Записки графа Е.Ф.Комаровского

Глава V

Боязнь промедления в дороге — Эпизод с генералом Глуховым — Граф Гудович — Граф Марков — Отставка Гудовича и назначение Розенберга — Несостоявшееся сватовство — Посещение Каменца великим князем Константином Павловичем — Полковник Удом и определение его в должность полицеймейстера в Каменце — Весть о кончине императора Павла и о воцарении Александра I — Возвращение в Петербург и представление новому императору — Назначение адъютантом к государю — Беклешов и Трощинский — Въезд императора в Москву для коронации — Торжество коронации — Любовь народа к новому государю — Сватовство и женитьба на Е. Е. Цуриковой — Осмотр имении жены и учреждение деревенского лазарета

При выезде я чувствовал довольно сильные геморроидальные припадки, но оные, видно, от сильного движения, а более от начинающихся жаров, усилились до самой вышней степени боли; остановиться же мне никак было невозможно, ибо, пробывши уже три дня в Петербурге, после рапорта о выезде моем из оного, и если бы я еще несколько дней замедлил прибыть к месту моего назначения, то непременно бы выключен был из службы за долгое неприбытие к своей должности.

Я бы мог взять свидетельство о болезни, но пока бы оное дошло по порядку куда следует, дело бы было сделано, тем более, что я определен был на место инженер-генерал-майора Глухова, который находился в посланной экспедиции в Корфу, и когда оная не состоялась, то Глухов назначен был комендантом в Каменец. По представлению военного губернатора, что крепость остается долгое время без коменданта, генерал-майор Глухов был выключен из службы за долгое неприбытие к своему месту. Хотя после объяснилось, что он физически не мог скорее приехать из такой отдаленности, и Глухов был принят по-прежнему в службу, но удар уже был нанесен.

Военный подольский губернатор, граф Гудович, брат первого любимца Петра III, был чрезмерно гордый, старинного века вельможа, особливо противу поляков, но ко мне он был весьма ласков. Тогда жил в Подольской губернии изгнанный и заточенный в свои деревни граф А. И. Морков; он в последнее время при императрице Екатерине играл большую роль, особливо, когда князю Зубову поручена была дипломатическая часть, граф Морков был в оной главное действующее лицо. Его упрекали в неблагодарности противу графа Безбородки, который составил его счастие, а Морков передался князю Зубову. Он дорого заплатил за свое вероломство. Поляки старались оказывать ему все возможное презрение, считая его одним из главных виновников последнего раздела Польши. Граф Гудович по связям своим с графом Безбородкою обходился с графом Морковым весьма надменно. Во всех процессах, у него с поляками по имению его случавшихся, — ибо в Польше их великое множество, — редко находил он защиту.

Граф Морков часто по делам своим приезжал в Каменец и проводил все свое время у меня, особливо, когда приехали ко мне в Каменец Алексей Николаевич, сестрица Анна Федотовна и племянница моя Александра Алексеевна. Я видел однажды за столом у графа Гудовича то, что только можно видеть в одной Польше, — жену, сидящую между двумя мужьями. Это была графиня Потоцкая; по одной стороне у нее сидел граф Потоцкий, а по другой граф Вит, прежний ее муж, и чтобы довершить сию картину, напротив графини сидел бискуп Сераковский, который делал ее развод и совершал второй брак.

Через несколько месяцев граф Гудович был отставлен, а на место его определен в подольские военные губернаторы Андрей Григорьевич Розенберг, тот самый, который служил в итальянской кампании. Мне еще приятнее было служить с сим новым начальником, который имел ко мне полную доверенность. Графу Моркову вздумалось было женить меня на одной из дочерей графа Потоцкого, бывшей потом за графом Шоазель и умершей женою А. Н. Бахметева; дело кончилось одной только корреспонденцией между графом Морковым и графиней Потоцкою. Фамилии, кажется, не хотелось, чтобы девица вышла замуж не за католика, да я и сам не очень желал быть женатым на польке, имея перед глазами множество примеров их непостоянства.

Генерал Розенберг поехал осматривать вверенные ему губернии: Подольскую, Волынскую и Минскую. Около сего времени великий князь Константин Павлович послан был императором Павлом инспектировать войска легкой кавалерии, находившиеся под начальством генерала Баура и расположенные по австрийской границе; его высочество находился не в дальнем расстоянии от Каменца. Ему угодно было посетить меня в новом моем местопребывании. Узнав, что великий князь уже близко от города, я выехал к нему навстречу верхом. Он обошелся со мной весьма милостиво и изволил мне сказать, что он нарочно приехал в Каменей, чтобы со мной видеться. Для его высочества приготовлена была квартира в доме военного губернатора и приличный караул. Великий князь удержал меня весь вечер у себя. Откланиваясь, я спросил у него позволения иметь честь представиться его высочеству на другой день всем военным и гражданским чиновникам, находящимся в Каменце, удостоить присутствием своим бал, который будет иметь честь дать его высочеству дворянство Подольской губернии, и принял приказание насчет развода. Возвратясь домой, я нашел у себя графа Моркова; лишь только он меня увидел:

— Спасите меня, любезный генерал, — сказал он мне, — вы знаете, как со мной поляки поступают, и если великий князь со мной обойдется немилостиво и принять изволит меня в числе прочих, то я пропаду. Злодеи мои умножат еще свои ко мне притязания.

Я старался его, сколько мог, успокоить и обещал все объяснить великому князю. Принц Нассау был в отставке и жил на второй станции от Каменца в имении его жены; я иногда бывал у него в гостях, тотчас послал ему сказать, что великий князь на другой день желает его видеть. Я пришел к его высочеству очень рано поутру, начал издалека говорить о графе Моркове, потом объяснил положение, в котором он тогда находился. В первую минуту великий князь мне сказал:

— Как, ты хочешь, чтобы я его принял? Он у государя под гневом.

Я осмелился просить его высочество, чтобы он уважил службу его императрице, а более, чтобы не дать восторжествовать полякам. Наконец он согласился и приказал мне, прежде общего представления, ввести — к нему в кабинет принца Нассау, а потом графа Моркова. Я вышел от великого князя, чтобы посмотреть, начали ли собираться в приемной комнате; увидевши графа Моркова, я подошел к нему и сказал вполголоса:

— Великий князь вас примет в своем кабинете.

Он схватил мою руку и так крепко ее сжал от радости, что я едва не закричал. Его высочество говорил с графом Морковым довольно долго, и надобно было его видеть перед поляками по выходе из кабинета великого князя; верх его счастия был, когда пригласили его вместе с принцем Нассау к обеденному столу его высочества; сверх того, во время бала великий князь несколько раз разговаривал с графом Морковым. Я должен отдать справедливость, что он всегда за оказанную мною ему сию услугу был признателен. Его высочество был вообще весьма любезен в Каменце, и все его милостивым и ласковым обращением были довольны; со мной же он обходился, как с своим домашним. На другой день, рано поутру, великий князь изволил выехать из Каменца.

В мое время получено было в Каменце новое постановление, чтобы в крепостях и губернских городах были полицеймейстеры, а в уездных городах городничие. В Каменце была вакансия полицеймейстера; я в затруднении находился, кого представить в сию должность. Однажды является ко мне выключенный из службы полковник Удом, двоюродный брат Ивана Федоровича, который женат был на моей двоюродной племяннице Акининой. Выключенный Удом служил в Таврическом гренадерском полку и в капитанском чине в варшавскую революцию получил Георгиевский крест[51].

При императоре Павле во всяком армейском полку были две флигельроты, т. е. фланговые гренадерские, которые, соединяясь с двумя ротами другого полка, составляли сводный гренадерский батальон, и они действовали всегда отдельно от своих полков. По случаю предполагаемой тогда войны против турок несколько сводных гренадерских батальонов для составления особого отряда должны были собраться на границе. Полковник Удом от полка назначен был командиром флигельрот. Шеф Таврического гренадерского полка, генерал-майор Ляпунов, не отправил с ним всего положенного по штату обоза. На рапорт о сем полковника Удома шеф дал ему предписание, чтобы он с командою своею следовал непременно, и что вслед за ним выслано будет все, что должно укомплектовать обоз по штату; но генерал-майор Ляпунов сего не исполнил. Полковник Удом приходит с своими двумя флигельротами на сборное место. Отрядный начальник делает смотр, при котором полковник Удом представляет ему копии с его рапорта шефу Таврического гренадерского полка и предписание сего последнего, по которому он не смел не выступить, хотя и не имел положенного по штату обоза. Отрядный начальник донес государю, что приведенные полковником Удомом флигельроты Таврического гренадерского полка он нашел во всей исправности, но не имеют при себе всего по штабу обоза. Император, получив сей рапорт, приказал полковника Удома выключить из службы: вот все его преступление. Видя несчастное положение сего заслуженного штаб-офицера и совершенную его невинность и желая ему быть полезным, я предложил полковнику Удому полицеймейстерскую должность в Каменце; он принял предложение мое с великой признательностью.

— Но я выключенный из службы, — ответил он, — а нас не велено никуда определять на службу.

И действительно, сие повеление насчет сих несчастных существовало, а сверх того, им запрещен был въезд в столицы. Я решился, однако же, представить Удома генералу Розенбергу; он ему очень понравился. Узнавши, что я прошу его высокопревосходительство представить Удома в полицеймейстеры:

— Помилуйте, генерал, — сказал мне военный губернатор, — вы хотите погубить нас всех троих.

На сие я ему отвечал:

— Я прошу только вас сделать представление о Удоме, а я оное отправлю при партикулярном письме к генералу-прокурору Обольянинову, который, я надеюсь, мне не откажет.

Через несколько времени мы получили самый удовлетворительный от Обольянинова отзыв, и Удом определен был в полицеймейстеры в Каменец[52].

Мы в Каменце жили довольно весело; у нас бывали иногда балы. Я могу сказать, что меня поляки любили. Но все я не уверен был, чтобы кто-нибудь не сделал на меня доноса, и всякую почту ожидал с некоторым страхом. Начальник мой был в великом беспокойстве. Он знал, что один жид за то, что открыли у него большую контрабанду на границе, в которой замешаны были многие из купцов, австрийские и наши, послал на него донос в Петербург.

Я несколько дней не выходил из дому от сильного ревматизма в правой руке.

В течение сего времени, однажды после обеда, приходит ко мне полицеймейстер Удом с встревоженным лицом и держит в руке бумагу. Я сидел с моими родными; он мне делает знак рукой, чтобы я к нему вышел. Я, видя его в таком положении, спрашиваю у него: что сделалось? Он мне прерывающимся голосом отвечает:

— Я, право, сам не знаю, — подает мне бумагу.

Я ее беру, и в первую минуту не поверил своим глазам: это была подорожная присланного из Киевского провиантского депо курьера в Каменец-Подольское комиссионерство. Подорожная начиналась: «По указу его императорского величества императора Александра Павловича» и проч. Я, прочитавши несколько раз, наконец вскрикнул:

— Боже мой, какое счастие!

Сестрица и все мои родные не могли понять, что со мной сделалось, и в ту самую минуту я перестал чувствовать боль от ревматизма. Прежде, нежели сестрица успела на восклицание мое прийти, я бросился к ним в комнату и начал их всех обнимать и поздравлять, показывая им подорожную. Удом за мной идет и все мне говорит:

— Ваше превосходительство, не подлог ли? Тогда мы все пропадем!

Я приказал позвать к себе присланного, который мне сказал, что накануне рано утром приехал курьер из комиссариатского департамента в Киев с объявлением, что император Павел скончался, а император Александр воцарился, и что как он выезжал, то весь Киевский гарнизон собирался к присяге. Я поспешно оделся, взял курьера с собой и пошел к военному губернатору; он тогда отдыхал. Лишь только я стукнул дверью, он спросил, кто тут, и тотчас вскочил с кровати.

— Что случилось, ваше превосходительство? — спросил он. — Нет ли из Петербурга курьера?

Видя, что он чрезвычайно встревожен, я отвечал ему:

— Успокойтесь, ваше превосходительство.

— Да что у вас за бумага? — продолжал он.

Я ему говорю:

— Подорожная, — и рассказал ему все, что случилось.

Генерал Розенберг долго не мог опомниться, наконец сказал мне:

— Да правда ли?

Тогда я позвал курьера, и он все подтвердил.

Радость Андрея Григорьевича была чрезмерная, и мы машинально бросились друг друга обнимать и поздравлять. Тут он мне признался о том беспокойстве, в котором находился, и что ежеминутно ожидал себе беды.

— Что же нам делать? — спросил он у меня. — Мы еще ничего не имеем официального.

Гарнизон Каменецкий состоял из двух армейских полков, нескольких пушек артиллерии и инженерной команды; один из полков помешен был в казармах, а другой расположен по окрестным деревням. Я предложил генералу Розенбергу послать в тот полк, который стоит по деревням, чтобы был в готовности к выступлению в крепость, и что я дам знать войскам, стоящим внутри города, быть тоже готовыми. На другой день приехал к нам курьер из Петербурга с манифестом о восшествии на престол императора Александра I и с присяжным листом. Войска немедленно были собраны, и я с несказанным восторгом приводил их к присяге обожаемому мною императору.

Едва сия счастливая новость разнеслась, как я получил два письма: одно от принца Нассау, а другое от графа Моркова; оба они требовали от меня подтверждения сей новости и спрашивали моего совета, ехать ли им в Петербург. Я обоих удостоверил, послав к ним копию с манифеста, и советовал тому и другому ехать представиться новому императору, а графа Моркова просил доставить от меня письмо государю, через кого он сочтет приличным.

Я получил 10 мая 1801 года из Петербурга высочайший приказ, отданный при пароле апреля 17-го, в котором на место мое назначается майор, а мне повелено состоять по армии; а от 22-го того же месяца предписано от великого князя Константина Павловича, чтобы я сдал крепость назначенному на мое место комендантом генерал-майору Гану, а по сдаче рапортовать его высочеству и государственной военной коллегии. Я тогда удостоверился, что письмо мое дошло до его величества, в котором я только писал, что, повергая себя к стопам государя и благодетеля, изъявляю неизреченную мою радость, что могу наименоваться наивернейшим из его подданных, и что письмо мое напомнило обо мне императору.

Я предложил Алексею Николаевичу и сестрице ехать в Петербург, где я надеялся скоро с ними соединиться. Я прожил в Каменце около трех недель в ожидании моего преемника. По приезде генерал-майора Гана я сдал ему крепость в три дня и, распростясь с моим добрым начальником А. Т. Розенбергом, полетел в Петербург, взяв с собою просьбу от полицеймейстера Удома об определении его в армию[53]. Я приехал в Петербург после обеда; одевшись, отправился тотчас к Михаилу Илларионовичу Кутузову, бывшему тогда военным губернатором, на место графа Палена. Проезжая по улицам, на всех лицах встречающихся со мной людей я приметил изображение какого-то душевного удовольствия. Явясь к военному губернатору, который принял меня очень ласково, я просил его высокопревосходительство представить меня императору. Он мне на сие сказал:

— Я знаю, что вас государь всегда жаловал, и потому я вам советую завтра в половине первого часа поехать прямо на Каменный остров, вызвать дежурного камердинера и приказать о себе доложить его величеству: в это время государь возвращается от развода и бывает один.

Я с нетерпением ожидал другого дня и назначенного часа ехать на Каменный остров. Наконец час наступил, я во дворце, вызываю камердинера, который мне сказал:

— Тотчас доложу.

И через десять минут отворяет дверь и говорит:

— Пожалуйте к государю.

Я не в состоянии описать той минуты, когда я увидел моим императором того, который с небольшим за год перед тем, как наследник престола, оказал мне милости и благодеяния, которым нет примера. Я не заплакал, а зарыдал, и только что мог сказать:

— Простите, государь, это слезы радости и неизъяснимой благодарности.

Император меня обнял, я хотел поймать его руку, чтоб поцеловать, но он ее отнял, и я поцеловал его в плечо. Государь мне сказал:

— Я рад, что тебя вижу, теперь, я надеюсь, мы будем жить вместе. — Присовокупить изволил — Каково ты жил в Каменце? И ты не в претензии, что выехал оттуда?

Я отвечал его величеству:

— Не в претензии, потому что выезд оттуда доставляет мне счастие теперь видеть моего государя.

Потом император изволил спросить у меня:

— Был ли ты у брата?

Я отвечал:

— Нет еще, ваше величество!

— Так съезди к нему, — присовокупил государь.

Я откланялся и поехал с большим восторгом от милостивого приема императора.

В тот же день я отправился в Стрельну, где находился великий князь Константин Павлович. Его высочество обласкал меня как нельзя более и сказал:

— Ну, Комаровский, я надеюсь, опять ко мне?

Я отвечал, что я почту себе за великое счастие находиться по-прежнему при особе его высочества.

— Так я доложу государю, — продолжал великий князь, — теперь Бог с тобой.

Я пошел повидаться с бывшими моими товарищами и нашел только одного Озерова; впрочем, я увидел множество новых для меня лиц: Баура, Н. Ф. Хитрова, который был тогда в большой милости, Витовтова, Олсуфьева и Опочинина, которых я оставил офицерами Измайловского полка, адъютантами его высочества, и тон их мне вообще очень не понравился. Через год я нашелся у великого князя в кругу совсем почти незнакомых. Возвратясь домой, я подумал, как бы мне еще встретиться с государем, и, если возможно, избавиться от предлагаемого мне великим князем. Я узнал, что император всякой день после развода в 12-м часу прогуливаться изволит с Уваровым в Летнем саду. Я туда поехал и, к счастью моему, тотчас встретил государя; его величество мне сказал:

— Здравствуй, Комаровский, что тебя давно не видать?

Я доложил государю, что не смею беспокоить его величество.

— Вздор какой! Приезжай ко мне, когда хочешь, — присовокупил император.

Получив такое позволение, я решился в тот же день ехать на Каменный остров и тотчас был принят императором. Государь изволил у меня спросить:

— Ты виделся с братом? И он, я уверен, тебе обрадовался.

Я отвечал его величеству, что великий князь меня принял очень милостиво, и что его высочеству угодно, чтобы я по-прежнему находился при его особе. Сказав сие, я замолчал; последние слова я выговорил с некоторою расстановкою. Государь, взглянув на меня пристально, продолжал:

— А ты что думаешь?

Я молчал. Потом он изволил сказать:

— Говори откровенно.

Тогда я объяснил государю, что, будучи с лишком год в отсутствии от его высочества, я нашел при его особе много людей, мне вовсе незнакомых, которые, вероятно, уже удостоены доверенности великого князя, и я в моем чине буду увеличивать только число чиновников, при его высочестве находящихся, что я бы не желал вести жизнь праздную, и что те занятия, которые я имел при великом князе, возложены, конечно, на другие лица. Император слушал меня с приметным вниманием. Помолчав немного, государь сказал:

— Разве ты хочешь быть моим генерал-адъютантом?

Я не опомнился от радости и отвечал:

— Это было бы верх моего счастия.

Я бросился благодарить государя. Его величество меня обнял и изволил сказать:

— Теперь никому ни слова; мне надобно уладить это с братом, — и меня изволил отпустить.

Хотя назначение мое казалось верным, но я опасался, чтобы великий князь не воспрепятствовал. Через несколько дней я читаю, однако же, в высочайшем приказе от 17 июля 1801 года: «Состоящий по армии генерал-майор Комаровский назначается генерал-адъютантом к его императорскому величеству». Всякий может себе вообразить, что я почувствовал при прочтении сего приказа. Сие назначение было для меня тем лестнее, что я первый удостоился получить сие звание при императоре Александре. После императора Павла оставались генерал-адъютанты: Уваров, граф Ливен, князь Долгорукий — сии два последние имели военный портфель, — и князь Гагарин, который находился министром во Флоренции. Я узнал потом, что в первое свидание у императора с великим князем Константином Павловичем государь, между прочим, спросил у его высочества:

— У тебя был Комаровский?

— Был, государь, — отвечал великий князь. — Я надеюсь, что ваше величество пожалует его мне по-прежнему, — присовокупил его высочество.

Государь изволил сказать:

— Охотно, но у меня один только генерал-адъютант, Уваров; Ливен и Долгорукий имеют свою часть; мне бы не хотелось взять, кого я не знаю; при тебе же будут два генерал-майора: Хитров и Комаровский, они оба мне известны, уступи мне одного из них.

Император знал, что от меня великий князь уже отвык, а Хитрова он очень любит. Его высочество, подумав несколько, сказал:

— Если вашему величеству уже непременно угодно иметь одного из двух, то извольте взять Комаровского, а Хитрову позвольте носить конногвардейский мундир.

Государь изволил отвечать:

— Очень рад.

Возвратясь в Стрельну, великий князь обнимает Хитрова и поздравляет. Наконец объясняется, что он выпросил Николаю Феодоровичу позволение носить конногвардейский мундир, и что меня уступил государю. Хитров мне никогда не мог простить, что не он назначен был в генерал-адъютанты, а я. Он считал, что при сем случае мною употреблена была какая-нибудь интрига, ибо и его император очень жаловал. Вероятно, Хитров был причиною, что с тех пор великий князь ко мне переменился до того, что приказал своей конторе не производить мне тех трех тысяч рублей, которые пожалованы были в пенсион по смерть.

Я всякий день после обеда был во дворце на Каменном острову. Обедов тогда с гостями у государя не было. Уваров выезжал с императором поутру верхом или гулял пешком с его величеством в Летнем саду, а я сопровождал государя после вечерних его величества занятий в кабриолете парой, которой государь сам правил. В одно время были с докладом у императора вместе Беклешов и Трощинский, первый был генерал-прокурором на место Обольянинова, а второй первым статс-секретарем. Я видел, что они вышли из государева кабинета оба чрезвычайно раскрасневшиеся, как будто после большого прения или спора, и казалось, в великом негодовании друг на друга. Лишь только я сел подле государя в кабриолет, его величество у меня изволил спросить:

— Ты видел, каковы были лица на Беклешове и Трощинском, когда они вышли от меня?

Я отвечал:

— Видел, государь.

— Не правда ли, что они похожи были на вареных раков? — продолжал император. — Они, без сомнения, по опытности своей в делах знающие более всех прочих государственных чиновников, но между ними есть зависть; я приметил это, потому что, когда один из них объясняет какое-либо дело, кажется, нельзя лучше, лишь только оное коснется для приведения в исполнение до другого, тот совершенно опровергает мнение первого, тоже на самых ясных, кажется, доказательствах. По неопытности моей в делах я находился в большом затруднении и не знал, которому из них должно отдать справедливость. Я приказал, чтобы по генерал-прокурорским делам они приходили с докладом ко мне оба вместе и позволяю спорить при себе, сколько им угодно, а из сего извлекаю для себя пользу.

Я нашел, что государь весьма благоразумно делает, ибо это был один способ, чтобы ознакомить его величество скорее с делами. Мое положение становилось более для меня приятным, особливо, когда мне известны сделались все ужасные происшествия, которые сопровождали восшествие императора Александра на престол, отчасти рассказанные мне самим великим князем Константином Павловичем[54]. По восшествии императора Александра на престол графу Н. П. Румянцеву немедленно позволено было возвратиться в Россию, и он, по приезде своем, назначен был министром коммерции. Я думаю, что он несколько способствовал назначению меня в генерал-адъютанты, ибо государь к нему был очень милостив, и я графу сообщал мои мысли, что мне было бы очень неприятно находиться между теми, которые окружали великого князя, по возвращении моем из Каменца. Я бывал у графа Н.П. очень часто, и он обращался со мной, как с ближним своим родственником.

Я должен здесь сказать к славе императора Александра, чем начал его величество свое царствование. Государь повелел учредить комиссию, которая должна была рассмотреть все дела и поступки, по коим сослано было множество лиц в Сибирь, и поднести к нему доклад о сих несчастных. Множество невинных были возвращены, некоторые получили прежние свои должности, другие вознаграждены были единовременно выданными пособиями или по смерть пенсионами.

День коронации назначен был 15 сентября.

Сестрица моя, Анна Федотовна, часто видалась с Софией Сергеевой Титовой, которой муж служил в 1-м департаменте сената секретарем. В одно время Софья Сергеевна говорит сестрице:

— Как бы желала, чтобы Евграф Федотович женился на девице Елизавете Егоровне Цуриковой: она прекрасно воспитана и имеет хорошее состояние; это тем удобнее можно сделать, что муж мой, Петр Яковлевич, вероятно, с 1-м департаментом сената поедет в Москву на коронацию; мы же с фамилиею Цуриковых в родстве. Одно только препятствие может быть, что Егор Лаврентьевич Цуриков, отец девицы, о которой я говорю, скончался, и что мать ее, Авдотья Дмитриевна, не захочет, может быть, так скоро выдать дочь свою замуж после кончины ее супруга.

Сей разговор никакого тогда действия не произвел надо мной, тем более, что П. Я. Титов не поехал с 1-м департаментом сената в Москву, а остался в Петербурге. Нас поехало четверо вместе на коронацию: я, как старший генерал-адъютант, генерал-майор Репнинский, князь Петр Михайлович Волконский, бывший тогда полковником и флигель-адъютантом, и капитан 2-го ранга Клокачев; он был тогда начальником императорской флотилии. Вояж наш был превеселый; нас чрезвычайно забавлял Клокачев, который никогда почти не ездил по твердой земле, а все плавал по морям, и он испытывал от движения экипажа по земле ту же болезнь, которую имеют на море, и мы прозвали Клокачева страдальцем от земляной болезни, и он все вещи называл морскими именами, например, ему нужна была веревка, и он говорил: «Подайте мне шкот». Я имел случай рассказать это государю, и его величество очень смеялся.

День торжественного въезда императора Александра в Москву, как праздник отличается от будня, так оный не походил на бывший 4 года и несколько месяцев тому назад. Тогда все чиновники военные и статские, в карикатурных своих мундирах, ехали по два в ряд, младшие, впереди, что составляло предлинную линию в виде протянутой веревки. Император Павел ехал один, и несколько позади два великие князя.

Теперь же молодой император, в красе лет своих богоподобной наружности, ехал окруженный многочисленною и блестящею свитою; все было величественно, а не карикатурно. Перед императором ехало одно только московское дворянство по два в ряд, на отличнейших лошадях, на коих были богатейшие уборы; после церемонии все эти лошади подведены были государю. Стечение народа было неимоверное; радостные клики сопровождали императора от самого Петровского дворца до Кремлевского; дома украшены были разными дорогими тканями; дамы во всех окошках приветствовали вожделенного гостя, махая белыми платками своими, развевающимися по воздуху; погода была прекрасная, как посреди лета. Я в жизнь мою ничего не видывал ни торжественнее, ни восхитительнее сего достопамятного дня.

Граф Н. П. Румянцев пригласил меня остановиться в его доме. По приезде в Москву я сделал несколько визитов моим знакомым, между которыми я не забыл А. Н. Гончарова; я не виделся с ним после коронации императора Павла. Через несколько дней он приезжает ко мне и просит меня достать несколько билетов для фамилии госпожи Цуриковой, чтобы смотреть на коронацию, и что он делает сие по просьбе племянника Авдотьи Дмитриевны, князя Черкасского, с которым он очень знаком. Я послал просить церемониймейстера: билеты были присланы, и я вручил оные г. Гончарову. Священный обряд коронации происходил, как обыкновенно, в Успенском соборе. Зрелище было восхитительное и трогательное, когда император возлагал корону на августейшую свою супругу, и видеть потом молодую императорскую чету, пленительной красоты, в коронах и царских облачениях, шествующею при пушечной пальбе, колокольном звоне и восклицаниях многочисленного народа, под золотоглазетовыми балдахинами, вокруг древнего Кремля. По сему случаю праздники были превеликолепные, особливо у графа Шереметьева в Останкине, где дан был спектакль, бал, фейерверк и ужин, и вся дорога от Москвы до Останкина, на расстоянии шести верст, была иллюминована.

Чтобы дать понятие, с каким восторгом император Александр встречаем был в Москве народом, привожу следующий случай. Его величество всякий день, после развода, изволил прогуливаться по московским улицам, верхом, в сопровождении бывшего тогда в Москве главнокомандующего, фельдмаршала графа Салтыкова, и дежурного генерал-адъютанта. Однажды я имел счастие сопровождать императора; множество народа окружило государя и беспрестанно кричало: «Ура!» Один мужик долго шел подле стремени императора, все любуясь на него, вдруг обтер пыль с сапога его величества, перекрестился и поцеловал его ногу. Это было как сигналом для всей толпы, которая таким же образом начала целовать с обеих сторон ноги императора.

После коронации приезжал ко мне князь А. А. Черкасский с Гончаровым, чтобы благодарить меня за доставленные мною билеты для его тетушки, но не застал меня дома; через несколько дней я просил Афанасия Николаевича свозить меня к князю, но его не случилось дома, и я принят был Авдотьей Дмитриевой Цуриковою; она меня очень обласкала, но ее дочери я не видал. После приезжал ко мне князь А. А. Черкасский в другой раз; я навестил его опять, и, таким образом, сделался знаком в доме Авдотьи Дмитриевны, теперешней матушки моей, тещи. Один несчастный случай доставил мне способ оказать услугу Авдотье Дмитриевне. Сделался пожар в конюшне, принадлежавшей к ее дому, который угрожал распространиться и дом подвергнуть пламени. Приехала пожарная команда; полиция вообще тогда не была в таком устройстве, как мы видим ее теперь; я взял команду под свое распоряжение, и так удачно оною действовал, что, кроме нескольких стойл, в конюшне ничего более не сгорело; А. Д. Цуриковой не случилось тогда дома. Я, как водится, осыпан был за то благодарностью.

Первый, сделавший предложение, Авдотье Дмитриевне о желании моем войти в ее семейство, был Н. С. Свечин, с которым я имел давнее знакомство; он тогда служил генерал-провиантмейстером и женат был на родной племяннице жены В. Д. Арсеньева, родного брата Авдотьи Дмитриевны, находившегося под командою Свечина. После того граф Н. П. Румянцев, как принимавший всегда живейшее участие во всем том, что могло случиться для меня счастливого, поехал к Авдотье Дмитриевне и говорил много в мою пользу. Наконец мне сделан был отзыв довольно удовлетворительный.

Между тем двор из Москвы возвратился в Петербург. Я, пробыв несколько дней после того в Москве и получив удостоверение о будущем моем счастии, отправился туда же для испрошения позволения у императора вступить в законный брак с девицею Елисаветою Егоровною Цуриковой, о котором государь уже несколько был известен, и пригласить зятя моего А. Н. Астафьева и сестрицу Анну Федотовну быть свидетелями события, которого они так давно желали, совершившегося 8 января 1802 года в церкви Косьмы и Дамиана на Полянке, почти против дома В. Д. Арсеньева.

В марте месяце того же года мы поехали в Петербург: матушка моя, теща, которая с того времени заступила для меня место моей родной матери, по ее ко мне милости и по моей сыновней к ней привязанности, — жена моя Елисавета Егоровна, князь А. А. Черкасский, родной племянник матушки, и я.

Император предпринял летом путешествие в остзейские провинции; я испросил у его величества позволение во время его отсутствия съездить осмотреть деревни жены моей, куда и матушка с нею приехала; я в первый раз познакомился тогда с прелестным Городищем и полюбил оное. Объезжая прочие деревни и входя в каждый крестьянский дом, я нашел в одном из них, в селе Покровском, старуху и трех молодых женщин. Спрашиваю, почему я не вижу ни одного мужика. Старуха, заплакав, мне отвечала, что из молодых женщин одна ее дочь и две невестки, которые обе овдовели, что с небольшим в три недели их мужья, а ее сыновья померли от горячки, и что дом ее остался почти без работников. Сие тотчас подало мне мысль иметь лекаря и учредить в Городище лазарет, чем я немедленно занялся и скоро привел в исполнение.