Записки графа Е.Ф.Комаровского

Глава VI

Дело Шубина — Назначение начальником петербургской полиции — Граф Каменской, главнокомандующий столицею — Преобразования по полиции — Просьба об увольнении от полицейской службы и ее результаты — Эртель — Покупка у него 500 душ крестьян и выгодная их продажа — Проект о сформировании земского войска — Солдатские светлицы при Екатерине II — История казарм Семеновского полка — Приезд эрцгерцога палатина — Получение от эрцгерцога графского достоинства — Рождение сына — Отъезд эрцгерцога — Мысль об учреждении секретной полиции — А. Д. Балашов — Определение его московским обер-полицеймейстером — Болезнь и отправление за границу

По возвращении моем в Петербург случилось происшествие, которое сделало тогда много шуму. В Семеновском полку служил поручиком Шубин; он был очень дружен с К. М. Полторацким, бывшим тогда полковым адъютантом Семеновского полка. Шубин однажды открылся ему, что какой-то Григорий Иванов, находившийся при дворе великого князя Константина Павловича, предлагает ему войти с ним в заговор против императора Александра, что Шубин никак на сие не соглашается, а открывается Полторацкому с тем, что нельзя ли Григория Ивановича схватить, ибо у них свидания бывают в Летнем саду, когда смеркается. Полторацкий на сие согласился и в назначенный день и час поехал с Шубиным в Летний сад. Идя вместе по большой аллее, Шубин сказал:

— Слышишь, кто-то идет. Это верно он! Ты постой, а я пойду к нему навстречу.

Полторацкий после показал, что он точно слышал будто шаги и видел даже, что кто-то мелькнул между деревьями; сие, вероятно, ему просто показалось. Через пять минут Полторацкий слышит пистолетный выстрел, бежит на оный и видит друга своего Шубина, лежащего на земле и говорящего:

— Ах, злодей меня застрелил!

Полторацкий не знал, что с ним делать, поднял его и примечает, что у него идет кровь из левой руки; к счастию, видит огонь в нижнем этаже Михайловского замка, Полторацкий ведет Шубина туда. Этот огонь был в комнатах, занимаемых бывшим кастеляном того замка. Полторацкий осматривает своего друга и видит, что рана не смертельна, а только что прострелена рука выше локтя. Послали за лекарем, а Полторацкий поехал тотчас на Каменный остров, чтобы немедленно довести до сведения императора о таком важном происшествии. На Каменном острове все спало. Полторацкий идет в комнаты, где жил обер-гофмаршал, граф Николай Александрович Толстой, приказывает его разбудить и рассказывает ему о случившемся в Летнем саду. Граф Толстой решается идти к государю и сообщает его величеству о слышанном от Полторацкого. Петербургским военным губернатором был тогда Михаил Илларионович Кутузов.

За несколько времени перед тем случилось еще два происшествия в столице. Одна карета, ехавшая с Васильевского острова, на Исаакиевской площади смяла одного англичанина. У Михайловского замка, после постройки оного, оставались еще шалаши, в которых живали рабочие люди; брат кавалера великих князей, Николая и Михаила Павловичей, Ушаков, возвращаясь ночью домой в Михайловский замок, где он жил вместе с своим братом, выскочившими из тех шалашей людьми был ограблен и жестоко прибит.

Государь действиями петербургской полиции был уже весьма недоволен, ибо и то и другое из сих приключений остались нераскрытыми; происшествие, случившееся в Летнем саду, довершило, чтобы прогневать императора на полицию. Михаил Илларионович сказался больным. На другой день после шубинской истории назначена была комиссия из генерал-адъютантов: Уварова, князя Волконского и сенатора Макарова, чтобы произвести строгое по сему делу разыскание. Случившийся тогда в Петербурге фельдмаршал, граф Каменской, назван был главнокомандующим в столице, а я назначен к нему в помощники и начальником петербургской полиции. Фельдмаршал и я случились тогда во дворце, когда государю угодно было позвать графа Каменского и меня в свой кабинет и объявить нам обоим сию высочайшую свою волю. Вышедши из государева кабинета, я предложил фельдмаршалу навестить Михаила Илларионовича Кутузова; граф Каменской на сие согласился. Мы нашли Кутузова очень растроганным, особливо шубинской историей. Говоря о ней, я сказал:

— Мне кажется, что пресловутый Григорий Иванович — призрак.

Михаил Илларионович с восклицанием отвечал:

— Вы правы, генерал.

В следующий день приехал ко мне обер-полицеймейстер Овсов с двумя полицеймейстерами, Зайцевым и Евреиновым, и со всеми частными приставами. Из поданных мне рапортов я усмотрел, что при многих будках не было вовсе будочников; сие меня крайне удивило. Я спросил о причине и сказал:

— Мудрено ли, что по улицам делаются грабежи и драки, когда ни брать грабителей, ни разнимать дерущихся некому.

Частные пристава мне отвечали, что в будочники посылают людей обыватели из своих дворов, кого хотят, а тем из них, которые не пожелают прислать человека натурою, дозволяется внести девять рублей в месяц деньгами; что на сию сумму никакой нет возможности нанять человека, который бы согласился бессменно стоять на часах, а особливо зимою на морозе[55].

Между частными приставами я заметил одного, который показался мне расторопнее прочих, фамилия его — Гейде; я приказал ему явиться к себе после обеда. Я спросил у него, знает ли он о двух происшествиях, которые случились несколько дней тому назад: с англичанином и с ограбленным г. Ушаковым.

Гейде мне отвечал, что он о том слышал. Я ему приказал непременно найти, кому принадлежала карета ехавшая с Васильевского острова, и отыскать тех людей, которые ограбили Ушакова, и что его ожидает награда, если он все это раскроет. Гейде испросил у меня позволения действовать в партикулярном платье, что я ему позволил. Через несколько дней найдено было, кому принадлежала карета и кто в ней ехал; лошади были ямские, ограбившие Ушакова были беглые солдаты, которые также отысканы. Гейде за сие произведен был в следующий чин.

Я занимался раскрытием и шубинского происшествия. Полиция открыла, что на третий день после выстрела истопник Михайловского замка, ловя рыбу в поперечной канаве, которая идет из Фонтанки в Екатерининский канал, вытащил пистолет, который тотчас был ко мне представлен. Я увидел, что он должен быть из военного седла; призвав к себе шубинского камердинера, я спросил у него, нет ли у его господина форменного седла.

— Есть, — отвечал он мне, — барин мой несколько времени исправлял в полку адъютантскую должность.

Я приказал принести пистолеты, и камердинер принес мне только один, который видно совершенно был пара найденному. Между тем, я узнал, что к Шубину допускается Полторацкий; я сообщил комиссии, что, мне кажется, не должно позволять им иметь свидания, ибо они могут сговориться, и тогда нельзя будет дойти до истины. Комиссия уважила сие обстоятельство, и к Полторацкому приставлен был полицейский офицер. Шубин представил приметы Григория Иванова; тотчас по всем трактам посланы были фельдъегери его отыскивать. Примеры эти чрезвычайно похожи были на П. В. Кутузова, которому показалось это очень обидно. Узнавши, что у Шубина бежал один из лакеев незадолго перед тем, я послал за его камердинером, который мне сие подтвердил. Я спросил у него, подавал ли барин его о том заявление в часть, и в которую. Камердинер мне отвечал, что он сам носил объявление в 3-ю Адмиралтейскую часть. Я приказал оное к себе, и открылось, что в нем написаны приметы те же самые, какие имел мнимый Григорий Иванов.

Я отправил в комиссию и найденный пистолет и копию с объявления о бежавшем лакее. Сии две улики немало способствовали к доведению Шубина до признания, что вся эта история была им выдумана, что Григория Иванова никогда не существовало, что он выстрелил в свою руку сам и бросил пистолет в канаву, что наделал много долгов, которые отец отказался за него платить, и что он решился все это сделать, надеясь, что государь его наградит. Шубина лишили чинов и сослали в Сибирь. Полторацкому, как говорится, вымыли голову за его легковерность.

Государь скоро приметил, что граф Каменской был слишком тороплив, чрезмерно вспыльчив и переиначивал иногда даже приказания, его величеством ему даваемые. В отвращение сего последнего, государь повелел мне всякий раз после обеда приезжать к нему за получением приказаний, а от фельдмаршала поутру принимать изволил только рапорты, и когда он о чем докладывал, то его величество ему отвечал:

— Я после вам дам знать, что сделать должно.

Мое положение было самое затруднительное: иногда фельдмаршал вздумает сам собою сделать какое-нибудь распоряжение, а я знаю, что оно неугодно будет государю, или я получил уже совсем противное тому повеление, то и должен был ему представлять, как от самого себя, что не лучше ли будет сделать иначе; ибо государю неугодно было, по сродной его величеству деликатности, огорчить фельдмаршала тем, что будто он не имеет полной доверенности императора.

Я, пользуясь позволением всякий день после обеда приезжать к его величеству, представил государю однажды записку о положении, в котором находилась тогда полиция, и что кроме того, что будочников при всех будках не находится, но когда бывает пожар, то будочники ходят по улицам, вертят трещотками и сзывают с обывательских дворов людей, назначенных хозяевами для сей повинности, что весьма неудобно; сверх того, драгунская полицейская команда разделена по частям, и что у старательного только частного пристава оная находится в порядке. Его величество, прочитав мою записку, удивился и изволил сказать:

— Как, здешняя полиция находится в таком положении, и мне никто о сем по сие время не говорил!

Поблагодаривши меня за мою догадку, приказать мне изволил представить мои мысли насчет улучшения полиции. Проект мой состоял в том, чтобы хозяева домов не посылали людей натурою в полицейские должности, а платили бы по 9 рублей в месяц за каждого, на что, по собранным мною предварительным сведениям, хозяева домов все согласны. В будочники и пожарные служители я предлагал определять из армейских полков менее способных к фронтовой службе, которые поступали тогда в гарнизонные полки, в коих не отправляли никакой службы. Присовокупив собираемую с хозяев домов сумму к положенному по штату жалованью и провианту, можно улучшить состояние каждого полицейского служителя. Драгунские полицейские команды для единообразия должны соединены быть в одну команду, и следует поручить оную исправному штаб-офицеру.

Государь во всех частях изволил утвердить мой проект и приказал тотчас учредить из полицейских драгун одну команду, начальником которой я назначил подполковника Гейде. Теперь все будочники и служители в пожарных командах, по тогдашнему моему проекту, комплектуются из внутренней стражи не только в Петербурге, в Москве, но и во всех губернских городах.

Скоро потом назначены были маневры всем гвардейским войскам и находящимся армейским полкам в окрестностях Петербурга, при Красном Селе. Все войска поручены были начальству фельдмаршала графа Каменского. Государю угодно было видеть искусство в военном ремесле сего состарившегося в оном генерала, но, кажется, он не вполне оправдал ожидания его величества. На время отсутствия графа Каменского из столицы я остался единственным оной начальником.

Я должен признаться, что моя настоящая должность становилась час от часу для меня тягостнее. Дурное устройство полиции, о котором я выше упоминал, бестолковость моего ближайшего начальства, против которого я должен был почти беспрестанно действовать, вовлекали меня в большие неприятности, а сверх того, и беспрестанные хлопоты, сопряженные с исправляемою мною должностью, изнуряли мои силы. По возвращении императора из Красного Села, хотя его величество изъявить мне изволил свое удовольствие за управление мною столицею, но я решился при первом удобном случае просить государя уволить меня от возложенной на меня обязанности.

Однажды я был приглашен на обед к императору; во время стола его величество публично отзываться изволил, что он моей службой очень доволен, и, глядя на меня, сказал:

— Но ты, брат, не потолстел, видно, полицейские хлебы тебе не впрок.

Я только поклонился, не отвечая ничего. После обеда я должен был принять, по обыкновению, приказания от государя; получивши оные, я осмелился представить его величеству, что физические мои силы отказываются продолжать служение в настоящей моей должности, и что я прошу одной милости — меня от оной уволить. Государь, несколько помолчав, сказать мне изволил:

— На кого же ты меня оставляешь? Ты знаешь, каков фельдмаршал!

Я продолжал:

— Здешняя полиция в самом дурном положении, как вашему величеству известно; я со всем моим желанием и усердием не в состоянии ее исправлять, ибо не имею ни малейшей опытности, ни познания по полицейской части; один, по мнению моему, генерал-майор Эртель, бывший обер-полицеймейстером почти во все время царствования покойного государя в Москве, может привести здешнюю полицию в порядок.

— Да ты знаешь ли, — возразил государь, — каковы были Эртеля поступки в Москве? Я должен был первого его удалить от должности и дать ему полк.

Я на сие отвечал:

— Вашему величеству докладывал граф Салтыков, что Эртель действовал самовластно; может быть, он имел на то высочайшее повеление; но здесь, и в присутствии вашего величества, он, конечно, не осмелится выйти из границ своей должности; впрочем, я могу засвидетельствовать перед вашим величеством, что московские жители вообще были Эртелем очень довольны.

Государь, подумав немного, изволил сказать:

— Хорошо, я согласен, но с тем, что ты остаешься, как теперь, начальником полиции.

Я осмелился возразить:

— От сего потерпит служба вашего величества, ибо генерал-майор Эртель, будучи гораздо старее меня в чине, неохотно мне будет повиноваться.

Император изволил отвечать:

— Но ты мой генерал-адъютант.

— Все равно, государь, — продолжал я, — старшему быть в команде у младшего очень обидно.

Наконец его величество согласился и приказал мне послать фельдъегеря за Эртелем, который тогда был шефом Бутырского пехотного полка. Я несказанно был рад приезду Эртеля, который тотчас назначен был петербургским обер-полицеймейстером, а Овсов получил другую должность. Когда генерал-майор Эртель принял должность петербургского обер-полицеймейстера, государь в высочайшем приказе изволил объявить мне свое удовольствие за хорошее мною исправление порученной должности и в знак всемилостивейшего благоволения пожаловал мне перстень с бриллиантами и с вензелевым его величества именем.

Я должен сказать, что во время нахождения моего под начальством графа Каменского он обращался со мной, невзирая на его крутой нрав, весьма снисходительно. Фельдмаршал так, можно сказать, надоел императору, что его величество однажды мне говорить изволил:

— Не хочет ли граф Каменской проситься прочь? Если бы сие случилось, я бы поставил свечу Казанской Божьей Матери!

С одной стороны, государь не хотел огорчить фельдмаршала увольнением его от должности, а с другой — граф Каменской привык служить там, куда государи его определяли, хотя фельдмаршал мне тоже говорил:

— Я приехал сюда огурчиком, а теперь стал похож на вялую репу.

Меня однажды просил Эртель, чтобы, по знакомству моему с графом Васильевым, бывшим тогда государственным казначеем, куплены были у него в казну пятьсот душ, пожалованные Эртелю императором Павлом. Граф Васильев мне отвечал, что в казне тогда на сей предмет денег не было; мне вздумалось самому войти в торг с Эртелем, и, найдя покупку выгодною, за 75 000 я приобрел те 500 душ, которые были в двух деревнях на Днестре в Подольской губернии. Я поехал осмотреть новые мои поместья и с удовольствием увидел Каменец-Подольск и его жителей, которые приняли меня с большою ласкою. Управление новокупленным имением представляло, по отдаленности своей, некоторые неудобства, и я решился через год продать оное и получил 100 000 рублей.

В проезд мой через разные города я видел гарнизонные роты, составленные из людей, по виду еще здоровых; сие подало мне мысль представить государю проект о сформировании из сих гарнизонных рот, — в которых люди не исправляли ни малейшей службы, особливо в заштатных городах, — под названием земского войска, разделив оное на батальоны и команды, которые и подчинить отставным из военной службы начальникам. Тогда в губернских городах были драгунские команды и несколько пеших солдат, а в уездах штатные команды, состоявшие в губернских городах под распоряжением губернаторов, а в уездных — городничих; но число людей в сих командах было весьма ограничено. Государю проект мой понравился, и, может быть, оный послужил основанием учреждения впоследствии внутренней стражи.

В царствование императрицы Екатерины солдаты гвардейских полков жили в так называемых светлицах; светлица была деревянная связь, разделенная сенями пополам, и состояла из двух больших покоев; в каждом из них помещались и холостые, и женатые солдаты. Между строением находилось довольно большое пространство пустой земли, которая занималась огородами. Светлицы выстроены были по обеим сторонам улицы, в линию, и в каждой из оных квартировала одна рота, а потому и теперь называют еще улицы, находившиеся в гвардейских полках, по номерам живших тогда в оных рот. Офицеры жили в больших деревянных связях: у богатых и у женатых оные были прекрасно убраны.

Императору Александру, еще наследником престола, угодно было на свой счет, для своего Семеновского полка, выстроить каменный полковой двор, где должны помещаться лазарет и церковь, три флигеля для офицеров и казармы для помещения солдат всего полка. Производство сих строений поручено было полковнику Путилову, бывшему тогда адъютантом при его высочестве наследнике, и архитектору Волкову, а по выходе Путилова в отставку на его место определен гардеробмейстер Геслер. Дабы скорее окончено было строение, отдали оное на подряд. Архитектор Волков вскоре умер. После восшествия императора Александра на престол, через два года, казармы Семеновского полка оказались от сырости к жительству почти совсем неспособными. Однажды государь мне изволил рассказывать, какой капитал употреблен на построение казарм, и в то время, когда он сам нуждался в деньгах, а теперь они обратились ко вреду тех, которым его величество желал доставить покой и выгоды. Император находился в большом затруднении, каким бы образом сделать казармы к жительству удобными. Наконец государь изволил мне сказать:

— Не возьмешься ли ты за это дело?

Я отвечал:

— Вашему величеству известно и мое усердие, и моя ревность: я готов исполнять все, что приказать изволите, — и тотчас предложил средство, которое государю очень понравилось.

— Мне кажется, что должно созвать, — сказал я, — всех лучших здешних архитекторов и каменных мастеров, осмотреть с ними казармы и потребовать их мнения о приведении оных в такое состояние, чтобы безвредно можно было в них жить.

Сие было сделано, и нашли, что должно пристроить особливые кухни и прачечные.

Потом государю угодно было возложить на меня построение кавалергардских, конногвардейских, Измайловских и построить вновь несколько семеновских казарм.

В начале 1803 года эрцгерцог палатин изъявил желание видеться с императором и со вдовствующею императрицею, после кончины его супруги великой княгини и эрцгерцогини Александры Павловны. Государю угодно было послать меня на встречу его императорского высочества. Я дождался эрцгерцога палатина в Вильне. Так как это было в марте месяце, то дорога так испортилась, что его императорское высочество принужден был оставить свои тяжелые экипажи и ехать на перекладных повозках. Я предложил эрцгерцогу остановиться в Нарве и послать курьера в Петербург, чтобы высланы были легкие экипажи, но на сие он не согласился. Подъезжая к Петербургу, в санях не было возможности ехать, и мы сели в две телеги: в одной эрцгерцог со мною, а в другой один из его адъютантов с камердинером его императорского высочества. Я боялся, что привезу эрцгерцога полумертвым, и действительно, он насилу на ногах мог держаться, когда мы приехали в Зимний дворец.

Его императорское высочество ввели в приготовленные для него комнаты. Немедленно пришли к нему император и вдовствующая императрица; все пеняли эрцгерцогу, что он так много рисковал; но он тотчас, однако же, сказал, что я просил его остановиться в Нарве и послать за экипажами, но его нетерпение было так велико увидеться с их императорскими величествами, что не хотел ни минуты промедлить. Я должен был всякое утро приходить к государю и принимать приказания на целый день для эрцгерцога; иногда император мне говорил:

— Поди к матушке и спроси, как ей угодно, чтоб палатин провел день.

Я беспрестанно находился с эрцгерцогом, кроме только, когда он обедал или проводил вечер с одною императорскою фамилиею. Свита его императорского высочества состояла из гофмейстера его, графа Сапари, двух камергеров, двух адъютантов и одного медика. Эрцгерцог обходился со мною весьма милостиво, а граф Сапари полюбил меня как невозможно больше; он пользовался совершенною доверенностью его императорского высочества. Однажды граф Сапари мне сказал:

— Вы, генерал, примечаете, я думаю, как его императорское высочество, эрцгерцог, вас любит; ему бы хотелось сделать для вас что-нибудь приятное; скажите мне откровенно, чего бы вы желали?

Я ему отвечал:

— Для меня очень лестно слышать, что его императорское высочество имеет ко мне столько милостей, я этим очень доволен, и больше ничего не желаю.

— Вы мне сказывали, генерал, — продолжал граф Сапари, — что вы недавно женаты; разве вам не было бы приятно, и вашей молодой супруге, получить графское достоинство? Сей титул вы оставили бы в наследство вашему потомству.

Сие предложение меня очень удивило и, признаюсь, обрадовало.

— Я бы почел для себя это большим счастьем, — отвечал я, — но без воли императора не могу принять милости, которую угодно мне оказать его императорскому высочеству; а между тем прошу ваше сиятельство повергнуть мою признательность к стопам эрцгерцога.

На другой день, поутру рано, я пришел к государю, и, к счастию моему, никого не было у его величества. Я тотчас передал разговор мой с графом Сапари, слово в слово. Государю, приметно, это было очень приятно, и он изволил с обыкновенною его милостию мне сказать:

— Я этому очень рад, и как ты думаешь, — продолжал государь, — если и я примолвлю за тебя слово эрцгерцогу, не испорчу дела?

Я начал его величество благодарить, а государь меня обнял и продолжать изволил:

— Неужели ты думал, что я когда-нибудь помешаю твоему счастию! Напротив, я всегда готов к тому способствовать.

В сей день был обед у императора, и я видел, что после стола государь отвел эрцгерцога к окошку и довольно долго с ним разговаривал, чего прежде я не заметил. В тот же вечер эрцгерцог отправил курьера в Вену. Мне странно было, что граф Сапари не спрашивал у меня после, просил ли я у государя позволения принять предложенное мне им от имени эрцгерцога достоинство, и получил ли я или нет высочайшее на то соизволение. Спустя несколько недель прихожу я в одно утро, по обыкновению, к эрцгерцогу; вдруг вижу, что отворяются обе половинки двери из его кабинета, и он несет на обеих руках какую-то широкую, в малиновом бархате переплетенную книгу, и идет ко мне навстречу. Подошел, его императорское высочество, отдавая мне эту книгу, сказал:

— Поздравляю вас, граф Священной Римской империи.

Я догадался, что сия книга должна быть диплом на графское достоинство. Я принял книгу и, принеся мою благодарность эрцгерцогу, просил позволить отнести ее к государю. Император изволил меня поздравить графом и повелел мне диплом мой оставить у его величества, который препровожден был потом через бывшего тогда министра юстиции Г. Р. Державина, при высочайшем указе, в правительствующий сенат, для распубликования повсеместно[56].

Мне сказывал после граф Сапари, что когда император Франц известился о желании государя, чтобы я получил графское достоинство, и что эрцгерцогу хотелось, прежде отъезда своего из России, лично вручить мне диплом, то его величество приказал канцлеру своему графу Кобенцелю оставить все прочие дела и заняться отправлением скорее диплома в Петербург. Я забыл сказать, что предварительно из герольдии вытребована была моя родословная. Государь довершил милостивое свое ко мне участие тем, что когда я получил графское достоинство, его величество повелел своему послу в Вене, графу Разумовскому, испросить особую аудиенцию у императора Франца и изъявить его величеству от имени государя признательность за введение меня в достоинство графа Священной Римской империи.

Эрцгерцог собирался к отъезду из России. Мне хотелось дать прощальный обед свите его императорского высочества, и для того позвал оную к себе. 28 мая 1803 года, лишь только отобедали и гости мои разъехались, как Бог мне даровал первого сына графа Егора Евграфовича[57]. Восприемниками его были император и вдовствующая императрица.

По случаю возложенного на меня государем поручения, построения для гвардейских полков казарм, о чем я говорил выше, я не мог сопровождать эрцгерцога палатина на возвратном его пути до границы; сие возложено было на генерал-адъютанта А. В. Васильчикова. Прощаясь со мной, его императорское высочество подарил мне золотую табакерку, осыпанную брильянтами, с его вензелем, которую ценили тогда в 7 тысяч рублей.

Когда государь собирался ехать в Аустерлицкую кампанию, приказать мне изволил явиться к себе.

— Я еду в армию, — сказал мне император, — но тебя не беру с собой потому, что ты гораздо будешь для меня важнее здесь; впрочем, ты пороху уже нанюхался и видел близко неприятеля, — продолжал государь. — Я поручаю столицу Вязьмитинову[58], а тебя назначаю к нему в помощники; сверх того, я желаю, чтобы учреждена была секретная полиция, которой мы еще не имеем и которая необходима в теперешних обстоятельствах. Для составления правил оной назначен будет комитет из князя Лопухина[59], графа Кочубея[60] и тебя. Ты видишь, — присовокупил император, — что тебе нечем обижаться, что не будешь находиться в кампании, я знаю твою голову и усердие; прощай, Бог с тобой.

По отъезде государя к армии я был у благодетеля моего, графа Николая Петровича Румянцева, и сообщил ему о комитете. Он мне сказал:

— У меня есть много книг касательно сей полиции, и мы вместе, если хочешь, станем делать выписки об образовании оной. Когда ты приедешь в комитет, ты будешь уже иметь понятие о предмете оного и сообщишь сведения, которые прочим членам комитета, может быть, вовсе неизвестны.

Мы действительно сими выписками несколько времени занимались; комитет сей, однако же, не состоялся, и мне никогда не была известна сему причина.

Во время отсутствия государя, которое продолжалось, как известно, не очень долго, я исполнял некоторые поручения генерала Вязьмитинова и занимался казенными строениями. По возвращении императора в Петербург его величество с удовольствием увидеть изволил хороший успех в строениях, под моим распоряжением бывших, и по донесении петербургского военного губернатора о исправном исполнении делаемых им мне поручений его величеству угодно было 16 марта 1806 года наградить меня орденом Св. Анны 1-го класса, при весьма милостивом рескрипте.

Во время служения моего еще в Измайловском полку я весьма был дружен с Александром Дмитриевичем Балашовым; он выпущен был из камер-пажей поручиком в наш полк, вышел в армию подполковником, а в царствование императора Павла, как и все те, которые не подверглись выключке из службы, скоро достиг до генерал-майорского чина. Когда объявлена была война Англии, Балашов был назначен военным губернатором в Ревель. Адмирал Нельсон пришел с вверенною ему эскадрою в Балтийское море с тем, чтобы истребить наш флот и взять Ревель и Кронштадт. Император Павел тогда скончался. Государь Александр Павлович, по восшествии своем на престол, послал в Англию Новосильцева, а Балашову поручено было трактовать с Нельсоном, бывшим уже со своею эскадрою в виду Ревеля. Как известно, мир с Англиею скоро был заключен, а вместе с тем уничтожилось и ревельское военное губернаторство; Балашову поведено было состоять по армии. Потом он назначен был шефом Троицкого пехотного полка. Я Балашова потерял совсем из виду. В одно воскресенье во время спектакля в Эрмитаже граф Кочубей, бывший тогда министром внутренних дел, говорит мне:

— Государь поручил мне спросить у вас, не знаете ли вы кого-нибудь из ваших сослуживцев, которого бы можно было назначить в московские обер-полицеймейстеры.

Я ему отвечал, что сию минуту никого не имею, но чтобы граф позволил мне подумать.

На другой день мы званы были на музыкальный вечер к А. Н. Гончарову, который переселился в Петербург и которого сын учился тогда у славного Роде играть на скрипке. Каково же было мое удивление встретить там Александра Дмитриевича Балашова[61]. Не видавшись столько лет, мы друг другу обрадовались; я начал у него расспрашивать, почему он во фраке и оставил военную службу, и давно ли в Петербурге. Он мне отвечал, что в Петербург только что приехал, и не по своей надобности; что он имел дело около Вышнего Волочка, там нашел одного из своих приятелей, который в затруднении был доставить сына своего в Петербург для определения в корпус.

— Я, как человек свободный, — продолжал Александр Дмитриевич, — и бывший на половине дороги, вызвался оказать приятелю моему сию услугу и вместе с тем я желал повидаться с моими знакомыми; а что оставил службу, так потому, что меня иметь в оной более не желают.

Я возразил.

— Как не желают! Этого, кажется, быть не может.

Он мне на сие сказал:

— Выслушай, что со мной случилось: я был, как тебе известно, ревельским военным губернатором и имел там весьма важное поручение, которое исполнил, кажется, нельзя лучше; вместо награды я лишился места и состоял по армии; вдруг получаю приказ, что Преображенского полка полковник Запольский назначается шефом первого в армии полка, Екатеринославского гренадерского, а я получаю Троицкий полк, который расположен по Кавказской линии. Я, однако же, поехал к полку и, дождавшись 1 сентября, подал в отставку. После сего желают ли меня иметь на службе, и как бы ты на моем месте поступил?

Я должен был с ним согласиться, что ему не оставалось ничего другого делать.

— Но, — продолжал я, — неужели ты решился в твои лета никогда более уже не служить? Есть должности, в которых можно быть полезным отечеству, и кроме военной службы.

— Я живу с моей матушкой, с женой, с сестрами, — отвечал он, — и в кругу моего семейства я чрезвычайно счастлив.

Я ему сказал:

— А если можно соединить и семейную жизнь и службу вместе, то не будет ли сие приятнее?

Тогда я сообщил Балашову о сделанном мне поручении. Он, подумав несколько, отвечал:

— Хотя и трудно решиться быть разжаловану из попов в дьяконы, ибо, как военный губернатор, я имел в команде у себя полицеймейстера и всю полицию и ни от кого не зависел, а тут сам буду под командой; но я бы сию должность принял, только я уверен, что меня не определят.

В следующий день поутру я донес государю, что по сделанному мне поручению графом Кочубеем, по воле его величества, я осмелился бы рекомендовать в московские обер-полицеймейстеры Балашова, но он полагает, что имеет несчастие быть под гневом его величества. Потом рассказал все слышанное мною от Александра Дмитриевича государю. Его величество изволил слушать с большим вниманием, наконец сказать изволил:

— Я помню Балашова с того времени, как он еще был камер-пажом при бабушке; после видел его в Казани комендантом и знал, когда он был ревельским военным губернатором; сие место, с миром с Англией, само собой уничтожилось. Назначение же полковника Запольского шефом Екатеринославского гренадерского полка произошло оттого, что я в сем полку беру большое участие: ты знаешь, что шефом оного я назначен был покойною бабушкою[62]. Полк сей приведен в большое расстройство Палицыным; мне надобно было поручить оный такому начальнику, которого бы я лично знал по службе и который бы в состоянии был полк привести в хорошее состояние. Балашов, кажется, от фронтовой службы отвык, а так как он состоял по армии, то и назначен был шефом первого вакантного полка. Из сего ты видишь причины, по коим сделан шефом Екатеринославского гренадерского полка Запольский, а не другой кто. Ты можешь уверить Балашова, что я вовсе не хотел его обидеть, и ничего, кроме хорошего, против его не имею, и если он желает быть московским обер-полицеймейстером, то я охотно его в сию должность определяю. Прикажи ему явиться к Кочубею.

Увидевшись с Александром Дмитриевичем, я ему передал разговор мой с государем, и Балашов получил желаемое им место. Сие было начало его последующей фортуны по службе и всех почестей, им в оной приобретенных. Я должен отдать справедливость Александру Дмитриевичу, что он более и более старался всегда оказывать мне знаки своей дружбы и откровенности.

В октябре месяце 1806 года я весьма сильно занемог и по причине сей жестокой моей болезни, продолжавшейся около года, я не мог участвовать в Фридландской кампании. Государь принимать изволил самое милостивое и живейшее участие в отчаянном почти положении моей жизни, в котором я находился. Прислать изволил лечить меня собственного своего доктора Крейтона, который обязан был всякий день доносить императору о состоянии моего здоровья. Его величество полагать изволил, что сия жестокая болезнь мне приключилась от простуды, которую я получил, ездив беспрестанно по казенным строениям, в самую ненастную погоду; тем более государь желал моего выздоровления. Наконец болезнь моя кончилась, но оставалось сильное расслабление в нервах. Лечившие меня медики признали необходимость, чтобы я поехал к минеральным водам в чужие края. Я лишь только послал о сем государю просьбу, как его величество соизволил на мой отъезд, не отдавая о том приказа, дабы я не лишился во время моего отсутствия моего трактамента.

Мы все это лето прожили на даче по Петергофской дороге, на 6-й версте, принадлежащей княгине Дашковой.[63]