компрометировать ее напрасно. Я поехал к посланнику, где должен был ужинать вместе с милордом Сэндвичей, но не вытерпел и сел там писать княгине. Я писал ей, что уверен в том, что де Гвин сумел опять отговорить ее от поездки со мной и что я этим крайне огорчен, что я вполне сочувствую ему в том, что он не может жить, не видя ее, и что нельзя не боготворить ее, познакомившись с ней ближе, что я не хочу говорить ничего дурного про де Гвина, но я должен сказать про себя, что готов посвятить ей всю свою жизнь, и что я вполне независим и могу располагать своей судьбой по своему усмотрению. Я привожу тут в полности ответ княгини, так как ее короткая записка так же хорошо характеризует ее, как это сделало бы и более длинное письмо:

«Ничто в мире не удивило бы меня так, как то, что вы мне писали, но что меня нисколько не удивило и никогда не удивит, это необыкновенная откровенность, свойственная вашей чувствительной душе. Но нас разделяют непреоборимые препятствия, в которых де Гвин не играет никакой роли, клянусь вам в этом. Я не могу и не смею иметь любовников, но вы мне внушили к себе чувство, которое будет вечно жить во мне, где бы мы с вами не находились; какова бы ни была ваша судьба, я требую, чтобы вы мне всегда сообщали о ней, моя нежная дружба к вам дает мне на это право. Мы не можем ехать вместе в Дувр, но приходите повидать меня до моего отъезда».

Посланник предложил мне тогда вместе с ним проводить княгиню до Дувра; я отказался с самым равнодушным видом. Всю ночь я провел в такой ярости, в таком отчаянии, что сам удивлялся себе; я положительно боялся себя: мне кажется, я не мог бы отвечать за себя, если бы встретил де Гвина у княгини. Я решил принять меры предосторожности в данном случае, и заперся у себя, причем поручил одному из своих слуг караулить отъезд княгини из дому и тотчас доложить мне о нем, чтобы я мог догнать ее на дороге и иметь с ней объяснение, которое было так важно для нас обоих.

В таком состоянии я пробыл целых пять часов. Де-Гвин пришел сам ко мне и постучал в дверь, чтобы спросить, не хочу ли я обедать. Я открыл дверь; он сообщил мне, что княгиня уехала уже в полдень и была очень удивлена, что я не пришел проститься с ней. Я был поражен этим известием, как громом. Я ответил де Гвину, что не могу обедать у него; я понял, что человек, посланный следить за княгиней, был подкуплен им. Я побежал в конюшню, собственноручно оседлал первую попавшуюся лошадь и стремглав полетел по направлению к Дувру. Я узнал, что княгиня опередила меня всего на шесть миль и что она уже нагнала своих детей и своих слуг; я побоялся скомпрометировать ее. Я написал ей письмо, полное отчаяния и любви. Потом я поспешил вернуться в Лондон. Я вернулся так рано, что успел еще зайти в клуб и там затеял настолько крупную игру, что присутствие мое не могло остаться незамеченным, и никому не могло придти в голову, что я в этот день уезжал из Лондона. На следующий день я получил грустное и трогательное письмо от княгини — она писала, что очень расположена ко мне и, по-видимому, ее огорчало то чувство, которое привязывало меня к ней.