Глава VII

Приезд в Вену — Болезнь — Доктор Капелини — Бракосочетание императора Франца — Увеселения венской аристократии — Рождение сына Александра — Г-жа Сталь — Переселение в Баден — Поездка в Пресбург — Коронование новой императрицы венгерской короной — Возвращение в Баден и в Вену — Гулянья в Пратере — Образцовый порядок — Переселение в Париж — Прием у Наполеона — Князь Куракин — Параллель между Парижем до революции и Парижем времен империи — Представление императрице Жозефине — Симпатия к русским — Спектакли в Тюильри — Строгости придворного этикета — Обед


Сентября 15-го 1807 года прямо с дачи мы поехали в Вену. В сем путешествии находились: матушка, жена моя, сын Егор Евграфович, который был тогда по пятому году, с его няней, и, чтобы вести счеты во время дороги, — двоюродный мой племянник Н. Н. Акинин, а дочь нашу Анну, которая имела тогда полтора года, поручили сестрице моей Анне Федотовне.

Во время вояжа нашего ничего примечательного до Вены не случилось. По приезде нашем в сию столицу мы нашли ее наполненною таким множеством приехавших со всех сторон любопытных, по случаю бракосочетания императора Франца с третьей его супругой, принцессою д'Эсте, что ездили несколько часов по всему городу, чтобы сыскать квартиру в какой-нибудь гостинице. Наконец принуждены были остановиться в самой последней из всей Вены Kartner-Strasse, «Am wilden Mann», и то отвели нам только три комнаты в 4-м этаже.

На другой день я поехал к нашему послу, которым был тогда в Вене князь Александр Борисович Куракин. Он предварен уже был о моем приезде вдовствующею императрицею, которая к нему была очень милостива и вела с ним партикулярную переписку. Князь Куракин, увидя меня, сказал:

— Я давно уже ожидаю ваше сиятельство, мне ваш приезд сюда был известен; рад буду оказывать вам всякого рода услуги, — продолжал он, — знаю, что вы приехали сюда лечиться, и что в вас принимают участие их императорские величества.

После некоторых еще взаимных комплиментов я возвратился домой. Желая показать жене моей любимое венских жителей гулянье, по бастионам вокруг города[64], я надел фрак и пошел с ней гулять. Это было уже в ноябре месяце, ветер был прехолодный, и я сильно простудился; к вечеру я почувствовал большой жар. К счастью, пришел меня навестить бывший тогда советником посольства барон Аистен, с которым я знаком был, когда он служил при принце Нассау. Он, увидев меня в этом положении, а особливо жену мою в отчаянии и матушку, которая себя также не очень хорошо чувствовала, сказал:

— Вы живете в самой дурной гостинице, какая только есть в Вене, но вознаграждены тем, что напротив вас живет лучший здешний и всех русских доктор Капелини, и в том же доме есть и аптека. Пошлите за Капелини: он, верно, дома и к вам тотчас будет. Если угодно, я напишу к нему записку и пошлю с своим человеком.

Капелини действительно к нам тотчас явился и нашел, что у меня на лице и на голове делается рожа.

Мы впоследствии имели в нем друга, а не медика. Первое, что он сказал:

— Вам здесь никак нельзя оставаться; я постараюсь найти для вас покойную квартиру, а между тем для графа нужен хороший суп; в здешней гостинице столь прескверный; я буду присылать оный с моей кухаркой, а так как в трактире не дозволяют носить кушанья со стороны, она называться будет вашей прачкой и ходить к вам будто с бельем. Подле самой той комнаты, в которой я лежал, жило несколько офицеров, которые целые ночи проводили в пьянстве, в картежной игре и в ужасном шуме. Племянник мой Акинин несколько раз ходил просить их, чтобы не так шумели, что подле них лежит больной русский генерал, но они переставали только на минуту, а потом опять тот же шум возобновлялся и гораздо еще сильнее. Каково же было мое положение, что я в страдании не мог не только спать, но иметь ни малейшего покоя. Один раз Капелини входит к нам с веселым видом и говорит:

— Как я рад, что наконец нашел для вас препокойную квартиру, которую я сам ездил осматривать; я не пропускал ни одного объявления, чтобы не прочесть, и дал комиссию моим приятелям и знакомым искать и наведываться о квартире для вас, и теперь, кажется, я в этому спел. Дом в предместье[65] в два этажа, главный фасад в сад, принадлежит земляку моему Оригони; верхний этаж занят жильцами, а нижний свободен, — и сказывает нам цену.

Мы стали его благодарить как нельзя больше и просить, чтобы он тотчас нанял квартиру, и дали денег для задатка. Капелини нам сказал:

— Здесь иначе не нанимают квартиры, как на известное время и по контракту. Если вам угодно, — продолжал он, — я заключу контракт от своего имени, но должно только определить время.

Мы решились нанять квартиру на шесть месяцев. Мне сделалось несколько лучше, то есть боли перестали, но на лице была еще большая опухоль. Капелини долго не знал, каким образом меня перевезти; наконец решился, чтобы портшез[66] принесли к самой моей постели и, окутав меня хорошенько, чтобы я не простудился, отнесли бы на новую квартиру. Лестница была в сем мерзком трактире так узка и с поворотами, что с большим трудом меня снесли вниз. Послан был вперед мой камердинер, немец, который нанят был еще в Петербурге, чтобы приготовить для меня постель; каково же было мое удивление, когда я увидел, что Капелини меня сам дождался; я не мог довольно изъявить ему моей благодарности, и в самом деле, какое примерное и редкое попечение о своем больном!

Я думал, что я нахожусь в раю: комнаты прекрасные, опрятные, хорошо меблированы; и меня принесли к самой моей постели. Капелини приказал комнаты вытопить и везде накурить. Я скоро совершенно оправился в чистом воздухе, который был в наших комнатах.

Во всем доме жили только две фамилии: вверху графиня Лабия, урожденная графиня Гадик, а внизу наша. Граф Лабия, дворянин из Венеции, после всех перемен, случившихся с сей республикой, в которой он имел большие маетности, решился оставить жизнь свою в Австрии; он находился тогда по своим делам в Венеции. Мы скоро познакомились с его женою и нашли в ней прекрасную и премилую соседку. Мы с ней видались почти всякий день.

Поручили нашему доктору Капелини, чтобы найти для старшего нашего сына, за которым необходим уже был присмотр, род гувернера. Капелини нам рекомендовал отставного из австрийской службы поручика, родом итальянца, Витали, за нравственность которого он ручался. Основываясь на рекомендации Капелини, мы взяли к себе Витали.

Тогда в Вене было русских: Н. А. Нарышкин со своей фамилией, княгиня Шаховская с двумя дочерьми, деверем своим, князем Шаховским, и Бахметевым; прекрасная Татищева, бывшая тогда Безобразова, и теперешний ее муж Татищев; барон Бюллер, бывший нашим министром в Мюнхене, с своим семейством, князь Багратион, графиня М. А. Толстая с двумя дочерьми и с двумя сыновьями — муж ее, граф П.А., был тогда послан в Париж; с нею приехал П. А. Арсеньев и Кологривов, который причислен к венской миссии; П. М. Лунин с женою и дочерью, два брата Яковлевы; еще находился там А. П. Ермолов, но с ним почти не видались. Я был представлен императору, а жена моя ко двору не представлялась по причине ее беременности.

Бракосочетание императора происходило в церкви aux petits Augustins, где нам отведена была трибуна. Священную сию церемонию совершал родной брат императрицы, примас венгерский. Редко можно было видеть где-нибудь столько драгоценных каменьев, как при сем случае, которыми украшены были австрийские и венгерские дамы: сии последние были в национальном своем костюме. На императоре был фельдмаршальский мундир; лента Марии-Терезии в два ряда по краям унизана была довольно крупными брильянтами.

В сей же церкви находится знаменитый мавзолей из лучших произведений резца славного Кановы, в память эрцгерцогини Христины, дочери Марии-Терезии, сооруженный мужем ее, герцогом Саксен-Тешенским, бывшим наместником нидерландским.

Герцог Альберт имел лучший дом в Вене, давал часто великолепные и многолюдные обеды. В сей столице партикулярные балы тогда вовсе не были в употреблении, а большие обеды и рауты, которые назывались les avant-soirees, т. е. полдники. В Вене странное тогда было обыкновение: после званого обеда должно узнать, когда будет другой такой же обед у того же хозяина, и приехать после сего обеда благодарить, и сие называлось: благодарить за обед, rende le diner, а буде сего не сделаешь, то почиталось большою невежливостью, и даже вперед повергнешься не быть никогда более приглашенным. После всякого большого обеда начинается в доме совершенная суматоха, ибо одни приезжают, а другие уезжают.

Князь Лобковиц любил музыку и театр, и у него был спектакль, составленный из членов общества, и представляли итальянские оперы, между прочим, «Camille, или Подземелье», сочинение Пера. Князь Лобковиц имел одну ногу короче другой, играл в сей опере роль садовника и говорил, что он оттого хромает, что полез на дерево и упал с оного. Роль Камилы в большом превосходстве была играна девицею Губо, она имела притом голос прелестнейший. У графини Замойской тоже был театр, но представляли французские пьесы. Графиня Замойская играла прелестно, особенно в роли Betti в «La jeunesse de Henri V»[67]. Я после видел в Париже в той же роли славную m-lle Mars и не нашел большой разницы. Между актерами, игравшими у графини Замойской, я видел Clery, камердинера несчастного Людовика XVI, короля французского. В Вене, сверх того, был театр, составленный из охотников (т. е. любителей) лучших фамилий, где играли только национальные пьесы; я иногда ездил туда, получая билет от графини Лабии: дядя ее, граф Бренер, был один из старшин сего общества[68].

1 февраля 1808 года родился у нас сын Александр; восприемниками его были посол наш князь Куракин и графиня М. А. Толстая. При посольстве нашем был священник, который с лишком 30 лет не выезжал из Вены, но все сие время ему не случалось ни разу крестить младенцев; он был в большом затруднении и никак не решался погрузить младенца в воду и просил, чтобы позволили его облить водою, на что мы принуждены были согласиться.

Доктор Капелини нашел, что для подкрепления моих нервов нужно употреблять серные ванны, а потому и советовал на лето ехать в Баден, расстоянием от Вены в 3 милях, или 21 версте. Поелику он сам туда всякое лето ездил, то и взялся для нас нанять в Бадене дом. В наше время была в Вене знаменитая мадам Сталь, которую старались все сколько можно более угощать. У князя Лихтенштейна дан был спектакль «Агарь в пустыне», в котором мадам Сталь играла с своим сыном. Она была несколько раз, из любопытства, в нашей посольской церкви. Всех более ей нравилось общество принца де Линя; он был тогда уже в ребячестве. M-me Stael говорила, что для нее любезнее всех в Вене принц де Линь и С. С. Уваров, бывший тогда при нашем посольстве.

Мы переехали в Баден в мае месяце, ровно как и все почти русские семейства, бывшие в Вене; некоторые из них вовсе не для лечения, а только чтобы провести лето в сем прекрасном месте, переселились в Баден. В сие почти время приехал туда же лечиться граф Эммануил Сенпри, с графом Людольфом, теперешним неаполитанским министром в Петербурге. Граф Сенпри получил жестокую рану в ногу в Фридландскую кампанию. Я с ним ездил купаться вместе и в один павильон. Мы жили в Бадене самым наиприятнейшим образом. Часто ездили в обществе наших соотчичей по прелестным окрестностям баденским, каковы Маркенштейн, загородный дом Лихтенштейна, которого называли Назе по чрезвычайному его носу; Феслау банкира барона Фраза; Шенау графа Брауна, где видно великое изобилие вод и где в построенном кругообразном, превосходной внутри архитектуры, храме, посвященном богине ночи (сия богиня изображена на колеснице), свод представляет небесную твердь, освещенную луною и звездами. Когда войдешь в сей храм, вдруг услышишь музыку восхитительной мелодии и в такой отдаленности, что едва звуки доходят до слуха, и в то время колесница, на которой стоит богиня, медленно объезжает всю внутренность храма. Все вместе представляет что-то таинственное.

В увеселительном дворце императора, Лаксенбурге, между прочим, видно судилище средних веков: посреди комнаты, где члены оного собирались, находится большое отверстие в виде трубы, в которую поднимали из темницы, устроенной в погребах, рыцаря для объявления ему приговора; после чего опускали его в сие заточение. Вся эта комната, впрочем, довольно большая, убрана латами рыцарей тех веков. Мы входили и в самую темницу; в ней изображен рыцарь большого роста, сидящий на деревянной скамье и имеющий на ногах и руках цепи, и, коль скоро к нему станешь подходить, он привстает со скамьи и несколько раз встряхивает цепями и потом опускается на скамью. Лаксенбург было любимое место второй жены императора Франца. Она, сказывают, была большая охотница до всякого рода зверей. Павильон, в котором императрица часто бывала, снаружи увешан множеством разнообразных животных чучел, как то: кошек, собак и проч.

Монастырь Гейлиген-Крейц, или Святого Креста, с местоположением уединенным, окруженный горами, имеет печать святости. Множество ходит туда на богомолье. Наконец, деревня Брюль представляет вид дикой природы, лежит в превысоких голых скалах. Екатерина Александровна Нарышкина была, можно сказать, душою этих прогулок; она большей частью их учреждала и все угощение принимала под свое распоряжение.

После ванн, в 12 часов, все, и те, которые лечились, и здоровые, собирались в довольно обширный, в самом Бадене находящийся, парк. В устроенном посреди парка киоске играла музыка, и сие гуляние продолжалось до 2 часов пополудни и возобновлялось после обеда, но без музыки. Ездили часто гулять в долину св. Елены, в самом ближнем расстоянии от Бадена; сия долина окружена превысокими горами.

В это лето множество было приезжих в Баден. Мы переменили три квартиры; последняя называлась, по своему местоположению, Ландшафтом, и действительно, перед глазами нашими, на высотах трех гор, находились развалины трех замков: Раухенштейн, Шарфенек и Треугольная башня. Всякий вечер почти у нас собирались все русские, а иногда австрийцы; между прочими просил позволения быть нам представлен молодой князь Эстергази, теперешний посол в Англии, и другие иностранцы, бывшие тогда в Бадене. Очень часто играли у нас в шарады в лицах, что было для всех весьма приятно. В Бадене был театр, и мы за несколько гульденов могли иметь всякого рода костюмы.

Из Бадена я с женою моею ездил в Пресбург по случаю коронации императрицы как королевы венгерской. Мы нанимали в Вене четвероместную карету и пару прекрасных вороных инглезированных лошадей за 300 гульденов в месяц, что составляло тогда на наши деньги 180 рублей, а когда переехали в Баден, то вместо кареты мы взяли четвероместную коляску, и в сей-то коляске и на паре вороных лошадей мы отправились в другое государство и в другую столицу, взяв с собою: жена — горничную свою девку, а я — своего камердинера Лапиера; так расстояния близки во всех почти государствах, кроме России. Мы из Бадена выехали рано поутру; на середине дороги обедали, кормили лошадей часа два и приехали в Пресбург еще гораздо до захождения солнца. Мы переоделись и пошли гулять в публичный сад.

Для нашего посла и для всех русских в кафедральной церкви, где совершалось коронование, назначено было особливое место. Нам всем неприятно было видеть, что А. К. Разумовский, живший тогда в отставке, в Вене, находился не с нами, а между первых чинов австрийских. Император был в приготовленном для него месте и имел корону и все одеяния Св. Стефана. Короновал и священнодействовал тот же брат императрицы, примас венгерский, который и венчал ее. Прежде коронации императрица должна была причаститься Святых Тайн, и лишь только она перед алтарем стала на колени, как ей сделался обморок. Сие произвело большое смятение, но она скоро пришла в себя. Когда возложили на нее корону эрцгерцогини австрийской, тогда примас подошел к императору, снял с него корону Св. Стефана и коснулся оною плеча императрицы; в сем состояло все коронование.

Потом был публичный обед; под балдахином за столом сидели император, императрица, палатин и примас венгерский.

Ничего не можно видеть великолепнее, как шествие императрицы в церковь и обратно во дворец. Император, палатин и все первейшие магнаты венгерские окружали ее карету верхом, имея на себе самые богатейшие свои одеяния, а на лошадях их были драгоценные украшения. На князе Эстергази было платье из красного бархата, вышитое все, где должно быть, шнурком, крупным жемчугом, а вместо пуговиц — солитеры; ножны сабли осыпаны брильянтами с разными драгоценными каменьями; сапоги вверху обшиты брильянтами, а кисточки у сапогов из крупного жемчуга. Конский убор был тоже из красного бархата, и вышит жемчугом с драгоценными каменьями; даже отловы мундштука унизаны таковыми же каменьями.

Я несколько раз во время пребывания нашего в Пресбурге был у эрцгерцога палатина, который обращался со мной так же, как и я в бытность его в Петербурге, т. е. весьма милостиво. Я с большим удовольствием увиделся и с добрым графом Сапари, и со всеми, которые были с его императорским высочеством в Петербурге; одного только из тех камергеров уже при палатине не находилось.

Возвратясь в Баден, и когда вечера стали длиннее, ввелись в употребление серенады; они состояли из девицы Губо, которая восхитительно пела, одного француза Макота, который был стихотворец и играл на гитаре, и графа Лудольфа, игравшего тогда на флейте. Ничего не было прелестнее сих серенад.

По совету доктора Капелини, при употреблении серных баденских ванн я пил эгерские воды, и сей способ лечения мне совершенно возвратил здоровье. В Бадене хотя и был доктор Шенк, но никто почти с ним не советовался, а брали советы большею частью от венских докторов. Там находились публичные ванны, под названием Frauenbad, в которых купались и женщины и мужчины вместе, но они имели на себе длинные одеяния, род халатов. В Баден приехал принц Плес, который был совершенно здоров; ему понравилось, что можно купаться вместе с женщинами, хотя доктора и предупреждали его, что сие может быть для него весьма вредно, но он их не послушался, полагаясь на свое крепкое сложение, однако же кончил тем, что пришел после нескольких ванн в совершенное расслабление. На самом источнике, который называется Шпрудель, видна надпись: «Благотворение природы посвящено страждущему человечеству». В самом Бадене, на одной из окружающих его гор, принадлежащей графине Александровичевой, разведен прекрасный сад, в котором находится много надписей на итальянском языке; а на другой горе есть кальвер, куда в назначенные дни ходят на богомолье.

Проведя таким образом около пяти месяцев в Бадене, мы возвратились в Вену. Мы нашли прекрасную квартиру в предместье Иосифштадт, на улице, называемой Егерцейль, которая из Вены ведет в Пратер. У нас перед окошками ежедневное было гулянье по известной страсти венских жителей к сему, единственному во всей Европе, парку; особливо по воскресеньям, можно сказать, что вся Вена на несколько часов переселялась в Пратер. Недалеко от нас был национальный театр, Кашперне, куда я часто ходил смеяться дурачествам, на оном представляемым. В Пратере даваемы были тогда фейерверки, каковых я нигде не видывал; оные представляли взятие Гибралтара, осажденного кораблями с моря, или знаменитые осады крепостей. Стечение при сих зрелищах бывает до 20 тысяч человек и более, и кажется, сидишь один, пока темно, когда же осветится сей партер голов человеческих, не можешь себе без удивления представить такое безмолвное молчание от сего множества народа, соединенного вместе. Оно только сродно одним венским жителям, известным своею беспримерною кротостью нравов.

Вокруг того места, где зажигают фейерверки, протянута в аршин ширины сеть из самых тонких бечевок, а в средине пустое место, оставленное для входа, у которого стоят два человека для получения денег с входящих. Не было примера, чтобы кто-нибудь нарушал сию бренную преграду. У нас бы должно обнести сие место, по крайней мере, рогатками и, сверх того, еще поставить несколько человек будочников. Во время самого большого стечения народа и экипажей в Пратер, когда вереница карет начинается у кафедральной церкви св. Стефана, — что составит до павильона, находящегося на самом конце Пратера, верст до восьми и больше, — для порядка наряжаются из городских драгуны, при одном унтер-офицере, человек до 10 рядовых, и тем дела почти никакого нет, ибо всякий из кучеров знает свой ряд и, хоть тысячу раз ему приказывай, он никак из него не выедет.

Народные же увеселения венских жителей самые скромные; всякой выкурит свою трубку табаку[69], выпьет несколько стаканов пива и съест пару или две жареных цыплят, до чего они большие охотники, — вот вся их забава. Мне ни одного разу не случалось видеть пьяного человека до того, чтобы он на ногах шатался, или бы кто сделал какой-нибудь шум. Сравните же теперь сие с нашим Екатерингофским или с другим публичным гуляньем, куда для порядка посылаются весь жандармский дивизион, со всего города полицейские офицеры, солдаты и будочники, и всем много дела находится.

В Вене на всех мостах сделаны помосты деревянные, и, чтобы долее сохранить оные, на обоих концах каждого моста поставлены столбы, на которых написано, чтобы через мост ехали шагом. Ни один кучер, ни за что, ни под каким видом, иначе через мост не поедет; а тут нет, однако же, ни часового, ни будочника, который бы запретил ему сие делать. Мне случалось видеть, что даже самого императора по мостам везут шагом.

Кстати, для сравнения сказать здесь можно: во время командования моего петербургскою полициею я испросил высочайшее повеление, чтобы через мосты не позволено было скакать во всю прыть, ибо находил сие для мостов весьма вредным — особливо устроенных на плашкоутах, а чтобы ехали по оным маленькой рысью. О сей высочайшей воле объявлено было, с подпискою, всем обывателям петербургским, и на обоих концах и на средине мостов сначала поставлены были полицейские офицеры. Но до того доходило, что, когда карета скакала на мост, то будочник старался ее остановить, и если в карете сидела почетная особа, то офицер подходил к ней и говорил учтивым образом, что по высочайшему повелению запрещено ездить так скоро по мостам. Некоторые из сих почетных особ доходили до того, что даже плевали в глаза офицерам с досады, что не позволяют им скакать как бешеным. Я всякий раз доводил сие до сведения государя; сим плевателям в глаза хотя и делаемы были выговоры, но офицер не менее был обесчещен.

В Бадене, куда съезжались лечиться со всех стран Европы, вся полиция состояла из одного унтер-офицера, именем Христиана, который имел время, за несколько гульденов во все лето, разносить записки о приезжающих, а по случаю только пребывания там императора отряжалось из венской полиции два офицера, которые ходили во фраках. В Бадене, как и у всех минеральных вод, куда съезжаются только лечиться, был королем некто Ценек, а королевой графиня Александровичева; их главная обязанность состояла в том, чтобы управлять веселостями, доставляющими удовольствие публике. В Бадене были прекрасные редуты.

Лечивший меня доктор Капелюш не советовал в осеннее время возвращаться в Россию, а находил полезным провести зиму в теплом климате. Нам предложили две страны — или Франция, или Италия, и мы выбрали первую, в которой Париж сделал большой перевес.

Мы выехали из Вены в начале ноября 1808 года, проезжали через города: Регенсбург, Мюнхен, Стутгарт, Карлсруэ, где я опять увидел единственную в свете аллею из тополей, которую пощадили и все войска, после первого моего вояжа столько раз по ней проходившие, — Страсбург, Нанси и Люневиль. В Париже мы остановились Place des Victoires, rue du Mail, в Petit Hotel de Portugal.

Наполеон тогда находился в Гишпании, но через несколько дней, самым неожиданным образом, возвратился в Париж. После Эрфуртского свидания назначен послом нашим при французском дворе князь Куракин из Вены, а граф Толстой отозван. Сверх того, из Эрфурта приехал в Париж бывший тогда нашим канцлером граф Н. П. Румянцев, как известно, с тем, чтобы вместе с тюильрийским Кабинетом склонить Англию на заключение всеобщего мира, на что граф Румянцев имел полномочие.

Я имел посещение des Dames de la Halle, которые поднесли мне из цветов прекрасный букет; это мне стоило несколько золотых наполеонов.

Мы нашли в Париже из русских: графа Кочубея с женою, князя П. М. Волконского с фамилиею, княгиню Шаховскую, с которой мы виделись в Вене, с дочерьми и с деверем ее, князем Н. А. Шаховским, двух братьев Яковлевых и Н. Н. Демидова с женою, которого можно было почесть скорее жителем Парижа, ибо он несколько лет там жил безвыездно.

Скоро назначена была для посла нашего князя Куракина в Тюильрийском дворце публичная аудиенция, на которой должны были представлены быть и русские. Съезд во дворец был премноголюдный; весь дипломатический корпус, все первые члены, военные, штатские и придворные составляли двор превеликолепным, несколько маршалов в мантиях, полном своем мундире, и всякий из них с жезлом в руке, придавали оному еще более величия. Придворный мундир был красного цвета с серебряным шитьем по борту и обшлагам.

Посреди сего двора, блестящего золотом и серебром, Наполеон в простом офицерском, егерского полка, мундире делал величайшую оттенку. Я признаюсь, что вид его произвел на меня впечатление, которого я никогда не забуду. В сей день Наполеон имел, по мундиру, нашу Андреевскую ленту.

Посол наш князь Куракин превзошел всех богатством своего одеяния: на нем был золотой глазетовый кафтан[70], пуговицы, пряжки, эполет, который поддерживал на плече ленту, звезда Андреевская, шпага, петлица на шляпе и пуговицы на оной были все бриллиантовые.

Аудиенция началась тем, что посла нашего ввели в тронную комнату, подле той, в которой мы все находились. Сказывают, что Наполеон сидел на троне и наш посол ему говорил речь. Мы были представлены князем Куракиным; у меня Наполеон спросил, в каких войсках я служу, то есть в кавалерии или в пехоте. Подле меня стоял князь Н. Л. Шаховской, который был в прусской ленте Красного Орла, ибо другой у него тогда не было, и имел подвязанную руку, в которую он был жестоко ранен. Наполеон, по глядя на него пристально, сказал:

— Вы, конечно, служили в последнюю войну; а в каком деле ранены?

— При Гельсберге, — отвечал князь Шаховской. Наполеон пошел далее.

Тогда уже начались слухи о близком разрыве Австрии с Францией. Наполеон подошел к князю Метерниху, австрийскому послу, сказал ему:

— У вас вооружаются; если это против меня, то я пошлю женщин сражаться с вами, — и, не дождавшись ответа, пошел прочь.

Пусть представят себе положение бедного Метерниха, услышавшего такие уничижительные изречения для своего государства при собрании представителей всех европейских государей.

В тот день ввечеру давали в Гранд-Опера «Весталку», куда мы поехали. Каково было наше удивление, когда мы увидели посла нашего, князя Куракина, сидящего одного в своей ложе, в том самом кафтане и во всех бриллиантах, в которых он был поутру на аудиенции у Наполеона. Признаюсь, что самолюбие наше очень страдало, когда мы увидели, что весь партер обратился на него и занимался более им, нежели оперою. Князь А. Б. Куракин имел прекрасные качества; он был гостеприимен, весьма добр и учтив, но слишком держался старинного обыкновения и имел слабость выставлять на себе множество орденов[71] и драгоценных вещей, без коих его редко можно было видеть.

По сравнению, я нашел большую перемену в Париже до революции и в Париже во время империи. Тогда не было видно ни одного почти военного мундира, теперь же, напротив, их встретил столько, как бывает в военном стане. Прежде по всем улицам слышны были песни и видны всякого рода увеселения, ныне же повсюду молчание и род какого-то уныния. Словом, вид на всех лицах переменился. Говорили, что правительство употребило большие суммы денег, дабы нанимать паяцев и разных шутов для забав народа, особливо во время карнавалов.

Мы представлены были Жозефине, жене Наполеона, Гортензии, дочери Жозефины, и жене Людовика, бывшего тогда королем голландским, принцессе Боргезе, сестре Наполеона, и матери его, Летиции Бонапарте; она имела также свой двор. Камергер, представлявший нас сей последней, спросил, не любопытны ли мы видеть портрет великого Наполеона. По изъявлении нами согласия он ввел нас в одну комнату, где мы увидели портрет во весь рост мужчины в коричневом французского покроя кафтане, средних лет и довольно приятной наружности.

Все русские, находившиеся тогда в Париже, как двором, так и первыми министрами были принимаемы как нельзя лучше, во-первых, потому, что сие было скоро после заключенного в Тильзите мира, которым Россия признала Наполеона императором французов, всех королей, им сотворенных и все приобретения, им сделанные; во-вторых, по случаю предстоящего разрыва с Австрией, ибо союз России, с той или с другой стороны, мог произвести большой перевес в успехах войны.

В Тюильрийском дворце всякий четверг был спектакль, потом собрание в комнатах и ужин, в котором мужчины, однако же, не участвовали, а одни только дамы. Зов делался дежурным камергером билетом на имя каждого из приглашаемых. Сей билет должно было при входе во дворец показать швейцару, который раздирал его пополам, одну половину оставлял у себя, а другую должно было отдать стоящему при входе в театр лакею. Ничто не было величественнее и вместе с тем воинственнее, как вид на каждой ступени высокой лестницы Тюильрийского дворца стоявших по обеим сторонам в медвежьих шапках гренадер императорской гвардии, мужественного и марциального вида, украшенных медалями и шевронами, державших свое ружье, — которое столько раз обагрено было кровью неприятелей почти всех земных стран, — смиренно у ноги.

Наполеон как итальянец любил и музыку итальянскую предпочтительно перед французской. Его капельмейстер был Paer, известный своими превосходными сочинениями нескольких итальянских опер. Славный певец Крементини[72] и певица Грассини принадлежали к императорской капелле. Почти беспрестанно давали в Тюильрийском театре итальянскую оперу «Ромео и Джульетта», в которой играли Крементини и Грассини; ничего невозможно было слышать восхитительнее, как сии два голоса вместе, ибо Грассини имела превосходный contre-alto. Хотя сия опера представляема была так часто, но всякий раз ее можно было слышать с новым удовольствием.

Мы видели также там несколько и французских пьес, как то: трагедию «Рим спасенный и Манлий», торжество славного Тальма и водевиль «Флибустьер», в котором австрийцы были выведены на сцену в самом карикатурном виде. В Тюильрийском театре назначены были две ложи для всего дипломатического корпуса.

Граф Толстой, бывший нашим послом[73], нарочно, сказывают, опаздывал в театр, чтобы садиться позади всех; а так как те ложи были против Наполеоновой, то он не мог сего не заметить и кончил тем, что приказал нашему послу назначить особую ложу; подле оной сидел всегда итальянского королевства министр граф Морескальки.

Я всегда был в ложе нашего посла, которая была через две ложи от Наполеоновой. Надобно сказать, что Наполеон никогда в театре не аплодировал, а оттого царствовала всегда в оном глубокая тишина. Один раз случилось, что Крементини пропел известную его арию «Ombra odorata aspeta» с таким совершенством, что бедный Морескальки как итальянец, в исступлении от восторга, несколько раз громко закричал: «Bravo, bravo!» — и вдруг, опомнившись, спустился со стула на пол и на четвереньках выполз из ложи. Между нашей ложей и Наполеоновой никого тогда не сидело. Я сам испугался за несчастного Морескальки и взглянул на Наполеона, за которым в продолжение всего спектакля всегда стоял Ремюза, директор театров и дежурный камергер. В ту самую минуту, как услышал Наполеон сей, можно сказать, никогда небывалый крик в театре, оборотясь, бросил взор на Ремюза, который, поклонясь, вышел вон из ложи, но чем это кончилось, мне не было известно.

Наполеон во время представления всегда читал ту пьесу, которую играли на театре. Против его ложи находилась Жозефинина; за императрицей также во время всего спектакля стояли ее двора гофмаршал и дежурный камергер.

Нельзя было с большим, можно сказать, пренебрежением трактовать придворных чиновников, как при Наполеоновом дворе. Мне случилось видеть однажды, что во время танцев в Тюильрийском дворце, произведенных первыми танцорами парижских театров, приглашенные дамы сидели на табуретах[74], а императрица, королевы гишпанская, голландская и принцесса Боргезе — на креслах; за каждой из них стояло по одному камергеру; принцессе Боргезе захотелось поставить свои ноги на скамеечку; она оборотилась, сделала только знак своему камергеру, который тотчас пошел, принес скамеечку, поставил ей под ноги и закрыл оную ее платьем, она даже и поклоном его за то не поблагодарила.

Сравните же с сими пришельцами высоких членов нашего императорского дома: с какою утонченною деликатностью они обходятся со своими придворными чинами.

Должно еще приметить, что Наполеон составил свой двор из особ знатнейших французских фамилий. После спектакля все собирались в комнате, так называемой Салон маршалов; в ней находились во весь рост портреты французских маршалов. Через несколько минут дежурные камергеры выходили из бывшей подле комнаты и приглашали избранных особ для составления партии в вист императрицы, обеих королев, принцессы Боргезе и мадам Рошфуко. Когда партии в карты были составлены, то отворялись обе половинки двери, и все мужчины и дамы должны были идти поодиночке отдать — так называлось — поклон императрице, обеим королевам: гишпанской, голландской и принцессе Боргезе, которые отвечали небольшим поклоном.

В сие время Наполеон стоял в той же комнате и как будто всем делал инспекторский смотр; иногда он подзывал к себе из мужчин того, с кем ему нужно было поговорить.

Для дам сия церемония была весьма затруднительна, ибо они, не оборачиваясь, а только отталкивая ногой предлинные хвосты их платьев, должны были маневрировать. Императрицын стол был один в поперечной стене комнаты, а прочие три — в продольной. Стало быть, надлежало дамам сделать три поклона, идя прямо к столу императрицы; потом, поворотясь несколько направо, сделать каждой из королев и принцессе по одному поклону, переходя боком от одной до другой, и идти задом до дверей[75]. Когда все мужчины и дамы перебывали, таким образом, для отдачи поклона императрице, двум королевам и принцессе, Наполеон выходил в комнату собрания и делал круг, после коего он уходил к себе.

Всякий раз перед ним шли два привратника, или гоф-фурьера, чтобы очищать для него дорогу, когда он приходил в собрание или уходил из оного, крича во весь голос: «Император!» — а так как он ходил очень скоро, то нередко сии его передовые сшибали почти с ног попадавшихся на их дороге[76].

За ужином столы накрыты были на восемь особ. За стол императрицы, равно как и за столы королев и принцессы Боргезе, приглашались дамы по выбору, а прочие наполнялись как ни попало. У императрицы Жозефины были приватные вечерние собрания, на которых она была чрезвычайно любезна. Королева Гортензия тоже иногда принимала к себе по вечерам.

Всякую почти неделю были большие званые обеды: у Камбассереса, архиканцлера, у Шампаньи, министра иностранных дел, у князя Талейрана, обер-гофмейстера двора, у князя Куракина, нашего посла, и у графа Н. П. Румянцева, у которого был стол лучше всех прочих, а Шампаньи, напротив, славился своими предурными винами и столом. Один раз я обедал у графа Румянцева вместе с кардиналом Мори; после обеда подошли мы к камину, он мне сказал:

— Какое счастие для Европы, что два наши императора заключили теперь между собой союз, а всего бы еще лучше было, если бы они разделили ее пополам и назвались бы один — северным, а другой — полуденным императорами.

Кардинал Мори, сказавши сие, ушел, не дождавшись моего ответа.

Загрузка...